Натали, или спонтанная попытка исследования одной

                "Когда кого любишь, никакими силами никто не заставит тебя
                верить, что может не любить тебя тот, кого ты любишь".
                И.А. Бунин "Cны Чанга".


       Впервые я увидал её и сразу навсегда был пленён её дивной красотой летом 1973 или 1974 года, когда мне было девять-десять лет, а ей, соответственно, – семь-восемь. Она была младше меня на два года, два месяца и тринадцать дней. Хотя, если за отсчёт брать только календарные годы, то разница составляла три года.
       До сих пор не знаю: яркая ли природная её красота и некая внешняя отстранённость «от всего земного» привлекли моё восхищённое внимание, или же она, - в паре со своим новеньким красным «Орлёнком»-дамкой, который сам уже выделял её  среди девчонок двора и делал её объектом жгучей зависти одних, а также, - практически поголовного восхищения других, - мальчишек, разумеется. Похожих велосипедов в то далёкое время больше не было не только ни у кого из девочек нашего двора, но и среди ближайших пяти-семи пятиэтажек нашего микрорайона. Да чего там! - бери выше: - всего нашего небольшого, на ту пору, районного центра.

       Итак, в то памятное, хотя и далёкое лето, эти два обстоятельства: – она сама и её новенький велосипед настолько тесно переплелись в одно прежде неведомое мне и неизгладимо незабываемое впечатление чудесного очарования её девичьей красотой: - никуда не иссякающую во мне постоянную мечту о бесконечном любовании ею одной, - что навсегда остались в моей  памяти «первой» и самой долгой несбывшейся любовной грёзой, мечтой, пронесённой глубоко в сердце моём «до морщин и седин»... - покамест «последний универсальный уравнитель» - её внезапная смерть, на самом деле, - навеки не разлучила нас…
       Вот как это в самом деле было, - или... - случилось.

       Тогда же я об этом не думал, а сейчас-таки однозначно уверен, что о ней мечтали, практически поголовно, и были влюблены в неё почти все мальчишки нашего двора. И те, что как и я были старше её на год или два, и те даже, которые были её ровесниками или младше её в том же возрастном диапазоне.
       По крайности, мой младший брат, – разница в возрасте у нас с ним пять лет и десять месяцев, - почитай, всё те же шесть лет, – был, без сомнения, «втрескавшись» в неё "по уши", хотя в этом никогда лично мне не признавался. Да и никто из моих дворовых друзей, а тем более – недругов, никогда в этом не признавался, кажется, даже самому себе под страхом потери величайшей личной тайны… Как-то это не было принято в «нашем пионерском детстве». Хотя чувствовали это, без сомнения, практически все.

       Из нас четверых – наиболее близких друзей, часто игравших вместе: двух Эдиков, Вовки Путика и меня, – «Школьник» или «Орлёнок» был только у Эдика Покутя. Он был не новый, но в хорошем состоянии. Летом на каникулах, в предвечернее время, мы частенько катались на нём по очереди. Эдик – добрая душа - хотя и мог "разрешить себе" одному кататься на "велосе", сколько душе его было бы угодно, сделав первые два-три прямоугольных «круга» по нашему длинному большому двору, всегда рано или поздно поддавался на наши просьбы-уговоры: останавливался, слезал с велосипеда и, наломав из сучка ближайшего куста сирени три длинных и одну короткую палочки, разыгрывал между нами тремя импровизированную «очередь».
 
       Трое тянули свои палочки по очереди из его «бескомпромиссного» кулака. Кому доставалась короткая, - тот признавался последним - четвёртым в очереди на велосипедный "круг" катания по двору. При этом мы катались от одного до двух, изредка – трёх, раз. Двор был большой и даже, я бы сказал, почти что "безразмерный".
 
       «Круг», а точнее – прямоугольник двора между двумя длинными «хрущёвками»-пятиэтажками, по его периметру, простирался метров на триста пятьдесят-семьдесят пять, думается мне, - никак не меньше. «Сделать круг» на чужом велике по двору, когда то было едва ли не единственным ценным занятием промеж нами в то первое полноценное "дворовое" лето, когда мы только-только начинали кататься, - это было если не «большим счастьем», то, по крайней мере, – великим удовольствием. Все наши ровесники, малышня, да и ребята постарше на года-два, однозначно, жутко завидовали нам. Это просто чувствовалось. Чужой нестерпимой завистью был буквально наэлектризован воздух в том велосипедном "кругу". И при этом никто не осмеливался не только палки в колёса совать, но и по любому мешать нам кататься другим, менее травмоопасным образом. Всё-таки нас было четверо в том дворе и на том велосипеде!.. А это "была сила". В конце концов, все те, кто особо оказались  "обзавидовавшимися", поступали единственно правильным, миролюбивым, образом: они просто-напросто нытьём да "кАтаньем" доставали своих не шибко-то чутких к детским запросам и чаяниям родителей, умоляя тех купить им хоть какие-нибудь "велики"...

       Уже в середине и даже к концу тех долгих летних каникул количество «школьников» и «орлёнков», да и единичных «взрослых» велосипедов, купленных расчётливыми родителями "на вырост", возросло многократно: в три, а то и в четыре, и даже пять раз. Уже на следующий год от начала той «двухколёсной эпизоотии» число велосипедов в нашем дворе возросло до семи, а то и десяти единиц.

       И вот именно тогда-то новенькая красная «дамка-Орлёнок» нежданно-негаданно появилась и у Наташки… У меня, кстати, это радостное событие произошло чуточку позже. Мой отец каким-то образом умудрился раздобыть мне какое-го то «мутанта»: к раме «Орлёнка» у него были приставлены колёса "взрослого" «Аиста». И поэтому выглядел он не совсем обыкновенно: несколько аляповато. Но зато и "гонял" я на нём во дворе куда как быстрее всех «школьников» и «орлёнков», вместе взятых.
 
       С него я, кстати, года через два или три легко и просто "пересел" на отцовский "взрослый"… и уже больше с него - "не слезал".
       А покамест наматывал по двору круги: – то обгоняя Наташку, то мчась ей навстречу, «лоб в лоб», всегда успевая резко свернуть вправо или влево от неё метра за три или больше, - до "неминуемой аварии". Но странное дело: она никогда не боялась этих моих «лже-таранов». Или же умело делала вид, что не боится, прекрасно понимая при этом, что я никогда злонамеренно не врежусь в неё и не причиню ей никакого вреда… 

       Ещё одним чудесным воспоминанием со "знаком плюс" и одновременно – с "большим знаком вопроса" - всплывают в моей памяти совместные "отдохновения на природе" - выезды «выходного дня» двух наших или трёх особо сдружившихся семей с непременными выездами «на природу» летней "отпускной", как правило, порой.
 
       С Якубовскими (см. рассказ «Сиреневая роща») наша семья познакомилась годом-двумя раньше, чем с Даргелями. И в данном контексте, можно сказать, на всю жизнь мне запомнился один наш выезд на Нёман: на левый, тогда практически безлюдный берег знаменитой белорусской реки в районе деревни Ольховка Ивьевского района, – если взглянуть с правого - "Лидского" - берега и двух крайних хат в деревне Бурносы: прямо на Ольховку, находящуюся на левом, "Новогрудском", берегу: - принимая за ориентиры географически отдалённые, но при этом - исторически  прославленные - живописные берега нашей родной знаменитой реки.

       Один батин знакомый мужик: - абориген и тёзка - Валик Козел (такая вот странная фамилия досталась человеку: - чего уж с этим поделаешь?..), на своей «чайке» (местное название узкой вытянутой плоскодонки, управляемой одним веслом по типу индейского каноэ) в два рейса переправил нас шестерых взрослых и четверых детей с вещами на левый берег, где наши родители, пройдя ещё метров сто пятьдесят левее, по диагонали, чтобы просто "спрятаться" за кустами от любопытных "всевидящих" деревенских глаз, - и в то же время чересчур не удаляться от реки, – разбили небольшой бивуак на три палатки: две – трёхместных и одна – четырёхместная. Эта "большая" была наша, поскольку в тот раз наша семья состояла из четверых человек. Якубовских, вообще-то, тоже было четверо, но Алик, их старший сын, в тот раз почему-то не поехал. А вот почему, – тогда я просто не знал; а теперь - догадываюсь. Слишком он физически вырос к тому времени, и играть с нами - лично для него «заштатной мелюзгой», - было ему совсем неинтересно. Другие заботы и другие интересы уже совсем по-иному волновали-полировали ему кровь…

       Насколько хорошо я себя помню в то время, – это то, что мне уже было одиннадцать лет восемь месяцев. Наташке, – девять с половиной. Вовке с Жанкой, – по шести годам.
       Я, конечно, ещё мог в качестве «вождя племени сиу или апачи» поводить "мелких" по «чудным прериям Южной Дакоты» или - по каким-нибудь «южным отрогам Кордильер», - но поскольку Наташка играть в индейцев наотрез отказалась, то и я предпочёл ловить удочкой рыбу, а не бегать по заливным принёманским лугам, путаясь ногами в высокой густой траве: при этом безжалостно топча несметные полчища ни на мгновение не умолкавших трескунков-кузнечиков.
       То «занёманское сидение» длительностью, как минимум, в течение трёх отпускных дней, глубоко запомнилось мне благодаря трём или четырём интересным эпизодам, случившимся там же и именно тогда же.

       Ловля с отцом краснопёрок на ручейников на долгой "глухой" старице. Привоз дядей Валиком нам «на обед» старой огромной щуки, оглушённой им веслом при очередной переправе к нам "в гости". Неожиданное признание тёти Даны о своей задушевной мечте. Внезапное, никому неведомое, никем другим невиданное, кроме меня, утопление взрослого дядьки-отдыхающего.
       После первой же ночи, проведённой в палатках, рано-рано по утру: – ещё сине-белёсый туман стлался по-над берегом и не было слышно птиц, – только настораживающие всплески большой рыбы в молочно-дымчатой остывающей реке: - невидимой, но близкой, – отец тихо разбудил меня и тут же поднял с тёплой постели в зябкую предрассветную стынь только одной, вполголоса произнесённой фразой: если я хочу вместе с ним пойти на ближнюю старицу - ловить краснопёрок, то мне стоит просыпаться и поторапливаться.

       Хорошо знал, батяня: – вечный покой ему и Царствие Небесное, – на что «брать» пацана тёпленьким... Я мигом стряхнул с ресниц «остатки Морфея»: – оделся, обулся и вылез из палатки.

       «Ближняя» старица оказалась даже совсем и не близко. Нужно было с полкилометра пройти по густой спутанной траве, по обильной росе, сполна вымочив ноги в кедах. Но ничего. Кеды вскоре высохнут. Вскарабкавшееся на небосклон солнышко согреет и как следует обогреет ноги. А вот такой же таинственно-чудесной рыбалки детства я уже больше никогда не увижу, не прочувствую никогда...

