Прощай и прости

  Как обнять стены? Можно обнять всё, что они ограждают от внешнего мира, создавая тот неповторимый внутренний уют, который называется домом. Можно обнять стол и стулья, холодильник и плиту, комод и платяной шкаф. Но стены? К ним можно только прижаться спиной или грудью, а лучше щекой; можно поцеловать их шершавую или гладкую кожу. Но как же ей хочется их обнять — объятия почему-то, как ничто другое на свете, передают отношение: сила объятий соразмерна важности обнимаемого. Ей, Оле, а по-домашнему Оленёнку, десять, и она берёт с собой кровать, письменный стол и драгоценный проигрыватель виниловых пластинок, доставшийся ей от бабушки. Но как ей забрать стены, здешний, присущий только этому дому уют?
  Новый дом, новая квартира... Она просторнее, она светлее этой, в ней аж две лоджии. Отец приседает на корточки рядом с дочкой, ссутулившейся на кровати, и, утирая ей слёзы и сморкая нос, говорит, что новая квартира не виновата в том, что она новая. Говорит, что она ждёт с нетерпением своих новых жильцов, что она долго готовилась к этому моменту, что все они вместе наполнят её собой, и она тоже станет уютной. Но слёзы продолжают капать из глаз Оленёнка. Отец отчаивается и от отчаяния начинает сердиться — он всегда сердится, когда Оля не может ему объяснить свою грусть, а она частенько не может. Грустно и всё. Как объяснить, когда сама толком не понимаешь? Вот и сейчас — она понимает, что они впятером: родители, младший брат и пёс Бася переносят свою семью и свой уклад (она не знает значение этого слова, но интуитивно догадывается) в другие стены. Она хочет и не хочет верить отцу, что они когда-то станут для них такими же родными, как эти, которые она пока ещё может потрогать и погладить. Она ощущает это, как предательство. А предательство, это ведь грех? Отец говорит, что это касается только живых существ. А разве дом не живой? Конечно, живой! Когда летом они уезжают на дачу, Оля скучает по дому, по его высоким потолкам, до которых не может дотянуться даже высоченный папа, по своей уютной комнате. Не будь дом живым, разве она бы чувствовала всё это? Даже когда она просто идёт из школы домой, она уже с тёплым трепетом предвкушает, как войдёт в прихожую, где висит её любимая трёхрожковая люстра цвета неспелого абрикоса, обнимающая всё пространство тёплым жёлтым светом. Люстру они не берут с собой — родители говорят, что там, в новой квартире их ждёт другая люстра, она почти такого же цвета. Зачем ей другая такого же цвета? Это предательство вдвойне. Как будто, если она такого же цвета, Оля сможет полюбить её так же, как эту, старую, добрую, светящую, как лишь она одна умеет. Это всё равно что назвать нового щенка именем своей умершей собаки — так сделали соседи снизу. Она не обсуждала это с родителями — ей даже обсуждать это было больно. Как можно? Это снова предательство. Как можно кликать живую собаку именем умершей, не плача всякий раз при звуке её имени? Да и новая собака будто и не она вовсе, а только тень ушедшей.
— Наша квартира ведь не умирает, Оленёнок, — говорит отец. — В неё въедут другие люди, станут здесь жить. Как мы привыкнем со временем к новой квартире, так и эта квартира со временем привыкнет к новым жильцам.
— Думаешь, она будет их любить так же, как нас? — спрашивает Оля. Отец молчит — дочь поставила его в тупик.  Если он скажет «да», обесценит их семью, если скажет «нет», даст ей повод заплакать вновь.
— Она будет любить их по-своему. Не так, как нас, но будет любить, — говорит он.
— Она забудет нас? — спрашивает Оля, и слёзы вновь застилают ей глаза.
— Нет, никогда, — не задумываясь ни на секунду, отвечает отец, — как можно? Ты ведь её тоже никогда не забудешь. Помнишь Лялю из детского сада? Как ты плакала на выпускном? Помнишь?
— Лялю помню, — Оля удивляется тому, что Лялю помнит папа, — а как плакала не помню. А я прям плакала?
— Не то слово, — говорит отец, — затопила весь детский сад.
