Липовый чай

Он сидел напротив меня, а я не понимал, что мне с ним делать. Точнее, что делать с собой. Он смотрел на меня сквозь круглые очки, в которых отражались распахнутые окна моей маленькой кухни, тополь и часть крыши соседнего дома. Вот это всё отражалось в его круглых очках. «Хренов Гарри Поттер», - подумал я и про себя усмехнулся: на малолетнего  волшебника он походил исключительно очками, всё остальное выдавало в нём ребёнка с  явным отклонением умственного развития.
Две недели назад в крохотном городке на западной окраине страны скончалась моя крайне далёкая родственница. Вернее, это была родственница матери. Кем она приходилась ей я так и не осознал. Я путаюсь в этих громыхающих непонятными смыслами наименованиях кровных связей. То ли золовкой деверя, то ли племянницей шурина… Я в жизни её не видел, да и мать не особенно любила рассказывать о ней. Когда и заходила речь о далёкой родственнице из крохотного городка на западной окраине страны, то она непременно заканчивалась минуты через две традиционным рефреном: «в общем, странная какая-то». Работала она в библиотеке местного музыкального колледжа. Это я выяснил как раз две недели назад, когда стало известно о её смерти. Мать тогда по телефону обсуждала с его директором, где будет проходить отпевание.
- Одна незадача, - сказала за ужином мать. - У неё там сын. Надо его перевести сюда на время всех этих погребальных церемоний. Дальше придётся с ним определяться.
- Поконкретнее, пожалуйста, - попросил я, стирая соус с подбородка.
- Ну, у неё там сын, - раскачивая вилкой, как маятником, она стала медленно и отчётливо  проговаривать слова, словно я иностранец или страдаю тугоухостью. Я иногда позволял ей такое, потому что она смешно растягивала гласные, как это делают незадачливые вокалисты, и меня это забавляло.
- Хорошо, - согласился я.
- Ничего хорошего. Ему тринадцать лет. Они жили вдвоём. Она растила его без мужа. То есть мужа-то никакого не было… Короче, она растила его одна. Но он… я тебе не говорила… я тебе и о ней-то немного говорила, чего уж про сына-то...В общем, он малость… - и она сделала неопределённой жест свободной от вилки рукой у виска. - Малость необычный…
- Все мы в какой-то степени необычны, - попытался пошутить я, но под острым материнским взглядом осёкся и поник. - Да понял, понял. А вот определиться… Это детдом, что ли? Не слишком ли это… как попроще-то… не по-родственному? Может, себе возьмём?
- Он не кот, не хомяк, не кактус! - всплеснула руками мать. - Тебе чай с печеньем?
- С джемом, - тихо ответил я. - Я не это имел в виду.
- Да я знаю, - вздохнула она, доставая из буфета апельсиновый джем. - Он ведь не простой, этот мальчик. И не в детдоме дело совсем. Это-то как раз не проблема. Охотников до субсидий по опеке немало. Важно, чтоб руки были заботливые и сердце терпеливое. Ну, у тех, кому он достанется. Там ведь родственников, которые поближе, чем мы с тобой, предостаточно.
- Однако директор колледжа звонил тебе, а не ближайшим родственникам, - заметил я.
- Это я ему звонила. Я знавала его некоторым образом. Дела прошлые… Всё хотела позвонить, хотела… И вот дождалась потрясающего повода… Неважно. - Мать грустно улыбнулась.
- Как скажешь, - грустно улыбнулся я.
- Сейчас самое главное — увезти мальчишку на некоторое время, а потом придумать легенду, куда делась его мама. Для него фраза «Мамы больше нет» ничего не значит. Ровным счётом ничего. Там обязательно последуют вопросы: «А долго ли её не будет?» или «А что она принесёт, когда вернётся?». Объяснять ему скорбную сторону всех событий бессмысленно. Поэтому пусть уж он думает, что его мама в бессрочной командировке.
- Библиотекарь? В командировке? - усомнился я.
- Для него «библиотекарь», «археолог» или «биоинженер» - профессии одного ряда. Завтра я еду за ним. Оставлю его на твоё попечение дня на три, а затем повезу обратно… На драку собакам…
- Подожди, подожди, - напрягся я. - На моё попечение?
- А что такое? Ты же сам предложил оставить его у нас?
- Ну… я же фигурально, так сказать, в качестве теоретического предложения, которое не рассматривается как инструкция к действию!
- Какой ты трус однако, - огорчилась мать. - И, тем не менее, это твоё предложение как инструкция к действию очень даже рассматривается. У тебя будут сутки, чтобы распланировать три последующих дня. Ну, там игры, экскурсии, прогулки, чтение вслух.
- Ты шутишь? - ещё больше встревожился я.
- Нисколько, - качнула головой мать. - Прояви смекалку, напряги творческую жилку.
- У меня отродясь не было творческой жилки! - окончательно всполошился я. - Мне нечего напрягать!
- Ну, будь уже мужчиной! - сказала мать и вышла из-за стола.
- А ты? - не унимался я.
- Быть мужчиной? - усмехнулась она. - Я, естественно, поеду туда. Неужели не протянешь три дня?
Вот так закончился тот знаменательный ужин. Следующее утро я встречал один, так как она выехала в крохотный городок на западной окраине страны, чтобы завтра без четверти час пополудни препоручить мне новоиспечённого родственника с особенностями умственного развития.
