Сугубо деревенский человек

Аркашка Мохов сугубо деревенский человек.  А что родной брат  в Тюмени живет и зовет иногда его к себе  – это не главное. Другое тут. …Во-первых, мать старуха, ее из деревни не выживешь. А во-вторых… Да и какой он Аркашка? Пятый десяток идет.
Когда Мохову стукнуло восемнадцать лет и одной ногой он уже стоял в танковых частях, случилась беда. Разогревал ранним утром   двигатель трактора и вспыхнула на нем промасленная телогрейка. Благо, лужа была посредине гаража... Крепко пожегся, а особенно лицо. 
И глаза пожег… Еще бы чуть-чуть и крышка им. Так в больнице и сказали. Даже в стройбат не угодил после этого. Чем и подорвал авторитет окончательно. А особенно - у девок. Но чтобы бегать по окрестным деревням и искать себе невесту днём с огнём – такого не было. Потому и женился Аркашка поздно – от тычка. Бабка Ульяна его одолела. Властная костлявая старуха, родня которой еще при царе имела в селе бакалейную лавку, явилась к нему по весне. Никогда не снилась, а тут привиделась, видать, поджало. Покойница села на край дивана, долго смотрела на внука, потом укоризненно вздохнула:
- Чего ты вытворяешь, окаянный?! Чего не женишься? Я ведь тебе говорила, Аркадий: будь всегда первым! Говорила, спрашиваю? А ты вцепился в трактор, да и принялся пахать! …И мать извел, ей бы ребятишкам волосенки гладить, а ты всё в поле да в поле! В чем ты первый? В железяшках? Эка невидаль – рожу пожег!  …Давай-ка женись! А пока я тебе ухо крутану для памяти. В следующий раз совсем оборву!
Рука бабки Ульяны вдруг длинно вытянулась, ухватила Аркашкино ухо и так явственно дернула, что, мыкнув от боли, он вскочил с дивана. А утром даже в зеркало повсматривался: ухо - как ухо, только чуть красноватое.
А может, и вправду бабка Ульяна приходила? С неё станет. Даже дед, гонористый как порох, побаивался старуху.
В следующий раз бабка явилась к Аркашке в конце лета. Опять уселась в ногах, посмотрела строго, да и потянулась к изголовью. Желая избежать экзекуции, он замотал головой и вырвался-таки из сна, но следующего визита старухи ждать не стал.
Вечером того же дня он выкатил из сарая велосипед,  усадил на раму соседского Колюшку и покатили они в соседнюю деревню.  Восьмилетний Колька не велик советчик, но вдвоем поохотнее.
С Нинкой Пучковой он еще в парнях дружил и ладилась бы у них любовь, да вот оказия с «портретом» и вышла. Тут не только Мохов – тут чёрт оробеет. …Еще монтеры тем давним годом в деревню приехали. Тянули ЛЭП мимо Лучкино. Лишь только грянут вечером в клубе танцы, они девок под ручку и в круг! А один, кудреватый такой,  всё на гитаре бренчал: бренчал-бренчал, да и остался потом ночевать у Нинки. Вроде женился, но не расписывались они, не ходили в сельсовет-то.
Года через три уехал кудрявый в Тюмень, написал, что устроился в «Горэнерго» и звал Нинку к себе, да та не поехала. Потом говорили, что он другую семью завел. А Нинка смеялась: я, мол, своих мужиков одна воспитаю. …Те уже в школу ходили: один рыжий, как семенной огурец, а второй посветлее и волос прямой. Нет-нет, да и встретит их Аркашка. Повглядывается и опять по делам бежит.
Вот к этой Нинке он сегодня и покатил. И заходилось его сердце от мысли: скажет ей про женитьбу, а Нинка возьми, да и расхохочись: «Кто тебя надоумил? – спросит. - Только о свадьбе нам  и заикаться, Моне с Доней!»
Всякое Аркашка передумал, даже останавливался несколько раз. Покопается в велосипедной сумке, а его словно бы кто в спину толкает: бабка Ульяна, видать, контролирует.
