Казус

      В конце февраля, ранним субботним утром директор самого крупного во всем Сосновском районе леспромхоза пятидесятилетний Прохор Игнатьич Кулаков, несмотря на свой законный выходной день решил на пару часиков съездить к себе в контору, и без лишней нервотрепки и суматохи, в спокойной, что называется, тихой обстановке поработать с накопившимися за неделю документами.
      – Градусов под тридцать жмет, не меньше. – тут же прихватило после сытого завтрака, не бритое лицо Прохора морозцем, когда он вышел из подъезда пятиэтажки во двор. – Вот вроде уже конец зимы, весна скоро, а холода все не отступают.
      Осторожно крадучись в своей короткой овчинной дубленке по еле освещенной одним единственным фонарем, занесенной еще с вечера снегом дорожке в сторону стоянки, где Прохор всегда оставлял на ночь свой автомобиль, его правая нога в кожаном на натуральном меху ботинке неожиданно сорвалась в колею, и он всем телом шмякнулся на правый бок. Неловкое, абсурдное падение почти на ровном месте, малоприятное занятие, но, с кем не бывает. Хорошо еще, что темно, и никто не увидел, а то бы разговоров было по поселку. Дескать, смотрите, взрослый здоровый дядька, директор серьезного предприятия, а растянулся на снегу, как размазня. Возмущаясь про себя на свою неуклюжесть, Прохор поправил на голове черный каракулевый «Гоголь», и попытался подняться на ноги, но в ту же секунду он почувствовал вверху правого бедра нестерпимую, резкую острую боль, и едва не потеряв сознание, как подстреленный зверь снова рухнул на землю.
      Супруга Прохора, всегда спокойная, с добрым и безотказным характером сорокалетняя Вероника в этот день уже, чуть ли не с шести утра, как угорелая носилась по квартире, так как в эту субботу их единственной дочери Лидочке исполнилось десять лет. Увидев, совершенно случайно минут через пятнадцать из окна второго этажа, лежащий без движения на земле возле их машины до боли знакомый силуэт, женщина впопыхах набросила в прихожей на себя мужнину болоньевую ветровку, и пулей вылетела во двор. Первое, что ей пришло в голову, было то, что у ее Прохора случился сердечный приступ, или инсульт.
      – Привет, Верунчик. Давненько не виделись. – попытался отшутиться Прохор, когда к нему подскочила обезумевшая, едва сама не лишившаяся рассудка от пережитого шока жена. – Видишь, разлегся, как на пляже? Стыдоба.
      И он, не дав открыть ей рта, во всех красках поведал о своем, мягко говоря, позорном и неудачном казусе.
      – Замерз, небось, Проша? – лишь простонала дрожащим, жалким голоском женщина, и тихонько всхлипнув, прикрыла голыми ладошками свое худое и бледное от испуга лицо.
      – Да пока вроде терпимо. – ясно понимая всю свою беспомощность в данный момент и будущие мытарства, Прохор с трудом сглотнул, застрявший, где-то между кадыком и грудью твердый комок, и сам едва не дал волю слезам.
      – Наверно перелом? Сам-то, как себя чувствуешь?
      – Кажется сломал. Даже пошевелиться не могу.
      – Ай, Проша-Проша. Вот угораздило-то тебя. Встать-то, не получиться никак? Может, все-таки попробуем?
      Прохор, чтобы не усугублять свое, и без того неважнецкое положение, только безнадежно помотал головой.
      – Уже пробовал один раз. – и он, посинев от холода и мучительных болей зажмурился. – Только хуже сделал.
      Несмотря на то, что шел девятый час, и уже во многих окнах плотно окружавших двор панельных и кирпичных многоэтажек то тут то там загорался свет, на улице по-прежнему не было ни одной живой души.
      – Ладно, мать. Иди домой, звони главврачу, пусть он отправляет за мной карету. А то и вправду околею тут.
      Прохор лежал в ровном горизонтальном положении на спине, как покойник, скрестив на груди руки.
      – Иди уже, Вера. Ступай. Я прошу тебя. Быстрее вызовешь, быстрей приедут. А то правда холодно невмоготу.
      И он посмотрел на жену, таким неестественным, угасающим взглядом, что ей сразу стало не по себе.
      – Только не бегай, степенно иди. – напоследок настоятельно велел он. – А то не хватало еще тебя покалечить.
      Не дослушав мужнин бубнёж, женщина резко сорвалась с места, и сверкая пятками помчалась домой. Прохор повернул голову в сторону своего жилья, и увидел в окне их спальни на подоконнике проснувшуюся именинницу.
      – Я мигом, Проша! Жди меня! – на ходу, не оборачиваясь крикнула Вероника, и ее нескладная в этой большой не по размеру ветровке фигура исчезла в темноте.
      Услышав на улице, непривычные для столь раннего времени суток, да к тому же еще и в субботу заполошные женские крики, на крыльцо соседнего кирпичного здания, где располагалась контора местного ЖЭКа вышел помятый, еще толком не оклемавшийся после вчерашней попойки дворник. Ухватив заспанным взглядом с высоты крыльца, лежащего метрах в тридцати на снегу человека, он застегнул на все пуговицы старый армейский полушубок, и потуже натянув шапку, чуть ли не вприпрыжку побежал к нему.
      – Как же ты так умудрился-то, Игнатьич? – смутно переварив с бодуна в голове директорский рассказ, стал показательно возмущаться дворник одновременно и на выпавший вчера так некстати снег, и на вечно нечищеные в Сосновке дороги. – А я гляжу с крылечка, и думаю, кто это тут у нас до дома не дошел, да еще в такой-то холод? Я, когда в пять утра курить выходил, на этом месте, никого не лежало, а щас вышел, и на тебе, приплыли. Я уж, грешным делом, подумал, убили кого. А это ты, Игнатьич, оказывается, тут отдыхаешь. Это же надо, так неудачно упасть. Не бережешь себя, Прохор Игнатьич? Осторожней надо быть.
      Прохор ничком лежал на спине все в той же замершей позе, исподлобья посматривал, то на ворчливого мужика, то в сторону своего родного подъезда, и, как рыба молчал.
      – Окоченел, поди? Кхе-кхе-кхе. – основательно утаптывал дворник своими высокими войлочными пимами вокруг директора снег, и от досады кряхтел на всю округу.
      – Прохладно. – побелевшими от холода губами, сиплым голосом промолвил Кулаков и вздохнул.
      – Как же не прохладно. Хм. Такой колотун. Хотя вчера было намного теплей. Я уж обрадовался. А вечером гляжу, снег повалил. Щас вот тебя провожу, маленько очухаюсь после вчерашнего, да чистить буду, пока не упаду. Э-хе-хе. Сколько еще эта зима будет мне нервы трепать? Надоела.
