6. Чего же ты хочешь?

Предыдущая глава: http://proza.ru/2025/06/13/1873

Он думал, что знает, как спасти свою семью. Он подготовил речь, разработал стратегию, верил в спасительную силу слов. Но вопрос жены пробил панцирь его защиты

Алексей:

Квартира встретила меня привычной, но сегодня особенно давящей тишиной. Сняв куртку, я повесил ее на вешалку, стараясь делать это как можно бесшумнее, хотя понимал, что любая моя попытка скрыть свое присутствие лишь подчеркивает его. Два дня тишины – это казалось вечностью. Два дня, наполненных невысказанными словами, обидами и напряжением, которое оседало в воздухе, делая каждый вдох тяжелым.

Я прошел в гостиную. Приглушенный свет торшера создавал островки тепла, но не рассеивал общий холод отчуждения. Ирина сидела на диване. Не смотрела на меня. В руках у нее был журнал, но я видел, что она не читает – взгляд был устремлен куда-то в пустоту, на стену или сквозь нее. Ее поза, чуть ссутулившаяся, выдавала напряжение, которое она пыталась скрыть. Воздух был плотным, его можно было резать ножом, как говорили в старых фильмах. И это было чертовски точное описание.

«Привет…» – произнес я тихо, словно боясь разбить хрупкую корочку этой тишины и нарваться на взрыв.

Она не пошевелилась. Не подняла головы. Только легкий вздох вырвался из ее груди – тихий, но тяжелый, как стон.

Я подошел ближе, остановился на мгновение, собираясь с духом. Затем опустился в кресло напротив. Между нами оставалось достаточно пространства, чтобы чувствовать себя в разных комнатах, даже в разных мирах. Я сделал паузу, пытаясь подобрать слова, которые не прозвучали бы как обвинение, как оправдание или как продолжение бесконечной ссоры.

«Ир… Послушай…» начал я, чувствуя, как голос дрожит. «Мы так… мы так два дня не разговариваем. Это тяжело. Очень». Я вложил в эти слова всю усталость и боль, которые накопились внутри. Я действительно чувствовал себя раздавленным этой стеной между нами.

Она снова вздохнула, глубже на этот раз, но по-прежнему молчала. Ее молчание было сильнее любого крика.

«Я… я понимаю, ты злишься», продолжил я, чувствуя, как ком подкатывает к горлу. «Устал я сам от этого всего. Устал… ну, от наших вот этих… боев». Я замолк, вспоминая разговор в кафе. Друг… Он заставил меня посмотреть на все под другим углом. Впервые за долгое время я почувствовал проблеск надежды. И мне отчаянно хотелось поделиться этим, пробиться сквозь ее обиду, через эту чертову стену.

«Я сегодня… с одним человеком разговаривал», сказал я, стараясь, чтобы голос звучал ровно, без излишнего напора. «Долго. Обо всём. О жизни… ну, и о нас тоже. О нашей ситуации». Я наблюдал за ней. Ее рука перестала перелистывать несуществующие страницы журнала.

Наконец, она подняла глаза. Взгляд был настороженный, холодный, словно лед. В нем читался вызов.

«И что?» Голос был низким, лишенным эмоций, но в нем звенела сталь. «Нашел, кто прав, кто виноват? Или тебе объяснили, как меня “сломать”?»

Я вздрогнул от ее резкости. Это было именно то, чего я боялся – что она воспримет мои слова как очередную попытку манипуляции. Но я обещал себе не поддаваться.

«Нет, Ир. Не в этом дело», сказал я, пытаясь унять дрожь в руках. «И не об этом вообще. Мне… мне помогли посмотреть по-другому. Вот на эту нашу… проблему с Алёнкой и балетом». Я говорил об Алёнке, о балете, потому что это было конкретно, это была та точка, вокруг которой всё крутилось последние недели. Я думал, если мы решим это, всё остальное наладится.

«А тут что, есть другой способ смотреть?» Она подалась вперед, и в ее голосе появилась страсть, но это была страсть боли и разочарования. «Я вижу, что ребенок мучается, но ты хочешь, чтобы она всё бросила при первых трудностях! А я вижу, как это может ей помочь! Выработать стержень! То, чего мне самой когда-то не хватило!» Слова вылетали резко, отчеканено, как будто она повторяла их про себя сотни раз. Я видел, как сильно она переживает за Алёнку, как проецирует на нее свои собственные нереализованные мечты и страхи.

