Таежная школа ч 2 гл. 3

                Глава третья.

                Последняя ночь.

Поздний вечер. Мы укладываемся в балагане на ночлег.
    - Ну вот!-Выдохнул Илья.- Завершён ишшо один денёчек. Пролетают, паря, они и короче становятся как и вся наша жизнь. Скоро и вовсе в рукавичку сожмутся. Завтре до потёмок надо домой обернуться, если по пути ни чо не доспется.*  Да лесничему надо сказать про крышу на зимовье. Вдруго'рядь* возьмем ножевку, топорик, скобы, гвозди и из тонкого сосняка соорудим накатник. Мох тут есть, глины наковырям . Зиму продержится, а  в июне надо успеть надрать корья и сделать навес, не то  опять всё сгниёт и завалится.
    - А мне с вами можно будет сюда?- спросил я Илью, надеясь услышать согласие.
    - Едва ли.- ответил Илья.- К тому времени ты уже в школе будешь.
    - Это верно. И выходных не будет. Опять заготовка дров в Кулинде для школы, потом копка картошки в колхозе. А ещё её и дома копать надо: насадили-то полно. И в огороде у дома , и в поле в устье Кулинды.
    - А куда деться? У всех так,- вставил Вена,-Иначе и не проживешь! Хлеб то всё ещё по карточкам. А за коммерческим надо очередь с вечера занимать и из-за одного килограмма  стоять почти сутки. А картошка для нас, что второй хлеб. Не будь её — все бы в войну с голоду повымерли. Вот так-то, мил человек!
На минуту повисло молчание и было слышно как в траве под изголовьем  шуршали какие-то букашки. Поворочавшись и, заняв позу поудобнее, я обратился к Илье:
            - Вы мне как -то обещали про китайцев рассказать.
            - Это про каких же китайцев?
            - А тех, что в лесу из-за золота убивали.
            - А ты чё, раньше-то ни от кого не слыхал?- сказал, повернувшись Вена.
            - Слыхать-то слыхал от ребят на рыбалке про Семь грехов и братьев Карякиных, да хотелось бы узнать поболее.
            - Ну, тажно слушай,-сказал Илья,- и запоминай. А когда вырастешь, то расскажи своим детям и внукам, какая тут жизня раньше была. Да и про нас, людей простых и неприметных, чё-нибудь расскажешь, али напишешь. Бог даст, ещё и писателем станешь. Уж всё-то знать, что и к чему, как я погляжу, тебе шибко интересно. 
              Значит так, с давних времён, когда тут русских-то ещё и в помине не было, захаживали в эти места китаёзы и промышляли золотишком. За сотни лет пробили через тайгу тропы от Аргуни аж до  Чёрного и Белого  Урюма. Это где нонче Ксеньевские прийски. Но туда добирались только самые настырные и выносливые, а  большинство их разбредались по распадкам  на Урове, Урюмкане, Газимуре, Будюмкане, словом, промеж Шилки и Аргуни. Золото тут везде найти можно. Где жимолоска растёт: там и копай. Главное, чтоб вода  для промывки была. Всё лето копали и промывали, а по осени домой  подавались. Паря, еслив по правде сказать, то немногим приходилось живыми вертаться. Старики сказывали, что в то время в лесах шибко много хунхузов бродило. Ну, это то же самое, что у нас варнаки были. Такие же разбойники, ни дать, ни взять. Так вот, эти самые хунхузы золотарей на тропах  скрадывали и убивали , а золотишко делили промеж собой . Так и шло из года в год, покуда эти места наши предки не заселили. Хунхузы, опасаясь казаков, через Аргунь на нашу сторону уже не переходили и разбойничали на своей стороне, а «ходи»*,как ходили раньше, так и продолжили ходить. Ну, а наши то,  кое-кто из казачков, да из охотничков смекнули, что можно быстро и легко разбогатеть, ну и давай охотиться на этих китайцев, как говорится: святое место пустым не бывает.
          Особливо, как баяли старики, отличились  в этом деле  семь братьев Карякиных из Горбиченской станицы на  Шилке.  грабившие китайцев, пробиравшихся сквозь тайгу аж от Ксеньевских приисков ещё при царе Николашке.  Тут ведь как дело-то было. Поначалу надо было найти  тропы. Потом сыскать удобное место и оборудовать неприметную сидьбу, как на солонцах и сидеть в ней днями и ночами, а то и неделями. Одному это несподручно. Можно на бобах остаться . А вот  артелью, да  ещё по разным огневым точкам-милое дело. Глядишь, на кого-нибудь добыча да и выйдет. А у них это дело было отлажено. Главное в нём - не прозевать момент. Китайцы  покидали места промысла, как только начинал сыпаться  лист. Знамо дело: им  надо было успеть через  Аргунь перебраться ещё до шуги. А вот как они умудрялись переправляться, то мне, паря, неведомо.
