Подмосковье

Лучшую неделю лета я провела на даче в Подмосковье, у своей приятельницы, время замечательного расслабления, лето жаркое, но не знойное, в окружении разноцветных ягод и на удивление спелых, доброжелательно предлагающих себя, угощайтесь…, так и слышишь шелест листьев, подходя к кустам смотришь на спелую зовущую красоту и глаза разбегаются от прозрачного крыжовника, красной и чёрной смородины, а с другой стороны кусты с малиной и тут же подаётся горячий завтрак на веранде с блинчиками и обед со свекольником холодным…

Дело в том, что на даче жила потрясающая экономка Зинаида Ивановна, в этот дом она пришла шестнадцатилетней девочкой, которую “добрые люди” сняли с поезда из-за сыпного тифа и сказали:

- Иди, иди, дорогая, иди куда знаешь, а то ты нам тут всех перезаразишь.

Вышла Зиночка на платформу, да так и присела к столбу, температура видать была под сорок. Ну, как говорится, на всё воля Божья, мир не без добрых людей, кто-то дошёл до этого дома, в нём местный доктор жил, свой, как говорится, Антон Павлович, только смешно сказать, что звали его Павел Антонович, над этим курьёзом вся деревня смеялась. Взял он к себе Зиночку, в отдельную комнату положил, антибиотики, к счастью, уже были открыты, вылечил, выходил, да так она при доме и осталась.

Нынче ей уже восьмой десяток пошёл, теперь она в доме экономка. Милая, спокойная, доброжелательная, но людей насквозь видит.

Ко мне с первого дня прикипела, кормила, поила, да всё спрашивала:

- Ну расскажи о чём ты там всё пишешь…

Я ей возьми да скажи:

- О людях, об их странностях, о неразделённой любви...

Она слушала внимательно и с какой-то тоской в глазах добавила:

- О странностях – это хорошо…, ты небось заметила, поэтому и приехала, об ней написать хочешь…

Я честно призналась, что не поняла…

- Что Вы имеете в виду Зинаида Ивановна…

Она посмотрела мне в глаза и сказала:

- Вижу не врёшь…, да про Алёнку нашу, я замечаю странности в ней, знаешь какие…

И не дожидаясь от меня ответа, чуть шёпотом, стало быть, по секрету, рассказала мне, что с некоторых пор Алёнке стало всё безразлично.

- Нет, ты скажи мне, это нормально, я у неё спрашиваю, - тебе что на завтрак сделать сырники или блинчики с творогом, а она на меня не смотрит, а смотрит куда-то в одну точку и говорит, - мне всё равно.

- Зинаида Ивановна, ну это и я бы так сказала, похожая же еда...

- Ладно, а вчера я её спрашиваю, вы на речку пойдёте, или в лес за грибами, а она опять не задумалась, а как будто в себе копалась и отвечает, - мне всё равно...

- Я не обращала внимания, может Вы и правы, я понаблюдаю, но Вы раньше времени тревогу-то не поднимайте и Анастасию Михайловну не пугайте…

Мне, честно говоря, и самой казалось отсутствие в ней жизнерадостности, но и люди все разные, и настроение всякое бывает, поэтому не лезла в её жизнь, тем более что и особыми-то подругами мы не были, я, можно сказать, сама на недельку к ним на дачу напросилась, но она довольно доброжелательно сказала:

- Приезжай конечно, вдвоём не так скучно будет…

Я уже третий день здесь, а она ни в лес, ни на речку, никуда, никах желаний нет…

А мне настолько тут нравится, среди лета, ягод, цветов луговых, бабочек, солнца, что мне и без речки, и без леса полное расслабление. Поэтому я и внимания не обратила, что её никуда не тянет…

У них роскошная веранда и хороша она тем, что всё с таким вкусом подобранно, с такой любовью, что глаз от радости не оторвать. Алёна, как и мама, попробовала рисовать, но ей не нравится рисовать, нравится только краски на холст разбрасывать и создавать абстрактные картины и это у неё хорошо получается, но пишет она их редко, под настроение, а мама её дизайнер от Бога и результат предвидит, и воплощать любит.