«Я знаю… знаю, что для тебя это важно», сказал я, пытаясь показать, что слышу ее. «Твоя мечта… то, как ты видишь ее будущее… Но…» Я наклонился вперед, увлекаясь своей новой идеей, на время забывая про напряжение между нами. Мне казалось, я нащупал что-то важное. «…мы говорили о том, что… что нельзя видеть мир как набор… ну, “территорий”. Моя территория, твоя территория… за которую мы воюем. Особенно когда речь о ком-то… о ком мы оба заботимся».

Она смотрела на меня с растущим недоумением. Мои слова, казалось, не попадали в цель.

«Каких территорий, Лёша? Ты о чем? У тебя там какая-то своя философия новая появилась? А Алёнке от этого легче станет?»

Я почувствовал легкое раздражение от того, что она не понимает, но тут же подавил его. Мне нужно было донести эту мысль.

«Нет, подожди! Это не просто философия!» Я почти вскочил с кресла от переполнявших меня чувств. «Это… это способ увидеть, что мы не враги! Не противники! Понимаешь? Вот… представь… семью нашу… это не два отдельных государства, которые друг другу палки в колеса ставят и пытаются оттяпать кусок “спорной территории” в виде Алёнкиных занятий!» Я размахивал руками, пытаясь нарисовать ей эту картину. Ирина всё еще смотрела с недоумением, но, по крайней мере, слушала.

«Это… это как одно общее пространство!» Продолжал я, чувствуя, как идея захватывает меня. «Как… ну, как танец! Или как игра, в которой мы все вместе участвуем! Мы все партнеры в этой игре! Ты, я… и Алёнка тоже! Она не приз, не предмет спора! Она участник!» Мои глаза, наверное, горели. Я был уверен, что это ключ.

«Партнеры…» Голос Ирины стал тише, в нем появился скепсис, граничащий с горечью. «Когда мы в последний раз чувствовали себя партнерами, Лёша? Когда ты слышал, что чувствую я, вместо того, чтобы сразу занимать оборонительную позицию?»

Ее вопрос сбил меня с толку. Он звучал не так, как я ожидал. Это был не вопрос про балет, а про нас. Про наши отношения. Но я быстро вернулся к своей главной мысли. Я верил, что моя идея решит все.

«Я… я пытаюсь!» Горячо воскликнул я. «Я понимаю, что раньше… может, я и не слышал до конца. Или ты меня. Но сейчас! Посмотри! Если мы видим это как… как совместное творчество! Не как борьбу! Не как то, что один должен победить, а другой проиграть! А как то, что мы вместе ищем… ищем, как будет лучше для всех!» Я снова наклонился вперед, голос звенел от энтузиазма. «Как нам всем троим будет хорошо в этом нашем общем пространстве! Может быть, Алёнке не нужен именно балет для характера! Может, ей нужно что-то другое! Или балет, но по-другому! Но мы не найдем этого, пока будем стоять по разные стороны баррикад!» Я смотрел на нее с искренней, отчаянной надеждой.

«Давай попробуем… Ир, давай просто попробуем увидеть это не как конфликт… а как… как задачу!» Я почти умолял. «Творческую задачу! Как нам, трем партнерам, сделать так, чтобы всем было хорошо! Чтобы Алёнка не плакала, чтобы ты не переживала, что она что-то потеряет, и чтобы я… ну, чтобы я не чувствовал себя в этом дурацком цугцванге!» Я невесело рассмеялся. «Это же… это же может быть интересно! Искать наше решение! А не пытаться навязать свое или принять чужое! Ты… ты как на это смотришь?»

Ирина смотрела на меня. В ее глазах я видел смену эмоций: скепсис, недоумение… а потом что-то вроде усталости и глубокой, тихой грусти. Она отвела взгляд, посмотрела в темное окно, где уже давно погасли огни дня.

«Интересно… творческая задача…» Повторила она тихо, словно пробуя эти слова на вкус и находя их горькими.

