Телефон

Не бывает на свете гибели.
Нас глотает земля сырая.
Наши косточки время выбелит,
а мы бродим не умирая.

                Владимир Леванский

У любой старой вещи есть своя история, в которую новый обладатель, как правило, бывает не посвящён. Но именно это обстоятельство и вынуждало меня смотреть на артефакты прошлого с особым вниманием и интересом. Антикварные книги, расписная посуда, часы с остановившимися стрелками, облезлые рамы или какая-нибудь другая домашняя утварь никогда не оставляли меня равнодушным, потому что с их помощью я мог мысленно перемещаться в прошлое и беседовать с современниками их создателей, тем самым прирастая временем былых эпох, вопреки всем законам причинности, однонаправленности и необратимости.
Наверное, нет ничего необычного в том, что незнание подлинных судеб вещей может вытесняться различного рода фантазиями, наполненными целой вереницей правдоподобных событий. Однако моё воображение уводило меня ещё дальше, и я не только доверял своим вымышленным историям о потерявшихся в собственниках и во временах предметах, но и искренне начинал верить в собственные придумки.
Это моё необъяснимое для многих любопытство к различной рухляди было хорошо известно всем знакомым городским старьёвщикам, торгующим подобным товаром, и им, порой, с лёгкостью удавалось уговорить меня приобрести у них какой-нибудь совершенно бесполезный хлам, давно уже отслуживший свой законный век.
Так у меня оказался этот карболитовый дисковый телефон, с массивной трубкой и чёрным матовым корпусом на коротеньких ножках из толстой круглой резины. Телефон был, по-видимому, из приснопамятных тридцатых, но он работал, гудел проводным эфиром, взрывался очередями высокочастотных импульсов из-за ненадёжных контактов и иногда непроизвольно позвякивал при лежащей на рычажках трубке.
Поначалу за телефоном я не замечал никаких странностей, он был установлен в прихожей и упорно молчал, отдавая приоритет работы с абонентами своему мобильному собрату, который неизменно пребывал со мною рядом, куда бы ни вздумалось мне пойти и где бы ни случилось мне оказаться.
Возможно, так могло бы продолжаться ещё достаточно долго, но мне зачем-то вздумалось проверить показания минутной стрелки наручных часов, обратившись в службу времени с помощью своего столетнего перегрина.
Пластмассовый диск телефона оказался довольно-таки тугим, он медленно вращался с ворчливым дребезжанием и издавал короткий глухой звук при остановке на наборном ограничителе. Набирать номера таким образом мне даже понравилось – было в этих движениях что-то серьёзное, ответственное, свидетельствующее о важности и необходимости выполняемых действий. Справившись с цифрами, я плотнее прижал к уху карболитовый капсюль телефонной трубки и занял удобное положение, обратившись в слух. Однако вместо длинных гудков, к моему необычайному изумлению, трубка заговорила женским голосом, причём сомнений, что голос принадлежит не роботу, а живому человеку – у меня даже не возникало.
«Станция», – объявила мне трубка мягким сопрано.
Подавив волнение и собравшись, я продиктовал номер службы точного времени. Женский голос правильно его повторил и отчётливо произнёс: «Соединяю». Сверка наручных часов меня, конечно, уже больше не интересовала. Прослушав сообщение, я поблагодарил невесть откуда взявшуюся телефонистку и положил трубку.
Телефон теперь представлялся мне враждебной мыслящей сущностью, причастным к некому таинственному миру, о природе которого я мог только догадываться. С виду это было обыкновенное техническое устройство, о чём свидетельствовала инструкция по эксплуатации и подробная схема, намертво прикреплённая к днищу его корпуса. В схеме были расписаны все входящие в туда части и, немного разбирающийся в электротехнике, я не обнаружил в ней ничего необычного, кроме разве что «вызывной кнопки». Такой детали на известных мне моделях дисковых телефонов я не помнил, поэтому пришлось основательно порыться в старых журналах и узнать, что «вызывная кнопка» на трубках реликтовых аппаратов всё же имелась. Но зачем она была необходима, для меня так и оставалось загадкой, хотя, наверное, прежние пользователи подобных моделей в таких разъяснениях не нуждались вовсе.
