The Genius of San Michele - Axel Munthe

I - Gioia

Я спрыгнул на морской песок
С попутной соррентийской лодки.
На небольшом песчаном пляже
Меж перевернутых челнов
Играли местные мальчишки,
Их обнаженные тела
Мелькали бронзово в прибое.
В тени у лодочных сараев
Чинили сети рыбаки
В фригийских красных колпаках.

А возле пристани стояли
Осёдланные шесть ослов,
И их уздечки украшали
Букетики лесных цветов.
А рядом девушки болтали,
Шесть девушек смеялись, пели!
Серебряные их сверкали
Заколки в чёрных волосах,
И красные платки алели
На смуглых девичьих плечах…

Да, ослика Розиной звали,
Который должен был везти
Меня наверх в деревню Капри,
А девушку-хозяйку - Джойей.
В её агатовых глазах
Светилась пламенная юность,
И губы нежные - красны,
Как нитка яркая морских
Кораллов у неё на шее,
И зубы белые, как снег,
Во рту смеющемся сияли,
Как ровный драгоценный жемчуг.
Сказала - ей пятнадцать лет,
А я сказал, что никогда
Ещё я не бывал так молод!

Розина же была стара,
- Е antica - сказала Джойя.
Немедля, я сошёл с седла
И зашагал неторопливо 
Вверх по извилистой тропинке
В деревню Капри на горе.
Передо мной, танцуя, шла
Легка и босонога Джойя,
В венке, как юная вакханка.

А позади, на расстояньи,
Понуро шею опустив,
Шла вислоухая Розина,
О чём-то горько размышля.
Миниатюрные копытца
В изящных чёрных башмачках
Постукивали по камням.
Мне ж неповадно было думать!
Моя душа была полна
Ошеломительным восторгом,
И жизнь моя была прекрасна,
И радостным казался мир!
Мне было восемнадцать лет.

Дорога длинная вилась
Между цветущими садами.
Каких я и не представлял,
Живя в снегах страны Линнея,
И тут, и там цветы виднелись,
И поднимали из травы
Свои изящные головки,
Чтоб только поглядеть на нас.

- Как называется цветок?
С восторгом, спрашивал я Джойю.
Она брала его из рук,
И нежно на него смотрела,
И говорила мне - Fiore!
- А этот? - страшивал опять.
Она рассматривала вновь,
С такой же нежностью и лаской:
И отвечала мне - Fiore!
- А этот? - И о нём - Fiore!
И улыбалась - Bello! Bello!

Навстречу вереницей шли,
Как нимфы - девушки из Капри,
И бережно на головах
Несли большие плитки туфа,
Величественней и стройнее
Кариатид Эрехтейона!
Одна из них, с улыбкой, мне
Вложила в руку апельсин.


II - Phoenician Steps

Мы поднимались по дороге
И незаметно оказались
На площади, где два матроса,
Любуясь на морскую бухту,
Стояли возле парапета,
И два-три заспанных каприйца
Сидели перед остерией.
Полдюжины святых отцов,
Жестикулируя безумно,
Вели какой-то разговор
У входа на ступенях церкви:
- Moneta! Moneta! Moneta!
Molta moneta, Niente moneta!

Увидев, Джойя побежала
Поцеловать у падре руку,
Который был отцом духовным
Её, к тому ж - un vero santo
(Хотя, по виду, догадаться
Об этом было очень трудно),
И к исповеди Джойя ходит
Два раза в месяц к Дон Джачинто,
А часто ль я туда хожу?
- Я не хожу совсем. - Cattivo!
- A ты расскажешь Дон Джачинто,
Что целовал тебя я в щечку
В тени под деревом лимонным?
- Конечно, нет. Не расскажу.

Мы миновали всю деревню,
Дойдя до круч в Пунта Трагара.
- Хочу наверх туда подняться, -
Сказал я, обращаясь к Джойе,
Указывая на отвесный -
Опаснейший из трёх утёсов,
Сверкающий, как аметист,
На синеве у наших ног.
Но Джойя заявила мне,
Что делать это неразумно -
Один рыбак туда полез
За яйцами крикливых чаек,
Но сброшен в море духом злым,
Который в образе большой
И страшной ящерицы синей
Такой же синей, как и Грот, -
Она который стережёт,
Ведь там Тимберием самим
Клад золотой надёжно спрятан.

А над уютной деревушкой
Вздымался мрачный силуэт
Горы Соларо неприступной.
- Хочу немедленно подняться
На эту гору, - я сказал.
Но эта мысль, моя шальная,
Ей не понравилась совсем.
К вершине лестница ведёт
В семьсот семьдесят семь ступеней,
Вся высеченная в скале
Самим Тимберио ужасным.
На полпути в пещере тёмной
Спит оборотень свирепый,
Который там уже сожрал
С десяток добрых христиан.
По лестнице подняться можно
К другой деревне - Анакапри,
Но там живут плохие люди,
Одни лишь - gente di montagna!
Туда никто из forestiere
По своей воле не пойдёт.
Она сама там никогда
И не бывала, и не будет.

Уж лучше бы тебе подняться
К вилле Тимберио на гору
Или на Arco Naturale
Или на Grotta Matromani.
- Но у меня, на это всё,
Нет времени и нет желанья
Мне надо, именно сейчас,
Подняться, вот, на эту гору.
Мы возвращаемся на площадь,
Где колокол позеленелый
На кампаниле звонит полдень -
В двенадцать ровно возвещая:
«Уже готовы макароны!»

- Но может, всё-таки сперва
Ты отобедаешь под пальмой
Отеля Albergo Pagano?
Три блюда и вино на выбор
Всё - за одну всего лишь лиру.
- Нет - времени на это нет!
Немедленно мне нужно было,
Взобраться на большую гору.
- Addio, Gioia bella, bella!
Addio, anticа Rosina!
- Addio e presto ritorno!
Мне ли, увы - presto ritorno?

Ты - сумасшедший англичанин!
Последнее, что я услышал
Из алых bella Gioia уст.
Когда я, следуя призыву
Своей судьбы, весьма поспешно,
По финикийским шёл ступеням
В крутую гору к Анакапри.
На полпути догнал старушку,
Несущую на голове,
Корзину крупных апельсинов,
И аппетитных и отборных.
- Buono giorno, signorino!
Она поставила корзину
И мне вручила золотистый
Большой, как солнце, апельсин.


III - Maria Porta-Lettere

Она не помнит, сколько ей сейчас,
Но точно знает - было ей пятнадцать,
Когда носить Мария стала почту,
А маме стало это не по силам.
Читать она, конечно, не умеет.
Когда я ей немного рассказал,
Как добирался утром из Сорренто
Под парусами на почтовой лодке,
И до сих пор я ничего не ел,
Она меня повторно угостила
Ещё одним чудесным апельсином,
Который съел я вместе с кожурой.
Другая женщина достала из корзины,
Подсоленных морских frutta di mare,
А после, очень захотелось пить.

А есть ли alabergo в Анакапри?
Нет, в Анакапри не было гостиниц.
Но Аннарелла - ключаря жена
Всегда мне сыра козьего предложит
И даст стакан хорошего вина
Из виноградников дон Дионизио,
Оно - un vino meraviglioso!
Кроме того, La Bella Margherita,
О каковой, конечно же, я слышал,
Как и о том - что у неё родная
Un lord inglese тётя вышла замуж…
Нет, я об этом ничего не слышал,
Но непременно, очень бы хотел
Увидеться с Прекрасной Маргеритой!

Так наконец, достигли мы конца,
Тропы в семьсот семьдесят семь ступенек,
Прошли под сводом каменных ворот.
Ещё торчали из скалы отвесной,
Большие металлические петли,
Оставшись от подъемного моста…
Мы - в Анакапри! Здесь у наших ног
Залив сияет Неаполитанский,
Обрамленный Искией и Прочидой,
И пинией заросший Позилиппо…
Полоской белой нам сверкал Неаполь,
А над Везувием клубился розоватый,
Чуть видимый на фоне неба, дым.
Горами Сант-Анджело прикрывалась
Долина защищённая Сорренто,
А вдалеке виднелись, всё ещё
Покрытые снегами, Апеннины.
 
К скале, точно орлиное гнездо,
Как раз у нас, почти над головами,
Каким-то Божьим чудом прилепилась
Разрушенная древняя часовня.
Хоть сводчатая крыша провалилась,
Но, сетчатым покрытые узором,
Из плит огромных каменные стены
Ещё стояли, времени назло.
-Е roba di Timberio, - сказала
Мне Почтальонша старая Мария.
- Как эта называется часовня? —
Спросил её я с жадным интересом.
И колоколом в сердце отозвалось
Названье это эхом - Сан-Микеле!

 Ниже часовни, там, где виноградник,
Старик копал глубокие канавки
В земле для новых виноградных лоз.
- Buon giorno, Mastro Vincenzo!
Принадлежал Винченцо виноградник
И старый домик он построил сам
Из кирпичей и тёсанных камней,
Валявшихся в саду и под скалою,
Оставшихся от roba di Timberio.
Мария Почтальонша рассказала
Ему всё то, что знала обо мне,
Потом мастро Винченцо пригласил
Немного отдохнуть в его саду
И выпить по стаканчику вина.

Я посмотрел на дом и на часовню,
И сильно так моё забилось сердце
Что я, едва ли, смог проговорить:
- Мне хочется взойти на эту гору!
Однако, я по мнению Марии,
Сначала должен что-нибудь поесть,
Иначе, после, на пути обратном,
Съестного ничего я не найду.
Я чувствовал мучительную жажду,
И долгий голод вынудил меня
Последовать полезному совету.
Я, на прощанье, помахал рукой
Мастро Винченцо и пообещал,
Что, непременно, скоро возвращусь!


IV - Anacapri

Мы шли по улочкам безлюдным
И незаметно очутились
На площади перед горой.
- Ecco la Bella Margherita!
Прекраснейшая Маргарита
В саду на стол поставив флягу
С чудесным розовым вином -
Букетик рядом. Объявила,
Что наши «макарони» будут
Готовы через пять минут.

Она и впрямь была прекрасна,
Подобно «Флоре» Тициана,
Черты - милы и безупречны -
И профиль - греческих богинь!
Поставила передо мной
Тарелку макарон большую,
Присела рядом, улыбаясь,
И стала с детским любопытством
Она разглядывать меня,
И, наполняла вновь стакан,
- Vino del parroco, - сказала,
Хозяйка, гордая вином.

Я выпил за её здоровье
И за здоровье el parocco,
И за здоровье темноглазой
Прекрасной Джулии - сестры,
Что принесла нам апельсины,
Сорвав их в этом же саду.

Родителей их нет в живых,
А брат Андреа ходит в море,
И Богу одному известно,
Где он находится сейчас.
Но тётя их живет на Капри
В своей большой богатой вилле,
Наверняка, уже я слышал,
Что замужем она была
За молодым un lord inglese?
Ну, да, конечно, это знаю,
Не помню только имя тёти.
- А имя тёти - Леди H…! -
Сказала гордо Маргерита.

И, помнится, тогда ещё,
Я выпил за здоровье тёти,
Не помню больше ничего…
Единственно, ещё - я видел,
Что небо сине, как сапфир,
И, как рубин, вино пурпурно,
А рядом - золотоволоса,
И, так прекрасна, Маргерита -
Мне улыбается в ответ…

Вдруг зазвенело: Сан-Микеле!
В моих ушах, как колокольчик,
И отозвался эхом звон
В глубинах сердца: Сан-Микеле!
— Addio, Bella Margherita!
— Addio e presto ritorno!
Увы, когда же я вернусь…

Я шёл по улочкам безлюдным,
По мере сил, стараясь прямо
Идти к своей заветной цели,
Когда в селеньи наступил
Дневной священный час сиесты,
И всё на свете погрузилось
В послеобеденные сны.
Была безлюдна и пуста,
Наполненная солнцем площадь,
Где церковь заперта на ключ,
И лишь из приоткрытой двери
Муниципальной местной школы
Гудел над сонным миром глас
Каноника Дона Натале:
— Io mi ammazzo, tu ti ammazzi,
egli si ammazza, noi ci ammazziamo,
voi vi ammazzate, loro si ammazzano…
За ним ритмично повторял
Хор дюжины босых мальчишек,
Кружком сидевших на полу,
У ног учителя и падре.

В начале улочки сама -
Величественна и добра,
Стояла римская матрона!
Ей оказалась Аннарелла,
И сразу дружески она
Рукой с порога помахала,
Меня в свой приглашая дом.
И, почему же, я не к ней
Зашёл, а в гости к Маргерите?
Разве не знаю, что в деревне
Нет сыра козьего вкуснее,
Чем у неё - «качоковалло»?

A что касается вина,
То это каждому известно,
Что vino parroco не может
Идти в сравнение с вином
Прелата Дона Дионизио!
— Altro ch’il vino del parroco.
Опять добавила она,
Многозначительно пожав
Своими мощными плечами…
Сидел в беседке я привольно
С бутылью белого вина
Прелата Дона Дионизио,
И стало мне тогда казаться…
И осенило, что, пожалуй…
О, да - она была права!

Но, чтоб остаться беспристрастным,
Допить я счел необходимым
Бутылку эту до конца,
Чтобы не вынести о ней
Несправедливое решенье…
В тот самый миг, когда Джоконда,
Улыбчивая дочь хозяйки,
Мне налила ещё стакан,
Уж из бутыли непочатой,
Я, уж, ни в чём не сомневался:
Да, это белое вино
Прелата Дона Дионизио,
Другого несомненно лучше!
Оно оттенком походило
На солнца нежное сиянье,
И вкусом мне напоминало
Амброзию - нектар  богов!
А, наполнявшая стакан,
Джоконда - дочка Анареллы
Была подобна юной Гебе…

— Altro ch’il vino delparroco!
А разве я не говорила? -
В ответ смеялась Аннарелла.
— E il vino miracoloso!
Впрямь, оказалось чудотворным,
Ибо я, вдруг, легко и бегло,
С гол-вокружительным успехом,
Заговорил по-итальянски -
Под матери и дочки смех!
Сыновьей воспылал любовью
К прелату Дону Дионизио -
Понравилось его мне имя
И светлое его вино!
И очень было бы неплохо
Мне познакомится и с ним.

Ничто не может быть и проще -
Он проповедует под вечер
Le Figlie di Maria в церкви.
- Учёный очень человек! —
Сказала страстно Аннарелла.
Он наизусть все имена
Святых и мучеников знает!
И побывал в далеком Риме,
Где руку Папы целовал!
Ну, а она бывала в Риме?
Нет. А в Неаполе бывала?
Нет. Только раз, на свадьбе в Капри.
- А доченька моя, Джоконда,
В ней не бывала никогда! -
Полно там gente malamente.

Сказал, тогда, я Аннарелле,
Что знаю абсолютно всё
Я о святом патроне Капри -
Сколько чудес он сотворил
И, как он скромен и прекрасен -
Весь из литого серебра!
Вдруг, наступило за столом
Весьма неловкое молчанье…

- Да, в Капри это говорят,
Будто бы, их Святой Констанцо
Весь из литого серебра, -
Проговорила Аннарелла,
Презрительно пожав плечами.
— Но, кто их знает, так ли это?
А что касается чудес -
Их можно сосчитать по пальцам,
Тогда, как наш Святой Антоний,
Наш! - покровитель Анакапри,
Свершил их больше сотни раз!
Гораздо больше, чем Констанцо.

Тут, перешёл я всей душой
На сторону её святого,
Надеясь, очень горячо,
На новое (100 с чем-то) чудо,
Чтоб снова он меня привёл
И, по возможности, скорее,
В очаровательную эту
Деревню Нашего святого!
Добрейшая, же, Аннарелла,
Так твёрдо верила в его
Чудотворительную силу,
Что отказалась наотрез 
Принять какие-либо деньги.
Pagherete un’altra volta -
Давай посмотрим, что случится!
Заплатишь в следующий раз.

— Addio Annarella e Gioconda!
- Arrividerla, presto ritorno!
Sant'Antonio vi benedica!
La L’Madonna vi accompagni!
Увидимся, скорее возвращайся!
И, да благословит Святой Антоний!
И, да сопроводит тебя Мадонна!


V - Roba di Timberio

Старательно мастро Винченцо
На винограднике в своём
Копал глубокие канавки
Для новых виноградных  лоз.
Время от времени, подняв
Цветного мрамора пластину,
Кусок ли красной штукатурки -
Со вздохом - Roba di Timberio!
Выбрасывал их за забор.
Я, как и новый мой приятель,
Сел на разбитую колонну -
Обломок красного гранита.
Сказал он - Era molto duro!
- Разбить её мне было трудно!

У ног моих копалась квочка,
Ища в земле червей и зёрен,
И предо мною оказалась
Монета тёмная, как грунт.
Подняв её, узнал я сразу
Имперский гордый силуэт,
Где «Divus Augustus Pater»
Под ним начертаны слова.
Мастро Винченцо мне сказал:
- Она не стоит и гроша!
(С тех пор хранится у меня
Бесценная монета эта).

Своими крепкими руками
Разбил он сад и посадил
Деревья фиговые, фрукты,
И виноградную лозу.
Тяжелая была работа.
Он показал свою ладонь,
Похожую на грубый корень.
Ведь, тут земля была полна
Вещиц roba di Timberio -
Колонн и всяких капителей,
И мраморных обломков статуй,
От всех teste di cristiani.

Ему пришлось всё раскопать,
Бурьян и мусор убирая,
Чтоб посадить здесь виноградник.
Колонны киркой расколол,
Чтобы сложить в саду ступени,
А мрамора куски сгодились,
Когда он начал строить дом.
Всё остальное сбросил в пропасть.

Ему, однажды, повезло:
Он прямо у себя под домом
Нашёл нетронутый подвал
С такими красными стенами,
Как тот, под персиком, кусок.
Подвал повсюду разрисован
Cristiani tutti spogliati
Ballando come dei pazzi
Где христиане все раздеты,
Танцуют, как обезумели -
В цветах и гроздьях винограда
На головах и по рукам.

Хоть пару дней ушло на то,
Чтоб соскоблить картины эти
И стены все покрыть цементом,
Но было это много легче,
Чем выдолбить в скале цистерну,
С улыбкой хитрой он сказал.
Но стал теперь и стар, и слаб,
И больше он уже не может
Ухаживать за виноградом.
Сын у него живёт в Кампанье,
Семья с двенадцатью детьми -
Хозяйство, дом и три коровы,
Почти его уговорил,
Продать свой дом и переехать
К нему домой на материк.

Моё забилось сердце сильно.
- Часовня эта - тоже ваша??
- Нет, не моя, она - ничья.
И поговаривают, вроде,
В ней привидения живут.
Я был мальчишкою, когда
Через вот этот парапет
Монах высокий наклонился.
Ещё какие-то матросы,
По лестнице вверх поднимались,
И вдруг услышали, как кто-то
С часовни в колокол звонил.

