Не в атрибутах дело - Родина в сердце

Первая декабрьская пятница — зима уж и де юре, и де факто почти неделю.
Лужи превратились в стеклянно-ледяные пятна, земля застыла как гранит, воробьи с городскими голубями попрятались на чердаках у печных труб.
Через двор стремительным метеором изредка промчится серо-рыжий дворовой кот, прозванный за скверный характер и внезапные атаки на жильцов нашего дома Бин Ладеном. Причём, по странной особенности характера, нападал он, исключительно, на наших соседей, абсолютно игнорируя прохожих и приходящих гостей. Настоящий террорист. Промчится, бывало, будто за ним спецназ с кипятильником гонится, шмыгнёт под сарай и будет оттуда из тьмы сверлить тебя жёлтым взглядом — холодным, прищуренным, как у участкового Петровича. Не кот, а опер из старой милицейской школы: ни суеты, ни доверия. Ухо у него ободрано, хвост вечно в репьях, и шрама на боку он стесняется примерно так же, как бульдозер — выхлопа. Характер как у Штирлица - нордический, стойкий: зимой рычит, летом дерётся, весной орёт, а осенью — молчит и готовится к очередной холодной войне.

— Опять Бин Ладен бегал, — буркнул Митрофаныч, открывая гараж. — Значит, мороз крепчает. Он же в оттепель даже из-под сарая не вылезает.

Звякнул замок, тяжело открылся промёрзший лист железной двери, и внутрь разлилось тусклое, жёлтое электричество. Лампочка под потолком лениво моргнула, прогоняя сумерки. Пахнуло бензином, отработанным маслом, сырой фанерой и прошедшей неделей.
— Ну, с началом зимнего сезона, — сказал я, ставя на верстак авоську. В ней задорно позванивали две поллитровки, банка огурцов и кусок сала, завёрнутый в газету со статьёй про импортозамещение.
— Ага, теперь всё официально, — хмыкнул Саня, сдувая с лавки опилки и садясь. — Можно и законы обсуждать. Зимние.
— Какие ещё зимние?
— Да всякие. Закон теплотрассы: где порвёт — туда и беги. Закон батареи: греет не та, что ближе, а та, в которую веришь.

Мы уселись, разлили по кружкам, и в гараже повисло то самое зимнее молчание — густое, хрусткое, с паром от дыхания. Тишина, в которой слышно, как с колеса в углу капает талый снег — остаток дневного солнца.

Серёга, как обычно, опоздал. На этот раз появился в пальто, а не в куртке — важный признак декабрьского рубежа. Вошёл, понюхал воздух.
— О, снова пахнет философией. Значит, пора наливать.

— Всё, теперь весна пошла, — сказал Митрофаныч, разливая. — После зимнего солнцестояния уже день прибавляется.
— Ты что, это ещё три недели до него.
— А я на перспективу. Станешь старше — поймёшь: жить надо вперёд, а не назад. Хотя назад — тоже занятно. Особенно, если там молодость. Или первая жена. Или дембель после 30 лет службы по степям и в тундре.

Внезапно в тишине гаража раздался скрип дверей. На пороге мелькнул чёрный силуэт — Пашка, наконец-то, присоединился к нашей пятничной компании.
— Да я с дороги, — протянул он, — машины встали, пробки, все как обычно в декабре.
— Ничего, — сказал Митрофаныч, — главное, что ты пришёл. Сейчас как раз самое время поговорить про главное — про настоящие ценности.
Пашка уселся рядом, взял кружку, сделал глоток и задумчиво посмотрел на огонь печки.

— Знаете, — начал он, — я иногда думаю: а не слишком ли мы устали от всей этой показухи? Все эти флаги, лозунги, ролики в интернете…

И завертелся вечер — с кружками, шутками и тёплыми волнами от трофейной печки-капельницы со старого списанного танка.

