Вечер в гараже без понтов и помады

Конец ноября. Пятница. Сырость и темнота легли на город плотным валенком. Асфальт промок, блестит в свете фонарей, ветер пробирает до трусов, и всё это ощущается особенно остро в промежутке между машиной и гаражом. Но стоит только распахнуть железную створку — как попадаешь в другой климат.
 
У Митрофаныча — гаражный рай.
Греет его знаменитый отопитель: дизельный, с характерным гулом, снятый, говорят, с какого-то танка хозяйственным подполковником в отставке Митрофанычем. Пыхтит себе в углу, как старый солдат после марш-броска, и дышит жаром. Запах — характерный, солярочный, чуть с горчинкой, но тёплый, родной, такой, что сразу хочется снять куртку и встать поближе. Потолок закопчён, лампочка в сетке, на стене — часы с логотипом "Автоэкспорт", не ходят, но висят честно.
На верстаке — привычный беспорядок: баночки с гайками, плоскогубцы, старая отвёртка с обломанным жалом, кусок хромированного молдинга от “Жигулей”, уже лет пять как лишённой смысла, но выбросить жалко.
 
Я захожу первым. Слегка обтрясаю снег с куртки, хлопаю себя по плечам.
— Ну, вот и всё, — говорю, — до весны теперь солнце будем вспоминать только в словах песен.
— Каких песен? — из темноты отзывается голос Митрофаныча, а потом и сам он выходит — в телогрейке, с кружкой, из которой пахнет чем-то сильно бодрящим.
— Да откуда знаю, — ворчу я, — у нас же как: зима пришла — сразу про южные берега начинаем. Как будто нас там кто ждёт.
 
Митрофаныч ухмыляется в усы, хлопает меня по плечу. За мной Саня протискивается, отряхивается, принюхивается.
— Греет… Митрофаныч, ты отопитель-то, когда чистил в последний раз?
— А зачем его чистить? Он как мужик: работает — не трогай.
 
Саня хмыкает, ставит пакет на скамейку. Там — пиво, хлеб, пара банок с чем-то подозрительным, в одной, кажется, домашняя тушёнка, во второй — огурцы.
— Это, — говорит Саня, — так, на всякий. Мало ли. Вдруг разговор пойдёт серьёзный.
— Ты что, заранее волнуешься?
— Не, я просто знаю, как оно бывает: сначала про резину зимнюю, потом про женщин, потом — хоп — и уже про судьбу России рассуждаем.
— Ну да, — кивает Митрофаныч, — или наоборот: сначала про судьбу, а потом скатываемся к бабам. Это, кстати, логично.
 
Мы смеёмся. Греемся. Уют такой, что и врагу не пожелаешь быть снаружи. У каждого в руке по банке, в голове — по пустяковой мысли, которую почему-то хочется озвучить. Крутим пиво в руках, глядим на печку. Тепло давит на веки. За стенкой кто-то шаркает, кто-то хлопает дверцей — чужие люди, чужие гаражи, а у нас тут — своя республика. Маленькая, теплая, дизельная.
 
— Скоро Пашка подойдёт? — спрашиваю.
— Да хрен его знает, — отвечает Митрофаныч, — обещался. Но Пашка — он как погода в ноябре. Может прийти, а может и в лото с тёщей залипнуть.
— Ну, если залипнет — мы ему потом расскажем, что он пропустил эпохальное.
— Какое?
— Как мы впервые зиму встретили с пивом, а не с водкой. Это же шаг в сторону цивилизации!
— Или в сторону простуды, — вставляет Саня.
 
Смеёмся снова. Без повода, просто так. Потому что пятница. Потому что гараж. Потому что мы вместе и у нас всё правильно.
 
— Слушайте, — говорит Саня, задумчиво ковыряя этикетку на банке, — а ведь стало как-то стрёмно быть просто мужиком. Ну, в смысле, без маникюра, без макияжа, без кольца в носу. Ты теперь, если в майке и с мозолями, — сразу или токсик, или неразвитый.
— Ага, — говорю. — А если губы накачал, волосы выкрасил, да ещё цитируешь кого-нибудь «самобытного» из Инстаграма — то ты, брат, «новый мужчина». Прогрессивный, значит.
 
Саня скривился:
— Я вчера видел одного такого. То ли певец, то ли блогер. Весь как витрина ювелирного. Кольца, побрякушки, глаза как у совы, губы бантом, перья на пиджаке. Говорит голосом, будто ему кто-то яйца в чайник с кипятком сунул. И ведь слушают его. Цитируют. На обложках ставят. Сидят молодые пацаны, нормальные пацаны, и завидуют.
— Завидуют не тому, кто сделал, — буркнул Митрофаныч, — а тому, кого лайкнули. Вот и всё. Потому что по делу — он никто. Ни в армии, ни на стройке, ни в жизни — не пришей к носу рукав.
— Да тут вообще вопрос интересный, — говорю я. — Мужчина — это кто? От слова «мужество», вроде. А где оно теперь? Спрятали. Заменили на «инклюзивность» и «хрупкость». А мне вот кажется, что, если мужчина кокетничает — это не мило. Это по-дурацки. Ну правда. Это, как если бы топор с гравировкой бабочек продавали — может, и красиво, но рубить им как-то уже не то.
— Верно, — кивает Саня. — Никакой пудрой ты себе достоинства не добавишь. Ни один предмет, придуманный для дамского туалета, не делает мужика достойнее.
 