И теперь он сидел напротив меня, а я не понимал, что мне с ним делать.
- Ты есть хочешь? - липким голосом спросил я.
- Вы знаете, я очень люблю манный пудинг, - наконец заговорил он, и меня потряс его голос. Бархатный, вкрадчивый, уже ушедший в глубину мужских тембров, но ещё боящийся томных обертонов, оттого и срывающийся время от времени вверх, как мяч. Такой тонконогий оленёнок с претензией на вожака стаи. Я застыл, едва приподнявшись с табурета. - Мама очень вкусно готовит манный пудинг. Она щедро поливает его апельсиновым джемом. Но я ещё немножко предпочитаю оладьи со сметаной. Сметану немножко предпочитаю двадцатипроцентную, но ещё больше предпочитаю двадцатипятипроцентную, чтобы жёлтой была, как фонарь. Мама смеялась, когда я двадцатипятипроцентную сметану называл «как фонарь». Она говорила, что как фонарь может быть айва, яблоко, слива, иногда груша может быть как фонарь, но никак не сметана…
«Он остановится когда-нибудь?» - подумал я и пошёл к холодильнику.
- Тебе приготовить манный пудинг? - прервал я его бесконечный бархатный поток.
- Мне было бы очень приятно манный пудинг, но я немножко предпочитаю и сырники. Дядя Марк и тётя Иветта на даче делают сырники и поливают их двадцатипроцентной сметаной, хотя я немножко предпочитаю…
- Двадцатипятипроцентную, жёлтую, как фонарь!
Если он не закроет рот, из которого почти безупречным лексическим потоком истекают как будто столетие назад заготовленные фразы, я скончаюсь, не достигнув своего двадцатисемилетия. Я на минуту завис перед открытым холодильником, потому что представил себя миской двадцатипятипроцентной сметаны, жёлтой, как фонарь.
- Дядя Марк и тётя Иветта меня возили на озеро. Там было крайне много рыбы и крайне мало тени. Я очень люблю тень. Она утешает, когда жарко в моей голове.
Я достал творог, яйца, ванильный сахар, муку и замесил тесто для сырников.
- Дядя Марк по вечерам одевал красивый свитер фиолетового цвета и гладил брюки в сарайчике, потому что он не хотел, чтобы тётя Иветта видела, как он гладит брюки. Ему нужно было по вторникам и пятницам уходить к заброшенной водонапорной башне из красного кирпича, потому что у него там шашни.
Я добавил в тесто корицы и потёр зелёное яблоко.
- Если честно, я не очень хорошо понимаю, что такое «шашни», но, наверное, это что-то неправильное, потому что тётя Иветта, когда говорила, что вот сегодня вторник и дядя Марк пойдёт на свои шашни, всегда плакала.
Я разогрел сковороду и разложил на неё ровные ароматные биточки. Масло под ними зашуршало, как фольга, когда её с таинственным видом не спеша снимают с детского подарка.
- Мне нравится, как пахнет.
- Спасибо.
- Завтра будет четверг, значит, мама задержится допоздна. Четверги у неё самые долгие. В шесть часов вечера приходят студенты и начинают обсуждать. И мама с ними начинает обсуждать. Я был несколько раз у неё в библиотеке по четвергам, но меня очень просили не обсуждать вместе с ними.
Почему-то я не удивлён!
- Но я потихоньку всё равно обсуждал. Меня немножко слышали. Но в основном не слышали. А после обсуждения мы с мамой ходили к озеру, где дядя Марк ловил рыбу. По четвергам после обсуждений там было много тени. Мама просила меня читать стихи. Она любит, когда я читаю стихи. Скоро её студенты будут сдавать сложные предметы по музыке. В следующий вторник первый экзамен. Будут играть духовые инструменты. Я хотел бы послушать Вениамина. Он играет на флейте.
Я медленно сходил с ума. Ещё немного и мне не сдюжить с закипающим гневом, который начнёт действовать в моём организме по своему усмотрению. Я, старательно скрывая дрожь в руках, выложил на тарелку сырники и поставил её под нос моему мучителю.
- Когда я ем…- зловещим шёпотом начал я.
- ...тогда я ем, - с удовольствием ответил он и весело зачавкал, как проголодавшийся щенок.
К моему невероятному восторгу сырники, которые, надо отдать мне должное, я приноровился стряпать очень даже неплохо, магически подействовали на неиссякаемый речевой поток моего неутомимого собеседника. В общем, дело, конечно, было не в моих сногсшибательных сырниках. Они просто выполнили роль естественного клапана, что могли бы с таким же успехом проделать несвежие котлеты или прошлогодние конфеты-тянучки. Но я был преисполнен веры, что это всё-таки они, мои «сногсшибательные сырники». Я с замиранием сердца следил за каждым жевательным движением на болезненно-спокойном лице полоумного недоросля, и спазматично, жадно и тоскливо наслаждался внезапной тишиной.
Ел он, так же, как и говорил, неторопливо, внятно и однотонно: не сбиваясь с первоначально взятых темпа, ритма и интенсивности звучания задорного чавканья. Надрезая вилкой небольшой кусочек ароматного лакомства он осторожно обмакивал его в сметанную (двадцатипроцентную) горку и бережно вкладывал в рот. А дальше — радость от сопричастности к самому детскому вкусу на свете. Этот процесс доставлял ему бесконечное удовольствие, потому что, уважая поглощаемую еду, он явно осознавал, что поглощаемая еда уважает его. Вот такой круговорот уважения над тарелкой.
