Белоснежка с чердака. Глава 13

ГЛАВА 13

Этим утром я так нервничала, что меня стало тошнить. Мартин пришел к нам ни свет ни заря, держа в одной руке белоснежный костюм, а в другой — пластиковое ведерко, украшенное голубой мишурой. Оказывается, тетя Оксана сама отвела детишек в детский сад и пообещала прийти на утренник чуть позже. Поэтому маме предстояла нелегкая задача: она должна была собрать сначала Мартина, а потом меня. Мой костюм уже был готов, и я с благоговением держала его в руках, пока мама копошилась в сумке и в трех пакетах, проверяя, все ли она взяла. Наконец мы вышли из дома. Всю дорогу я молчала, стараясь прийти в себя. Под воздействием утреннего мороза тошнота начала отступать, но все равно мне было нехорошо.

— Ты что, заболела? — спросил меня Мартин.

— Нет, — ответила я.

Вот и весь наш диалог за весь путь в школу.

Переступив порог нашего класса, я совсем растерялась. Класс был переполнен людьми. Повсюду сновали родители, шуршали пакеты, гремели погремушки. Голоса сливались в одну густую словесную кучу. Пробиваясь сквозь эту кучу, я то и дело слышала: «Закрой глаза, а то будет щипать». «Попроси у Дианы лак для волос, а то нам тут немного не хватило». «Тихо ты, не шевелись, плойка горячая». «Хватит хныкать, а то вообще так пойдешь». «А почему не застегивается? Странно вроде же вчера было все в порядке». «Женя, а где твой второй башмак? Куда ты его дел?» «Нет, это невозможно. Если ты так будешь ерзать…»

Мы пристроились в углу у окна, и мама, разложив многочисленные пакеты, приступила к нелегкой задаче. Мне она приказала разложить на парте все, что лежит в третьем пакете, а сама начала наряжать Мартина. Я быстро справилась со своим заданием и принялась рассматривать новогоднюю беготню. Никогда наш класс не был таким оживленным, как сейчас. В воздухе смешивались чей-то гнев, волнение, радость, переживание. Повсюду гремели погремушки, мерцали гирлянды, которые пришивали к подолу платьев, вдевали в волосы, окаймляли обувь. Девочек раскрашивали как кукол. Я с трудом могла узнать кто есть кто. Среди всех девочек я выделила только Алину. Она стояла у окна, почти полностью готовая к утреннику. На ней было светло-голубое платье, переливавшееся, как водяная гладь в бассейне аквапарка. Рыжие волосы, были скручены в толстые букли, пружинившие до самых плеч. От лазурного отблеска платья они казались холодно-медными, и от этого ее кожа казалась совсем мраморной. Эта бледноликость выгодно очерчивала ее огромные глаза, в зелени которых тонули все серебристые отблески от гирлянд. Она была еще красивее, чем обычно. Я с тревогой начала искать глазами Славика. А вдруг он тоже на нее смотрит и восхищается. Я бы этого не вынесла. И без того тошнит. А Славик, наряженный в пеструю рубашку глашатая, сидел в окружении мальчишек и что-то оживленно рассказывал, размахивая руками во все стороны. Фух, хорошо-то как вдруг сразу стало.

— Эмма, вставай сюда, — скомандовала мама.

Я нехотя обернулась. И тут передо мной возник Мартин. Увидев его, я не сдержалась и покатилась со смеху. В огромной белом облачении он был больше похож на неуклюжий сугроб, чем на снеговика. Объемный костюм, пошитый из белого плюша, набитый изнутри чем-то мягким, делал Мартина полным и смешным. Сквозь овальную прорезь на меня смотрело угрюмое лицо с картонной оранжевой морковью вместо носа, а на голове гремело настоящее садовое ведро. Я так хохотала, что у меня даже проступили слезы.

— Очень смешно, — рыкнул он на меня и удалился.

Глядя на то, как заковыляли его пухлые ножки, торчащие их под круглого плюшевого сугроба, меня еще больше разразило.

— Ну хватит. Это же не прилично, — старого заявил мне мама.