      Мужик зубами стянул с правой, загрубевшей кисти, связанную кем-то из сердобольных работниц ЖЭКа из серой собачьей шерсти варежку, и достал из внутреннего кармана полушубка сложенный пополам, прошлогодний номер бесплатной рекламной газеты «Ярмарка».
      – Пока твоя Верушка до больницы-то дозванивается, давай-ка я тебе, Прохор Игнатьич, хоть под задницу бумажку подстелю? Все не на голом снегу загорать-то.
      И дворник очень трепетно, чтобы, не дай Бог, не причинить Прохору своими корявыми натруженными ручищами вреда, без резких телодвижений подсунул ему под затекшее, окоченевшее на морозе туловище газету.
      – Спасибо тебе, Михеич. – от души поблагодарил заботливого человека Кулаков, и превозмогая боль, улыбнулся ему ровной полоской белоснежных зубов. – Я прямо очень-очень надеюсь, что сейчас меня отсюда заберут. Не век же мне здесь валяться. – и он стал лихорадочно вертеть головой по сторонам в надежде, как можно скорее покинуть это проклятое место, и оказаться в тепле.
      – Знаешь, Прохор Игнатьич, как у меня покойный батюшка все время говорил? Кхе-кхе. – дыхнул паром изо рта на правую голую руку дворник. – Проси добра, а сам жди худа. – и он натянул на нее варежку и поднял к предрассветному звездному небу тяжелые хмельные глаза.
      – Мудрые, однако, слова. – упавшим голосом промолвил Прохор, и поежился. – Раньше говорить умели. Надо запомнить их.
      – А может тебе папироску прикурить? – похлопал варежкой по оттопыренному карману полушубка мужик.
      – Я не курю, Михеич. Спасибо.
      – Тоже правильно. Умница. Здоровье, оно ведь не казенное у нас. У меня вон младший брат, тоже всю жизнь не курит, как и ты же. – чтобы хоть немного согреться, дворник расслабил мышцы и поднял у полушубка протертый воротник. – Ему еще в детстве врачи запретили.
      – Чего так?
      – Обстоятельства вынудили. Так бы может и курил.
      – Что за обстоятельства? Если, конечно, не секрет?
      – Да какие там теперь секреты? – смутился мужик.
      Директор пытливо смотрел на дворника и ждал.
      – Никаких секретов. Хм. Когда мы с братцем были еще пацанами, отец у нас возле заброшенной воинской части собирал в лесу грибы, и наткнулся там, на какую-то болванку, похожую на движок от ракет. Раньше же, че только по лесам-то не валялось, танк можно было по запчастям собрать. Ну, и вот, значит. Поглядел батька на эту штуковину, пощупал, и решил, не пропадать же добру. В тот же вечер погрузили они вдвоем с дедушкой эту хреновину в тракторную телегу, и украдкой к нам домой приволокли.
      – Запас карман не тянет. – окончательно задубев, кое-как выговорил Прохор, и попробовал приподнять, приросший намертво к земле таз.
      – Запас-то, может быть и не тянет, только он с этой железякой, брата чуть в могилу не загнал. – и дворник вспомнил недобрым словом своего жадного до дармовщинки покойного родителя, и на несколько секунд замолк. – Братишка утром собрался за карасями на болото, вышел, значит, за удочками в ограду, а там эта бандура под сараем красуется, хочешь не хочешь, потрогаешь, подойдешь. И тут его прямо возле сарая, как скрючит пополам, и давай желудок наизнанку выворачивать, все облевал. Хорошо, что родичи уже не спали, и скорую вызвали быстро, а так бы проморгали братана. Наверное, отравился чем-то. Эти куркули, дед-то с отцом, главное, не отравились, они-то взрослые, а он-то, брательник-то молокосос. Чем там эти ракеты заправляют? Напомни-ка мне.
      – Гептилом. – сказал Прохор. – Токсичное вещество.
      – Как, как? – не расслышал мужик. – Тротилом?
      – Я говорю гептилом, а не тротилом. Глухня.
      – Ааа. Гептилом? Скорее всего, раз ты говоришь. – уверенно промычал мужик, хотя сам про это ядовитое ракетное топливо услышал только сейчас. – Мать тогда чуть отца со свекром не убила, месяц с ними не разговаривала. Вот с тех пор у меня брат и не курит. Зато я, как паровоз дымлю. Как меня тогда Бог отвел? Нанюхался бы тоже.
      Стрелки на наручных командирских часах директора, подаренных ему лично главой Сосновского района по случаю юбилея год назад, отсчитали еще двадцать минут.
      – Ногу сломать, не страшно. – нежно поглаживая под полушубком изношенное, настрадавшееся сердце, рассуждал дворник вслух. – Срастется твоя культя, никуда не денется. А коли и не срастется, тоже не беда, можно импортный протез поставить из титана, и еще в марафонах будешь занимать первые места. Намного пострашнее, Прохор Игнатьич, это жизнь поломать. Но с этим у тебя, слава Богу, все в порядке. Ты вон, какой барин лежишь в своем каракулевом пирожке, как министр иностранных дел, директор леспромхоза, мать его ети. Один воротник у тебя от дубленки стоит дороже, чем весь мой гардероб. Мы же мелочь пузатая, шлак, никто, и звать никак. А ты, товарищ Кулаков, величина районного масштаба. Так что ты за свой перелом не беспокойся. Соберут, куды ни то. Куда они денутся?
      – Скажешь тоже. Хм. – стало неловко Прохору за эти преувеличенные о его служебном положении слова.
      – А ведь у меня, Игнатьич, кстати, тоже в деревне, в Заболотье, когда-то было все пучком. Работал бы, дурак, и дальше на торфяниках, зачем оттуда убег? Всему виной моя легкомысленность. Щас вот жалею, что тогда не по-хозяйски поступил. Эх. Там нам от тестя с тещей остался в наследство добротный дом, огород девять соток, банёшка, там у меня была нормальная семья. Все же было ладно. Но ведь нам скучно становится дома-то, тухло, хочется приключений и побольше деньжат. Они-то меня, эти фантики вонючие, и сбили с верного пути. Началась кочевая житуха. Я сначала на Колыму подался, мыкался по золотым приискам, вкалывал, как бобик, мерз, и все вроде шло своим чередом, даже завелась, кое-какая копейка. Только радость-то оказалась недолгой, свободу почувствовал, вольным воздухом задышал. А где свобода, там пошла и выпивка, и прогулы, и драки, и гонорея, и еще не пойми что. Бабьего контроля-то не стало, кто мне будет укорот давать? Как у меня прабабка говорила, вольному воля, спасенному рай, бешеному поле, а черту болото. Вот меня и понесла нелегкая туда. Короче, нигде надолго не задерживался я. Я от этой свободы, будь она неладна, был как в дурмане. А че? Денег-то была прорва, я их даже не считал. Сорил ими налево и направо, как банкир. Ээх! Ни в Бога, ни в черта не верил. Заместо иконы была сторублевка, ну, или, на худой конец четвертной. Но, видать, верно, в пословице-то сказано, что за все в этой жизни надо платить.