       И вот, наконец, пришли. Длинная, затенённая сплошными кустами и редкими деревьями на берегу, а у берегов – сплошь заросшая аиром, рогозом и камышом. На тихой стоячей воде почти повсюду – кубышками с кувшинками, местами подёрнутая ряской, - та старица была похожа на длинный женский чулок, растянувшийся посреди деревьев, кустов и береговой травы метров на сто пятьдесят-сто семьдесят в длину: – в стороне от нынешнего русла реки, так что если не знать, что когда-то давно именно тут протекала река, то ни за что не подумал бы, что  это и есть древнее русло Нёмана (быть может, в те запредельно "седые" времена он ещё «по-крестоносовски» назывался «Кронон»).
       Ручейников можно было сколько угодно наловить на мелководье, благо вода была чистой и прекрасно просматривалась у берега. Батя предусмотрительно взял с собой пустую консервную банку, в которую, зачерпнув воды, мы за пять минут набрали штук двадцать «ползающих сучков». Оставалось «раздеть», высвободить личинку ручейника из её «домика», надеть на крючок и забросить удочку едва ли не на середину старицы.
       Глубина там была метра полтора-два, не больше. И клевать начало сразу, как только крючки с наживкой коснулись дна. Отец выдернул первый. С характерным всплеском потревоженной водной глади вылетела из воды первая краснопёрка, похожая собой на среднего размера плотву, но с «подмеднённой» с боков чешуёй, тёмно-коричневой спиной и ярко-красными или оранжевыми плавниками, тёмно-красным хвостом…
       Следом подсёк и я: приятное рукам бойкое сопротивление рыбы в воде; вылет её наружу и перелёт в траву за моей спиной… Вполне себе тяжёленькая, ладная и крепкая рыбка весом от ста пятидесяти до двухсот пятидесяти, а то и трёхсот пятидесяти граммов…
       А уже дальше – мы просто продолжали ловить...
 
       Клевало здорово и довольно бойко, пока не взошло солнце и не стало жарко. А там, – как обрезало. Ни поклёвки… Но мы и так наловили прилично: два больших кукана: – как унести. Обратно я нёс удочки, а батя – рыбу. В тот день у нас была полноценная уха в казане из краснопёрки, а на «второе»: – жаренная на постнем масле и на малиновых углях всё та же, но только оставшаяся покрупнее, краснопёрка.

       Ближе к обеду, – в тот же самый день это было или в другой, – не суть важно, – дядя Валик, «Бурносовский», переправляясь через реку «на чайке», заметил всплывшую у поверхности реки большую щуку: – семи-восьми, а может, – и всех девяти-десяти килограммов живого веса.
       Он её тут же – «для порядку» – оглушил веслом и как-то спешно, схватив рыбину своими цепкими пальцами и сильными ручищами, умудрился втащить в лодку. Привёз её нам, сказав, что ему такая «орясина» даром не нужна, а если «ваши бабы» знают, что с нею делать, то пускай забирают.

       Конечно, в тех походных условиях ни полноценного рыбьего фарша, чтобы нажарить котлет или заделать «литовские цепелины», ни нафаршировать «жидовскую щуку» было нашим женщинам не с руки. Признаться, обед у нас получился не ахти: мясо той «диковинки» было «деревянным» и жутко отдавало тиной. Мы, детвора, всего разик попробовавши, тут же отказались от подобного «деликатеса». Ну а взрослые, – за неимением ничего лучшего, – видимо, всё-таки съели ту щуку, поскольку водки с пивом у них в начале отдыха ещё хватало.

       Тем же вечером засиделись допоздна. И была ночь, костёр… Дядя Валик так и остался «у нас» на берегу, завалившись спать невдалеке от костра, благо ночи в июле тёплые, а трава густая и мягкая. Все наши мужики тоже разбрелись по палаткам, а у костра полуночничали наши мамы: втроём. Они то вполголоса пели всем известные застольные песни; то негромко разговаривали, смеялись; то ещё чокались рюмками и «по-маленькой» выпивали.

       Я почему-то проснулся в то полуночное время. То ли незначительно-редкие, но всё же злые комары разбудили, за день пробравшиеся в палатку, либо вечером; то ли, нахлебавшись у костра ушицы, внезапно припёрло меня «по-маленькому». Справив нужду, я решил подкрасться к костру и послушать про то, о чём это таком интересном и важном разговаривают наши мамы.

       Пригнувшись к земле и беззвучно ступая, я подошёл с подветренной стороны ровно настолько, чтобы всё хорошо слышать (не даром же был бессменным «вождём племени» в пионерском лагере: и не одну, а две прошлые смены подряд... Плюс охотничьи гены отца и деда Михала, как минимум, давали о себе знать…).
       О чём точно говорили тогда наши мамы, сейчас я уже не вспомню: слишком давно это было. Запомнилось только то, – причём навсегда врезалось в память, – как тётя Дана – Наташкина мама – доверительным тоном призналась моей, что давно мечтает о том, чтобы «Миша с Наташей поженились…». На что моя матушка выразила полное своё согласие, прибавив при этом следующие слова: «...Тем более, что «он» так «её» любит!..».

       Постояв ещё немного и не услышав больше ничего интересного, я так же тихо-неприметно удалился.

       С того вечера в душе у меня не то, чтобы «поселилась», а вполне себе «возликовала надежда» на наше с «ней» счастливое будущее. Но покамест, и ещё бог один знает, сколько времени мы с ней продолжали гордо «не замечать друг друга»…

       А ранним утром, чтобы лишний раз не встречаться глазами с тётей Даной и ненароком не выдать себя вчерашним подслушиванием, я взял удочку, кусок "чёрного" хлеба и пошёл на берег Нёмана: ловить рыбу.
       Плотва, пескарь, бывало, клевали и на хлеб, хотя предпочитали червя, кузнечика. Червей можно было найти только под большими влажными камнями у воды, но берег был обрывистый: глубина начиналась в метре от уреза воды, и камни, так скажем, на дне не задерживались. Каждой весной, с разливом половодья, их неумолимо подмывало, и они сползали на глубину: чтобы там найти своё окончательное успокоение.
       Наверху же, под дёрном, сразу начинался песок. В воздухе стояла сухмень, и черви вообще нигде не наблюдались: - их попросту не было. Хлебный мякиш быстро размывало течением воды, и вся надежда оставалась только на кузнечиков, которых, к счастью, было на тех заливных лугах несметное множество. Оставалось лишь изловчиться и поймать из них которого, а это, - я вам доложу по секрету, - не такое уж и плёвое дело.

       Ты вот видишь его, серенького или салато-зелёного, беззаботно сидящего в траве и даже, возможно, в сей миг стрекочущего… Наклоняешься, медленно, шажками, подкрадываешься к нему, выставив вперёд сложенные вместе ладони… Внезапно падаешь на землю, стараясь накрыть «стрекунка» ладонями!.. И если он не успел опередить тебя, выпрыгнув за мгновение до того, как ладони его накроют, то скорее всего сделает это, когда ты будешь осторожно, потихонечку, приоткрывать поочерёдно ладошки, чтобы обнаружить его, прижатого к траве, и другой рукой быстро схватишь, пока он не выпростался из-под прижатой травинки, и не «дрызнул» куда далеко в сторону…
       Как правило, без сачка для ловли бабочек или, на худой конец, без детской широкой панамы, редко удавалось быстро поймать «кузнеца». Но если повезло, и ты его поймал, то, как бонус, и рыба на него бралась покрупнее: в основном, правда, всё та же плотва либо густера.

       Но в то утро мне, почему-то, не везло. Я дошёл берегом вверх по течению почти до крутого поворота реки, где меньшая речка Гавья впадает в Нёман, и сел на берегу, в тени ивового куста: – передохнуть и осмотреться, - понаблюдать, как на противоположном берегу отдыхают то ли одной большой, то ли несколькими, поменьше, компаниями взрослые дяденьки и тётеньки.

       Нёман в том месте-то не особо широкий: – метров пятьдесят-семьдесят, на глазок, - кажущаяся ширина его русла. Это уже ниже, после впадения Гавьи и далее он заметно, - на деревенском плёсе, - становится шире. И уже в Бурносах, – а это - метров триста-четыреста от впадения в него Гавьи, – становится чуть ли не вдвое шире, но зато - и во столько же раз мельче. Там, где быстрая Гавья впадает в "не менее стремительный" Нёман, подмывая-вымывая его песчаное дно, глубина на стрежне "главной" реки достигает шести и более метров. Поговаривали даже, что там, якобы, у реки имеется «двойное дно»… И люди там, почему-то, частенько тонули, легкомысленно не зная об этой коварной опасности либо, - думаю я, - не умея как следует плавать либо теряясь и паникуя, когда, вроде бы, идучи ровным песчаным дном и надеясь запросто перейти неширокую реку в брод, – и ведь глубина там, вроде бы, до этого коварного поворота была, как казалось, «детская»: всего лишь "до пояса"; неподготовленный человек вдруг внезапно проваливался, словно в разверстую перед ним жуткую бездну - на ту неимоверную глубину, - и, не захватив, как следует, воздуха, не мог достичь дна…
       А воздуха в лёгких, при этом, оказывалось катастрофически мало. Да ещё завихряющееся книзу и более быстрое течение Гавьи как-то само, исподволь, затягивало тонущего во глубину… Человек мгновенно терялся, захлёбывался речной водой и, в конце концов, тонул, - то есть, шёл ко дну... – ни разочка, при этом, не показываясь на поверхности...
       То ли его тут же быстро заносило песком, то ли он действительно проваливался сквозь "первое", так назовём - «промежуточным» - дно, и шёл вниз... То ли после ряда водоворотов быстрое глубоководное течение реки относит тело под водой на значительное расстояние от места утопления, пока оно не всплывёт через каких-нибудь полкилометра уже за Бурносами, на отмели, - где широкий разлив Нёмана достигает, порядка, двухсот пятидесяти метров.

       Эту довольно жуткую информацию я, в основном, почерпнул из рассказов между собой пионервожатых с воспитателями, водивших нас в середине лагерной смены «во втором» возрастном отряде в район того злополучного, опасного и абсолютно непредназначенного для купания места. Правдой было и то, что мы там никогда не купались.
       Дело ещё было в том, что после поворота Нёмана и впадения в него Гавьи крутой «ольховский» берег реки с левой стороны перемещался на правую, и там, на этом берегу, навечно сохранился немецкий бетонный «дзот» («долговременная земляная огневая точка») ещё со времён Первой мировой войны. В том же лесу были и наполовину засыпанные песком, заросшие дёрном, травой и кустами противопехотные траншеи, в которых мы так любили играть в «войнушку», «в индейцев», кидаясь друг в дружку сосновыми шишками…

       И вот ещё чему я был случайным свидетелем во время нашего «занёманско-ольховского» трёхдневного "сидения" «на той стороне реки» во второй день середины того памятного лета...
 
       Сижу или полулежу я себе под кустом, прячась от почти уже дошедшего до зенита солнца, - покусывая травинку и глядя на то, как резвятся на противоположном берегу взрослые «дяденьки» с «тётеньками»: то горланят песни; то вдруг начнут играть в «бэрака» (салочки, пятнашки - польск.-бел.)… Кто-то из них купается… Всё тихо-мирно вокруг: - кажется, ничего ровным счётом ничего не предвещает беды. Каа вдруг вижу: - почти напротив меня одному явно подвыпившему молодому мужчине вздумалось перейти реку в брод. И это уже было метрах в пятидесяти-семидесяти ниже места впадения Гавьи: то есть, - по всей только что кратко описанной предыстории, - и опасно...
       И вот идёт он себе, идёт. Уже почти до середины Нёмана дошёл… Да вдруг как ухнет с головой в реку!.. Как в абсолютно неожиданную на пути ямищу!… И всё… - «Алесс капут!!!» - как говорилось в серьёзных кинофильмах про войну… И даже ни разочка не вынырнул, чтобы глотнуть воздуха...