А потом как начала меня расчесывать, накручивать, поливать лаком, от которого у меня начала кружиться голова. Это была настоящая пытка. Спрыскивая густо каждую прядь, она тут же зажимала ее горячими щипцами, от чего волосы шипели, как если на подогретую сковороду брызнуть водой. Мне даже подумалось, что мои волосы начинали дымить, и еще немного — и я вспыхну как факел. Голова стала такой тяжелой, словно на меня накинули железный шлем. Но это было не самое страшное. Страшное было впереди, когда мама начала наносить мне макияж.

Боже, какое же это мучение! Каждый раз, когда мама касалась моих век или ресниц какими-нибудь мягкими щетинками, мне тут же становилось щекотно, глаза начинали слезиться, раздражаться, весь макияж расползался по лицу черными ручейками. Мама меня бранила, ругалась, пыталась договориться, успокоить, но все было тщетно. Я не могла совладать с собой, когда к моим глазам что-то прикасалось. Не могу понять, как другие девочки это вынесли. Мне пришлось несколько раз умываться с мылом, отчего мою кожу стянуло так, что я не могла нормально открыть глаза и рот. Мама пришла в отчаяние: мы были последними, кто еще не собрался. Нам уже нужно было перемещаться в актовый зал, а я все еще стояла в белой маечке и колготках, слезы катились из глаз, а голова кренилась на бок от такого количества лака. Ну хоть прическу мне успели сделать. Я сидела, закрыв лицо руками, и всхлипывала.

— Не знаю, что с ней делать! — отчаянно восклицала мама. — Она не дает себя накрасить.

— Ну пусть тогда так идет. — услышала я голос Анны Сергеевны, которая уже с утра была раздраженна.

— Ничего не поделаешь. Придется так идти. Вставай, Эмма, оденемся и так пойдешь.

— Подождите, — услышала я знакомый голос и сразу же раздвинула свои пальцы, образовав узкую щель в районе правого глаза.

Перед нами стояла Елизавета Андреевна. Она была одета в светло-сиреневое платье с высоким воротником. Темные волосы собраны в тугой пучок на затылке, а над веками поблескивали перламутровые тени. Сейчас она как никогда была похожа на Миту. Увидев ее, мне сразу же полегчало.

— Разрешите мне ее собрать, — смело заявила Елизавет Андреевна.

— Попробуйте. Только ведь она не даст, — раздраженно выпалила мама.

— Вы идите. Мы придем до начала ее выступления.

Лицо Елизаветы Андреевны было единственным, внушающим спокойствие, среди всех взрослых женщин, которые тут присутствовали. Она улыбнулась и помахала вслед уходящей толпе, а потом повернулась ко мне.

— Что не так, милая? — спросила она.

— У меня слезы текут, когда касаются глаз.

— Еще бы. Глаза — это такое место, что их лучше бы не касаться вовсе, ни по каким причинам.

Она захихикала, и я тоже невольно растянулась в улыбке.

— Встань сюда. Я посмотрю на тебя.

Я послушно встала перед ней.

— Нос красненький, глаза в мешочках, в губы выпячены, кожа шелушится. Настоявшая госпожа Метелица, — она жалостно улыбнулась и всплеснула руками.

Такое чувство, что как только она пришла, так мне сразу уже некуда было торопиться.

— Наконец-то у нас появилось время познакомиться получше, — сказала Елизавета Андреевна, усаживая меня на скамью. — А ну-ка посмотри, что у меня есть.

Она открыла мягкую вишневую сумку с позолоченным карабинном и начала выкладывать на стол стеклянные баночки, каждая из которых содержала в себе частичку праздника. В одной мерцали мелкие звездочки, в другой — рассыпчатые блестки, в третьей, переливаясь теплым перламутром, потрескивали бусины. Но это еще не все. Елизавета Андреевна достала пузатый баллончик и встряхнула его перед моим носом. Щелканье какой-то кругляшки по стенкам металлического баллончика возбудило во мне неподдельный интерес.

— Что это? — спросила я. — Это не похоже на лак для волос.

— А это не лак для волос, — хитро ответила Елизавета Андреевна.

Она вязала меня за руку и, направив носик баллончика на открытую ладошку, надавила на распылитель. В одно мгновение моя ладонь покрылась мерцанием. Я покрутила на свету рукой, любуясь тем, как поблескивает моя кожа. Отблески красного, синего, голубого, зеленного, золотого отражались в моем взбудораженном лице.