      – Что посеешь, то и пожнешь. А как же ты хотел-то?
      – Вот я и посеял, вот этими самыми руками. В итоге, семью профукал, своим углом не обзавелся, денег не скопил. Из имущества, только вон лопата, метелка, и чугунный лом, и все. И те с инвентарными номерами. Живу в подсобке с одной табуреткой и прожженным матрасом, как клоп. Как говориться, все, что накопил непосильным трудом. Ладно хоть в тепле ночую, спасибо девкам из диспетчерской, приютили меня сиротинку. Кабы не они, вы бы уж давно воткнули мне в продолговатый холмик крест, наверно бы уже черви доедали.
      – А че назад в деревню не уедешь? – без претензий, чисто для приличия поинтересовался Кулаков. – Нравиться, что ли, такая кочевая жизнь?
      – Куда-куда? Хах! В деревню? – с усмешкой в прокуренном, пропитом голосе прыснул мужик, и выругался трехэтажным матом. – А кто меня там ждет, в деревне-то? Я еще, помню, до Сусумана не успел добраться, как моя профура уже завертела хвостом. Нет, Игнатьич. Ерунду ты мелешь, лежишь. Мне туда путь давно заказан. Отсюда, из моей ЖЭКовской берлоги станете меня хоронить.
      – Дети-то есть у тебя?
      – Ребятишки-то? Кхах! Нашел, что спросить. Конечно, есть. Куда без них? – неохотно отозвался дворник, показав всем своим недовольным видом, что ему не очень приятен этот разговор.
      – Много?
      – Тебе это, Игнатьич, зачем?
      – Ну, как?
      – Немного. Один сын.
      – Сын? Это хорошо. А у меня дочка. – через силу улыбнулся первый раз за утро Прохор.
      – Дочка? Тоже не плохо. – заулыбался дворник.
      – Кстати сегодня у нее, как раз день рождения. Уже десять лет. Видишь, какой я ей подарок преподнес?
      – Пройдет. – махнул рукой мужик. – Так ты, Игнатьич, выходит, ювелир? С тебя тогда из нашего кафетерия курица гриль и Агдам. А вот мне Бог дочерей не дал, к сожалению. Только парня. Юркой зовут. Слышишь? Почти что твой ровесник. Разве, только немножко помоложе тебя. Сорок восемь ему. На стороне живет с семьей.
      И дворник стянул обе варежки, достал из полушубка заляпанную грязными пальцами бело-голубую пачку Беломора и коробок со спичками, и от волнения закурил.
      – Общаешься с сыном-то, или нет? – чтобы хоть, как-то отвлечься от всего происходящего кошмара, все не замолкал Кулаков.
      – Сначала, когда я сюда двадцать лет назад на родину вернулся, маломальски общались, и с Юркой и с его женой, один раз они меня даже к себе в город на день рождения приглашали вместе с матерью, хотели нас свести. Потом, когда меня за кражу металлолома посадили, он перестал выходить на связь. Не нужен я ему? У него и без меня забот хватает. Был-бы я еще, глядишь, как ты, с положением, с окладом, может быть он со мной и якшался. Только я гол, как сокол. Сам же видишь, Игнатьич, на кого я похож. Рву тут пупок от зари до зари, а зарплаты хватает, только на самый дешевый портвейн да на ливер, курево и то клянчу у всех, как побирушка. Хм. Если бы ты мне тогда свои старые джинсы не отдал, мне бы и ходить щас было не в чем. Еще хочу сказать тебе спасибо за рубаху с попугаями, которую ты мне из Ялты привез. Вот скоро лето настанет, вот уж я в ней пофорсю. А с сыном у меня, Игнатьич, оборвана нить. Боюсь, что окончательно. Я им, как мозоль на пятке. И потом, че ему со мной общаться? Какой смысл? Денег-то я ему все равно дать не смогу.
      – Я тебя, как не послушаю, чего-то ты все деньгами меряешь, Михеич? Одни только и разговоры про деньги. Он же твой сын, твое продолжение.
      – Это не я меряю, Игнатьич. Это время нынче, такое пошло. – затряслась у дворника от обиды, прилипшая к нижней губе папироска. – Деньги, это все. С деньгами я буду сам Господь Бог, если не выше. Даже без воздуха человек может прожить, без денег нет. Щас если ты нищий, никто даже и не посмотрит в твою сторону.
      – Все люди разные. – радикально не согласился с мужиком Кулаков. – Зря ты, Михеич, всех под одну гребенку гребешь.
      – Может ты и прав.
      – Да не может, а точно я тебе говорю.
      – Эх, Юрка-Юрка. – забыв уже и о деньгах, и обо всем на свете, разлилась по щетинистому, опухшему лицу дворника алой краской тоска. – Знаешь, Игнатьич, как я по нему скучаю? Ээх! Мать у меня, когда Юрка еще под стол пешком ходил, бывало, сварит пельмени, хоть с мясом, хоть с капустой, а бульон потом не сливает, накрошит в него хлебного мякиша, и Юрку кормит этой бурдой. А тот уплетает, довольный, только за ушами трескотня стоит. Пельменный бульон, штука хорошая, тем более с хлебом. Не пропадать же добру.
      Кулаков заулыбался.
      – Или вон еще, опять же мать, помню, скотине целую кастрюлю пойла сварит, а Юрка уже, тут как тут, на стреме. Та ему оттуда картофелину покрупнее выловит, намнет ее толкушкой в чашке, и парень с удовольствием ест. Нет, кто бы, что ни говорил, а в деревне с голоду не помрешь ни за что, нереально. Только в деревне жить лучше сообща, одному там худо.
      Жадно выкурив всего за пару минут целую папироску, дворник по привычке швырнул тлеющий бычок на землю, и валенком втоптал его в рыхлый снег.