       А вокруг всё, как прежде: - всё абсолютно также, как было за семь и восемь секунд назад всегда... И продолжает быть ровно точно также, как было и две, и десять минут назад...
       Солнце нещадно палит. Часть его товарищей как играла с девками в догонялки, так и играет... Другая часть как «выпивала-закусывала», не привлекая к себе назойливого внимания, так и выпивает, на реку не глядя… Иные просто торчат в воде у самого берега: возможно, плавать  не умеют, а потому и благоразумно: - "Не зная брода, не лезь в воду"...
       И никто - ведь абсолютно никто в целом мире этого обыденно-внезапного «нырка»  не заметил: – ни крика заполошного не поднял, ни спасать, бедолагу, не кинулся…
      
       Я же в растерянности стою на противоположном берегу и не знаю, что мне делать… Кричать?!. – Так «они» или ничего не услышат, или совсем ничего вразумительного от меня не поймут… Смотреть и ждать?.. А вдруг он так же внезапно возьмёт, да и вынырнет сейчас ближе к "моему" берегу, смеясь и тыча в мою сторону своим «пьяным» указательным пальцем, дескать: "Обманул дурака на четыре кулака!..", - почему-то некстати вспомнилась детская считалочка...
 
       А время неумолимо идёт… И мужик тот уже сколько времени не выныривает!.. И я, как назло, ещё недостаточно уверенно плаваю (всего лишь «первое» или «второе» своё лето, чтобы, пожалуй, кинуться немедленно его спасать!..). Да и куда там?!. Его уже, поди, отнесло от того места быстрым течением метров за тридцать, пятьдесят каких-нибудь, - не меньше…
      Именно тогда я на уровне интуитивно воспринятого, но и несомненно-верно понятого знания понял, осознал, насколько внезапно-стремительно может настичь любого человека неведомая, - за мгновение такая обыденно не страшная, - обыкновенная смерть любого отдельного, но и совершенно неведомого тебе человека...

       Словно пыльным мешком оглушённый, вернулся я в наш лагерь. Никому ничего не сказал. А мужика того выловили лишь на третьи сутки километра за два ниже по течению: он сам всплыл и прибился к топляку на почти прямоугольном повороте реки. Хотя и «шерстили» водолазы дно Нёмана от впадения Гавьи до "Бурносовского выгона" и дальше, за которым река делает очередной плавный поворот со своего западного направления на юго-западное.

       Пока не описывал этот памятный наш «отдых на другом берегу Нёмана», не вспомнил, что мы в то лето были с Наташкой в пионерском лагере «Электрик» вместе, во вторую смену, но только в разных отрядах. Я был уже во «втором», среднем; она же – ещё только в третьем: – "малолеточкой неприкаянной".

       В шестом классе я впервые влюбился "по-настоящему". Наступил тубертатный возраст, и у нас в классе предметом многих «нескромных» желаний да воздыханий стала Лилька Алейник: мАлая росточком, но весьма ладная фигуркой и с красивыми, аппетитно-стройными ножками; фигурно точёными ляжками; круглыми и вполне себе сформировавшимися грудками. Серо-голубыми: – какими-то, воистину «бирюзовыми», – глазками... Весёлая и самая компанейская наша шатеночка…

       Я «втюрился» в неё одним из первых, – и на полгода, как минимум, лишился сна и покоя.
       Так же боялся открыто и прямо смотреть на неё, встречаться глазами, хотя видел, а вернее – кожей ощущал её присутствие в классе, ни на секунду не переставая думать о ней... 
       Если она вдруг заболевала и несколько дней не приходила в школу, это время было для меня адски мучительным безвременьем: я просто места себе не находил. И когда после трёх-четырёх таких жутко томительных безысходностью дней очередной болезни она снова появлялась в классе, то счастливее меня тогда снова не было и не могло быть человека на белом свете.
       Тогда я и спать ложился с единственной мыслью о Лильке: о том, что завтра её, наконец-то, увижу снова. Утром же вставал и с удовольствием собирался в школу, вполне предвкушая радость и невыразимое словами счастье снова увидать её. Время от конца школьных уроков «сегодня» до их начала «завтра» было просто «потерянным» – вычеркнутым из моей жизни временем… Словом, я жил и дышал тогда только благодаря Лильке Алейник...

       Она же в эти полгода моей всецело-оголтелой влюблённости абсолютно "не любила меня": – словно бы не замечала. Хотя о моём глубоко возвышенном чувстве наверняка догадывалась, да и прекрасно знала о нём, наверное. Девчонки ведь от природы куда лучше ребят разбираются в этих вопросах.
       А вот когда моя «болезнь» под кодовым названием «первая любовь» как-то вдруг исчезла, словно растворилась в обыденности, Лилька, в свою очередь, сама «втрескалась в меня по уши». Я видел её пристальные влюблённые взгляды, когда внезапно на любом уроке полу-оборачивался влево-назад: – так же поспешно-стыдливо отводимые вниз или в сторону, как делал это я сам всего лишь месяц-два, третий тому назад… Но теперь эти взгляды совсем не рождали в душе моей хотя бы маломальского взаимного - духовно значимого - отклика в душе, а лишь одну досаду.

       Увы, время наших "кондовых" влюблённостей друг в дружку пришлись на один учебный  год, но на его разные полугодия: моё пришлось на первое – осенне-зимнее. Её же – на второе: зимне-весеннее.
       Увы! - Ничего не поделаешь: ничегошеньки в жизни не переиначишь!.. Это как переболеть гриппом, ОРВИ, но только в разное календарное время. И то мы с ней после этого навсегда сохранили в сердцах тёплую, ностальгическую, память судьбе за то, что в тех наших первых и невообразимо страстных, – хотя и чисто платонических, - влюблённостях даже намёка не было ни на что-либо пошлое.
 
       А ведь интересно бы было пофантазировать на данную "запретную" тему, если бы время наших реальных «эпидемий» («заболеваний») друг дружкой хотя бы разок в жизни, - ну хотя бы чисто теоретически, - совпало?.. Ещё один художественный советский фильм на тему: «Вам и не снилось…», наверное, можно бы было кому-либо снять. Вот только бы снятый тремя годами ранее...

       Разумеется, в то первое полугодие 1977-78 учебного года ни о какой Наташке как объекте неустанных, неусыпных воздыханий, попросту, не могло быть и речи. Кстати, сама судьба постаралась на время разлучить, разъединить нас.
       Если до того памятного года мы с ней ходили в одну школу и оба – в "первую смену", то в том «двенадцатом» (от рождения) году близко с нашим с ней кирпичным домом построили новую школу с музыкальным уклоном. Она же переходила в четвёртый класс «общей средней», и уже год-два занималась в Лидской музыкальной школе "по классу фортепиано". Естественно, её родителями, желавшими дать дочке, прежде всего, музыкальное образование, а уже после – какой-то там "распрекрасный" иностранный – английский либо немецкий (тогда отличное знание английского либо немецкого - или французского, к примеру, - языка мало кого из простых советских родителей, по большому счёту, не волновало). Отсюда и у Наташкиных родителей созрело «соломоново» решение: перевести дочку в ближайшую «новенькую школу», но с непременным музыкальным уклоном, – тем более, что новые классы новой школы в первый раз изначально формировались. То бишь это обстоятельство было равносильно тому, что их дочка пойдёт «в первый раз - в первый класс!».
 
       К тому же, как я сейчас понимаю, надежды тёти Даны на наше с Наташкой естественное сближение благодаря относительной удалённости прежней школы от дома и, в результате, совместному ежедневному хождению в школу и обратно, долженствовавшему зародить и укрепить нашу с ней естественную привязанность (если не сказать проще - "дружбу"), нисколечки не оправдались. Будь мы с ней хотя бы одногодками, а ещё лучше – одноклассниками, тогда ещё можно бы было на что-то надеяться… А так…

       В следующем, 1978 году, весной, моя мама «получила» от работы новую трёхкомнатную квартиру, и мы в апреле переехали в новый, девятиэтажный, дом. Он «чисто географически» оказался совсем недалеко от нашего прежнего: буквально – «через дорогу», – и на расстоянии каких-нибудь метрах трёхстах всего лишь… Хотя и этого хватило, чтобы наша с Натальей давняя «дворовая история» совершенно оборвалась.
 
       В мае 1982 года я ушёл в армию. В июле-августе 1983-го отец написал мне в письме, что окончательно развёлся с мамой и вернулся жить в Белоруссию.
Вскоре, между прочим, сообщил, что сошёлся с тётей Даной – мамой Наташки, и сейчас они живут по-семейному - втроём.
 
       Кстати будет сказать, что тётя Дана и дядя Коля Даргели развелись года на три раньше моих родителей. Типичный случай: муж встретил молодую и яркую во всех отношениях конкурентку: влюбился и ради новой пассии, а затем – и семьи, оставил прежнюю, оборвав, таким образом, с ней все связи.

       Вскоре молодожёны переехали на ПМЖ в другой город, и насколько я был проинформирован, – никаких родственных связей после этого «вероломного предательства» Наташка со своим отцом не поддерживала. Таким образом, мой папашка, нежданно-негаданно, по «старой» и ещё детской памяти, как мог - на время, «заменил» Натали её «непутёвого папашку».
       Вот какие удивительные зигзаги и пируэты выделывает, порой, с людьми жизнь...

       Мне же к тому времени, в армию, как раз перестала писать длинные письма моя бывшая подруга-одноклассница, Людка С., с которой, в десятом классе, весной, и «под занавес» учёбы в средней школе, я на спор с другом «закрутил роман», который, в общем-то, был загодя обречён ещё в самом начале, поскольку о каком-либо действительном чувстве с моей стороны там не было и не могло быть речи (одно  лишь пустое тщеславие). Да и у Людки в отношении меня, думается, наблюдалось нечто однотипное. И пока я на плацу стирал подошвы с каблуками третьих, по счёту носки и сроку службы солдатских кирзовых сапог, Людмила «снюхалась-спуталась» с однокурсником-португальцем в надежде, как я полагаю, когда-нибудь «улизнуть» с ним в качестве законной супруги «на загнивающий, но, увы, уж оченно вкусно "смердящий" Запад».

       Вышло так, что у неё непомерное личное тщеславие сыграло важную роль в развитии «амурных» отношений. Впрочем, на пятом – последнем курсе учёбы – они с Милушем (или - Милованом?) поженились, - и Людок благополучно перелетела на самолёте в Лиссабон, где, очень надеюсь, счастливо себе поживает и работает "на Португальском радио" по сей день...
       И вот отчего я на некоторое время: с июня 1983 года приблизительно – остался "совсем один": - без нежных девичьих писем, а всё по воле мне малоизвестного какого-то португальского хмыря Миклоша на пару с «коварной изменницей»... - история об этом, как пишут в романах, - умалчивает. Промолчу и я.

       Горя особого я тогда же не испытал, но, однако же, изрядный укол юному самолюбию, всё-ж-таки, ощутил… «Какие нежные любовные письма писала!.. А стихи!.. И вот тебе итог: – «Goodbye, motherland, and our youthful love!..» («Прощай, родина, и наша юношеская любовь!..»).
 
