Времена года

                Наступил июнь .По утрам ты выходил на двор, закрывал глаза,  запрокидывал голову, – и сквозь листья яблонь текло в лицо, в глаза, в душу – бордовое солнце. Хотелось жить! В душе работал вулкан, могучий и теплый, как пищеварение льва, слопавшего мясо…
  Тебя тянуло к земле. И темными, как чернила, ночами, поливая из шланга сад, ты садился в саду на корточки, забывшись. Вода журчала в траве, мочила босые ноги, образуя  в рыхлой, прогретой за день почве приятную теплую грязь. Пели соловьи. Да, именно здесь была ось земли: здесь, за кустом смородины, вставало вселенское  солнце и садилось именно здесь, за твоей яблоней. Ты блаженствовал, как римский император, что ушел от бренных государственных дел в деревню выращивать капусту, – и  представлял, как в тогах, словно банщики в простынях, плачут за  калиткой и зовут тебя к трону  сенаторы… Вокруг тебя был город, но ты ничего не хотел пускать в душу – ни звона поздних трамваев, ни шума машин, лишь мягко разжимались ее гармонные меха в ответ на дальний протяжный басок волжского буксира-толкача, двурогого, как базилевс, «Витязя» или «Дона»…
А потом пришел июль – с красным зноем, красными вечерами   и маково-тюльпановым цветом огородов, – лето красное. Соловьи внезапно умолкли, ночи стали немей, неподвижнее, как будто ниже. И, лежа во мраке, ты чувствовал, как гуденье в твоей груди  сливается с мерным гулом подземных магм.
 
Август подседил сады зажиточно и добротно. Сытно щурился и щурил. Приторный запах аниса, от обилия  киснувшего в колеях, сменил терпкий дух  антоновки. Магнит земли тянул неустанно – с силой срывал с куста напитанный железом  плод,  ударял  оземь глухо,  со звуком чугунного ядра. И ползли на запах душистого скола из земных пазов влажные слизни-сладкоежки, жабы и мыши, на рассвете клевали яблоко  птички. С лучами солнца вновь  подсыхала земля. В огороде меж грядок ало клокотали «бычьи сердца» помидоров, ужимисто  рдели «дамские пальчики», а  напротив похотливо торчали  из огуречной ботвы прыщатые стручки-недоростки. И крепла холодными ночами голубая капуста – в подобие отлетной птицы   махала  крыльями и складывала их  по утрам.
Так было в поселке, на макушке города. А ниже, в мире инопланетян, – низовой холод и смог с припадочным светом реклам. Тогда в городе уже стреляли. По вечерам раздавались одиночные и автоматные выстрелы. И солнце над Волгой было выпукло-багровое, как яростный глаз. Глядело с Услонского переносья  в кратер города. Город казался ниже Волги, огороженной дамбой, и спешащие с работы люди, не видящие солнца из-за каменных зданий, ощущали свойственные закатным часам тревогу, смутные предчувствия и торопливей стучали дверьми магазинов и аптек. И в великой немоте глаз багровел, задирался о край горы – и  вытекал в Волгу…
В ту осень Таня  сильно изменилась. Стала красивее, злее. 
Тогда и начались твои муки…
Конец октября стоял сухой и холодный. Еще в сентябре люди в желтых жилетах опетляли поселок асфальтом. Теперь по асфальту зябко шуршали палые листья, и собаки, цепью разлегшиеся на ветровом пути, молча слушали осень… Сады обнажились. У ворот Тани буйно  краснела рябина. Но однажды утром, подойдя к воротам, ты увидел: дерево торчало как обглоданная кисть винограда. Птицы  в одну ночь  оборвали ее до ягодки. Задрав голову, ты стоял  удивленный… И вдруг услышал слабый глас. В вышине пролетала гусиная стая. Не стая, а пять-шесть гусей, – все, что осталось от стаи. Подсвеченные невидимым за тучами солнцем, они отмахивали над городом, покрывая его смелым укорчивым кличем. И огромная высота, и трудность перелета, и само бесстрашие этих больших и добрых птиц, наперекор всему совершавших свое кровное дело, поразили тебя…
В это время прошла Таня. Шагала быстро, скрывалась уже за склоном… Ты догнал ее. Она обернулась. Ветер шевелил ее локон, открывал лоб. Смотрела   не моргая.  Хотелось сказать: слышишь? их стреляют, а они все летят и летят…
Она повернула голову, прислушиваясь, и сказала:
– Я не люблю тебя.
У тебя перехватило дыхание. Ты сжал ее руку. Вечером ты должен был  уехать из города.  Такую ее ты  не мог  оставить… А гуси улетали. Все дальше и дальше.
Она медленно высвобождала кисть – с силой, беззлобно и чуждо, глядя под ноги и разворачиваясь.
У тебя дрогнула щека. Ты резко отпустил ее.
– Будь счастлива!
Сказал неожиданно. Вместо проклятья…
Она вскинула глаза и искоса, как близорукая, посмотрела на тебя пристально.
Ты дышал тяжело; облегченно…
Она медленно повернулась и пошла, задумчиво засеменила.
 
Зачастили дожди.  Отсыревшая печь в твоей комнате   дымила,  пахло мокрой глиной и сажею. Ты писал у окна. Кот неподвижно сидел на табурете, свесив, как дремлющий конь, голову. Свет от лампы падал через окно в сад – и,  глядя  на куст смородины, безнадежно мокнущий под дождем, ты остро чувствовал: тебе изменяют… 
И  пришел ноябрь. Морозцем влажную землю стянуло в морщины. На город пал туман. По  сухому асфальту  мело сор и песок. Во дворе плетеневской бани жгли старые веники, и горько пахло  березовым дымом. Костер и фары проезжающих  автомобилей светили в тумане тускло,  будто из-под воды. Между тем окна  бани  горели томно, с тропическим жаром – и в пробирающем холоде невольно хотелось в горячую мыльню с шумом душей, с устало- приглушенным звоном чугунных шаек.
 В тот вечер она вышла неожиданно веселая. Увидев тебя, обернулась к подруге.
– И-эх! –  и упала тебе на руки.   
Ты подхватил, оскаблился по сторонам, – слащаво, извинительно, хищно. Сзади подцепил пальцем шлевку на ее джинсах, приподнял – и она закрутила ногами, как на велосипеде: полетели, щека к щеке, к тебе домой.
  Ночью ты проснулся в одиночестве от озноба. Встал, откинул занавесь  против форточки – и  в лоб ломяще ударил звездный холод. Звездами были снежинки. И утром, отодвинув створом снег, ты  открыл дверь в зиму.

       В выходные дни ты  поднимался рано. Топил печь, съедал кусок телятины, пил крепкий душистый чай. И садился с сигаретой у полыхающей подтопки.   
Вспоминалось прошлое. Холод  и голод, от голода бессонные ночи. Теперь вечность тех ночей позади – канула с уделом счастливых мгновений в одно общее море, – и вот уют, очаг, и пламя тепло рисует-рисует на скуластом лице былое… Жизнь завершила круг. И будто грезы первой любви,   постигались  первые удовольствия мудрости. Ты чувствовал у жаркого огня, как плавится кожа лица, оплывает повседневная маска суеты и сквозь воск проступают истинные черты. Ты сосредоточенно узил глаза, казалось, еще немного –  и приоткроется творило, и ты увидишь, на чем замешана жизнь. Узришь саму истину, которая в этот утренний, тихий и добрый час, обманутая тишиной, вдруг окажется возле тебя, как нечаянно заплывшая в заводь легендарно-неуловимая и большая, как отраженье луны, Золотая Рыба…

1990-1995  г