— Будто радуги коснулась, — сказала я, затаив дыхание. — Я раньше нигде такого не видела.

— А здесь такое и не продают.

— Откуда у вас это?

— Из моего прошлого. А еще смотри что у меня есть.

Она достала из своей волшебной сумочки лакированную палетку и открыла ее перед моим любопытным носом. Тени всевозможных цветов зарябили в глазах. Не в силах удержать восторг, я выхватила ее из рук Елизаветы Андреевны и принялась крутить его перед собой.

— Посмотрим, какой у тебя вкус, — хитро сказала она. — Как думаешь, какого цвета тени должны быть у госпожи Метелицы?

Ощутив на себе ответственность, я поморщилась и принялась тщательно рассматривать их. Больше всего мне приглянулись серебристо-серые тени. Я не знала, с чем нужно гармонировать тени для глаз, но мне показалось, что они очень хорошо подходят под мое расшитое серебренными нитями платье.

— Замечательный выбор, — с гордостью заметила Елизавета Андреевна. — Это то, что нам нужно.

— А можно мне не красить ресницы? А то я не нарочно начинаю плакать.

— Что ты! Тебе не полагается тушь. Мы тебе сделаем такие ресницы, каких достойна только госпожа Метелица. Закрой глаза и давай немного пообщаемся.

Я недоверчиво сомкнула веки. Ресницы задрожали, и Елизавета Андреевна усмехнулась.

— Все хорошо. Мы сначала приведем в порядок твою кожу, а то она у тебя в чешуе.

Я почувствовала, как моих щек коснулся теплый крем, похожий на воздушный мусс. Свежий запах лаванды расползался по моему лицу, и я совершенно успокоилась.

— Так странно, когда я смотрю на тебя, то кажется, что где-то я тебя уже видела, — сказала Елизавета Андреевна.

Я внутренне напрягалась, однако решила, что еще слишком рано все рассказывать ей. Ведь она может не поверить и, что еще хуже, начнет считать меня сумасшедшей, как это уже было. Уж я не настолько глупа, чтобы совершать одну и ту же ошибку дважды.

— А может, вы уже приезжали сюда много лет назад и мы мимолетно виделись? — осторожно спросила я.

— Это вряд ли. Я уехала отсюда, когда мне было всего восемь лет. После этого я больше сюда не возвращалась.

— А вы раньше жили здесь?

— Да. Я родилась в нашем маленьком Джаркургане. До второго класса училась в этой же школе.

— Это я знаю.

— Откуда? — удивилась она, и ее пальчики растушевывавшие тени на моих веках дрогнули.

— Ну это… — замялась я. — Вы ведь сами рассказывали про стрекоз и про барханы. Откуда вам это знать, если вы тут не жили.

Сама удивилась, как я так легко выкрутилась.

— Ах, точно. Забыла совсем.

— А почему вы переехали?

— У меня мама умерла, и мы с папой переехали в Москву к маминой сестре. Моя тетя Светлана Яковлевна в то время была начинающей артисткой балета. Только окончила московскую академию и была лучшей балериной в своем выпуске. На выпускном ей досталась партия в балете Дон Кихот. Как раз на ее выпускной мы с папой и приехали. Я смотрела на нее как завороженная. Для меня на несколько минут перестал существовать весь мир. Я была всецело поглощена балетом. Светлана Яковлевна была так красива. Ни одна балерина не смогла бы с ней сравниться. Она порхала по сцене как на веревочке. Яркая, страстная, грациозная. Если бы меня кто-нибудь тогда спросил, что такое истинная красота, я бы без сомнений ответила, что это балет, и все, что связано с балетом, это истинная красота. Тогда впервые со сцены сорвались множество невидимых глазу завораживающих частиц энергии, которые устремились прямо на меня. Когда я вышла из балетного зала, то была уже полностью больна. Больна балетом. Это была неизлечимая болезнь. Она поразила не только мое сердце, но и мои кости, мой разум, моя кровь была этим заражена. От этого не было лекарства. И это невозможно было вылечить.