Въехав в деревню, Аркашка стушевался. Остановился у колодца – остудить во рту, да и крутнул педали мимо нужного дома. Решился съездить «шипучки» купить да конфеток каких-нибудь.
В магазине пахло горелым и чем-то едким. Мишка Волков, совхозный сварщик, вваривал в широченные просветы оконных решеток ещё по одному арматурному пруту. Увидев у Аркашки бутылку шампанского и кулек с конфетами, Мишка покрутил неприкуренной беломориной у виска и вопросительно застыл. Всё! Раскрылась тайна… Теперь одна дорога – к Нинке.
Нет, не смеялась она над Аркашкиными словами, а лишь долго потом не возвращалась, оставив посольство у развала пахнущих арбузом березовых чурок. Пошла встречать припозднившуюся корову. Аркашка, томясь ожиданием, даже забеспокоился, но Колька растолковал, что лучкинские коровы бестолковы донекуда: не одного, а трех пастухов им надо. Так и норовят разбежаться.
Свадьбу играли на Покров. Не как в городе, конечно, была та свадьба - без «Волг», но тоже имелось кое-что. Брат на «Москвиче» из Тюмени приехал. С ним и ездили в сельсовет. Прибыл он в деревню  за неделю до свадьбы, будто бы знал, что Аркашка женится. А прослышав о событии, вернулся в Тюмень и привез оттуда крайний дефицит: пять ящиков водки и семь ящиков пива.
- Полярное сияние будем делать! – заявил Ефим, выпрастывая коробку за коробкой из тяжело осевшего прицепа.
Хорошая была свадьба. Теща хотела и до церкви съездить, поп, мол, серьезнее сельсовету, но Ефим воспротивился:
- Давай, Аркашка, катись в опиум! Но только знай: Бог-то всё видит. Шаг влево - и покажет кулачище!
- Ну, тебя, - хотел было возразить Мохов, - зачем мне «влево»?  И Нинка молчала, устала от шуму. Но когда Васька родился, сразу в район умчалась. Окрестила его там и слова не сказала. А Васька потом лишь смеется, вроде бы даже светлее стал. Может, и вправду надо было обвенчаться?
…Это же сколько времени прошло с той поры? Ого, больше десяти лет! Ромка с Толькой в армии отслужили, Васька оголец и то   скоро матицу вышибет!
Раза четыре бывал Аркашка в Тюмени за эти годы. Последний раз не очень давно, в декабре: Нинке в областную больницу надо было. Бабы – сложный инструмент, чуть чего и к доктору. Вот и повидались они тогда с Ефимом. Можно бы и  почаще в городе бывать да лавышек, как говорит Васька, нету. То сто рублей дадут, то двести, лишь сегодня получил Мохов целых девятьсот.
- Ко Дню Советской Армии! – усмехнулась кассирша, крыжа в ведомости, и добавила: - Торопись, а то конторские выхватят. Им ведь директор ни копеечки не дал!
Аркашка сгреб с низа решетчатого окошка деньги и, не слушая ворчливое: «Ну и рученьки…», выскочил из конторы. Рученьки как рученьки! Повозись-ка с этим чудом.
«Чудо», довольно рокоча и позвякивая жестянкой на выхлопной трубе, стояло неподалеку. Тепло от движка трактора струилось со стеганого утеплителя в стороны, зыбко стекало на огромные черные колеса. Аркашка сунулся в кабину и вдруг увидел Верку Мореву, совхозную учетчицу. Сложив ладони рупором, она что-то кричала с крыльца конторы.
«Вот, зараза, - подумал Мохов. – Поди, передали лишнего в зарплате-то! Теперь ведь не сколько заработал дают, а сколько начальство вырешит».
Нет, ошибся Аркашка, звала его Верка в приемную директора к телефону… Сквозь трескотню и тонкий свист из трубки донесся не сильно внятный голос Ефимовой жены Алевтины. Заболел Ефим-то, грипп. Только больно тяжёлый тот грипп: и вставать не может   и дышит плохо. …У Ефима ведь кроме Аркашки родни почти и нет.