Через десять минут вкушения он потянулся к салфетке. Я запаниковал.
- Нет! - чрезмерно громко крикнул я. Мальчишка вздрогнул и медленно поднял на меня глаза. Пустые, спокойные и страшные. Очки увеличивали всё это многократно. - Ещё чай! Будет ещё чай! - Это прозвучало, как приказ.
Я втопил кнопку электрического чайника. В спокойном гуле нагревающейся воды я различил мягкий томный голос. Да что ж такое…
- Когда мама кормит плиц, она надевает красивый тёмно-синий фартук. На нём груши. Как настоящие. Однажды, когда я был совсем маленьким…
- И не таким болтливым, - буркнул в раздражении я.
- И не таким болтливым, я выстриг ножницами грушу и чуть было её не съел. Мама сначала расстроилась, но потом смеялась.
- Надо прятать ножницы и фартуки.
- На твоём фартуке мухомор, его есть нельзя.
Я замер. Фартук, который висел на крючке за буфетом и который я надевал крайне редко по каким-нибудь пафосным случаям (если вдруг затею какой-нибудь грандиозный ужин в честь чего-нибудь не менее грандиозного), на предмет наличия принта мною вообще не рассматривался. По мне так там было что-то на подобии...божьей коровки…красной шапочки...соцветия мака...астры...космеи… А там, оказывается всё это время был мухомор! Только вот каким образом этот малолетний инопланетянин узрел сей ядовитый продукт леса?
- А ты как ты его обнаружил-то? - с дрожью в голосе спросил я. - Он же висит за буфетом в форме жгута.
- Я много чего вижу. - Чудик поправил очки, придвинув их длинным пальцем ближе к переносице. - Вот, например, когда дядя Марк первый раз пришёл со своих шашней, я увидел у него на руке цифры. На ладони. Хотя он прятал их, ладони. Я тогда тёте Иветте сказал: «Смотрите, тётя Иветта, у дяди Марка какие-то цифры на руке». А дядя Марк почему-то страшно на меня посмотрел. Потом тётя Иветта кричала на него в беседке, что он «гонорея её души, сифилис её сердца». Я не знаю, что это такое, но дядя Марк очень расстраивался. И долго не брал меня с собой на рыбалку.
Ах ты ж маленький... - подумал я и усмехнулся. Ну и дурак же твой дядя Марк! Кто ж сейчас на ладони номер телефона записывает? Это что за романтические рудименты? Слава Богу, чайник забурлил. Я налил в чашку с розовым ежом чай с лемонграссом и мелиссой, достал из буфета бублик с маком и сказал:
- Пей. Жуй. Когда я ем…
- Тогда я ем. У меня тоже была чашка с ежом, только он был зелёный. Мне его подарила тётя Иветта…
Боже праведный… Я рухнул на стул. Несчастные тётя Иветта и дядя Марк, которые являлись ежедневными свидетелями этого бесконечного убийственного словоизвержения! Чудо, восседавшее напротив меня, с фантастическим уважением потреблявшее бублик и с фанатичным пиететом прикладывающееся к чашке с розовым ежом, понятия не имело о том, что такое унылое блуждание в поисках тем для разговора.
Часам к шести вечера я понял, что больше не выдержу мерного жужжания этого шмеля-изгоя под крышей дома моего…
- Собирайся! - скомандовал я ему, не объясняя своих намерений.
Он послушно встал с кресла-качалки, в котором покоил своё субтильное тело часа полтора, при этом рассказывая потолку, дверному косяку и синице на карнизе полуоткрытого окна о том, как соседняя старушка по фамилии Гадюкина выкапывала у их забора люпины, потому что те напоминали ей покойного кота Сабантуя, умершего три с половиной года назад от чумки, хотя коту этому было уже далеко за восемнадцать лет, может быть и все двадцать три, а столько коты не живут. Гадюкина выкапывала люпины, а они всё равно прорастали и на это смеялись все, и даже бесстыжий дядя Марк со своими шашнями и измученная дядямарковыми изменами тётя Иветта.
- Собирайся!
Я потащил неутомимого говоруна в центральный сквер, по обочинам которого располагались лавочки с сувенирами, игрушками и открытками. Может, он там заткнётся. Ничуть не бывало! Каждая вещица, взятая в руки с прилавка, обрастала такими замысловатыми комментариями, что продавец, краснея и бледнея почти одновременно, осторожно просил меня отойти в сторону.
- А вот на этой открытке не хватает чугунного забора с правой стороны. Я знаю эту улицу. Это улица города, в который мы с мамой ездили на каникулах. Там мы купили мне плавательный костюм фиолетового цвета. Так-то я немножко предпочитаю оранжевый цвет   и ещё цвет морской волны, но фиолетовый тоже неплохо смотрится. Вот этот город на открытке совсем не такой, какой на самом деле. Вот тут, справа, стоит чугунный забор со стрекозой посередине. А на открытке забора со стрекозой нет. Стрекоза немножко неправильная. Да и зачем на заборе стрекоза? Вот если бы на заборе были, скажем, копыто или львиная лапа, это было бы хорошо. А стрекоза, ну, не знаю.
