Рштунийская сага, глава

Томский край. Нарым.

Бог создал Крым,
а чёрт – Нарым.

Женщины, конечно, взяли с собой кое-какие припасы, но съестное давно закончилось. В вагонах стояла невыносимая вонь, без воды и стирки грязь и вши мучали людей, умерших уносили куда-то, не давая похоронить, воздух был пропитан смрадом скученных немытых людей, горем и беззвучными проклятиями. К концу месяца показались леса. Тоже зимние. Иногда поезд останавливался, чью-то семью высаживали, но не из их вагона. В конце вагона умерли двое детей, то ли от голода, то ли от холода... На каком-то полустанке, где ничего не было видно, даже указателей, высадили три семьи. И поезд покатился дальше. Это было днём. А вечером ещё несколько семей высадили. Прямо на подмёрзшую землю. Вдали мерцали огоньки домов. Туда и пошли…
Основную часть из вагона высадили у широкой реки, пересадили с криками и детским плачем на баржу, повезли теперь по воде…
Комары и гнус присоединились к армии вшей, кусавших всю дорогу.
Через неделю-полторы высадили с барж, подъехали подводы, опять куда-то повезли.
– Где мы? – спросил старый Месроп молоденького русского конвоира.
– Скоро будет Нарым.

Сошли с подвод, проваливаясь в снег, еле вытаскивая замёрзшие ноги. Все молчали, иногда покашливал Месроп, совершенно поседевший, сгорбленный и истощенный. И то сказать, восьмой десяток разменял! Впрочем, истощены были все, кормёжки почти не было. И сказать тоже было нечего, всё иссякло. Да и кому что сказать? Свою «вину» они и знали, и не знали. Их вина шла из древних веков, когда они жили на своей земле, а завоеватели смотрели на них как на свидетелей своего чужеродства, пытаясь заставить их или поклоняться своему богу, или чувствовать себя чужими там, где родились их прапредки. Их вина передалась им от предков, которых было меньше, чем эта тьма арабов, сельджуков, татар и монголов… Спасли единоверцы, тоже захватили их земли при этом. Но когда это было! Те, кто увёл их за своей армией, или расстреляны, или убиты, или бежали. Все, кто сильней, остальных считали чужими. В этом и была их вина? Они же родились за границей, в СССР это для большевиков считалось преступлением номер один. Спасала царская армия, а землю, на которой они родились, – те же большевики отняли и передали туркам – и отдали навечно…
Месроп хорошо знал, что, если в стране есть царь, решает он и за всё несёт ответ. В этой стране, похоже, было два царя, один решал, другой сажал. А в этой огромной части, где большую часть года было холодно, царствовал только тот, который сажал.
В селе знали про них, ссыльных переселенцев встретил какой-то уполномоченный в длиннополой дохе, даже не один, а несколько человек окружило, хотя казалось, вокруг ни души. В этой стране везде и отовсюду выскакивали уполномоченные… Повели приехавших в полупустую избу, где стояло несколько топчанов, и сказал:
– Вы выселены пожизненно, без права выезда из раёна! Такой приказ от 25 ноября 1948. За побег – 25 лет каторги! Утром покажу, где отмечаться! – и ушёл.

– Боже мой! – простонал Асо, – так это готовилось давно? 25-го ноября! Год назад! А мы ходили по улицам, школы строили, преподавали, сеяли и пахали, даже в голову не приходило, чем они там заняты! Целый год нас отбирали…
 
Утро почти уже наступило. Чуть рассвело, сыновья пошли искать воду. Судя по остаткам брошенных вещей, в избе располагался лазарет. Это потом они благодарили бога, узнав, что многие сначала жили в землянках. В вагоне подружились с другой семьёй, тоже ванеци, те рассказали, что их выгрузили в дом, где жила многодетная семья, даже не спросив хозяев: выгрузили и уехали. Но многих расселили в бараках и сараях, те стояли подальше. А приусадебные участки, ссуды остались на бумаге. Или кто-то зажилил…
В лазарете нашлась и посуда, и старые дырявые телогрейки, видно, после умерших больных. Матрацы сожгли – больно уж воняли. Ссыльное место, что тут скажешь, десять-пятнадцать дворов – все или бывшие зеки, или их конвоиры. Теперь дружили, соседями стали.
И так они прожили в этой деревеньке с год-полтора. Мужчины, женщины, девушки валили лес… Вот почему их привезли! – горько подумал Месроп. Лес валить некому!
Потом их перевели в село побольше, чуть ли не город. Здесь были даже школы. Русским письменным сыновья владели не так хорошо, чтобы преподавать язык, но им разрешили в разбросанных неподалёку школах вести уроки труда и рисования, добирались пешком. Зятья валили лес, через года два и себе избы срубили. Зажили, хоть отогрелись, постепенно заполняясь знаниями о Сибири, о том, что с ними приключилось… Сибирь была полна пришлым людом… согнанным с родных мест… Каких только историй здесь не наслушались…

