Сказка Странники

СТРАННИКИ


– Во все времена вторая половина человечества делилась лишь на три простых категории: бабы, шлюхи и женщины. К великому сожалению, последние составляют подавляющее меньшинство. К тому же, начиная как женщины, они заканчивают либо шлюхами, либо рано или поздно скатываются в разряд обыкновенных баб.
Эти слова Адерса врезались мне в память еще тогда, в одну из наших первых с ним бесед под луной, однако полностью смысл этих слов я понял лишь много месяцев спустя. Понял и безоговорочно принял их как истину на всю свою оставшуюся жизнь. Но лучше обо всем по порядку.


1.

Адерс постучался в дверь поздней ночью. Вот уже второй день кряду с прохудившихся небес на ни в чем неповинную землю изливались струи холодного весеннего дождя. За окнами тогда стоял апрель в самой ранней своей поре, такой, что нагоняла уныние одним лишь видом грязно-ноздреватого снега и подмерзающих по утрам чавкавших при каждом шаге луж.
Собственно говоря, наш постоялый двор и был предназначен именно для таких вот запоздалых путников. Однако после недавней смерти отца трактир и две гостевых комнатки наверху остались на шее совсем еще не старой моей матери и моих хилых плечах пятнадцатилетнего юноши-переростка. А потому каждый полуночный визит заставлял наши сердца заходиться в дружном испуганном перестуке, а нас самих буквально ежиться от липкого страха. Родственники предлагали продать дом и прилегающие к нему постройки, находились и покупатели, назначавшие вполне достойную цену, но матушка раздумывала и не давала на тот момент окончательного своего согласия на продажу. Родичи считали, что она чтила память об отце, и не торопили, но я то знал, что причина материнского упрямства заключалась совсем в другом. По началу своего замужества (ей исполнилось двадцать три, когда отставной моряк королевского флота пришел к моему деду просить руки его засидевшейся в девках дочери) она просто недолюбливала пахнущего ромом и табаком, поросшего густой шерстью мужлана, для которого соленая шутка да возможность облапить зазевавшуюся девчонку были самыми лучшими из доступных радостей жизни. Однако после моего рождения ей пришлось совсем тяжко. На повседневные стряпню и уборку в трактире наслоился уход за довольно болезненным ребенком, коим я был в раннем своем возрасте. В детских воспоминаниях я видел мать усталой, отбивавшейся из последних сил от грубых полупьяных отцовских нежностей. Они стали ссориться, точнее отец принялся время от времени поколачивать матушку, и к ее утомленному виду прибавились вдруг следы слез и синяки на руках и теле. Побои она тщательно скрывала рукавами длинных платьев, с которыми не расставалась даже в испепеляющую летнюю жару. Я, как мог, жалел свою несчастную мать, сжимаясь под одеялом при первых же словах отцовской ругани, звуках ударов и всхлипываниях бедняжки. Однажды я кинулся между ними. Это произошло в тот вечер, когда напившийся больше обычного отец ввалился на чисто вымытый пол трактира грязными сапогами и, расстегнув ширинку, принялся вдруг мочиться прямо в комнате. Пытающуюся образумить его жену он ударил в лицо и замахнулся для следующего удара.
– Папа, не бей маму! – одиннадцатилетний мальчишка, дрожа от страха и холода, встал между ними в одной рубашонке. Но это моментально отрезвило отца. Мало того, с тех самых пор он перестал поднимать руку на мать, перестал и домогаться ее близости, довольствуясь услугами разгульных девиц из портовых предместий. Проходя же мимо, отец не раз обжигал меня ненавидяще-виноватым взглядом и шипел сквозь зубы: «Защитничек выискался».
Так что, любви между ними не было, как не могло быть и памяти о самом этом не существовавшем в принципе чувстве. Зато была ненависть, которая высушила глаза матери в тот момент, когда ранним февральским утром она увидела стылое на лютом морозе тело третировавшего ее человека: он не дошел до порога каких-нибудь двадцать шагов.
Пожалуй, лишь я один знал или, по крайней мере, догадывался о причине, заставлявшей мою матушку пребывать в доме, навевающем на нее отнюдь не самые отрадные воспоминания. Причина заключалась в том, что домик наш, прилепившись воротами к серпантину пыльной дороги, другой стороной выходил к обрыву над самой кромкой моря: узкая полоска выгоревшего на солнцепеке песка и бесконечная ширь морского простора, такого разного и такого щемящего душу. А над ним восходы и закаты. Мне кажется, что именно они и стали той отдушиной, в которой несчастная женщина черпала силы для жизни и противостояния ударам судьбы.
Однако вернемся к Адерсу. Стук в дверь казался тихим, а может быть, его заглушал шум дождя. Как всегда в подобных случаях, я осторожно выглянул в оконце в верхней части двери, совершенно точно зная, что позади, у самой лестницы, матушка белеющими от напряжения пальцами сжимает старенькое хранившееся на постоялом дворе ружьишко.
Вот таким же бледным оказалось и мелькнувшее в отсветах фонаря лицо нашего ночного гостя. Лицо вампира из страшной сказки, гримаса ожившего мертвеца – вот только гримаса эта была страдальческой, а кровь стекала не с перекошенных болью губ, а из запекшейся раны на границе густых вьющихся волос. Он ничего не сказал, он просто медленно опустился в грязь и застыл на одном месте.
Судьбоносные мгновения жизни непредсказуемы. Не открой я тогда дверь, не втащи мы истекавшего кровью мужчину в наш дом, и не было бы ни всех дальнейших событий, ни этого моего рассказа и даже меня, вернее того, что воспитал во мне Адерс, тоже никогда не было бы. Или было? Кто даст ответ? Господь Бог или наша жизнь?!
Еще одна рана от кинжала или сабли пересекала грудную клетку, начинаясь у левого плеча и заканчиваясь почти у самой грудины. Рана неглубокая, но кровавая.