- Отойдите, пожалуйста, в сторону…
- Какой смешной заяц! Пластмассовый. Хотя я немножко предпочитаю плюшевых. Или сам леплю из пластилина. Но плюшевые лучше. Глаза у него красные должны быть, а не голубые, потому что заяц белый. А у белых зайцев красные глаза. Неправильный заяц, нельзя такого покупать, потому что он неправильный. Надо бы спрятать его под прилавок, подальше, чтобы никто его не видел, а лучше бы отправить обратно на фабрику игрушек и написать гневное письмо. Тётя Иветта всегда писала гневные письма, если что-то было неправильно.
- Отойдите, пожалуйста, в сторону…
И так рядом с каждой лавочкой. Я понял бессмысленность своей затеи и потащил его на набережную. В этот день там было малолюдно и спокойно. Река источала яркий, но приятный запах вяленых на солнце водорослей и хлюпала короткими волнами о прибрежный камень, словно кошка, пьющая молоко из плоской тарелочки. Я очень любил реку и набережную. Может быть, их покой и тишина по особому отзовутся в таком непонятном и пугающем сердце новоявленного родственника. Но и теперь я оказался неправ.
- Реки всегда так пахнут. У нас тоже есть река. Мы с мамой любим прогуливаться там вечером. Правда, я немножко предпочитаю утром, но утром не всегда получается. У мамы работа, у меня школа. Я помню, как мы пошли гулять по берегу реки и увидели дохлую змею. Я боюсь змей. А дохлую мне стало жалко. Я вдруг подумал, как это неправильно. Почему змея должна сдохнуть, чтобы мне стало её жалко? Или вот комар. Тоже жалко, когда его убиваешь. Я закопал змею. Сделал могилку и обсадил былинками. Мама сказала, что придут собаки и её всё равно выкопают, но ведь они выкопают её, когда меня не будет, и я это не увижу. И я подумал, что и это неправильно. Это значит, я змею похоронил для себя, а не для неё….
Целый вечер я слушал о захоронениях змей, крыс, землероек и кротов, которые были сделаны им на берегах его родной реки. А ещё я узнал о синице на одной лапке и о специально разработанном рационе питания для серого в крапинку галчонка, которого не принимали взрослые птицы.
- Он был одиноким, как дядя Марк по воскресеньям, когда у него не было шашней и тёти Иветты. Она по воскресеньям уезжала в соседний город к бабушке Розе. Дядя Марк ходил по саду, ел укроп и громко вздыхал. И пел французские песенки. Чтобы ему стало ещё грустнее. Так и говорил: «А спою-ка я французскую песенку, чтобы мне стало ещё грустнее». Вот тот галчонок был очень на него похож.
Заснул он крайне быстро. Так нормальные люди не засыпают. Его душа отлетела к Морфею во время падения головы на подушку. Когда он складывал свою футболку («два раза — вдоль, два раза — поперёк»), его неутомимый рот полушёпотом ещё выдавал какую-то информацию о завтрашней погоде, о звезде Ахернар, имя которой он произнёс, как неприличное ругательство, о красивой скамье на набережной, где сидели две одинаковые старушки, должно быть, сёстры-близнецы, чего я вовсе не заметил, а потом просто выключился. Так мой говорун и заснул с открытым ртом. 
Я долго лежал, наблюдая, как отсветы от автомобильных фар устраивают на потолке скачки. Я мучился от усталости, но сон бежал от меня, словно я отмахивался от него лопатой. Я всё ещё мысленно трудился. Что завтра делать с моим недужным подопечным? Куда вести? Как придумать систему анти-раздражения против его вечного «немножко предпочитаю»? Силы Небесные, мне это терпеть ещё двое суток! Часам к трём утра в голове вызрел план на уже нынешний день. Поведу его в зоопарк, проведу по все дорожкам-тропинкам, начиная от контактного, заканчивая сафари, умотаю до состояния невозможности говорить, естественно, умотав при этом себя самого до такого же состояния.
Мой сон был коротким и тревожным. Четыре часа до завтрака я ловил бабочек шерстяными перчатками, а они дразнили меня, насмехались надо мной и призывали к сосредоточенности и концентрации внимания голосами авторитетных сидельцев Колымы.
- Моя мама делает очень вкусную овсянку. Она добавляет туда топлёное масло, а потом украшает голубикой. - Мой говорун уплетал овсяные мюсли со сливками. - Мюсли тоже очень питательные. Мне нравятся с кокосом и манго. Но и с сушёными ягодами тоже хорошо. Дядя Марк и тётя Иветта любили ходить в лес за ягодами. Бабушка Роза подарила им сушилку для ягод, они насушат их и добавляют в чай. Как-то дядя Марк заблудился в лесу и вышел с другой стороны города. Его искали всей улицей, а он пил чай у бухгалтерши заводского профилактория. Тётя Иветта потом часто спрашивала у дяди Марка, сходится ли там дебет с кредитом и не надо ли помочь бухгалтерии профилактория кувалдой и монтировкой для эффективности труда.
До зоопарка нужно было добираться на трамвае. Это полчаса. Исключено. За двадцать минут мой родственник поставит на дыбы и самых терпеливых пассажиров. Я вызвал такси. Усаживаясь в салон вишнёвой део, я коротко предупредил водителя («Крепитесь»). Он сначала меня не понял, но через три минуты стал бросать на меня сочувственные взгляды.
