Глава 14. Моя девушка из Сан-Диего

Максим прошёл мимо старой колонны, за которой начиналась терраса кофейни. Сердце колотилось так, будто хотело обогнать его самого, каждый шаг отзывался эхом в голове, как мелодия, которую он знал всю жизнь, но не мог вспомнить. Вот она — Рейчел. Сидит спиной, в длинном чёрном летнем платье, с дерзким вырезом, который тянется от бедра почти до самого низа, обнажая ногу, будто приглашая ветер поиграть с тканью.

На Рейчел был накинут пиджак. Её волосы, обычно свободные, были собраны в аккуратный узелок на макушке, и несколько непослушных прядей выбивались, танцуя на утреннем бризе. Она смеялась, слушая Фиби, которая, размахивая руками, что-то увлечённо рассказывала. Максим остановился. Вдохнул. Воздух пах кофе, корицей и чем-то до боли родным, от чего щемило в груди. Он сжал букет пионовидных роз, чувствуя, как лепестки дрожат под пальцами, и тихо, почти шёпотом, сказал:

— Доброе утро, Океанская девушка…

Рейчел обернулась. Её глаза расширились, и в них, как в зеркале, отразился весь мир: шок, неверие, радость, которая взорвалась, как фейерверк, и тут же сменилась чем-то мягким, почти уязвимым. Она замерла, будто боялась, что это сон, который растает, если шевельнуться. Потом медленно, как в замедленной съёмке, встала. Её платье колыхалось на ветру, чёрная ткань струилась, подчёркивая каждый её шаг, а вырез открывал лёгкую грацию, будто она была частью этого города, этого утра. Руки дрожали, пальцы теребили край платья, а губы пытались сложить слова, но вместо этого вырвался короткий, счастливый выдох.

— Макс… — прошептала она, и её голос дрогнул, как струна, которую коснулись впервые за годы.

Он шагнул ближе, чувствуя, как земля под ногами становится зыбкой, как будто он всё ещё в самолёте, в невесомости. Букет в его руках казался единственным якорем. Он посмотрел в её глаза — зелёные, с золотыми искрами, как океан на рассвете, — и, почти задыхаясь от нежности, сказал:

— Можно тебя потрогать? Чтобы понять, что ты настоящая.

Рейчел рассмеялась — тихо, сквозь слёзы, которые уже блестели на её ресницах. Она шагнула к нему, и в следующую секунду её руки обвили его шею, а он прижал её к себе так крепко, будто хотел вписать её в своё сердце, в этот город, в этот момент. Её платье, мягкое и лёгкое, коснулось его рук, а узелок волос щекотал его щёку, когда она прижалась ближе. Они застыли, обнимаясь посреди площади, и мир вокруг — туристы с фотоаппаратами, звон посуды в кофейне, шорох листвы — растворился, оставив только их дыхание, синхронное, как прилив и отлив.
Максим закрыл глаза, чувствуя тепло её тела, её сердце, бьющееся в такт с его.

Это было больше, чем он мог вообразить в своих заметках в самолёте, больше, чем все слова, которые он пытался подобрать. Это было домом. За его спиной Фиби, прижав руки к груди, улыбалась так, будто только что сняла лучший эпизод своей жизни. Её глаза блестели от слез, и она, поймав взгляд Максима, показала большой палец вверх. Он ответил беззвучным «Спасибо», и Фиби, сделав пальцами сердечко, тихо отступила, как тень, оставляя их наедине.

Рейчел отстранилась, но не совсем — её ладони остались на его плечах, будто она боялась, что он исчезнет. Она заглянула ему в глаза, и в её взгляде было всё: дорога через океан, ночи в Skype, паузы, которые говорили больше слов, и эта хрупкая, невыносимая нежность, которая связывала их через тысячи километров.

— Ты здесь, — сказала она, и её голос был как шепот ветра, тёплый и настоящий.
— Я здесь, — ответил он, чувствуя, как ком в горле растворяется в её улыбке.

Они стояли так, посреди площади Old Town, где мексиканские фонарики качались на ветру, где пахло жареной кукурузой и утренним кофе, где туристы щёлкали фото, а афиши джазового концерта трепыхались на доске объявлений. Мир шумел, но внутри них была тишина — та самая, в которой они могли быть просто собой.

— А как же твой поход? — шутливо спросила она, вытирая слезу с щеки, но её улыбка была ярче солнца.
— Это и есть мой поход, — ответил он, касаясь её руки. — Через океан. К тебе.

Она рассмеялась, и этот смех, смешанный со слезами, был как музыка, которую он хотел слушать вечно. Она прижалась к нему снова, уткнувшись лбом в его плечо, и цветы, всё ещё зажатые в его руке, чуть помялись, но это было неважно. Открытка выпала на землю, но даже она казалась частью этой совершенной несовершенности.

