Лето - это коммунизм

Они мне позвонили, я выслушал, а идти... У них ведь как работает, Игорь, тебе звонят, ты думаешь, думаешь, ногти грызёшь, ломаешь пальцы, а потом всё-таки идёшь и в *** не дуешь, пересдача так пересдача. У меня по-другому случилось, всё не как у людей, а как у средиземноморского белого тигра, если такие бывают.

Так вот позвонили мне. И что ты думаешь, Игорь? Думаешь, что пошёл я? Что слаб духом и тут же и раскаялся, что посыпал голову пеплом и сдал оба серебряных револьвера, забыл трёхсотлетний опыт золотоискателя? Как бы не так. Я, конечно, из дому вышел, револьверы протёр, подумал о Леонардо Ди Каприо зачем-то, перелез через забор уже и споткнулся прямо перед старой ивой. Ты помнишь, конечно, как ты залезал на эту иву, чтобы шпионить за соседкой Настей, когда та приходила с балета и переодевалась, а я приносил бинокль и подсаживал тебя. Ты всегда кряхтел и поносил на чём свет стоит каждую собаку из администрации за то, что они срубили все деревья кроме старой, некрасивой и хлипкой ивы, на которую даже залезть можно только выебав троих старух из этого длиннющего дома на Ямпольской, и жутко матерился, когда падал с ветки или Настя визжала и ругалась на нас. Но какое тебе было до всего этого дело, если шторы она всё равно никогда не закрывала!
 
Небо синее и лето славное – и все слепят мне глаза, голубые, как незабудка классовой войны. Я поднялся и отряхивал штанины джинс. Тех самых джинс, между прочим, которые Максим спьяну выбросил с седьмого этажа в песочницу на детской площадке, крича что это символ американского подзаборного ****ского величия-***личия. А я сидел в одних трусах под ругань и максимовы политические анекдоты об американцах, пока ты распечатывал нам с Катей в помощь свой код по сишарпу восьмым шрифтом по странице А4 на старом пыльном принтере и торопился в театр оперы и балета на концерт Насте. Я помню это, потому что эти же презираемые джинсы мне подарил Кирилл, который ставил в тот же вечер в том же театре ****ском свою “Вальпургиевую ночь” сразу за настиным балетом. Название и первый акт он у Ерофеева взял, конечно, с****ил, грубо говоря, а всё остальное авторское, так что я в общем-то тоже спешил, но принтер работал в полную свою немощь.

Когда я перепрыгнул железную дорогу, прошёл сначала по трубе, потом под трубой, то решил придумать отговорку. Ты скажешь: чем не шутит чёрт, тем пошутит Юшкова. А если нет? Пересдача называется пересдача. Я заглянул в подвал к Савельичу, дворнику на Магистральной, а он спит. Я у него – оп, чаёк чёрный прихватил. Дай, думаю, порадую дуру старую, авось кротость духа признак приобретенный, а? Ламаркизм, понимаю, лысенковщина духовная… Ты так же говорил, когда мы сидели у Савельича в этой же каморке с поднятым вопросом о пристрастии ко лжи и мефедрону в эпоху модерна. Андрей тогда ещё на барный стул залезть не мог, говорил, что грешно, а я во вкус вошёл и балаболил, как с броневика.

До места добрался я хромой и с ментом под ручку. Дядя кандёхал, как семеро слонов. Медленно и густо. Он поймал меня за шиворот, пока я копошился в мусopке недалеко от Рубина. А я в оную муcopку ещё позавчера, как мы с Артёмом голубей жарили, заначку положил. В пакет завернул крылышко и записку себе на будущее, ну, если вызовут. Артём ещё попросил написать что ты пидop, но я отказался уже через три минуты колебаний, а Катя говорила что нужно больше кетчупа и ощипывать тоже старательнее, но я вам блять не повар, моя работа ловить голубей, а не разделывать. На Каме чаек мы ещё в прошлом семестре с Катей скворечник сделали чтобы голубей легче ловить было, только труднее стало оттудова доставать, зато легче нашампуривать. Дворник Савельич нам помогал его на тополь повесить, а потом на том месте одна ива и осталась. Пришлось позавчера нам самим голубей и ловить, и варить. Не музыкально это было, не художественно, зато записку оставил вот на дне мусopки. Я прочитал её уже у Экрана, идя с товарищем Аркадием Вячеславовичем, которому сунул пережаренное в специях крылышко. В записке говорилось что-то про Антона. Очевидно, я тогда был достаточно пьян, чтобы кроме слова Антон было ничего не разобрать, ну я решил, что сегодня физкультура и стал хромать. Сначала на все обе ноги, потом только на одну для убийственной убедительности, потому что Лунегов всегда где-то рядом с тexoм ошивается, как осёл у шрека.

Даже когда воздушную тревогу включают, он, видимо, думает, что это у него в наушниках и ходит, встречается мне на пути, пока я опаздываю на пары, и отвечает, что это не тревога, а наушники ***вые, а у меня капилляры в глазах лопаются в панике. И я убегаю и бросаюсь под старую некрасивую иву не в силах принять кончину в стенах моего любимого техникума. Но Лунегов нам не попался.

