Бронзовый бог

Всё началось с того, что Иван Алексеевич, наш старенький учитель истории, создал поразительный школьный музей.
Долгие годы по крупице, помалу собирал он разные разности, иногда как будто совершенно ненужные. Шёл по жизни, приглядывался к вещам да накапливал. Где только не отыскивал наш педагог всевозможные вещицы для музея! Поначалу Иван Алексеевич задумывал его как уголок боевой славы: хотел размещать в нём подлинные документы времён войны, фотографии бойцов и героев, которые когда-то окончили нашу замечательную школу. Ивану Алексеевичу это удалось вполне, но когда задача была в основном выполнена, он, как любой творческий человек, вознамерился продолжить дело и шаг за шагом преобразил скромный красный уголок в серьёзный исторический музей. Мы, тогдашние школяры, получили возможность прикоснуться к истории вживую; а экспонаты были и вправду настолько интересны, что к нам раз или два в неделю приходили посетители, в том числе даже специалисты из академии наук и местного университета, чтобы на основе изучения того или иного раритета написать свои вожделенные диссертации.
Я тогда не очень-то понимал, что такое диссертация и для чего она так необходима этим с виду неглупым людям, однако уважал их за неуёмное рвение и очки в роговой оправе. Признаться, я втайне мечтал походить на этих учёных мужей, и вообще очень хотел быть причастным к делу науки, а значит, и нашего музея. Я то и дело вызывался подежурить в нём, а порой доходил до нахальства быть гидом. Вот почему, наверное, Иван Алексеич считал меня самым любимым из учеников, главным своим помощником. В моих устах звучит нескромно, однако факт.
Для размещения коллекции спервоначалу была отведена каморка в полуподвальном помещении, но затем – целая классная комната: экспонатов было уже много и становилось всё больше.
Мы очень гордились нашим музеем. Ещё бы!
Здесь было всё, что угодно душе юноши, познающего жизнь, и сердцу мемуариста. Экспонаты были разнообразны и порой диковинны. Ученики несли в него всякую всячину; учителя старались облагородить экспозицию старыми книгами и репродукциями великих живописцев; учёные – шефы из областного отделения академии наук – иногда отрывали от сердца и дарили нам каких-нибудь трилобитов или фрагменты глиняной посуды неведомых веков, а то, глядишь, и орудия труда пещерного человека вкупе с клыками саблезубого тигра. По стенам висели портреты великих мужей и жён всех времён и народов, а также выдающихся партийных и государственных деятелей нашей страны и области. На изящных столиках красовались исторические редкости, маленькие скульптурные изображения истуканов и полководцев. Были у нас и нэцке, и устрашающий эбеновый идол африканского племени Нуаруру, а также бронзовый бог, о котором никто не мог сказать ничего путного.
История его появления в нашем маленьком музейчике была довольно необычной. Иван Алексеевич получил его в подарок от одного очень знаменитого индийца. Для учеников и посетителей учитель читал об этом человеке целые лекции на уроках или когда выступал в качестве экскурсовода. Иван Алексеевич даже менял тон своего голоса, придавал ему оттенок глубины и торжественности, словно провозглашая что-то бесконечно важное для будущих поколений.