      – Эх, Игнатьич. – закачал тяжелой, раскалывающейся с похмелья головой мужик. – Я иной раз проснусь среди ночи, лежу и думаю, сколько же мы в этой жизни напутали всего, не распутать же во век. Так ведь, скажи? И все-то мы не угомонимся. А ведь создавал-то Бог человека, для чего? Для того, чтобы мы были милосердные по отношению друг к другу, чтобы царила между нами любовь и доброта. Понимаешь? Любовь и доброта. Соблюдали бы мы, глядишь, это правило, и тут бы был рай земной. Не на небе, а здесь, на земле. Но мы же все, как всегда, испоганили, подтерлись божьими заповедями, как вон газеткой в туалете, и поставили во главу жадность, зависть, гордыню, эгоизм, и еще много всякого дерьма. Прямо клубок пороков получился, а не человек.
      Прохор молча в пол уха слушал эмоциональную речь, пропащего, обездоленного человека, и думал о своем несчастье, за какие он-то грехи угодил, в такую паршивую историю, и какие круги ада ему еще предстоит пройти.
      – Послушай, Михеич. Ты сейчас про гриль и Агдам говорил? – спросил Кулаков. – А есть у тебя вообще, какая-нибудь большая, глобальная мечта, или, хотя бы желание? Хотел бы ты, чего-нибудь такого…
      – Честно? – замер у дворника его подозрительный, как у разведчика взгляд.
      – Ну конечно честно. Зачем врать?
      – Водки хочу попить из хрустальной посуды, Игнатьич. Лучше всего из фужера. Хе-хе. Вроде и пожил в свое время на широкую ногу, а никогда из хрусталя не пил.
      Прохор сделал по поводу столь странного желания курьезное лицо, но говорить ничего не стал.
      – Ладно. Не бери в голову, Игнатьич. Это я так, шутка такая. Блажь. Не обращай внимания. А вот насчет моей жизненной позиции, это я не шучу. – вновь разошелся мужик. – Все-то нам мало, все-то нам давай, давай, давай… Хапаем, как не в себя без совести и меры. А по итогу останется-то у нас, Господи, полтора метра сырой землицы, да деревянный макинтош. Но мы щас этого пока не понимаем. После мы, конечно, спохватимся, захотим душу свою грешную очистить, да будет поздно, паровоз уйдет. Ну согласись со мной, Игнатьич? Я ведь тоже, такая же оказалась мразь. А че, нет, что ли? Оставил бабу с ребятенком одних, и лучшую долю поскакал искать по белому свету. Тоже мне, Миклухо-Маклай. Хм. Выпрягся из дома, а зачем, для чего? От добра же добра не ищут.
      – Ты же, Михеич, все понимаешь не хуже меня.
      – Еще бы. Хм. Или, какое проклятье лежит на нашем роду. – боязливо огляделся по сторонам мужик. – У меня у братухи, тоже ведь личная жизнь не задалась.
      – Не задалась?
      – Неа. Пустое. Он с женой, то разводился, то сходился. Все бегал от нее, то к одной юбке, то к другой, как колобок. Жизнь, Игнатьич, она вообще штука верткая и склизкая, как налим, не успеешь оглянуться, как выскользнет из рук. У братухи тоже, как и у меня, один сынишка, Альбертом зовут.
      – Редкое имя.
      – Может быть. Вроде неглупый парень, в шахматы играет, тоже, как и батя не курит, спиртное на дух не переносит, а вот свою семью, так и не может создать. А самому уже сорок с гаком. В его-то годы пора бы уже выводок иметь. А видишь. Видать нынче смирные парни не в почете. Живут вдвоем с отцом в полуторке, как Маугли. Мать-то они похоронили в позапрошлом году, от рака померла.
      Пока мужики около получаса, как старые добрые приятели, откровенно толковали на разные житейские темы, в безлюдный двор по глубокой снежной целине, надрывно тарахтя продырявленным глушителем въехала еле живая пассажирская «Газель», по обоим бокам которой на выцветших на солнце бледно алых полосах виднелись едва заметные полуоблезлые белые надписи – «скорая медицинская помощь».
      – Наконец-то. – с облегчением выдохнул Прохор, когда увидел бредущую чуть ли не по колено в снегу впереди буксующей на переметах машины, тепло закутанную в ярко оранжевый пуховик и светлую норковую формовку супругу. – Явились, не запылились. Слышь, Михеич?! А я уж, честно говоря, подумал, что она не за скорой, а на развод побежала подавать.
      Пока Прохора водитель с фельдшером дружно загружали на носилках в машину, он приподнял голову и жалобно посмотрел дворнику в глаза.
      – А про твою мечту, Михеич, я тебя услышал. – крикнул он уже из салона через приоткрытую дверь. – Вот выпишут меня из больницы, мы с тобой обязательно из хрусталя попьем.
      Сделав буквально в течение получаса в центральной районной больнице рентген, дежурный доктор, совсем молодой, видимо только недавно окончивший мединститут короткостриженый парень с карими наивными глазами, тут же определил по снимкам одну из самых серьезных и нехороших травм – перелом шейки правого бедра.
      – Ну, что там у меня? – широко разлегшись на мягкой поролоновой кушетке, с нетерпением ждал Прохор неутешительный вердикт. – Жить буду? Или…
      Не дослушав до конца вопроса, доктор аккуратно разложил фотоснимки на стеклянной столешнице, и присев рядом с Кулаковым на краешек кушетки, простым человеческим языком, спокойно разъяснил директору о его, прямо скажем незавидном переломе. На эти жалобные вздохи доктора, Прохор лишь ухмыльнулся – и не с таким дерьмом справлялись, подумал он про себя. Доложив по телефону, кому-то из своего руководства о самочувствии пациента и неутешительных результатах рентгена, молодой человек здесь же в соседней комнате насквозь просверлил Прохору обыкновенной электродрелью ногу чуть выше колена, и закрепив ее с помощью железного штыря и гири в подвешенном состоянии, позвал санитарку, чтобы та на каталке отвезла больного по указанию главврача в улучшенную палату на третьем этаже стационара.
      Так в жизни Прохора Кулакова началась новая глава.

      2

      Наступило воскресенье. С того момента, как Прохор угодил в больницу, незаметно пролетели целые сутки. Все это время он почти не сомкнул глаз, и без конца прокручивал в мыслях вчерашнее происшествие. Палата, в которой находился Кулаков была рассчитана на двух человек, поэтому здесь имелось две простеньких кровати-полуторки, пара деревянных стульев, небольшой, крашеный на сто раз белой эмалью допотопный холодильник «Минск», такой же древний настенный радиоприемник, обеденный стол, и, наверное, самая необходимая деталь интерьера – персональная комната с душевой кабиной и унитазом. Во всем хирургическом отделении эта палата считалась самой комфортабельной, обычно ее держали специально под всяких ответственных работников, а также их родственников, и всевозможных друзей.
