3 Москва - ДАС и клуб Хамелеон на 1905

Приехав в Москву в августе 1999 г., я остановился у друзей отца, поэтому в общежитие заселился, когда все кровати были уже разобраны. Мне досталось место под большим вбитым в потолок крюком, на котором повесился предыдущий жилец. По сторонам от крюка красовались надписи большими корявыми черными буквами "смерть - это не конец" и "я еще вернусь". Почему их не стерли, мне неведомо, но самоубийства в ДАСе - "Доме аспиранта и стажера" - были делом обычным. Истории из них не делали.

В моей комнате, кроме студентов, на птичьих, но фактически нерушимых правах проживал некто Магомет - крупный чеченец лет около 30-ти, который в открытую воровал деньги у жильцов. То есть он забирал что хотел, а если сопротивлялись, брал на нож. Помогал ему "Бурят" - настоящий бурят, имени которого я не знал. Все, и стар и млад, их трепетали.

Такое соседство меня не прельщало и я перебрался в другую комнату на место "мертвой души", то есть личности зарегистрированной, но отсутствующей. Как оказалось, Магомет сотоварищи шустрил и здесь: воровал деньги, одежду и кому-то морду набил. Бессодержательно поговорив с Магометом и поняв, что он инопланетянин, я смирился и приготовился к экспроприации. В последующие дни и месяцы тырили все, включая электроприборы, но у меня не пропало ничего, ни копейки. В лицо мне не говорили, но по намекам было понятно, что меня подозревают в преступном сговоре, на что мне, впрочем, было наплевать.

Чеченцев я ненавидел, хотя лично мне они ничего плохого не сделали, а до их взаимоотношений с другими мне не было дела. Просто они были другими, от чего мне было противно. В механизмах этого чувства я и не думал разбираться.

Перезнакомившись, студенты начали увлеченно общаться, бренчать на гитаре, резаться в карты, крутить "бутылочку", и их бурное сближение, углубляясь в пространстве одного коридора и прилежащих комнат, разлилось топким болотом, в котором я не хотел вязнуть. Поэтому я сдружился с жившими в общежитии и учившимися на подготовительном отделении бывшими армейцами. Такой контингент был мне куда ближе и понятнее, чем шушукающиеся, повизгивающие студенты, которые маскировали элементарное желание интимной близости разговорами о Че Геваре и Фрейде.

Беседы, напичканные умными словами и обильно приправленные гормонами, длились в нашей комнате заполночь. В конце концов я не выдержал: выставив распаленным говорунам бутылку водки, предложил им наконец перетрахаться и испариться в течение часа. Полуночники больше не собирались, но сосед - компанейский еврей с коммерческой жилкой - продолжал превращать комнату в подобие Смольного. Ни разъяснения, ни угрозы не помогали, а бить его было жалко, и я прибегнул к психологическому воздействию, выразившемуся в натянутом на его голову целлофановом пакете вкупе с угрозами моего урковатого приятеля. Милый еврей счел за благо навсегда покинуть негостеприимную обитель, оставив меня купаться в презрении его поклонниц.

Этот самый приятель потом попал в пренеприятнейшую историю. Оторванные типы превратили одну из комнат в подобие борделя, где они целыми днями в пьяном виде валялись с шалавами, играли в карты и выясняли отношения. Урковатый тащился там вместе с ними, пока не впал в немилость и, прямо под моим окном и у меня на глазах, был в полубессознательном состоянии закинут в багажник автомобиля и увезен в неизвестном направлении. Там о его голову было разбито энное количество бутылок, так что, вернувшись из больницы с лысиной, испещренной многочисленными шрамами, он уверял меня, что его хотели убить. Так-то оно так, но, слушая его, я думал, с одной стороны, о том, что за радость лицезреть одутловатые, испитые рожи и, с другой, зачем рисковать убить человека, чтобы произвести впечатление на дам, все интересы которых сосредоточены на известном мужском органе?

Как-то зайдя в этот импровизированный дом терпимости, я обратился с вопросом к возлежавшей в объятиях избранника гетере, каково ей быть ****ью и знать, что все это о ней знают? С достоинством она ответствовала, что спит только с теми, кто ей нравится. Я опешил - ведь судьбоносное решение о сердечной склонности она принимала после интимной близости, а не до нее. Как есть две категории женщин: до и после -, вторая из которых обозначается обсценной лексикой, так есть и два соответствующих рода мужчин: первые нравятся преимущественно до, а вторые преимущественно после. Вторые матерно не называются и обычно добрые люди.