– Хасан Шахид Сухраварди, – вещал учитель, – родился в семье мусульман. Учился в университете в Калькутте, потом в Англии, где изучал право и историю культуры. В 1916 году – внимание! – приехал в Россию для усовершенствования знаний в русском языке. Побывал не только в Петрограде, но даже в Крыму, а к концу семнадцатого года поселился в Москве. Работал в художественном театре, был членом коллегии режиссёров. И – преподавал английский язык в Московском университете. Причём был, между прочим, и литератором, основателем пакистанского Пен-клуба… В двадцатом году получил командировку в Грузию, уехал из Советской России и, увы, дальше неинтересно: жил в Европе, как все эти… А когда вернулся на родину, преподавал историю искусства в Калькуттском университете. Наконец, в пятьдесят четвёртом году назначен послом в Испании и Ватикане, потом в Марокко и Тунисе… Жив ли он теперь, не знаю, не ведаю… Но…
В этом месте своего рассказа Иван Алексеевич делал выразительную паузу и добавлял, заставляя себя выражаться просто, безо всякой торжественности, хоть тоном и веским:
– Не сочтите меня хвастливым, но мне довелось встречаться с Сухраварди. Да-да! Точнее говоря, я был его студентом в Московском университете, не из отстающих, могу заверить. И иногда он приглашал меня и ещё двух-трёх моих однокурсников к себе домой, в квартиру для иностранной профессуры. Давненько это было! Революционная эпоха!
Трудно жилось, что греха таить, но я был молод и полон неуёмной энергии, желания познавать и трудиться. Может, за это индийский профессор и полюбил меня. И как же уютно было в его просторном обиталище! Мы пили чай, его присылали профессору прямо из Индии, чинно беседовали о творческом воображении и делах иных, иностранных и наших, обсуждали студенческие проекты… И в каждый такой вечер, с неиссякаемым интересом разглядывали всякие диковинки, расставленные в квартире Сухраварди повсюду: на шифоньере, в книжном шкафу, на этажерке…
И вот однажды, незадолго перед своим отъездом из Москвы, великий индиец подарил мне на прощанье этого бронзового бога. «Да принесёт он вам счастье. И помните обо мне». Так, подобно тени отца Гамлета, напутствовал меня Сухраварди…
Посетители музея, теперь уже наполненные новым необходимым знанием и, соответственно, с проснувшимся интересом, вглядывались в бронзовое изделие, изображавшее неведомого божка.
Мнения о сути этого бога в учёном мире и среди обывателей городка расходились. Кто-то считал его изображением Будды, впрочем, чрезмерно оригинальным, уродливо утрированным; кто-то – племенным идолом какого-то исчезнувшего азийского рода. А некоторые считали его вымышленным божеством – гибридом всех богов на свете. Эта точка зрения называлась «синтетической теорией» и благодаря своему названию выглядела самой убедительной.
Правда, теория не отвечала на вопрос, кому в туманной древности вздумалось синтезировать богов разнообразных верований и каких именно.
Ведь бог был поистине странен, если не сказать – страшноват. Глаза навыкате и как-то непропорционально огромные напоминали очки Ихтиандра. Совершенно лысый, но с высоким гребешком на голом черепе, бог сидел в позе лотоса, при этом руки были воздеты к небесам, словно в мольбе.
Или, пожалуй, в решительном жесте ликующего победителя. Сами же руки трудно было назвать собственно руками, так как они выглядели в точности как перепончатые лапы земноводного. Облачение тоже было неизвестно какого происхождения: может, это был персидский халат, а может, и накидка из драконовой кожи.
И вот однажды, в нашем чудесном музее, среди великолепных экспонатов, свалилась на нашу голову большая неприятность, большущая.
В тот достопамятный день шла обычная экскурсия. Посетителей в музее было довольно много; помню, мы ещё порадовались этому: ценят люди наш труд, знают о нашей историко-культурной работе. Пятеро туристов прибыли из ближайшего посёлка, ещё одна группа была из местных, а молодая семейная пара приехала, как выяснилось, аж из Москвы. Я уже не говорю о моих одноклассниках: в музее их толпилось человек десять-двенадцать. Понятно, что не все из них пришли на экскурсию с искренним желанием: кому-то просто хотелось показаться перед Иван Алексеичем, чтобы получить за четверть хорошую оценку, ну а иные бродили по периметру музейной комнаты за компанию с друзьями, скорее всего не без пользы.
Тут было на что посмотреть. Особенный восторг или, напротив – скепсис, вызывали, как правило, клыки саблезубого тигра и следы пяток троянского Ахилла. Что поделать: таков человек – восторженный скептик.
