По памяти, по вдоль неонных знаков

                или Тончайшая Лирика с самой большой буквицы уровня Москвы кабацкой Сергея Есенина Александра Новикова
     Даже переменив судьбу более десяти лет тому назад, с каждым прожитым днем становясь старше и, соответственно, все ближе к неизбежной смерти, меня все чаще и ярче посещают воспоминания о временах действительно былинных, о делах давно минувших дней, казалось бы, почти забытых, но гляди же ты : щелкает замысловатым и до конца не понимаемым триггером, когда случайно увиденной фоточкой, эпизодом кино, прочтенной фразой пробуждается в голове память, точно так же, как и душа, и совесть, и человеческая порядочность ожившие именно по перемене судьбы, хотя накануне и представлялось, что зомбированность и сгнившая от воздействия тяжелых наркотиков душа давно умерла, отсохла за ненадобностью, можно сказать, что и не просто ненадобная, а лишь мешающая жить нарколыжной жизнью, хотя уместнее назвать то прозябание и одиночное плавание по опийно - героиновым волнам существованием из последних сил, когда умереть казалось способнее и чотчей, нежели продолжать бездумно шарахаться в бесконечных поисках бабла и новой дозы, ставшей смыслом жизни, в общем, являются древние картины, ситуации, люди, скорее всего, помершие от нашего образа жизни, сидишь тогда на бережку, куришь, вспоминая, поражаясь своей жизненной стойкости и лишний раз убеждаясь в существовании судьбы, дарующей или отнимающей у каждого из двуногих то, что следует забыть или, наоборот, помнить всегда.
     Я узнал о существовании отравы и употребляющих оную людей в середине восьмидесятых, когда было мне лет, наверное, одиннадцать. Живший в девятиэтажке, возведенной Брежневым на месте старого сектора Гордеевки, довольно - таки авторитетный человек с погонялом Мякиш, по мнению окружающих, безмерно уважавших истинного каторжанина еще по царско - советским понятиям, ширялся, а мы, щеглы малолетние, всю дорогу торчавшие на лавочке у его подъезда, провожали завистливыми взглядами сурового вида татуированных и дерганых мужчин, очень отличающихся от наших матерей и сестер женщин, даже мелкая дочурка Мякиша Маша вела себя совершенно отлично от наших сверстниц, мелкая была Машка, но настолько серьезная и умеющая за себя постоять, что и пацанва не осмеливалась наехать на нее, видимо, окружавшая папу аура влиятельности и принадлежности к странному и очень другому миру распространялась и на нее. Или, скорее всего, воспитание и то, что она видела и слышала с рождения, сформировали из девочки такую вот не по годам чоткую и серьезную особу. Уже описанный коалой в какой - то из древних сказочек Лебедь, местный блатной, занимавшийся на пакгаузах Московского вокзала, откидывавший соответствующую доляну в общее и общавшийся с весьма значимыми людьми того мира, любил бухнуть, а бухнув, почему - то снисходил к нам, малолеткам, усаживался с нами на лавочку и гнал то ли правду, приключавшуюся с ним и его товарищами, то ли просто ездил по ушам, найдя именно охочекомонные уши невероятно любознательных советских подростков.
     - У них жизнь совсем особенная, - сказал как - то Лебедь, поздоровавшись с вышедшим из подъезда Мякишем суровым и кратким наклоном пьяной головы, - у нариков - то. Мне червонца на половину дня хватит, и сыт, и пьян, и нос в табаке, а им дикон - что плюнуть и растереть.
     Мы услужливо чиркали спичками, поднося трепетный огонек к сигарете Лебедя, курившего по пьяни одну за одной, много позже, когда я сам врюхался по своему добровольному желанию в систему, я понял, что никотин догоняет, что опиуху, что квас, а тогда мы разевали рты, внимательно слушая и тайно восхищаясь столь непохожей на жизни наших отцов и старших братьев жизнью ( тавтологично несколько, сам знаю ) людей особенных, коих в рассаднике ворья, хулиганья и прочих асоциальных элементов Старого Кунавина было полно. По словам наших бабушек такая ботва мутилась еще с царских времен, это опять же много позднее прочел я у любимейшего дяди Гиляя красочные описания мельниц, катранов и притонов Нижнего Новгорода, о шулерах и разного ранга и стиля уголовниках, составлявших при Николае Втором едва не львиную долю населявших Старое Кунавино горожан.
     - У них стакан соломы семь червонцев ходит, - перечислял Лебедь, не заморачиваясь нашим явным непониманием, мы и слов - то таких не слыхивали никогда, что ж  уж об их сути говорить - то, - да за тачку минимум дикон отдай, на Бор к чертям - барыгам ехать - это тебе не на метру пятачок стратить, короче, бабло и еще раз бабло.
    Услышавший его Мякиш подошел и рассмеялся.
    - Любишь ты, Лебедь, малолеткам по ушам ездить, - смеялся Мякиш, но, надо сказать, миролюбиво, как мы узнали потом, они с Лебедем еще на малолетке сдружились, куда Мякиш угодил за карман, а Лебедь за выставленную хату, там они авторитет и начали набирать, не сдав подельников и сразу примкнув к отрицалову, - глянь, как они рты разевают.