А вот искать ответа в старых журналах, почему на мой звонок откликнулась какая-то странная телефонистка, было уже совершенно бессмысленно. Повторные попытки дозвониться до той же службы времени больше не приводили к подключению зловещей станции и в дальнейшем купленный у антикваров телефон больше не преподносил мне никаких сюрпризов: вслед за  монотонным пением телефонной трубки раздавались длинные требовательные сигналы, а если вызываемый телефон был занят – слышались короткие отрывистые гудки.
Безотказная работа приобретённого аппарата, требовала понимания причин его первоначального сбоя, который, как мне представлялось, произошёл из-за случайного касания к подозрительной «кнопке вызова», вызова неизвестно чего и незнамо кого. Я предполагал, что случайно задел её при пробном звонке, и это неосторожное движение и привело к включению мистической «станции» и явлению неведомой телефонистки. Теперь, чтобы подтвердить эту догадку, надо было повторить былую оплошность, только сделать это уже вполне целенаправленно и осмысленно. И я решил «разъяснить» этот загадочный технический рудимент доставшегося мне устройства.
Не в пример наборному диску, «вызывная кнопка» поддалась мне очень легко. Ровное пение электрического эфира тотчас умолкло, и в трубке воцарилась полнейшая тишина. Однако это молчание было недолгим.
– Станция, – услышал я в трубке знакомый голос.
– Соедините меня, пожалуйста, с Борисом Мисневичем, – не раздумывая, назвал я имя моего дошкольного друга. Это имя как-то само собой неожиданно всплыло в моём сознании, словно была необходимость произнести именно его. В семилетнем возрасте мы с Борькой расстались: он остался в Тюмени, а я уехал в Геленджик, воссоединившись с семьёй своих родителей. Больше я Борьку не видел и ничего не знал о его дальнейшей судьбе. Говорили о нём разное, но доподлинно было известно лишь то, что Борька после школы поступил в МГУ на физфак, ну дальше следы его терялись, так он безвестно и пропал в беспамятной житейской рутине.
– Борис Аркадьевич Мисневич, – чеканно произнесла станционная телефонистка, – соединяю.
Я изумился: надо ж, он оказывается – Аркадьевич. Меня удивило не то, как телефонистка его представила, а то, что я ничего не знал об его отце. Хотя и он вряд ли знал, как меня величают по отчеству, ибо нас обоих воспитывали бабушки. Трубка немного помолчала, а затем в ней раздался жизнерадостный Борькин голос:
– Виталька – ты! – Борька плохо выговаривал некоторые буквы, и, наверное, называть меня «Виталькой» ему было намного проще, чем моим настоящим именем, а, может быть, просто ему нравилось именно так меня нарекать.
– Борька привет! Прости меня за то, что потерялся, но я думал о тебе и всегда помнил.
– Да что там виниться, меня тоже увела неумолимая колея, школа там, универ… А потом я серьёзно увлёкся альпинизмом, полюбил горы, знаешь, подчас невозможно преодолеть их притяжение… Тут никакой Ньютон не опишет этой влекущей силы. Вершины притягивают к себе с неодолимой мощью гравитационной сингулярности, и я, вот, даже не сразу понял, что попал к одной из них непосредственно на «горизонт событий».
– Да, Борька, узнаю в тебе прежнего романтика и фантазёра… Помнится, ты хотел стать пожарником, чтобы иметь власть над огнём и спасать от него людей.
– Было-было такое. Но вышло всё совсем наоборот: я попытался владычествовать над высокогорным льдом, только не смог спасти от него даже себя.
– Что ты говоришь! Как же это случилось?
– Да вроде всё шло нормально, и погода была хорошая. Мы разбили штурмовой лагерь на южном склоне, решив отложить восхождение на завтра. Всё проверили, натопили снега и начали готовиться к ужину. Все предыдущие дни было тепло и дождливо, поэтому снег на выбранной нами террасе превратился в плотный ледяной наст. Я решил пройти по нему до края обрыва и полюбоваться на нижележащие вершины, выглядывающие из-под покрова густых облаков, укрывавших низины сплошным белым ковром. Вид сверху был, действительно, впечатляющий. Я стоял на самом краю обрыва, на котором меня удерживала головокружительная высота скал и моё желание там находиться. Весь знакомый мне мир остался далеко внизу, а незнакомый – нависал массивной гребнистой вершиной, пылающей ледяным пламенем. И тут я заметил, как между вершин, внизу, шествует огромная человеческая фигура, от которой расходятся радиальные радужные круги.