           Так вот эти самые Карякины, где по одному, где по два, а где и по переменке сидели в сидьбах и ждали своего часа. И сколько они душ загубили - одному Господу Богу известно?! Теперя всю нижнюю Шилку от Горбицы до Аникино , где в аккурат семь перекатов,  так и называют - Семь Грехов. Кому потрафило мимо них проскочить, так тех караулили и встречали перед Аргунью такие же варнаки, как Карякины. И перебито этих «ходей» великое множество по всей нашей матушке тайге, где прокурором, только батюшка медведь! 
           Мне в двадцатые годы один дед баял, как он по-молодости с берданкой ургечил* в тайге меж Урюмканом и Аргунью и поведал много всяких историй, как они с братаном добывали золотишко.
         Тогда ведь как бывало-то. Китайцы обычно брели по тропе  гуськом, человека  по три-четыре, а то и поболе. Доходило и до десятка. Так они их  скрадывали сзади и стреляли из берданок по спине на уровне брюха. В этом месте пуля напролёт поражала сразу трёх, а то и  всех четырёх и они валились в разные стороны, адали снопы с овсяной клади. А кто оставался живой, тот с рёвом убегал в чащу. А имя чё, того  и надо. Голкнут ещё разок по чаще, чтоб нагнать поболе страху и давай обшаривать убитых. Но не так-то всё было просто. Вся их одёжа была на узелках и завязках, где были заначены мелкие самородки,  и шевелилася от вшей. Да, да, паря! Прямо так и шевелилася. А сам песок по кожаным мешочкам припрятан в разных местах в одёже. А  более всего -  в котомках. Они даже умудрялись заплетать самородки в косы. В те времена у них все носили косы, что мужики, что бабы. Так я что тут хочу тебе сказать? Мешочки-то  с песком находили быстро. А всю одёжу и обувь они  с них снимали, волосы срезали и всё это складывали на каменную плиту, потом сжигали. Остатки от костра промывали и обнаруженное золото прятали в тайник до лучших  времён.
           Были даже и такие случаи, когда  китайцы со страху проглатывали самородки. Так они им вспарывали брюхо и промывали всю требуху. Говорил, что вонь была несусветная, но они не попускались, пока не найдут. Первое время  блевал, а посля привык.
           Однажды он  вышел на след китайца по самой росе, ну и давай сразу скрадывать, навроде, как гурашка-подранка. Долго крадчи шел за ём подле самой чащи, стараясь не наступать на сушняк, дабы не спугнуть ненароком. Скрадует, а сам прислушивается — не воркнет ли где потревоженная птичка, не зашеборшит ли  в косогоре катящийся камешек; и присматривается — не качнётся ли где ветка.
         Наконец пошло редколесье с брусничником и он услышал как впереди взлетел с кормёжки табунок потревожных кем-то рябчиков.  Потом подняли галдёж ронжи. Ну он, стало быть, сразу прибавил шаг и  стал настигать «ходю». Узрел ево в редколесном берёзовом логу,  скрал мало-мальски и издали, когда понял, что тот вот-вот зайдёт в чащу, приопнулся, пристроил бердану на  сажанки и выстрелил ему промеж лопаток, чтоб завалить наверняка. Голк отдался как от кости и ходя упал, но  тут же вскочил, захайлал во всю голову и поперся с рёвом в чащу. Пришлось потратить второй заряд и завалить наверняка. Тот упал, ногами малость посучил, руками траву с землёй поскрёб и затих, выкатив  глаза и прикусив язык.
          Подходить к ему он сразу не стал и  с  часок подождал, прислушиваясь и посматривая по сторонам. А бердану-то держал на изготовку. Тайга есть тайга, паря. Мало ли чо может доспеться навой раз.. На выстрел могут и чьи-нибудь собаки прибежать и облаять тебя, али незваные гости подвалить. Те же хунхузы али наши варнаки. Да и медведи тоже. Они понимают, что  с выстрелом для них на том месте остаётся пища, будь то труп человека али кишки с брюшиной и голова изюбря али сохача вместе со шкурой. А откуль прилетел звук, многие звери, да и птицы, особливо вороны и кукши, определяют удивительно точно.  Так что готовым надо быть к любой неожиданности.