«Ну да!» Воскликнул я, пытаясь подхватить ее тон, вернуть ей свой энтузиазм. «Не бороться! А творить! Вместе!»

Она снова посмотрела на меня. Лицо ее вдруг стало очень серьезным, даже суровым. Взгляд стал пронзительным. Голос был тихим, но каждое слово било наотмашь.

«Лёша… Ты говоришь про одно пространство, про партнеров… про то, что Алёнка не предмет спора… Это всё, конечно, красиво». Она сделала паузу, и эта пауза давила. Давила сильнее, чем вся предыдущая тишина. Я чувствовал, как внутри всё сжимается в ожидании. Когда она продолжила, ее голос был еще тише, но в нем была такая боль и отчаяние, что у меня перехватило дыхание.

«Но…» Ее глаза, казалось, смотрели прямо в душу. «…почему ты… почему ты никогда не говоришь о том… что ты сам-то хочешь?»

Я ошарашенно моргнул. Это… это было вообще не то. Не про балет. Не про Алёнку. Не про конфликт. Мой carefully crafted план рухнул, не успев начаться. Я не понимал.

«В смысле… что я хочу?» Я чувствовал себя полным идиотом. «Я хочу, чтобы Алёнка не страдала! Чтобы мы не ругались! Чтобы в семье был мир!»

Она медленно покачала головой. В этом движении была какая-то тихая, страшная безысходность.

«Нет, Лёша. Это… это про “как не надо”». Ее голос был спокоен, но слова обжигали. «Про то, от чего ты хочешь убежать. Я спрашиваю… чего ты сам хочешь? Вот… вот ты сидишь напротив. Ты мой муж. Отец Алёнки. Ты… ты вообще с нами? В этом “одном пространстве”, как ты говоришь? Или ты… ты просто пытаешься “решить проблему”? Как… как задачу?»

Она смотрела на меня долгим, изучающим взглядом. В этом взгляде не было злости из-за балета, из-за наших разногласий по поводу ребенка. Было что-то гораздо глубже – тоска, непонимание, безмерная усталость. И в этот момент я почувствовал, как вся моя тщательно построенная конструкция из “партнерства”, “общего пространства” и “творческой задачи” рассыпается в прах. Потому что я осознал… осознал с ужасающей ясностью, что всё это время я думал о том, как решить ситуацию с балетом. Как избежать конфликта. Как изменить ее. Как изменить жизнь Алёнки. Как угодно, лишь бы прекратить эту боль. Но я ни разу не подумал о том, чего я сам хочу в этой семье. Рядом с этой женщиной. Участвуя в этой жизни. Не как решатель проблем, не как миротворец, а как… человек. Как мужчина. Как Алексей.

«Балет… это просто… просто повод, Лёша», продолжила она так же тихо, словно констатируя факт, который давно для себя приняла. «Повод почувствовать… что ты вообще здесь. Что тебе не всё равно. А тебе… тебе не всё равно, конечно… но не из-за меня. И не из-за Алёнки. Тебе не всё равно из-за ситуации, которую надо исправить. А я… я просто… я просто хотела почувствовать, что мы… что мы всё еще… вместе». Голос ее дрогнул в самом конце. «Не потому, что есть Алёнка или проблема, которую надо решать. А просто потому, что мы… это мы».

Она закончила говорить. И снова повисла тишина. Но на этот раз она была другой. Не тишина обиды, не тишина конфликта или невысказанных претензий. Это была тишина откровения. Я сидел в кресле, совершенно обескураженный, раздавленный. Весь мой план, весь мой новый, блестящий взгляд на мир, который должен был стать ключом к решению, вдруг оказался направлен совершенно не туда. Проблема была не в “территориях” и “партнерстве в игре воспитания”. Проблема была в… во мне? В моем присутствии? В том, как я видел – или не видел – нас. Не только как родителей, решающих бытовые задачи, но как… как супругов. Как мужчину и женщину, которые когда-то были вместе. Финал этого разговора не имел ничего общего с балетом. Но он перевернул всё мое представление о корне нашей боли. И оставил меня в полной, оглушающей темноте.

Продолжение следует...