Всё дело в том, сказал Винченцо,
Тимберио был - император,
А тут стоял его дворец,
Fatto ammazzare Gesu Cristo -
Казнил Иисуса он Христа,
И проклята его душа!
Время от времени приходит,
Чтобы прощенья испросить
У погребенных здесь монахов -
Под этой самою часовней.
Я слышал, люди говорят,
Он, прежде, в образе змеи,
Большой и чёрной появлялся.

Монахи же убиты были
Морским разбойником-пиратом
Злодейским турком Барбароссой,
Тот с корабля напал на остров,
И женщин всех похитил в рабство,
Что укрывались наверху,
Вон в том разбитом старом замке.
Руины замка с этих пор,
Зовут Кастелло Барбаросса.
Так падре, мне сказал, Ансельмо -
Отшельник, умный человек!


VI - Tiberius

Я перелез через ограду,
Поднявшись к старенькой часовне
По узкой каменной тропинке.
Пол погребён под грудой щебня
В обломках рухнувшего свода,
По стенам нависает плющ
И дикой жимолости куст.
А в чаще мирта с розмарином
Играли ящерицы резво,
Вдруг останавливались резко,
Время от времени, они.
И, тяжело дыша, смотрели
В меня блестящими глазами.

Из темного угла бесшумно
Вдруг поднялась сова лесная,
И чёрная, как смоль, змея,
Спала на солнечной террасе
С мозаикой покрытым полом.
Неспешно развернула кольца
В клубок закрученного  тела,
И, угрожающе шипя,
Скользнула в тёмную часовню.
А может это древний дух -
Угрюмый старый император
В развалинах былой часовни
На этом месте обитает,
Там, где его стояла вилла?

Смотрел я на прекрасный остров,
Весь у моих, лежащий, ног.
Как он, живя в земном раю,
Был столь коварным и жестоким?
И, как могла его душа
Быть мрачной в этом блеске моря,
На грани неба и земли?!
И, почему покинул виллу,
И удалился он в другую,
Ещё мрачней и неприступней
Среди морских восточных скал?
С тех пор его носила имя
В руинах сумрачная крепость,
В которой три последних года
Тиберий-император жил…

На Капри жить и наслаждаться!
И, разве только смерть сумеет
Земную радость победить
Такой великолепной жизни!
Какая дикая мечта
Заставила так биться сердце,
Когда Винченцо мне сказал,
Что стар он стал и ослабел,
И сын просил продать их дом?
Столь фантастическая мысль
Возникла, вдруг, в моём мозгу,
Когда ответил, что часовня
Не принадлежна никому?
Так почему бы и не мне?!
И, почему бы, не купить
Участок весь мастро Винченцо!
Соединить дом и часовню
Под кипарисовой аллеей
И виноградными лозами,
И белоснежной колоннадой,
Где императоров скульптуры
И белых мраморных богов…


VII - Genius Loci

Я - дух бессмертный этих славных мест,
И время для меня ничто не значит.
Две тыщи лет назад стоял я здесь
С другим таким же смертным человеком,
Которого судьба, как и тебя,
На этот остров древний привела.
Он не просил, как ты, земного счастья,
Хотел он лишь покоя и забвенья,
Надеясь только их и обрести
На острове моём уединенном.

И я назвал ему такую цену:
Печать бесславья до конца веков
На имени его незамутненном -
Он согласился, заплативши цену.
Одиннадцать недолгих лет он жил
Лишь с несколькими верными друзьями,
Людьми высокой честности и чести.

Он дважды попытался возвратиться
В свой родовой дворец на Палатине.
Ему на это  духа не хватил -
Его не видел больше вечный Рим.
Он умер по пути туда на вилле
Роскошной - легендарного Лукулла,
Там где Сорренто виден дальний мыс.
Его последним приказаньем было,
Чтоб отнесли его назад в галеру  -
Для возвращенья на любимый остров,
На чьём обрыве ты сейчас стоишь.

- А чем, тогда, я расплачусь с тобой?
- Отречься от  мечты, что ты имеешь -
Стать знаменитым в области своей.
Тем принесёшь ты будущее в жертву!
- Но кем же буду в жизни я тогда?
- Кем? - обманувшимся в своих надеждах,
Ты станешь неудачником по жизни.
- Так для чего тогда на свете жить!
- Я дам тебе всё то, что ты желаешь,
То для чего и стоит только жить.
- Оставишь мне хотя бы состаданье?
Ведь без него мне не бывать врачом.
- Да, я тебе оставлю состраданье,
Но без него, ты мог бы лучше жить.

- А что ещё возьмёшь ты у меня?
- Пред смертью ты заплатишь мне сполна,
Ещё одну, весьма большую цену…
Но до тех пор, всегда и много лет,
Ты будешь видеть солнечный рассвет
И наблюдать безоблачные дни,
Восход луны со звёздными ночами.
- Умру ли я на острове прекрасном?
- Не смей искать ответ на свой вопрос.
Ведь человек не вынесет того,
Когда б ему известен был час смерти.
Тебе об этом лучше бы не знать.

Он положил мне руку на плечо -
Легко по телу пробежала дрожь.
- Ещё один я раз тебе явлюсь
На месте этом до заката солнца,
Чтоб время было всё тебе обдумать!
-  К чему? Мои каникулы подходят
К концу, и этим вечером я должен
Назад вернуться к своему труду
Вдали от этих мест, таких прекрасных!
К тому же я раздумывать не склонен -
Я заплачу назначенную цену,
Какой бы ни была она высокой.
Но, как куплю я этот дом и сад?
Когда пусты и руки, и карманы?
 
- Пусты они, но крепки и сильны,
Твой буен ум, но он пытлив и ясен.
И воля есть - тебе это удастся!
- А, как же, я построю этот дом?
Ведь, полный я профан в архитектуре.
- Я помогу тебе избрать твой стиль.
Какой ты хочешь - готика  подходит?
Мне нравится готический, с его
Таинственностью сумрачной и властной.
- Нет, стиль найду свой собственный я сам!
Особый - так, что, даже, ты не сможешь
Ему названье верно подобрать.
Средневековый сумрак мне не нужен!
Я вижу - дом открыт для солнца с ветром!
В нём будет слышен вольный голос моря,
Как храм античный - всюду-всюду свет!

- Будь осторожен - света берегись!
Для смертных глаз излишек света вреден…
- Хочу, чтобы из мрамора колонны
Поддерживали лоджии и арки,
Бесценные прекрасные фрагменты
Веков ушедших наполняли сад.
Часовню превращу в библиотеку
С резными монастырскими скамьями
В благоговейной книжной тишине,
И сладкозвучными колоколами,
Звонящими в тиши Ave Maria
Над каждым светлым и счастливым днем!
- Мне неприятен звук колоколов…
- А здесь, где мы стоим, у наших ног,
Где словно сфинкс, встает из моря остров,
Здесь должен возлежать гранитный сфинкс
Из фараоновых земель далёких!
Но, где я сфинкса этого найду?

- Ты там стоишь, где император жил,
Тиберий здесь себе построил вилллу,
Бесценные сокровища его
Времён, навек ушедших, легендарных,
Погребены под этими этим самым домом,
Под виноградником и под часовней,
Где ноги императора ступали
По разноцветным мраморным ступеням.
Их, на твоих глазах, крестьянин старый
Выбрасывал через ограду сада.
А по стенам Тибериеву виллу
Погубленные фрески украшали -
Танцующие фавны и вакханки
С венками на руках и головах.

- Смотри! - сказал, на море указуя
В прозрачные глубины с высоты, -
А разве не рассказывал Тацит,
Что весть когда печальная пришла
О смерти императора на остров,
Его дворцы посбрасывали в море?

- Хочу я в пропасть прыгнуть и нырнуть,
На дне которой ждут меня колонны!
- В твоей поспешности ни грамма смысла. -
Сказал пришелец, гоомко рассмеявшись,
- Уже, почти, две тыщи лет колонны
Кораллы паутиной одевают,
И волны зарывают их в песок
Всё глубже, и колонны  подождут,
Когда для них своё наступит время.

- А как же сфинкс, где сфинкса я найду?
- За морем на равнине, далеко
От суетливой современной жизни,
В той стороне, где некогда стоял
Другого императора дворец.
И сфинкса древнего домой привёз
Он с берегов египетского Нила,
Чтобы украсить этим сфинксом сад.
Но от дворца развалины остались,
И глубоко в земле ещё спит сфинкс.
Ищи его во мгле и ты найдешь,
Хотя едва не поплатишься жизнью
За это, но его сюда доставишь.
- Похоже, что ты будущее знаешь,
Как прошлое, возможно даже лучше!

- Я знаю всё. Они неотличимы.
Ни прошлого, ни будущего нет.
- О, не завидую я знанию такому!
- Твои слова тебя намного старше.
Где ты их взял? - На острове, сегодня!
Простые и приветливые люди,
Что ни читать не могут, ни писать,
Меня живут счастливее гораздо!
Меня - который с  детства напрягал
Свои глаза для обретенья знаний.
И ты, как из твоей я понял речи -
Великий и начитанный ученый!
Цитируешь Тацита наизусть…


VIII - Swedish Holidays

Возможно, что чем меньше будет
Рассказано о той поездке,
Тем будет лучше для меня.
Мой снисходительный товарищ
И слушатель моих рассказов,
Норстрем сказал, что ничего
Он хуже от меня не слышал.

История уж никому,
Кроме меня не повредит,
Поэтому её пред вами
Могу спокойно изложить.

1 - Heildelberg

Бруцелиус - профессор знаменитый,
Ведущий доктор Швеции в те дни,
Просил меня поехать в Сан-Ремо,
Чтоб в Швецию доставить пациента -
Больного молодого человека
В предсмертной стадии чахотки,
Последнюю неделю у бедняги
Шла горлом кровь неоднократно.

И состоянье было столь тяжелым,
Хоть я сопровождать и согласился,
 Но только при условии одном,
Что с нами едет кто-нибудь из близких
Иль шведская надежная сиделка.
И приходилось мне считаться с тем
Что мог он умереть ещё в пути.

Четыре дня спустя к нам в Сан-Ремо
Приехала его родная мама,
 Мы  собирались сделать остановки
 В Базеле, в Гейдельберге, а потом
Сесть в Любеке на пароход в Стокгольм.

К Базелю мы добрались в поздний вечер,
После тяжелого большого дня.
Ночью у мамы сделался сердечный
Припадок, чуть не ставший роковым.
А утром приглашенный кардиолог
С моим прогнозом сразу согласился -
Путь продолжать она уже не сможет,
Ну разве только через две недели.
Я оказался пред альтернативой -
Оставить парня умирать в Базеле,
Или ещё нам продолжать поездку?

Как в мире умирающие все,
Стремился он на родину вернуться.
И правильно то было или нет,
Но я решил поехать всё же с ним.
А вечером, приехав в Гейдельберг,
Вновь у него на следующее утро
Открылось сильное кровотечение.
Мы ехать дальше просто не могли.

Ему сказал я, что мы проведем
Тут пару дней, чтоб мама догнала нас.
Он не хотел задерживаться здесь
 Ни на какие дни ни даже сутки.
И вечером усердно изучал
Брошюру расписанья поездов.
Когда я заглянул в соседний номер,
После полуночи он мирно спал,
А утром был уже в постели мертвым.
Причиной смерти было без сомнения,
Кровотеченье внутреннее лёгких.

И я телеграфировал в Базель
 Чтоб сообщить о смерти его маме,
 И получить ее распоряжения.
Профессор мне ответил - состояние
Сей пациентки очень тяжело,
И что он не решается поэтому
Ей передать печальное известие.
А я не сомневался, что она
Желала б сына хоронить в Стокгольме.
Связался я тогда с гробовщиком
Для всех положенных приготовлений.
Мне гробовщик подробно рассказал,
Что по закону, чтобы труп везти,
Он быть забальзамированным должен.
Цена работы - две тысячи марок.
Я знал, что небогата их семья,
Решил я взяться сам за это дело -
Ведь как-никак, а всё-таки я  врач.

А времени терять уже нельзя,
Июль - жара была невыносимой.
И с помощью прозектора простого,
Его забальзамировал я ночью,
И обошлось мне это в двести марок.
Но так как это был мой первый опыт,
Сказать, что завершилось всё успехом,
Я честно говоря, ещё не мог бы.

Свинцовый гроб запаян был при мне,
Дубовый гроб был заключен в обычный
Большой стандартный ящик для посылок
По правилам всем железнодорожным.
А остальное должен был устроить
Сам гробовщик, ответственный за тела
Транспортировку по дороге в Любек,
А там - на пароходе до Стокгольма.

Мне денег тех, какие получил
От матери на дальнюю дорогу,
Едва хватило, чтоб заплатить
В гостинице, где жили мы, по счёту.
Как я ни спорил, мне пришлось отдать
Большую сумму за ковер и вещи,
В том номере, где юноша скончался.
Остатка денег мне, едва, хватало
Купить билет на поезд до Парижа.

Но прежде, чем покинуть Гейдельберг
(Надеялся на то, что навсегда),
Чтоб время шло, решил я посмотреть
На замка знаменитые руины.
И, глядя на поток реки Неккар,
В печали я стоял у парапета.
Ко мне, вдруг, подбежал щеночек таксы,
Он быстро семенил кривыми лапками,
И сразу облизал моё лицо.

Собачьи проницательные глазки
Мгновенно разгадали мою тайну:
Ведь я давно и пламенно желал
Иметь такого милого вальдмана,
Как этих замечательных собачек
На родине породы называют.
Хоть было мало денег у меня,
Но я купил его за сорок марок,
Торжественно отправившись в отель.
А такса шла за мной без поводка,
И твердо знала - я её хозяин.
Лишь я, и только я, один лишь я!

На утро мне подали новый  счет
По некой неприятности с щеночком,
Которая случилась на ковре.
Моё терпенье лопнуло - ведь я
Уже истратил восемь сотен марок
На эти злополучные ковры!
Я через два часа презентовал
Ковёр сапожнику с убогим домом,
Что полон был оборванных детей.
Гостиницы директор онемел
От дерзости такой, зато сапожник
Стал обладателем его ковра.
 
Дела свои закончив в Гейдельберге,
Намеревался ехать я в Париж,
Но ночью передумал и решил,
Что, все-таки, поеду я в Стокгольм.
Я сознавал, что, откажись от этой
Поездки, мне представится нескоро
На родине ещё раз побывать.
Мне не терпелось, как-то поскорее
Покинуть злополучную гостиницу,
Но на берлинский пассажирский поезд
Уже я, к сожаленью, опоздал.
Поеду в Любек поездом вечерним,
С которым должен быть отправлен гроб,
Ну, а потом, на том же пароходе
Смогу доплыть до Швеции родной.

2 - Verboten

Едва я сел поужинать в буфете,
Официант меня предупредил,
Что заходить с собакой в зал Verboten.
Пять марок дал официанту в руку,
Под столик таксу только посадил,
Как у дверей раздался бычий голос:
- Der Leichenbegleiter!
Все ужинающие подняли глаза
И, оторвались от своих тарелок,
Они вокруг смотрели друг на друга,
Но на призыв никто не откликался.
- Der Leichenbegleiter!

Владелец голоса исчез за тонкой дверью,
Но тотчас появился с человеком,
В котором я узнал гробовщика,
Бык подошел ко мне и мощно рявкнул:
- Der Leichenbegleiter!
Все разом посмотрели на меня,
А я сказал спокойно крикуну,
Чтобы оставил он меня в покое -
Сюда пришёл поужинать и только.
Нет, должен я немедленно пройти
С ним по безотлагательному делу -
Начальник станции со мной поговорит…

Какой-то великан, в очках с оправой,
Топорща вверх моржовые усы,
Вручил мне кипу странных документов
И закричал мне в ухо, что пора
Вагон пломбировать, и я, сейчас же,
Занять обязан место возле гроба.
Я на простом немецком языке
Им объяснил, что у меня билет
В вагон сидячего второго класса.
Он отвечал, что это есть Verboten,
Меня сейчас запрут в  вагоне с гробом.

- Что это значит, черт вас подери!
- A разве вы не der Leichenbegleiter?
Все знают, что в Германии Verboten
Перевозить покойника в гробу
Без лиц сопровождающих провоз,
И запирают их в одном вагоне!
Я показал билет второго класса
До Любека и внятно разъяснил,
Что я - обыкновенный пассажир,
И еду в Швецию я по своим делам
И к гробу отношенья не имею.
- Так вы Leichenbegleiter или нет?! -
Мне грозно рявкнул великан в ответ.
- Нет, разумеется!  Хоть и готов
Я взяться за любую работёнку,
Но быть Leichenbegleiter наотрез
Отказываюсь - мне противно слово.

Начальник посмотрел на документы
И заявил, что через пять минут
 Leichenbegleiter не появится - вагон
Отцеплен будет, и оставлен гроб
В Гейдельберге на запасном пути…
Но не успел он и договорить -
К его столу внезапно подскочил
Рябой горбун и, с бегающим взглядом,
Он протянул раскрытый документ.
- Ich bin der Leichenbegleiter! - объявил
С большим достоинством он и апломбом.
Его я чуть ли не расцеловал -
Всю жизнь питал я к горбунам симпатию.
Сказал ему, что чрезвычайно рад
С ним познакомиться, и что я тоже еду
На том же поезде на Любек, что и он,
И тем же пароходом - до Стокгольма.

За край стола пришлось мне ухватиться,
Когда горбун ответил, что он едет,
Но только не в Стокгольм, а в Петербург,
Оттуда в Нижний Новгород и дальше,
Сопровождая тело генерала.
Я вспомнил, что в гостинице соседней
С инсультом умер русский генерал.
В саду я видел с длинной бородою
Сурового седого старика,
Которого возили на коляске.
Портье сказал, что это знаменитый
Крымской войны герой и полководец.
И мне не приходилось в жизни видеть
Свирепого такого человека…

Начальник станции внезапно взгляд поднял.
Взревел он: Гром и молния! Так значит,
На поезде до Любека в вагоне
Поедут два покойника? Verboten!
Я принимал один стандартный гроб!
Начальник погрузился вновь в бумаги,
А я отвел в сторонку горбуна,
И дружески похлопав по плечу,
Я предложил ему пятьдесят марок
Наличными и сверху пятьдесят,
(Которые рассчитывал занять
У шведского посла) коль согласится
Взять под  опеку с гробом генерала
Он юноши, такой же точно, гроб.

Горбун тотчас на это согласился.
Начальник же однако заявил,
Что это есть беспрецедентный случай,
Никак не предусмотренный законом,
И он почти не сомневался в том,
Что одному лицу сопровождать
Два гроба, уж наверняка, Verboten.
Он должен запросить Kaiserliche
Oberliche Eisenbahn Amt Direction!
Ответ назад придёт через неделю.