    Лебедь тоже пьяно захохотал, убедившись в наших действительно разинутых от восторга ртах : шутка ли, но два уважаемых человека сидят с нами на одной лавочке и ни единым словом или жестом не показывают пренебрежения или высокомерия, будто и нет глубочайшей пропасти между нашими жизненными оптами, советской пионерии и прошедших огонь, воду и медные трубы уголовников - блатных.
     - Деньги, - сказал, отсмеявшись, Мякиш, угощая нас кишиневским " Мальборо ", ходившим по полтора полновесных советских рублика, тогда как мы козыряли болгарскими пятидесятикопеечными, поглядывая свысока на смоливших двадцатипятикопечные " Астру " и " Приму " мужичьих - работяг, лишенных даже достойного курева, уже тогда хорошо понимая, что никогда не станем жить так, как они, унылые и затюканные женами, соседями, начальством мужланы, мы даже и называли их именно мужичьими, вкладывая в это странно звучащее слово все презрение к жалким советским гегемонам из международного пролетариата, - так просто не даются. Да ты и сам, Лебедь, это знаешь. Семь червонцев, - передразнил старого знакомца Мякиш, щелкая вызвавшей у нас вздох восхищения никелированной бензиновой зажигалкой, - а чирик не хошь ?
    Спокойно покуривая и поглядывая время от времени на наручные часы Мякиш и рассказал нам всем презанимательную историю. По его словам выходило, что случился у них на троих всего лишь червонец. А кумар, хотя мы и не понимали значения этого таинственного термина, стегает, что хочешь вот делай, но выход ищи, по - любому надо раскумариться, иначе ему на сменку придет ломка, тогда ничего не соорудишь, спалишься на х...й, нечего и соваться. Взяли они знакомого кучера за пятерину и рванули за Сормово, там дачи профсоюзные были, эти пресловутые шесть соток, избушки на курьих ножках, садовый инвентарь и прочая х...ня дли успешного рощения клубней, овощей и яблок - вишен. Примчали, кучеру ждать велели и ломанулись на дачи. И у каждого здоровенный кусок медицинского бинта да мойка. Короче, набили они марочек, втугую, аж стояли бинты, когда просохли, конечно. Едут обратно, по пути нефтебаза, она была ( может, и сейчас есть ) аккурат на Сормовском повороте, сразу за таксопарком, называвшемся в народе дурдомом, а на самом деле - ГПОПАТ номер один, у меня батя покойный там робил мало не с пару десятков лет. Погоняло у бати было забавное, но многозначительное, он на кавказца походил шнобелем здоровенным, переданным мне с сестрицей старшей по наследству, то ли еврейский, то ли грузинско - армянский был носяра у отца, вот его и прозвали Зверем. Именно зверями именовали в Союзе всех кавказцев, чурки происходили строго из Средней Азии, это уже в перестройку все перееб...сь, все понятия и даже наименования, а при Совке все было чотко и резко, быром все было, сказано - как отрезано. И все ведь в масть, по существу. В общем, на проходной нефтебазы тусовался вахтер, скорее всего, бывший гебешник или мусор, так он подрабатывал себе на винишко, расхищая социалистическую собственность, охранять которую его и поставили, по мелочи. За трояк зелененький притаскивал он полную заводским растворителем бутыль толстенного стекла из - под кефира, а в выданной заранее покупателями машинке - двушке - полтора куба ангидрида. Ехали наши герои на блатхату, там мутили бинт химией, дабы благоразумно избегнуть табуреточного прихода, когда зенки выпирают на лоб, колики ежат тело, сушняк и горячий выхлоп, короче, не так просто наименовали такой вид прихода табуреточным, ощущения такие, как я понял много позднее, вперевшись в систему, будто подкрался сзади какой - то гад и вдарил тебе по затылку табуреткой, потому и табуреточный.
     - Ну, погнали, - позвала Мякиша вышедшая на пару с дочкой Машей жена, Лена, вроде, звали ее.
     Они скакнули в " Жигу - шестерку ", очень тогда редкую и манкую любому советскому гражданину, и укатили. А мы пошли провожать Лебедя до Москарика, как называли тогда Московский вокзал, у него там на запасных путях свой вагон был, он в нем типа штаба держал, даже транспортные мусора прекрасно знали, что именно Лебедь поставлен уважаемыми людьми расхищать и орудовать на Московском. Во времена были ! Кстати, Мякиша лет через пять закрыли на нехилый срочок в Польше, он там российских челноков окучивал, рэкет, все дела, но попался особо упертый, гопить пришлось, а гоп - стоп, как оказалось, и поляками не приветствовался крайне. А Лебедь помер. От запоя. Я вырос. Вперся в систему, пару десятков лет живя похожей на жизнь Мякиша, за исключением, конечно, блатных делишек, недожизнью, пока по утрате здоровья не решил переменить судьбу. Что, как ни странно и весьма редко в мире нарколыг, мне в полной мере удалось. И теперь рассказываю, совершенно ее нуждаясь в читателях, просто наделен я Богом или природой действительно даром рассказчика, умею, как вот вспомнившийся Лебедь, ездить по ушам.