       Те из «студиозусов», кто «тащил срочную», уверен, – меня особенно поймут. Это же бывало нестерпимо грустно и даже тоскливо, порой, когда в назначенное время приходит в расположение роты почта, и ты видишь, как мечтательно-ласково вдруг улыбаются лица твоих сослуживцев, читающих особо дорогие письма. Тебе же нету ни конверта, ни строчечки... И ждать чего-то подобного – абсолютно неоткуда…

       Помню, в какой-то момент я первый не выдержал, и первый написал Наташке письмо с просьбой-предложением "завести" между нами переписку. Она, недолго думая, ответила согласием. Ну а там: – пошло-поехало!.. Я «разливался соловьём». Она отвечала сдержанно. Однако сделанную в фото-ателье на заказ цветную фотографию с красивым, в меру мечтательно-равнодушным выражением лица, мне - в ответ на сугубо личную, обращённую к ней просьбу, - всё же исполнила: прислала по почте. Была ли тому причиной её личная инициатива или же она сделала это по настоянию матушки, – последнее обстоятельство так и осталось для меня "тайной за семью печатями".
 
       В июне 1984 г. я вернулся домой – "на дембель". И сразу же понял, что ни о каком любовном сближении нашем не может быть и речи. Я по-прежнему «боялся» её, как боялся в детстве, - и подумать о ней, как о реально любимой девушке – объекте «неземной», а тем более - плотской страсти, мне ни разу даже не приходило в голову.
       Она же, в свою очередь, по-прежнему вела себя со мной как королева со "смертельно влюблённым в неё пажом": вежливо-отстранённо, - если не сказать большего, – вполне "прохладно", как мне казалось.

       Тем же летом она поступила в Минскую государственную консерваторию на дневное отделение. Я же, по-прежнему, свои стопы направил в Белгосуниверситет, сменив лишь наименование факультета. Теперь уже я был студентом первого курса вполне «мужского», а не какого-то там «левого», «девчоночьего», – и самого «крутого» на тот момент – юридического факультета.
   
       Казалось бы, наша с ней любовная история, – пускай ещё и чисто теоретически, – получала своё вполне себе законченно сформулированное продолжение. Тем более, что мой отец и тётя Дана продолжали проживать вместе: – под одной кровлей, – и Натали, будучи давно уже совершеннолетней, вполне себе лояльно относилась к моему бате.

       Не знаю, как и о чём думала она, впервые узнав от матушки новость о том, что мы с ней будем учиться в столичном граде Минске, – пускай и не в одном учебном заведении. Что же касалось меня, то я до последнего надеялся ездить в Минск на выходные, в праздники, когда только будет получаться вместе с ней -
одной: «туда» и «обратно», – и только с нею же возвращаться... И возможно даже, что у нас иногда будет появляться краткая возможность периодически встречаться в большом, но и некогда «двоюродном» для меня городе-герое Минске: – вместе прогуливаться пешком редкими вечерами... в выходные дни…
       Всё же свелось к моему единственному посещению её в общаге, – причём встреча происходила в вестибюле первого этажа, куда она спустилась с пятого или седьмого, кажется, на котором жила. Мы посидели рядом минут десять-пятнадцать: поговорили «ни о чём», и я ушёл, не солоно хлебавши… Она же вернулась к себе: – к своим занятиям "музЫкой форте-пьянной".

       И только один раз, как мы ехали с ней дизель-поездом в 1985-м году, - почему-то особенно памятном мне кануном Нового - 1986-го - года.
 
       Билетов на автобус было не достать: недели за две все раскупили. Пришлось добираться электричкой: часа полтора – до Молодечно, и от Молодечно – три с половиной часа дизель-поездом: в Лиду. Всего же в пути - пять долгих и воистину "утомительных" часов.

       Сидели мы с ней напротив друг друга, и при посторонних разговаривать было совсем, как-то, неуместно, - да и абсолютно неудобно. Да и особо-то то, как говорится, не о чем. Так, перекинулись ничего не значащими фразами об учёбе, о жилищно-бытовых условиях нашего с ней минского бытия. Моего, тогда ещё, - «на квартире»:  в частном, снимаемом на четверых, доме. Её же, - в цивильно-комфортном, – в консерваторском общежитии.
       Помню лишь, что извёлся я за все те пять часов дороги, поскольку вместо того, чтобы всё время либо говорить без умолку (вагон был набит под завязку), либо открыто любоваться ею, чего сделать было никак нельзя: я был вынужден большею частью дороги смотреть по сторонам, боясь "выдать себя с головой", хотя при этом и был уверен, что она давно и прекрасно была осведомлена о моих чувствах.
       Родители наши по-прежнему жили вместе, и от этого мы с ней невольно очутились в двусмысленном положении: то ли всё ещё посторонние друг другу молодые люди, то ли не наречённые брат сестрой…

       Летом мы снова все вместе периодически жили на даче, «семьёй», и я всё так же избегал оставаться с ней наедине, отнюдь не пробуя делать хотя бы лёгкие, незначительные шаги к сближению. Она же по-прежнему вела себя гордо-неприступно, всем своим видом показывая, что я ей абсолютно безразличен…
       О хоть бы я как-нибудь поменьше был влюблён в неё, что ли!.. Тогда бы, наверняка, был бы куда как смелее в обращении с ней… И ведь знал же я друзей, у которых она абсолютно никакого буйного восторга "своей дивной" (лично для меня - просто необыкновенной) красотой не вызывала!.. А я?.. Почему же только я один так безоговорочно и так бесповоротно – раз и навсегда – был пленён её девичьей прелестью?.. Вот уж поистине: «сражён наповал стрелой Амура»; однажды пронзив сердце, та на всю жизнь оставила истекать его любовной тоской и почти что настоящей, а не виртуальной, «кровью»…

       В том же или в следующем – 1986-м году, 21-го января был её очередной день рождения. Да-да, именно в 86-м: тогда ей именно исполнилось двадцать лет: – первый юный юбилей её, так сказать. Накануне она лично пригласила меня, неожиданно придя одна ко мне домой…

       А мне хотя бы тогда чаем её угостить догадаться; хоть как-то завлечь подольше побыть со мной рядом, не говоря уже о том, чтобы наедине…
       Какое там!.. Я как был «телком-валёнком» по отношению к ней, так им до конца и остался. Только успел раскрыть от удивления глаза пошире глаза, рот и уши: - выслушал её приглашение, произнесённое тут же, в прихожей, и так же окончательно «контуженный» неожиданным её приходом, так и сразу же запер за ней дверь, не сумев вовремя сориентироваться и живо сообразить, что ведь она же могла просто позвонить мне по телефону, а не «бить ноги» ко мне и обратно, если бы не было у неё ничего более за душой, как только проговорить мне в прихожей это её "персональное приглашение"…

       Вот пишу я всё это, и такой стыд обуревает меня за то моё "неадекватное" поведение, что просто-таки «в душе краснею»… А ведь уже и «в армию сходил»!.. И не в какое-нибудь «незатейливое» ЧеМэО ("ЧМО" - говоря по-русски), а в «самое-самое», одно из самых крутых: – «Войска Дяди Васи» (ВДВ), где научился противостоять в рукопашном бою не одному-двум-трём «бичам-хулиганам», а целой шобле киренских «недоносков» вкупе с четырьмя "бравыми" ментами... А тут?!. Всего только одна однозначно красивая девушка только взглядом повела, – и навсегда пленила-«обездвижила» одного единственного "форменного идиота"!..

       Тот день рождения отмечали у неё на квартире. Родителей не было. Было несколько её подруг-одноклассниц, в том числе и по музыкальной школе, музучилищу, а из лиц «мужского пола» – только двое: её одноклассник Антон или Андрей (имя, как всегда, не запомнил), и я.
       Это был смазливый паренёк - голубоглазый шатен с явными признаками «породы» на лице, в волнистых волосах: - открытый, весёлый, самоуверенно бойкий и настолько же симпатичный, чтобы нравиться многим и многим девушкам-женщинам, - и при этом настолько же разумный, чтобы прекрасно осознавать свою роль "пикантного соуса" к основному - "фирменному" - блюду. В его поведении, поначалу,  не  было и намёка на какое-либо сомнение в собственной неотразимости, в том числе, – и по отношению к Натали. Я, признаться, даже позавидовал ему. Чувствовалось, что у них с Натали давно когда-то установились и ещё окончательно не прошли, «не пропали даром» особые и давние отношения взаимной симпатии, которые, однако же, тоже не переросли во что-то более существенное... Почему? – это не было ясно в том числе и им самим.
 
       Некоторые, если не все, подружки её на меня посматривали с явным удовольствием: я был старше их годами; далеко не урод, если не расхвастаться больше положенного. Изо всех своих отмерянных незамысловатой природой ли, породой ли сил старался развеселить их молодёжную компанию, рассказывая смешные истории и уместные, без скабрезностей, анекдоты, так что все показательно "искренне" веселились.
       Антон-Андрей даже раза два, – так, во всяком случае, показалось мне, – бросал в мою сторону завистливо-ревнивые взгляды. «Королева бала» также в тот раз была как-то необыкновенно мило расположена ко мне: возможно даже, я был орудием неумелого кокетства в её ещё неопытных руках, направленного на разжигание давнишней ревности в Антоне-Андрее… В любом случае, по её поведению было заметно, что она была довольна моим присутствием в компании её давнишних подруг-одноклассниц: ни одна из них не дулась, не скучала.

       Ближе к вечеру вернулась её мама. Ребята дружно засобирались домой, и Наташка решила их проводить. Я же, по настоянию тёти Даны, остался. Предполагалось дождаться моего отца и устроить праздничный семейный ужин в честь именинницы.

       Тётя Дана ушла на кухню готовить ужин, а я сидел в зале на диване: смотрел телевизор. Вдруг взгляд мой упал на спинку кресла в углу у окна. Там висела Натальина трикотажная кофточка, которую она носила дома. Я решил воспользоваться моментом и понюхать её, что, воровато, и сделал…
 
       Как на духу признаюсь: прекраснее и чудеснее, по-девичьи необычайно женственнее телесного аромата я до этого момента в жизни не встречал. Причём это был не какой-нибудь экзотический парфюм, а устоявшийся аромат: запах её девичьего тела… Так что абсолютно правы учёные-физиологи и врачи-сексологи, утверждающие, что люди, как и животные, насекомые находят свой «единственный и неповторимый» объект любви прежде всего и исключительно по единственному и неповторимому запаху, а уже после «расцвечивают» и всячески приукрашают его, первоначально в собственном мозгу, а после этого – в своих глазах. Вот почему, зачастую, та девочка-девушка-женщина, что чаще других «встаёт» у вас перед глазами и кажется вам эталоном «небесной красоты», не вызывает абсолютно никаких сколько-нибудь ярких положительных эмоций у вашего лучшего друга, например, или кого-то другого: – не самого лучшего и не самого преданного из них…

       В те два памятных лета 1985-1986 гг. две наши «куцые» неполные семьи, полу-объединившись в одну, проводили, в основном, на даче.
       У отца уже лет шесть-семь к тому времени был «капитально зафрахтован» домик в деревне, состоявший из двух комнат, одна из которой совмещала в себе роль кухни, столовой и дополнительной спальни для гостей; другая же была спальней и залом одновременно.
       К дачному тому домику была пристроена остеклённая веранда. Её мы на пару с отцом соорудили летом 1984 г., когда я вернулся из армии.