Сидим пьём кофе…, на этой веранде, я от этой бело-синий посуды глаз оторвать не могу и как-бы в подтверждение спрашиваю Алёну:

- Тебе нравится эта посуда?

- Какая?

- Ну вот эта, из которой ты пьёшь кофе.

В это время Зинаида Ивановна поставила на стол круассаны.

- До чего же красивые круассаны Вы испекли, мало того, что выглядят лакированными, они ещё с начинкой тёртого миндаля, а вазочка в которой они лежат тоже бело-синяя, с выгнутыми плетёными ручками, нарядный кружевной фарфор и рядом такая же вазочка, поменьше с трюфелями, и вся посуда одинаковая сине-белая, словно поле васильков, да на тёмно-синей скатерти, про такой цвет в старину нараспев говорили-бо-га-тый, до чего же у вас красиво и я простодушно и спросила:

- Тебе нравится эта красота…

- У меня нет энергии, пью и пью, и мне всё равно из какой чашки я пью, и какая скатёрка, мне вообще это всё не интересно…

Только я подумала спросить у неё, - а кому она может быть интересна… Без всякого интереса внутри…, но прикусила язычок, вспомнив вчерашний разговор с Зинаидой Ивановной, про её наблюдения и опасения. И тут я, улыбаясь, мастерски перевела тему:

- Если бы у меня были такие красивые, длинные, шёлковые волосы и такие бездонно-прозрачные русалочьи глаза, мне тоже было бы всё равно…

Но даже прекрасный сосуд из лунного стекла, наверное, требует цветка, скажем ириса, бледно-сизого с полупрозрачной лентой в цвет, надо как-то наполнять себя энергией лета, солнца, а ты словно наполненная до краёв внутренним отрицанием, меня вообще не слышишь…

И я увидела пустоту её глаз, где всё это синее на белом вместе с трюфелями и круассанами, было далеко от её волнения. Она упивалась горечью разлук, своих разлук со всем окружающим миром… И все мои старания разгладить её колючесть, к успеху не приводили. Я прибегала к тонким материям нежных мотыльков, к красоте синеглазых стрекоз:

- Ты только посмотри какое богатое лето, сколько тут всего живого, ласкового, весёлого, прямо райская идиллия.

Она смотрела вне меня и мне казалось, что жалела, что пригласила на дачу...

Неловко было продолжать разговор, не хотелось быть навязчивой, и я ушла на лужайку возле дома, где стояли в аккуратно постриженной зелёной траве, парусиновые бело-синие полосатые шезлонги и продолжила писать начатый рассказ о странных людях.

Перед сном в мою ситцевую светёлку постучалась Зинаида Ивановна и шёпотом спросила:

- Ну как, убедилась, что что-то неладное творится с Алёнкой…

- Похоже Вы правы, она ко всему безразлична…

- Поди не барышня уже, пятый десяток разменяла, а всё ждёт того поэта, который её непонятую душу позапрошлым летом согрел, - продолжала Зинаида Ивановна, - был тут один с длинными до плеч волосами, без рубашки ходил, загорелый, приключился у них марьяж, а лето кончилось и листья облетели… Что ж теперь-то горевать, то лето она ещё надеждой жила, вот, вот, вернётся, а нынче выцвела, поблёкла, как василёк под осень. Ты бы, знаешь что, поговорила бы с ней по-женски, ну мол, время идёт, ну что было и было, мол, это жизнь, как-то надо мирится с действительностью что ли…

- Ох, боюсь я Зинаида Ивановна, ничего из моих проповедей не получится, но перед отъездом, я Вам обещаю, я поговорю с ней...

- Ну, с Богом, - сказала Зинаида Ивановна и трижды меня перекрестила...