— А сейчас вы все еще больны?

Елизавета Андреевна слабо улыбалась.

— Я же говорю. Это не лечится. Заболев балетом однажды, ты не сможешь найти себе спасение больше нигде.

— Как печально быть больной всю жизнь, — голос мой дрогнул.

— Вовсе нет. Когда ты становишься настоящей балериной, то симптомы тоски и внутреннего неудовлетворения затихают.

— А вы ею стали?

— Стала. Моя тетя Светлана Яковлевна помогла мне в этом.

— Правда?

— Угу. Сейчас немного нужно будет потерпеть. Я приклею тебе настоящие ресницы. С ними ты будешь не просто Метелицей, а королевой.

Я приготовилась, но любопытство все равно не дало мне покоя.

— Так что было дальше?

— Дальше было как в сказке. Папа полюбил Светлану Яковлевну и женился на ней. А Светлана Яковлевна водила меня с собой на все премьеры. После школы я сидела в ее в гримерной, утопая в море пышных букетов, пестрых пачек, стоптанных пуантов, атласных ленточек и делала уроки. Светлана Яковлевна была примой-балериной. Я этим так гордилась, что всем кому не лень об этом рассказывала. Меня почти никто не воспитывал, я сама воспитывалась, глядя на трудолюбивую тетю, учась ее манерам держаться, говорить, есть, ходить. Иногда, когда Светлана Яковлевна не видела, я примеряла ее пачки, пуанты, корону. А когда она впервые это заметила, то даже браниться не стала. Она только гордо потрепала меня по волосам и сказала, что я точная копия моей мамы. Моя мама тоже была балериной, но не такой успешной, как Светлана Яковлевна. Мама выбрала любовь и семью. Мама выбрала папу и меня. А Светлана Яковлевна детей не хотела. Она говорила, что будет любить только меня одну, ведь я ее единственная племянница. Спустя некоторое время тетя устроила меня в одну из балетных школ, а в одиннадцать лет я поступила в ту же академию, что и она. Вот так я и стала балериной.

— И что было потом?

— А потом тоже было все как в сказке, — поспешно закончила она свою историю. — Все жили долго и счастливо.

Елизавета Андреевна подула на мои глаза, и они сразу же перестали щипать.

— Все готово. Можешь открывать глаза.

— Надо же, мне было совсем не больно, — сказала я, с трудом открывая глаза.

— Это все потому, что ты сама выбрала тени. Все очень просто: нужно было просто сделать так, чтобы ты поняла, что это тебе нужно.

Я не совсем поняла, что она имеет в виду, да и не до этого было. Мне не терпелось посмотреть на себя в зеркало. Как только я открыла глаза, я увидела перед собой едва уловимую шторку ресниц, которые тяжело взмахивали каждый раз, когда я моргала. Поначалу было так непривычно, что я чувствовала их при каждом мигании глазами. Они вздрагивали даже тогда, когда я просто водила зрачками. Ощущение от этого были незабываемыми. Казалось, что мои глаза становятся больше каждый раз, когда я поднимаю веки. Мне не терпелось увидеть, как я смотрюсь со стороны. Но Елизавета Андреевна строго запретила смотреться в зеркало, до тех пор, пока я не буду полностью готова. Она помогла мне надеть платье, расправила подо мной сатиновый подъюбник. Собрала на затылке локоны, которые на ощупь были как пластмассовые от такого количества вылитого на них лака.

Елизавета Андреевна достала из бездонной сумочки обитую синим бархатом коробочку, и, приподняв крышку, показала мне маленькую корону. Я от восторга открыла рот, и высунула кончик языка. Это была настоящая корона для настоящей принцессы. Резные узоры, украшенные стеклярусом и огромными гранеными стразами, преломлявшими свет зимнего утра вливавшийся с окон. Острые зубцы со вставными на концах камнями выглядели точь-в-точь так как на картинках моих любимых сказок.

Я была убеждена, что как только эта красота опустится на мою голову, я сразу же превращусь в настоящею принцессу. Елизавета Андреевна прикрепила ее к волосам, и я мгновенно почувствовала себя величественной и красивой. Если раньше я всегда сомневалась в своей красоте, то сейчас была убеждена на все двести процентов, что я самая красивая на этом утреннике.

