Елисейские поля

Людмила проснулась. Она поняла это, почувствовав, как яркий свет проникает сквозь веки, глазницы к затылку  и сливается с болью, ставшей чистой и сильной, свободной от  сна и лекарств.  Людмила   протянула руку к стене и нажала кнопку вызова медсестры. Та пришла почти сразу, сделала укол обезболивающего, поправила одеяло и вышла, быстро, деловито, молча. Почти все сейчас делалось молча. Людмила говорила с трудом, да и о чем? Было ясно и несомненно, что она скоро умрет. Эта ясность вносила в беседы  тяжелое чувство неловкости, и поэтому их избегали. И Людмиле так тоже было удобнее, без разговоров.
Боль постепенно притуплялась, отступала. Как звук под водой или с ватой в ушах.  Людмила приподнялась и посмотрела на тумбочку. Там лежали ее телефон и яблоко, оставленное кухаркой, разносившей обед. Людмила почти не ела - не было аппетита, да и смысла есть тоже не было, и доктор Ларионов не настаивал. Но сердобольная пухлая кухарка Наташа все еще оставляла причитающие ей сухпайки типа фруктов и булок.
Телефон показывал  два часа дня, скоро придет дочь Таня. Людмила поморщилась - ей не хотелось видеть Таню. Та опять распалится и будет ее отчитывать за то, что она не лечилась, совсем не лечилась, когда было время, ведь рак груди на ранней стадии хорошо поддается лечению,, а теперь когда последняя, и метастазы везде, и вместо правой груди у Людмилы зловонный кровавый кратер, теперь уже ничего не поделаешь. Почему не лечилась?
Людмила не очень любила ни лечиться, ни жить, и не любила тем больше, чем старше она становилась. Постепенно из ее жизни исчезла надежда. Потихоньку, по капельке. Сначала ушел Володя, оставив ее совсем молодой с двумя детьми и ничтожными алиментами. Она разрывалась на трех работах, чтобы прокормить их, приходила домой мертвецки усталой,  а квартира не убрана, ужин не приготовлен. Получали, конечно. ‘Мама зачем ты нас так часто и сильно била?’ Критиковать- не пахать. Как еще она могла вбить им  в голову, что очень устала и очень несчастна. И дочь, и сын ушли из дома, как только начали работать, и с тех пор Максим почти не  появлялся, а Татьяна - редко и вымученно. Ну и скатертью дорога, никакой благодарности. К пятидесяти она уже долго жила одна в своей темной, неубранной квартире. Заметив опухоль, она едва заставила себя сходить к терапевту. Людмила терпеть не могла врачей еще с тех пор, когда дети были маленькими. Каждый раз, когда они болели, эти засранцы не хотели их выписывать неделями, а ей что было делать? Так она потеряла несколько подработок, из-за чего они месяцами сидели на макаронах и хлебе. Терапевт отправил к маммологу, маммолог отправил к онкологу, приехали. Онколог поставил первую степень и назначил химиотерапию. Боже, это был ад. Ее рвало каждый день, волосы вылезли за три дня, сочувственные взгляды на лекциях, от которых хотелось провалиться сквозь пол, и каждый день два часа с иглой в руке сидеть вместе с другими несчастными, испуганными людьми, задыхаясь  от всеобщего страха. Еле продержавшись до конца блока, она пришла на очередной прием, чтобы узнать, что улучшений не наблюдается. ‘Ничего, мы попробуем другой вариант,’ - сказал врач, черкнув в направлении. На другой вариант она не пошла, и вообще не была больше в больнице, пока не упала от боли и слабости во время собрания в деканате. Скорая увезла ее прямо оттуда. Врачи были в шоке во время осмотра - она перевязывала кровоточащуюю грудь бинтами, чтобы не марать одежду. Кто-то позвонил детям, и Татьяна приехала с этими своими осуждающими глазами и потребностью разговаривать. Максим не приехал и не позвонил.
‘Привет, мама, как дела?’ - Таня сухо чмокнула ее в щеку. ‘Лучше всех,’ - ухмыльнулась Людмила. Таня не улыбнулась шутке, зануда. Мама, нам нужно обсудить детали касательно хосписа, как мы договаривались. Вот договор и брошюрки с описанием услуг и ценами. Надо все посмотреть, выбрать и подписать договор. У них есть три вида палат, несколько вариантов меню, вот смотри…
‘Танюша, оставь на тумбочке, я завтра с утра посмотрю все на свежую голову и подпишу, а ты заберешь после обеда.’
