Записки сибирского индейца

 С немилосердной сибирской жарой накатывает и дата ухода из жизни моего друга -журналиста и незаурядного литератора Геннадия Илларионовича Шадрина. Оставленные им рукописи на сгорели в огне равнодушия и безразличия- вышла книга под общим названием СВЕТЛЫНЬ. Читая и перечитывая её убеждаюсь, что он оставил нечто вроде завещания и послания живущим землянам.
 

 В Собранных  воедино осколках написанного Геннадием Шадриным в течение почти что полувека,  как бы виден через грани  магического кристалла тот мир, который, пожалуй, остался последним прибежищем отторгнутого от природы человека. Его воплощение в слове. Дремучая ли это, нехоженая тайга   междуречья Иртыша и Оби во всём её великолепии, где прошло детство Геннадия Илларионовича, или  окрестности  Новосибирска, легшего  нагромождением  железа и камня  между  реликтовыми борами и  степью, где ещё различимы среди пашен  бугорки  курганов  времён хана Кучума.
Достойно удивления то, как в поисках компромиссов живого, напоённого поэзией сибирских диалектов  языка  с «нормативной» лексикой, автор сумел добиться в слове эффекта фотографического отображения волновавших его образов. Геннадий Шадрин вырос на берегах прихотливо вьющегося по Западносибирской низменности  Иртыша, с детства  впитал  напевную речь  потомков похода Ермака, которые «осибиривались» , как бы канув на дне таёжного океана. Уходящий истоками в Васюганье, петляющий по дну древнего моря  Иртыш  напрочно связал две  культуры охотников-следопытов: удаль казацкой вольницы и созерцательное обожествление  природы жившими испокон века на берегах Оби, Томи, в Васюганье  хантами, манси, кетами.  Несомненное влияние на эту синтетическую культуру имели и старообрядческие поселения, опустевшие места которых  по сей день прячутся в нетронутом лесозаготовителями густолесье сибирской сельвы. По извилистой тропке или мало наезженной дороге ещё сегодня можно упереться в таёжный тупик с пустыми "дёснами" заросших бурьяном ям на месте изб и затягивающимся буйным разнотравием кладбищем в сторонке.   
 
Завораживают созданные автором пейзажи, созерцая которые он переходит с  прозы на стихи. Эти  перескоки на рифмы чем –то напоминают скальдическую литературу викингов, а пронизанное  песенным ритмом повествование складывается в поэтический свод, подобный эпическим произведениям сказителей.  Всё это лексическое великолепие растёт, как дерево в лесу, образуя  полифоничный гимн природе, где любое растение или зверь  как бы элементы единого орнамента.
 
 Судьба подарила мне друга и учителя, с которым можно было уходить в дремучие «таёжки», приобщаться к чуду сибирской природы. Рафинированный интеллигент,  заведовавший  в своё время Литературно-драматической редакцией Новосибирского областного  радио, оказался сущим индейцем, стоило только, собрав рюкзак, выйти с ним  "на пленер". Не то чтобы Франц Кафка боролся в нём с Фенимором Купером(и того и другого он, понятно, читал, имея университетское образование).  Просто –окультуривание и огорожанивание  этого человека, его многолетние труды на газетной ниве, двадцатилетняя работа на радио, как бы отозвались ностальгическим эхом по потерянному  таёжному раю. И в сущности  зарисовки о природе Геннадия Шадрина, которые он называет «фенологическими заметками», - нечто эсхатологическое. Так не приемлющие уничтожения традиций, отторгающие грешный мир старообрядцы, уходили в поисках Беловодья и находили рай земной в таёжной глухомани.
 
 Любуясь природой, воспроизводя её вечные ритуалы в мельчайших подробностях - будь ли то пробуждение рек, ожившие первоцветы на полянах, яростные костры рябин в зимнем лесу или глухариное токовище, Геннадий Шадрин предупреждает нас: всё это хрупкое великолепие может исчезнуть под напором ополоумевшей цивилизации! Остановитесь! Пожалуй, ему куда ближе Генри Торо с его "Жизнью в лесу", чем записные отечественные экологи, хотя и их он не отвергает, чувствуя в них союзников. В наш век виртуала и нашествия  разнокалиберных компьютерных гуру его миросозерцание может показаться чем-то почти фантастическим, невероятным, выпадающим из общего потока.
Но автор этих напоминающих об Акутагаве Рюноскэ новелл, - убеждённый реалист и не сторонник нагромождения фантастикумов. Возможно, есть нечто знаковое и в том, что он "не дружил" с интернетом и не зависал в соцсетях. Да и, собственно, у кого найти отклик: коллеги-журналюги из редакторов нередко приходили в ярость от его "самурайских медитаций"- неформат! Инвалиды строчкогонства по-тихому завидовали чёрной завистью: художества себе позволяет, самовыражается, когда мы тут!И вот перед нами яркий документ, свидетельствующий о локальной победе в этой по сути дела уже поигранной войне "информации" с "живым словом", о баталиях которой , возможно, вскоре не вспомнят даже и заматерелые медиасапиенсы.
 
 Это чудо слова наконец -то явлено миру. Многие зарисовки восстановлены лишь благодаря подвижническому труду жены  Геннадия Илларионовича Шадрина, Натальи Петровны.   В самом деле - почти всё, о чем  пишет и чем восторгается автор, давно выпало из обихода хомо-потребителикуса, потому и кажется чем-то вроде путешествия на другую планету. Охота без её почти сакрального этического отношения к природе и живности её населяющей и её одушевляющей  превратилась - в кровавую вакханалию. Близ городов и в отдалении от них природа безжалостно уничтожается. И, увы, гибнет слово, язык, посредством музыки которого человек обретал единение с природой. Так что перед нами воистину последний из могикан удивительной человеческой породы "сибирских индейцев"...