Следующий день мы почти что не разговаривали, в воздухе витало электричество, даже ленивое солнце не спасало, а в последний день после завтрака, когда все с веранды ушли, я сказала, что пишу рассказ про нежных женщин, и как мужчины ощущают их внутреннее сияние, что женщина может быть и вовсе некрасивой, да только должна излучать благость, или с такими глазами, которым хочется верить.
Говорила как бы отвлечённо, пересказывая свой рассказ, мужчин не радует отсутствующий взгляд и не волнует. Им тоже хочется, чтобы ум в глазах женщины светился, и чтобы глаз горел каким-то особенным, заинтересованным светом, им нравится взгляд глубокий, понимающий, как с двойным дном, словно она его второй план читает…

Ну должно быть что-то в женщине участвующее, подмечающее, оставляющее след в душе от красоты увиденной, что ли… и ей должно хотеться делиться, она не может по-другому, она должна поделиться тем дивным, вошедшим в неё…, тогда и происходит тот необходимый обмен информационно-энергетический…

- Ты меня вообще слушаешь?

Посмотрев на меня пустыми, злыми глазами, и не допив кофе, она встала и ушла, оставив меня на веранде наедине с обесточенностью.

На веранде повисла тяжесть…, минут через пять я тоже встала, прошлась вдоль луга, собрала букетик полевых цветов, вперемежку с наливными колосьями, написала записку с сердечной благодарностью Зинаиде Ивановне и тихо вышла за калитку.

Сидя в электричке, под стук колёс и мелькающими за окнами отрывками русских полей, рощей, ручейков, высоких рыжих сосен, я дописывала свой рассказ, говоря в нём, что тяжело, если у человека нет энергии, и он никому не интересен. Люди тянутся к свету, смеху, к харизматичным, к тем, кто наполнен энергией, добротой, объятием, обаянием, щедрой отдачей, ещё я написала, как важно душе находиться в красоте лета, в окружении кружевного фарфора, на синей скатёрке.

Моё желание делиться радостью, своей лёгкостью, часто осуждали, не надо бы стелиться перед всеми подряд, а только перед теми, кто готов оценить твой дар…, простите, но если меня переполняет счастье солнечного дня, то я всем готова отдать эту радость… Конечно, все люди устроены по-разному, кто-то с этой радостью родился, а кто-то ходит по гостям и по горсточкам собирает чужую.

Но если у тебя она есть, эта энергетика добра, она тебя переполняет, ты не думаешь, а щедро делишься… Не выбираешь, этому дам своё тепло, этому не дам, тепло к тебе сторицей возвращается. Я вообще не про ту энергию говорю, не про чакру, замешанную на флирте и укорочённых юбочках, нет, я про другую, про душевную, про энергию душевного творчества, когда небо делится своей меняющийся красотой, когда цепь воздушных облаков, напоминает летящих Ангелов, когда солнце, переполненное дневной истомой, медленно опускается в объятия прохлады… Когда сама природа участник торжества прочитанного, услышанного, мы получаем, пропускаем
через себя и делимся охотно, невзирая на зрителя, это и есть доброта и энергия вселенной. Она улыбается нам, а мы в ответ улыбаемся всем…, так называемый теплообмен.

Подъезжая к Москве, мои мысли вернулись к ней, у меня было сердечное желание ей помочь, да вот только моё желание не коснулось её души, всё её существо, состоящее из комков сердечных травм, предчувствие одиночества, страхов увядания, пустоты интересов и питание от чужих батареек, не желало меняться, она упорно пестовала драму своей непонятости, отсюда её минимальный предел поступления энергии…, ощущение себя жертвой, раздражительность, гнев и обиды.


Её страдания из грёз,
И мук, придуманных бездельем,
И не спасает шёлк волос,
В душе печаль от трав и зелья.

Наполнен день слезами всех морей,
Витаньем в облаках, с гаданием свечи,
Не достучаться к ней, не подобрать ключей
И глаз до ужаса пустой при встрече.

И где же ходит тот поэт высокий,
Голубоглазый, с молодой душой,
Она надеется, хоть вышли сроки,
Когда и сердце выжжено тоской.



Наташа Петербужская © Copyright 2024. Все права защищены.
Опубликовано в 2025 году в Сан Диего, Калифорния, США.