Но наше положенье спас вальдман.
Я замечал, что станции начальник
Во время наших с ним переговоров
Поглядывает ласково на таксу
Из-под очков на золотой оправе
И под столом поглаживал ручищей
Он ушки шелковистые щеночка…
Я на последнюю пошёл попытку,
Чтоб тронуть сердце немца-великана,
И молча положил ему вальдмана
На толстые немецкие колени.

Щенок мгновенно облизал лицо,
Слегка подёргав за моржовый ус…
Суровый лик гиганта постепенно
Расплылся добродушную усмешкой
Над детскою беспомощностью нашей.
И пять минут спустя, уже горбун
Подписывал все нужные бумаги -
Что качестве Leichenbegleiter он
Сопровождает груз из двух гробов.
А мы с вальдманом вместе с саквояжем
Сидели в переполненном купе…
 
Как только поезд тронулся вальдман
Стал весело заигрывать с соседкой,
Сидящей рядом строгой толстой дамой.
Но дама очень хмуро посмотрев,
Заметила: Перевозить собак
В купе второго класса есть Verboten.
Надеюсь что собака чистоплотна?
О, да она, конечно, чистоплотна!
И чистоплотна с самого рождения!
Вальдман переключился на корзинку,
Которую держала на коленях
Законы уважающая дама,
И яростно стал на корзинку лаять.

А дама завопила: Герр-кондуктор!
И он сказал: возить собак Verboten.
Я дал ему последние пять марок,
Но Герр-кондуктор был неумолим:
Собаку из вагона убирайте
В особое собачье отделение.
Из мести, на корзинку указав,
У толстой дамы, я спросил наивно,
Verboten ли возить в вагоне кошек?
К тому же без оплаты за проезд.
И это, разумеется - Verboten.
Толстая дама долго пререкалась
С кондуктором, когда купе покинув,
На станции я спрыгнул на перрон.

3 - Train to Lubek

Вагоном для собак у них была,
Ужасная и темная дыра,
Продымленная от локомотива.
Как мог засунуть я туда вальдмана?
Я подбежал к товарному вагону
И умолял кондуктора взять таксу.
Он отвечал, что это есть Verboten.
Тут осторожно приоткрылись двери
Соседнего последнего вагона
И в щели показалась голова
Знакомого рябого горбуна!
С кошачьей ловкостью я заскочил
К нему в вагон с щенком и саквояжем.

Ему я пятьдесят немецких марок
Тотчас же по прибытьи доплачу,
Если он спрячет нас в своем вагоне.
Он не успел ответить, как уже,
Все двери были заперты снаружи,
Гудок - и поезд тронулся вперёд!
В большом товарном прицепном вагоне
Стояли две огромные посылки
И было просто нестерпимо жарко.
Но места, чтобы лечь вполне хватало.
Уснула такса на моем пальто,
Горбун достал свою бутылку пива,
Усевшись на полу мы закурили
И стали положенье обсуждать.

Мы были в безопасности - никто
Не видел, как я заскочил в вагон,
А поездная здешняя обслуга
К нам не заглянет, уверял горбун.
Наш через час вагон замедлил ход
И перед следующей остановкой,
Сказал я - нас разлучат только силой,
До Любека отсюда не уйду!

День проходил в приятнейшей беседе:
Leichenbegleiter много говорил,
Я в-основном поддакивал и слушал,
Ведь объясняюсь по-немецки плохо,
А понимаю я довольно-таки сносно.
Мой новый друг сказал, что много раз
Он проезжает по восточной ветке,
И называл мге станции по ходу,
Хотя из нашей запертой тюрьмы
Он абсолютно ничего не видел.
 
Горбун сказал, что он сопровождает
Покойников уже с десяток лет -
Работа и приятна, и спокойна,
А он к тому же любит много ездить,
Знакомиться с чудесными местами.
В России он бывал уже шесть раз,
И русские ему почти как братья,
Они хотят, чтобы их похоронили
На родине у них, не на чужбине.
И что жена его - Leichenwascherin,
И без неё почти не обойдётся
Любое бальзамированье трупа.

Все русские - их лучшие клиенты.
А в Гейдельберг больные приезжают,
Советоваться с местными врачами.
И указав на ящик, он добавил -
Жена была расстроена немного,
Что не попала к молодому шведу.
Подозревал он местную интригу,
Вокруг у них завистливы коллеги,
В их деле конкуренция большая.
И вообще какая-то здесь тайна -
Он так и не узнал, кто произвёл
У шведа бальзамированье тела.
 
Не всякий врач владеет сим искусством -
Тончайшею и сложною работой,
И наперёд нельзя предугадать,
Что может приключиться при поездке
Особенно в июльскую жару.
А я при бальзамированьях был?
Лишь при одном, сказал я, содрогаясь.

- Жаль, что нельзя увидеть генерала,
Не верится, что пред тобой - покойник.
Представь себе - глаза его открыты! -
Восторженно воскликнул мой горбун
И трубкой указал на левый ящик.
- Он так великолепно удался!

- Ты слишком молод, чтоб сопровождать
Ответственным покойников по свету,
Но выглядишь уже вполне солидно.
Вот только надо бы тебе побриться,
Костюм почистить от собачьей шерсти,
И завтра можешь запросто пойти
В приличном виде в шведское посольство.
С такой щетиной видно - ты не брился,
 По крайней мере, целую неделю,
И выглядишь, как уличный разбойник,
 Не как почтенный Leichenbegleiter.
Идти к послу нельзя с таким небритым,
 Жаль, что со мною нет опасной бритвы,
Побрил бы я тебя на остановке.
 
Раскрыв свой саквояж, ему сказал,
Что буду очень даже благодарен,
Если меня моей побреет бритвой.
Острую бритву, с видом знатока,
Он осмотрев, сказал авторитетно,
Что у него легчайшая рука,
И лучше шведских бритв на свете нету.
Ему случалось сотни брить людей,
И ни одной он жалобы не слышал.

 Меня действительно ни разу в жизни
Не брили лучше, я ему сказал,
Присовокупив множество похвал.
Но странно, что во Франции и Швеции
Клиентов бреют в кресле только сидя,
А вы в Германии кладёте их на спину.
Chacun tue ses puces a sa facon -
На вкус и цвет, как говорят в Париже.
 - Просто привычка,  - объяснил горбун.
Ведь мертвеца на кресло не посадишь,
Ты первым был, кого я брил живого.

Мой спутник расстелил свою салфетку,
С провизией корзинку он открыл,
И мои ноздри вмиг защекотал
Чудесный запах колбасы и сыра.
Вальдман проснулся, принявшись следить
За горбуном голодными глазами.
 К моей великой радости, меня
Друг пригласил на позднюю трапезу.
И даже с сыром кислая капуста
Мне показалась вкусной и полезной.
Когда он протянул ко рту вальдмана
Большой кусок говяжей колбасы,
То полностью завоевал наши сердца.
После второй бутылки мозельвейна
Меж им и мной не оставалось тайн.

- Смотри смелей и веселее, Фриц! -
Воскликнул мой приятель после третьей.
- Я знаю, ты сейчас не при деньгах,
И у тебя, похоже, неприятность.
Я десять лет покойников вожу
И научился разбираться в людях.
Ну, ничего, еще попей винца,
И мы с тобой одно обсудим дельце!
Ум - это много, но ещё не всё,
А ты родился под звездой счастливой,
Иначе не сидел бы здесь со мной!

Тебе сейчас представилась возможность,
Которая опять не повторится -
Я отвожу свой гроб сейчас в Россию,
А ты пока свой отвези в Стокгольм
И возвращайся после в Гейдельберг,
И там моим ты станешь компаньоном!
Пока живой у нас профессор Фридрих,
Работы с гаком хватит на двоих,
Клянусь, не будь Захария я Швейнфус!
Поверь, на свете места не найдешь
Ты лучше и сытнее Гейдельберга.

Тут я, сердечно поблагодарив,
Сказал, что я отвечу завтра утром,
Когда в башке немного прояснится.
Мы крепко спали на полу вагона.
И я отлично выспался к утру,
Чего не скажешь о моем вальдмане…
Вагон остановился у вокзала,
И на перроне ждал меня уже,
От шведского посольства представитель.
Ему и предстояло отвезти
Тяжёлый гроб на шведский пароход. 
Мы распрощались с другом-горбуном,
И я поехал в шведское посольство.

4 - Steamboat to Stokholm

Увидев таксу, консул сообщил,
Что в Швецию собак ввоз воспрещен,
На Северной Германии замечено
Неоднократно бешенство собак.
Поговорить, да, можно с капитаном,
Но он уверен - капитан откажет…
А капитан в плохом был настроении, 
Он, как и все на свете моряки,
Перевозить покойников не любит.
Все мои просьбы были бесполезны.
Тогда я вспомнил прежнюю уловку,
И посадил вальдмана на колени -
Он капитану облизал лицо…

Но сердце капитана не смягчилось
Тогда извлек я свой последний козырь
И невзначай напомнил имя брата.
- Конечно знаю коммодора Мунте -
С ним мичманами плавали на «Вазе»
И были очень близкими друзьями!
Так неужели может он оставить
В порту любимую собаку брата?!
Нет, он не может стать таким жестоким.
И через пять минут щенок-вальдман
Уже был заперт у меня каюте,
С условием, что я в Стокгольме сам
Его сумею пронести на берег…

Люблю я море! Белый пароход!
Обедать сел за капитанский столик,
И на борту все были так любезны!
А стюардесса, правда, рассердилась,
Когда пришлось ей убирать каюту,
Но быстро с нами в заговор вступила,
Когда он облизал её лицо -
Злосчастного порядка нарушитель.
Она нигде не видела такого
Очаровательнейшего щеночка!
Потом вальдман на палубу удрал
С ним начали заигрывать матросы.
 А капитан старательно глядел
В другую сторону - он ничего не видел…
Когда пришвартовались у Стокгольма,
На пирс я незаметно спрыгнул с носа,
В руках моих - вальдман и саквояж.

5 - Lacrimosa

Бруцелиус профессор сообщил:
Мать юноши сказала - похороны
Назначены на следующий день,
И я на них присутствовать обязан.
Плюс, женщина во что бы то ни стало
Хотела, раз ещё, взглянуть на сына,
И на рассвете надо гроб открыть.
 
Не стал бы бальзамировать я труп,
Но не было другого варианта,
Я поступил неправильно, хотя,
Добры мои намерения были.
Но если гроб откроют, то возможно
Присутствующим может приоткрыться
 Поистине ужасная картина.
И первой моей мыслью было - бегство!
Я мог уехать поездом в Париж,
Но я решил, что все-таки останусь,
Чтоб доиграть свою роль до конца…
И времени терять было нельзя!
 
Благодаря влиятельной поддержке
Профессора, хоть и с большим трудом,
Мне удалось добиться разрешения
Вскрыть гроб немного раньше - до утра,
“Для проведенья общей дезинфекции.”
После полуночи спустился в склеп
В сопровожденьи местного рабочего,
Который должен был открыть мне гроб.
Была когда же крышка с гроба снята,
Он отступил в почтительном молчании.
 
Я взял фонарь и приоткрыл лицо
Покойного… Фонарь упал на землю,
 А я, стоял шатаясь, поражённый -
Словно убит невидимой рукой.
Я до сих пор ещё не понимаю,
Как удалось мне всё же не упасть
Похоже что, по молодости лет,
Нервишки были у меня стальные.
- Да. Всё в порядке.  Можно закрывать.
Сказал я твёрдо (мой не дрогнул голос)
Прикрыв лицо покойника простынкой.
- Тело его в прекрасном состоянии!
 
А утром, чуть дождавшись, я пришёл
К профессору Бруцелиусу в офис
С огромной просьбой, и ему сказал,
 Что зрелище, какое видел ночью,
Преследовать кошмаром будет мать
На всю ее оставшуюся жизнь,
И он любой ценой, но как-то должен,
Препятствовать тому, чтобы гроб открыли…
 
Я был на этих скорбных похоронах,
 С тех пор их - все стараюсь избегать.
Несли гроб шестеро его друзей,
И пастор трогательно говорил
О том, что в неисповедимой мудрости
Бог повелел, чтоб молодая жизнь,
 Богатая надеждами большими,
 Была оборвана жестокой смертью.
 
Но все, кто по нему сейчас скорбит
Здесь у его безвременной могилы,
Пусть обретут покой и утешение
При мысли примирительной о том,
Что он обрел покой в родной земле.
Его друзья и, главное, родные,
Всегда и всюду будут знать и помнить,
Куда нести цветы, и где молиться.
 
А хор студентов из Упсалы спел:
Integer vitae scelerisque purus…
C этого дня я и возненавидел
Горация прекраснейшую оду.
Мать юноши поддерживал отец -
К могиле подошла и возложила
На гроб венок из ландышей живых.
- Это его любимые цветы! -
Она сказала с горестным рыданием.
 
Его друзья с венками подходили
По очереди, и порой сквозь слезы,
Бросали все на гроб прощальный взгляд.
И хор ему пропел: Покойся с миром!
Могильщики вниз опустили гроб.
Когда все разошлись, я подошел
И посмотрел на холмик под венками…

Покойся с миром, старый мудрый воин!
Пусть больше не преследуют меня
Твои в гробу открытые глаза,
Иначе я, тогда, сойду с ума.
Зачем, так гневно, на меня взглянул,
Когда открыл я мёртвое лицо
С огромною седою бородою
В подвале под кладбищенской часовней?
Тебя мне было, думаешь, приятней
Таким увидеть, чем тебе - меня?
Или подумал ты, что я - грабитель.
Открыл твой гроб, чтоб у тебя украсть
С груди твоей иконку золотую?

Ты думаешь, что я тебя похитил?!
Нет, это был не я, то был сам дьявол
С лицом рябым австрийца-горбуна,
Кто, как не он, способен был подстроить
Жестокий фарс, разыгранный судьбой!
Средь похорон мне даже показалось,
Что в звук псалма вплетался дикий смех.
И, да простит мне Бог - что я не плакал,
 Когда в могилу опускали гроб.

Зачем тебе знать, чья это могила?
Ты не прочтёшь на мраморном кресте,
Что не твоё там, а чужое имя,
Зачем умершему читать его?
Ты не услышишь голосов живых,
И, что с того, тебе какое дело,
Что говорят на шведском языке?
Судьба одна людей всех ожидает -
Забытым быть и превратиться в прах.
Ты спишь среди своих таких же братьев,
Как шведский юноша, который спит в России,
Где трубачи из старого полка
Ему «прости» последнее трубили.

У царства мёртвых нет земных границ,
Национальности нет у могилы -
Принадлежат все одному народу.
Таков у жизни смысл.
Покойся с миром!


IX - Miracolo di San Antonio

Святой Антоний всё же совершил
Своё давно обещанное чудо -
Живу я в побелённом чистом доме
Крестьянском на вершине в Анакапри,
За окнами открытыми сияет,
Заполненная солнцем, колоннада,
Простые и приветливые люди
Меня с утра до ночи окружают.

Старинный друг Мария Почтальонша,
Красавица подруга Маргерита,
Веселые Джоконда с Анареллой  -
Обрадовались моему приезду.
Вино парроко дона Дионизио
Ещё чудней пошло,  чем было прежде,
К тому же я на деле убедился,
Что красное вино ничуть не хуже.

Теперь с утра до вечера трудился
Я на участке мастера Винченцо,
Откапывая основанья арок
Под лоджию для будущего дома.
Рядом со мной копал мастро Никола
И три его трудолюбивых сына,
Шесть девушек с весёлыми глазами,
Раскачивая бедрами, носили
На головах в больших корзинах землю.

На глубине земли не больше ярда
Нашли мы крепкие из плинфы стены
И фрески красные в помпейском стиле -
В весёлом танце нимфы и вакханки.
Открылся ниже мозаичный пол
С узором чёрных виноградных листьев.
На старых плитах по полу дворца
Теперь лежит прекрасный серый мрамор,
Им покрывали большую часть пола
В центральной лоджии и за ее пределом.

Поддерживает лоджию другую
Гофрированный каннелюр колонны,
Лежала поперёк она плиты,
Как и две тыщи лет тому назад,
Когда обрушившись, в своем падении,
Разбила напрочь мраморную вазу
Украшенную львиной головой,
И от которой ручка у меня
Ещё лежит на письменном столе.
Нашёл расколотый бюст императора
Мастро Никола (Roba di Timberio!)-
Который лоджию впредь украшает.

Колокола вызванивают полдень,
На кухне поспевают макароны.
Мы все садимся за обед обильный
Вокруг большого блюда из лапши
С салатом из отборных помидоров.
После обеда снова принимались
Мы за работу до заката солнца.

Когда внизу, в церквях деревни Капри,
Колокола играли звон к вечерне,
Мои товарищи всегда крестились
И расходились по своим домам,
Всегда мне на прощанье говорили:
«Buon riposo, notte, signorino!»
Святой Антоний их слова услышал
И сотворил ещё большое чудо:
Я крепко сплю, как праведник, всю ночь,
Как я давным-давно уже не спал.

Встаю я рано с восходящим солнцем,
Спешу я вниз к большому маяку
Чтобы с утра на море искупаться,
После чего работаю в саду,
А в пять утра, после церковной службы,
На стройку подходили остальные.
Никто из них не мог читать-писать,
И никогда не строил ничего,
Кроме простых жилых домов крестьянских,
Дома похожи были друг на друга,
Как дождевых две капельки воды.

Мастро Никола - мастер строить арки,
Отец и дед его учили с детства,
И все его прямые предки были
Учениками римских мастеров.

И, любопытства жгучего полны,
Мои помощники сообразили вскоре,
Что строят дом, не схожий ни с одним
Из тех, какие видели когда-то.
Никто не знал, как выглядеть он будет,
А я, при этом - меньше остальных.
Единственным доступным нашим планом
Был грубый скетч , что я нарисовал
Углём на бело-каменном заборе.
А рисовать совсем я не умею -
Могло казаться, генеральный план
Был намалёван детской рукою.

- Это мой дом, - так объяснял я им. -
Вот здесь большие римские колонны
Поддержат сводчатые потолки,
А в этих окнах скоро мы поставим
Готические малые колонны.
А это - лоджия под арками, мы в ней
Потом увидим, сколько нужно арок.
Вот колоннада из литых колонн,
Ведущая к разрушенной часовне.
Не обращайте вашего внимания,
Что там сейчас проезжая дорога
Пересекает план - она исчезнет.

А здесь, где открывается пейзаж
На замок древний - лоджия другая.
Я, правда, сам ещё не представляю
Её себе, но в нужную минуту
Она возникнет в голове моей.
Вот дворик внутренний из мрамора тенистый,
Он нечто вроде атриума будет,
С прохладою фонтана посредине
Плюс, бюсты императорские в нишах.