2.

Мы ухаживали за Адерсом больше двух недель. Но тогда мы не знали ни его имени, ни его судьбы. И ухаживала-то за ним матушка, а я сновал на подхвате, гадая, что скрывается за взглядом его голубых, немножко виноватых, но таких добрых глаз. Люди с таким взглядом не могут быть разбойниками, скорее жертвами, рассуждали мы с матушкой. И находили подтверждение своим догадкам в бредовом жарком шепоте незнакомца: «Не пускайте их! Они убьют меня!».
Жизнь взяла свое у смерти. Адерс выжил. Мы не просили у него денег, а он не просил остаться. Тем не менее, он отдал все, что матушка аккуратно сложила возле его выстиранной и выглаженной одежды: просто молча подвинул довольно круглую сумму, подвинул не торгуясь. Матушка пыталась протестовать, однако выздоравливающий просто положил свою ладонь на ее загрубевшие пальцы и улыбнулся.
Нет, он был не красив. Каждая часть его лица по отдельности могла вызвать насмешку, но его обаяние… его обаяние очаровывало и разило наповал. А прикосновение его пальцев окутывало теплом и нежностью, оно казалось одновременно твердым, как у человека сильного духом, но и мягким, вбирающим все твои горести и печали, принимающим их на себя.
Итак, он улыбнулся, протянув руку, и разжал губы:
 – Адерс.
Мать улыбнулась в ответ:
– Анна.
– Джон, – прибавил я, отвечая на брошенный в мою сторону взгляд нарочитым баском, стараясь выглядеть на пару лет старше своего возраста.
Вскоре мы улыбались втроем. Молча. И вот так же молча, с улыбкой, приняли всеобщее решение – Адерс остался с нами.
Он вызывал не одну лишь симпатию, он вызывал интерес. Боже, как же нам хотелось узнать о нем хотя бы что-нибудь! Однако Адерс оказался на редкость неразговорчивым, и уж менее всего он торопился вспоминать и рассказывать о событиях своей жизни, хотя по праву спасителей мы могли рассчитывать на некоторую его откровенность. Увы, наш гость по-прежнему оставался загадкой. Но зато он быстро сделался незаменимым. Казалось, не существовало на свете такой работы, с которой Адерс не справился бы, будь то починка сломанного деревянного стула, замена проржавевших водопроводных труб или приготовление незамысловатых и в то же время замечательных на вкус блюд. И во всех его действиях наблюдалась решительность, быстрота, аккуратность и уверенность в успехе.
Странно, но успех пришел, наконец, и в наш дом; дела нашего с матушкой трактирчика пошли в гору: у нас появились постоянные посетители, чаще стали останавливаться заезжие гости, потянулись желающие скромно отметить какое-нибудь торжество. С успехом и достатком пришли радость и смех. С лица матушки не сходила довольная улыбка, даже ранние морщинки на нем и те трусливо разгладились, а привычная бледность уступила вдруг место здоровому нежно-розовому румянцу.
А тут еще выяснилось, что Адерс тоже любил закаты и рассветы, и все чаще я замечал, как вместо одной фигурки на уступе скалы оказывалось две: сначала стоя, потом сидя на расстоянии вытянутой руки. В такие минуты трактирные заботы оставались на мне, а между тем расстояние между фигурками на скале все сокращалось и сокращалось, ведь на дворе стоял теплый май.