– Да это же глория! Совсем немногим удавалось видеть это редкое природное явление.
– Знаю. Я же – физик и могу его объяснить. Но когда видишь огромную человеческую фигуру, идущую тебе навстречу, то любое рацио уступает место спонтанному чувству. Я смотрел на неё, не отрываясь, и определённо было в ней что-то гипнотическое. Она будто бы звала меня за собой и я, подчиняясь её зову, пошёл по кромке скального выступа, огибавшего могучую каменную стену, покрытую ледяной глазурью. Нельзя сказать, что я очень далеко ушёл от лагеря, но тут погода резко переменилась, внезапно налетел шквалистый ветер с колючим беспросветным снежным дождём. Заряды снега и мельчайших льдинок, обжигали лицо и руки, слепили глаза и не давали полноценно дышать. Я даже не понимал где верх, где низ, а окружившие меня навалы тяжёлого льда и снега отрезали мне пути назад. Да и где они, эти пути, если стоял я на узком уступе, под которым гибельно разверзлась бездна. Ребята потом долго меня искали, искали и спасатели, но так и не нашли.
– Ну а что же сообщили твоим родственникам и друзьям? Ведь наверняка они замучили центр розыска и информации своими запросами.
– Друзья говорят, что поднимающиеся тем же маршрутом часто видят вблизи того места, где был разбит наш штурмовой лагерь, чёрного альпиниста, карабкающегося по скалам. Говорят, что в «чёрном альпинисте» люди узнают меня. Но это неправда – я не собираюсь никого беспокоить, тем более привносить недобрые знаки. Слушай, как знать, вдруг ты пересечёшься с кем-нибудь из тех, кто меня некогда знал и услышишь от них всю эту чушь. Постарайся их разубедить.
– Хорошо. Думаю, что у меня получится.
– Вот ещё что хочу у тебя спросить. Как ты понимаешь жизнь? Что это такое?
– Наверное, жить – это чувственно воспринимать всё, что находится в пространстве твоего мысленного соприкосновения, и разумом собирать все эти впечатления в представление о себе…
– Эх, Виталька! А что же будет тогда, когда охладеет сердце и духовно ослепнет душа? Ведь не все же способны нести всё означенное тобой в вечность.
– Ну, тогда скажи сам, тем более что ты имеешь больше оснований судить об этом предмете.
– Жизнь, Виталька, это сопричастность к своему предназначению. Чем оно вернее и ближе, тем полнее наполнена твоя жизнь. Жизнь нельзя примитивно соотносить со временем…
– Время вашего соединения истекло, – раздался в трубке приятный голос телефонистки. – Разъединяю!
Телефон замолчал, и я положил трубку. Только сейчас я заметил как нагрелась телефонная трубка  и само карболитовое тело аппарата. Наверное, именно по этой причине прежний хозяин поставил его на такие несуразные самопальные ножки из толстой резины.
Я дал аппарату остыть и поднял трубку, чтобы оценить его готовность к обыденной штатной работе. Телефон привычно отозвался занудным эфиром ненабранных номеров. «Понятно, – подумалось мне, – значит всё дело именно в этой пресловутой кнопке!»
Надо сказать, что подобный канал связи не вызывал во мне никакого одушевления. Напротив, теперь я стал бояться звонков «оттуда» и очень надеялся, что связь по-прежнему останется односторонней. В то же время нельзя не признать, что посредством таких контактов я смог бы получить уникальные сакральные знания, на зависть всем самопровозглашённым медиумам и всеведущим шарлатанам.
Однако всё во мне противилось получению ответов на неразрешимые вопросы, которые веками задавали себе мыслители, пытающиеся понять – что же существует там, за гранью человеческого бытия. И без того во мне давно уже сформировалась пугающая картина совершенного Мироздания, укреплять метафизический фундамент которой мне совсем не хотелось. Но я понимал, что границы моего прежнего иллюзорного спасительного мирка посреди грозной и ошеломляющей вселенской сцены уже нарушены, и я больше ничем не защищён от воли невидимого режиссёра. И всё-таки меня не покидала надежда отсидеться где-нибудь в последнем ряду зрительного зала, откуда я буду пассивно наблюдать за тем, что будет происходить на сцене.