Иван Алексеевич переходил от стенда к стенду, рассказывая гостям о царских орденах, лежавших под стеклом на витрине; о наших выпускниках-героях, чьи портреты украшали стены класса; о первых строителях нашей школы, многие из которых были родителями или дедами нынешних учеников. Радость узнавания близких и родных людей легко прочитывалась в оживлённом шёпоте и расцветающих улыбках посетителей.
В качестве музейного смотрителя я наблюдал за общим движением. Признаться, меня частенько распирала гордость оттого, что я помогаю Ивану Алексеевичу. Спохватываясь, я стыдился моего тщеславия; потом снова вспоминал, что ношу пионерский галстук, стало быть, всем ребятам пример. И снова безнадёжно тщеславился.
Экскурсия шла своим чередом. Правда, я то и дело отвлекался от наблюдений, потому что в руках у меня был замечательный том Александра Беляева, и мне не терпелось его прочесть.
Иван Алексеевич между тем начал свой непременный рассказ о великом Сухраварди. Как вдруг странно завертел головой, засуетился, а потом всплеснул руками и воскликнул:
– Бога украли! Украли бога!
Все мы перепугались, шарахнулись от бедного учителя, как от чумного. Но через секунду поняли, о чём возопил Иван Алексеевич, и бросились его утешать.
Вот так да! Неведомый божок исчез со своего пьедестала.
Войти в школьный музей не мог ни один чужак: только мы, школьники, да посетители, пришедшие взглянуть на исторические экспонаты и редкости. Значит, украл кто-то из них (мне трудно, прискорбно выговорить «из нас»).
В общем и целом было ясно: кража была совершена именно днём, посреди экскурсии, в толпе посетителей. Многие, выходя, могли при этом остаться незамеченными, тем более что дело шло к зиме, погода стояла пронзительно холодная, и на всех, кто побывал в музейном помещении, была толстая верхняя одежда. Пронести украденное под полушубком или тулупом проще простого.
Как переживал Иван Алексеевич! Никогда прежде я не видел его таким убитым и сгорбившимся.
Кто-то сообразил вызвать милицию, и вскоре в музей пожаловал представительный мужчина в синей форме. Высокий, сухопарый, он оглядел нас пронзающим взором и, по-моему, невзлюбил нас всех. По свежим следам, прямо в музее, он допросил участников события, всесторонне и безжалостно.
Как сейчас помню эту картину. Капитан Милитонов сидел за тумбой, где ещё недавно красовался бронзовый бог, а напротив милиционера, на краешке услужливо принесённого стула, трепетал очередной подозреваемый. О трепете говорю с уверенностью, потому что меня Милитонов допросил тоже. Впрочем, быстро отпустил, поняв, что я не видел и не слышал вообще ничего, разве что шум прибоя в Атлантике, да матросов, кричавших: «Морской дьявол!».
Но других собравшихся в музее капитан буквально прижимал к стенке. Немудрено, что Вовка Щеславин из десятого класса, абсолютно круглый отличник, от страха чуть не признался во всём, лишь бы его быстрее отпустили; а Фаридка Уткулов так и вовсе оглох и онемел: сколько ни бился над ним упорный капитан, не вытащил из того ни слова, ни звука. Да что там Фаридка! Помню, как, дрожа от ужаса, один низкорослый, с проплешинкой, гость из районного поселкового совета повторял, точно заклинание:
– Я не знаю… Ничего не видел. Видел только… вы понимаете, видел… портрет первого секретаря…. Областного. Всё время глядел на меня... В смысле я – на него… Такой чудный портрет!
И лишь рабочий человек – наш кочегар Матвеич – сумел, как это было с ним всегда, подробно, толково, по-военному точно изложить суть дела: никто не видел ничего, следовательно, никто ни в чём не повинен.