— Вот что, — начал Митрофаныч, — сейчас у нас время шумное, все хотят быть на виду, заметными. Кричат, выкладывают селфи — с флагами, с ленточками, с криками «Мы!». И каждый думает: «Вот он, патриотизм». Как будто любовь к Родине — это только внешний эффект. Мол, обмотался триколором, выкрикнул: «Слава!» — и ты герой.
— Да уж, — вставил Саня, — а любовь-то настоящая — она вообще не кричит. Она в поступках, в молчании, в том, чтобы быть рядом, когда плохо. Родину не любят за парады и ордена. Любят за землю, по которой ходишь, за мать, что в ней живёт, за дедов, что там лежат.
— Патриот — не декорация, — кивнул я, — не картинка для фоток. Это мужик, который каждый день идёт на работу, чтоб кормить семью. Врач, что остаётся на смене, когда остальные бегут. Учитель, что на свои кровные бумагу покупает детям. Солдат, который не пиарится, а просто делает своё дело — без пафоса и без фотоотчётов.
— Мы столько играли в патриотизм, — усмехнулся Серёга, — что стали путать сцену с жизнью. А ведь патриотизм — это когда больно за страну, но не отворачиваешься. Когда стыдно — но не плюёшь, а берёшь и исправляешь.
— И когда не на других пальцем показываешь, а себя спрашиваешь: «Что я сделал?» — добавил Пашка.

— Говорят, Родина — это мать, — вздохнул Митрофаныч, — ну так представь себе: старая, немытая, запущенная, с болезнями и слезами. И что ты? Кричишь, что она уродина? Снимаешь ролики, как кашляет? Или молча садишься рядом, даёшь воды, утираешь лоб?
— Вот и вся суть, — подытожил Саня, — патриотизм — это когда Родина, даже больная и глупая, всё равно твоя. Когда ты с ней не потому, что удобно, а потому что иначе нельзя. Потому что без неё ты уже не ты.

В этот момент из дальнего угла гаража показался Бин Ладен. Уму не постижимо как он сюда попал при закрытых дверях. Но в этом то и была его бандитская особенность-он всегда появлялся там, где его не ждали и где он не мог находиться от слова «совсем». Глаза у него светились в темноте недобрым жёлтым цветом, а морда была аккуратно вылеплена в форме ожидании.

— Чёрт дранный, — усмехнулся я и отломил коту маленький кусочек колбасы из банки, что стояла рядом. — Вот тебе на — за верность, старик.

— Это как у Аксёнова в «Коллегах» — готовность не задумываясь отдать за Родину руку, ногу, жизнь, — парировал я давая коту его долю.
Кот принял подарок с королевским достоинством, не спеша принюхался и аккуратно принялся жевать. Тут уже никто не спорил — если Бин Ладен согласен, значит всё правильно.

— А страшнее всего, что сейчас патриотизм — это товар. Можно купить наклейку на машину, футболку с орлом, кружку с надписью «За Россию». И продать тоже можно. Чем громче кричишь, чем ярче упаковка — тем патриотичнее вроде.
— А это всё дешёвка, — улыбнулся Серёга, — как в плохом фильме: переоделись в солдат, махают флагами — и все поверили. Только когда беда — эти «патриоты» первые бегут снимать форму и отмываться.
— Настоящий патриот — не телевизионный, — добавил Пашка, — он чаще безымянный. Не думает о рейтингах, думает, как удержать, как спасти, как прожить. Не всегда всё понимает, но делает. Потому что совесть не позволяет сидеть сложа руки.

Митрофаныч кашлянул и, уставившись на энергично пережёвывающего импортный сервелат кота, продолжил беседу.
— Есть у нас одна беда — любим громкие слова, а тихих не слышим, — хмыкнул в усы Митрофаныч. — Патриотизма больше не в кабинетах, а у участкового, что пашет по двадцать часов и не хабар берёт, у училки в деревне, что по бездорожью ездит учить детей. Больше у тех, кто делает, чем у тех, кто докладывает о «росте духовных скреп».