- Мы редко с мамой ездили на такси. Меня укачивает, а иногда тошнит. Да особенно и ехать на такси нам некуда. Конечно, я немножко предпочитаю трамвай. Это как путешествие в другой город на поезде. В трамваях свой ритм: та-та-та-таааа, та-та-та-таааа. В такси такого нет. Не у всего ведь есть свой ритм. Не судьба.
- Может, музыку какую включить? - тихо спросил меня водитель.
- Не вариант, - ответил я. - Он увеличит динамику своего голоса и мы с вами с катушек слетим раньше, чем доедем до зоопарка.
- Я-то довёз вас до зоопарка и руки умыл, - сочувственно качнул головой водитель. - А вам вот с этим зоопарком сколько париться?
- Ещё два дня.
Водитель свистнул в кулак и дал газу.
Зоопарк вогнал моего родственника в состояние первозданного восторга, что, безусловно, сказалось на его говорливости. Я предполагал это. Повышенная говорливость — залог быстрой утомляемости. Как наивен я был, когда так думал.
Мы начали с ангорских коз и альпаки, которые неторопливо, но осторожно расхаживали по открытому вольеру. Мой простодушный родственник ринулся туда, как в источник с живой водой. Он размахивал руками, зажимал ладонями рот, приседал, потом вскакивал, кружился на одной ноге, тонко и высоко смеялся. Козы тыкались в его бока и спину своими плоскими носами, альпака жевала пуговку на его кепке, а он поскуливал от счастья планетарного масштаба.
- Альпак и коз можно обнимать, гладить и целовать, если захочется, - шептал в восторге мой дурачок. - А мне очень хочется.
И тут же он принялся целовать животных в рога, в затылки, в шею, - словом, во всё, до чего могли дотянуться его детские потрескавшиеся губы. Мне пришлось оттаскивать его к выходу из вольера, когда он, бухнувшись на колени в пахучий комок чьих-то фекалий, приготовился расцеловывать спинку поросёнка породы дюрок.
- Нет, ну всему же бывает предел, - тихо возмущался я, промывая своим носовым платком его вонючие колени в мужском туалете. Для этого нам нужно было пересечь огромную территорию, минуя слоновник — самое вожделенное для говоруна место, загон для лошадей Пржевальского и серпентарий. По пути в туалет он в каком-то болезненном оживлении прополаскивал только одну фразу: «Ну мы ведь вернёмся? Ведь вернёмся?».
- Общение с животными, особенно с теми, кого можно обнимать, гладить и целовать, если хочется, очень хорошо сказывается на состоянии здоровья, - улыбаясь своему счастливому отражению в зеркале над керамической раковиной, сказал он.
- Да я ж непротив… - ответил я, забрасывая свой измочаленный носовой платок в помойную корзину. - Но под ноги смотреть надо, когда склоняешься к братьям нашим меньшим.
- А вот кстати, почему животных называют «братьями нашими меньшими», ведь слоны, львы там и лошади значительно превышают нас в размерах…
- Только не начинай…
Следующее приключение произошло у клетки с бабуином. Мой неутомимый оратор, прижавшись лбом к заграждению, вдруг замолк. Сначала я подумал, что так он переживает новое впечатление, и ему нужна пара секунд, чтобы переключить свой странный мозг на лицезрение этого огромного и грустного примата. Однако когда его молчание затянулось на три, четыре, пять минут, мне стало страшно.
- С тобой всё в порядке, - я осторожно коснулся его плеча.
Он вздрогнул, а потом таинственным шёпотом произнёс:
- Дядя Марк меня как-то раз выдрал, как сидорову козу. Отходил армейским ремнём по заднему месту. А потом сам же дразнил меня бабуином. Теперь я понимаю, почему…
- Не расстраивайся сильно, - сочувственно потрепал его по плечу я. - Чем краснее задница бабуина, тем выше его статус. Можешь считать себя главарём стаи бабуинов.
- Мне нужно срочно написать письмо дяде Марку и рассыпаться в благодарностях!
- Не стоит.
Потом произошло то, что до сих пор разливается во мне удушливой волной стыда. Мой головотяп вскочил на парапет вольерной сетки и начал махать руками небольшой бабуиновой диаспоре, используя при этом самые неожиданные местоимения. Он вкладывал в свой странный танец столько энергии и самоотдачи, а в его вокальное сопровождение столько эмоциональной силы и мастерства, что на него обратил внимание не только огромный краснозадый грустный вожак, но и работники зоопарка. Я с трудом стащил своего приматообразного родственника с парапета и помчался в сторону сафари, на ходу выкрикивая какие-то извинительные слова. Рядом всё с теми же козами, альпаками и поросятами породы дюрок он запнулся о свой же кроссовок и снова вонзил острые колени в коричневые вонючие кучки.
- Да ну что ж такое-то! - в тихом отчаянии я воздел к небу руки.
Затолкав его в туалет, я начал шарить по карманам его шорт. Из заднего кармана вытянул белоснежный платок и маятником судьбы потряс им перед его глазами, выражающими в этот миг какое-то первозданное счастье.
- Сей лоскут спасительной ткани — последний! Учти!
Сияющий, с чистыми, источающими аромат местного жидкого мыла, коленями, говорун вышел из туалета, готовый к новым приключениям.
- Никаких приключений! - прикрикнул я на него и поволок слоновнику. Он мечтал «заглянуть в глаза слону». Что он мог сделать слону, кроме как заглянуть в его глаза?