Любопытно, а как бы повели себя на моём месте гуру столоверчения, всеми способами пытающиеся убедить легковерных спиритов в существовании духов? Полагаю, что они позабыли бы все свои простодушные фокусы, и никто из медиумов не стал бы делиться полученным откровением. «Знающий – молчалив, а многоговорящий – ничего не знает». Но есть знания, которые боишься произнести даже внутри себя. «Умный каждый день пополняет свои знания. Мудрый – стирает лишнее», – утверждает та же даосская философия. Только как это сделать? Как мне освободиться от лишнего знания, заставляющего меня с опаской смотреть на аппарат, с помощью которого можно позвонить «туда» или принимать звонки «оттуда»?
Когда я окончательно осознал, какой канал связи открывает мне телефон, я иначе стал воспринимать тишину. В ней я обнаружил нечто родственное пространству Вселенной, наполненное эфирной пеной, по которой пробегают могучие гравитационные волны. Но я, как и мой далёкий первобытный предок, смотрю в это пространство, подсвеченное небесной алмазной пылью, и знаю о нём примерно столько же, сколько и он. Однако в отличие от него мне известно, что тишина способна пронизываться непостижимыми микролептонными или торсионными полями, силовые линии которых могут собираться в моей телефонной трубке в тесный раскалённый пучок. И этот телефон однажды зазвонит, зазвонит «оттуда», где разделено пространство и время, где данные и значения обращаются в ничто, исчезая бесследно из всех описаний, несмотря на «незыблемость» закона сохранения информации.
Звонок телефона застал меня в прихожей, где я стоял с чемоданом и намерением улететь на юг.
– Сабина Николаевна Панина, соединяю, – пропела трубка мягким колоратурным сопрано.
Сабина! Если бы не редкое имя, я бы не сразу догадался, с кем мне предстоит разговор. Она была в параллельной группе моего курса, и мы могли видеть друг друга на лекциях, где собирались все факультетские группы, или же на лабораторных занятиях, запланированных только для нас, будущих специалистов по технической кибернетике. Девушек у нас было мало, и они резко отличались от девчонок на других факультетах. Как правило, эти студентки были старательнее и понятливее парней, держались они обособленно, не помышляя даже о том, чтобы собираться в свои женские замкнутые кружки. Мы были очень молоды, но слово «романтика» воспринималась нами, скорее, в интеллектуальном измерении, поскольку каждый из нас испытывал благоговейный трепет, глядя на необозримые горизонты передовой науки.
Не знаю почему, но я сильно смущался, когда Сабина подходила ко мне. Любой её невинный вопрос меня озадачивал, и я часто не понимал, что ей ответить. А перед лекцией меня всегда охватывало неосознанное беспокойство, и я выжидал, когда студенты наконец разбредутся по аудитории, чтобы выбрать себе место, где мы бы с ней не смогли встретиться даже случайными взглядами. Мой приятель из её группы, Севка, постоянно посмеивался надо мной, изображая из себя доверенное лицо Сабины, и вкладывал в наполнение своих насмешек некую фигуру умолчания, намекая на то, что он знает гораздо больше, чем допустимо знать такому безответственному болтуну, как Севка. Хотя и другие мои приятели по курсу не могли не замечать, что между мной и Сабиной происходило нечто странное, но старались деликатно обходить эту тему в моём присутствии, ведь у нас и без того находилось о чём поговорить и о чём поспорить.
После выпуска мы все потеряли друг друга. Исчез из моей жизни даже навязчивый болтун Сева, который все пять с половиной лет сопровождал меня, словно был моей собственной тенью. Исчезли мои увлечённые наукой деликатные юноши, исчезла и Сабина. Она исчезла из моего настоящего, но не из памяти и моих мыслей. И когда беспокойная память возвращала её из моего прошлого – она вновь оказывалась в параллельной группе, и у меня, как прежде, перехватывало дыхание, ибо я ощущал её присутствие так близко, что чувствовал исходящее от неё тепло.
– Поставь вещи и забудь про юг.