— Страну любят как ребёнка — слепо, — задумчиво продолжил Митрофаныч, — а как только она начинает хандрить — сразу: «Да ну её», «Развалится всё», «А мы уедем». Это не любовь, а потребление. Настоящий патриотизм — когда не спрашиваешь, что Родина тебе даст, а думаешь, что ты ей дашь. Как в семье: тяжело — не уходишь, стоишь, даже если рука не рука, нога не нога. Потому что иначе нельзя.
— Редко замечаем молчаливый подвиг, — тихо вставил я. — Герои у нас — по телевизору, с орденами, речами, фанфарами. А те, кто день за днём держит страну — в тени. Не потому, что незаметны, а потому что не кричат. Просто делают своё, потому что считают правильным. В этом, наверное, самая тихая, но надёжная сила.

Бин Ладен потянулся, поднял хвост трубой и подойдя ко мне, строго и недобро посмотрел прямо в глаза.
— бери сало, прохиндей, — сказал я и, положил коту два крупных куска на старую крышку консервной банки.
Кот, недобро глянул на жужжащую печку, окинул взглядом гараж и с важностью, и с урчанием принялся разрывать зубами сало.
— Он у нас, — заметил Саня, — не просто кот. Почти как крёстный отец.

— Всё, что у нас ещё держится, — продолжил беседу Митрофаныч, — держится на таких людях. Не на лозунгах, а на тех, кто чинит провода в метель, пашет землю, когда другие спорят про курс доллара, кто вытаскивает из-под завалов, не спрашивая, откуда ты и за кого. Просто живёт честно, не ради лайков, а по совести.
— Вот в этом настоящая надежда, — заключил Саня. — Дух не исчез, корни живы. Есть те, кто не бросит. Пока такие есть — не всё потеряно. Даже наоборот — всё может быть. Только не сразу, не по команде, не с трибуны, а как всегда — через боль, через терпение, с упрямой верой в своё.
— Патриотизм — это как корни, — резюмировал Митрофаныч, — их не видно, не машут ими. Но без них дерево падает. И сколько гирлянд ни навесь — не поможет, если сгнили корни.

Мы помолчали. Вентилятор в печке изредка,  сбиваясь с монотонного жужжания,  повизгивал, будто старался обратить на себя внимание. Где-то за дверью коротко гавкнула собака, да и стихла — как будто и она поняла, что лучше сейчас помолчать.

— Знаешь, — наконец сказал я, — пока есть такие, как Бин Ладен, да и мы с вами, — пусть не всегда громко и не на виду, — эта страна ещё не сдана.
— А она и не будет, — кивнул Митрофаныч. — Её сдавать-то некому. Тут либо живёшь, либо уходишь.
Саня усмехнулся, посмотрел в окно — там уже темнело, и пошёл лёгкий снег.
— Живём, значит, — сказал он и поднял кружку.
Мы чокнулись — неторопливо, по-дружески, с уважением. За тех, кто держит. Без флагов и громких слов. Просто делает своё, каждый день.
Печка вздохнула, зашипела и вновь перешла на равномерный приглушённый гул. Было тепло.

За дверью опять коротко тявкнула собака. Бин Ладен приоткрыл один глаз, зыркнул на дверь с недоверием, дёрнул ухом — тем самым, порванным ещё в весенней схватке за благосклонность очередной кошки — и, не обнаружив опасности, снова задремал. Снаружи воцарилась тишина. Сугробы под фонарём мерцали жёлтыми искрами, а снег ложился мягко, как пепел.

— Всё-таки держится земля, — тихо сказал Митрофаныч, будто себе. — На таких вот. Кто не для лайков живёт, не ради флажков на аватарке, а просто — делает своё, как положено.
Он замолчал, опустил глаза, потом вздохнул и обвёл всех взглядом.

Саня провёл пальцем по горлышку бутылки и кивнул:
— Не благодаря тем, кто кричит и машет флагами, а благодаря тихим, скромным — тем, кто просто делает своё дело.
— А если держится, значит, ещё не всё просрано, — добавил Серёга.
— Значит, живём, — сказал я.

Мы помолчали.
Серёга жевал колбасу со звуком мельничных жерновов. Гудела печка. Под столом храпел кот.