Если вид грустного бабуина поверг моего родственника в состояние неведомых мне душевных переживаний, то вид слона превратил его в соляной столб.
- Ну ты пойдёшь или не пойдёшь заглядывать слону в глаза?
Он кивнул головой. Потом подумал, склонив голову к плечу, и сказал:
- Только давай сначала купим мороженое. Когда я бежал за тобой в какашках поросёнка дюрока, там, за углом, я обнаружил мороженщицу, она продавала мороженое. Так-то я ем любое мороженое: и клубничное, и банановое, и ванильное. Правда, от орехового меня вырвало прямо под колёса велосипеда дяди Марка, когда он собирался на свои шашни. А вообще я немножко предпочитаю крем-брюле. От наслаждения я могу умереть.
- Может, тогда не надо крем-брюле? Что я буду делать с тобой, мёртвым, на территории зоопарка?
- Скормишь волкам.
Я остолбенел. Мой говорливый непоседа объявил это так спокойно и где-то радостно, что я затряс головой, как будто в моё ухо залетела оса.
- Скормить волкам? - переспросил я в надежде, что всё-таки неправильно расслышал.
- Скормить волкам, - задорно подтвердил он. - Дядя Марк часто мне это обещал, когда я старался помочь тёте Иветте. По хозяйству, и вообще.
- Ох, не надо было тебе помогать тёте Иветте…
- Как же не помогать, когда она просит? Посмотреть, что лежит между носками дяди Марка, или в карманах пиджака… Она говорила, что именно там чаще всего поселяется моль и всякая другая зараза, которая, если вовремя её не вытравит, заполонит весь дом.
- Аааа, понятно, - качнул я головой, и решил завязывать с этим разговором. - Ну, крем-брюле, так крем-брюле. Только скармливать волкам твоё бренное тело я не стану. Похороню в палисаднике, под кустом сирени, не возражаешь?
- Совершенно не возражаю! - обрадовался мой дурачок. - Правда, я немножко предпочитаю чубушник.
- У меня нет в палисаднике чубушника, прости.
Такая жизнеутверждающая беседа сопровождала нас до самого ларька со всевозможным мороженым. Я купил ему роскошный рожок, до верхов наполненный крем-брюле. Себе взял пломбир, политый клюквенным сиропом.
- Теперь к слону? - спросил его я.
- К нему!
- Ешь мороженое, пока не потекло. Все носовые платки отправлены в помойку и утирать твой болтливый рот будет нечем!
- Нет! Я буду его есть в присутствии слона.
- Это что ещё за новость?
- Это не новость. Слоны обладают очень острым обонянием. Если слону понравиться запах крем-брюле, я ему отдам его, пусть полакомиться. Я всегда мечтал покормить слона тем, что мне самому ужасно нравится. Мне кажется, что в этом есть какая-то доброта и сострадание.
- А ты не можешь предположить, что то, что тебе самому очень нравится, может попросту ему навредить?
- Нет, не могу.
- Так предположи!
- Нет, не могу!
- Ешь мороженое немедленно, иначе я отберу!
- И выбросишь?
- И выброшу!
- Мама говорит, что грех еду выбрасывать!
- Грех едой, не предназначенной для питания, травить живое существо! Ешь немедленно!
Я схватил его за локоть, а он, проявив невероятную силу и прыткость, выскочил из-под моей руки и рванул к вольеру, где медленно, как корабль, планировал среди зелёных насаждений серый слон. Я метнулся в след за ним. Однако догнать его так и не сумел. То, что произошло потом, я до сих пор вспоминаю, как одно из самых значимых событий своей жизни. Мой звонко и радостно хохочущий родственник, высоко задирая колени, домчался до слоновника и, прежде чем я успел схватить его за ремень на шортах, вскочил на парапет и со сноровкой заправского метателя копья направил рожок с крем-брюле прямо в сторону слона, жующего какой-то куст. Сделав в воздухе петлю, мороженное шмякнулось на плоский лоб животного и начало неторопливо стекать в его маленький и мудрый глаз. Через мгновение зоопарк огласил трубный глаз недоумевающего Хатхи. Я вцепился в плечи  родственника-недоумка и очнулся только когда мы оказались далеко за пределами зоопарка, на шумной трассе без всяких признаков пешеходной дорожки. Я был в гневе. Я был готов тормознуть любую фуру, затолкать туда этого придурка и дать водителю жёсткое указание выгрузить его где-нибудь на безжизненных равнинах лесотундры.
- Ты полный кретин, знаешь ли ты это? - орал я, стараясь перекрыть грохот мчащихся автомобилей. - Ты хоть понимаешь, что нас могли бы сдать в полицию, потом судить и отправить на каторжные работы куда-нибудь на границу с Монголией!
- Я никогда не был в Монголии, - прочитал я по его губам. Судя по всему мой дурной родственник понял, что произошло что-то из ряда вон выходящее.
- И я там никогда не был. Но хотелось бы просто — туристом, а не каторжанином!
- Какое красивое слово… Каторжанин.
- Приедем домой, я тебя убью.
- Отдай на съедение волкам.
- Лучше молчи.
Ночь я провёл почти без сна, то впадая, то выпадая из пространства неровной полудрёмы. Часа в четыре я понял, что не могу больше подвергать себя этой пытке, встал и побрёл на кухню, чтобы залить в себя слоновью дозу кофе… Нет, только не слоновью! Слонов на мой текущий год, пожалуй, хватит. Я тряхнул головой. Осталось продержаться один день. Завтра в это время мой дом, как и моя жизнь, не будут зависеть от подводных течений дикого сознания чокнутого родственника.
