Сусанна

Поезд Тбилиси—Москва уже отходил, когда Антон, споткнувшись о собственный чемодан, вцепился в подножку последнего вагона. Перрон качнулся, словно опрокинутый стакан. Асфальт поплыл ртутной рябью, а проводница в проёме двери едва успела увернуться. 
«Вот надо было перед твоим носом дверью хлопнуть», — недовольно буркнула она, но потом смягчилась. — «У вас СВ, молодой человек...» — бровь её взметнулась, словно крыло сороки. — «Кучеряво живешь!» 
— «Командировочный», — неубедительно брякнул Антон. 
Билет этот попал к нему  по ошибке. Случайность ли — или игра с обратным отсчётом? 

В купе армянка раскладывала на столике еду, будто расстилала восточный ковёр. Возраст её струился складками шёлка на бёдрах — не линейная хронология, а спираль, закрученная в забытый календарь. 
«Эх...» — подумал Антон с глупостью, присущей молодости, не понимая ещё, что зрелость подобна вину в глиняном кувшине: чем больше выдержка, тем богаче вкус. 

Сусанна. Имя потонуло в густом аромате пряных духов. Ркацители лилось в чайные стаканы, оставляя янтарные дорожки. — Выпьем за то, что не случится, — загадочно произнесла она. 

Они говорили ни о чём и обо всём сразу. 
При этом о себе она распространялась весьма скупо, лишь обрывочно про раннее детство, туманный двор, голос няни, зовущий сквозь сон. Зато вопросы её, осторожные и ненасытные, вились вокруг Антона, как дым: родители, братья, сёстры... 
«А женщины?» — спросила вдруг, будто примеряла роль сводницы в некой будущей пьесе. 
«Брюнетки, — непроизвольно выпалил Антон, — с внушительным телом, словно высеченным из ночи». Прикрыв лестью ту щемящую нежность, что манила его в хрупких, в полупрозрачных. Впрочем, как говаривал  сосед Антона по коммуналке Хаим Моисеевич, предпочтения — они как трамвайный билет: сегодня пробило на брюнетку, завтра — на блондинку, главное — чтобы контролёр не прицепился. 

Потом случайные попутчики  переключились на тбилисские дворики, где виноградные лозы, словно усталые пальцы старика, плели над головами зашифрованные послания ушедших поколений; вспоминали, как пахнет мокрая земля после первого майского ливня. Говорили тихо, обрывисто, будто боялись спугнуть мимолётные откровения, что кружились меж ними. 
Вино убывало, а её смех, напротив, прибавлял в объёме — будто пересаживался к Антону на колени. 
А за окном уже разливалась ночь — чернильная, бездонная, лижущая стекла вагонов мокрым языком тьмы. За перегородкой вдруг запели. Сперва сдавленно, словно стесняясь собственной тоски, потом всё громче, выворачивая душу наизнанку: 
— Сулико... 
Голоса срывались на фальцет, цеплялись за полутона, и в этой грусти было что-то от хриплых вскриков чаек. 

Мосты пролетали под ними — стальные артерии, сшивающие берега незнакомых рек. Где-то внизу текла Кура, а собеседники словно плыли меж прошлым и будущим. 

 Рука Антона неизбежно скользнула по  бедру Сусанны. Пространство свернулось в тугой узел, купе стало замкнутой вселенной с единственным законом — касанием. Шёлк платья зашелестел, словно осенние листья. Тело её — география зрелости: бёдра, как холмы у подножия Арагаца; груди — тяжёлые, щедрые, будто инжир, лопнувший от сентябрьского солнца. 

Они не целовались — пили друг друга, как из ритуальных чаш. Губы Сусанны, влажные от вина, отдавали горечью гранатовых корок и сладостью джавахетского изюма, спрятанного в кувшине на зиму. 
Её живот вздымался с отчаянной нежностью сорокапятилетней женщины, знающей: осень уже вломилась в сад, но последние плоды — самые налитые.

Когда свет фонаря с разъезда ворвался в купе, Антон увидел её лицо, похожее на фреску в заброшенной церкви. Даже блеск золотых коронок не нарушал святости лика. 

Утром проводница, чего только не повидавшая на своём веку, предлагая чай, хитро щурилась: Да в курсе  я ваших ночных тайн...

Они  же полдня притворялись спящими, но уже знали: следующая ночь повторится, как повторяется сон, который не хочется толковать. 

На перроне Павелецкого толпились встречающие. Пассажиры тащили корзины с абрикосами, банки ткемали, чемоданы, набитые Мукузани и Саперави. 
Сусанну ждал грузный обшарпанный мужчина. 
— Купил! — первое, что он выдохнул ей. — Масти слоновой кости. Мечта! С оленем на капоте. Через неделю повезёт нас  домой!
— Четыре дня трястись по разбитым дорогам? Нет уж, Гагик, я лучше на поезде! И в Москве подольше задержусь. 
— С кем ехала? — спросил он, и ревность зазвенела в его голосе, как бубенчик на шее быка. 
— С женщиной из Таганрога, — солгала она с лёгкостью Шахерезады, рассказывающей тысяча вторую ночь. 

И обернулась к Антону всем телом, как танцовщица, замирающая в финале Узундары. 
Потом она растворилась в утренней дымке, будто её и не было — только сизый дым паровоза, застывший в воздухе вопросительным знаком. 
Ну почему Антон тогда не оставил ей свой телефон… 

А в памяти — через годы, через пыль времён — всплыло, как мелодия из разбитого патефона: 

Мы распивали Ркацители, 
и вкусно чем-то там хрустели 
под разговоры тех, советских, 
незлозапамятных времён. 
Про «просто так» и всё такое. 
В купе нас было только двое. 
Была мила моя соседка 
и ощутимо из сластён. 

Ярка, тбилисская армянка. 
В окне мелькали полустанки, 
как на картине Левитана, 
где вовсе не было людей, 
да ведь живут такие люди! 

И в ожидании прелюдий 
пьянели чайные стаканы, 
и становилась всё милей 
моя попутчица и ближе, 
а ночь уже вагоны лижет... 
За стенкой шумные южане 
запели грустно «Сулико». 
Казалось, мы нерасторжимы, 
неслись мосты куда-то мимо, 
текло Курою Мукузани, 
и ехать было далеко.