          Так я о чём говорю-то, паря.  Так вот, каки дела!  Потом высмотрел место поукромнее да поудобнее в колке, взял ходю за косу и  оттортал волоком в кусты.  Там ево и обшмонал.  И чо, паря, доспелось с первым-то выстрелом? Оказалось, что у него в котомке был стоймя, черенком кверху заначен топор и пуля сплющилась от удара о железо, ажно  прилипла к ему. Потому-то «ходя» поначалу и остался жив. Только со страху напустил в штаны. Шибко от них, грит, воняло мочой. Всю его одёжу и срезанную косу сжег на каменной плите. Этим  и добыл золотишко.
        А однажды они натакались на землянку , в которой лежало несколько китайцев с перерезанными горлами и от них уже воняло, а в самой землянке гудом гудела крупная могильная мухота. Видать, кто-то из своих ночью спокойно перерезал, обшмонал  и ушел. А с вечера им  не иначе как какую-то сонную траву в чай заварил. Пришлось им эту землянку поджечь, чтобы не расползалась по тайге какая-нибудь зараза.   
       
             Вот такие-то  случались истории и если их все рассказывать, то и до утра времени не хватит. Как-нибудь вдругорядь ещё расскажу. А что золото?  Всё зло на  свете от него. Через него в царствие небесное не попадёшь! К земле оно тянет, своей тяжестью совесть убивает.
    - И что же,  этих китайцев не хоронили? - поинтересовался я.
    - Да ты чё, паря, али с Луны свалился, али вбыль с дерева  упал? - вмешался Вена,- Какие ещё похороны в чаще-то? Ты бы ещё тута про духовой оркестр  помянул, али про попа с кадилом. Там ведь как дело-то быват? Шлёпнут, обчистят и дёру дают, как чё и видать. Редко когды под карчу засунут, али ветками закидают. А там, глядишь, медведь сожрёт, али росомаха. Хорьки с колонками тоже не побрезгуют. Да и вороны навроде нашего Варнака тоже мимо не пролетят. Тута есть кому попировать. А чё останется, так черви источат и всех делов, токмо косточки и останутся. В тайге ни чё не пропадает зазря.  Всё съедается и перерабатывается. Дажеть кости и те, особливо рога,  истачиваются всякими грызунами навроде пищух. Если б так не было, то вся тайга была бы завалена трупами животных и засохшими деревьями, что ни пройти, ни проехать. А так всё переработалось лесной живностью, бухарашками с микробами и грибами, особливо опятами, на удобрение для новой  травы и деревьев.
      -   Да я читал про это в книге  Чарльза Дарвина о его путешествии на корабле «Бигль».  Шибко интересная книга со множеством картинок всяких животных и читается легко.
    - Ну, раз читал, то и знать кое-что о природе должен.  В нашей тайге хозяин лесной дух в медвежьем обличье. Как ни крути, а он здеся самый опасный и не здря его чёрной немочью прозвали.  Дедушке Барчику, недалеко от Усть-Онона,  во время белковья челюсть вывернул из суставов, когды тот сидел на валёжине на Тонкой гриве и курил трубку. Было это уже после Покрова по первому снегу. Пора бы уже в берлогу залечь, да ён не залёг а шастал по лесу покуль на дедушкин след не натакался. Голодный был, а потому злой и возбуждённый, чёрная немочь, ну и давай деда скрадывать. А тот белковал с одной  «мелкашкой», да ещё с  ножом на поясе. Хорошо, что он спереди висел, а не  сбоку, а то бы  деду полный карачун* вышел. Подкрался он к ему сзади  и обнял, ну и давай ломать. А тот не обробел, выдернул нож и  распорол ему брюхо. А когды вывернулся из-под ево, то только тогды и почувствовал, что  санки* вывернуты. Еле живой пришел к зимовью до напарника. Ну, а тот мужик был ушлый и дотошный: от бурятов знал, как там всякие вывихи вправлять. Вставил ему в рот  большую деревянную ложку, чё-то там надавил и санки-то доле