Войдя на кухню, я обомлел. Мой дурачок сидел за столом, одетый, как на парад: в белой рубашке поло, тёмно-синих драповых брюках и носках лимонного цвета. Перед ним дымилась чашка кофе со сливками. Вторая чашка, пустая стояла рядом.
- Ты это чего задумал? - спросил я, действительно, не понимая, что происходит.
- Я провинился со слоном и мороженым, - смиренно произнёс он. - И захотел изгладить свою вину. Я приготовил утренний кофе по рецепту дяди Марка. И хочу тебе его предложить.
- Ну, предложи, - пожал плечом я. - У дяди Марка какой-то особый рецепт приготовления кофе?
- Особый, - кивнул головой мой странный полуночник.
Он достал из буфета банку растворимого кофе, медленно запустил туда чайную ложку, медленно, словно пересчитывая каждую гранулу, засыпал её в мою чашку, затем повторил это ещё раз, потом очень медленно залил кофе кипятком почти до самого золотистого ободка, крайне медленно всё это перемешал и напоследок остро плеснул туда двадцатипроцентных сливок.
- Ух ты, - деланно всплеснул я руками. - Запишешь рецепт пошагово?
- Хорошо, - согласился тот, и я вспомнил, что таким, как он, не ведома ирония.
Некоторое время мы пили кофе молча. Бог знает почему, но мне показалось, что он действительно приобрёл какой-то особый аромат, вкус и необыкновенное ощущение. Что-то, отдалённо напоминающее яркую рассветную бессонницу в шестнадцать лет, когда, во сколько бы ни ложился, поднимался ровно пол четвёртого — немного лихорадочный, но в целом задорный.
- Я очень люблю животных, - начал он как всегда внезапно и ниоткуда. - Как-то раз я принёс домой ужа. Положил его в цветочный горшок с традесканцией. Мама несколько минут плакала, когда обнаружила его в своей туфле. А тётя Иветта ещё долго потом называла меня заклинателем змей. А дядя Марк просил показать место, где водятся ужи, чтобы сделать подарок тёте Иветте. У неё через неделю был день рождения. Я тогда спросил, стоит ли делать такой подарок, ведь мама плакала несколько минут. А он мне сказал, что я ничего не понимаю в женских слезах. Это были слёзы счастья. Я во много ничего не понимаю. Я понимаю только в одиночестве. Я знаю, что буду один. Иногда мне грустно от этого, но я немножко предпочитаю не грустить. Много одиноких, но они грустят. Это ведь ничего не поправит. Не нужно грустить. Тогда будет не одиночество, а покой. А это уже хорошо.
Я завис с чашкой у рта. Этот маленький глупый страусёнок знал, что всегда будет одинок, что вот это космическое состояние, пугающее даже самых умных и сильных, он уже сейчас воспринимает, как своё естественное. Естественное и единственное. Понимая это, он смирился и принял его в качестве подарка вселенной. Моё присутствие для него — некая прощальная акция этого мира, прощальный бонус: испытай все прелести общения, извлеки всю пользу и всю радость, чтобы потом играть с этими яркими воспоминаниями в тишине угасающего сознания… Я сделал тяжёлый глоток остывающего кофе.
- Куда ты сегодня хочешь пойти?
- В кукольный театр.
- Хорошо.
Сон настиг нас обоих около шести утра. Здесь же, за кухонным столом. Очнулись мы почти одновременно от боли в затёкших локтях, на которых покоились наши головы, переполненные после предутренней беседы всякой всячиной. За завтраком мой чудик был менее разговорчивым, чем обычно. Он растягивал слова, словно пробовал их на остроту и горечь, как кайенский перец, а потом застывал на долю секунды, как будто ухал в бездну безмолвия.
Я сварганил оладья, налил ему в розетку сметаны. Он двумя пальцами брался за румяный край оладушка, с какой-то скорбной грациозностью свергнутого крон-принца обмакивал его в сметану и неторопливо отправлял всё это в рот.
- Я немножко предпочитаю джем или варенье…
- Могу и варенье.
- Нет. Так хорошо.
В этот раз мы поехали на троллейбусе. Он сидел у окна, прижавшись лбом к ламинированной рекламе нового медицинского центра, и с неподдельным интересом вслушивался, как старенький троллейбус хлюпал, цокал, причмокивал и ворчал на поворотах. Я понимал, что мой дурачок вёл с ним молчаливую, очень неторопливую и содержательную беседу со всеми своими «немножко предпочитаю» и так далее.
Кукольный театр в нашем городе имел свою огромную историю. Он располагался в хоромах одной из самых знатных купеческих фамилий страны, последние отпрыски которой обретались сейчас на далёких березах Новой Зеландии. Спектакли там создавались с каким-то особым посылом: так-то мы для детей, но взрослые задохнутся от экзистенциальной тоски, наблюдая за метаниями юной Герды по чёрным снегам Севера или идя на поводу вечно смеющейся Пеппи-Длинный чулок, осознавая, что все её выкрутасы происходят от глобального, космического одиночества. Будучи отроком, я часто посещал спектакли нашего кукольного и всякий раз плакал, даже если у истории был всеобъемлюще позитивный финал.