И вот представь, когда мы уже подходили к аллее, я, прошедший огонь неугасимый, я, прошедший смолу кипящую неутолимо, уже в двадцатый раз думал, что если схвачу его ментовскую фуражку и тут же убегу, Аркадий Вячеславич даже пикнуть не успеет нихуяшечки  в своей слонотопьей отдышке. Ты спросишь, а почему я тогда не убежал? Всё потому, Игорь, что я увидел твою Настю, идущую за ручку с каким-то хачом с зелёными усами в аккурат посреди аллеи. Я аж икать начал от острого чувства предательства. Иуда! Кричал я. Скотина! Пacкуда! ****ь! Ты прости, Игорь, я скажу тебе правду, ведь ты поступил бы точно так же, но я не смог убить её на том же месте. Мокрого пятна не оставил бы рядом с этим зеленоусым. Револьвер с собой был, блестящий неотразимо, но пули было всего две, одна для Юшковой, а вторая для меня. Я распрощался с Аркадием Владиславчем, и кинул нож-касатку, который мне подарил товарищ Аркадий, наугад вслед твоей пассие. Вроде как в пятку попал, а вроде нет, не помню. Тебе ныне виднее. 

Бахилы на третьем этаже из мусорки снова взял, мне не зазорно, как не зазорно было Аристиду покидать Афины, ибо я чист и сердцем, и помыслами. Потом в триста четвёртый намылился. Она сидела с обыкновенным своим надменным ****ом деревянного языческого идола и чем-то напоминала чемодан. Если бы Юшкову спросили, достоин ли хоть один из нас стать программистом, она бы две тысячи раз перевернулась в гробу, даром, что ещё жива.

Я поприветствовал незнакомую группу печальным взглядом. Тоскливым, как последняя слеза на дне рюмки в лучах рассвет.  Она ругалась с неизвестными тётками, а я пока решил выйти в коридор. Там Катя ждала пересдачу по вебе, я сел на пол рядом, у неё тоже мобилка была завалена. Жаль, что тебе, Игорь, не влепили двоечку и не позвали тебя на пересдачу, а-то посидел бы с нами, рассказал, как ты спрыгнул с третьего этажа в сугроб и поджёг себя зимой или как я догонял облака по соснам, а-то я пьян и не помню снова. Катю я пригласил пойти со мной – сдавать вместе веселее, ещё веселее вместе не сдать, ах не сдать…  Потом ещё наши ребята потянулись. Уже целая команда.

Мы отправились, значит отворили двери и бля, Игорь, зачерпни ковшичком, налей мне справедливости, потому что Говорящий Чемодан с лицом идола кричал, задавал вопросы, ответов на которые не знал во за все свои жизни даже Будда, а потом как грохнет по столу лапой. Да так, что последние веточки с листиками посыпались со старой ивы на Ямпольской.

Игорь, зачерпни кофе ковшичком, да налей мне в цистерну, ведь я засыпал и видел сны, когда она перечисляла спокойным грязным матом седьмой десяток причин чтобы нас отчислить. Когда мы закончили экзамен, я протянул ей коробочку чёрного чая с бергамотом, взятого взаймы у дворника Савельича и что-то пробормотал.

Если я не говорил, что чай именно с бергамотом, то это ничего страшного, поверь мне, не последняя пропущенная мной подробность… А сколько было этих подробностей. Только дай бог, eбиcь он огнём, их не помнить, а заниматься цельностями, цельности – это главности. Нужно ведь что-то забывать, понимаешь? Всегда нужно. Как жить и куда жить, если нечего ломать, и сожалеть не о чем?

Её глаза округлились, отреугольнились, оквадратились, потом как сдулись и лопнули. Она закружилась, как Настя-балерина, которая теперь вопила на скамейке на аллее под сирену скорой помощи. Такой реакции я не видел даже в окопах под Чечнёй, честно говоря. На моих глазах Юшкова разрасталась в новый корпус техникума, а я пятился назад и рассуждал внутри себя черт пойми что.

...качалась старая ива, некрасивая и провисшая, так что уже и не залезешь на неё, да тебе и незачем. Зато под ней лежиться сладко. Больше меня не вызывали, остальные долги я сдал. Разве что объяснительную просили написать. Отчитаться за послеродовую депрессию, сам понимаешь. Ты спросишь, какой конец у этой истории?                Эх. Конец, конец. Концы в воду.

Дверь за мной хлопнула. В триста пятом стоял шум и гам. Максим с зелёной тетрадкой и бумажками спускался вниз, я хотел было пойти за ним, но встретил Тёму. Не одного из наших, а с последнего курса, но это неважно. Он что-то хотел забрать.

Мы зашли к Жигаловой. Тёма уселся за компьютер, а я остался потерян. На меня она не смотрела, ей всюду чудились мотыльки и комары. Поэтому она суетилась, махала руками и раздавала ЦУ. Лишь на секунду кинула она взгляд в мою сторону. И я считал штрих-код с её глаз. Да-да, я так умею, не удивляйся. В нём была зашифрована какая-то громадная тоска, которой я отказываю в комментариях. Но кроме неё, а точнее прямо на ней было написано, что мне нужно выйти и, раз уж вебу я сдал, а Юшкова раздулась и не может в этом году принять меня, выйти из триста десятого… навсегда.
 
Что со мной будет конкретно? Завтра, послезавтра, через год? Кто знает! Велика Россия, велика Пермь, длинны её улицы, всякие есть в Перми дома и квартиры. Кого я встречу, что впереди — неизвестно. Может, я набреду на вооруженную группу экстремистов, таких же отщепенцев, как и я, и погибну при захвате самолета или экспроприации банка. Может, не набреду и уеду куда-нибудь, к палестинцам, если они уцелеют, или к полковнику Каддафи в Ливию, или еще куда — сложить свою голову за каких- то людей, за какой- то народ.
 
Кто его знает. Но пока я лежу под старой ивой. Вообрази, как ахуенно быть вечно пьяным! Впереди ЕГЭ, а я в нирване, греюсь по кайфу в кафеле солнечной ванны и пью джин. Лето – это коммунизм, Игорь, коммунизм – это лето.