      После обеда, когда в стационаре наступил тихий час, к Прохору без стука вошел сам заведующий отделением Роман Наумович Рохлин, известный в районе и далеко за его пределами хирург, пожилой, седовласый мужчина в свежем белом халате и приличных коричневых туфлях. Кулаков с этим человеком был знаком уже много лет. Когда глава района, по какому-нибудь торжественному случаю собирал у себя местное начальство, то помимо главного врача, на мероприятиях всегда присутствовал и Рохлин. На одной из таких пирушек Прохор с ним и познакомился.
      – Ну, как вы тут, Прохор Игнатьич? – не в меру веселым ободряющим голосом, с порога спросил у больного заботливый хирург. – Обживаетесь понемногу? Ночевали нормально? Жалоб на медперсонал, никаких нет?
      Прохор искренне обрадовался гостю.
      – Добрый день! Все нормально, Наумыч. – не выдавая своего истинного душевного состояния, директор протянул ему для приветствия руку. – Здравствуй, Роман. Спасибо за гостеприимство.
      Мужики обменялись крепкими, дружескими рукопожатиями.
      – Вы же меня вон, в какую палату с шефом определили. Апартаменты, что надо, не хуже гостиничного люкса в Крыму. Я прошлым летом по путевке в Ялте отдыхал. Я же потом не рассчитаюсь с вами, мужики.
      – Да ладно тебе, Прохор Игнатьич, сочинять-то. Хм. Тоже мне сравнил.
      – Я серьезно.
      – И я не шучу. Палата, как палата, ничего тут особенного. – засмущался врач. – Лучше-то все равно у нас нет. Штукатурка вон на потолке на волоске висит, того и гляди кусок на лысину упадет. Смотри тут, Прохор, аккуратней, и всю свою родню предупреди. А то будут тебя навещать. Скажи, чтобы смотрели в оба. Не хватало еще в больнице травму получить. Я все ищу спонсоров, ищу, кто бы мне здесь с ремонтом подсобил. Пока, что безрезультатно. В области-то, все никак не разродятся. Пишем им на пару с главным письма, пишем, те в ответ, только обещают, уже который год. Нет, Прохор Игнатьич, ерунду ты мелешь, не дотягивает до крымского люкса палата твоя.
      Видя по угодливым манерам поведения доктора, что он явно намекает Прохору, чтобы тот помог ему с ремонтом, Кулакову сделалось неловко.
      – Может быть, Наумыч, до люкса и вправду не дотягивает, но опять же с персональным толчком. – успокоил его Прохор. – Все лучше, чем в общий туалет шастать в самый конец коридора. Мне, правда, щас до сортира не дойти. Не смогу физически. У меня вон, где-то утка под кроватью. Придется ее потихоньку осваивать. Э-хе-хе. Видишь, Роман Наумыч, как угораздило меня? Сказали бы мне еще позавчера, что я буду тут у вас лежать на раскоряку, в лицо бы посмеялся тому чудаку. Ну, да ладно.
      Рохлин, убрав свои женственные, с ухоженными ногтями руки в карманы накрахмаленного халата, стоял будто оловянный солдатик смирно возле койки и молчал.
      – К нам попасть, дело не хитрое. – встряхнулся он, и поправил на переносице золотые очки. – Все, как говориться, под Богом ходим. Вот как отсюда выбраться, вот это уже задачка будет посложней. А насчет палаты, ты это верно подметил, мы ее и вправду, кому попало не даем. До тебя тут, Прохор Игнатьич, в этой же самой палате один подполковник лежал. Да ты его, наверное, знаешь. Он у нас тут в райотделе, какой-то заместитель щас. Да ты его должен знать. Этот, как его там? Мордастый такой. Жилин, что ли, фамилия его. Ох и шабутной мужик. Намучился я с ним. Пока он тут у нас лечился, ему прямо здесь его начальник, какую-то медаль вручал. Сам полковник Касатонов был в этой палате, вместе с замшей по кадрам, и еще какими-то непонятными людьми. Так они тут всем кагалом, такую пьянку закатили. Я чуть от стыда не сгорел.
      – Прямо в палате, что ли? – опешил Кулаков.
      – Ну, а где же еще-то? – с удивлением отреагировал хирург. – Не в ординаторской же у меня. Конечно, в палате. Хох. Уборщица утром пустые бутылки с окурками замучилась из-под кроватей выгребать, мусору вынесла гору. Тот, бедняга, орденоносец-то, был только после операции, еще даже толком от наркоза отойти не успел, а ему уже полный стакан с водкой под нос суют, идиоты.
      – А медаль-то ему дали, за какие заслуги? – пытался понять Прохор, глядя на возмущенное, полное недоумения узкое с большим носом лицо врача. – Какой-то подвиг, что ли совершил?
      – Да какой там подвиг, Прохор? Ты че, такой наивный-то? Ты вроде директор, взрослый мужик, а такие вещи спрашиваешь. Был бы там подвиг. Тоже мне, летчик Маресьев нашелся. Хм. Я, конечно, всякие сплетни не люблю, но у меня тут медсестры шептались, что будто бы он к одной замужней женщине, не буду называть ее фамилию, похаживал, ну, их однажды ее мужик в гараже и спалил. Залетел туда, глаза по пять копеек, схватил с верстака монтировку, и давай этого Жилина лупить.
      – Сильно побил?
      – Сильно не сильно, но ключицу сломал и синяков наставил, это факт.
      – Не хило.
      – Я тебе, Прохор, открою один секрет. – понизил голос Рохлин. – Только ни-ни, никому. Он его и раньше мутузил. Один раз он ему у себя дома, как по голове трубкой от пылесоса шарахнул, так у того аж кожа на макушке лопнула звездочкой. Я помню, когда его к нам в приемный покой на носилках без сознания доставили, ему пришлось двадцать швов наложить. Представляешь?
      – А почему именно трубкой от пылесоса?
      – Почему трубкой, спрашиваешь? А что ему в спальне под горячую руку попалось, тем и шибанул.
      Кулаков от всей этой дикой, выходящей за грани разума истории, едва сдерживал смех и про себя удивлялся.
      – Погоди-ка, погоди-ка. Чего-то я не допер. – вмиг озадачился Кулаков от рассказа. – А разве за походы налево у нас сейчас медали дают?