Не чувствуя ног, под собой я терпеливо ожидала, пока Елизавета Андреевна красила мне губы, румянила щеки, подправляла волосы, вихрила бахрому на обшитых туфлях и наконец покрыла меня блестками из того пузатого баллончика. Воздух вокруг меня замерцал мельчайшими разноцветными крупинками. Будто кто-то взметнул надо мной пестрой волшебной палочкой. И вот наконец-то настал тот долгожданный момент, когда мне разрешили посмотреть на себя в зеркало. У меня даже слезы накатились. Вот оно — чудо, приближение которого ощущало накануне всей подготовки к утреннику. Я стала принцессой. На меня из зеркала смотрела не просто девочка Эмма, которая была младше своих одноклассников на год. Из-под пышных ресниц, на которых поблескивали едва заметные искусственные снежинки, в зеркале отражалась девочка в белоснежном платье, с тонкими ручками, длинной шеей. Белая как снег кожа, на которой, как розовые лепестки, пылал нежный румянец. Елизавета Андреевна оттенила губы ягодной помадой, а на веки нанесла те самые серебристые тени. Но самое главное — корона! Именно она придала мне море уверенности. Должно быть, Славик сегодня влюбится в меня без памяти, и когда мы вырастем, то обязательно поженимся.

— Ты такая хорошенькая. Как настоящая балерина, — прошептала Елизавета Андреевна, склонившись надо мной

— Я бы очень хотела быть балериной, как Ми… как вы, — осеклась я.

Она засмеялась, и голос ее заискрился по воздуху тонкой спиралью. Сейчас мне все казалось необычным, а моя детская душа не знала, как нужно благодарить эту необычную девушку, которая теперь стоит передо мной то ли как призрак из прошлого, то ли как добрая фея, то ли как новая учительница по хореографии.

— Я говорила тебе, что я носительница заразной болезни под названием балет? Есть люди, которые очень восприимчивы к этому вирусу. Видимо, ты одна из них. Смотри, будь осторожна, не общайся со мной слишком много, а то это передается воздушно-капельным путем. Еще немного, и ты точно заболеешь балетом, и тогда придется всю свою жизнь пахать как лошадь на сцене.

Какая лошадь? О чем она говорит? Как это вяжутся лошадь и балет? Я не понимаю. Но сейчас мне даже не хотелось об этом думать. Мне не терпелось скорее попасть в зал, и Елизавета Андреевна это поняла. Она накинула на меня пальто, и мы отправились на утренник. Перед самым входом в актовый она наклонилась ко мне и тонким указательным пальчиком коснулась моей шеи сначала с одной потом с другой стороны. Тут же до меня донесся приятный аромат свежих яблок и весенних цветов.

— Что это? — удивленно спросила я.

— Последний штрих.

Дверь отворилась, и мы вошли в зал. Атмосфера праздника, веселья, новогоднего чуда густо парила в воздухе, кружа голову детям и родителям. В самом центре стояла огромная наряженная елка. И хотя я ее уже видела, я все равно была поражена ее красотой. С другой стороны елки доносился голос Славика. Он громко трубил в свою трубу, с выражением произнося текст глашатая. Потом по сценарию должна наступить ночь, и появиться Мартин с ведром на голове. Мой выход после речи снеговика. Я нервно потерла ладошки и с ужасом обнаружила, что они у меня стали влажными и липкими.

— Танцуй так будто ты танцуешь перед Создателем мира. Ощущение того, что кто-то величественный сморит на тебя, придаст тебе сил, — сказала мне Елизавета Андреевна.

Странно, конечно, в такое время думать о Создателе, но раз она сказала, то постараюсь себе это представить.

Заиграла знакомая мелодия, и я, сделав первый шаг, выпорхнула на середину хоровода. Все взгляды устремились на меня. Я услышала восхищенные возгласы, почувствовала, как затаили дыхание родители и Анна Сергеевна. Чужой восторг обволакивал меня: мои руки, мою шею. Всеобщее любование пробегало по складкам платья, прорезали затвердевшие локоны. Подняв глаза, я увидела, как надо мной заколосилось восхищение зрителя. Я танцевала, не думая ни о каком Создателе. Я разрезала тонкими ладошками плотные круги воодушевления, купаясь в оживленных взглядах, измеряя пол легким па-ду-буре. Зависая в воздухе в удлиненном прыжке, мне казалось, что у меня выросли крылья. Я сама от себя была в восторге. Танец длился бесконечно, и я была так счастлива как никогда.