Капитан Милитонов с тяжёлым вздохом поднялся из-за пустующей тумбы и, покидая помещение, погрозил толпящимся массам, извилисто выгнув длиннющий палец:
– Разберёмся!
Допросы не дали никакого результата, один пшик и повисшую над всеми тень подозрительности. И впрямь удивительно: все в музее постоянно на что-то смотрели (собственно, для того и пришли, чтобы смотреть) – однако не увидели решительно ничего.
Честно говоря, мы уже мысленно попрощались с нашим богом. Я терзался не меньше Ивана Алексеевича. Ведь именно я проглядел, прозевал вора!
И никакой Александр Беляев не мог служить мне оправданием. К счастью, наставник мой тактично молчал, не попрекнул ни словом, ни жестом. Я был ему благодарен, хотя его тактичность не снимала с меня вины.
Всё так и осталось бы нераскрытым, но на третий вечер, после долгих бесплодных поисков, произошло вот что.
Мы с Иван Алексеичем после уроков не пошли домой, а остались в музее. Учитель в смешных очочках сидел за столом и, покорно склоняя седую голову, сверял списки экспонатов. Я доставал с полочки нужные для этого документы и копии.
Уже темнело, и я хотел было включить верхнюю лампу, как вдруг комната сама собой озарилась необычным светом с улицы. Мы кинулись к окну и увидели за ним ярчайшее сияние: сверкающий тонкий столб фиолетового оттенка взвивался в воздух над тёмным нашим городком.
Накинув пальто и наскоро нахлобучив шапки, мы с любопытством и тревогой побежали к месту, откуда возникал этот сноп света, – похоже, это была улочка, названная в честь знаменитого Бурангазы Меновщикова – помните? – лидера одного из прошлых движений. Ноябрьский ветер взвивал снеговые гребешки и дул, как водится в самый неподходящий момент, прямо в лицо. Сквозь пелену сумерек и ветра я разглядел: да, это та самая улица, больше того – свет поднимался над домом одноклассника моего, Витьки Довгоносова.
Глядь – а он и сам бежит нам навстречу, ревущий и светящийся, как собака Баскервилей. Что за диковина?
– Это я украл бога! – истерически всхлипывая, кричал Витёк. – Думал, продам одному дядьке, знакомому антиквару – куплю себе велик. Дядька разок был у нас в музее, увидел статуэтку, пристал ко мне: продай да продай! Я унёс вещицу, да поторопился: эти три дня антиквара не было в городе, а сегодня он пришёл к нам домой, и… Только я взял у старикана деньги, только протянул ему этого бронзового урода, как вдруг – этот свет… Почему я свечусь? Это что – радиация?!
Витёк плакал. Тогда Иван Алексеевич обнял его по-отечески, приговаривая:
– Ну-ну. Хорошо. Всё хорошо.
Но, действительно, отчего Витёк светился, точно намазанный фосфором? И почему над домом взмывало фиолетовое сияние, ровное, будто из печной трубы дым безветренной ночью?
Мы с Иван Алексеичем решили выяснить вопрос. Учитель, правда, запретил мне входить с ним в дом, но я упрямо настоял. Витька остался дрожать у порога. А мы, пробежав через двор и поднявшись по деревянной лестнице, осторожно отворили входную дверь, заглянули в прихожую.
Ого! В первое мгновение свет просто ослепил нас.
Но я зажмурился, поморгал и, немного свыкшись со светом, храбро шагнул внутрь. За мною вошли остальные участники приключения.
На полочке с кухонной посудой обнаружилась украденная статуэтка. И именно она источала тот свет. Он шёл будто из неведомой глубины таинственного божества, струился по его воздетым к небу рукам, заполнял собою всё помещение и вырывался на улицу мощным лучом.
Иван Алексеевич рискнул взять бога в свои руки.
Свет угас моментально.