Садовую ограду мы сломаем
И крытую построим галерею,
Как в римском ватиканском Латеране.
А под горой построится терраса,
Чтоб тарантеллу девушки могли
По вечерам над морем танцевать.
Там, в верхней части мы взорвем скалу -
Построим греческий амфитеатр,
Со всех сторон открытый солнцу с ветром!

Здесь - кипарисов стройная аллея,
Ведущая от перголы к часовне,
Которую мы, тоже, восстановим -
С её хорами в витражах цветных,
И будет в ней - моя библиотека.
Где галерея из витых колонн
Расположилась  около часовни.

Вид на залив весь Неаполитанский!
Поставим здесь египетского сфинкса
Из красного форманского гранита -
Древнее он, чем старый император.
И это место создано, как будто,
Для сфинкса, про которого не знаю
Пока-что, где его я раздобуду,
Но знаю - он в свое найдется время…

Тогда мои друзья пришли в восторг,
Исполненные искренним желанием,
Построить дом немедленно, сейчас!
Маэстро Никола поинтересовался,
А где возьму я воду для фонтана?
- Откуда вся вода идёт на остров -
Конечно, с неба, где ж она возьмём!
Кроме того, намерен я купить
И горную вершину Барбароссы -
Построить там огромную цистерну
Для сбора свежей дождевой воды,
Чтобы снабжать водою всю деревню,
Так я смогу всех отблагодарить
За их заботу и любовь ко мне!

Потом я палкой начертил эскиз
Задуманной мной крытой галереи,
Её увидел сразу же такой,
Какой теперь она и существует -
Полёт аркад под сенью кипарисов,
Внутренний дворик, где танцует фавн.

Сажали мы аллею кипарисов
Тропинки вдоль, идущей до часовни,
Наткнулись там на древний саркофаг,
А в саркофаге был скелет мужчины -
Лежал с монетой греческой во рту.
Покоятся всё там же его кости,
А череп «спит» на письменном столе.

На свет из-под лопаты появились:
Разбитая агатовая чаша -
Она была чудесной редкой формы,
Плюс несколько расколотых и целых,
И греческих, и римских древних ваз,
Обломки многочисленных скульптур,
В числе каких la gamba di Timberio, -
Как объявил мастро Никола нам,
Десятки римских с греческими текстов
На мраморных и туфовых табличках.

Когда нашли мы глиняную вазу,
Наполненную  римскими монетами,
Народ пришёл в неистовство, волнуясь:
Две тыщи лет все жители слыхали -
Что здесь закопан легендарный клад,
Который - il tesoro di Timberio!
Немного позже, чистил я монеты,
И среди них увидел золотую -
Отчетливую - будто бы вчера
На ней был император отчеканен.
И это было лучшее его
Из всех иображений, что я видел!

Недалеко от вазы мы наткнулись
На два скульптурных бронзовых копыта
От крупной конной статуи дворцовой,
Одно из них хранится у меня,
Второе десять лет спустя украл
Какой-то неизвестный мне турист.
В саду валялись тысячи кусков
Цветного полированного мрамора,
Которые теперь пошли на пол
Большой терассы, лоджий и часовни.

И, как грибы, росли большие арки,
Они вздымались к голубому небу
И появилось сто белых колонн.
Что было прежде садом и жилищем,
И мастерскою старого Винченцо,
То постепенно всё преображаясь,
Образовало будущий мой дом.
Каким всё это образом свершилось,
На самом деле, так я и не понял,
Как видимо, не поняли и те
Кому известна тайна Сан-Микеле.

Я не имел малейшего понятия
О тонкостях в строительном искусстве,
И все мои помощники - такие же,
И никакой другой специалист
Не приложил ни разу руку к стройке .
И ни один толковый архитектор
Не дал нам ни единого совета,
Не вычертил ни плана, ни эскиза,
Не произвел простейших измерений,
Всё делалось «all'occhio» - на глазок,
Как говорил мой друг мастро Никола.

По вечерам, когда все уходили,
Сидел я на разбитом парапете
На месте, предназначенном для сфинкса,
И мысленным своим я видел взором,
Как в сумерках встаёт прекрасный замок!

Тогда, когда сидел там и смотрел
На арки незаконченные, перголу,
Мне чудилось, что будто между ними
Там движется высокий человек,
В свободной длинной мантии.
Осматривает сделанное за день,
На прочность проверяет все постройки
Рассматривает жалкие эскизы,
Набросанные мною на песке.
Таинственный - кто наблюдатель этот?
Бать може Сант Антонио тихонько
Под вечер ускользал из сонной церкви,
Чтобы свершить очередное чудо?

Когда потом, на следующее утро,
Мы снова принимались за работу,
Не зная, что и как, нам дальше делать,
Оказывалось, что за эту ночь,
Уже само собой всё разрешилось,
И я теперь ни в чём не сомневался.
Мой внутренний, как будто, взор открыл
Всю совокупность стройки очень ясно,
Как будто, я имел подробный план,
Что опытный наметил архитектор…

И, с жаром, я рассказывал приятелю
Про будущее дома Сан-Микеле,
Для ясности мы подходили к плану,
Начертанному на стене садовой,
Что совершенно нам необходимо -
Не уставал он восхищаться планом!

Потом, когда мы поднялись к часовне,
У наших ног лежал чудесный остров,
И он воскликнул: Это, несомненно,
Самый прекрасный вид на белом свете.
Который я когда-то в жизни видел! -
А он уж повидал всего немало,
Работая послом и дипломатом. -
- Какие ж у тебя запасы денег,
Чтоб грандиозный план осуществить?

Но деньги у меня уже кончались
И, как-то, я за стройкой не подумал,
Что мне их надо много-много больше…
А друг мой посоветовал открыть
Врачебный кабинет в столичном Риме,
Где на зиму съезжается вся знать
Из северной и западной Европы.
- Зимой ты будешь лечащим врачом,
А летом ты свою продолжишь стройку!

Я после разговора спать не мог,
Всю ночь, как зверь, по комнате метался,
А на рассвете вышел к маяку
И, разбежавшись, бросился я в море.
Когда обратно к берегу приплыл,
Все помыслы мои спокойны стали
И холодны, подстать воде в заливе.
Через неделю в Риме я открыл
Свой, вскоре ставший модным, кабинет.


X - Circeo

Мы обогнули утром мыс Чирчео
На белой яхте до восхода солнца,
Поймали бриз залива Гаэтанского
И пронеслись на крыльях мимо Искьи,
А встали мы на якорь в бухте Капри -
Колокола вызванивали полдень.

Я через два часа уже трудился
В моём саду у дома в Анакапри,
Раздет, почти что донага, как эллин.
Дом Сан-Микеле был почти закончен
 Ценою неустаннейшей работы,
Что занимала летние сезоны
С утра до вечера в теченьи пяти лет.
В саду ещё осталось много дела -
Вверху террасу надо нам достроить
И переделать лоджию просторную
Над небольшими комнатами римскими,
Что обнаружены в прошлом году.

Кроме того, я сообщил Никола,
Что дворик внутренний опять сломаем,
Он мне уже не нравится совсем.
Меня Мастро Никола умолял -
Оставить дворик внутренний в покое,
Его мы переделывали дважды,
И если будем снова разрушать
Уже построенное в Сан-Микеле -
Не завершим всё до скончанья века!

Я объяснил тогда Мастро Никола,
Что лучший способ строиться таков:
Ломай и перестраивай до тех пор,
Пока глаза твои тебе не скажут,
Что, вот теперь, всё очень хорошо.
Глаза намного лучшие наставники
В архитектуре, чем большие книги.
Глаза не ошибаются нисколько,
Ты только, верь своим, а не чужим.

Вернувшись в Сан-Микеле, я решил,
Что дом мой выглядит ещё прекрасней,
Он мал, в нём мало комнат, но при нём -
Террасы, лоджии и галереи,
С которых так приятно посмотреть
На солнце, море, и на облака!
Душе простора требуется больше,
Чем платяному временному телу.

В пространстве комнат мебели немного,
Но мебель здесь была такой, какую
Нельзя купить ни за какие деньги.
Нет лишнего, всё скромно и красиво,
Нет безделушек, нет и брика-брака,
На белых стенах - несколько картин
Эпохи раннего (как солнце!) Возрождения,
Гравюра Дюрера и греческий рельеф,
Несколько книг настольных и цветы
В сверканьи ваз Фаэнцы и Урбино,
На мозаичном мраморном полу
Разложены два-три ковра старинных.

Посаженные стройно вдоль дорожки
Деревья благороднейшие в мире -
Из сада виллы д'Эсте кипарисы
Переросли в чудесную аллею.
Часовня, имя давшая жилищу,
Моею также собственностью стала,
Ей предстояло быть библиотекой -
По белым стенам протянулись хоры,
Посередине стол стоял дубовый
Из монастырской сумрачной трапезной,
Весь в книгах и обломках терракот.

На мраморной колонне в каннеллюрах
Стоял базальтовый священный Гор,
Самый большой из всех изображений,
Какие доводилось мне увидеть.
Его привез из края фараонов
Какой-то римский коллекционер,
Возможно, это был сам император.
А со стены над письменным столом
Смотрела слепо голова Медузы -
Четвёртый-третий век до нашей эры,
И я её нашёл на дне залива!

На флорентийском мраморном камине
Взлетала ввысь крылатая Победа,
У галереи сверху на колонне -
Растерзанная голова Нерона
В проём окна смотрела на залив,
Где по его приказу на галере:
Убить родную маму - Агриппину,
Гребцы забили вёслами её…
А над входною дверью в Сан-Микеле
Сверкал чудесный красочный витраж
Шестнадцатого века - из Флоренции,
Преподнесён Элеоноре Дузе,
Та подарила мне витраж на память
О посещении, последнем, Сан-Микеле.

На глубине в пять футов в тесном склепе
Над древнеримским мозаичным полом
Покоились умерших два монаха,
Которых в глубине я обнаружил,
Когда фундамент делал для камина.
Лежали со скрещенными руками -
Всё точно так, как их похоронили
Полтыщи лет назад под их часовней.
Хоть рясы без следа совсем истлели,
Черты лица прекрасно сохранились,
Тела легки, как высохший пергамент,
Рукой один сжимал своё распятие,
А башмаки другого украшали
Изящные серебряные пряжки.
Я не хотел их нарушать покой
И бережно вернул на место в склепе.

В часовню вход - величественной аркой!
 С такими, именно,  какие я хотел,
Готическими стройными колоннами…
И где, теперь, найдешь такую арку?!


X - Sphinx

Едва уснул, увидел, что стою
Я на пустынной сумрачной равнине -
Плющом и чабрецом полусокрыты
Большие блоки плинф и травертин
С вкраплениями мраморных обломков.

А на руинах рухнувшей стены
Старик-пастух играл на флейте Пана
Для стада коз, пасущегося рядом.
Опалено под солнцем и под ветром
Его лицо с горящими глазами
Из-под кустистых и густых бровей -
И дико было, и длиннобородо.
Худое тело, как листок, дрожало,
Укутано пастушеским плащом.

Я предложил немного табаку,
Он протянул мне луковицу с сыром.
С большим трудом я понимал его.
- Как называют этот странный край?
- Никак. - Откуда родом? - Ниоткуда.
Он жил всегда здесь. А где он ночует?
Он указал на лестничный пролет
Под полуобвалившейся аркой.
И мы сошли по лестнице в скале
Из высеченных каменных ступеней.
И очутились в сводчатой каморке.

В углу лежал соломенный тюфяк,
Овечьи шкуры вместо покрывала,
А с потолка свисали связки лука
И, высушенных солнцем, помидоров,
Да на грубосколоченном столе
Стоял с водою глиняный кувшин.
Таким жилище было пастуха,
И всё его нехитрое хозяйство.
Здесь он родился и прожил всю жизнь,
И здесь в один прекрасный день он ляжет,
Чтоб больше никогда уже не встать.

Передо мной открылся тёмный ход,
Засыпанный почти наполовину
Обломками обрушившегося свода.
Куда ведет?  Он этого не знал
И никогда под землю не спускался.
Ещё когда был мальчиком он слышал,
Что ход ведёт в подземную пещеру,
Там обитает злой нечистый дух,
Который жил в ней много тысяч лет,
И он пожрёт любого человека
Под землю кто отважится спуститься.
Зажёгши факел я, наощупь, стал
Спускаться вниз по мраморным ступеням.
Проход подземный становился шире.

Вдруг мне в лицо ударила струя
Воздушного потока ледяного,
Мучительный вдруг я услышал стон,
Кровь от него в моих застыла в жилах.
И вдруг увидел я огромный зал
Две, африканских мраморов, колонны
Ещё собой поддерживали свод,
Другие две лежали на полу -
Ударами подземной страшной силы
На постаменты сброшены они.

Мышей летучих, чёрных и больших,
Висели гроздья, шевелясь, по стенам,
Другие надо мной метались в страхе,
Ослепшие от факельного света.
А посредине зала, неподвижно
Лежал гранитный безмятежный сфинкс
И, на меня он пристально смотрел
Спокойными открытыми глазами.
Я вздрогнул и глаза свои открыл -
Рассеялось внезапно сновидение…

Проснулось солнце, занимался день.
Тотчас услышал властный голос моря,
Был он неумолимый, как приказ.
Я на ноги вскочил, оделся быстро
И бросился на парапет часовни,
Чтобы отдать сигнал готовить яхту.
А через час поднялся я на борт
С грузом провизии на всю неделю,
Верёвок прочных с кирками, лопатами
И связкой факелов из дерева смолистого
(Берут с собой такие, рыбаки,
Используя их для ночной рыбалки).
Я прихватил с собою револьвер
Плюс, бывшие в наличии, все деньги.
И вот уже поставили мы парус
И понеслись навстречу приключению
Всей жизни самому великолепному.
 
А на закате бросили мы якорь
В заливчике, известном лишь немногим
Контрабандистам, рыбакам и чайкам.
Матросу приказал, чтоб ждал меня
На рейде с яхтой до конца недели,
А если будет приближаться буря,
Укрыться от неё в ближайшей бухте.
Мы знали, как опасен этот берег -
На расстояньи сотни миль вокруг
Нет ни одной стоянки защищенной.
 
Ещё я знал - чудесный этот край
Когда-то был богатой процветающей
Великой Грецией из Золотого века
Эллинского искусства и культуры.
Теперь же, самая что ни на есть,
Пустынная провинция Италии -
Землетрясений рай и малярии.
 
Три дня спустя стоял я на равнине,
На той же самой, где бывал во сне -
Вся циклопической усеянная кладкой -
Большими блоками из плинф и травертина
В осколках мрамора, с кусочками мозаик,
Наполовину скрытых под плющом
И розмарином с жимолостью дикой.
 
А на руинах рухнувшей стены 
Сидел старик и на свирели Пана
Играл мелодию свою для стада коз.
Я предложил ему немного табаку,
Он протянул мне луковицу с сыром.
 Солнце зашло и медленно пополз,
Затягивая древнюю долину,
Сырой туман - смертельный, малярийный.
 
 Сказал я пастуху, что заблудился
И в темноте боюсь бродить один
По местности безлюдной и пустынной.
Не приютит ли он меня на ночь?
Был проведён в подземную каморку,
Которую я сразу же узнал,
Лёг на овчины и тотчас уснул…
 
Звучит всё это слишком фантастично,
Чтоб воплотиться в письменное слово,
 Боюсь, что не поверит мне никто,
 Если и попытаюсь это сделать,
И описать всё то, что приключилось,
Мне, всё оавно, не сможешь ты поверить.
Да я и сам теперь не знаю толком,
Где кончен сон и началась реальность,
Кто вёл меня по местности безлюдной 
К развалинам седым дворца Нерона?
Был ли пастух из плоти и из крови
Иль это был не человек, а Пан,
Вернувшийся в этрусские луга,
На тростниковой поиграть свирели?
 
 Не спрашивай меня здесь ни о чём,
Я не могу ответить, я не смею.
 Спроси у сфинкса, что теперь лежит
Но парапете дома в Сан-Микеле,
 Но это тоже будет бесполезно -
Пять тысяч лет хранит свою он тайну
И сохранит, конечно, и мою.
 
Домой вернулся после приключений
Я, изнурённый голодом и жаждой,
Лишениями всяческого рода,
Дрожа от лихорадки малярийной.
Я попадал в разбойничии руки -
 В Калабрии бандитов было много,
Меня спасли тогда мои лохмотья.
Два раза арестован был охраной
Береговою, как контрабандист.
Несколько раз ужален скорпионом,
 Рука моя укушена гадюкой,
 И оставалась, всё ещё, в повязке.

 За мысом, где была погребена
Прекрасная сирена Ликозия,
На нас обрушился внезапный шторм.
 И мы пошли б на дно с тяжелым грузом,
Когда бы сам Антонио Святой
Не встал к штурвалу, нам  придя на помощь…
Ещё горели свечи в алтаре
Перед его иконой в Анакапри,
С молитвой о спасеньи нашем в море,
Когда вошёл я в двери Сан-Микеле.
При виде нас, все наши домочадцы
Обрадовались необыкновенно -
Ведь весть о том, что мы погибли в буре
По острову уже распространилась.


XI - Barbarossa

1

Насколько был бы я счастливей
На этом острове прекрасном,
Когда бы меньше их любил.
Весной я радовался, видя,
Как птичьи тысячные стаи
На остров Капри прилетают,
С восторгом слушая их трели,
Когда поют в моём саду.
Но наступил тот день, когда
Об этом горько пожалел.

О, если бы я только мог,
Подать им знак лететь подальше -
Над морем с дикими гусями,
На мой родной лапландский север,
Где им опасность не грозит.
Узнал, что мой прекрасный остров,
Рай для меня - для них был адом.
Как и другой такой же ад,
Который ждал на Via Crucis.

Они обычно прилетали
Под утро, до восхода солнца,
С единственным всего желаньем,
Чтоб после долгого полета
Над Средиземным синим морем
В пути немного отдохнуть.
Им предстоял ещё далекий
И очень трудный перелёт.
Была так далека земля,
Где родились, там, где они
Стремятся вырастить птенцов.

Туда их тысячи летят:
Дрозды, щеглы, перепела,
Малиновки и красношейки,
И кулики, и трясогузки,
И ласточки, и вяхири,
И зяблики, и соловьи,
И жаворонки, и скворцы -
Созвездья крохотных певцов
Здесь отдыхают пред концертом,
Который предстоит им дать
В полях весенних молчаливых
И в диких северных лесах…

Но через час они уже,
Беспомощные, бились в сетях,
Везде расставленных людьми
По острову всему коварно
От скал у моря и утёсов
До пиков призрачных вершин
Гор Барбаросса и Соларо.
А вечером пичуг без пищи,
Без малой капельки воды
Отправят в таре деревянной
На пароходе до Марселя -
Гурманам тонким на потребу
В парижский модный ресторан.