Митрофаныч усмехается:
— А у меня батя говорил: «Порядочность — это когда тебе не надо блестеть, чтобы быть заметным». Говорил, мужик должен быть опрятный, но не сладкий. Хочешь быть как мужчина — не с витрины бери, а с поступка.
— Вот, — говорю. — У Булгакова, в «Беге», генерал Чарнота чётко сказал: «Кальсоны приличествуют только мужчине!» Там же вся суть. Потому что, как ни крути, есть вещи, которые мужчине к лицу. А есть — которые не просто не к лицу, а прямо против естества мужского.
 
— Против самой сути, — поддакивает Саня. — Как может для меня — взрослого мужика, с мозгами, с памятью — стать эстетическим эталоном, или, что уж совсем с ума сойти, пророком, напомаженное чудище с подведёнными глазами, скачущим по сцене с перьями в самых неожиданных местах вставленных? Срамота срамот. И ведь таких теперь в пример ставят.
— Мода такая, — бурчит в усы Митрофаныч. — А мода — она как грипп. Шумная, вонючая, и быстро проходит. Настоящих на полудурочных заменили. Не интересны. Типа скучные, токсичные, устарели. А между тем, настоящие и страну строили, и семьи держали, и в окопах не за фотоотчётом сидели. Вот у меня дед… — он замолкает, смотрит на печку, будто там сейчас дым покажет фигуру с фронта. — Дед у меня по деревне косил с утра до ночи. И ничего — не ныл, не плакал, и гель не мазал. Но уважали. Потому что был собой. Без понтов.
 
— Вот ещё, знаете, чего не понимаю? — говорит Саня, утирая пальцы о тряпку. — Когда мужик вдруг начинает над собой часами колдовать. Крем туда, спрей сюда, бровки выщипал, ногти натёр — и стоит такой весь… как витрина в «Рив Гоше». Не мужик, а демонстрационный экземпляр.
— Да, — говорю я, — ухоженность — это нормально. Чистым быть, не вонять, ногти подстричь — это ж не понты, это уважение. К себе, к людям. Но вот когда из этого прям театр устраивают… ну, извините. Это уже не про аккуратность — это про то, чтоб глазели. Про нарциссизм.
— Угу, это ты, Витёк, верно подметил — вставляет Митрофаныч, — я таких называю «стеклянные». С виду блестит, а внутрь загляни — пусто. Всё — показуха. Нет там ни характера, ни принципа, ни памяти. Один лоск, как у пластиковой куклы.
— Витрина, — говорю. — А витрина — она ж не живёт. Она стоит. Сколько ни вешай туда безделушек — толку ноль. Если внутри пусто, то и снаружи всё фальшивое.
— Причём, — говорит Саня, — это ведь удобно: быть картинкой. Не надо решений принимать, не надо терпеть, отвечать, держать. Весь в креме, в позе, и всегда прав. А потом — раз! — и истерика. Потому что ветер подул не с той стороны.
— А сейчас быть собой — это значит быть кем угодно, но не собой, — Саня бурчит. — Теперь все хотят быть кем-то другим. По картинке. По тренду.
— Поэтому, — говорю я, — быть мужиком — это теперь чуть ли не протест. Без пафоса, но с хребтом. Без блёсток, но с делом. Без показухи — но с достоинством.
 
Митрофаныч допивает пиво, не спеша ставит банку на верстак. Помолчал немного, как будто прислушался к гулу печки, потом выдохнул:
— В конце концов, мужики… Мужчина — это не упаковка и не образ с обложки. Это не про пиджак, не про лоск, не про лайки в телефоне. Мужчина — это стержень. Внутри. Без фейерверков. Это когда ты сам с собой в порядке. Когда ты можешь молчать и не теряться. Когда в тебе — тишина. Надёжная такая… как блиндаж. Чтобы рядом с тобой можно было переждать бурю. Чтобы знали — если ты рядом, значит всё будет нормально.
Он посмотрел на нас, провёл ладонью по щетине. Кашлянул.
— Всё остальное — мишура. Яркая, блестящая, громкая… Но пустая. Она звенит — но не держит. А стержень не блестит. Он просто стоит. И держит. И молчит. Потому что ему не надо никому ничего доказывать.
 
Саня открывает ещё одну банку:
— Ну, что, за Чарноту?
— За мужество, — добавляю я.
— За то, чтобы мужик был как танковый отопитель, — вдруг говорит Митрофаныч. — Пыхтит в углу, никому не мешает, но без него — хрен ты тут выживешь.
 — Вот так, — сказал я, потягивая остатки пива, — живём. Не бросает нас холод и грязь, пока есть место, где тепло — хоть гараж, хоть душа друга.
— И правда, — улыбнулся Митрофаныч, — тут главное — не мишура, а стержень. А у нас он есть. Значит, не пропадём.
Саня подвинулся ближе, хлопнул меня по плечу:
— Знаешь, Вить, может, и в майке с мозолями теперь не модно, зато мы настоящие. А это — самое ценное.
— Значит, — подытожил Митрофаныч, — в нашем мире ещё есть место для настоящих мужиков и настоящей дружбы. И пока это так — всё будет нормально.
 
Ветер за стеной свистнул, но в гараже стало ещё теплее.
 
Мы молча подняли банки. За тишину, за тепло, за то, что у каждого из нас есть своё маленькое «убежище» — где можно быть собой.
Это была не просто пятница, а пятница в конце ноября. Пятница в преддверии зимы.