Вечер, женщины и первый снег

 
Середина ноября. Вечер пятницы.
Снег ещё не лёг по-настоящему, но уже намекает: скоро всё, пацаны, держитесь. На проводах — тонкая припорошка, будто сахаром посыпали. Лужи обросли коркой льда, мутной и трескающейся под ногами, как старая пластинка. Воробьи сидят в кустах у гаражей — нахохленные, обиженные на весь белый свет, как будто им кто-то пообещал тёплую осень, а выдал мокрое межсезонье.
 
Кот облезлый, рыжевато-серый, с мятой физиономией и шрамом на ухе, топчется у подъезда. Подходит, жмётся к двери, надеется на тепло — но домофон безжалостен. Кот матерится на своём, фыркает и идёт по кругу — ещё попытает счастья у мусорки, может, повезёт. Не согреется так пожрать получится.
 
А в гараже у Митрофаныча — жизнь.
Он, как всегда, пришёл первым. Так у него заведено — за час до всех. Проверил замок, вжал плечом дверь, щёлкнул выключателем. Потом — к печке. Та самая, старая танковая капельница на солярке, с характером и настроением. Шипит, урчит, бывает — фыркает и даже гудит, будто танковый мотор заводится. Но Митрофаныч знает с ней подход. Капельку подрегулировал — и пошло. Тянет терпким, настоящим теплом, запах — чуть гарью, чуть несгоревшей соляркой, которую печка время от времени выплёвывает, но по-своему уютно.
 
Пока гараж прогревается, он расставляет своё: термос с чаем, банку с солёными груздями, хлеб, пару стаканов — один треснутый, но любимый. Радиоприёмник на полке уже бубнит — тихо, не мешает. Митрофаныч садится, достаёт армейский нож со стропорезом, какие пилотам и десантуре выдают и начинает неспешно нарезать сало. Поглядывает на дверь — ждёт своих.
 
Минут через двадцать появился первый — Санька. В пуховике с оторванной кнопкой, потирая руки и шмыгая носом. За ним — Серёга, с вечной сигаретой и замёрзшими ушами. Потом и я подоспел — выдохнул паром, огляделся и сразу полез за кружкой.
И вот — все в сборе. Шумно, с прибаутками, с обсуждением, как быстро стукнули морозцы, и у кого чего замёрзло в машине.
 
А Митрофаныч кивает, ухмыляется в усы и наливает:
— Ну что, пацаны... зима пришла. А мы — как штык. Живы. И даже немножко бодры.
Он хлебнул чаю, вздохнул тяжело, посмотрел в угол под потолок, где паутина колыхалась от тёплого воздуха, и выдал:
— Сегодня ночью, братцы, проснулся в половине третьего... И не спал до пяти. Хотелось — сил нет, а не могу. То подушка жаркая, то одеяло как наждачка, то пить хочу, то обратно бегаю.
— Чего это ты посреди ночи бегать вздумал? — в задумчивости спрашивает Пашка.
— Количество выпитого неотвратимо потребовало выйти вон — и сон ушёл вместе с ним, — отвечает Митрофаныч, отхлёбывая из кружки.
Серёга хрюкнул:
— Ну ты, Митрофаныч, как мой кот! Он тоже в три ночи начинает искать смысл жизни под шкафом.
— Да погоди ты, — Митрофаныч отмахнулся. — Главное не это. Лежу я, значит, в этом мраке бытовом... А в башке мысли — ну прям концерт. Иногда хорошие, иногда... ну, как сказать... философские. А иной раз — вообще дурь. Вот, например, вспомнил я разговор недавний, про йогу.
 
Санька оживился:
— Это когда ты говорил, что йога — это, по сути, дыхательная гимнастика на грани самоубийства?
— Ага, — поддакнул я. — Йог — это такой тощий индус в чалме, сидит на гвоздях и смотрит на всех.
— Так вот! — не сдавался Митрофаныч. — Я задумался: если мужик — йог, то женщина — кто? Йогиня?
— Или Йогуртка, — вставил Пашка и потянулся за грибочком.
Смех прокатился по гаражу.
— А ребёнок тогда — йогёнок? — не унимался Митрофаныч. — Типа как ягнёнок. А если так, то мать — Ягница. Ну, овца по-нашему.
— Тогда отец — Баран! — захохотал Серёга. — Ну, тут всё сходится.
— А мать — не овца. Ежели папа Баран то мама Баронесса! — добавил Саня с царственным жестом.
— Но она же йогиня, — упрямо продолжал Митрофаныч. — Или всё-таки Йогуртовна?
— Да уж, тяжёлая тебе ночь выдалась, — покачал головой я.
— Так вот! — закончил он. — Я уже думал: ну может, попробовать баранов считать? А они, паршивцы, скачут как угорелые по костру вместе с йогами и баронессами, по-своему гырчат — подвывают. В общем, мысль у меня легко текла, непринуждённо, потом зациклилась и потерялась где-то в нейронах.
— А там, судя по всему, уже не первый раз, — хохотнул Серёга.
— Угу, — кивнул Митрофаныч. — И в этот момент я, наконец, уснул. Мораль: хочешь спать — спи. И не думай ни о чём. Особенно о йогах.
 
Саня вытер слезу со щеки:
— Я теперь, как слово «ягнёнок» услышу — буду ржать, как дурак. Спасибо тебе, Митрофаныч, за мир духовных практик.
 