Была так выгодна охота,
Что продолжалась эта бойня
С успехом несколько веков.
Охота птичья составляла
Существеннейшую статью
Доходов епископа Капри.
«Перепелиный епископ» —
Его так называли в Риме.
А знаете, как этих крох
Тайком заманивают в сети?

В кустах под сетью ставят клетки
Подменных птиц для привлеченья,
Что беспрерывно повторяют
Печальный монотонный зов,
Не могут так остановиться,
Кричат, пока не умирают.
Сам дьявол выдал человеку,
Прилежному ученику,
Задолго до того, как тот
Узнал о нервных центрах мозга,
О том открытии ужасном  -
Что если выколоть глаза
Иглой железной раскаленной,
То будет непрерывно петь
Ослепшая навеки птица.

Сей способ был известен грекам
И древним римлянам, и франкам.
И по сей день он применяем
На побережии морском.
Из птиц немного выживает
От операции жестокой,
Но это прибыльное дело
Безбедно продолжает жить,
И перепелка ослеплённая
На Капри стоит двадцать лир.

2

В течение шести недель
Весной и осенью весь склон
От Барбароссы на вершине
До стен у сада Сан-Микеле
И до подножия горы
Покрыт сетями и силками.
И этот склон считался лучшим
Для ловли певчих птиц на Капри,
A птиц на острове ловили
Более тысячи за день.

Принадлежала Барбаросса
Приехавшему жить на остров
Неапольскому уроженцу,
По прежней жизни, мяснику -
Известному специалисту
По ослепленью певчих птиц,
Единственному мне врагу
Во всей деревне Анакапри,
Когда бы не считать врача.

С тех пор, как стал я строить дом,
На острове меж им и мною
Шла непрерывная война.
Я обращался в префектуру
Неаполя и к власти Рима,
И отовсюду получал
Один и тот же я ответ -
Гора принадлежит ему,
Он полное имеет право,
Закон владельца защищает,
И власть на стороне его.

Тогда задействовал я связи,
Аудиенции добившись
У итальянской королевы -
Любимицы своей страны.
Мне королева улыбнулась
Очаровательной улыбкой,
Которою завоевала
В Италии сердца людей.
И оказала гостю честь -
С ней пригласила отобедать.
Но первое, что я прочёл
В меню: «Pate d’alouette farcies”
Паштет из жаворонков в фарше.

Потом я обратился к Папе.
Мне толстый кардинал сказал:
Святейший соблаговолил
В его походном паланкине
Сегодня утром на рассвете
Зреть Ватиканские сады -
Где ловят перелётных птиц,
Охота выдалась удачной —
Ловцы поймали двести штук…

Отчистив ржавчину тогда
От двухфунтовой мини-пушки
(Её почти сто лет назад,
В год тыща восемьсот восьмой
Здесь потеряли англичане,
А я нашёл в своём саду)
И начал из нее палить
В ночи во время перелета,
Я каждые так пять минут
С зари вечерней до восхода,
В надежде, что их отпугну,
Чтоб не садились ночью птицы
На склоны роковой горы.
Мясник пожаловался в суд,
Что, якобы, ему мешаю
Законный бизнеc развивать.
Тогда меня оштрафовали
На двести лир за сей ущерб.

Пожертвовав остатком сна,
Я приучил своих собак
Все ночи лаять напролет.
Но через несколько ночей
Моя здоровая собака,
К утру, внезапно околела,
И я нашёл в ее желудке,
Что умерла от мышьяка.
И вот, на следующий раз,
Я ночью подстерег убийцу,
Крадущегося за оградой,
Сбив злоумышленника с ног.
Мясник отправил дело в суд,
И снова был я оштрафован,
На этот раз - пять сотен лир
За оскорбительное действие
И нанесение вреда.

Мою любимую Мадонну
Дезидерио де Сеттиньяно
И древне-греческую вазу
Прекрасную тогда продал,
Чтобы собрать большую сумму,
Какую заломил мясник
В цене за гору Барбаросса.
Цена его превосходила
Реальную, аж, в сотни раз.
Когда же я пришел с деньгами,
Он новую игру придумал
И, ухмыляясь, заявил -
Увы, за тот прошедший месяц
Цена удвоилась её.
Негодование моё
Достигало высшего предела!

Он знал, со мной имея дело,
Что был способен я расстаться
Со всем имуществом своим,
Чтоб стать хозяином горы.
Птиц избиенье продолжалось.
Я потерял последний сон,
И думать ни о чём не мог,
Как только о несчастных птицах,
И я, в отчаяньи, сбежал
Из Сан Микеле в Монте-Кристо,
Чтобы вернуться, лишь тогда,
Когда последние из птиц
Над островами пролетят.

Едва ж вернувшись, я услышал -
Мясник наш при смерти лежит,
И мессы о выздоровлении
Служились в церкви дважды в день,
По целых тридцать лир за штуку.
Одним, из самых он богатых,
В деревне Анакапри был.
А к вечеру пришёл священник,
Меня просил во имя Божье
Страдающего навестить.

Сам деревенский врач сказал,
Что у больного - пневмония.
Аптекарь, точно, уверял -
Апоплексический инсульт.
Цирюльник думал - у больного
Случился солнечный удар,
А повитуха — una paura.
Священник был настороже
Всегда из-за дурного глаза,
И никогда не сомневался,
Что просто сглазили больного.

Я отказался наотрез.
Ему сказал что я лечил
На Капри только неимущих,
К, тому же, местные врачи
Способны справиться вполне
С любым из недугов таких.

Но! - если, я к нему приду,
То только при одном условьи,
Пусть поклянется на распятьи,
Что если всё же исцелится,
То больше никогда не будет
Он птицам выжигать глаза,
И, что продаст мне Барбароссу,
Пусть по неслыханной цене,
Но той, которую назначил,
За гору месяцем он раньше…
Мясник от сделки отказался.

А в ночь его соборовали.
И на рассвете вновь ко мне
Пришёл священник и сказал:
Что принял тот мои условия,
О том поклявшись на распятьи.
И - ровно через два часа,
Выкачивал я пинту гноя
Из левой полости плевральный,
К испугу местного врача,
И к славе местного святого,
Ведь, вопреки моим прогнозам,
И ожиданиям людским,
Больной поправился (о,чудо!)

Так Барбаросса стала верным
Надёжным местом заповедным
Для отдыха усталых птиц,
Где каждую весну и осень
Тысячи странников пернатых
На склонах горных отдыхают,
Все в безопасности полнейшей
И от людей и от зверей.

Покуда длится перелет,
Собакам нашим в Сан-Микеле
Запрещено  отныне лаять.
И кошку выпускают с кухни
Лишь с колокольчиком на шее.
А шалопай смышлёный Билли
Взят в обезьяннике под ключ -
Кто знает, что там на уме
У обезьяны-бабуина
Или у школьника-мальчишки.

Я не сказал ни слова против,
Чтобы никак ни умалить
Антония Святого чудо,
Спасающее ежегодно
Пятнадцать тысяч певчих птиц.
Когда ж отправлюсь в мир иной,
Шепнуть я ангелу посмею,
При уважении, при всём,
Моём к Антонию Святому,
Что всё-таки не он, а я
Гной выкачал у мясника
Из левой полости плевральной.

И ангелов я попрошу
Замолвить за меня словечко,
Если, уж, этого никто
За них не сделает другой.
Бог Всемогущий любит птиц,
Иначе Он не дал бы им,
Такой же точно пары крыльев,
Как светлым ангелам своим!


XII - Billy

1
 
Не винограда лозы молодые
Перголу и ротонду обнимают,
А жимолость и роза с эмпомеей
Прильнули к белым мраморным колоннам.
Средь кипарисов в маленьком дворе
Танцует Фавн на низком постаменте,
И - посредине лоджии тенистой
Задумался Гермес из Геркуланума.

A на залитой солнышком терассе
Сидел серьёзный Билли-павиан,
Усердно блох у Таппио ловивший.
Вокруг лежали сонные собаки,
И терпеливо очереди ждали -
Обычный утренний свой моцион.

У Билли был особый дар ловить
Собачих блох, и предстояло им
Не ускользнуть от бдительного ока,
Хоть ползали, хоть прыгали они.
Их смерть была почти молниеносной,
Надеюсь безболезненной и мирной,
И прежде, чем могли сообразить,
Проглатывал свою добычу Билли.

Собаки знали весь процесс прекрасно,
И наслаждаясь, с видимой охотой,
Под пальцы Билли подставляли спины.
И это был единственный вид спорта,
Законом разрешённый в Сан-Микеле.

Оставил Билли воровство и пьянство
И стал благообразной обезьяной
В расцвете самом мужественных сил,
Но слишком был похож на человека
И в целом вёл себя совсем неплохо,
Хотя в мое отсутствие, нередко,
Хотелось попроказничать ему.

Я размышлял, о том, что в самом деле,
О Билли думали мои собаки -
Пожалуй, что они его боялись,
Во всяком случае, они всегда
От Билли отворачивали взгляды
Когда на них он пристально смотрел.
А Билли не боялся никого,
Кроме хозяина - меня, конечно.

Легко угадывал я по его лицу,
Когда у Билли совесть не чиста -
А это приключилось постоянно.
Но впрочем, он, ещё, кроме меня
Побаивался, также, и  мангуста,
Который от зари и до зари
Бесшумно рыскал по двору и саду,
Снедаемый природным любопытством.

Уже я здесь про Билли говорил,
Что что-то было в нём от человека,
Но в этом Билли не был виноват,
Таким его уж сотворил Создатель.
А Билли был отнюдь не равнодушен
К очарованию другого пола -
Проникся он симпатией большой
К жене садовника, беременной Элизе.

Могла она часами наблюдать,
И взгляд её бывал заворожённым,
Когда, как повелитель восседал
Он на своей смоковнице любимой
И чмокал в её сторону губами.
Элиза, как всегда ждала ребенка,
Я никогда не знал ее другой.
Но дружба с Билли, почему-то, мне
Не нравилась и, часто раздражала,
Я даже посоветовал, однажды,
Смотреть ей на кого-нибудь другого

2

Весна ушла, и наступило  лето -
Собак купают каждый жаркий полдень,
В неделю дважды выдают им кости
По расписанию, как я и наказал.
Сова была в хорошем настроении.
Мангуст и дни, и ночи напролет
Разыскивал кого-то или что-то,
И черепахи на свой тихий лад,
Похоже, были счастливы и сыты.
А Билли, как себя вёл Билли?
Элиза поспешила мне ответить:
Наш Билли был хорошим, словно ангел!

А Билли ухмыльнулся мне с вершины
И, сидя на смоковнице своей,
На ангела был не похож совсем.
Обычной, вопреки, своей привычке
Не поспешил приветствовать меня.
И я уже ни в чём не сомневался,
Уверен, что он что-то натворил.
Действительно таким хорошим был?

И постепенно истину узнал я -
В тот самый день, когда я отплывал,
В лесничего морковкой бросил Билли,
Когда тот мимо дома проходил,
И ей разбил лесничему очки.
Лесничий очень сильно рассердился
И пригрозил пожаловаться  в Капри.
- Это была лесничего вина!
Элиза яростно протестовала.
Зачем он насмехаться стал над Билли?
Ведь, если дразнят, сильно Билли злят.

На следующий день произошёл
Ужасный бой меж ним и фокстерьером,
И все собаки подключились к драке,
Но Билли дрался, как свирепый дьявол,
И Бальдассаре чуть не укусил -
Пытался тот дерущихся разнять.
Сражение внезапно прекратилось,
Когда мангуст на сцене появился,
Наш Билли враз на дерево забрался,
И сразу убежали все собаки,
Как убегали в панике всегда,
При появленьи малыша-мангуста.
С тех пор собаки с Билли - на ножах ,
Со всеми он рассорился, вконец,
И отказался блох ловить у них.

 Сиамского котенка «милый» Билли
 Гонял, как зверь, преследуя по саду,
 И затащив на дерева верхушку,
 Выщипывать он стал котёнку шерсть.
С утра до ночи Билли досаждал
Степенным и спокойным черепахам.
Аманда, самая из них большая
Семь отложила небольших яиц,
Она, по черепашьему обычаю,
На солнышке оставила их греться,
 А Билли разом проглотил все семь!

Ну, а вино от Билли убирали?
И тут зловещая настала тишина…
Пакьяле самый честный и надежный
Из домочадцев, наконец признался,
Что дважды видели, они как Билли,
Покинув дом, где двери в винный погреб,
Он выходил с бутылками в руках.
Три дня назад нашлись ещё бутылки,
Закопанные  тщательно в песок.

Согласно мной оставленных инструкций,
Был запертым немедленно он в клетку,
И должен он на хлебе и воде
Ждать возвращенья моего на остров.
Пустой на утро оказалась клетка!
 Неясно, как он выбрался на волю -
Дверь заперта и прутья были целы,
А ключ лежал в кармане Бальдассаре.
Весь день искали Билли по деревне.
Сегодня утром, наконец, нашли -
Он крепко спал на склоне Барбароссы,
Сжимая птичку мертвую в руке.

Во время первого дознанья Билли
Сидел один на самой верхней ветке
И сверху, вызывающе, глядел.
И не могло быть никаких сомнений -
Он понимал моё любое слово.
И Билли знал ему необходимы
Дисциплинарные крутые меры.
 Ведь обезьяны, в точности, как дети,
Они должны учиться подчиняться,
А уж потом командовать парадом.

Был Билли не на шутку растревожен,
Ведь хлыст в моей руке был для него.
И я могу поймать его с лассо,
Как это делал я не раз и раньше,
Собаки тоже знали распорядок,
Когда они усевшись полукругом,
Виляли, с чистой совестью, хвостами
И радовались, ведь собаки любят
Присутствовать при генеральной порке,
Когда наказан кого-нибудь другой…

Элиза вдруг ужасно закричала!
Она схватилась за большой живот,
 И мы с Пакьяле, кое-как, успели
Скорей Элизу оттащить домой
И уложить в постель, а Бальдассаре
За акушеркой бросился бегом.
А я вернулся к дереву, где Билли
Весьма предусмотрительно исчез.
Тем лучше для него и для меня -
Я не люблю наказывать животных.

Иные были у меня заботы -
Имел я интерес к Дону Джачинто,
Хотелось мне подробнее узнать,
Как умер незабвенный Дон Джачинто,
А как он жил - прекрасно знал и так.


XIII  - Don Giacinto

Всё было как обычно  в Анакапри,
Всё, слава Богу - тихо и спокойно,
Только parroco вывихнул лодыжку,
Он поскользнулся, с кафедры спускаясь.
А в нижней Капри падре Дон Джачинто
Был найден мёртвым на своей постели,
Когда лёг спать, каноник был здоров,
И умер, вероятно, он во сне.
Сегодня пред высоким алтарем
Был похоронен с помпою великой,
Колокола звонили целый день…

Среди священников каноник Дон Джачинто
На острове прослыл самым богатым,
Огромные он получал доходы -
Двадцать пять лир, когда он даже спал.
И много лет, и видел я, и слышал -
Он отнимал последние гроши
У бедолаг, что на него пахали,
Он выгонял их из домов в те годы,
Когда маслин был урожай  плохой,
И нечем им аренду оплатить.
А, не могли, состарившись, работать,
Им позволял голодным умирать.
Ни я, никто, и никогда не слышал,
Чтобы когда, кому-нибудь помог.

Я чувствовал, вот-вот утрачу веру
В всевидящее Божье правосудие,
Если окажется, и вправду, кровопийце 
Бог даровал неслыханную милость,
Позволив мирно умереть во сне!
И я не знал, какому слуху верить.

Я был у дон Антонио в гостях, -
Он и каноник больше полувека
Смертельными врагами пребывали.
Сидел священник на краю кровати -
Нога в бинтах, лицо ж его сияло!
Дом полон был служителей церковных
И, среди них, Мария Почтальонша,
Она, захлёбываясь, говорила,
Что церковь Сан-Констанцо загорелась,
 И гроб Джачинто выгорел дотла!
И, говорят, что это дьявол сделал -
Посвечник опрокинул он горящий,
Чтобы Джачинто вместе с гробом сжечь,
Другие говорят, что это шайка
Грабителей задумала похитить
Из серебра литого Сан Констанцо.

Рассказ Марии, разносивший письма,
Достойным показался мне доверия!
Казался мне вполне правдоподобным -
Когда он вечером творил молитвы
В окне увидел злую морду беса
И закричал, позвав людей на помощь,
Его подняли, отнесли в постель,
И вскоре после этого он умер.
Антонио ничуть не сомневался,
Что свечи эти опрокинул дьявол:
Ведь он всегда прилюдно говорил,
Канонику за всё - гореть в аду!
Так это было крайне интересно,
Что я решил тотчас спуститься в Капри
И обо всём подробно расспросить,
Чтоб выяснить, как все произошло.

Профессор Рафаэле Пармиджано
Мне лично показал опустошенье
В его новейшем выставочном зале -
Картины были сброшены со стен,
Он показал расколотые рамы
И порванные у картин холсты,
Его «Тиберий, плавающий в Гроте»
Не до конца просохший - на мольберте,
Был сверху донизу заляпан синей краской.

Мэр обо всём охотно сообщил -
Он ждёт карабинеров из Сорренто,
Расследованье местными властями
Покуда ни к чему не привело.
Теорию разбойников отвергли,
Поскольку ничего здесь не украли,
О демонической природе преступления
Теория отвергнута была
Из уваженья к смерти Дон Джачинто.

На площади была толпа  каприйцев,
Они жестикулируя, кричали,
Мол, есть ещё гипотеза одна,
Ведь остаётся только светский враг,
Который ждёт всегда у самой двери -
Анакаприйцы - это их рук дело!
И это сразу объясняет - всё!
Каноник был смертельным их врагом,
И не могли они ему простить,
Что в знаменитой проповеди падре
Высмеивал очередное чудо
Антонио - святого Анакапри.

Война на Капри яростно велась
Меж горной Анакапри с нижней Капри
С Бурбонских незапамятных времён,
Когда Неаполь был в руках испанцев.
Теперь велась ещё ожесточённей!
И сам я был свидетелем однажды,
За пару лет до нынешних событий,
Толпа каприйцев пела и плясала
Вокруг часовни храма в Анакапри,
Когда большой, как дом, булыжный камень,
С горы крутой сорвавшись Барбароссы,
Разбил алтарь и статую святого…

Друг друга ненавидели крестьяне,
И мэры ненавидели друг друга,
Святые ненавидели друг друга -
Святой Констанцо и Святой Антоний
Из двух соседних этих деревень…
Конечно, Анакапри - корень зла!
Бей Анакапри!  Анакапри - в море!
Я был встревожен и почёл за благо
Скорей уйти наверх к себе домой.