Сосед Петро, бывший зек, по ночам тайно от всех слушал какое-то радио, днём рассказывал Месропу о житье-бытье до ссылки. Он ещё раскулаченным сюда был доставлен, но вся семья померла, здесь женился на местной девушке, да так и остался. Копал могилы, больше ничего не умел делать или забыл.
– А чего снова уезжать? Дальше Сибири никуда не пошлют, а я уже тута! Вон вас сколько понавезли! А мы уже тута! – гоготал он, а тоскливые глаза, казалось, вопрошали: «За что?»... Иногда вспоминал свою «краину», его из-под Харькова ковырнули, «а на дворе всего-то одна корова, только что отелилась! Недород в поле, голодомор, слышал? Да трое детей!»
– Жинка у меня красавица была! Чернобровая, смешливая! Вот твои всё хмурые ходят, ни разу не улыбнутся! А моя жинка всё хохотала, со мной счастливая была… ещё в недород умерла, Ксаночка моя… В тот год в теплушках тиф всех перекосил, меньше половины доехали…
– А эта… ну, эта… – шептал Петро и печально смотрел вдаль пьяным, не видящим взглядом.
Месроп вздрогнул, ведь в тот год они были на волосок от той ссылки… и всё равно не избежали, иди и не верь в судьбу!
Про голодомор он ничего не знал. А Петро не знал ничего про курдов… Не хотел Месроп ничего рассказывать, зачем им? Живут себе, без моих несчастий, своих воспоминаний хватает. Просто объяснил, что турки, курды если сошлют, то ни поездов, ни барж не подают, всё пешком. Или сразу на месте вопросы решают. Петро таращился на Месропа, вспоминал свой Голодомор, выходило, что на каждый народ есть свои турки и курды. Из своих же притом…
Дни проходили – и похожие друг на друга, и непохожие. Всё было так же, как и всю жизнь в его семье – женщины хозяйничают дома, мужчины гнут спины в поле, на работе. О чём говорить? Всё и так известно… А сыновья так уставали, что с ног валились, домой приходили – лишь поспать и успевали… А начальники были такие злые, словно и в самом деле приехавшие были им личными врагами. В той империи, османской, армяне были враги, потому что гяуры, неверные. В этом государстве армяне опять враги, здесь единоверец уже не считается, сейчас веру стараются втоптать и затоптать подальше… Детей тайно крестят, где это видано… Даже султаны не запрещали…

Постепенно он стал знакомиться с остальными жителями большого посёлка. Здесь жили и остатки от царских ссылок, и от раскулаченных, правда, подавляющее большинство «кулаков» давно смылись по своим родным деревням. И новые ссыльные, после войны, кого не расстреляли за то, что в плену побывали. И зеки – враги народа, многие по второму кругу… Так что власти менялись, а место оставалось то же самое – мёрзлое и безрадостное. Недалеко находился лагерь, они называли его Гуляк, многие из посёлка работали там, в этом Гуляке.
Внуки пошли в русскую школу, шпарили на русском, как сами местные. Но учились лучше остальных, местных. А в Алашкерте у них было две армянские школы, все умели читать и писать на родном языке…
Месроп стал их учить армянскому письму, армянской грамоте. Сначала не хотели, ленились и отлынивали, но все взрослые так цыкнули на них, что как миленькие за два месяца уже читали и писали. А книг-то не было? Вот Месроп и читал им наизусть, всё, что знал, диктанты устраивал, печатными буквами сказки и стихи наносил на обрывки бумаги из магазина, с тетрадками была проблема…

Недалеко от них через овраги, жили изгнанные кавказцы – карачаевцы, кабардинцы, черкесы, ингуши. Такие национальности, о которых он сроду не слышал. Хотя черкесов видел. Тоже резать умели. Месроп особенно сдружился с двумя ровесниками, седовласыми отцами большого семейства, оба молчаливые, Шамир и Умат. Нация их была маленькая, поэтому собрали всю нацию, сюда и сослали. Шамир надтреснутым голосом рассказывал, что половина не доехала – поумирали от голода да холода. Двух дочек, жену потерял, присыпали просто снегом – охранники не давали хоронить. Все так хоронили, с каждого вагона половину оставили по путям.
Месроп вжал голову, отгоняя картины собственного путешествия. Мариам с половины пути почти не вставала, так исхудала и ослабела. Месроп, натягивал на неё одеяло, чтоб согрелась, не стесняясь, гладил единственной рукой край худые, бледные руки. И боялся даже представить, что с ними будет, если Мариам не выдержит.