- Так что, - крикнул в трубку, - ехать, что ли?!
  Что ответила Алевтина, не расслышал, треск заглушил   слова, а потом и вовсе запикало в трубке. Аркашка осторожно положил ее на рычажок аппарата:
   - Что делать, Веруха? Ефим в Тюмени заболел. Грипп какой-то…
- Х-ха! – Верка бросила перебирать бумаги на желтом, как воск, секретарском столе и даже руками всплеснула. – Какой-то… Их ведь четыре группы. У Катьки вон вторая, так неделю лежкой лежит. С чего бы я в приемной-то за неё  сидела? А  с четвертой группой, говорят, и копылки откинешь! – Подсунула Аркашке листок бумаги: – Пиши заявление, да езжай! Вечером директору скажу, так, мол, и так…
                *   *   *
        В купейном вагоне не с руки бы ехать: и карман тянет, и жарковато, но уж не до выбора. Мохов снял полушубок. Пиджак снимать не стал, хлопнул для верности по грудному карману, где топорщился бумажник, и подсел к столику.
Напротив, на нижней скамье, укрывшись с головой в одеяло, лежал некто. Широченная спина его нет-нет да вздрагивала, заходясь во сне. Тогда из-под одеяла раздавался храп, обрывающийся столь же внезапно, как и начинался. Другого попутчика не было видно – лишь рука в клетчатой байке свешивалась с верхней полки. Этакая лапа с тяжелыми узлами на сгибах пальцев. Она покачивалась в такт вагонной болтанке. На столике между колбасных огрызков и хлебных кусков стояло несколько бутылок из-под пива.  Мохов подвинулся к окну. Темно уже. С беготней и не заметил, как день проскочил.
…Вахтовики, поди. Рука спящего лениво покачивалась перед Аркашкиным носом. В Ноябрьск едут или еще куда. Есть у них в деревне один такой, Вадька Рещиков. Тоже на Север мотается. Месяц там – месяц дома. И так пить навострился, что вся деревня слышит о приезде.
Из-за него Ефим и «погорел». …Приехал тогда в деревню на майские праздники. В городе  те праздники уже не отмечают - советские, мол, ушло ихнее время. А как без праздников жить?
А потом они все вместе пошли на кладбище: Ефим с Алевтиной и Мохов со своей. Выпили возле могил, тут Вадька и заявился:
- Если, - говорит, - за бабку Ульяну не раскатаем бутылку по ограде – последними людьми будем. Поехали, Фимка, в район за водкой!
Потер Ефим затылок.
- Не бойся, - прочитал его мысли Вадька, - сам за руль-то сяду. 
А из Рещикова какой ездок… Только на трассу выехали,   «Москвичонок» и заглох. Тут гаишники. Тоже, видать, на праздник спешили:
- Стойте, друзья!
Посадили в «Уазик» и на экспертизу. Вадька дорогой-то шепчет Ефиму:
- Тюрьма мне! Второй раз за этот дело… Выручай!
Ефим, добрая душа, и заявил старшине:
- Отпустите Вадьку! Не он за рулем сидел.
- Стоп тогда, - крикнул старшина водителю, - вытолкни этого «окурка»! Пусть промнется.
Высадили Вадьку из машины и поехали дальше. Возле больницы старшина выскочил на волю и устремился на больничное крыльцо.
- Кури, друг! – водитель выщелкнул из пачки сигарету и протянул Ефиму: - А может… - изобразил пальцами на изгибе баранки неторопливую походку, - «слиняешь»? Скажу Степанычу: «Убежал…». Я ведь не лось за тобой гоняться.
- Ну да! – возразил Ефим. – Зачем тебя подводить? Был бы я пьяный… Поди, не покажет «трубка-то»!
- Дурак ты, - сказал водитель. И уточнил: - Дурак в квадрате! Мое дело предложить… Тогда вот что, - загорелся вдруг, - дай-ка сюда водительское удостоверение, а Степанычу скажи: «Дома забыл». – И пояснил, глядя в недоуменные глаза таксиста: - Я ведь тоже из Тюмени. Земляки!