       Тётя Дана, очевидно полюбившая то «дивное-заповедное» место на берегу Нёмана ещё во времена нашего с Натали детства, благодаря нынешней связи с отцом сумела договориться с соседями-аборигенами о выделении ей во временное пользование небольшого участка земли из пустоши на их исконном приусадебном участке, давно и «безвозвратно» задервеневшем, – под свой небольшой огородик и «малюпасенький» щитовой домик, более походивший на просторную собачью конуру для полумифического меделяна либо волкодава, нежели на временное жильё одинокой непритязательной женщины.
       Впрочем, зачем ей было большее по размерам жильё, больший участок земли? Разумная дальновидная женщина понимала, что навряд ли доживёт с моим неугомонным родителем до глубокой старости: рано или поздно либо он "её бросит", либо "она выгонит его нафиг". Зато дачка, какая-никакая, останется за ней и за её дочерью, – бог даст, – и, виртуально, по наследству перейдёт внукам...
 
       Те два года летних дачных каникул естественным образом открыли мне глаза на то, кто есть Натали на самом деле, решительно покачнув и произвольно наклонив в сторону тот возвышенный пьедестал, на котором до той поры располагался в моей душе.

       Её матушка была «конченный» трудоголик. По-моему, она вообще не умела просто находиться без дела. За день успевала переделывать уйму работы. Начиная с ранней утренней прополки всего нашего дачного огорода; приготовления вкусного завтрака на четверых взрослых людей; мытья посуды обычной холодной водой; наведения общего порядка в доме и затем – уже днём – от похода в лес за ягодами; пропалывания собственного огородика; сбора дикорастущих трав вместе со щавелем (для вечернего холодника); приготовления сытного и вкусного обеда; до ежевечерних хлопот по дому и огороду. Я ни разу не видел её просто сидящей на лавке у нас на веранде: – расслабленно-отдыхающей, читающей, например, или просто мечтательно наблюдающей за окружающей жизнью птичек, полётами бабочек, пчёл и шмелей, полосатых ос и, – не приведи Господи! – шершней...
       Если тётя Дана когда и отдыхала, то только у себя на участке, где ни я, ни отец не могли её видеть, если бы только загодя не задавались бы напрасной целью проследить за ней. Да и там, я уверен, остались бы с "большим носом".

       И вот при такой «всечасно оголтелой» трудоголической матери росла себе и росла, словно крапива вдоль забора, и наконец выросла взрослая дочь: – абсолютная, законченная белоручка. И вина в этом, увы, сплошь ложится на одну только "ейную матушку", поскольку папашка её родной "вовремя самоустранился", - подлец! А матушка что?!. - навек ослепшая как от пролитых "в подушку" слёз молодой жены-брошенки, не сумевшей "без руля и ветрил" сносно-правильно, прямиком из детства, "до слепоты" залюбленную дочь...
      
       И вот увидав своими глазами эту самую всегдашнюю и всестороннюю готовность к самоотверженному физическому труду в исполнении тёти Даны, и, – по контрасту, – полнейшую неготовность к этому… более того – явно презрительное отношение к какой-либо, даже «чисто женской», работе, как то: тщательная уборка в доме; приготовление пищи; мытьё посуды в естественно-природных условиях практически постоянного отсутствия хотя бы вяло текущей горячей воды из крана, – я чётко понял, что в жёны этакая «краля» мне нисколечки не годится, и соответствующим образом поубавил пылкость своего недавнего взгляда в сторону объекта столь длительного и стойкого обожания.
       Спасало мою невероятную сдержанность в отношении Натали и моё закоренелое, – просто невероятное по нынешним меркам, – святое преклонение перед её красотой. Да ещё трезвый разум, рассудок пусть и молодого, но уже кое-что повидавшего в жизни двадцати двух - двадцати трёхлетнего мужчины. Как раз и срочная служба в армии много способствовала этому: на многое в плане почти постоянного и достаточно близкого пребывания в условиях тесного бытового сношения, обитания под одним кровом с двумя по-своему разнО интересующими меня женщинами, открыла мне глаза.
       Словом, именно в те навсегда запомнившиеся двое летних каникул я навсегда принял для себя правильное, как мне показалось тогда (кажется и теперь) решение: никогда и ни за что не жениться на Натали, даже если она сама будет меня об этом просить… – что, априори, беря во внимание всю её невероятную гордость, было бы и невозможно.

       В осень-зиму 1985-86 гг. у нас «на квартире» поселился мой троюродный брат, а отца – двоюродный племянник: Витька Козинский. По просьбе его родителей отец почёл долгом помочь Виктору на начальном этапе жизненного пути. Устроил к себе на завод водителем «ГАЗели» и предоставил жилплощадь в нашей трёхкомнатной квартире: благо, одна большая комната – зал – всегда, в принципе, пустовала.
Я в тот период учился и жил в Минске, приезжая домой только на выходные, – ради охоты. Витёк же, как правило, на выходные уезжал к себе в деревню: ни друзей, ни близких знакомых у него на тот период в городе не было. Был он скромным деревенским пареньком, внешне очень похожим на молодого «песняра» Леонида Борткевича, только, пожалуй, ещё красивее того: миловидный продолговатый овал лица; ясные голубые глаза с длинными тёмными ресницами и всегдашним «девичьим» выражением «милой святой невинности»; тёмно-русые густые и слегка вьющиеся волосы; средний рост и нормальный вес (тогда у абсолютного большинства населения Земного шара, кстати, был, почему-то, нормальный вес…).
      
       Он был моложе меня года на два, на три, и в армии либо ещё не служил, либо как раз осенью «дембельнулся». Один был один ущербный изъян в его внешности, хотя и вполне устранимый: – это плохие, изъеденные кариесом зубы и сопутствующий дурной запах изо рта, доносящийся до визави, если он находился близко к тебе и при этом разговаривал. Хотя, надо отдать ему должное, он старался как можно реже злоупотреблять этим, не открывая, по пустому, рот: то ли хорошо осознавая свой «благоприобретённый» недостаток, то ли ввиду врождённой (или привитой правильным воспитанием) немногословности.

       Основная его работа, насколько мне это виделось, состояла в том, чтобы негласно возить своего двоюродного дядюшку по всем нужным тому адресам, в том числе весной, летом и ранней осенью «на дачу – из дачи». Иногда он даже оставался на даче с ночёвкой. Природа ли его вдохновляла, близость ли очаровательной «городской» девицы-ровесницы – бог весть. Чужая душа – потёмки. Только никаких ухаживаний, заигрываний в отношении Натали он в то «первое своё» лето, в моём присутствии, никогда себе не позволял. Видимо, батянька мой заблаговременно правильно объяснил ему «политику партии»…
Весною 1987-го меня в очередной раз «укусила какая-то муха цеце» (см. «Сиреневая роща. Рассказ из дневника»): я решил снова бросить университет: – теперь уже на третьем курсе, – и лететь в Красноярск на свою первую енисейскую навигацию.
И хоть перед «броском на Восток – в Сибирь» батя предлагал мне «остаться и жениться на Наташе, закончить университет и получить нормальную (подразумевалось:  престижную, «достойную меня») профессию, а затем жить и работать в родном городе, проживая в «своей» квартире, – «как все люди живут», – я оказался непреклонен. Неугомонный «ветер дальних странствий» уже во всю ширь и глубину лёгких на вдохе наполнял мою душу - и белоснежные паруса»…

       Как давно всем известно, жизнь нигде не стоит на месте: – и «всё течёт, всё меняется». Вот и в судьбе Натали, независимо от моих, происходили свои перемены. Своё третье «консерваторское лето» она традиционно проводила в компании трёх человек: матушки, «дяди Валика», моего отца, и «одного молодого человека». На сей раз это был не я, а мой троюродный брат: – Витька К., с успехом заменивший такого нерешительного, хотя и весьма давнего её воздыхателя.

       Во время своей первой навигации я не знал об этом никаких подробностей. Отец благоразумно помалкивал. С Натали мы уже с год не переписывались. Она, видимо, по-женски благоразумно сочла, что я ей, по-тихому, «изменил» и, ни слова не говоря, «бросил», подобно университету и своей новой интересной жизни ради какой-то химерической и абсолютно непонятной ей затеи, а посему справедливо посчитала себя «свободной» от каких бы то ни было обязательств в отношении меня, хотя, по сути, их в природе никогда не существовало. Просто когда-то давно один маленький мальчик очень долго и застенчиво - "тайно", как ему казалось, - любил одну миленькую и очень красивую девочку: - любил её настолько долго и настолько же «тайно», что так и не набрался смелости ей в этом признаться… Но детство их давно прошло. А вслед за ним прошли отрочество, яркая, расцветающая юность. Наступила молодость: – лучшее время, чтобы открыто любить и быть любимым; создавать семью; заводить и растить детей; делать карьеру, – попросту: создавать свою личную - неповторимую - жизнь. И если одному из соучастников вдруг вздумалось решительно поломать: изменить и переиначить естественный ход событий,  так это совсем не означает, что и «другая сторона» должна следовать "тем же пагубным путём". Тем более, что ни слова о своих чувствах и ожиданиях в будущем между ними сказано не было…

       Так что когда я впервые увидел, каким ласковым взглядом смотрела порой Натали на Витьку, когда мы снова, спустя год, стали спонтанно встречаться на даче, то сразу же с грустью понял, осознал, что, сам того не желая, оказался в роли «третьего лишнего»…
       Не скрою: поначалу было больно. Но я, скрепя сердце, отошёл в сторонку…
Роман их оказался ожидаемо непродолжительным. Витёк, как бы ни была внешне хороша претендентка на его руку и сердце, видимо, вслед за мной, точно угадал Натали: понял, что в будущем возможная из неё жена будет никакая. А посему и сам, «вильнув на прощание вуалевым хвостом», скрылся в туманной дали.
       К чести его следует прибавить, что жену себе он нашёл довольно быстро: – внешне очень смахивавшую на нашу с ним пассию, но только телесами «его Наташа» (Оксана, кажется, на самом деле) была несколько крупнее, и лицом «попроще». В ней угадывалась Наталья, лет, эдак, десять-двенадцать, как «бывшая в употреблении»: – родившая двух-трёх детей; давно с головой погрузившаяся в домашние заботы и поставившая крест на карьере «выдающейся пианистки»; выбравшая, взамен, неприметную карьеру преподавателя музыки по классу фортепиано в музыкальной школе или в музучилище, – одним словом, вполне себе «приземлившшаяся» и «обабившаяся».
 
       Однако ничего подобного в ту пору в планы Натали не входило, - да и входить не могло. Вся её жизнь до этого была нацелена и посвящена другим жизненным «высотам», другим «горизонтам». Я до сих пор толком не понимаю, зачем Витёк вообще ей был нужен. Неужели же так сильно её молодое тело требовало «своёго», противясь доводам рассудка? Или же это было проделано ею «спецом», - нарочито: - с единственной целью насолить мне, чтобы, с одной стороны, отомстить за свою давнюю «отверженность», а с другой, – подразнить: заставить ревновать... Ведь они абсолютно не подходили друг другу ментально, и их «возможно-невозможный» брак был бы во сто крат обречённее моего с нею…
 
       Так это было или иначе, но этот её «фортель» отодвинул меня от неё на ещё более дальнее расстояние. И хоть «последней и решающей» близости между нами никогда не было, – это всё же безошибочно чувствовалось мной по их совместному поведению, но мне – гордецу и ревнивцу, – было довольно и того, что они на моих глазах, греясь на бережку да на солнышке, раза два целовались-миловались... И тогда уже я «сознательно и бесповоротно» поставил крест на своей давней и, - подобно "Козьме-Прутковскому флюсу", – однобокой любви.