— Ты действительно здесь, — прошептала она ему в шею, утыкаясь носом в его воротник. — Ты приехал. Ты действительно приехал.

— Я боялся, что если не приеду, буду жалеть всю жизнь, — прошептал он, проводя пальцами по её волосам, чуть касаясь узелка, который казался таким родным, таким её. — Но сейчас… сейчас мне не страшно. Я больше боюсь не быть рядом с тобой. Не видеть твою улыбку. Не слышать, как ты ругаешь кофе за то, что он слишком горячий.

Она всхлипнула. Его рубашка намокла от её слёз. Она засмеялась, отстраняясь, чтобы посмотреть на него. Её рука скользнула по его щеке, и её пальцы были такими тёплыми, такими живыми, что он почувствовал, как внутри что-то зажигается, как звезда, которую он нёс в себе через весь полёт.
— Ты настоящий, — сказала она, почти удивлённо.
— И ты настоящая, — повторил за ней Максим.
— Я думала, ты испугаешься. Что забудешь. Что решишь, что это глупо. Что я глупая.
— Никто из нас не глупый, — сказал он, чуть отстранившись, чтобы заглянуть в её глаза. — Мы просто... искали друг друга на карте, не зная координат.

Она провела рукой по его щеке. Он накрыл её ладонь своей. Так и стояли — в центре оживлённой улицы, среди запахов булочек, гудков машин и щелчков фотоаппаратов.

— Ты знаешь, — прошептала она, — я тысячу раз представляла эту встречу. И ни один сценарий не был лучше настоящего.

— Потому что он — с тобой.

Она засмеялась сквозь слёзы. — И с тобой.

Они присели за столик, который только что освободили посетители. Максим держал ее за руку, не отпуская, будто боялась, что она растает, как мираж. Максим смотрел на неё и не мог поверить, что это не сон: её веснушки, её чуть прищуренные глаза, её чёрное платье, которое будто впитало тепло солнца, и узелок волос, который делал её одновременно хрупкой и сильной.
— Как ты нашёл Фиби? — спросила она, всё ещё улыбаясь.
— Через тебя. Я знал, что если кто-то и сможет помочь, то она. Она — твой человек.
— Она партизанка, ничего не сказала— Рейчел покачала головой. — Сказала, что вставать так рано, могут только те, кто не любит сон. А потом пришла сюда со странной улыбкой… И таким заговорщическим видом… Я должна была догадаться.
— Она сделала всё идеально, без нее план провалился бы, не успев начаться— сказал Максим, и его голос дрогнул от благодарности.

Он заметил, как Фиби издалека махнула Андрею, и они вместе скрылись за углом старого здания, оставляя их в этом пузыре счастья. Андрей ждал ее с двумя морожеными, и одно из них стекало по его пальцам.

— И всё это время ты врал про поход? — Рейчел шутливо ткнула его в плечо.
— Прости, — он улыбнулся, поймав её руку. — Я бы соврал ещё раз, если бы это значило снова увидеть твоё лицо вот так. Как сейчас.
— Тогда не ври, — она посмотрела ему в глаза, и в её голосе была такая нежность, что он почувствовал, как сердце сжимается. — Просто… оставайся.

— Я привёз тебе всю Москву в одной открытке, — сказал он, передавая ей записку. — И цветы — потому что ни одна роза не пахнет как ты.

— Ты всё такой же поэт, — улыбнулась она.

— А ты всё такой же сон, который стал явью.

— Знаешь, — сказала она, глядя на цветы, — я всегда говорила себе, что мечты — это то, что не сбывается. А теперь вот сижу и не знаю, как переосмыслить всё.

— Давай переосмыслим вместе, — предложил он, — у тебя дома. С твоим чаем. С твоими пледами. И котом, если есть.

— У меня нет кота. Зато есть запасная зубная щётка.

— Это даже лучше, перелет был экстремально долгим.

Она рассмеялась, снова смахнув слезу.

— Только не исчезай. Пожалуйста.

— Я здесь, — сказал он. — Пока ты меня держишь — я здесь.

И она держала. Он кивнул, и они замолчали. В этом молчании было всё: океан, который он пересёк, ночи, когда они говорили до утра, её смех, его страх, их надежда. Это была тишина, в которой они были дома.

Ветер усилился, но им было всё равно. Сан-Диего обнимал их своими пальмами, солнцем, запахом кофе и тако. Это был их город. Их утро. Их шанс. И ни один роман, ни одна песня, ни один режиссёр не могли бы придумать ничего лучше. Потому что это было настоящее — хрупкое, тёплое, их.