Трубка «показала», Ефима лишили прав на полтора года, и бумага с тем суровым решением была той же неделей отправлена в область. Однако, шла она долго и поэтому Ефим, благодаря стараниям бескорыстного милицейского водителя, знай себе  возил пассажиров. И трудился бы вечно, да случилось невероятное: был представлен за безаварийную работу к награде. Стали на него характеристики писать да справки наводить – тут и проклюнулось, что целый год без прав числится.
Вот тебе и Вадька Рещиков!
Бежали за окном вагона зыбкие пятна света, выхватывали из темени усыпанные снегом деревья, затем потянулась сплошная чернота. Дернувшись к полке, обрела покой и ручища в клетчатой байке. …Завтра протрут глаза на буровой, и полетят смены: день-ночь, день-ночь. И Венька где-то с ними, окурок! Когда Ефим рассказал брату концовку истории с правами, тот даже оторопел:
- Как же так? – возмутился Аркашка. Верхняя губа его еще больше оттопырилась и зависла негодующим козырьком. – Как так-то: то наградить, то в слесаря? Что директор-то ваш молчал? На таких, как ты, всё предприятие держится!
 - Чудак… – усмехнулся Ефим. – Что на мне держится? Дочка с сыном да таксистский фонарь на крыше! – И пристукнул по столу. – Меня любой шофер заменит! …Это на тебе все держится! Бросишь трактор и подохнем с голоду! Ты да Нинка твоя – вот на ком  жизнь стоит! Кто хлеб-то сеет – «новый» русский, что ли? … Он лишь  жрать может, да работягу за горло держать. Кусок ухватит и идет довольнёхонёк: вот оно, счастье! …Возня это сучья, понял?! За все платить надо! Сыном-наркоманом, дочерью! …Чего говоришь? Брось, парень! Чихали нынешние власти на нас! Сколько Алевтина денег получает? Ноль целых, ноль десятых!.. А ведь ребятишек в школе учит. …Дожирают Россию! Один тело грызет, другой душу! Все продумано, - добавил утвердительно Ефим, хотя Аркашка и не возражал. И вдруг воскликнул: - Откуда вы  беретесь, трудяги такие?! – Ефим выкликнул это с какой-то непонятной злостью, словно бы теперь уже Мохов был источником всех бед и радетелем хапуг.  Словно бы исступленность в работе и обрекала сама себя на пренебрежение и зябкость. Но ведь эта же самая исступленность и не дает остановиться всему живому?!
Колеса затакали реже, и за окошком потянулись редкие огни: глазницы домишек. И вдруг яркое пятно медленно поплыло вдоль вагона, заглянуло внутрь и, отразившись тарелкой фонаря в зеркале купе, катнулось дальше. Следующий фонарь въехал в зеркало да так и остался в нем – поезд остановился. За окном раздались невнятные голоса, человеческие фигуры спешили куда-то мимо, пробежала плотно укутанная в шаль баба с огромной корзиной, из которой торчали пивные бутылки и куриные ноги.
- Кто тут у меня? – раздался простуженный женский голос. Дверь купе глухо катнулась влево, унося с собой отблеск фонаря. – Ничего не вижу, отзовись! – Щелкнул включатель и бледный свет   высветил Аркашку. – Следующая - Тюмень, не спать! – Проводница дернула ручку, пытаясь вернуть дверь в прежнее положение, но, чертыхнувшись, оставила полуоткрытой. – Ткни верхнему-то, - посоветовала уже из коридора, - ишь расхрапелся, как петух!   
 Зря понадеялся на город Мохов, надо было на станции гостинцев купить. Выскочат ребятишки встречать, а у него в кармане ералаш. …Иринка, дочка-то Ефима, поди, уже на втором курсе учится. «Погоди, – спохватился, - если не поиздержусь на гостинцы, сколько у меня денег останется?»
Вытащил из бумажника согнутые пополам купюры, хотел пересчитать, да не стал – не прибавится! Лишь расправил пачечку и, отделив пятидесятки, сунул их вместе с документами в пиджак. Червонцы же, чтобы не путаться на вокзале, положил в карман брюк.