Чуть подальше жил тоже кулак, из Сочи, иногда по вечерам садились в закутке, дымили, попутно отгоняя гнус, чаще молча. Слова здесь стали тяжёлыми, не хотели выходить наружу.
Иван тоже оказался армянином, крестили Ованесом, вывезли из Сочи, местечко там красивое у берега, Вардане, говорил – амшенец, их тоже ограбили до последней нитки, а дурак дураком – гордился, что у него советский паспорт и что отец в России родился. Предки тоже из Турецкой Армении, из Трабзона, радовался, когда царя свалили, поверил новым властям, думал – землю раздадут, прикупит молочный завод… Ещё дома у них там родился мальчик, княжеским именем назвали, Вардан, потом девочка...
– Сначала меня арестовали, – печально и с недоумением жаловался бедолага, – потом жену раскулачили, упёрлась – ни ногой в ваш колхоз, мужа верните! Тогда их через два месяца почти голыми посадили на подводу и погнали на станцию, меня выпустили, заставили всё самому отдать: дом, лошади, быки, мельница, табачные плантации и все остальное хозяйство. На станции погрузили в телячьи вагоны и доставили сюда, прямо в снег… Все документы отобрали, выехать куда-либо запрещено, надзор коменданта… Мы тут враги народа. Мои деды сюда, то есть туда добрались – никого, кроме себя, на побережье не видели, пусто было… Потом стали наезжать, место-то хорошее!

– И мы врагами оказались, и мы… Эти русские странные люди, – задумчиво произнёс Месроп,– тысяча лиц у них, никогда не разберёшь, что на самом деле думают… То враги мы им, то защищают нас. Вот турки все одинаковые! Всегда знаешь, что от них ждать!
– Да мы в России родились, дед рассказывал, когда его отец добирался из Трабзона, – говорю же, никого на побережье не было, столько сёл амшенцы основали на пустырях. Потом стали казаки наезжать, селиться, понравились им тамошние места… Потом отовсюду повалили гуртом… Нам места не оставалось, всё для них, что ли? Вот и сослали, в дороге мы догадались! Знали бы, уехали в горы. Земли много в крае! Зря наши в горы не подались, да вот к морю были привыкшие… Горы-то каменные, ни сеять, ни пахать!
– Здесь нас ненавидят! За скотов держат! Здесь и сдохнем, родины не повидав! – чуть не плакал Иван-Ованнес, дрожащими руками свёртывая самокрутку. И, подумав, добавил, – может, дети что-то увидят…И что странно – сам он никого не умел ненавидеть, улыбчиво здоровался с конвоем.
Месроп молча кивал головой: конечно, вся надежда на детей, может, и увидят.
Но увидел и он. И все соседи-трудпоселенцы, которые остались живы после тягостных холодных и голодных зим.
Увидели весну 53-го…

Однажды рано утром, только светать начало, в дом ворвался Петро, и, чуть заикаясь, сообщил:
– Зздох!
– Когда??? – вскричал дрожащим голосом Месроп.
– Никто не знает. Пока никто, только мы с тобой, – уточнил он, имея в виду весь край, и попросил чего-нибудь, выпить на радостях.
В доме выпивки не водилось, все спали, чай поставил Месроп, Петро стал пить чай. Выдул стакана четыре, черпнул сушеной морошки, затем, на минуту остановившись, сказал:
– Магазин скоро откроют, напьюсь, не могу поверить! Мы не здохли, а он здох! Такой радости вовек не было и не будет! – ошалело повторял счастливый Пётр.

Растерянный от такого долгожданного и невероятного счастья, не выпивши ни капли мужик, шатаясь как пьяный, пошёл к двери.

Вечером оказалось, что сыновья тоже знают. Да вот не знали, радоваться или нет. Что это может поменять? Кто их отвезёт домой? Да и остался ли там дом? Местные жители не любят пустоты – сразу же занимают чужие дома. Из прибывших с ними многие жаловались, что на них соседи донесли, чтобы комнатой завладеть.