       Ну а далее события развивались так, как в бессмертном произведении классика - Михаила Юрьевича Лермонтова:

   Я не люблю тебя; страстей
   И мук умчался прежний сон;
   Но образ твой в душе моей
   Всё жив, хотя бессилен он;
   Другим предавшися мечтам,
   Я всё забыть его не мог;
   Так храм оставленный — всё храм,
   Кумир поверженный — всё бог!

       И лучше, чем «мой второй гениальный поэт» в моём случае, не скажешь.
       Так зачем же тогда, спросите вы, было мне весь дальнейший огород городить?.. Если честно, я и сам, толком, этого не знаю. Но буду, потихоньку, продолжать. Бог даст, - к чему-либо путнему и выведет меня «кривая тропинка памяти»… И я сам для себя всё это досконально "размотаю" и также окончательно пойму.

       Поздней осенью 1988 года я вновь вернулся на родину из своего второго «штурма Сибири». На этот раз – с берегов Лены. Пред карие очи Натали и тёти Даны явился с чёрной бородкой и такими же усами “а la” геолог, вернувшейся из полевой экспедиции, или сибирский охотник, - "вышедший на краткий срок" из тайги.
       Сходство реально дополняла коричневая «аляска» на искусственном меху: –  «чересчур тёплая» для нашего умеренного климата, а также симметричные ветвистые рога северного оленя, подаренные мне якутскими охотниками для медальона на стену в прихожей: – на память в виде "сибирского трофея".

       И оттуда помню искорки интереса, мелькнувшие в глазах Натали… Она, подобно Толстовской «маленькой княжне», уподобленной писателем «старой полковой лошади, услыхавшей звук трубы и бессознательно забывшей свое положение» (у графа в романе речь идёт о беременности; что же касалось меня, так это было «коварной изменой в прошлом», о которой я не забыл - да и она помнила), – так что ни о каком «привычном галопе кокетства» там не могло быть и речи. Но, однако же, Витьком она уже была "брошена", либо сама дала ему "от ворот - поворот". Никого «достойного её так и невостребованной красоты» на горизонте не оказалось, а посему она в очередной раз решила попробовать «вернуться к своему барану»... (Английская поговорка, - если кто-то доселе не знал!..).

       Поскольку после навигации деньгами у меня, что называется, были набиты карманы, - мы  в тот декабрь с Эдиком, моим двоюродным братом и близким другом детства, отрочества, юности, - не мудрствуя лукаво и без лишних затей, – покамест это доставляло нам какое-то удовольствие, ходили по ресторанам нашего небольшого, уютного и обоими любимого города, которых, к нашему сожалению, на поверку оказалось только два. Один из них и «самый-самый», "центровской", или – «центральный», - располагался в гостинице «Лида». Именно в нём и собиралась по пятницам и по выходным дням гуляющая на то время городская молодёжь, желающая  весело и с особым шиком провести свободное от работы-учёбы и всякой прочей «лабуды обыденной жизни» - время.
 
       И вот, как-то раз, – недели две прошло после моего возвращения домой после навигации, – гуляем мы с братом в том «самом роскошном» ресторане. В нижнем зале свободных мест уже не было; в верхнем, – раза в три меньшем площадью, – тоже всё почти было занято. Но нам «ещё осталось, нам осталось!..» – как в популярной песенке-шансоньетке того времени - Александра Новикова - напевалось.
       Выпили, как водится, - скоренько закусили. Ещё выпили, – снова закусили. В третий – «контрольный, как выстрел, раз» – выпили... - Эдик пошёл покурить, а я – тогда ещё некурящий или бросивший года три назад, – пошёл в большой зал танцевать.

       И вот танцую я с какой-то абсолютно неизвестной мне, случайно подвернувшейся девицей. Танцую молча: нисколечки  не желая знакомиться, а так только: – весь большой нижний зал было удобно рассматривать с той точки. И вдруг, инстинктивно, по привычке, поднимаю  голову вверх, дескать: «Эй, как там – на галёрке? Эдик ещё не вернулся?..», – и что же я вижу… Сверху на меня, широко раскрыв свои тёмные карие очи, взыскующе-вопрошающе смотрит собственной персоной Натали!.. И смотрит она как-то по-особому: строго-заинтересованно, ревностно и с большим немым упрёком…

       Вообще-то, по началу, показалось мне странно: как это мы с братом её проглядели?.. И мне в ту же минуту резко расхотелось танцевать: благо, и музыка скоро закончилась. Но пришёл брательник. Врубили "быструю-плясовую", и толпа с радостью, - словно в омут с головой, - кинулась в большой круг: разгонять винные пары от нетрезвых голов к ещё довольно подвижным ногам и далее – по всему большому и ещё очень живому – организму.

       Протанцевав танца три или четыре, мы поднялись наверх, и тут же я узрел Натали. Она была со своей давней подружкой – невзрачной, неказистой девушкой типично и явно иудейского происхождения, учившейся с ней чуть ли не с музыкальной школы либо даже с музучилища и бывшей, кстати, на том же её «двадцатилетнем» дне рождения, описанным мной выше. Видимо, тоже пришли «сниматься» либо «снимать парней»…

       Странно право, но ни мы, ни они не выразили желания объединиться за одним столом. Так и сидели на особицу, продолжая «с неослабевающим винным интересом» проводить свободное время.
       Вот только не прошло и десяти минут, как снова заиграла музыка. Девчата встали и неторопливо пошли, вроде бы как, вниз: танцевать… И тут произошло сверх неожиданное. Натали по пути подвернула ко мне, у нашего столика остановилась и, слегка склонившись к моему уху, прямо, без обиняков, спросила: - когда же я, наконец, «сделаю ей предложение»…

       Полагаю, был бы я тогда трезвый, тут же лишился бы дара речи. Но я был «под шафе», а значит, – в своём сверх игривом умонастроении. А посему и шутя, – как мне в ту же секунду казалось, – сделав серьёзную покаянную мину, тут же ответил ей, что - «завтра»… Дескать, куплю бутылку шампанского, коробку конфет, цветов букет: – всё, как полагается... - "Как в лучших домах Парижа и ЛондОна... И непременно приду, и буду просить у её матушки «сердца и руки» её драгоценной дочери…". И знаете, я в ту минуту всерьёз верил, - или мне это только показалось, - что именно так я и поступлю… – но только завтра. А до завтра, как говорится в популярной народной присказке: - "ещё нужно дожить"!

       Они с подружкой ушли. Не знаю, поверив или не поверив мне нА слово. Я же остался сидеть – несколько ошарашенный, сбитый с толку этим её признанием. Минут через несколько, как только пришёл в себя, встал и подошёл к бортику нашего, по проекту когда-то сделанного, капитального балкона, чтобы взглянуть вниз, - на танцующих… Она, слегка двигаясь в ритмичном танце, ожидаемо смотрела вверх, - видимо, ожидая меня… Взгляды наши встретились, и я неожиданно понял, что ни она, ни я несколько минут назад совсем не шутили…
      
       Наутро, как только встал и вспомнил вчерашнее, – а был понедельник: «день тяжёлый», – сразу же понял, что я никуда сегодня не пойду. «Може быть, завтра не пойду?.. А то и только в среду, либо в четверг?.. Да и спешить-то, особо, не стоит: – пущай помучается ожиданием. Я ведь не столько когда-то "вокруг неё круги нарезал»….

       Но все эти мои размышления с рассуждениями были не чем иным, как обыкновенным «гнилым отмазом». Сам же для себя я сразу и бесповоротно решил: - не пойду! Всё "перегорело"….

       И не пошёл. И правильно сделал. И ни разу, в принципе, не пожалел об этом.

       Вот только немножко сожалею обо всём том именно сейчас, - когда пишу. Но и только лишь потому, что уже ничего исправить нельзя...

       В мае следующего 1989 года я случайно на улице встретил свою суженную и, как сказал поэт: «…Новой предался страсти…».
       А в июле-августе того же года у другого моего троюродного брата – Вани Б-ча – случилась свадьба. Мы все были приглашены. Отец был «почётным сватом» (Ваня, оказывается, доводил ему «крёстным сыном» и, по народной традиции, отвертеться от этого почётного приглашения-поручения отцу было никак нельзя, - тем более молодожёны на этом настаивали. К тому же в моём детстве наша молодая семья года три или четыре жила у Б-чей «на квартире», – в их частном доме по улице Гагарина.
Тётя Галя – Ванина мама – приходилась моему отцу двоюродной сестрой по материнской линии, и в юности они очень дружили, что было видно по обилию совместных фотографий в нашем семейном альбоме. С Ваней мы были одногодками, вот только он месяцев на восемь или десять был меня старше. Но раннее детство, которое уже неплохо помнится, в дворовых играх мы проводили вместе, а потому и в дальнейшей жизни с особенной теплотой встречались/относились друг к другу.
 
       Разумеется, меня пригласили на свадьбу со своей избранницей, поскольку один я уже пойти не мог: мы к тому времени уже были практически неразлучны с Мариной.
       А вот Натали по-прежнему была одна, - без пары. И даже нарочно села за большим свадебным столом практически напротив нас – только несколько наискосок.

       Свадьбу играли рядом с нашим домом: в новом, недавно открывшемся ресторане «Аркадия» (сейчас там располагается Лидский краеведческий музей).
       Признаться, в молодости я очень "уважал" подобные мероприятия, особенно, если собиралось много родственников, друзей и просто – хороших знакомых. По тому, что я практически ничего не помню из той свадьбы, то сам про себя делаю вывод: "свадьба удалась".
       Однако, один эпизод запомнился мне особенно.
       Во время застолья Натали частенько посматривала в нашу с Мариной сторону: мило нам улыбалась, "строила глазки". В конце концов добилась того, что я попросту «забыл» о присутствии рядом своей новой «подруги». И когда начались танцы, первой пригласил на медленный танец её, а не Марину… Видя подобный «беспредел», мой верный друг и брат Эдик поспешил к моей будущей жене на помощь: скоро подошёл и пригласил её на тот же танец...
       Дальнейших подробностей я не помню, но думаю, дело происходило так. Всё больше пьянее от спиртного, я всё больше - "по привычке" - стал оказывать знаки внимания Натали. Та, видимо, уже победно-выразительно стала поглядывать на мою новую избранницу, чем в конце концов, вкупе со мной, – к тому времени совсем позабывшем о присутствии рядом своей новой пассии, – "обрушила" в душе Марины последние остатки терпения. Во время очередного «медленного», который я снова танцевал со своей «давней пассией и неизбывной любовью детства-юности»,  моя «новая», - сразу утратив остатки ангельского терпения, - резко схватила со стула сумочку и, ни с кем не прощаясь, быстро пошла к выходу… Эдик или Ваня тут же «просигналили» мне об этом...