- Тюмень! – хрястнула, откатываясь, дверь, и в проем глянуло лицо проводницы.
Свежо на воле, Мохов ступил на платформу. Откуда-то сбоку   шагнула кряжистая мужская фигура.
- Чего, батя, ехать? – Фигура простужено хлюпнула носом. – Мигом докину!
- Да нет, покурю, мне не к спеху… - Сначала оглядеться надо.
- В «Волге» накуришься! – хохотнул таксист, блеснув желтизной вставных зубов. - «Полтинник» и вперед!
 Ишь ты, какой! Да я за пятьдесят рублей воробья в поле поймаю… Торопливо подхватил сумку и пошагал через нитки рельсов к вокзалу. Может, на автобусе уеду – десять вечера, не ночь.
                *   *   *
         На остановке многолюдно. Мохов повглядывался в высоко задранные картонки с номерами автобусных маршрутов. Нет, с его глазами не разобраться…
- Слышишь, друг, - повернулся к низкорослому мужику. Заслонившись от ветра воротником шубейки, тот пытался прикурить, - не изменилось расписание-то?
- А смотря куда! – Мужик глубокомысленно дернул подбородком и с наслаждением затянулся сигаретой: – Если, - густо пыхнул дымком, - на Лесобазу, так садись на «однёрку». А в микрорайоны… Убей не скажу! Я сам-то лесобазовский, - пояснил. – Эх, покурить-то не успел! – К остановке, скрипя сочленением, подкатил длиннющий «Икарус». Торопливо примяв пальцами огонек, мужик сунул окурок опять в коробку, и поспешил к дверям автобуса. – Ты поспрашивай, поспрашивай! – донеслось до Аркашки.
Чего тут спрашивать, не знал да забыл… Надо бы все-таки такси взять. Аркашка распахнул дверку одной из стоящих на вокзальной площади «Волг»:
- Слышь, друг, как бы на улицу Ватутина попасть? В Парфеново это, за горкой. Там, понимаешь…
- Садись, отец! – оборвал его таксист и хрустко потянулся, заводя правую руку аж за спинку сиденья. – Заспал, ни одного гада нет, - пояснил, имея в виду под «гадами», конечно, пассажиров. – Кидай сумку в багажник!
Аркашка шаркнул рукавом по низу сумки, затем обмахнул снежинки с боков и пристроил ношу к чушке запасного колеса:
  - Сколько за дорогу возьмешь? – полюбопытствовал, усаживаясь рядом с водителем. – Слабый миллионщик из меня, двадцатку дам и всё!
- Двадца-а-тку? - удивленно протянул таксист. Затем кинул взгляд на заставленную тачками площадь, на часы, высвечивающиеся над крышей вокзала. – А-а, ладно! Заодно домой на ужин заскочу.
Скрипнули колеса, растирая снежный пух, и вот уже остался позади, живущий только ему одному понятной жизнью, вокзал. Аркашке всегда было стыдно за крепких, как березовые кряжи, мужиков, что отирались у вокзальных касс и предлагали без очереди   заветный клочок бумаги. Тьфу бы, кажется, цена ему, а вот назвали   проездным билетом и уже не подступишься! Такие же кожаные здоровяки болтались  и у вокзальных ступеней, то нагло, то заискивающе глядя на спешащий люд: «Садись, брат, подвезу!» «Это самые голодные, - пояснил ему как-то Ефим, - все жрать хотят, понимаешь? Потому и работают. В таксопарке или где, какая разница?! Но, - замялся, подыскивая нужное слово, - друг дружку не обгоняют. Не бегут к корыту с пойлом, как угорелые!»
- Что, отец, из Свердловска? – полюбопытствовал таксист. И воскликнул, не дожидаясь ответа: - Оп-па, - машину чуть занесло на накатанной дороге, - скользко стало!