      – А кто это тебе сказал, что ему ее за походы налево дали? – на полном серьезе заверил врач. – Нет, Прохор, не за это. На работе-то он сказал, что будто бы в темном подъезде на него преступники напали. Да там и медаль-то была, тьфу, юбилейная, так, побрякушка. Они их там у себя в канцелярии штампуют на каждый праздник, деньги некуда девать. У меня вон у соседа по даче, у Витьки Брагина у обычного тыловика, такого барахла навешано на кителе, как новогодних игрушек на елке. Сам, главное штука, всю службу просидел, где-то в городе кладовщиком на складе, зато как парадный мундир иной раз на даче на голое пузо наденет, смотришь на его железки и думаешь, будто он Прагу с Будапештом освобождал. У Конева на пару с Рокоссовским, медалей меньше, чем у него.
      Прохор, моментально забыв про все свои беды и горести, как на пляже, чинно закинув обе руки за голову, беззаботно улыбался в потолок.
      – Импортной ветчины, помню, тонкими пластинками нарезали на блюдце, брынзы, одних оливок сожрали банок десять, про водку, так я вообще молчу.
      – Оливок, говоришь? Гурманы.
      – Да ну их к черту. Я же говорю тебе, утром наша санитарка баба Клава пустую стеклотару с окурками замучилась из-под кроватей выгребать.
      – Да уж. Весело тут у вас, Наумыч. Нечего сказать.
      – А ты, как же, Прохор Игнатьич, думал? – почесывал ногтем указательного пальца свой длинный с горбинкой нос врач. – Мы тут не хомячков разводим. Сам же видишь, с какими деятелями приходится иметь дела? Тут у нас иногда, особенно после длинных праздников, как в зоопарке, каждой твари по паре, кого только нет. Сейчас еще наши сестры с санитарками пронюхают, что у нас здесь целый директор леспромхоза Кулаков с переломом заехал, так еще со всякими просьбами к тебе, Прохор, косяками пойдут. Замучают ведь окаянные.
      Прохор мигом изменился в лице.
      – Какой из меня теперь директор?  – скромно показал он на подвешенную на стальном тросике ногу. – И потом, с какими еще просьбами? Самому бы кто помог.
      – Поможем, Прохор Игнатьич. Это же наш профиль. Не волнуйся. Кому-кому, а тебе поможем обязательно.
      – Ну, спасибо. Буду признателен. Рассчитаюсь потом.
      – Пока, не за что. – замялся хирург. – Я че тебе зашел, сказать-то. Чуть было не забыл. Послезавтра в город будем перевозить тебя, Игнатьич. Шеф уже распорядился.
      – В город? – сразу насторожился Прохор этой неожиданной новости. – Почему? Это еще зачем?
      – Так будет надежней для тебя. Понимаешь, мы бы, конечно, сами тебе операцию сделали, но у нас, к сожалению, нет такого оборудования. А там все сделают, как надо. Станешь, как новенький, Игнатьич. Еще у своей дочери на свадьбе в присядку будешь танцевать.
      – Ну ты меня расстроил.
      – Не переживай. Все будет хорошо.
      – Легко сказать, не переживай.
      – Я там всех их знаю. Все будет путем. Даже не думай.
      – Ну, раз ты говоришь, в город, значит, пусть будет город. – все же сдался Прохор, хотя он и сам прекрасно понимал, что в городе и медицина и врачи на порядок выше, чем в их заповедной дыре. – Лишь бы толк был.
      – Даже не сомневайся, Прохор. – нежно поглаживал гладковыбритый, блестевший от лосьона острый подбородок Рохлин. – Вот даже не сомневайся ни на секунду. Они такие операции, каждый день проводят на раз-два. Это мы тут у себя в провинции, даже вон потолок не можем сделать. – и он снова показал глазами наверх.
      – Дай-то Бог. – тяжело вздохнул Прохор, как бы намекая доктору на навалившуюся вдруг ни с того, ни с сего усталость, и повернув лицо к стене закрыл глаза.

      3

      Ближе к вечеру, когда в стационаре кроме больных больше никого не осталось, в палату, как и предвидел заведующий, по предварительной договоренности с Кулаковым, вошла немолодая, как раз находившаяся сегодня на дежурстве медсестра Ольга Константиновна, и следом за ней молодой, маленького роста, тщедушный, неряшливо одетый в какие-то обноски парень. Женщина сразу же взяла от окна стул и поставила его посередине палаты, мальчик сел на стул, она, одернув халат и закрыв полные колени, расположилась с края на соседней кровати.
      – Как вы так ногу-то сломали? – заохала женщина.
      – Как-то сломал. Так получилось. – внимательно разглядывал Прохор зажатого на стуле пацана. – Я что, не человек? У меня вон товарищ, пару лет тому назад поехал к родителям в отпуск в деревню, и тоже там ногу сломал. Глупо получилось. У тех там, как раз был Сабантуй, разные там конкурсы, эстафета. Ну, и тут ведущий объявляет в микрофон, кому больше сорока годов, те бегут на перегонки по полю стометровку. В качестве приза – кепка. Ну, и уломали моего приятеля. Половину-то дистанции они благополучно преодолели, и тут он, как споткнется, и нога, хрясь. И все. Он еще, как назло, в шлепанцах был. Тоже примерно полгода на больничном был. Сломать ногу, дело не хитрое. Как у вас Роман Наумыч Рохлин говорит.
      Когда Прохор закончил, женщина с его разрешения, вкратце рассказала о сыне, что у него за плечами только восемь классов, что сейчас он все время безвылазно сидит дома возле телевизора, друзей у него нет. Привела она его сюда, чтобы директор помог ему с трудоустройством.
      – Сам-то, чего думаешь, Леонид? – проявляя мнимую заботу за совершенно постороннего человека, по-доброму спросил у него Прохор.
      Тот стеснительно опустил глаза и пожал плечами.
      – Куда же я тебя, парень, без образования пристрою-то? Почему школу-то бросил? А, Леонид? Был бы хоть аттестат, я бы, глядишь, тебя к себе бы взял. Да хоть бы и разнорабочим на первое время. А там бы может и в лесотехнический поступил на заочный факультет.
      Мальчик вновь ничего не ответил.
      – Вот такая вот у нас нынче молодежь. – цыкнула на нерадивого отпрыска мать. – Я не пойму, че им не хватает? У нас отец, когда-то тоже работал в леспромхозе. Тимофей Абдулов. Вы его потом за все его фокусы уволили.
      Прохор стал живо перебирать в памяти своих работяг.
      – Как вы сказали его зовут? Я не расслышал.
      – Абдулов Тимофей Адамович. Длинный такой.
      – Я человека с такими данными не помню. Хотя знаю почти всех. А у вашего мужа, тем более отчество очень редкое. Я бы такого точно знал.