- Да что с тобой? - беспокоилась мама, утирая мои молчаливые, но крупные, как молочный горох, слёзы. - Ведь всё же хорошо!
Именно здесь в самом нежном возрасте я научился понимать фразу «всё хорошо» не как конечный итог страданий, а как начальный этап глубокой рефлексии.
Нынче давали «Сказку о стойком оловянном солдатике». У кассы мой телёнок заартачился.
- Я немножко предпочитаю первый ряд.
- Мы не можем сидеть на первом ряду. Ты длинный, как жердь. Из-за твой спины детям ничего не будет видно.
- А с последнего ряда мне ничего не будет видно. А я должен увидеть, как открываются рты у кукол. Мне всегда это было важно.
- Господи, это-то тебе зачем? - изумился я.
- Я люблю заглядывать внутрь куклы. Дядя Марк утверждал, что горла у кукол нет, что рот — это даже не дыра, а карман. Я думаю иначе.
- Ну, естественно, ты думаешь иначе. Однако я уверен, что ты проявишь уважение к тем, кому дано меньше, чем тебе.
Он медленно поднял на меня глаза. За очками расплескалось море благодарности.
- Да, - качнул он головой. - Я проявлю уважение.
Зал заполнился на половину, поскольку было утро среды.
- Можешь сесть поближе, - шепнул я ему за пять минут до начала спектакля. - Есть места и на первом и на втором ряду. Как ты хотел.
- Нет, я проявлю уважение. - ответил о и глубоко качнул головой.
Спектакль, как и всегда в этом театре, был необычен, интересен, спорен и призывал ринуться в пучину взрослых переживаний. Артисты в чёрном трико выполняли роль слепой и насмешливой судьбы, в руках которой человеческая жизнь ни что иное, как хрупкое творение из папье-маше в картонных сапожках и парусиновой шляпе. Дети шумно реагировали на появление тупого тролля, истеричной крысы, прожорливой рыбы. Особенно радостно они приветствовали чудесное возвращение солдатика к своей бумажной танцовщице. Но мой родственник, непоседливый, неугомонный, сидел ни шелохнувшись, не проронив ни единого слова, не опустив плеч, не расслабив острых коленей. Меня ошпарила мысль: сейчас он был не в зале. Сейчас он пребывал по ту сторону рампы как непосредственный участник трагических событий вокруг оловянного солдатика, нет, как сам оловянный солдатик! Он, как и этот формированный кусочек олова, не сделал в своей жизни ни одного самостоятельного движения, но казался выше, честнее и гармоничнее тех, у кого эта возможность была. Неслучайно ею обладали самые неприятные и неприглядные персонажи. Имея способность говорить и действовать без посторонней помощи, они казались безногими, безрукими и безгласыми. Солдатик пытался молчаливо докричаться до чьей-то родственной души, и, слава Богу, в сказке ему это удалось: он обрёл такую же, лишённую суверенности движения, такую же велеречиво молчащую танцовщицу. Поэтому и общая их смерть стала продолжением общей жизни уже за пределами физических необходимостей этого мира. Всё это я считал за очками моего стойкого оловянного солдатика, когда тот, по окончании спектакля, острым движением тонких пальцев вытер мокрые глаза и вышел из опустевшего зала.
Мы шли по тенистому липовому бульвару. Началось цветение, поэтому над бульваром носился медовый аромат.
- Я очень люблю липовый цвет, - наконец прервал молчание мой родственник. Мне начало казаться, что оно затапливает мои лёгкие и утяжеляет шаг, но заговорить первым я не решался. - Мы с мамой выходили к западной окраине города, там росло множество лип, и мы собирали цветы, чтобы потом сушить не веранде. И пить липовый чай. Он очень полезен. Для души.
- Да, - кивнул я. - Липовый чай полезен. Для души.
Около девяти вечера приехала мать. Уставшая, растерянная, тихая. Она молча обняла моего солдатика, он ей улыбнулся, как альпинисты улыбаются солнцу с вершины покорённой горы. Он понял, что завтра нужно уезжать.
- Я немножко предпочитаю остаться здесь, чем ехать туда, - сказал он нам за вечерним чаем. - Я ведь знаю, что мама потерялась. Для всех потерялась. Для меня — нет. Для меня она нашлась. Как для камина — блёстка и кусочек олова в виде сердечка, помнишь? - он обратился ко мне. Я кивнул. - В каждом камине должна быть своя блёстка и кусочек олова. Иначе что это за камин. Я — камин. А мама - блёстка и кусочек олова. И теперь их не будут рассовывать по карманам чужие люди. Теперь у них есть свой собственный камин.
Утренние сборы были деловитыми и молчаливыми. Вызванное матерью такси ворчало у подъезда, и мой родственник, поводя плечами под внушительным рюкзаком, протянул мне руку.
- Ты теперь мой друг, - шёпотом сказал он мне.
- А ты — мой, - шёпотом ответил я.
Он уехал. Когда мать вернулась, перепоручив его каким-то не самым далёким ему людям, я спросил:
- Там будет всё нормально?
- Там никогда не было нормально, - ответила она. - Но что-такое «нормально» в этом ненормальном человеческом мире.
- Я смогу его навесить?
- Почему бы нет? Что-то изменилось в тебе после его посещения…
- Да. Я полюбил липовый чай. Он очень полезен. Для души.