- А ты поаккуратней, - обронил Мохов, - накат лихачей не любит. Ты тихонько… Не-ет, - вспомнил вопрос водителя, - я сугубо деревенский человек. К брату еду, к Ефиму. Может, знаком? - Услышав отрицательный ответ, согласился: - Оно, конечно… За пару лет работы в таксопарке разве всех водителей узнаешь? Жизнь проживешь, и то не до всего доскребешься. Заболел Ефим-то, - начал пояснять. Не любил он сторонние разговоры, но намолчался за дорогу и поэтому самое время было сейчас поговорить.  – Перед Новым годом были у него с женой. Здоровый ходил, выпили еще. Покатал нас по городу, проводил до вокзала. И вот, - Аркашка прицокнул языком. И так громко это у него получилось: словно бы всю жалость хотел вместить в этот цокоток, - заболел. Его жена сегодня позвонила, я-то в контору приехал, деньги получить. Она и звонит: просит, мол, приехать Ефим-то! …Как не поеду? – Мохов вопросительно взглянул на таксиста. – Брат ведь!
 - Верно-верно, - подхватил тот, - кровь из носу, а езжай! Что за болезнь?
- Грипп! Их ведь, понимаешь, четыре группы. Видать, самая опасная. Сейчас ни таблеток, ни настоев в больницах нет: руки сложи и помирай!
- В деревне, поди, легче, чем в городе хоронить, дешевле?
- Ну да, - не согласился Мохов, - тут соседа хоронили, так всю деревню оббежали – нету досок. Нищета, друг!
- Я-ясно… Кем работаешь?
- Трактористом. У нас в Голянке летчиков нету.
Таксист пропустил с десяток летевших справа легковушек, и «Волга» выскочила к «Нефтянику». К серому, до черноты, громадному зданию, расположившемуся на берегу реки.
- Ничего, отец, - водитель повернулся к пассажиру и ободряюще хлопнул по меховым варежкам, что Аркашка сунул между сидений, - выздоровеет брат. Не сердце ведь болит или почки… Вот только в больницах питание плоховатое! 
- Оно понятно, - согласился Мохов, - в больницах питание совсем никуда - там всё  на чистоту нажимают! Леживал… Видишь, рожа какая! Бензином пожег.
- Ух, ты! – таксист даже притормозил, вглядываясь в сумраке салона в Аркашкино лицо. – …Но ничего, в деревне у зеркала некогда стоять. Бабки-то платят?
- Бабки? – не понял Мохов. И спохватился: – А-а, деньги… Откуда?! Мать-старуха вовремя пенсию получает и то ладно.  …Все ресурсы тут, - подытожил, - в грудном кармане. Хотели вот тёще телевизор купить, так к брату пришлось ехать… Что хоть с ним? Ну да ладно: Тюмень не деревня, тут врачи умнее. …Стой! –  увидел знакомые пятиэтажки белого кирпича. – Здесь и живет Ефим-то, дойду! – Выждал пока «Волга» прижмется к снежному увалу и потянулся в карман пиджака за деньгами. – Зажег бы свет-то!
Таксист послушно покрутил что-то у щитка приборов, потом еще раз:
- Не-е, батя, видать, лампочка перегорела.
Ну, да ладно, вспомнил Мохов, крупные-то деньги у меня отдельно спрятаны. Вытащил бумажник и, уверенный в том, что именно здесь и лежат червонцы, отщипнул из середки его две пятидесятирублевые купюры:
- Правильно – нет? – поинтересовался у водителя. - Не вижу в темноте…
Таксист взял деньги, хрустко расправил их, и, пытливо взглянув на пассажира, быстро сунул в карман куртки:
- Нормально!
Ступив на снег, Аркашка потоптался, взбодряя ноги, потом шагнул к багажнику. Выпростав из него сумку, спохватился и опять сунулся в салон:
- Варежки-то забыл!
Хотел добавить, что, Бог даст, встретятся еще. Попроведает    брата и сразу домой! Но таксисту было уже не до разговоров: дернувшись к двери, он сам прихлопнул ее и, дав газу, круто развернул машину.
«Ну и лихач! – подумал Аркашка. – Надолго ли такому новый автомобиль…» Затем подхватил сумку и, вздохнув, направился к пятиэтажке.