Наш местный мэр просил мне передать -
Надеется, что я приду на праздник,
Как гражданин почётный Анакапри
(Действительно, примерно год назад ,
Я удостоен звания такого).
Там музыка играла в честь события,
На фейерверк собрали сотню лир!
Работы в Сан-Микеле прекратились.
Все мои слуги в праздничной одежде
Отправились на площадь танцевать,

А посреди заросшей колоннады,
Сидел с большою рядом черепахой,
От экзекуции сбежавший Билли,
Он поглощен был так игрой любимой,
Что не заметил моего прихода -
Стучал он быстро в черепаший домик,
В заднюю дверь откуда хвост торчит,
При каждом стуке из парадной двери,
Чтоб посмотреть в чём дело, черепаха
Высовывала заспанную голову,
И - получала по носу удар!
Игра строжайше эта в Сан-Микеле
Законами была запрещена,
Об этом Билли знал и испугался,
И закричал, как маленький ребенок!
Я оказался более проворным,
На этот раз - и ухватил его.

Я начал строго, так сказал я: Билли,
Хочу я под смоковницей твоей
Потолковать с тобою по душам
И, наконец, свести с тобою счеты…
И Нечего почмокивать губами!
Ведь ты сейчас прекрасно понимаешь,
Что заслужил хорошенькую  порку,
И ты её теперь не избежишь.

Ты без меня безбожно напивался -
В загоне у тебя нашли бутылки,
Лесничего очки разбил морковкой
И никого не слушался из слуг,
 Ты ссорился с собаками и дрался,
И отказался блох ловить у них,
Ты обижал безвинного мангуста,
Ты был невежлив с маленькой совой,
Мог задушить сиамского котенка
И надавал пощечин черепахе.
А также, в довершение всего,
 Сбежал из дому в мерзком пьяном виде!

 Жестокость свойственна твоей натуре,
Иначе, ты бы не был кандидатом
На званье - человек прямоходящий!
Однако лишь творения венец
Имеет право напиваться пьяным.
Достаточно! Теперь тебя отправлю
В Америку, где прежний твой живёт
Хозяин и пьянчужка Доктор Кэмпбелл!
Компаний не достоин ты приличных,
Ты для своих родителей позор!
Ты скверный человечишка циничный,
Неисправимый пьяница и вор…
Тут наступило жуткое молчание.

Я взял очки, чтоб лучше разглядеть
Запачканные синей краской лапы
И опаленный хвост, потом добавил:
Вообще-то, мне понравилось, как ты
«Купание Тиберия» подправил!
Картина выиграла несомненно,
Она напомнила мне полотно,
В прошлом году, которое я видел
На выставке парижских футуристов.

Хозяин прежний часто говорил
О незабвенной матушке твоей -
По красоте, манерам и уму
Была она особой обезьяной!
И, видимо, художника талант
 Ты получил от матушки своей,
А юмор с внешним видом - от отца.
После недавних роковых событий,
Не сомневаюсь, что отец твой был,
Никем иным, как Дьяволом самим!
Признайся, Билли (чисто между нами)
Кто опрокинул бронзовый подсвечник
И гроб поджёг - отец твой или ты?


XIV - Signor Dottore

Внезапное переселение
Дона Джачинто в мир иной
Средь дыма, пламени и сажи,
Так благотворно повлияло
На всё телесное здоровье
И на расположенье духа
Местного padre приходского
Дона Антонио parroco,
Что вывихнутая нога
У padre быстро зажила,
И вот уже он, как и прежде,
По своему обыкновению,
Являлся утром в Сан-Микеле,
Чтобы присутствовать опять
На завтраке моём приватно.

Я приглашал его на завтрак
Чтоб разделил со мной трапезу,
Но он, при этом неизменно,
Отказывался деликатно
От бутерброда с чашкой чая.
Он приходил лишь для того,
Чтоб, как всегда, сидеть напротив
И наблюдать за тем, как я
Живу и говорю и ем.
Священник прежде никогда
Не видел иностранцев близко,
Ему всё было интересно.
И даже то, как ем и пью.

И зная, что я протестант,
После двух-трех попыток вялых
Со мною обсудить вопрос,
Мы согласились с ним оставить
В покое наше богословье -
И ничего, и никогда
Не говорить о протестантах.
Это была весьма большая
Со стороны его уступка
Так, как хотя бы раз в неделю
Он с кафедры в ад посылал
И обрекал на смерть, и муки
Живых и мёртвых протестантов,
Сопровождая инвективы
Ужасными проклятьями.

И так, как протестанты были
Его конёк и специальность,
Спасательным надёжным кругом,
Спасительной соломинкой,
Та, за которую хватался,
Когда parrocco красноречие
Вдруг начинало иссякать.
Уж, право, даже я не знаю,
Чтоб б делал он без протестантов.
Ведь память доброго parrocco
Была слаба и ненадежна,
И тонкая нить рассуждений
В момент неподходящий самый
Имела свойство разрываться
В проповеди его разгар -
Вдруг наступало гробовое
И протяжённое молчанье.

Но прихожане, уж давно,
Все к этим паузам привыкли
И ни малейшего внимания
На них они не обращали,
А продолжали размышлять
Все о своих простых делах -
О козах, овцах и коровах,
О виноградниках и свиньях,
И об оливковых деревьях.
Они давно прекрасно знали
Что щас последует за сим…
Священник высморкавшись громко -
Казалось, в церкви загремели
Вдруг трубы Страшного Суда,
Невозмутимо продолжал:

«Ma questi maledetti protestanti,
Ma questoc amorristo Lutero!»…
«Будь прокляты все протестанты!
И с ними сам разбойник Лютер!
Пусть дьявол вырвет навсегда
Проклятые их языки,
Переломает им все кости,
Пусть он их всех живьём изжарит!
Во веки вечные! Аминь.»

Я как-то заглянул на Пасху
С приятелем в родную церковь
Как раз в такую вот минуту -
Когда наш старичок запнулся,
И наступила тишина…
И своему шепнул я другу,
Что нам достанется сейчас…
«Будь прокляты все протестанты!
И с ними сам разбойник Лютер!»
Тут вдруг заметил он  меня,
И яростный кулак разжался
Который он уже поднял
Чтоб сокрушить еретиков,
Он дружески мне помахал,
Как бы при этом, извиняясь -
«За исключением, конечно,
Синьора Доктора! Аминь».


XV - Regatta

Столь долгожданная регата
Была назначена, уже,
На следующее воскресенье
По треугольнику - от Капри
 И Позилипо - до Сорренто,
Где победитель, должен был,
Принять трофей от леди Даффрин.

 «Lady Victoria» моя
Была чудесной новой яхтой,
Построенной в Шотландии
Из тика, пинии и стали,
К случайности любой готова,
Надёжна при любой погоде,
Что-что, а яхтой управлять 
И парусами я умел.

Две наши яхты были - сёстры
И получили имена
Двух дочерей лорда Даффрина.
И шансы, в общем-то, равны.
При сильном ветре в бурном море
Я, вероятно, проиграл бы,
Но при спокойном слабом ветре
Мой новый топсель и спинакер,
Помогут выиграть трофей.

 А паруса прислал мне Лондон,
Когда я в Риме находился,
 Висели у меня в сарае,
Что под присмотром у Пакьяле -
Надёжнейшего из всех слуг
И добросовестного самого.
Тот сознавал большую важность
У должности своей серьёзной
И на ночь клал ключ от сарая
Он под подушку у себя,
И никому не позволял
Зайти в святилище его.

Хотя он в пожилые годы
И стал могильщиком на Капри,
Душа принадлежала морю,
Хоть это был нелегкий хлеб.
Он раньше добывал кораллы
В «барбарии» у Триполи
И диких берегов Туниса.
Недаром было ремесло,
И очень трудным, и опасным,
Ведь часть товарищей его
 На остров Капри не вернулась.

Я, полностью, был поглощён
Регатой нашей предстоящей.
Послал предупредить Пакьяле,
Что после завтрака приду,
Чтоб осмотреть все паруса.
Сарая дверь нашёл открытой,
Пакьяле не было нигде.
Когда один и за другим
Развёртывать стал каждый парус,
От вида их мне стало дурно -
Зияла в топселе дыра,
Мой новый шёлковый спинакер,
Что гарантировал победу,
Почти разорван пополам,
А кливер превращен в лохмотья.

Когда ко мне вернулась речь,
Я в ярости стал звать Пакьяле,
А он никак не приходил.
Я выбежал вон из сарая
И, наконец, нашёл его -
Стоял прижавшись он к ограде.
Я злобно, вне себя от гнева,
Поднял кулак, чтобы ударить,
А он совсем не уклонился.
При этом, не издал ни звука,
Не поднимая головы,
Лишь у стены раскинул руки.
Я не ударил, ведь я знал,
Что означает эта поза,
И пострадает он безвинно.
Его раскинутые руки,
Наклон поникшей головы,
Были - распятие Христа.

Заговорил, как можно мягче,
И так спокойно, как возможно,
Но ничего он не ответил
И оставаясь в той же позе,
Не отошёл он от ограды.
Тогда я положил в карман
Ключи от яхты и сарая
И «на ковёр» созвал весь дом.
Никто не заходил в сарай,
Никто ничто сказать не может,
Лишь Джованнина разрыдалась,
Закрыв передником лицо.

Её я в комнату отвёл
И там, с трудом, её заставил
Мне всё подробно рассказать.
Жаль, не могу я слово в слово
Историю пересказать,
О чём поведала служанка,
Меж всхлипываньями её.
Я сам, тогда, чуть, не заплакал
При мысли, что чуть не ударил
Беднягу моего Пакьяле.

Всё началось пред первым мая,
Ещё два месяца назад,
Когда я находился в Риме.
Может, читатель помнит тот
Печально знаменитый день,
Когда во всех местах Европы,
 Зрел социальный феномен,
Уничтожавший класс имущих
 И всё их подлое богатство.
Так утверждали все газеты
И, чем глупей была газета,
Тем больше кару обещала.

А самой глупенькой была -
Листок «Voce di San Gennaro»,
Который приходской священник
Дважды в неделю получал,
Одалживающий газету
 Интеллигенции всей местной.
Так в Анакапри проникало,
В незамутнённый мир аркадский,
Слабое эхо всех событий
И городских, и мировых.
На этот раз, было, отнюдь,
Не эхо, а удары грома,
Потрясшие весь остров Капри.

Первого мая должен быть,
Давно предсказанный пророком,
Апокалипсис - конец света.
Несметные Аттилы орды
Дворцы ограбят богачей,
Сожгут дома и уничтожат
С владельцами их или без.
Воистину настали дни,
Когда о временах последних
Все, только лишь, и говорят -
Castigo d’Dio! Castigo d’Dio!
И, с быстротой пожара, весть
Распространилась в Анакапри.

Священник спрятал под кровать
Свои церковные сосуды,
Антонио Святого вещи,
 А сливки общества укрыли
Всё, что возможно, в погребах,
Простой народ пришёл на площадь,
Потребовав, чтобы святого
Достали из церковной ниши
И пронесли по всей деревне
Для отвращения напасти.

А накануне первомая,
В преддверье рокового дня,
 Пришёл к священнику Пакьяле
 И испросил его совета.
Уже бывал там Бальдассаре
И, успокоенный, вернулся -
Сказал священник, что бандиты,
 Разбитые не тронут камни,
Обломки глиняных горшков -
Те древности, что ценит доктор.
Спокойно может Бальдассаре
Весь этот хлам, никак, не прятать.

 Зато, Пакьяле объяснил,
Раз тот - хранитель парусов
То, ваще дело - очень плохо.
Если бандиты нападут -
На лодках приплывут на остров,
А паруса для моряков -
Самая ценная добыча!
И прятать в погреб их опасно -
Бандиты любят пить вино.
Лучше всего, конечно, будет,
Если Пакьяле унесёт
Все паруса на свой участок,
Что под отвесною скалой.
 Это надёжнейшее место,
Так как бандиты побоятся -
Не захотят ломать их шеи,
Спускаясь с гиблой крутизны,
Хоть, даже, ради парусов.

И, с наступленьем темноты,
 Пакьяле (вместе с младшим братом)
И два товарища надёжных
Вооружились, чем могли,
И потащили паруса
С обрыва на его участок.
А ночью разрыдалась буря,
Был проливной ужасный дождь,
При этом их фонарь потух.
Они спускались по утёсам,
 Скользя, всерьёз рискуя жизнью.
 Добрались к полночи до цели
И спрятали всю ношу в грот.
Первое мая просидели
На кипе парусов промокших,
Неся по очереди стражу,
У входа в тёмную пещеру.

А, на закате дня, Пакьяле
Решил послать родного брата
Вверх - на разведку в Анакапри.
Тот долго не хотел идти,
А, после всё же, согласился,
Но - издали лишь поглядеть,
Чтобы не подвергаться риску.
Он через три часа вернулся
И про селенье сообщил,
Что там грабителей не видно
 И, всё, как будто бы спокойно,
На площади стоял народ,
Пред алтарём горели свечи.
На площадь вынесли святого,
Торжественно благодаря,
За то, что снова Анакапри
Он спас от бед и грабежей.

Команда вылезла из грота,
И, в полночь, волоча с собой
Груз из промокших парусов,
С трудом вскарабкалась наверх…
Когда наутро обнаружил,
Что приключилось с парусами,
Хотел Пакьяле утопиться,
И несколько дней и ночей
Его боялись одного
Оставить даже на минуту.
С тех пор он очень изменился,
Всё время только и молчит.
 И сам я это замечал,
 И спрашивал не раз Пакьяле,
Что же такое с ним случилось…
 
И до того, как Джованнина,
Закончив исповедь свою,
Мне рассказала всё, как было,
Мой гнев к нему совсем исчез.
Искал вокруг Пакьяле тщетно
Я долго по всему селению,
 И, наконец, его нашёл
Внизу на склоне, у прибоя.
 Он, как всегда, сидел на камне
И, как всегда, смотрел на море.
И я признался, что стыжусь,
Что на него поднял я руку.
И виноват не он - священник.

А паруса мне не нужны,
И теми обойдусь, что есть,
И то, что завтра я хочу
Уйти на них надолго в море,
И что поедет он со мной,
И мы забудем там про всё.
Плюс, мне не нравится, что он
Берёт работу, как могильщик,
Пусть передаст могилы брату,
А сам вернётся на моря.
С этого дня его я взял
Матросом старшим нашей яхты.

Когда вернулись мы домой,
Пакьяле я заставил, тут же,
Надеть английский новый свитер,
Что я по почте заказал,
Где красным шрифтом на груди
Начертано - «Леди Виктория»
И «Королевский Яхт Клуб, Клайд».
 Пакьяле больше не снимал,
Берёг и холил этот свитер,
В нём он и жил, и умер в нём.


XVI - Pacciale

Разыскивал я тщетно запись
В муниципальной книге Капри
И год, и день его рожденья,
Так и не смог я их найти.
Забытый с самого начала,
Он мною никогда не будет
Забыт, он - в памяти моей,
Его всегда я буду помнить!

Бесхитростнейший человек,
Душою чистый, самый честный,
Какого довелось мне видеть
На жизненном моём пути.
И нежный, добрый, как ребёнок,
Его рассказывали дети -
Ни матери, ни в адрес их
Он не сказал худого слова.
Он и к животным добрым был,
Всегда в карманах у него
Для птиц лежали крошки хлеба.
Он был на острове один-
Единственнейший человек
Кто птиц ни разу не ловил,
Ни разу не побил осла.

Мой старый преданный слуга,
Он перестал мне быть слугою,
Пакьяле был мне просто другом,
Что было честью для меня.
И был меня гораздо лучше!
Хотя он и принадлежал
Всю жизнь совсем другому миру,
Мне незнакомому почти,
Но мы прекрасно понимали
Друг друга и без лишних слов,
И дни и ночи, мы тогда
Подолгу проводили в море, 
И многому он научил,
О чём я в книгах не читал,
О чём не слышал от других.

Был молчаливым человеком,
Седое море научило
Его молчанию давно.
И думал он не слишком много,
Тем было лучше для него -
Его высказывания, фразы
Были поэзией полны
И архаичной простоты.
Его немногие слова
Казались греческими, словно
Хранились в памяти с тех дней,
Как с Уллисом на корабле
Он здешний берег огибал.

По возвращению домой,
Он, по обычаю, работал
В моём саду или трудился
На родовом своём участке
Под скалами крутыми к морю.
Но мне не нравились его
Вниз постоянные прогулки -
Знал, что артерии его
Уж не были так эластичны,
Он задыхался очень сильно
От восхождения наверх.

А в остальном, как будто бы,
Со временем не изменялся,
И никогда, и ни на что -
Совсем не жаловался он.
Ел макароны он свои
С его обычным аппетитом,
С рассвета до захода солнца
Всю жизнь провёл он на ногах.

И вдруг, в один из дней обычных,
Однажды отказался есть,
Какие б лакомства ему
Мы за столом ни предлагали,
Он повторял одно лишь «нет».
Однако он признался мне,
Что чувствует un poco stanco -
Себя немного он усталым,
И несколько последних дней,
Он с удовольствием сидел
На галерее, видя море.

Затем он заявил, что хочет
К себе спуститься на участок,
И мне его, с большим трудом,
Всё ж, удалось отговорить.
Возможно, он и сам не знал,
Зачем его туда так тянет,
А я отлично понимал,
Что в нём инстинкт заговорил.
Ему хотелось одного:
Уйти от всех, чтоб под скалою
За камнем спрятаться иль в гроте,
На землю лечь и умереть,
Где много тысяч лет назад,
Его так умирали предки.

Около полудня сказал,
Что он хотел бы лечь в постель.
Он - тот, который в долгой жизни
Ни разу даже не прилёг!
Когда я спрашивал его,
Как чувствует себя Пакьяле,
Благодарил и говорил -
Вполне нормально, хорошо.
Под вечер я распорядился
Кровать его к окну придвинуть,
Чтобы Пакьяле мог увидеть,
Как солнце погружалось в море.

Когда вернулся я домой,
После вечерней службы в церкви,
Все домочадцы и друзья
Сидели в комнате его.
Никто их так не созывал —
И сам, признаюсь, я не думал,
Что очень близок был конец.
Не говорили, не молились,
Они всю ночь сидели молча,
И все, по местному обычаю,
Они держались в стороне.
Лежал Пакьяле очень тихо
И только на море смотрел…
Всё так торжественно и просто,
Как и должно, наверно, быть,
Всегда, когда земная жизнь
Подходит к своему концу.

Пришёл священник, чтобы дать
Ему последнее причастье,
Велел Пакьяле перед смертью
Он исповедаться в грехах -
У Бога попросить прощенье.
Тот утвердительно кивнул,
В руках поцеловал распятье,
Священник дал ему, тогда,
Всех отпущение грехов.

С улыбкой, Всемогущий Бог,
Им подтверждая отпущенье,
Сказал: Охотно принимаю
 Пакьяле старого к Себе!
И я подумал - что уже
Старик отправился на небо,
Как вдруг, Пакьяле поднял руку
И, очень нежно, даже робко,
Меня погладил по щеке.
- Siete buono come il mare -
Ты добр, как море! - прошептал.