3.

Это случилось жарким июньским днем. Трактир был пуст, а я слишком рано вернулся из города. Отремонтированные Адерсом ступени на второй этаж не скрипели, и я совершенно неожиданно столкнулся с ним у дверей матушкиной спальни. Он был бос, на полуобнаженном торсе блестели капельки пота. Адерс улыбался своей добродушной улыбкой, в которой появились вдруг оттенки, похожие на удовлетворенную страсть старого опытного сатира. Я был достаточно взрослым, чтобы понимать происходящее, и все же лицо мое отразило всю гамму охвативших меня, в том числе и неприязненных, чувств. Мы разминулись молча, а потом я весь день ловил на себе бросаемые сквозь прикрытые веки виновато-просительные взгляды матери. А на лице ее в то же самое время блуждала плохо срываемая радость.
В тот вечер закат провожал я. Адерс подошел сзади и молча опустился на корточки рядом. Разговор не затевался довольно долго, до той поры, пока на терявшее синеву черное небо не выкатились первые звезды.
Вот тогда-то Адерс и огорошил меня фразой о трех категориях женщин. Я естественно ничего не понял и вообще я не ожидал такого начала разговора, предполагая, что последуют какие-то оправдания или извинения, но нет, мой визави излагал свои мысли так, будто продолжал недавно прерванную беседу.
– Женщин так мало, а заметить их вовсе нетрудно. Не по манерам, не по образованности или правильному разговору, не по умению одеваться или вести хозяйство, нет, они отличаются особым блеском глаз. И блеск этот вовсе не простой. Он суть отражение Богом данной женщине искры неразделенной любви. Обладающая подобным взором вынуждена ждать, иногда всю свою жизнь до самой смерти, ждать того единственного, кому по силам зажечь от этой искорки жаркий огонь пылающего сердца. Это огонь Любви. Но в его феерии первую скрипку играет вовсе не плоть, как может показаться на первый неискушенный взгляд. Она лишь тростник, от которого занимается пламя, лишь средство поддержать его тепло. Огонь такой любви – это океан доброты, готовой излить свои воды на все живое, готовый подставить плечо и ободрить, защитить и спасти; он, именно он – основа мироздания. Один такой костер в состоянии противостоять десяткам тысяч ледяных сердец ненависти и отчуждения. Эти костры горят, и благодаря им мир до сих пор не скатился в пропасть.
Адерс довольно долго молчал, пережевывая травинку, молчал и я, переваривая непонятные и весьма далекие от моего разумения мысли. Опыт общения с женщинами на тот момент не шел дальше редких материнских ласк и замирания сердца при виде соблазнительных девичьих округлостей, кои мое боковое зрение улавливало при каждодневном сопровождении матушкиных походов на городской рынок.
– Жаль только, – голос Адерса зазвучал глуше, в нем прорезалась тоскливая нотка. – Жаль, что немногие из этих костров полыхают до самой смерти.
– Почему? – вопрос мой звучал глупо, поскольку я и о самих-то сердечных пожарах мало что понял, так было ли мне дело до их недолговечности?
– Ты знаешь, разжечь эти искры способны одни только странники. Лишь им Бог дал такую способность, наделив за это счастливой и одновременно несчастной судьбой. Он посылает их в мир на поиски Женщин, и странники превращают блеск в жар костра. Любовь поглощает обоих, и оба счастливы. Только счастье женщины подогревается надеждой, а счастье странника отравляется пониманием того, что ему не суждено насладиться покоем и любовью. Вскоре ему предстоит долгий путь за новой еще неоткрытой доселе звездой. И он уходит, уходит, страдая от любви, от необходимости покидать милый его душе очаг, от боли, которую он неизбежно наносит боготворившему его сердцу. А происходит это тогда, когда счастье переполняет женщину, рождая в ней ощущение вечного, когда наступает сытость, когда она начинает думать, что избрана в силу каких-то своих достоинств, которые позволяют ей управлять странником. Это происходит и тогда, когда распаленная страстью женщина скатывается до банальной похоти, подменяющей в ней доброту и сострадание, к которым она призвана Всевышним.
Голос Адерса прервался, как если бы он проглотил подступивший к горлу комок:
– Бывает и так – женщина еще остается Женщиной, а голос Бога зовет вдруг странника отправляться в неизведанное. Тогда возникает глубокая царапина на сердце странника и еще более глубокая рана в ее сердце. И снова у избранной странником три дороги: забыться, выйдя замуж, – из воспитанниц странников получаются на редкость хорошие жены; забыться, погрузившись в море похоти; и остаться Женщиной. Последнее мало кому удается. Мало кто способен быть один на один со своей памятью, беречь единственно дорогой образ, лелеять его, как самое бесценное в мире, и не сойти при этом с ума. Однако мир стоит только на Женщинах и только на них одних! Ведь действительно только Женщина в состоянии остановить хаос бытия, в этом ее сила и предназначение!
– Ты хочешь сказать, что в глазах моей матушки светится блеск Божьей искры, а ты и есть тот самый Странник?
Мой ироничный вопрос повис в воздухе. Адерс не сказал больше ни одного слова, не извинился, не упростил своих объяснений, а ведь в тот момент его туманные рассуждения не породили в моем мозгу ничего, кроме сумбурного вихря отрывочных мыслей. Однако самое странное заключалось в том, что я ощутил легкость и успокоение, и еще какое-то необъяснимо щемящее покалывание в груди. И я простил Адерса.