      – Откуда вы его можете помнить? Вы же человек кабинетный, а он обычным шофером на лесовозе был.
      Не зная, о чем еще можно говорить с медсестрой и ее сыном, Кулаков вопросительно на них посмотрел.
      – А щас ваш муж где?
      – Да кто ж его знает, где? Ищи ветра в поле. Где-то, наверное, есть. Его тогда, как с работы турнули, он сразу же исчез. Кто-то говорил, что уехал на север, куда-то под Уренгой. Будто бы, где-то к газовикам прибился. Я на алименты два раза подавала, да толку от того.  Его никто даже и не искал. Так ладно бы, только алименты не платил, так он перед тем, как смыться, денег тут у всех назанимал. Ко мне потом долго все ходили, клянчили назад долги. А чем я им должна отдавать? У меня у самой тут зарплата-то слезы. Так они такие мне здесь разборки в больнице устраивали, главного врача всего издергали. Я готова была сквозь землю провалиться. Это же надо, какая мне перед коллективом стыдоба. Я вон с этим алкашом милиционером, лечился тут один до вас, говорила ни один раз. Я ему даже блок сигарет с коньяком покупала. Так тот тоже, ни сына никуда не пристроил, ни с розыском мужа не помог. Хотя обещал подключить все свои связи. Да он уж, поди, и забыл.
      – Детей-то много у вас? Помимо Леонида, еще кто-то есть? Или он у вас один?
      – Четверо у меня их, детишек-то. Четыре рта.
      – И все от него, от Тимофея?
      – Нет. Не все от него. Только двое, младших. Ленька вон, оболтус, и Данька, он щас дома, тоже нигде не учится, дома сидит. Остальные уже лбы. Люська и Прошка. Тезка ваш. Прошка в армии щас служит, в Краснодаре.
      – Молодец. Мужик.
      – А Людмила в городе живет, она у нас в правительстве области работает. – особо подчеркнула женщина статус своей дочери, слегка повысив при этом голос.
      – В правительстве? – небезразлично отреагировал на это Прохор. – Интересно. И кем же она там работает у вас? Какая должность-то у нее в правительстве?
      – Да бросьте вы, какая там должность. Господи. Была бы должность. Поваром в столовой.
      – Поваром?
      - Ага. Она, как наш техникум окончила, так сразу и уехала от нас. Ну, ладно, Прохор Игнатьич. Замучили мы вас со своими проблемами. Куда бы этого оболтуса пристроить? Ума не приложу. Поправляйтесь, Прохор Игнатьич. А мы с Леней потихоньку пойдем. Пошли, Ленька. Горе ты мое луковое. Вставай. Человеку надо отдыхать. Выключить свет-то у вас? Или мне попозже зайти?
      – Спасибо. Я еще спать не буду. Отец вечером должен прийти. Роман Наумыч в курсе. С ним все согласовано. Напросился старик у меня ночевать. Можно вас попросить, если отец придет, то проводить его до моей палаты?
      – Мне ведь не трудно. Конечно, проведу. Даже не переживайте. – выпустив первым сына, одобрительно закивала головой медсестра. – И вам будет тут, не так скучно.
      – Да мне вообще-то и так нормально у вас. Просто тот упрямый. Если ему, что в голову взбредет, не переубедить, бесполезно. Че ты, говорит, будешь здесь один, как уголешка валяться. Боится, что мне скучно одному.
      – Родители, они такие. Переживают за нас, как за маленьких.
      – Они-то, может быть и такие. А то, что мне самому уже пятьдесят лет, это его не колышет? Пристал, как банный лист. Ему что-то объяснять бессмысленно. Пока, говорит, живет на свете, будет за нами наблюдать.
      Дежурная, не дослушав до конца Прохора, на цыпочках вышла из палаты, и плотно прикрыла за собой деревянную, покрашенную голубой краской дверь.

      4

      После 21 часа, когда все, кроме дежурной медсестры готовились ко сну, дверь палаты со скрипом распахнулась, и в нее с шумом, как к себе домой ввалился невысокий, одетый в заношенный светло-бежевый овчинный полушубок, драный енотовый треух и старые подшитые валенки отец Прохора, бородатый, с шальными выпученными глазами семидесятилетний дед Игнат. В руках у него была, чем-то до половины набитая тряпичная авоська. От того, что его родной сын, обычный деревенский парень, сам, без какой-либо протекции выбился, что называется, в люди, и стал директором районного леспромхоза, Игнат всегда перед всей родней и земляками старался это выделить особо. Узнав сегодня утром от знакомых по телефону, что Прохор уже больше суток находится в больнице с серьезным переломом ноги, он после обеда примчался на первом автобусе в райцентр, и выспросив у снохи о причинах травмы, дождался вечера, и потопал в больницу ночевать. Прохор в это время уже дремал.
      – Тебя это куда тут поселили, что на дверь даже не соизволили номер палаты прибить? – будто с сыном ничего страшного не произошло, как ни в чем не бывало спросил запыхавшийся дед, и бегло пробежавшись острым взглядом по казенному помещению с потрескавшейся на стенах штукатуркой, беспардонно протопал прямо в заснеженных пимах мимо сына к окну. – Не порядок, говорю, без номера-то. Слышишь, че толкую? Прошка? Забаррикадировался здесь, как партизан. Спасибо вон дежурной сестричке, Ольге Кистинтиновне. Та меня в твои хоромы, чуть ли не за ручку проводила. Без нее бы, матушки, я бы тебя сроду в этих катакомбах не нашел.
      Прохор еще не успел заснуть, он тут же открыл глаза, и в полной растерянности попытался сообразить, кто это здесь буянит, и делает ему замечания.
      – Так у меня же спец палата. – спустя примерно пару секунд он пришел в чувство, и понял, что возле него находится отец. – Люкс. Сюда же простых смертных не селят, как ты говоришь. Ее держат специально для разного начальства. Ты че, бать, все-таки приехал? Я уж думал, что ты в это позднее время не придешь. Здорово живем.
      – Здорово. – не вежливо поздоровался отец.
      Прохор смотрел на него и ждал, что он скажет.
      – Гляди, какой ты ферзь. Хох. – не обращая внимания на сына, с одышкой хрипло пропыхтел дед. – Кого попало, видите ли, не пускают. Хм. Это мы, что ли, кто попало? Народ? Интересно девки пляшут. Запомни, Прошка, от простых людей отмежевываться ни в коем случае нельзя. Грех.
      – Бать. – по-свойски хотел осадить сын злобного старика, что он выбрал не то место, где надо воспитывать.