Мариам торопливо вышла из-за полога, она всё слышала, но боялась двигаться.
Месроп крякнул:
– Похоже, можно в дорогу. Пустое дело, на пустое место…
– Дети решат, посмотрим, что скажут… Мы хоть сейчас готовы, всё, что есть – на себе! – и заплакала.
После ужина стали обсуждать ситуацию. Если это правда, то… А дальше никак не соображалось. Железные кандалы плотно захлопнулись, стали даже привычными для целого материка, разноплеменного народа, объединённого такими вот кандалами. Сдох… Что ждёт остальных? Кто придёт ему на смену?
Через несколько дней правда вылезла наружу и захлестнула искренними рыданьями всю страну. Среди этого плача мало кому было известно, что на половине материка по ту сторону колючей проволоки бурлит плохо скрываемая радость. Гуляки – ГУЛАГ-и гудели шмелиным роем, все, кто находился в этом аду, стали надеяться на свободу. А все, кто конвоировал и жил по эту сторону проволоки, страшился потерять работу.

В соседней деревне, через дальний лог, жили ссыльные с Северного Кавказа. Подальше чеченцев и ингушей, непонятно кто. Давно ещё было, Месроп сначала не разобрал, кто такие, встретил их в магазине. Но разговаривали на полупонятном языке – на турецком и армянском одновременно. Спросил, армяне или турки.
– Мы хемшинли, отец. Не армяне и не турки, – ответили они. – А ты армянин? На турецком как турок говоришь!
Месроп хлопнул старшего по плечу:
– Земляк, значит! Мы с Алашкерта! Мурад-река! Сосед здесь у меня из Вардане, тоже дед с тамошних мест, мы тачкаайи!
– Твой сосед – амшен-христианин, мы знаем его, Николоз и Иван, хорошие мужики. Но мы мусульмане, мы хемшинли, мы другие, какие мы армяне! – втолковывал Месропу парень, хотя тот и не слушал, все одной судьбы здесь оказались, что мусульмане, что христиане – для коммунистов разницы нет. Если не решат науськивать друг на друга.
– А мы с Чороха! То есть не мы, а деды! Дед наш в теплушке умер, не доехал. Так и не увидел Чорох!
Немного погодя они все сидели за столом и, то перебивая, то тихо слушая, рассказывали каждый свою историю…
– Так ты всё-таки кто? Турок, армянин, кто?
– Отец, мы давно турки для турок. Но если долго думать, говорят, раньше наши очень далёкие предки армянами были. Потом их завоеватели заставили веру поменять. Что нам с того? Выросли среди турок, язык турецкий, учили в школе историю Турции, музыка вокруг турецкая, традиции турецкие, еда… Предки веру поменяли, чтобы не трогали, оказалось, всё равно от судьбы не уйдёшь… Половина вагона умерли… даже похоронить не дали…

Для него язык хемшилов и амшенцев был почти понятен – все слова или турецкие, или староармянские, смешаны. Но близости к хемшилам не почувствовал, всё же турки, как-то не потянуло. Понимал, что это кровь армянская, но кроме одинаковой судьбы у них не было ничего общего. Судьбы изгнанника, где бы ни оказались. Впрочем, над этим он часто думал: всё-таки это армяне или турки? Вера – турецкая. Язык – не армянский…
С другой стороны, – размышлял Месроп, – в Ливане тоже проживают арабы-христиане и арабы-мусульмане, но все арабы. Ну и что? Если армянин атеист, то он продолжает быть армянином, а если мусульманин, то и не армянин вовсе? А до христианства армяне имели другую религию, но считаются армянами… Выходит, армянин – это не вера, а национальность? Значит, они – армяне!
– Нас мусульмане не трогают, уважают, мы же одной веры, – убеждённо говорил отец того парня, много повидавший, седовласый мужчина, глаза которого светились армянской многотерпеливостью и грустью. Мало того, – добавил он, – когда ссорятся, нас просят быть третьей стороной. Зовут мирить.
А всё-таки странно выглядит армянин-мулла … И для турка-армянина любой христианин, и армянин тоже, тем более, в этом признавшийся – будут обязательно неверными, случится война – против них он встанет на сторону других мусульман, пусть даже правда будет на стороне армян.
Здесь Месроп поёжился и попытался отогнать неприятные мысли.

Их во время войны – всю нацию – сюда выслали! И чеченцев, и ингушей! Рассказывали, немцев в Казахстане высадили, И месхетинцев! И татар! Набили в скотные вагоны, только сесть могли на корточках... Половина не доехала, довезли и по пути в снег выбрасывали.
– Отец, а мы фашистов даже не видели! – клялись в невиновности бедные хемшилы.
А он-то думал, на свете одни турки да фашисты уничтожают из-за национальности…
Господи, если ты есть, где же ты был?

Месроп, нахмурившись, слушал их и даже не ужасался. Умудрённый жизнью, он давно понял, что так и должно быть: малый народ – слабый народ. А сильные не закончатся, пока они сами не съедят друг друга.