       Я тут же спохватился, мгновенно трезвея. Оставил Натали и кинулся за так жестоко и незаслуженно грубо обиженной моей суженной… Нагнал её на выходе из ресторана. Стал умолять вернуться, лепетал какие-то жалкие извинения, но Марина осталась непреклонной: всё шла и шла по направлению не к нашему дому, а к своей общаге. Поняв, что все уговоры «на сегодня» напрасны, и она «туда» этим вечером ни за что не вернётся, я развернулся и пошёл домой, на удивление трезво сообразив, что без «Маруси» и мне там делать нечего, – разом «выкинув» Наташку из головы.
       На следующий день мы с Мариной помирились, и уже без эксцессов догуляли свадьбу. Натали то ли совсем не было, то ли я вёл себя значительно осмотрительнее и пил гораздо меньше, уделяя повышенное внимание своей новой возлюбленной.

       Почти через год – в мае 1990-го – мы с Мариной поженились. Натали, по старой памяти, вместе с тётей Даной были приглашены на нашу свадьбу. Матушка её не пошла, загодя отказавшись (очевидно зная, что будет присутствовать моя мама). Ну а Наталья пообещала быть. И действительно, - пришла. И пробыла почти весь первый – субботний – вечер.
       Сидела в центральном ряду составленных в ряд столов, накрытых белоснежными скатертями и всем, что полагается в первый свадебный вечер. Сидела недалеко от нас: – в основном в профиль виделось мне её лицо, больше уже не вызывавшее ни тёплых любовных чувств, не будившее о ту пору никаких ностальгических воспоминаний…
       На следующий день она не пришла. Оно и понятно. Где-то посреди субботнего застолья я перехватил её затаённо-грустный взгляд при внешне натянутой на лицо улыбочке-маске…

       А спустя четыре-пять месяцев вышла замуж и она… Её избранник не то, чтобы шокировал меня, но вызвал абсолютное недоумение.
       Звали его Сергеем, и он, оказывается, тоже в детстве жил в нашем с ней общем дворе: на улице Ломоносова, 10. Кажется, "обитала" в пятом подъезде где-то на четвёртом или пятом этаже. Был он то ли моим ровесником, то ли на год или даже два - моложе меня. Был абсолютной «тихоней»: – в дворовых играх наших пацанов никогда не участвовал. Возможно, ходил в одну с ней музыкальную школу, – только по «классу духовой музыки»; учился играть на саксофоне. Позже, когда однажды я навестил её в Минске, в консерваторской общаге, и мы сидели с ней в вестибюле, он раз прошёл мимо нас, поздоровался, и так взглянул на неё, что я смутно догадался, что у них были между собой какие-то то ли «обычные дружеские», то ли не совсем обычные… дружеские отношения.
       Своей внешностью он отдалённо напоминал её отца – «дядю Колю Даргеля», – но был гораздо «бледнее» того наружностью, ну а по характеру, – ну просто явный меланхолик, склонный, по-видимому, к приступам ипохондрии: желтоватые белки его  обыкновенно печальных глаз лично мне намекали на больную печень.
       Потом они вместе участвовали в эстрадном городском оркестре или в ансамбле: она  пела, он – играл на саксофоне.
       Брак их просуществовал недолго: года два, не более. Оно как-то заведомо и изначально хронически-печально чувствовалось… подразумевалось. Продолжения в виде совместного ребёнка не последовало. Как говорится: «Мы странно встретились и странно разошлись...».

       Второй её муж случился тоже года через полтора-два после развода с первым. Этот уже чисто внешне куда более подходил нашей красотке. Да и по характеру был, скорее, холерик либо холерико-сангвиник, но уже никак не меланхолик, а тем более: – «меланхолическая флегма».
       С этим уже, наконец, родился сын. Имя ему дали вполне необычно-оригинальное: – Генрих. В сочетании же с фамилией отца: «Король», – оно звучало и звучит, будем надеяться, весьма двусмысленно: «Генрих Король» или «Король Генрих», и по ассоциации, – меня, во всяком случае, – невольно переносит в средневековую Англию: - на страницы исторических романов Вальтера Скотта…

       Но что характерно: я никогда не видел её гуляющей в паре ни с первым, ни со вторым её мужем, хотя город наш относительно небольшой, и мы все жили довольно близко друг от друга: – в одном небольшом по занимаемой площади центральном микрорайоне, а при подобном раскладе, хочешь - не хочешь, а раз в месяц или в полтора, столкнёшься нос к носу на любом случайном повороте, если, разумеется, будешь периодически выходить на улицу - гулять. На пару с сынишкой её одну или её и «бабушку Дану» с внуком я ведь не раз и не два встречал. А вот её в паре хотя бы с одним из мужей, - в том числе и после её с ними свадеб, – честно скажу: ни доводилось. Странно… Они, сдаётся мне, и не жили никогда вместе с ней и с её матерью в «сугубо женском мини-коллективе»: в сугубо женском микроклимате. Хотя, будем последовательно честными до конца: я ведь ничего, толком, не отслеживал. Так, что "сорока на хвосте приносила", то и слушал. А ещё - видел.

       И тут уже на память приходит один неожиданный случай моей встречи с Натали и её будущим "вторым" мужем, когда они ещё, кажется, только-только начинали «встречаться».
       Как-то солнечным майским утром я решил съездить в хорошо знакомый мне «Цябовский лес», где мы с отцом частенько охотились на пушного зверя и где я, по обыкновению, натаскивал и наганивал своих гончих. Только в тот раз мне почему-то захотелось хотя бы полдня побыть в природе одному: понаблюдать, послушать птиц, может, кое-что и пописать "на скорую руку".
       Взял блокнот, шариковую ручку, на лету «соорудил» парочку бутербродов, сел на велик и – был таков. По дороге, в попутном «сельпо», купил пару бутылок «Лидского пива».

       Приехал в хорошо знакомое «уютное местечко», где ни разу никого, - а тем более знакомых мне лиц, - не встречал. То был давно оставленный хозяевами дом-хутор с ещё вполне сохранившимися надворными постройками: достаточно давно опустошёнными дровяным и сенным сараями, хлевом, курятником. Прежние хозяева, как думается, по извечному закону "перемены и обращения человеческого материала" уже давненько покоились на ближайшем католическом кладбище. Известные деревенским соседям живые наследники давно проживали в Вильнюсе, и навестить некогда навсегда  оставленную родину явно не собирались. Новых хозяев-покупателей, очевидно, не сыскалось, так что неплохая усадьба в часе ходьбы и минутах в двадцати езды велосипедом от ближней окраины нашего города была, попросту, брошена на произвол судьбы: исподволь хирела, зарастала молоденьким лесом-самосейкой, приходя в полнейшую «потребительскую непригодность».

       Слева от крыльца того оставленного дома, - у его длинной фасадной стены, - была пристроена-приделана добротная дубовая лава, которая своим внешним видом обещала, по крайней мере, пережить все сараи, сам дом и всё прочее, что там ещё находилось на дворе. На ней могли лёжа - вдоль, запросто уместиться человека три взрослых мужика. Ну а сидя, думаю, человек с двенадцать. Лава была расположена с южной стороны дома, а посему чаще других сторон света нагревалась, подсушивалась случайным солнышком. На ней-то я в тот раз и расположился.
       Сначала слушал радостные трели всевозможных лесных пташек-пичуг. Вслед за вскоре прилетевшей кукушкой «считал года», подставив ласковому майскому солнышку лик для загара. Ни о чём «таком» не помышляя, ничего такого неожиданного не подозревая. Затем вспомнил, зачем, собственно, приехал. Достал блокнот, ручку: стал что-то писать… Под сурдинку открыл первую бутылочку пива: потихоньку выпил. За ней начал вторую. И так хорошо мне тогда сиделось, и так славно думалось, так легко писалось, что, казалось бы, и не уходил бы оттуда никуда… Как вдруг с нескрываемой в душе досадой вижу: – тихо катится «Жигулёнок» от леса, от лесной, кое-как наезженной, дороги, по которой и я – велосипедом – приехал в то "потаённое" место. Легковушка, ни фига себе не стесняясь, «по барски», доезжает до траверза правой стены дома и, непрошенно-негаданно, останавливается почти что напротив меня... Из машины, с переднего пассажирского места, нежданно-негаданно, собственной персоной, выходит Натали (вот уж кого-кого, а я и помыслить не мог, что могу встретить в этом абсолютно уединённом – богом заброшенном – месте…), а с с водительского места следом появляется "ейный хахаль", он же, - «бой-френд». Видать по всему: это был тот самый Виктор Король, который позднее и для меня неожиданно, оказался её вторым мужем…
       Она наверняка заметила блокнот и ручку в моих руках, и то моё поспешное вороватое движение с целью спрятать, утаить от посторонних глаз то задушевно-романтическое моё времяпрепровождение… А рядом на лавке стояла одна пустая и другая наполовину недопитая бутылка пива. К тому же я был разут: резиновые сапоги были сняты. Портянки сушились на солнышке, и мои босые ступни, тихо-мирно пошевеливая пальцами, как и лицо, наслаждались теплом весеннего солнышка разом с лёгкой свежестью майского ласкового ветерка…
       Они нежданно приехали-нагрянули, и было видно, что скоро уезжать не собираются. Очевидно, у них в том месте и в тот час был запланирован сугубо интимный «уикэнд»... И тут я... – и я им явно мешал… Пришлось мне, как давно и хорошо воспитанному "молодому человеку", не вступая в дальнейшие незапланированные дискуссии, живенько собраться и, побыструхе, "уступить им место под солнцем"...
       Просто сработал давнишний (врождённый либо благоприобретённый – кто это теперь доподлинно разберёт: – инстинкт то был или морально «въевшаяся» привычка воспитанного человека: «Чего хочет Женщина - того хочет Бог». Тем паче, если этого хочет твоя любимая прежде женщина…
       И хоть мне, по большому счёту, было всё едино: что там у них двоих «было», либо ещё только «всё начиналось», но, как на духу признаюсь: маленький такой - противненький укольчик запоздалой ревности - я всё ж таки ощутил в сердце своём…
Спрашивается: почему?..

       А потом, когда я уехал в другой далёкий город и даже в другую страну, где, казалось бы, совсем о ней забыл, вспоминая лишь очень и очень изредка: раз или два в году как о «прекрасном далёком», которое некогда было у меня, но уже навсегда ушло и никогда не повторится.

       А тем временем выросли наши дети и давно зажили самостоятельной жизнью, – и однажды я вернулся в свой «лучший город на земле», и с июня 2019 г. по август 2020 г. проживал в нём один: – в собственной пустующей трёхкомнатной квартире…
       Поначалу было даже очень и очень недурственно: неприлично и интересно. Я всякую минуту наслаждался покоем и одиночеством. Устроился на работу: физически тяжёлую и мало оплачиваемую, но зато с удобным графиком: – «два через два». А осенью, когда дни коротки, холодны и дождливы, по вечерам своих выходных стал я всё чаще прикладываться к одному вкусному молдавскому «красному-полусладкому», которое пьянило медленно, но верно. И вот в подобные вечера стала меня иногда одолевать грусть-тоска по вынужденно оставленной в «другой стране и в другом городе» верной подруге жизни – жёнушке, а там, как водится - естественным образом, - вспомнилось и о Натали…

       Дело ещё было в том, что за все прожитые до этого дни, недели, месяцы после своего возвращения на родину я ни разу не встречал Натали на улице. Может быть, мало гулял по городу или же гулял не в её урочные часы? А тут вдруг вспомнилась мне она в том «далёком» нынче виде, в каком была в свои двадцать два или же в двадцать пять прежних прожитых лет… И словно бы «ожил» давно забытый, сломанный и давно «проржавевший» давнишний наконечник «стрелы Амура»...
       Я позвонил своему кузену, долгое время работавшему с ней в одном образовательном учреждении и попросил дать мне её телефон… Загодя, разумеется, каюсь, поскольку был пьян, а посему – и не в меру - смел.
      