— А вот вчера, — продолжает Митрофаныч, — шёл с работы, встречаю старого приятеля. Стоим, вспоминаем, как у гаражей когда-то собирались. Молодые были, уверенные. Думали, что всё вот-вот — и наладится. А он вдруг говорит: «Слушай, я теперь на баяне играю». Представляешь? Баян — это как аккордеон, только с повышенной ответственностью.
Митрофаныч задумчиво уставился в пол, будто там, под слоями пыли, ржавчины и старого масла, припрятан какой-то забытый ответ.
 
Пауза. Кто-то хмыкнул, кто-то покачал головой. Саня тихо сказал:
— Понять-то можно. А вот принять — другой разговор.
Помолчали ещё. Пашка, откуда-то из угла, пробубнил:
— Мы ж раньше думали, что всё наладится. Вот соберёмся, поболтаем, гараж построим, страну починим.
— И жену нормальную найдём, — добавил Серёга. — Без скандалов за забытую на столе чашку.
— Женитьба, — говорит назидательно Митрофаныч, — это сказка. Это как мираж в пустыне. Пустыня, оазис, финиковые пальмы, караван верблюдов на горизонте. Потрясёшь головой — и мираж исчезнет, а останутся лишь верблюды. Или верблюдицы. И те далеко, на линии горизонта.
— А вот я слышал, — подаёт голос Саня, — говорят, у каждого мужчины есть женщина, на которой он не женился. Вроде прекрасная, вроде любимая, вроде близкая. А законной супругой становится другая. Почему?
— Иногда и сам мужик не может дать ответ на этот вопрос, — ответствует умудрённый жизнью подполковник в отставке Митрофаныч. Я, кстати, не исключение из этого ряда и могу, однако ответить. Но не стану. Это очень личное.
— Кстати, про баян, — вдруг вспоминает Серёга. — Раньше человек на баяне играл — значит, праздник. А теперь с аккордеоном — будто он в себе что-то победил. Это же двойной праздник получается. И в душе праздник, и у сердца именины.
Смеёмся. Пашка тихо добавляет:
— Я бы тоже на чём-нибудь поиграл. Да боюсь, жена подыграет сковородкой.
Митрофаныч хмыкнул:
— Главное — не чем играть, а что внутри. Можно и на расстроенной гитаре сыграть, если есть что сказать. А можно и на рояле промолчать.
 
Опять затишье. Кто-то открыл ещё одно пиво. За стенкой сосед по гаражу что-то сверлит — гудит будничная жизнь. А у нас — ещё кружка, ещё грибочек и пара слов за правду.
 
Между делом пошёл снег. Сначала робко, как будто примеряясь, а потом — уверенней. За гаражной щелью он падал, как в старых фильмах — медленно, мягко, в свете фонаря, большими хлопьями. Мы примолкли. Кто-то выглянул в приоткрытую дверь и сказал тихо:
— Ну всё. Пошло дело. Настоящее.
 
А ведь и правда — в этом есть что-то. Начало зимы всегда как новый лист. Как будто старое отпустило, а новое — ещё не нажало. И ты в этой тишине, где тепло, пиво, друзья, грибочки да слова человеческие — понимаешь вдруг: всё не так уж и плохо.
 
Митрофаныч поднял кружку, посмотрел на нас и сказал, как он умеет — без пафоса, но прямо в сердце:
— Главное, пацаны, не то, чтобы чтоб снег шёл. Чтоб друзья были рядом. И чтоб женщины — пусть даже не всегда ласковые, но верные. А если уж повезёт — и ласковые, и верные. Тогда можно и баян оседлать. Но такое счастье не каждому…
 
Мы засмеялись. За стенкой что-то громко грюкнуло, в ответ закряхтела балка. Жизнь шла своим чередом.
А у нас — гараж, печка урчит, на полу капает снег с ботинок, и радиоприёмник вдруг ловит какую-то старую песню. Про дороги, про родину, про то, что зиму переживём — и не такое переживали.
И как-то становится спокойно. Неизвестно, что там дальше, но, если есть с кем сесть, есть с кем помолчать и о чём вспомнить — всё будет.
 
— Страна выстоит, — говорит Митрофаныч. — И мы выстоим.
 
Помолчали. Не потому, что нечего сказать — просто не хотелось разрушать.
И тут кто-то добавил:
— А вы замечали? Когда совсем тяжко — держат именно они. Наши женщины. Не героини, не идеальные, а настоящие. Кто суп поставит, кто ругнёт, кто в ночь на звонок ответит.
— Или просто спросят: "Ты как?" — вставил Серёга. — И сразу как будто легче.
— Да уж, — сказал Саня. — Баба она как танк может быть, а может как баллада. Но если своя — то в ней всё есть. И штык, и перевязка.
Пашка крякнул:
— Женщина с душой и юмором — это почти как вторая печка в гараже. Не всегда работает, но, когда включается — не замёрзнешь.
 
Мы посмеялись. Беззлобно. С теплом.
А за окном валил снег.
Фонарь мигнул, радио снова зашипело, и вдруг — знакомая мелодия.
Кажется, Кобзон. Или Лещенко.
 
И всё встало на свои места.
Где-то там — жизнь. Тут — мы.
Пока всё это есть — мы стоим.
 
А значит — всё будет «пучком».