Музыка закончилась, и я, поклонившись под взорвавшиеся аплодисменты, вошла в хоровод. Я все еще продолжала прокручивать в голове каждое движение. Как я подняла руку, а потом начала вращаться по залу, и как в это время заструилось по воздуху мое платье. А потом я поднялась на носочек и прошлась по кругу как настоящая балерина. Но больше всего возгласов было, когда я великолепно исполнила прыжок гранд-жете. Воздух вокруг меня в это время так уплотнился энергией исходящей от людей, что я на мгновение зависла в шпагате над землей, демонстрирую свою гибкость, грацию, пластичность. Без сомнений, я стала королевой этого праздника. Ах, как я была собой довольна. Как я счастлива, что я это я. Я даже забыла о Славике. Да что там говорить, он наверняка смотрел на меня как зачарованный. Теперь-то нет сомнений, что я его покорила.

Чтобы убедиться, я стала искать его глазами, но так, чтобы никто этого не заметил, а то еще подумают обо мне невесть что. Я обошла глазами весь зал, но Славика нигде не было. Неужели он не видел моего выступления? Зато я несколько раз столкнулась взглядом с Мартином, который тут же отводил глаза, стило мне заметить, что он на меня смотрит. Огорчение стало подбираться к горлу. Как же такое может быть? Где ходит этот мальчик? Почему именно его не было? И только я так подумала, как вдруг меня кто-то взял за руку. Я вздрогнула и повернулась. Славик смотрел на меня широко улыбаясь.

— Принцесска, иди сюда. Покажу тебе кое-что, — шепнул он, потянув меня за руку.

Я нехотя побрела за ним. Мы обогнули елку и притаились с другой стороны, где нас никто не мог видеть. Он присел на корточки и достал из-за пазухи какой-то бежевый прямоугольник.

— Что это? — с недоверием спросила я.

— Сейчас увидишь, — хитро сказал он.

Он вложил в мою руки эту блеклую карточку.

— Смотри, не отрывая глаз, — приказал он.

Я недовольно уставилась на бежевый прямоугольник. Я-то думала, что он скажет мне какая я красивая, а он… У меня от досады даже слезы проступили.

— Видишь?! — радостно воскликнул он.

Я уже готова была фыркнуть на него и убежать в обиде, но в эту минуту на бежевом полотне начали проявляться какие-то линии. Сначала изображение было размытым и не ясным. Я не могла понять, что там такое. Но это было очень необычно. Картинка на глазах прояснялась, превращая бесформенный бежевый фон… В мою фотографию! Это была я! Сомнений быть не может! На фотографии в заключительном пируэте, под восторг зрителей запечатлелся мой танец. Руки напоминали крылья: вытянутые, как узоры снежинок, пальцы; длинные ресницы, в которых запутались тонкие лучи; отражающая блики елочных огоньков корона; раскрытая во все стороны, как пачка, белая юбочка и мои худенькие ножки. Тут я даже еще красивее, чем в зеркале.

— Я попросил маму Леры, чтобы она сделала одну твою фотографию. Только у нее есть такой чудо-фотоаппарт. Я отдал за фотку свой сладкий подарок. И мне совсем не жалко, потому что ты самая красивая девочка в школе.

В горле что-то заклокотало, а на глазах снова блеснула пелена слез. Он все-таки видел мое выступление, и конечно он был покорен.

— Спасибо, Славик. — сказала я, потупив взгляд. — Ты настоящий друг.

— Ты знаешь, я тут подумал… может, когда мы вырастем, то могли бы…

— Что вы тут делаете? — донеслось до меня чье-то строгое шипенье.