того на место вправил. Три дни дед ничё не ел, а токмо молоко пил с бутылочки через телячью соску. Потом поправился, а вот челюсть чувствительность потеряла. Зачнёт он кулаком  по ней сбоку постукивать: хоть слева, али справа — ни чё не чувствует. Стало быть, нервы повредил, врачей тогды там не было: на всю округу токмо один, да и тот скотский фершал, коновал. Осмотрел деда, поколол в щёки иглой и сказал, что у ево тройной нерв повреждён и всех тут делов. Так и осталось это до самой смерти, покуль ево кондрашка не хватила в землянке на  устье Чёртовой пади, где он жил как отшельник и питался одной рыбой. Вот таки, паря, дела. А в самой пади  где-то под плитой он заначил бутылку с золотом; говорил, что перед смертью расскажет  про этот тайник, да так и не успел, царствие ему небесное!. Дядя пытался у него узнать, тряс его полуживого за плечи и ажно кричал  то в одно, то в друго ухо: « Где золото, где золото?!»  А тому чо, он ведь уже почти готов был:  один глаз закрылся, а другой  выпучился и кровью налился, языком еле ворочат, руку приподнял и показыват пальцем  в пустое пространство, а сам еле шепчет, дескать: «там, там у чёрта в кармане».  Видать, ум-то у ево раньше духа вышел. Потом руку на грудь уронил, дёрнулся и затих. А выпученный глаз так и остался открытым. Пришлося  веки натянуть да полтинником придавить. А дядя   посля  в половине Чёртовой пади плиты на россыпи перевернул и всё взанапрасну — ни чё не нашел. Так и по сей день то золото в Чёртовой лежит.
    - Я помню то событие c  шатуном,- добавил Илья. -  Шуму посля много было, ажно на всю деревню .  Наши мужики приехали туды на двух подводах с короткими санями на два копылка.*  Хотели мясо забрать, да пришлось бросить. В печёнке у этой черной немочи оказались мелкие и опасные  черви. Болесть эту ветеринары называли трихиниллёзом. Из-за неё  медведь не залёг в берлогу и стал шатуном.  Для человека она очень опасна и смертельна: раньше времени на бугор отправит шипишку караулить. Только одну шкуру и привезли Барчику, а тот её посля продал какому-то барыге из Шилки. А мясо от таких медведей даже ворон не клюёт. Чует неладное.

—   А я днесь на Ключевской покати  медвежий след видел, - вставил я, -  но не свежий и заполненый водой, а размером вровень с моими ичигами.
    - Небось испужался,-спросил Вена, - поджилки, случайно, не затряслись?
    -  Да было малость, но я быстро взял себя в руки. Только вот после этого стал чаще смотреть по сторонам и  оглядываться. Ну  и сразу же отпустил Собольку с шунки.
    - Это ты правильно сделал, что собаку с поводка ослобонил. А судя по размеру следа медведь был  небольшой, второгодок,  пестун. Поди ходил жировал на голубице. К Покрову, а то и раньше  отселя уйдёт в отбойные места за хребёт, чтоб залечь в берлоге.
    - Где-то в этих места должна бродить и его мать с нонешним приплодом,-  спокойно и не спеша добавил Илья. -  На Петров день у медведей начинаются свадьбы и в это время самцы отгоняют от самок пестунов, а то и вовсе могут их задрать. Ну, а те посля так стороной и ходят до глубокой осени, а навой год снова присоединяются и залегают в берлогу вместе с матерью и младшими братьями-сёстрами. Мне приходилось от отца слышать, что из одной берлоги  доставали сразу трёх, а то и  четырёх зверей: матку, пестуна и одного или двух первогодков. Но в таких случаях они устраивают берлоги не  только в отбойных, но и в самых убиенных местах. А берлоги готовят загодя с конца августа. Навой раз расширяют старую фатеру.
    - А что означает слово: убиенное? - спросил я, повернувшись к Илье и  не скрывая любопытства.