       На следующий день он отзвонился мне и продиктовал целых два номера: двух разных мобильных операторов. Жалею, что не спросил у него вовремя, каким образом он узнал эти «цифры»: спрашивал у неё напрямую или же каким-то окольным путём.
Мне же, почему-то, показалось, что «окольным». По крайней мере, я сам именно так и поступил бы. А он?.. А что ему было чего-то стесняться или опасаться?.. Мог он запросто напрямую спросить эти номера у неё же самой. И даже пояснить, для чего они ему понадобились…

       Но я так и не позвонил ей. И спустя месяца три и вовсе удалил их из памяти мобильного телефона, таким образом "навсегда" отрезая самому себе какой-либо путь к «возвращению давнего, прошлого...».

       Прошли ещё: осень, зима, весна. Наступило лето. Я уволился с прежней работы и перешёл на другую, где платить обещали вдвое больше, но и физически нелёгкой работы меньше не становилось. Однако мой трудовой график разительно изменился. Сейчас я должен был шесть дней в неделю, с одним выходным днём мести-убирать две длинных улицы в центральной части города с пяти утра до двух часов пополудни с часовым перерывом на обед и короткий отдых. «Сбылась мечта идиота!» - как я сам для себя определил данное обстоятельству, поскольку в ранней юности, - когда ещё ходил в школу, в десятый класс, и проходя по утрам "за всеобщим и ещё советским бесплатным получением знаний" я глядел изредка встречавшихся по пути дворников, я, натурально, завидовал им: - их абсолютно лёгкой, как мне казалось тогда, – "безответственной, по сути, работе". И ведь ничего же в этом сложного или тяжёлого нету?!. Раненько утречком встал; убрал свой участок городской территории, - пока ещё мало прохожих ходит "тудой-сюдой"; и машины «спят» в своих гаражах, - на редких, до чрезвычайного, парковках… И тебя уже часиков в десять, а то и того раньше, уже нигде не видно, не слышно…

       Может, статься, оно так и было когда-то в те сказочные благословенные времена «Союза Советских Социалистических для большинства же советских неприхотливых граждан, рождённых при Советской власти», – не ведаю. Пожалуй, что так именно так и было, наверняка. Недаром же Михаил Веллер так вдохновенно "воспел" с виду непритязательный - и абсолютно не возвышенный для большинства - труд советского дворника в своём «фантастическом» рассказе «Хочу быть дворником».
       Однако, полагаю, - и даже весьма небезосновательно, - случись ему реально поработать «уборщиком территории» (так эта "старинная благородная" профессия «шифруется» в современных поздне-экономических житейских условиях (чтобы «ухи» либеральным демократам всех мастей «не резало»), - мы бы его ностальгических иллюзий на данную тему никогда бы не прочитали и на собственной шкуре бы не испытали.
        Что же касаемо до конкретно моей трудовой функции периода «апрель-август 2020 г.», то признаюсь честно: убрать те две около-центральных улицы так, чтобы было заметно глазу, - что они действительно убирались, - даже за восемь часов непрерывного рабочего дня можно было реально исключительно трудом трёх, как минимум, сугубо ответственных и реально работящих, по жизни, человек. Я лично, право-слово, как ни старался в первые дни-недели-месяц-два, - даже когда ещё было свежо и, по погоде, прохладно, а солнце ещё так не припекало, – и то не смог ни разу качественно-досконально убрать их две за один "полный восьмичасовый рабочий день". То одну из них сегодня уберёшь, то – другую. И так - изо дня в день... И снова начинаешь заново. "Каторжный, просто-напросто, получается "мартышкин труд", а не какой-то там "прекраснодушный неоклассик отечественной литературы под именем Михаил Веллер" получается.
               
       И вот в один из дней конца июня-середины июля, - ближе к полудню, - подметаю я свою "не главную", но, однако же, - центральную улицу - как мимоходом вижу: идёт мне навстречу Натали собственной персоной и смотрит на меня как-то так очень даже "обыденно", - словно мы недавно расстались и виделись только вчера, а между тем мы не виделись с нею несколько продолжительных лет.
       Позже сообразил, что наверняка кто-то из общих давних знакомых уже видел меня с метлой в руках и "заложил" ей, – вот и решила сама, наконец, проявить инициативу: на свои прелестные очи маленько разыграть милую неожиданность чудесной встречи, даже неудосуживаясь, как положено, "сыграть" некоторое удивление и даже неожиданную приятность нашей внезапной встречи, - хотя удивление и явная приятность от той конкретной ситуации были, скорее, были изображены не на её, а на моём лице. Хотя, признаюсь, если бы я «срисовал» её раньше, чем она меня заметила, будучи уверенным, что она меня прежде заметила, то, вероятнее всего, я бы, немедля, «сделал бы ноги», чтобы не попадаться ей на глаза… А может, и вовсе бы не сделал бы, поскольку маршрут, которым она тогда шла, был ранее нисколько не характерен для неё.

       Мы поговорили. Слова были, как всегда, обычные: – ничего не значащие слова. Она смотрела в мои глаза, и уже не видела в них ни прежней робости обожания, ни смущения от близкого её присутствия. Это был обычный изучающий взгляд знакомого человека, давненько не встречавшего старого доброго знакомого и потому банально отмечающего произошедшие перемены во внешности, произошедшие за довольно немалый срок разлуки.
       Именно так я смотрел на неё в тот "последний" раз, помимо воли отмечая про себя то, что уже больше не вижу в её облике ни той прежде так чудесно поражавшей меня внешней "лепости" - её необычайной для единственного меня, кажется, - красоты; того искреннего очарования, которые просто-напросто «слепили глаза», «отнимали язык», - некогда невольно преображая меня в её "раба".

       С возрастом, понятное дело, все мы краше не становимся, - как правило. Не стала краше и она. Напротив, стала чем-то походить на свою маму: – тётю Дану, хотя в детстве, отрочестве, юности, молодости, да и в "совсем недавней ещё" взрослой жизни, когда я видел её прежде: – до своего продолжительного отъезда из Белоруссии, – была она больше похожа на отца. Он же был очень красивым – прямо  породистым  мужчиной. Матушка её была схожа с ним «мастью»: – брюнетно-шатеновой окраски: – глаза тёмно-карие глаза, каштаново-русые волосы. Но только у матушки её глаза были небольшие и чёрно-карие, с «мушиным отблеском» (навроде цвета спинки обыкновенной навозной мухи), а у папы-Коли они были "чайно-дымчато-карие" и скорее умеренно-большие, нежели малые, - как у матушки. У ресницы у матери были негустые и в меру "короткие": – скорее обыкновенные женские ресницы, тогда как у отца её, напротив, - в меру густые, в меру длинные, чёрно-бархатные и, я бы сказал, даже слишком для мужика «девичьи роскошные» ресницы...
 
       Словом, я остался разочарован. Никаких с моей стороны поползновений по поводу  возможной встречи вечером, – пусть не сегодня, то хотя бы на днях, – мне и в голову не пришло. Позже я даже был рад, что так и не позвонил ей, когда у меня ещё были номера её телефонов.
       Всё, - «finita la commedia»: «комедия окончена», – любовь ушла. Так я подумал тогда и думал спустя месяц, когда, вернувшись в Россию, рассказывал об этой встрече жене.

       Так прошёл 2020-й: – незавидный-ковидный. За ним – 2021-й «пост-ковидный» – годы. А 8-го сентября 2022 года моя жёнушка – большая любительница «полазать в Интернете», совершенно случайно наткнулась вот на такое объявление: «УО «Лидское музыкальное училище» скорбит по поводу минувшей годовщины со дня трагической смерти Король Натальи Николаевны, – 15 июля 2021года».
       Мы с женой глазам своим не поверили. Эта новость была подобна смертельному удару Раскольникова обухом топора по голове старухи-процентщицы… Лично для меня – уже это точно так и было… Да и жену, было заметно, «оглушило» не менее моего… (…а ведь когда-то они были «соперницами»…).
       Как?!.. Почему?!.. И уже прошло больше года со дня смерти, а мы - ни сном, ни духом…

       Конечно, такой временной разрыв был следствием нашего давнего и далёкого проживания друг от друга. Но, благодаря современным средствам теле-радио-телефонной коммуникации, мы стали звонить, связываться в социальных сетях с нашими общими знакомыми в городе Лида, могущими знать какие-то подробности её гибели, - и вот что удалось выяснить.
       Приблизительно за год до своей смерти (то есть с лета 2020 года, а это было не с той ли нашей «последней» – уличной – встречи с ней?..) Натали вдруг ни с того ни с сего стала вдруг сильно «прикладываться к бутылке». В пьяном виде громко ругалась с матерью; даже била её порой, выгоняла из дома… А умерла как-то жутко-случайно и дико-нелепо.
       Поздним июльским вечером, будучи «под шафе, возвращалась она домой. На лавочке у подъезда, как обычно это бывает летними вечерами, шумно сидела-резвилась компания подвыпившей молодёжи. Наталья Николаевна, будучи чрезвычайно смелой под воздействием всем хорошо известного "допинга-стимулятора" – крепкого алкоголя, - на праве старшей по взрасту женщины сделала «отвЯзной» молодёжи, какое-то нелицеприятное замечание, выдержанное во вполне себе не в идиоматических выражениях народного русского языка, которое кому-то дерзкому среди молодых людей могло очень не понравиться. Я даже допускаю, что и сделано оно было в крайне нелицеприятной и очень грубой форме, почему и мигом разозлило не менее Натальиного взвинченную воздействием алкоголя молодёжь. Кто-то из молодчиков-сосунков грубо толкнул её прямо в грудь, явно не рассчитав силу толчка. Она, бедная, упала навзничь, - крепко ударившись головой об асфальт (возможно даже - о бордюр), - тут же потеряла сознание. Но то её падение и удар головой оказались фатальными. Натали впала в кому и, пролежав в ней суток пять, не приходя в сознание, навсегда покинула сей негостеприимный мир, оставив после себя безутешных своих родных и близких людей: взрослого молодого сына, подающего надежды профессионального пианиста, и престарелую мать в возрасте восьмидесяти с небольшим лет.
       Для нас с супругой было невообразимым шоком узнать, что Натали «замного пила в последнее время». Спиртное и Натали… Это никак не вязалось вместе для тех, кто давно её знал. А ещё невероятнее, ужаснее показались слова соседки по дому, знавшей Натали едва ли не с самого, что называется, "голубиного" детства: «...Она неоднократно била мать»…, «выгоняла её из дому»… Это последнее уже ни в какие ворота не лезло!..

       Спустя два года - так и "не успокоившись", - я принялся «для себя» и исключительно по своим собственным воспоминаниям разматывать, раскручивать этот «змеиный клубок» неочевидных закономерностей, неких необъяснимых противоречий, нестыковок, из которых, - как оказалось, - была на деле и оказалась, в последующем, соткана не мнимая, а действительная жизнь моей так и оставшейся навсегда "высокопарно нетронутой любовью" с большой буквы "Л.". И вот всё, пожалуй, что здесь доподлинно описано мной, и есть именно то, что из этого всего получилось.