Мы со Славиком вздрогнули. Обернувшись, мы наткнулись на строгий взор Анны Сергеевны. Все испортила. Ведь Славик хотел мне сказать очень важные слова. Я даже знаю, что именно. Но, как и тогда, в церковном дворике, когда мы играли в рыцаря и принцессу и он встал на колени, чтобы сделать мне предложение руки и сердца, нас прервала моя мама, так и сейчас нам помешали, только теперь уже Анна Сергеевна. Такая досада. Прибить бы эту Анну Сергеевну. Но ничего не поделаешь, мы встали с корточек и послушно обошли елку и встали в полукруг со всеми. Но я все равно была счастлива, ведь я знаю, что Славик хотел сказать. Он точно влюблен в меня, и никакая рыжая не сможет нам помешать. Он ведь даже пожертвовал своими сладостями ради моей фотографии. Моя фотография! Меня всю передернуло. Ведь он вложил ее мне в руку, а теперь мои руки были пусты. Не ощущая пола под собой, я бросилась обратно. Но обойдя огроменную елку трижды, заглядывая под зеленные колючки, свисавшие до самого пола, я так и не нашла фотографию. А ведь это был такой важный для меня подарок. Я была опечалена, но все же не настолько, чтобы полностью позабыть о совсем успешном дебюте. Тем более что после утренника каждый подходил ко мне, чтобы сказать, какая я умница, какая красавица и все такое прочее. Моя мама была невыразимо горда мной. Она рассыпалась в благодарности перед Елизаветой Андреевной, и даже пригласила ее в гости. Пользуясь моментом, я тут упросила маму отпустить меня встретить Новый год с Елизаветой Андреевной вместе с другими ребятами. Все оказалось гораздо проще, чем я это представляла: мама весело потрепала меня по локонам и тут же дала свое согласие, сказав лишь, чтобы я вела себя прилично и не болтала лишнего. Я сказала маме, что еще побуду с ребятами, а потом сама приду домой. Мама не возражала, она как будто сегодня все готова была мне позволить. Взяв шуршащие пакеты, мама поднялась на верхний этаж. Там, в учительской, проходила своя вечеринка. Я это случайно услышала, когда Анна Сергеевна прошептала это Елизавете Андреевне на ухо.

— Ты сегодня была настоящей звездой, — с гордостью сказала мой хореограф.

— Спасибо вам большое, — горячо произнесла я, вложив в голос самые искренние чувства.

— Тебе обязательно нужно записаться ко мне в танцевальную группу. Увидишь, будет очень интересно.

Я кивнула. Теперь я была согласна на все.

— Здравствуйте, Лизавета Андреевна, — послышался голос за ее хрупкой спиной.

Мы обернулись и перед нами выросла бабушка с приятными чертами лица. Одета она была очень просто: в серенький шерстяной пуловер, длинную юбку из грубого сукна, на голове — светло-голубая косынка, из-под которой выгадывали землянисто-серые пряди. Потухшие глаза цвета увядших незабудок были наполнены тревогой, а в каждой морщинке простлало негодование. Я ее сразу узнала.

— Я бабушка Славика, — представилась она. — Скажите, пожалуйста, что это за безумная идея встретить Новый год с детьми на чердаке? — без предисловий начала она.

— Здравствуйте, очень приятно с вами познакомиться, — вежливо ответила Елизавета Андреевна, ничем не выказывая волнение. — Я пригласила детей встретить Новый год со мной, при условии, что их родители будут не против. Вы, наверное, заметили, что дети между собой плохо ладят, поэтому хорошо бы им…

— Но почему на чердаке? Славик ведь может простудиться. И вообще мой внук со всеми хорошо ладит. У него очень доброе сердце, если вы еще не заметили.

— Заметила. Это очень похвально. Кроме того, он у вас хорошо воспитан. Сразу видно, что вы вложили в него много любви, заботы и усилий. Он у вас настоящий мужчина.

После этих слов бабушка Славика немного размякла, хотя брови все еще сжимали между собой глубокую складку. А Елизавета Андреевна тем временем продолжала:

— Почему именно на чердаке? Все очень просто: я снимаю там небольшую комнатку. Да, не удивляйтесь, я живу на чердаке. Там очень тепло, так что если вы переживаете, что Славик может простудиться, то…

— Все равно я против этой затеи, — снова перебила бабуля.