4.

В нашем доме поселилось счастье. Оно прожило с нами до следующего лета. И все это время я видел блеск в глазах матери. И все это время они действительно любили друг друга, по настоящему любили, с надрывом, со страстью и нежностью. Люди называют такую любовь неземной, а влюбленные мечтают, чтобы она продлилась вечно. За весь год мы с Адерсом больше не касались темы Женщин и Странников, хотя разговаривали часто, подолгу и о многих вещах, и я благодарен ему за преподанную науку жизни. Однако я помнил все сказанные на морском обрыве слова и с опасением ждал возможного ухода Адерса. Уже в самом начале их любви я предчувствовал катастрофу, но она разразилась только в июле.
Я заметил вдруг, что отношение матушки к Адерсу изменилось. Нет, она не перестала его любить, и чувства свои проявляла, как и прежде. Только вот чувства эти стали выглядеть по-будничному, словно через прозрачное серое покрывало. Анна научилась их сдерживать, даже дозировать в зависимости от своего настроения и проявления любовных порывов Адерса. Она ощутила странника своей собственностью, неотъемлемой и незыблемой частицей своего бытия. Скажи ей в тот момент, что она не права, и она возмутилась бы чистосердечно и гневно. Предреки ей кто-нибудь скорую потерю возлюбленного, и она непременно заболела бы от тоски и горя. Она продолжала клясться ему в вечной любви и требовала ответных клятв, но я видел, как Божий блеск покинул ее, и я видел, как страдал Адерс. Сначала он потускнел, потом почернел, потом впал в глубокую меланхолию, а в это время матушка совершенно искренне терзала его вопросами о том, не скрываются ли причины его тоски в какой-нибудь страшной болезни. И даже плакала при этом, заверяя, что хочет умереть раньше него, а если и произойдет обратное, то тогда он останется единственным мужчиной в ее жизни.
Адерс ушел внезапно: отправился за покупками на городской рынок и не вернулся. Матушка прождала его весь день и всю ночь. Утром, ни свет, ни заря, она занялась расспросами рыночных торговок и прохожих. Сведения их были отрывочными и противоречивыми. Горе Анны казалось безутешным. Она заперлась в своей комнате, предоставив мне вести все трактирные дела. Она едва выпивала приносимую воду и почти не притрагивалась к еде. Она без конца перекладывала вещи Адерса, вдыхая оставшийся в них запах его тела. В ней уже не было ни бабской сытости, ни даже остатков собственничества, она вела себя как настоящая Женщина. Я страдал вместе с ней, но я гордился ею: я снова видел в ее глазах искру Бога. И я не осуждал Адерса ни единого мгновения.
5.