Я привожу его слова
Здесь, не самодовольства ради,
А потому, что поразили
Меня до слёз они тогда.
Откуда те слова не знаю,
Но несомненно лишь одно -
Они пришли издалека,
Как отзвук золотого века,
Давно минувшего, когда
В лесу ещё живым был Пан,
Деревья тихо говорили,
И волны моря песню пели,
И человек на берегу,
Прислушиваясь, понимал.


XVII - San Michele

1

Пришла весна, и ею полон воздух!
Дрок расцветает, мирт пускает почки,
А лозы виноградные - ростки.
Цветы повсюду! Жимолость и розы
Вновь обвивают тело кипарисов
И стройные колонны галереи,
Где крокусы, фиалки, гиацинты
И колокольчик - светятся в траве.
А голубой чудесный воробейник,
Такой же яркий, как Лазурный Грот,
Ковром небесным покрывает скалы.
Две ящерки, гоняясь друг за другом,
И черепахи, ползая - поют!
А вы, наверно, даже, и не знали,
Что черепахи тоже могут петь!

2

Я жил вдали от Сан-Микеле,
Там находился целый год,
Где так напрасно тратил время.
Вернулся я на глаз беднее,
А уезжал с двумя глазами!
К чему об этом говорить…
По-видимому, для того,
В предвиденьи такого дела,
В начале беспокойной жизни
Мне пара глаз была дана.

Другим вернулся человеком,
Мне кажется, теперь смотрю я
На мир одним доступным глазом
Иначе, под другим углом -
Не вижу больше безобразных,
Но, исключительно, прекрасных
Всех окружающих людей!
Все окружающие люди
Теперь мне кажутся иными,
И низкого я в них не вижу,
А только свет и красоту!

Благодаря сим иллюзорным
Оптическим явленьям странным,
Людей увидел не такими,
Они какие в жизни есть,
С тех пор я вижу их другими,
Какими быть они могли бы,
Какими быть они хотели б,
Позволь им это их судьба.

3

Священная гора над Сан-Микеле
Полна уставших перелётных птиц -
Волною возвращаются домой,
Чтоб строить гнёзда и птенцов растить.
Какая радость - птицы снова могут
Спокойно отдыхать и набираться
Для дальнего полёта новых сил!
 
Нашёл я утром жаворонка-кроху,
Измученного долгим перелётом,
Он не пытался, даже, улететь -
Сидел лишь на ладони неподвижно,
Как будто, понимал, что это друга
Рука - возможно, даже, земляка.
 
Просил его я спеть родную песню,
Прежде, чем в Швецию он улетит -
Нет ни одной на свете птичьей песни,
Которая бы нравилась мне больше,
Чем песенка чудесная его!
Но он ответил, что ещё не время,
Ведь надобно ему спешить домой,
Чтоб возвестить на севере весну.


XVIII - Torre de Materita

1

На этом месте оборвалась
История о Сан-Микеле,
Как раз тогда, как наконец,
Она лишь только началась.
Всё завершает шелест крыльев,
Весенний воздух, птичий щебет.
Ах, если бы история
Бессмысленной моей всей жизни
Так завершилась - пеньем птиц,
Цветами под моим окном
Всё - под бездонно-синим небом!
 
 Не знаю только почему,
Но дни последние, всё время
Лежу и думаю о смерти.
 Ещё сады полны цветов,
Летают бабочки и пчёлы,
И ящерицы видят солнце.
Земля бурлит весенней жизнью!
Вчера, я слышал, под окном
Пел запоздавший реполов…

 Зачем я думаю о смерти?
Господь невидимой для глаза,
По милосердью, сделал смерть.
Мы знаем, что она тут, рядом,
Смерть тенью следует за нами,
Нас никогда не покидая
И, всё же, мы её не видим
И забываем про неё.
Ещё страннее, что всегда,
По приближению к могиле,
Мы думаем о смерти меньше.
 Поистине, один лишь Бог
Мог  сотворить такое чудо!
 
Старик не говорит о смерти
И, смутный взор лишь устремлён
На прошлое и настоящее.
Но постепенно в нём, по мере,
Того как угасает память,
И прошлое его поблекнет -
Старик живёт лишь настоящим.

А старики не так несчастны,
Как представляет молодежь,
 Но при условии, конечно,
Что не терзают их недуги.
Мы знаем, что мы все умрём,
По сути, только это знаем,
Всё остальное - лишь догадки,
Что, большинстве своём, на деле,
Не подтверждаются ничем.

Как дети в сумрачном лесу,
Бредём по жизни мы наощупь,
В неведеньи своём счастливом -
Что будет в следующий день.
Ещё какие ждут невзгоды,
Что нам готовит день грядущий,
Что предстоит перенести,
Какие встретим приключенья,
Пред самым главным приключеньем,
Которому названье - смерть.

2

Мой бой проигран навсегда.
Был изгнан я из Сан-Микеле -
Творенья жизни всей моей.
Своими строил я руками,
За камнем камень, на коленях,
Святилище земному солнцу.
Нашёл я, что источник света -
Премудрый Лучезарный Бог,
Которому я поклонялся.

Мои глаза огнём палило,
Но я не внял предупрежденью,
Не захотел тому поверить,
Что не достоин жизни в свете,
И место для меня - в тени.
Как лошади, что возвращаясь
В свою горящую конюшню,
Погибнут в пламени её,
Я возвращался каждым летом
На остров Капри в Сан-Микеле
Под ослепительнейший свет,
Не вняв суровому совету:
Берегись света!
Берегись света!

3

Я слишком стар, чтобы бороться,
Смирился со своей судьбой -
 Укрылся в тёмной старой башне,
В моём единственном оплоте,
В последней крепости моей.
Был Данте жив ещё тогда,
Когда монахи стали строить
На Капри башню Материта.
И крепостью стал монастырь -
Несокрушимый, как скала,
Та, на которой он построен.

С тех пор, как поселился здесь,
В его стенах я часто слышу
Поэта горькие слова:
«Nessun maggior dolore
che ricordarsi del tempo
 felice nella miseria».

Прав ли провидец флорентийский?
Правда, что нету большей боли,
Чем в горестные времена -
Воспоминание о счастье?
Я с ним, нисколько, не согласен.
Не с болью - с радостью я мысленно,
Вновь возвращаюсь в Сан-Микеле,
Где я провел прошедшей жизни
Мои счастливейшие годы!

Однако не бывать стараюсь,
Я там, где кажется, вторгаюсь
В святилище былых времён,
Тех невозвратных и ушедших,
Когда весь мир ещё был молод
И лучшим другом было солнце.
Мне хорошо бродить у башни
В приятном мягком полусвете
В саду оливковых деревьев,
Ведь больше ничего другого
Теперь мне и не остается.

Обращена на запад башня
Туда, куда заходит солнце.
Скоро опустится оно
За горизонтом и за морем,
А вскоре сумерки придут,
И новая наступит ночь…
Прекрасен был и этот день!

В готические окна башни
Проник последний луч заката,
К молитвеннику прикоснулся,
К Христа распятью на стене.
Луч солнца в ореол одел
Спокойные черты  Мадонны,
 И озарился бледный лик
Мною любимого святого -
Санто Франческо из Ассизи,
 Написанный на золотом.
Он - рядом со святою Кларой,
Держащей лилии в руке…
И свет погас.
Настала ночь.

4

Бог дня, Податель света, Царь земной!
Ты можешь хоть чуть-чуть побыть со мной?
Ночь так длинна, и мне, не о добре -
Опять мечтать об утренней заре.

Ночь так темна для глаз, уже без слёз,
Они не могут видеть света звёзд!
Неужто Ты не дашь душе моей
На миг - сиянья вечности Твоей?

Увидеть вновь Твой мир: издалека -
Плывущие по небу облака,
Увидеть море, мною столь любимое,
Необозримое моё, Тобой хранимое!

Потоки вод и горы горделивые,
Суровые, далёкие, правдивые,
Цветы и травы, и деревья милые!
В пылинках света пинии и лилии.

Увидеть снова нежность лепестков,
Зверей и птиц на поле и в лесу!
Оставь мне пару полевых цветков,
Которые домой я принесу

В моей руке - порадуй Ты меня!
Дай видеть звёзды на закате дня,
Чтоб мне они указывали путь…
Об этом, мой Господь, не позабудь!

5

Если уж мне не суждено
Узреть черты людей, быть может,
Ты мне ещё даруешь милость -
Позволь, хотя бы раз ещё,
Улыбку увидать ребёнка,
Преданные глаза собаки!
Людей я видел очень долго,
И, слишком, хорошо их знаю,
И видеть их мне ни к чему.

К тому ж они однообразны,
Если сравнить их с тем, что мне
Дано прочесть в лице Природы!
Благая старенькая Мать,
Морщинистой своей рукой
От чёрных мыслей исцеляла,
Мне гладя воспалённый лоб -
Не оставляй меня во тьме!
Побудь со мной, боюсь я мрака.
И расскажи одну-две сказки,
Готовя твоего ребёнка
Ко сну великой вечной ночи…


XIX - Lupus

Как же я, самый грешный из людей,
Ничтожный самый из Твоих адептов,
Могу, ещё, надеяться на милость
Твою, Властитель жизней и смертей!
Просить Тебя о мелочи такой,
После того, как щедро Ты осыпал
Меня всего бесценными дарами -
Дал мне глаза, чтоб в них сияло небо,
Сверкала радость и блестели слезы,
Ты дал мне сердце, чтобы билось в страсти,
Или от жалости оно сжималось,
Ты дал мне сны и светлую надежду!

Я думал - мне дары даны навечно,
Узнал я, что жестоко ошибался -
 Всё это мне одолжено на время,
И Ты теперь их требуешь обратно,
Чтобы отдать другому существу,
Которое в свой день и в свой черёд
Придёт из той же вечности сюда,
В которую я ухожу - отсюда…
Властитель Света, пусть да будет так!
Господь мне дал, Господь назад и взял.
Благословенно будет Божье имя!

Колокола уже звонят к вечерне,
И лёгкий бриз прошёл по кипарисам,
Где перед этим щебетали птицы.
И голос моря стал, как будто, тише.
Окутало мой дом безмолвье ночи.
Сидел я в кресле, старый и усталый
Немой галерник - жаждущий покоя.

Волк спал у ног - почти не отходил
Он от меня уже ни днём, ни ночью.
По временам он открывал глаза -
Они светились в нём столь безусловной
Безгрешной преданностью и любовью,
Что даже слёзы подступали к горлу.
Он иногда вставал и тихо клал
Большую голову мне на колени.
 Знал ли он то, что я ещё не знал
И понимал, что я ещё не понял -
То, что уже приблизилась разлука.
Я молча гладил волка по спине,
Впервые в жизни я, совсем, не знал
 Как объяснить ему большую тайну,
Что сам себе не мог я объяснить?

Я ухожу в далекую страну,
На этот раз, дружище, ты не можешь
Последовать за мною в неизвестность.
Тебе придётся оставаться здесь,
Где ты и я, так долго, жили вместе,
Деля друг с другом радость и ненастье,
Но ты не должен обо мне грустить -
Забудь меня, как позабудут люди,
Ибо таков закон суровой жизни.

Не бойся - там мне будет хорошо,
И здесь тебе, конечно, будет тоже,
Я сделал всё, чтоб ты счастливым был,
Ты будешь жить там же, где жил со мной,
Ухаживать продолжат за тобою
Знакомые тебе, родные люди,
С той же большой любовью и заботой,
Как это было, друг, у нас с тобой.
Когда  колокола прозвонят полдень,
Ты будешь получать обед обильный,
Вкусные кости два раза в неделю,
Совсем, как раньше, как у нас с тобой.

Большой наш сад, где бегать ты привык,
Останется в твоём распоряжении,
И даже если, мой забыв наказ,
Ты, как щенок, погонишься за кошкой,
То даже там, где буду находиться,
Я посмотрю слепым на это глазом,
Другой зажмурю, как и до сих пор -
 Всё ради нашей бесконечной дружбы.
 Когда ж тебе твои откажут ноги
 И помутнеют карие глаза,
Ты под античной почиёшь колонной
 Возле высокой старой тёмной башни,
Рядом с твоими верными друзьями,
Которые ушли раньше тебя.
В конце концов, кто знает, может быть,
Когда-нибудь увидимся мы снова,
И велики они или малы,
Но наши шансы, встретиться, равны.

«Не уходи, останься, погоди
Или возьми меня, туда, с собою!»
Мне преданные говорят глаза.
Я не могу, ведь ухожу в страну,
Сам о которой ничего не знаю.
Не знаю я, что там со мной случится
И что, тогда, случилось бы с тобою,
Если бы я - тебя с собою взял.
Читал о ней прекрасную легенду,
Но пусть она легендой остаётся -
Никто назад оттуда не пришёл,
Чтоб рассказать о том, что там он видел.
Только один мог бы поведать нам,
 Но он был Сыном Божьим и вернулся
К Отцу, с печатью на устах - молчанья.

Потом я голову погладил Волка,
Но мои руки, словно, онемели
И не почувствовали прикосновения
К его чудесной мягкой тёплой шерсти.
Когда я наклонился для прощанья
И захотел его поцеловать,
В его глазах вдруг вспыхнул страх внезапный
 И Волк отпрянул и уполз под стол.
Его позвал, но он не возвращался.
Я знал, уже, что это означает.
 И раньше видел я такие вещи,
Но думал я, что у меня остался
Ещё один день или, может, два.
Я встать хотел и подойти к окну,
Чтобы вдохнуть осенний свежий воздух,
Но ноги мне, уж, не повиновались,
И опустился я на кресло снова.


XX - Finale

1

Вчера я слышал иволгу в саду,
А на заходе солнца прилетела
Малиновка и пела под  окном.
Услышу ли я их когда-нибудь?»
«Там, где есть ангелы, там есть и птицы».
«Я бы хотел, чтоб дружественный голос,
Ещё раз, прочитал мне диалог
Платона о бессмертии души!»
«Голос был смертен, но слова бессмертны.
Ты их услышишь снова».
«Услышу ли когда-нибудь я, вновь,
Моцарта реквием или творения
Любимого мной Шуберта, Бетховена -
Аккорды титанических симфоний?»
«Все, что ты слышал, было только эхо,
Лишь отзвук, доносящийся с небес».
«Тогда, готов я. Наноси удар!»
«Нет я не буду наносить удара.
Навею на тебя я сладкий сон».
«А буду ли я снова видеть сны?»
«Всё только сон.»
«Проснусь ли я?»
Мне не было ответа.

2

Старик проснулся - он устало брёл
По каменистой и пустой дороге.
Не раз, не два, он падал на колени,
Идти не в силах дальше, ожидая,
Что кто-то, наконец, укажет путь.
 Леса, поля и реки, и озера
Остались позади его, а вскоре,
Увенчанные белым снегом горы
Исчезли с, уходящей вниз, земли,
 А впереди - всё выше-выше путь!
 
Гонимы бурей, тучи подхватили,
Подняли с ветром ввысь и понесли
С головокружительною быстротою
По звёздной бесконечности всё ближе
К стране, где ночи нет и смерти нет!
Так незаметно, путник очутился
Перед её небесными вратами -
Их створки были полностью закрыты.
Мгновенье ли он, вечность простоял
Коленопреклонённо у порога,
Надеясь - вопреки всем ожиданиям,
Что кто-то впустит в светлые чертоги.
 
Движимые невидимой рукою
Огромные ворота распахнулись,
Чтоб пропустить парящую фигуру
С крылами птицы и лицом ребенка.
Тут путник тяжело вскочил на ноги,
С поспешностью отчаянья, и быстро
Он проскользнул меж створками двойными,
Когда они уже почти сомкнулись…
- Кто этот дерзкий, что сюда проник?!
Послышался суровый трубный голос.


XXI - Homo Sapiente

 Архангел крепко взял меня за руку,
Подвёл меня к открытой белой арке,
И, полный изумленья, я увидел
Мирьяды звёзд, сияющих планет,
Исполненных любви и света жизни,
Свершавших предначертанный им путь
Во времени предвечном и пространстве.

- Да, высший судия Бог - милостив.
И правит Он не только вашим миром,
Но правит - бесконечными мирами,
Куда великолепней и богаче,
Чем звездочка забытая, откуда
На Божий суд являетесь все вы.
Бог создал мир, Он солнцу приказал
Согреть замерзшие, как лёд, земные недра,
Он реками их наделил, морями,
Одел лесами грубую поверхность
И милым заселил, леса, зверьем.

Земля была чудесна и прекрасна,
И всё на свете было хорошо.
 В последний день Он сделал человека,
Но было бы наверно много лучше,
Если бы Бог почил от дел Своих
Не на седьмой - на предыдущий день!
Ты знаешь, что потом  происходило?
 Однажды древняя большая обезьяна,
От ярости и голода, и гнева
Вдруг принялась корявыми руками
Опасное оружье мастерить,
Чтоб убивать других земных животных,
И не могли б клыками махайроды
Противостать их заостренным кремням -
Зубов острее саблезубых тигров.

И, что могли серпы когтей поделать
 Огромного пещерного медведя,
Против тяжёлой, как гранит, дубины,
Усеянной сучками и шипами,
 И раковинами острыми, как нож?
Как же могла природная их сила
Противостать и хитрости, и злобе -
Копью, силкам, дубинам и ловушкам?
Так и возник жестокий троглодит.

 Он убивал врагов, чужих и ближних,
И ужасал обличием бесовским,
Живущих по лицу земли, зверей.
И, распрямив щетинистую  спину,
Над страшной грудой жертв своих убитых,
Он там воздвиг, запятнанный от крови,
Победный стяг над миром всех животных,
Провозгласив себя венцом творения.
 
Естественный отбор спрямил углы,
Расширив в нём вместилище для мозга.
Испуганное гневное рычание
Обогащалось звуками, словами,
Зверь приручил естественный огонь,
 И превратился в получеловека.
Детёныши высасывали кровь
Парного мяса жертвенных животных,
И дрались, как голодные волчата,
Между собой за шкуры, разгрызая
Могучими своими челюстями,
Разбрасанные по пещере кости.

Тогда они такими вырастали
Всесильными и дикими, как он,
И жадными до смерти и добычи,
Готовыми напасть исподтишка  -
Пожрав любое существо живое,
Хотя бы и своих молочных братьев.
Лес содрогался при их приближении,
За тысячи лет только укрепился
В животных ужас перед человеком.
Но, опьянённы жаждою убийства,
И истребленья всех себе подобных,
Они устали убивать друг друга
Своими каменными топорами -
И перешли на бронзу и железо.
Так началось кровавое побоище,
Которое не кончилось и ныне.