    - А это то же самое, что и глухомань. Как только туда  доберёшься, то сразу  душу охватывает тревога.  Мы  с батей в двадцатые годы в самый раз под Семёнов день* попали в такую глухомань меж Газимуром и Урюмканом, когда решили спрямить путь по давно заброшенной старой китайской тропе. Был у нас добрый и умный конь монгольской породы, завьюченый потакучами. Мы попеременно вели его в поводу. Была ещё собака, помесь лайки с дворнягой.  Медверя'жница, паря! Акромя него шла на любого зверя, годилась и на белковьё. Путь держали по тайгызу* со  старыми затесями на  деревьях.  Думали за один походень* до места добраться, да не получилось.  Шли, шли и угодили на широкий ряж  с таким редколесьем, что можно было  на паре лошадей в карете проехать. А на душе-то всё равно тревожно было. Дорога пошла под уклон и вскоре мы оказались в логотине. Тишина, будто в могиле. Ни одна птичка не воркнет.  Кругом сосняк, а дятлов и слыхом  не слыхать.  Только одни поползни по стволам шныряют, адали мыши. Даже слышно, как под их коготками кора шеборшит. А лесины  таки высоченные, ну как корабельные мачты. И стволы толщиной в два-три обхвата. И голые без сучьев, ажно до самой вершины. Затеси на стволах смолой затекли, а посля  поготу пропали. И куды нам дале идти — сами понять не могём. Вершины-то у сосен так сплелися, что  дажеть неба  не видать было. А еслив где и проглянет, то ма-а-аленький клочок, не боле рукавички. И солнце завсе пробиться не могёт. Лучи рассеиваются в вершинах и от них внизу отзариват самую малость. По ногами токмо хвоя, как  подушка, да сосновые шишки  на ней, где сплошняком, а где и с прогалом. А подле камней   маслят хоть лопатой греби, да пучки  богородской травы чуть не до колена. Конь  ступает осторожно, ушами прядет, глаза пучит и по сторонам пялит; собака нюхтить перестала,  поскуливат, да под ноги так и лезет, так и лезет; а на душе так тоскливо и нехорошо, адали кошки скребут. Тут-то и похимастилось* мне, что позадь меня  кто-то таинственный идёт и дышит прямо в затылок. Меня аж холодом обдало: оглянулся, а там — никого. Повернулся вперёд: снова химастится, будто кто-то в самый затылок дышит. Обернёшься, опеть —никого.  Я уж давай со страху-то молитву шептать. Дважды прошептал и навроде отпустило меня: химаститься перестало. Тут и батяня на тайгыз* натакался: в затесь-то  сразу уткнулся, быдто его  кто за руку к ней подвёл. Глянули подале, а там ещё одна на удачу и только наполовину заплывшая новой корой. Так и пошли мы  дале по  тайгызу.  К солносяду выбрались оттедова. Вот вам и убиённое место. Одним словом — глухомань непросветная и не приведи Господь в ней заплутать и загинуть ненароком.
    -А что такое Закон тайги, - спросил я .
     - А это,паря,когда на охоте или на каком-то другом занятии в тайге, кто-то у своих же украдёт что-либо; ну, например припасы  али пушнину,то его живым закапывают в землю, а перед этим поют водкой, да и яму заставляют рыть самому. А еслив это случается зимой, то привязывают к дереву на съедение зверям. Вот такие дела, мил человек!
      - Ужасти-то какие,- промолвил я, почувствовав холодок между лопаток..               
       
      Закончив  свой рассказ, Илья поворочался, покряхтел и выполз наружу.
-Паря, чё-то небо затягивать стало,-донёсся его голос.-Как бы  дождь не направился!
-  Может к утрю вызвездит и все обойдётся?- ответил Вена.
-Может и  вызвездит, а может и заненастит. Сейчас самое время. Утиное ненастье на подходе. День-два, да и накроет.
    -    Да уж. Время подошло. Я помню как дедушка Барчик любил в эту пору охотиться на уток  на Ононе. Бывало, сядет на берегу у заводи возле кустов тальника, забьёт кол, подтянет к нему  вершинки веток, привяжет и сидит, как под навесом, ждёт когда утки сядут на отдых на своё любимое место. Тут он их со своей тулки  двенадцатого калибра и  накрывает сразу с двух стволов. Бывало по пол-мешка собирал за раз. Всей родне доставалось и мяса на суп и пера  на подушки. Охо-хо, было времечко!
    -    Да, паря, были времена, когда ненастье совпадало с охотой. Сначала «куктен»*-козье ненастье в середине августа, потом утиное ненастье  промеж вторым и третьим Спасом. После сохатиное ненастье в начале сентября, когда у них гон. Потом  в конце сентября летят гуси и опять ненастье.
    - Ну ладно, давай спать будем.