Вся эта мышиная возня с попытками убийств, шекспировских страстей и неземных блаженств в прокуренных комнатах, где топор вешать можно, была настолько тошнотворной, что мне остро требовался свежий воздух. В первую же неделю мы пошли им дышать на крышу ДАСа, после чего милая студентка, непостижимыми путями оставшаяся ночевать наедине со мной в моей комнате, перед сном заявила, что не хочет и не может больше быть девственницей, каковое состояние ее безмерно тяготит. Пожелав ей спокойной ночи, я удалился в другой номер. Видимо, воздух нужен был иной.

Вспомнив, что я из курортного города, я сагитировал нескольких армейцев на вылазку в московские ночные клубы. Особенно полюбилось нам злачное место под названием "Хамелеон". Это был гей-клуб, в котором в студенческие дни - три раза в неделю - не протолкнуться было от посетителей обоего пола. При входе высился огромный фаллос до потолка, в залах: большом с клубной музыкой и маленьком с попсой - постоянно крутили порнофильмы, тягу к прекрасному услаждало почти профессиональное дрэг-шоу, а жажду острых ощущений - эротические конкурсы. Звездой была Кира Соланж, настоящее мужское имя которой я не знал и им не интересовался. Она в самом деле пела и выступала с песней "Вива Виктория" и в амплуа Екатерины II.

При всей многолюдности атмосфера была домашней, и я неоднократно сидел за столиком рядом с "Афродитой" еще в макияже, но уже без парика, увлеченно болтающей с другим артистом, внешне похожим на бегемота. Звали его Шарлотта и мое эстетическое чувство противилось его присутствию, но, с другой стороны, такие как он сбивали понты, делая заведение почти семейным. Ни драк, ни ссор там я не помню.

Порно, которое показывали в клубе, было русским, то есть кричаще русским: на фоне бюстов Ленина, противогазов, в кокошниках и красном уголке. Актрисы имели обыкновение хихикать в самый неподходящий момент, а их партнеры еще не научились относиться к ним, как к вещам, и секс походил на флирт. По идее, взбудораженное либидо должно было взрываться безудержным соитием в Лабиринте с массой укромных уголков, но не помню, чтобы кто-нибудь туда заходил.

Знакомились по старинке, обменивались телефонами, ждали медленных танцев в малом зале - все как в любом задрипанном сельском клубе. Что было особенным, так это ясность гедонистической установки: жажда наслаждений и нацеленность на них. То, что в общежитии стыдливо скрывалось за чаепитиями, реализуясь в ночных сопениях, здесь было оголено и выставлено напоказ. И никакие прочифиренные домыслы о фрейдизме не могли тут возместить отсутствия фигуры, вкуса, грации и мозгов.

Поэтому очень мало кто тогда ходил в клубы. Из общежития на 4000 человек таковых можно было по пальцам пересчитать. Нет, наш человек предпочитал накачаться горячительными алкогольными или безалкогольными напитками, наговориться до звона в ушах, накуриться до рези в глазах и в таком невменяемом состоянии удариться в подлейший разврат, называя его красивыми словами или вообще никак не называя, как будто его нет.

Конкурсами заведовал Пионер Ниточкин - субъект с образцово-показательной внешностью зубрилы-отличника, при красном галстуке и в коротких штанишках -, проводивший их с пионерским задором. На сцене делали все, то есть не могу сказать, чего там не делали, и он подкалывал участников так, что зрители ухахатывались.

Как-то один гей делал другому на сцене что-то вполне гомосексуальное, но чувство прекрасного, присущее Пионеру, почему-то оказалось оскорблено и он отпустил морализирующую колкость по адресу нежного любовника. Тот, защищая поруганную честь, ответил ему грациозной девичьей пощечиной, на что ведущий завизжал, что и духу этого хама здесь более не будет. Инцидент был донельзя дурацким, потому что и Ниточкин же голубой, и клуб гейский. Сердце мое переполнялось жалостью к несчастному содомиту с его бессильной, нелепой пощечиной, но я опередил свое время.

Не ко времени это было. В одной комедии с Робином Уильямсом его герой, удрученный смертью сексуально озабоченного сына от аутоэротической асфиксии, не может удержаться от слез при виде порножурнала. Что-то подобное испытываю и я при мысли о том времени. Оно было так... невинно.