Гнев засверкал в очах Святого Бога,
В раскаяньи, что создал человека:
«Я истреблю людей, они растленны,
И наполняет землю злодеяниями».
 Он повелел, чтоб небеса разверзлись,
Открыл источники великой бездны,
Дабы покрыть водой людей и землю,
Которую они в безумьи осквернили
Кровавыми своими преступлениями.
Ах, если бы Он всех их утопил!
Но Бог, в Своём великом милосердии,
Лишь повелел быть миру вновь омытым
От грозных вод всемирного потопа.

Но их проклятье прежнее осталось,
Оно таилось в семени людей,
Тем, что позволил Бог спастись в ковчеге.
И снова начались братоубийства,
И развязалась вечная война.
Взирал на бойню Бог с долготерпением,
И не желал карать, но лишь прощать.
Бог Своего единственного Сына
Послал на землю в этот злобный мир,
Чтоб научить любви и милосердию.
 Христос молился Господу за них!
Но знаешь, что с Ним сотворили люди?
Они безгрешного Христа убили
И, бросив вызов Вечным Небесам,
Мир обрекли земной на пламя ада.

И, с сатанинской дьявольской сноровкой,
Они оружье новое ковали,
Чтобы побольше убивать друг друга.
И с неба смерть обрушить на жилища,
И отравить животворящий воздух
Зловонным мерзким адским испарением.
И рёв их битв вновь сотрясает землю,
И слышны стоны раненых на поле,
И меркнет небо под покровом ночи,
И звёзды стали красными, как кровь…

Архангел Божий у Престола Неба,
Мне говорил, что видит, каждым утром,
Глаза Мадонны красные от слёз,
И раны Сына снова кровоточат.


XXII - Madonna Botticelli

- Послушай, - сам прислушался Архангел
И указал на арку с видом райским.
Чудесная мелодия небесных
И детских голосов достигла слуха.
Я заглянул в эдемские сады,
Наполненные нежным ароматом
Мне незнакомых неземных цветов.
- Ну, а теперь, внимательно смотри, -
Сказал Архангел тихо, сам при этом,
Благоговейно голову склонив.
 
И прежде, чем увидели глаза
Прозрачный нимб сиянья золотого,
Который обрамлял Её чело,
Узнало сердце, трепетно - Марию!
Какой же несравненный был художник
И тайновидец - Сандро Боттичелли!
Она пришла, какой Её он видел,
Какой не раз Её изображал,
И юная, и чистая такая,
И в то же время, с ласковой и нежной
Заботой материнскою во взоре.
 
С Ней - ангелы с пурпурными крылами,
Поддерживали край Её одежды,
Другие незаметно расстилали
Ковёр из роз перед Её ногами,
Из самых фантастических цветов!
 
На всём пути Её сопровождала
Со светлою улыбкой на устах,
С сияющими радостью глазами,
Другая дева, стройная, как лань,
Увенчанная нежными цветами
Прекрасной нескончаемой весны!
 
Святая Клара - нищая подруга
Смиренного Франческо из Ассизи
Шепнула что-то на ухо Мадонне,
И мне тогда почудилось, как будто,
Что Матерь Божья задержала взор
На мне, лишь, на какое-то мгновенье…
- Не бойся ничего! — шепнул Архангел, -
Мадонна видела тебя и вспомнит
В Своих Святых Божественных молитвах.


XXIII - Tribunale

- Как могут судьи рассуждать о том
О чём и представленья не имеют?
Я бы хотел, чтобы среди судей
Был сам Святой Франческо из Ассизи.
Его люблю давно - всю мою жизнь,
Меня и знает он, и понимает!

- Святой Франциск людей не осуждает.
Прощает он, как сам Христос, прощал.
Господь идёт с Франциском рука в руку,
Как будто бы они - родные братья.
Но он на суд приходит очень редко.
А сам ты будешь вскоре там стоять.
И на суде его не очень любят.
И праведники все, и чудотворцы
Завидуют его святым стигматам,
С ним рядом чувствует себя неловко
Святой вельможа в пышном одеянии
И драгоценных с золотом камнях,
Когда в суде стоит il Poverello
В сутане драной от длительной носки.
Мадонна штопает её и ставит латки,
Ему дарить другую смысла нет -
Он всё равно кому-нибудь отдаст!

— Если б я только мог его увидеть!
Задал бы я ему тогда вопрос -
Который задавал себе всю жизнь.
Наверное, мне никто не даст ответа!
Никто на свете лишь Святой Франческо…
Но, может ты ответишь мне, Архангел!
Куда идут зверей безгрешных души?
Где рай животных? Есть ли птичий рай?
 Об этом я хочу знать, потому что…
Больше ничто я не успел спросить.

Рукой незримой занавес раздвинут -
Передо мной предстал служебный ангел.
- Пришел твой час явиться пред судом,
Смиренным будь и главное - молчи, -
Шепнул Архангел мудрый на прощанье.
Глашатай молча взял меня за руку,
Повёл по длинным сумрачным тоннелям
В обширный зал, где заседают судьи.
Где держат свод, усеянный звездами,
Столпы прозрачных солнечных лучей,
 
Я, взор подняв, увидел мириады
Святых в чистейших белых одеяньях,
Анахоретов, обожжённых солнцем
Сухой Нубийской каменной пустыни,
С покрытым шерстью исхудалым телом,
Пророков ряд с седыми бородами,
Святых апостолов и патриархов,
Отцов церквей и всех вероучений,
 Нескольких пап в сверкающих тиарах,
Двух кардиналов в алых камилавках…
Передо мной сидели полукругом
Святые судьи - лицами суровы,
Что недоступны жалости и лести.


XXIV - Francesco

И в этой грозной тишине
Я вдруг услышал птичий щебет,
И на плечо моё, бесстрашно,
Малиновка-зарянка села
И нежно песенку запела,
Которую я понимал:
- Ты спас мне бабушку и тётю,
Мою невестку и трёх братьев
От страшной смерти и мучений
На южном острове скалистом!
Привет тебе, привет!

Вслед, жаворонок клюнул в палец,
Встряхнулся и прощебетал:
В Лапландии я встретил птичку
Белую шейку - мухоловку,
И птичка рассказала мне,
Что мальчиком ты излечил
Крыло её прямому предку -
И птичку отогрел у сердца,
Когда потом раскрыл ты руку,
Чтоб выпустить её на волю,
Поцеловал и так сказал:
Ну, в добрый путь, моя сестрица!
Привет тебе, привет!
- О помоги мне, брат мой младший…
- Попробую, попробую! -
Пропел мне жаворонок звонко
И, с этой трелью, улетел.
 
А я следил за тем, как он
Летел по голубым холмам
В готических проёмах арки,
О, как знакомы те холмы -
Они с картин Фра Анджелико!
Где серебристо-зелены
В садах оливковых деревья,
И где темнеют кипарисы,
На фоне меркнущего неба!
И я услышал - зазвонили
Колокола церквей Ассизы,
И я увидел - это кроткий
Умбрийский праведник святой
Спускался медленно по тропке,
Вокруг, на лёгких крыльях, птицы
Порхали весело и пели.
 
Одни ещё клевали крошки
С протянутой его ладони,
Другие прятались в карманах
И складках драного плаща…
Святой Франциск со мною рядом
Встал молча и окинул взглядом
Весь трибунал суровых судей -
Такими кроткими глазами,
Чей взгляд обезоружил Бога,
Зверей свирепых и людей…

Моя седая голова
Склонилась на плечо Франческо.
Я умер, этого не зная.


XXV - Post Scriptum

1

Не знают критики о том,
К какому жанру отнести
 «Историю о Сан-Микеле»,
Не удивительно мне это.
«Воспоминаньями врача»
Ее иные называют
И - автобиографией.
Насколько я могу судить,
Это - ни то и ни другое.
История моей всей жизни
Вряд ли бы заняла пятьсот
Книжных заполненных страниц,
Не упустил я если б даже
И наиболее печальных
Глав нерасказанных её.

Могу сказать, что только вовсе
Писать я книгу не хотел
Сам о себе - наоборот,
Я постоянно в ней старался
Избавиться от смутной сей,
В тени маячащей фигуры.
Если же книгу, все-таки,
Видят автобиографичной,
То, судя по ее успеху,
Теперь приходится признать,
Что написать её желая,
Следует думать о других
Не думать о себе самом.
И, всматриваясь незряче,
В прошедшую былую жизнь,
Сидеть безгласно в старом кресле.

А лучше,  просто лечь в траву,
Совсем не думать, только слушать,
Чтобы далекий мира рёв
Совсем заглох, а лес и поле
Пусть постепенно оживают,
Наполненные птичьим пеньем.
Придут доверчивые звери,
Чтоб на понятном языке,
Тебе поведать о своих
Звериных радостях и горестях.
Когда ж наступит тишина,
Вокруг расслышать сможешь шёпот
Предметов неодушевленных.

Подзаголовок этой книги -
«Воспоминания врача»,
Которое придумал критик,
По мне - и вовсе неуместно.
Чванливый сей подзаголовок
Не связан с буйной простотой,
С бесцеремонным откровением,
С её прозрачностью особой.

Конечно, врач, как человек,
Имеет право посмеяться
Немного над самим собой,
Когда на сердце тяжело.
Подсмеиваться может он
И над коллегами своими,
Если готов принять огонь
Необоснованных последствий.
 Но не имеет права автор
Над пациентами смеяться.
Бывает хуже - если льет
Над ними крокодильи слезы,
Плаксивый врач - негодный врач.

А старый доктор, вообще,
Сначала должен поразмыслить,
Прежде, чем сесть за мемуары.
Ведь будет лучше, если он,
О том, что видел, не расскажет,
Что непосредственно он сам
Узнал о Жизни и о Смерти,
Оставив мертвым их покой,
Живым - иллюзии пустые.


А некто, искренне, назвал
 «Историю о Сан-Микеле»
Правдивой повестью о Смерти.
Быть может, всё это и так,
Ведь Смерть всегда и постоянно
Присутствует в моих мозгах.
«Non nasce in me pensier che non
vi sia dentro scolpita in Morie» -
Как Микеланджело сказал,
Давным-давно, в письме к Вазари.
Так долго с нею я боролся,
С моей сотрудницею мрачной,
Всегда терпел я поражение
И наблюдал лишь, как она,
Успешно поражала всех,
Кого пытался я спасти.

2

Перед собой, я видел многих,
О ком писал я эту книгу,
И видел вновь, как люди жили,
Страдали как и умирали,
Ни капельки не мог для них
Я больше сделать ничего.
Простые это были люди,
На их могилах не стоят
Ни бронзовые изваяния,
Ни мраморные обелиски,
И многие из них забыты
Задолго до реальной смерти,
Зато теперь, им хорошо.

Средь них Мария Почтальонша -
Мне тридцать лет носила письма,
Босыми сосчитав ногами
Семьсот семьдесят семь ступеней,
Не знаю сколько тысяч раз!
Теперь, у Господа, в Раю
Небесную разносит почту,
Где добрый старый друг Пакьяле
Сидит, покуривая трубку,
Всё так же глядя вдаль на море,
Как прежде на него глядел
Он с галереи Сан-Микеле.

Где Джон, голубоглазый мальчик,
Что никогда не улыбался,
Он, с вожделением, играет
Со множеством других детей,
Таких весёлых и счастливых!
Он научился улыбаться.
Вся комната полна цветов,
И птицы с трелями влетают
И вылетают через окна.
Заглядывает к ним Мадонна,
Чтобы ещё раз убедиться,
Что нет у них нужды ни в чём.
Мать Джона, с авеню Вилье
За ним ухаживала нежно.

Она здесь, тоже, рядом с ними,
Её увидел я на днях.
Флопетт, с бульвара проститутка,
На десять лет помолодела -
Опрятна, очень аккуратна,
Ей платье белоё идёт.
 Она прислуживает в доме
 Святой Марии Магдалины.

А в тихом уголке полей
Темнеет кладбище собачье,
Там все мои друзья лежат
Под пинией и кипарисом
У старой башни, где когда-то,
Моих друзей я хоронил.
Их верные собачьи души
На Небо тоже были взяты.

Там даже, Билли, шалопай
И пьяница - сын павиана,
Что гроб каноника поджёг,
На испытательный взят срок.
А Дон Джачинто, что не дал
Нуждающимся ни копейки
Всё ещё жарится в гробу.
Безжалостному мяснику,
Что ослеплял перепелов
Иглой железной раскаленной,
Сам Сатана собственноручно
Иглою выколол глаза,
Не мог, конечно же, стерпеть
Он посягательства такого
На сатанинские права.

3

Какой-то критик подсказал -
«История о Сан-Микеле»
Писак способна обеспечить
Сюжетами на всю их жизнь.
И если это так, то могут
Воспользоваться матерьялом
Сколько их душенькам угодно,
Мне ж это больше ни к чему.
Я всю сознательную жизнь
Усердно так писал рецепты,
Что, после всех этих усилий,
Не стану на закате дней
Писать дурацкие рассказы…
Жаль, не подумал прежде я,
Тогда бы ни был в положении,
В котором нахожусь теперь.

Чем всю свою трудиться жизнь,
Накапливая материал,
Гораздо проще, сидя в кресле,
О ней выдумывать рассказы.
И - легче описать болезни,
Чем наяву бороться с ними,
Придумать страшные сюжеты,
Чем испытать их на себе.
Но почему б самим писакам
Не делать сбор материала?
Они так редко видят горе!
Ведь романисты увлекают
Своих читателей в трущобы,
А сами редко там бывают.
Специалистов по болезням
И теоретиков о смерти,
Так трудно заманить в больницу,
Туда, где только что они,
Прикончили своих героев.

Философы, да и поэты,
В своих стихах и звучной прозе,
Что так достойно воспевают
Освободительницу-смерть,
Бледнеют при упоминании
Своей возлюбленной подруги.
А Леопарди, величайший
Поэт Европы современной,
С мальчишества благую смерть
В стихах чудесных призывал.
И самым же первым, в жалком страхе
Он из Неаполя сбежал
От эпидемии холерной.

Монтень - великий сочинитель,
Чьи размышления о смерти
Достаточны, чтоб стать бессмертным,
Улепетнул, как быстрый заяц,
Едва в Бордо пришла чума.
А Шопенгауэр угрюмый
Краеугольным камнем сделал
Всей философии своей
Сплошное отрицанье жизни,
Но обрывал он разговор,
Когда касался темы смерти
Его застольный собеседник.

Так, наиболее кровавые
Романы пишет о войне
 Диванный мирный обыватель,
На самом деле живший там,
Куда совсем не долетал
Снаряд орудий дальнобойных.
Те, что навязывают нам,
Изображенье гнусных оргий,
На деле все предпочитают
Блюсти моральные законы.
Я знал одно лишь исключение
Из правил - Ги де Мопассан,
И видел, как он плохо умер.
 
4

Я знаю - эпизоды книги
Развертываются в нечеткой
Области смутной пограничной,
Меж нереальным и реальным,
В опаснейшей «ничейной зоне»
Между фантазией и правдой,
Крушение где потерпели
Там многие мемуаристы
И даже сам великий Гете
В своей «Dichtung und Wahrheit»
Сбивался с верного пути.
 
Я изо всех старался  сил,
При помощи простых приемов
Придать хоть части эпизодов
Вид романтических рассказов.
В конце концов, вопрос не в форме.
Но если всё же удалось,
Я буду рад и не нуждаюсь,
Чтоб мне поверили тотчас.
И так все скверно и печально,
И видит Бог, мне без того,
За всё придётся отвечать.
 
Впрочем, считаю комплиментом,
И знаю - величайший автор
Всех романтических рассказов
Сама реальнейшая жизнь.
Жизнь продолжает быть такой,
Какой была она всегда -
К событьям нашим равнодушна
И безразличная к людским
И радостям всем и печалям,
Непостижимая, как сфинкс.
 
И только сцена, на которой
Разыгрывалась эта драма,
Меняется в ней постоянно,
Чтоб избежать однообразия.
Тот мир, где жили мы вчера
Не тот, где мы живем сегодня.
Он движется неумолимо
Своей погибели навстречу,
С ним вместе движемся и мы.
И человек не может дважды
В одной и той же искупаться
Реке, подметил Гераклит.
 
Ползёт ли кто-то на коленях,
Другой катается верхом
Или в своём автомобиле,
А третий обгонять способен
Почтовых быстрых голубей
На скоростном аэроплане.
Но так ли стоит торопиться?
К чему спешить? Мы неизбежно
Достигнем все конца пути.
 И мир, в котором жил я прежде,
Когда был молод, не похож
На мир, теперь живу в котором.
По крайней мере, так я вижу.
Со мною согласятся те,
Кто прочитает эту книгу
О прежних странствиях моих
За поисками приключений.
 
5

На свете больше нет бандита
С восемью убийствами на совести,
Который уступил бы вам
Для сна тюфяк в углу подвала
В полуразрушенной Мессине.
И больше нет гранитных сфинксов,
В развалинах дворца Нерона.
Обезумевшие и злые
В неапольских трущобах крысы,
Которые так напугали
Меня тогда чуть не до смерти,
Уже давно-давно вернулись
В римские древние клоаки.

Сегодня можно добираться
До Анакапри на машине,
Довозит поезд до вершины
На недоступную Юнгфрау.
В Лапландии вслед за санями
Уж не погонится за вами
По озеру стая волков,
Тех, чьи глаза горят во тьме,
 Как раскаленные угли.
Старый медведь в ущелье Сульва
Давным-давно уж перебрался
В Поля Счатливейшей Охоты.

Через поток холодный бурный,
Который я переплывал
С лапландкой вместе - юной Ристин,
Теперь там перекинут мост -
Горбатый железнодорожный.
А местный маленький народец,
Которого я топот слышал
Внизу под чумами лапландцев,
Уж больше не приносит пищу
Медведям спящим в их берлогах
Вот почему в шведских лесах
Осталось мало так медведей.
 
О да, вы можете смеяться
Над этим маленьким народцем,
На свой конечно страх и риск.
Но убежден, ни у кого,
Из прочитавших  эту книгу,
Не хватит духу утверждать,
Что был ненастоящим гном,
Который на моем столе
Сидел и осторожно трогал
Цепочку золотых часов.
Нет, это - настоящий гном!
Кто же еще это мог быть?!
 
Я говорю, его я видел
Своими зрячими глазами -
Я приподнялся на постели,
И догорал огонь свечи.
Сейчас, к большому удивлению,
Узнал, что существуют люди,
Нигде не видевшие гномов!
И можно только пожалеть,
Что зрение их не в порядке.
 
Дядюшка Ларс из Форстугана -
Лапландский великан в овчине
И деревянных башмаках,
Давно уже, наверно, умер,
Также как матушка Керстин,
Его милейщая жена.
Но маленький подземный гном
Тот что сидел, скрестивши ноги,
На старом письменном столе
Над яслями на чердаке -
Ещё он жив и будет жить,
Ведь умираем только мы.