А через секунду иссякло и свечение моего однокашника. Витёк, понятное дело, разулыбался сквозь слёзы и долго, даже надоедливо, божился: мол, никогда, никогда больше не буду…
Мы отнесли божка обратно в музей и водрузили на прежнее место, но Иван Алексеевич при этом всё приговаривал:
– Ну нет, найдёныш…Теперь ты будешь под замком, под стеклом… Найдёныш… Под стеклом непробиваемым, непроницаемым… Побуду с тобой эту ноченьку, а поутру придёт человечек да застеклит твою тумбу, укроет…
Это было похоже на колдовское заклинание.
С того дня прошли годы, и я, к великому сожалению, не имею ни малейшего понятия, что стало с нашим бронзовым кумиром. Раза три, будучи уже студентом, я захаживал в школу и в музей, но потом судьба распорядилась послать меня далеко, прочь из родных мест, и я потерял связь с моим прошлым. Правда, году в девяносто первом прочёл в центральной газете странное сообщение – скорее всего, то была утка или, как теперь модно говаривать, фейк. Утка гласила, будто в Белой Бударовке, это близ родного моего городка, отмечено явление, схожее с северным сиянием. Это в наших-то невысоких широтах! Не знаю, не знаю…
Жизнь теперь и вообще такая, что не приходится верить ничему и никому, даже абсолютной истине: непременно нарвёшься на хохот окружающих.
Зато хорошо помню один из последних вечеров, проведённых мною в школе.
Уроки давно окончились. За окнами металась метель, мотала фонари, играла в мерцания света. Я, Иван Алексеевич и его друг, известный учёный-геофизик Мануил Исфаханович Ибрагим-Бекман, сидели в учительской комнате, под светом жёлтого абажура, и пили чай. В печи трещали дрова, точно в унисон трескучему морозцу, что рисовал на окнах свои непостижимые письмена.
Мануил Исфаханович тихо, как-то задумчиво рассказывал о том, как он осматривал в своей лаборатории статуэтку божка. «Тщательно и беспристрастно», – подчеркнул он. Затем, на специальной дорогущей аппаратуре полностью просканировал бога. Тут-то и выяснилось…
– Этот бог, – доверительно сказал нам учёный, – не только из бронзы. Отнюдь не только. Есть там ещё один металл. Совершенно непонятный.
Никогда не встречал такого. Да и описаний не попадалось… Возможно, метеоритный?..
Он вопросительно взглянул на нас. Но ни я, ни Иван Алексеевич ничего не ответили. Что могли мы знать о веществе метеоритов?..
В итоге мы все так и остались в неведении относительно этого бога. Ясно было одно: мастер, создавший это чудо, сумел сделать так, что бог начинал светить только в том случае, если к нему прикасалась рука продавца. Не вообще продавца, а конкретно того, кто возжелал продать статуэтку и уже готовился свершить это святотатство.
Быть может, бог был сделан только для передачи из рук в руки в качестве безвозмездного дара доброй души?.. Ведь покупатель-то бронзового бога, антиквар Михельмейер, не засветился, в отличие от злосчастного Витька! Правда, при виде света антиквар проворно убежал, может поэтому никто никогда и не замечал в нём особого свечения. Как бы то ни было, выходит, бронзовый бог позволял даже воровать, словно говоря: «Ближний будет рад, что ты забрал его вещь, ведь это значит, что тебе она куда нужнее, чем ему. Но продавать статуэтку, менять её на деньги – вот действительное зло! И да будет наказан всяк продающий меня!»
– Ни в одной из земных религий не припоминаю ничего подобного, – проговорил физик.
– И я… Хотя вроде должен бы… – смущённо откликнулся Иван Алексеевич.
Нежданно для себя самого я спросил:
– А Сухраварди… Тот ли он был?.. Тем ли?..
И осёкся.
Немую сцену, что последовала за моими словами, прекрасно помню до сих пор. Жёлтый тон абажура, наши бледные лица и мы, потрясённо глядевшие друг на друга, поражённые неким светом, словно постигшие истину.