Елизавета Андреевна пожала плечами и, приняв серьезный вид, сказала:

— Тогда ничего не поделаешь. Вы ведь его родитель, и вам виднее. Вы лучше знаете, что хорошо и что плохо для вашего внука. Пусть тогда он остается дома.

— То есть вы хотите сказать, что все его друзья будут встречать Новый год с вами, а он будет дома? — возмутилась старушка, и глаза ее блеснули еще с большей обидой.

— Получается, что так.

— А тебе мама разрешила? — обратилась она ко мне.

Я робко кивнула.

— И что? То есть все дети будут вместе, и только мой внук как изгой будет дома?

— Ну ведь он может простудиться, — ответила Елизавета Андреевна.

— Позвольте! А почему вы так отделяете моего внука?

Даже у меня отвисла челюсть от такого несправедливого обвинения, но Елизавета Андреевна и виду не подала.

— Что вы, — мягко произнесла она. — Я вашего внука пригласила самого первого. Я бы очень хотела его видеть у себя на чердаке, но дело в том, что я не хочу, чтобы вас это как-то огорчало. Поэтому, если вы против этой затеи, то что я могу сделать?

— Тогда справляйте Новый год у нас дома. У нас большой зал, места всем хватит.

— Никак не могу, — сказала Елизавета Андреева. — Тогда я буду не организатором праздника, а всего лишь гостьей.

— В таком случае Славик не пойдеет.

— Что ж… — грустно пожала плечами Елизавета Андреевна. — Тогда нам будет его очень не хватать.

— То есть вы все равно будете собирать детей?

— Об этом не может быть и речи. Я ведь уже пригласила их. Другие дети для меня важны не менее.

— А зачем отделять моего внука, как будто он какой-то изгой?

Казалось, конца этому разговору не будет. Я невольно скорчила гримасу. Что за непонятливая бабушка?

— Я бы очень хотела, чтобы он пришел, — терпеливо повторила Елизавета Андреевна в сотый раз. — Но ведь вы против. Как я могу с вами спросить?

— В таком случае пусть он идет! И нечего его отделять. Я надену на него шерстяные носки.

— Да, это хорошая идея. Спасибо вам огромное за понимание. Знала, что с вами легко будет договориться.

— Еще бы. Я ведь тоже проработала педагогом двадцать пять лет, — проворочала бабушка, и ее складка между бровями наконец-то разгладилась.

Она повеселела, морщинка у ее губ смягчились, а в глазах появилась привычная всем бабушкам ласковость. Вот и поговорили.

Проводив бабушку Славика до дверей школы, Елизавета Андреевны помахала ей рукой и одарила ее приветливой улыбкой, словно они уже век были знакомы.

— Я поднимусь в учительскую, а вы тут разбирайте подарки, — обратилась ко мне Елизавета Андреевна и, прежде чем она начала подниматься по лестнице, над ней, подобно огромному зонту, раскрылось яркое свечение. Кажется, она все же разгневалась.

В испуге я зажмурила глаза, а когда открыла, то ее уже и след простыл.

Потом я пошла в класс, и мы принялись с ребятами разбирать подарки. Мартин и я поделились со Славиком сладостями. Ведь свои он отдал за одну-единственную фотографию, которую я не смогла сберечь. Я не стала говорить ему, что я ее потеряла, а Славик даже спрашивать не стал. Слишком было много всего, что хотелось обсудить. С нами сидела Алина, и я уже этому не удивлялась. Не знаю, как это получилось, но я уже настолько привыкла, что она всегда околачивается рядом, что сама бы позвала ее в наш круг. Мы стали обсуждать, что принесем на Новый год к Елизавете Андреевне. Алина сказала, что мама ее испечет вкусный торт со взбитыми сливками, а Мартин гордо заявил, что сам сделает салат из селедки. Славик собирался притащить на чердак все свои игрушки, теплые тапочки для всех, фирменное бабушкино печенье, пушистый плед с тигрятами, клетчатую пижаму и еще кучу всего. Мы договорились встретиться в шесть вечера у школьных ворот и потом вместе пойти к Елизавете Андреевне. Теперь осталось только дождаться этого вечера. А время для детей, особенно чего-то страстно ожидающих, ползет томительно медленно.