Сабина и прежде никогда не называла меня по имени, то ли по причине смущения, то ли из-за желания сохранить дистанцию, нас разделявшую. Но вот глаголы в повелительном наклонении я услышал от неё впервые.
– Но почему?
– Потому, что так будет лучше для тебя. Я знаю…
– А разве возможно такое знание?
– Возможно. Я побеспокоила тебя, чтобы предупредить.
– А с тобой… Почему ты там… – я не мог подобрать слов, чтобы спросить, что с ней случилось, раз она звонит мне по этому телефону. Но таких слов, наверное, просто не существует в природе – ни у меня, ни у кого другого, а если они и существуют, то состоят не из букв.
– Теперь это не имеет значения. А имеют значение лишь причинно-следственные связи, способные к перестроениям и приращениям, которые, в свою очередь, зависят от изменений в цепочках взаимного влияния. Собственно, возможностью предупредить тебя и объясняется тот факт, что этот телефон оказался у тебя в прихожей.
– А могло ли у нас с тобой сложиться как-нибудь иначе?
– Нет, тогда бы я не смогла предостеречь тебя…
– Время вашего соединения истекло, – вклинилась в наш разговор телефонистка, пока воспоминания опутывали невыразимыми и неизъяснимыми ощущениями мои мысли и не позволяли сосредоточиться. – Разъединяю!
Телефонная трубка была горячей, но ещё более горячей была моя голова. Не знаю, что мной руководило и было ли в моих действиях хотя бы частица разумного поведения, но я снова поднял раскалённую трубку и нажал «вызывную кнопку».
– Станция, – удивлённо откликнулась телефонистка.
– Соедините меня, пожалуйста, с моим дедом, Меркушевым Николаем Ивановичем.
Телефонистка точно повторила имя, заключив стандартным: «Соединяю».
Я не знал деда. Он умер после войны, ещё до моего рождения. О нём не говорили, а все его вещи были собраны в полуподвальной комнате, которую все домашние обходили стороной, словно на её посещение был наложен запрет. Но меня этот запрет не касался, если таковой вообще мог существовать. Ребёнком я часами обретался в этой забытой комнате, изучая его книги с разнообразными закладками из сухих цветов и газетных вырезок, какие-то живописные работы на ломких холстах, свёрнутых в трубочки и сваленные в кучу диковинные коллекции, которые было очень интересно разглядывать. Здесь, казалось, собралось всё, начиная от древних монет до предметов быта уральских крестьян, что, конечно, его, как историка, не могло не интересовать. Я подолгу разглядывал медали и ордена, среди которых, как оказалось впоследствии, находились и его собственные. Но нигде мне не удавалось найти его фотографий, и я никак не мог представить, как же он мог выглядеть.
Капсюль телефонной трубки был яростно горяч, но я старался держать трубку как можно ближе, чтобы случайно не пропустить ни одного его слова.
– Я верил, что когда-нибудь смогу услышать тебя. Это сложно понять, но мне не так важно, что ты сможешь сказать мне, я просто хочу услышать твой голос.
 – Дед, я так и не смог отыскать твоей фотографии и теперь даже не знаю, что сталось с домом, где ты когда-то жил.
– Да что там дом, всё вещное – тленно, зато печатью вечности отмечена память. Она делает нас людьми. Чаще всего – хорошими людьми. Ты всегда думал обо мне и хранил в своей душе обо мне память, и это наполняет мою недолгую жизнь особенным смыслом. А как я выглядел, сказать несложно: когда разберёшь свой чемодан, посмотрись в зеркало.
Я еле мог удерживать в руке трубку, настолько она была горячей. Я хотел перехватить её салфеткой, чтобы не обжигаться, положив её рядом с корпусом телефона. И в этот момент телефон вспыхнул, его карболитовая основа потеряла форму, и в ярком оранжевом пламени,  обуглившись, он превратился в золу. Телефон стоял на высокой алюминиевой тумбе, поэтому огонь с её поверхности не перекинулся дальше.
Я смотрел на дымящуюся горку золы, и на ум не приходило ничего более, кроме строчек из Откровения Иоанна Богослова:
«И поют песнь Моисея, раба Божия, и песнь Агнца, говоря: велики и чудны дела Твои, Господи Боже Вседержитель! Праведны и истинны пути Твои…»