Прошел еще один год. Жизнь нашего постоялого двора постепенно наладилась. И с растущим удивлением я все чаще и чаще замечал, что от матушки прямо-таки исходят волны добра и сострадания, желания помочь и поддержать, ободрить и пожалеть. Люди тянулись к ней, особенно старики. Правда, женщины довольно откровенно завидовали, зато мужчины уделяли ей столько внимания, сколько не уделяют и юным девицам до наступления первой ночи с ними. И я не ждал уже никакого подвоха.

* * *

В то лето мой возмужавший организм потянулся вдруг к противоположному полу. Я стал присматриваться в поисках «блеска в глазах», подгуливать и поздно возвращаться по ночам. В одну из них мое внимание привлекли доносившиеся из спальни матушки стоны и вздохи. Я замер и прислушался. Мужской баритон, или мне показалось?
– Адерс! – вспыхнула радостная искра, и, не задумываясь, я распахнул дверь.
Они лежали, обнявшись, обнаженные поверх простыни – Анна и один из местных ее воздыхателей. Она испуганно вскинула веки: в ее взгляде не было никакой Божьей искры, но не было и чувства вины – это были глаза откровенной шлюхи. Анна предала Женщину.
Тихонько затворив створку, я спустился по лестнице и, выйдя в душную ночь, уселся на пороге дома. Во мне образовалась пустота. Я ненавидел мать, но я возненавидел и Адерса. Мне хотелось убить его. Еще бы! Забил мне мозги красивой сказкой о несбыточном рае на земле! Где же он, этот рай, где любовь и верность, где те возвышенные Женщины, на которых стоит мир?! И что это за странники, которые не в состоянии сделать зажженный огонь вечным, по крайней мере, в этой жизни?!
И тогда я решил, во что бы то ни стало найти Адерса и потребовать от него ответа на поставленные вопросы. Я ушел в ночь, даже не попрощавшись. Да и с кем было прощаться, со шлюхой?!

6.

Жизнь больше не возвращала меня в родные края, и никогда больше я не видел Анны и не знал о ее судьбе. Но зато я отыскал его, отыскал спустя полных двадцать лет. И время не прошло для меня даром. Шагая по следам зажженных им сердец, я учился зажигать блеск в глазах Женщин.
Я нашел Адерса в третьесортной гостинице. К тому времени мысль об убийстве, конечно, выветрилась и из моей головы, и из моего сердца. Да и нужно признать, даже захоти я это сделать, все равно это было бы бессмысленно, – Адерс умирал.
Он сидел, привалившись к спинке кровати, сдавив руками грудь в области сердца, и дышал так, будто только что вышел из подземелья на свежий воздух. Бледно-синеватую кожу его густо покрывали бисеринки пота. Он узнал меня, хотя лицо мое уже перечертили первые морщины, а волосы тронула первая седина; узнал и улыбнулся своими добрыми глазами. Он попытался сказать слова приветствия, но, сберегая последние силы умирающего, я поднял руку в жесте отрицания.
– Молчи. Молчи и слушай. Сначала мне хотелось убить тебя, убить потому, что ты заставил меня увидеть падение Женщины. Это больно. Но потом я понял, покидать любя, оставлять за собой зажженные костры влюбленных сердец еще больнее. Благодаря тебе я стал Странником, и не жалею об этом, хотя мое сердце, как и твое, испещрено рубцами потерь, а тело, как впрочем и твое, рубцами ударов ревнивых мужей и неудачливых соперников. Сокращая свою жизнь, я, как и ты, живу надрывом, и все же я счастлив. Когда-то я хотел спросить у тебя, где те райские кущи, что берегут основы мироздания, и почему странникам не по силам сохранить все полыхающие костры. Но потом я понял и это. Мир – это Женщина, она и только она определяет границы нашего рая и ада. Мужчина не может тягаться с ней. Странник лишь помогает Женщине понять ее место и предназначение в этом мире. Дальнейшее только в ее воле.
Рукопожатие Адерса получилось очень слабым, улыбка вымученной, а голос еле слышным:
– Джон, ты сделал только полдела своей жизни… Теперь и ты должен воспитать Странника… И тогда можешь спокойно умереть…
Он закрыл глаза и затих, и я подумал, что это конец. Однако Адерс снова улыбнулся:
– Спасибо, что не дал мне умереть в одиночестве…
Я похоронил его утром следующего дня. Перебирая его нехитрый скарб, я нашел метрику, из которой следовало, что Адерсу было только сорок семь лет.
16 декабря 2002 года