Таня застыла с брошюркой в руке. На брошюрке веселым шрифтом было написано ‘Ваш комфорт в наших добрых руках.’ ‘Видимо, о палатах,’ - подумала Людмила.
‘Мама, только не забудь, это важно, пожалуйста.’
‘Я смотрю, ты меня в слабоумные уже записала. Не забуду,’ - Людмила рявкнула с неожиданной силой. Таня вздрогнула, помолчала, потом сказала буднично: ‘Паша зайдет тебя проведать вечером.’ Паша, внук, хороший мальчик, красивый, похож на Володю. Жаль, что редко виделись. В горле образовался комок. Проглотив его, Людмила сказала профессорским голосом, не терпящим возражений: ‘Иди, Танюш, мне надо отдохнуть, до завтра.’
Таня ушла, и Людмила без сил сползла на подушки. Как же она их всех ненавидела, Таню, Максима, Володю, доктора Ларионова, медсестер, толстуху Наташу. Ненавидела за то, что они будут жить, а она нет. За то, что жизни конец, а кроме тоски и злости ничего и не было, и не будет. Надо поспать, пока боль не одолела морфин.
‘Привет, бабуль,’ - звонкий голос внука вывел ее из дрема. Боль, уже было взявшись за нее, вдруг отступила перед радостью. Тонкий, белокожий, чуть нескладный, с нежными веснушками и большими серыми глазами, Паша выглядел младше своих тринадцати. На его лохматой голове сидела странная конструкция, похожая на футуристический  лыжный шлем.
‘Привет, малыш, или сюда, обниму тебя. Что это у тебя на голове?’
‘Это виртуальный шлем. Батя подарил на день рождения.’
’Батя молодец.’ Отношения с зятем у Людмилы были прохладными, но более ровными, чем с Татьяной.
‘Че он делает?’
‘Много чего. У меня тут игрушки разными, стрелялки, еще реферат загружен, я его прямо тут пишу, когда время есть. Не знаю, баб, что тебе сперва показать. О, тут в родных приложениях есть ‘Вокруг света’ - выбираешь место, и как будто ходишь по нему, как на экскурсии. Я попробовал Диснейленд, но че-то мне не зашло. Хочешь посмотреть? Давай, я тебе помогу надеть. Какое место ты хочешь увидеть?’ ‘Можно Париж? Всегда мечтала там побывать.’
‘Окей, Париж, прогулка по центру, поехали.’
Людмила оказалась на широкой светлой улице в теплый солнечный день, вокруг золотились платаны, элегантные здания возвышались по сторонам, красивые люди спешили мимо нее по делам, или не спешили за плетеными столиками уличных кафе. Городской шум ровно гудел в ушах. Ропот человеческих разговоров, гул транспорта вдруг прерывался то клаксоном, то лаем собаки, то детским заливистым смехом.
Она посмотрела на полированную синюю табличку на фасаде одного из зданий - Champs-Elysees. Жмурясь от солнца, она двинулась вперед с потоком людей, напевая знаменитую песню.
‘Бабуль!’ - Паша позвал Людмилу, но та не откликалась. Она мурлыкала что-то на французском, ее страдальческое лицо разгладилось, на нем появилась улыбка. Бабушка вдруг стала похожа на ту красивую кудрявую девушку, что он видел на старой фотке в мамином архиве. ‘Кто это?’ - спросил он тогда.
’Это твоя бабушка на первом курсе института иностранных языков.’
’Да ладно, вообще не похожа.’
Паше уже надо было идти, но ему не хотелось отвлекать бабушку от ее приключения. ‘Реферат можно сегодня и пропустить, а завтра мама заберет шлем,’ - подумал он и тихонечко вышел за дверь.
Позже медсестра заглянула в палату проверить, не нужно ли сделать укол. Пациентка тихо спала, на голове у нее был этот новомодный шлем, что принёс ее внук. ‘Гошка такой же просит на Новый год,’ -  подумала медсестра, - ‘Дорогой, наверно, зараза.’