Горькая

Нашёл он её осенью. Был конец октября, дождь сыпал прямо в лицо, земля уже остыла, а ветер крутил по дороге последние листья.

Рыжая дворняга сидела возле старой насосной. Не совсем щенок, но и не взрослая. Худая, как жердь, с облезлой, мокрой шерстью, ухо порвано, на лапу не наступает. Сидела тихо, почти не шевелилась. Только глаза — большие, тёмные, настороженные. Увидела, не убежала. Но и не подошла. Просто смотрела.

Он тоже остановился. Посмотрел в ответ. Потом пошёл дальше, не сказав ни слова.

Домой вернулся к вечеру. Повесил куртку, скинул сапоги, поставил чайник и закурил. Вечер как вечер. Только на груди – будто мокрый песок давит. Вспомнилась она. Рыжая, худющая. Сидела, как пень обломанный. Ни к кому, ни от кого. Встал, прошёлся по дому. Тихо ругнул себя:

— Вот, дожил…

С полки взял кусок хлеба. Не свежий уже, но сгодится. Куртку накинул. Пошёл.

Уже стемнело. Когда закончились фонари, дорога стала кромешной. Дошёл до насосной. Пусто. Сердце сжалось. Хоть бы гавкнула, что ли.

Постоял. Прислушался. Потом шагнул в сторону, к кустам. Там, где сухая трава и ветер не так в бока лезет.

Лежит. Свернулась калачиком. Повела ухом, слышит. Но не шевелится.

Он присел рядом. Протянул хлеб:

— На. Живи, если хочешь.

Она чуть пошевелилась. Взяла. С жадностью, но без шума, без виляния, без благодарности. Просто ела. А он сидел рядом, ждал, пока доест.

Он вздохнул:

— Ну и пошли.

Поднялся. Пошёл. Пройдя немного, обернулся. Хромает сзади на трёх лапах.
Ругнулся, снял куртку, завернул её, поднял. Лёгкая, как подушка без перьев.

Дошли до дома. Постелил ей в сенях старое одеяло, сказав только:

— Дальше ни ногой.

Потом вынес ей воды. В холодильнике нашёл кусок сала, срезал шкурку. Положил.

Собака съела. Тихо.

— Горькая ты, — сказал он, отвернувшись. — Да и я, вроде, не сахар.

С тех пор она шла за ним. Не сразу, с опаской, отставая. Лапа постепенно зажила. В селе смотрели на них: кто-то посмеивался, кто-то сочувствовал. Он не объяснял. Она – тем более.

Жила у него сначала в сенях. Потом – на крыльце. Потом уж как-то, когда подморозило, перебралась на кухню. Он не гладил её. И не звал. Только иногда говорил: «Ну, пошли» – и она понимала.

Он не спрашивал, откуда она. И сам о себе тоже ничего не рассказывал. Слов у него давно поубавилось – и не к кому было, и незачем. Но рядом с ней было не так тихо. Не так гулко.

Иногда он что-то бормотал – про дрова, про цены, про машину, которая так и не завелась. Она слушала. Молча.

Зимой она слегла.

Сначала просто не встала с утра. Лежит в углу, дышит тяжело, глаза мутные. Потом есть перестала. Он злился – громыхал ведром, бурчал: «Не дохни, слышишь?», но ночью вставал, топил печку, грел ей тёплую воду. Как умел.

Три дня лежала. Он не отходил. А на четвёртый – подняла голову. Смотрит. Вдруг – хвост шевельнулся. Слабо, но уверенно.

Он сел рядом. Не торопясь, положил ей руку на бок. Первый раз. Она чуть склонила голову и ткнулась носом в ладонь.

— Ну и дура ты, Горькая… — сказал он, но мягко.

Помолчал, глядя в окно:

— Живучие мы с тобой, — сказал. — Чёрт нас заберёт, да и тот подавится.

Сказал – и отпустило, полегчало. Как будто крышку приоткрыл, и пошёл воздух. А она лежала рядом. От неё тянуло теплом.

Потом он встал, нахмурился, будто сам на себя осерчал. Подошёл к плите.

— Ладно. Жить так жить. Сейчас чаю согреем.

Но после этого что-то изменилось. Он больше не гнал её со скамейки. Сам клал ей кусок мяса, даже если был один. Если надо было сходить куда-то одному, говорил: «Жди». И она ждала.

Весной она стала порезвее, уже не отлеживалась днями, как зимой. Крутилась всегда рядом. Мешалась под ногами, конечно, но он ничего не говорил. Только дверь придерживал, чтоб не прищемить – она везде за ним. А вечером ложилась у крыльца и не шевелилась. Он сидел рядом, курил, смотрел, как солнце уходит за сарай. Говорил редко. Иногда:

— Гляди, картошку скоро сажать. А то пропадём.

Она не отвечала, только глаза щурила, слушала.

Однажды, уже в мае, возвращаясь с колодца, увидел её в огороде – копалась в бурьяне. Сначала хотел крикнуть, нельзя ж туда. Потом глянул: башмак тащит. Старый, драный, без подошвы. Где нашла, чёрт её знает. В зубах его держит, встряхивает. Радостная, как щенок.

Он остановился. Постоял. Улыбнулся краешком рта, сам не понял, как. Словно что-то потеплело внутри. Не вдруг, а как угольки в печке. Еле-еле, но есть. Она поймала его взгляд. Рыжая, лохматая, худая – такая же, как нашёл её. Только уже не чужая.

— Ну, что ты, — сказал он. — Пошли домой, Горькая.

Она замерла, а потом потрусила за ним. Без спешки. Просто рядом. Как будто давно так ходили. Не один, и не одна.