Оленёнок чувствует, как у неё, помимо воли, на губах восходит улыбка.
— Но никто же не утонул? — спрашивает она.
— Нет, — отвечает он, — только ноги промочили, а потом сушили носки на лавке в раздевалке.
— Ну пап, — Оля толкает отца в плечо.
— Так всё и было, — невозмутимо отвечает тот и серьёзно кивает головой.
— Ну папка, — Оленёнок уже почти смеётся. — Ты выдумываешь, да?
—  Я никогда ничего не выдумываю, — с непроницаемым лицом говорит отец и смотрит на неё так серьёзно, что та перестаёт улыбаться.
— Детский сад тебя тоже любил, и школа любит. Но так уж устроен мир, что нам приходится расставаться с привычным и приноравливаться к чему-то новому. Так что ложись спать, а завтра утром устроим прощание с нашей квартирой. Она ведь ничем не хуже детского сада. Правда?
У Оли блестят глаза, но не от слёз, а от восхищения.
— Папка, какой же ты мудрый! — она обнимает отца и шёпотом добавляет, — и добрый.
  Отец желает дочери спокойной ночи, целует в макушку, поднимается и уходит, а та начинает стелить постель, не признаваясь себе в том, что теперь как будто даже немного радуется завтрашнему дню.
 Утро субботы. День переезда. Оля просыпается рано — брат Вовка ещё посапывает в своей постели — ему можно, он ещё маленький. Она тут же вспоминает про вчерашний уговор с отцом, вскакивает с кровати и босиком выбегает в коридор. Рядом мгновенно возникает бьющий хвостом, словно веслом, огромный дог Бася. Она гладит его, поднимает глаза и теперь только видит разноцветные, бумажные стикеры, которые распестрили весь коридор. На стикере в углу возле её комнаты написано: «Тут Оля и Вовка могли бы провести увесистую часть своего детства, если бы их родители были построже. Спасибо, что ты был в запасе». Она идёт дальше — наклейка на двери туалета гласит: «Твою ручку мы пожимали чаще, чем руки самых преданных друзей. Спасибо, что выдержал». Оленёнок поднимает глаза к потолку, потому что боковым зрением улавливает присутствие там красного стикера в форме сердечка, на котором написано крупными буквами: «Слава богу, что никто из нас до тебя не дорос. Спасибо за наши целые макушки».
 Из ванной выходит отец. Смеясь, Оля чмокает его в щёку.
— Маму не забудь, — улыбается тот, — мы трудились вместе. Так что бегом на кухню, а потом умывайся и присоединяйся — квартира ждёт твоих особых благодарностей.
 Оля бежит на кухню. Обняв и поцеловав маму, летит в ванную, а потом, пока доходит каша, они все втроём расписывают стикеры и лепят их на те места в квартире, которые верой и правдой служили им всю их здешнюю жизнь.
  Когда все благодарности выражены, Басю запускают будить пятилетнего Вовку. А после завтрака, отец проводит всем экскурсию-воспоминание «по Петровским местам» — ничего исторического: просто их фамилия Петровы. Оля с Вовкой хохочут — она от папиных шуток, а он от её смеха, потому что шуток пока не понимает, а смех у сестры очень заразительный. А потом общее веселье пробуравливает гудок грузовика. Папа, не давая никому опомниться, отправляет маму с детьми на их машине на новую квартиру, а сам остаётся проследить за погрузкой и... снять благодарственные стикеры — не сегодня-завтра сюда будут вселяться новые жильцы и вряд ли оценят убранство квартиры.
  Когда всё погружено, отец на пару минут возвращается домой. Он аккуратно отлепляет все благодарности, а после этого садится на пол. Он окидывает взглядом потерявшую почти всю обстановку, осиротевшую квартиру, шепчет одними губами: «как хорошо, что Оленёнок этого не видит», а вслух говорит:
— Прощай и прости, добрый друг. Спасибо тебе за то, что здесь мы были так счастливы. Пойми и не поминай лихом.
Он ощущает слёзы в глазах, но не позволяет им выйти за приличествующие границы, поднимается, выходит из квартиры и тихо затворяет дверь. Квартира всё понимает. Она пытается простить, но пока не получается.