    -       Покряхтывая, Илья залез в балагашек, пошебуршал сухой травой и, наконец, захрапел, намаявшись за день. Вскоре и Вена стал насвистывать носом. Лишь только я, под впечатлением от услышанного, не мог  заснуть сразу и долго ещё представлял себе, как лесные разбойники в поисках золота, сидя у таёжного ручья под вековыми даурскими лиственницами, распарывают животы и перемывают в лотке внутренности  загубленных ими  китайцев, не брезгуя  при этом пробовать на зуб любой, нащупанный пальцами твёрдый предмет, будь то косточка, просто камешек или вожделенный самородок А в это время далеко за Аргунью и хребтом Хингана  около фанзы на куче гаоляновой соломы копошатся полуголые китайчата, а их измождённая мать преисполненная надежды , взирает на северную дорогу в ожидании, что вот-вот из-за поворота покажутся её муж и братья, ушедшие ещё весной  на поиски счастья в далёкое Забайкальское Эльдорадо. Но неумолимо наступает очередная бесконечная ночь и китаянка, заведя в фанзу и уложив на циновку полуголодных детей, ложится рядом, орошая их своими слезами, вдруг осознав, что осталась с ними  навсегда одна и что их кормилец и защитник растворился во мраке неизвестности.
     Немного поворочавшись и устроившись поудобнее я положил руку на лежащее рядом ружьё и, чувствуя, что обретаю состояние невесомости, заснул «сном праведника».
     А под утро мне приснился страшный сон, перенеся  на два года  в моё прошлое.
Я вновь ощутил себя, стоящим  недалеко от Новостройкинской пристани  на пологом берегу Шилки  среди кипящих котлов   и лежащих между ними  высоких куч из окровавленных солдатских шинелей, которые безмолвные женщины пропаривают в этих котлах.  И  на мне находится та самая куртка, которая позже будет пошита с одной из этих шинелей и именно её  я накануне вечером подстелил под голову перед сном. Неподалеку на торчащем из-под галечника  штоке якоря-мертвяка сидит ворон Варнак и сверлит меня  маленькими чёрными бусинками своих глаз. Время от времени в этих бусинках, как в зеркале   мелькают отблески пламени. От костров вдоль реки стелется густой сизый  дым, смешиваясь с накрывшим реку туманом и витающими в нём тенями сказочных чёрных и серых птиц.
     Неожиданно из этой клубящейся сизо-молочной смеси на берег начинают выходить в окровавленных гимнастёрках и кителях наши и вражеские мёртвые солдаты, все вперемешку, одним общим строем. Разбредаясь среди котлов и перебирая кучи шинелей, они, словно лунатики, проходят дальше и растворяются среди деревенских домов и огородов, где  уже созревшие подсолнухи, склонив свои шляпы-головы, мерно покачиваются им вслед, а из тумана  продолжают выходить всё новые и новые  батальоны мертвецов и им  «несть числа».          .   Но вот один солдат маленького роста с раскосыми глазами на смуглом  скуластом лице и  с окровавленной грудью, простроченной автоматной очередью, отделившись от строя, медленно и осторожно, словно скрадывая добычу, подходит ко мне и, положив свою невесомую руку на плечо и проведя ею  по рукаву моей куртки,  спокойно и тихо, и вместе с тем,  уверенно произносит: «Это мой шинель, однако!». Самих слов я не слышу, но они непостижимым образом проникают в  мой мозг, донеся до сознания весь их трагический смысл. Я в ужасе отшатнулся, пытаясь убежать, но мои ноги словно вросли в землю и отказались повиноваться. Тогда я закричал и тут же проснулся в холодном поту. Снаружи беззлобно лаяли потревоженные моим криком собаки, а Илья  спросил  в чём дело. Я ответил , что приснился страшный сон.
    -     - Ну тажно повернись на другой бок. Это у тебя кровь застоялась. Ишь как забазанил, ажно собаки всполошились и сюда чуть было не заскочили на выручку, да и нас-то чуть было не напугал. Завтре расскажешь, чо ты там увидел, а теперича спи и не шаборши, скоро вставать будем, небо-то, поди уже замолонило. 
     Я, как и посоветовал Илья, повернулся на другой бок, согнул ноги в коленях, а руки сунул под голову и ещё долго не мог заснуть, находясь под впечатлением увиденного во сне.   
   Было  слышно, как набежавший предрассветный ветер зашумел в ветвях деревьев и в кустарнике; как заскрипела видавшая виды древняя сосна, на которой любил подолгу сидеть старый знакомый дяди Илюши и старожил этих мест ворон Варнак. Убаюканный этим колыбельным напевом природы я успокоился и быстро впал в забытье, постепенно перешедшее в крепкий предутренний сон...
            Продолжение следует.