      – Чего ты батькаешь-то? Бать. Ты волком-то на меня не гляди. Или, скажешь, что ты не Прошка? Это ты для своей кодлы, для своих дармоедов ты Прохор Игнатьич, а для меня ты, как был Прошка, так ты им и останешься до конца моих дней. Ты ведь мне сын. Или не сын? И никогда нос не вороти. А то, понимаешь, выбился из грязи в князи. Поглядите, большим начальником стал. Учти, милок, жизнь она хитрая штуковина, непредсказуемая. Сегодня ты можешь быть на коне, директор, а завтра под конем, на дне. Никто у нас, ни от чего не застрахован.
И тут взбудораженный взор старика уперся в подвешенную на специальном железном каркасе ногу с продырявленным насквозь толстой металлической спицей коленом, и он как заполошная, склочная баба запричитал.
      – Да родимый ты мой! – заплакал, как возле гроба с покойником горькими слезами дед. – Пронюшка ты мой золотой! Ну, ты чего меня подводишь-то, милый ты мой?
      Старик, не выпуская из вспотевших в жарких рукавицах рук сумку, тюфяком брякнулся на стул, который после Леньки продолжал стоять посередине палаты, и едва справившись со слезами, стал обтирать вязаным из собачьей шерсти шарфом свою красную взмыленную шею.
      – Батька! А ну прекращай, давай. – директорским тоном осек его Прохор. – Ты чего это слюни-то распустил?
      Прохору стало неудобно за весь этот родительский спектакль. Он сначала беспомощно заелозил на спине, но потом смекнул, что своими резкими движениями можно навредить, находившемуся в покое бедру, и он уже спокойным голосом попросил отца, чтобы тот немедленно прекратил эти свои показательные выступления.
      Старик, как ни в чем не бывало воротился назад к двери, прикрыл ее поплотнее, снял с себя овечью бекешу, треух, размотал с шеи метровый шарф, и развесив весь свой гардероб аккуратно в шифоньере, подошел к столу.
      – Я тебе тут, кое-какого провианту захватил на всякий пожарный случай. – тяжело дыша, дед стал медленно выкладывать на столешницу из сумки продукты. – А ты на меня лаяться удумал. Баламутишь народ.
      Прохор приподнял голову и рассмотрел на клеенке литровую коробку томатного сока, плоскую чекушку водки с синей этикеткой, круглую жестяную банку масляной скумбрии, завернутый в тонкую пленку кусок халвы размером с хозяйственное мыло, мешок с нарезанным ржаным караваем, и два больших, спелых зеленых яблока. Водку, чтобы, не дай Бог, не увидели медсестры и больные, дед переложил во внутренний карман пиджака.
      – Зачем принес еду-то? – спросил Прохор. – Тут же кормят, бать. И первое дают, и второе, и компот.
      – Лишним не будет. – осадил его с ходу отец. – Когда они еще принесут? Теперь только утром? Пока накашеварят, пока по тарелкам разложат. А тут ты перекусить захочешь, а у тебя уже все есть. Ну, а ежели не съешь ты, я тогда все домой заберу, или вон отдам в соседнюю палату, там вроде тоже мужики лежат.
      Прохор все разглядывал заваленный стол и молчал.
      – А в карман, что сунул? Водку никак?
      – Ее заразу. – мигом повеселели у Игната глаза.
      Прохор лишь ухмыльнулся.
      – Взял маленькую. – как бы стал оправдываться старик. – А то думаю, че у тебя на сухую время коротать? Ты-то, поди, ее не будешь? Я на тебя, так-то не рассчитывал. Нельзя же с лекарством-то ее мешать. А я чуть попозже выпью с удовольствием. Кхе-кхе-кхе. Воскресенье же. Даже в Библии сказано, шесть дней работай и делай всякие дела твои, а день седьмой Господу Богу твоему. Не делай никакого дела. Я большую-то бутылку специально брать не стал, чтобы не нахрюкаться. Хотя руки чесались. Че, думаю, маленькой губы марать. Брать, так уж брать. Ну, да ладно. Щас пока не до большой. На этот раз обойдемся чекушкой. Вот когда отсюда выпишешься, вот тогда и нормальную с тобой за здравие возьмем.
      – Ты че, бать, Библию, что ли стал читать? – аж заскрипела от удивления под Прохором кровать.
      – А че такого? – настороженно взглянул на него Игнат и слегка замялся. – Чему ты удивился?
      – Откуда она у тебя? От матери, что ли осталась?
      – А откуда же еще-то? Не сам же я ее купил. Конечно, от матери. Я раньше все над ней подсмеивался, когда она над этими книжонками тряслась, а щас и сам иногда, нет-нет, да и почитываю. Ни че, такая книжица, завлекательная. Много там полезного про нашу жизнь нашел. Плохо только страницы шибко тонкие, аж просвечивают, чтобы перевернуть листок, все время пальцы приходится слюнявить, и буквы крохотные у нее. Знаешь, какие маленькие? Видать с чернилами была напряженка. Я, Прошка, в последнее время даже в очках видеть плохо стал, зрение, собака, садится. Отец вон у меня, твой дедушка, за всю жизнь ни одной книжки не прочел, зато до самой смерти очки не нашивал сроду. Зрение было, как у орла. Хоть далеко, хоть близко видел все до малейших деталей.
      – Видишь, какой ты рукодельник. – искренне порадовался Прохор за родителя. – Ты вроде особо-то в него не верил, а щас даже Библию стал читать. Похвально. Вот оно, оказывается, как бывает в жизни. Чудеса.
      – У меня еще и Псалтирь, где-то в комоде под простынями да под полотенцами спрятан. – похвастался старик. – Но эта книжка, так, баловство одно. С Библией, конечно, не сравниться. А как мне, Прошка, не верить-то в него? Нет, родимый мой, в моем возрасте без веры тяжковато. Это вам молодым хорошо…
      – Это почему же?
      – Как это почему? Вам же можно еще раз сто согрешить и двести раз покаяться. А у меня уже скоро часики пропикают, мне уже собрали чемодан.
      – Да ладно тебе причитать-то.
      – Чего это ладно? Хм.
      – Куда это ты собрался от нас с чемоданом? Уж никак на тот свет?
      – Никуда я, Прошка, от вас не собрался. – смиренно посмотрел на сына Игнат. – Ты у меня спросил про веру, я тебе ответил. И всего-то делов. Не цепляйся, Прошка, к словам. А еще я, иной раз, и лампадку зажигаю. Когда мать-то наша померла, так она, лампадка-то, долго у меня горела на божничке, я ее даже и после сорокового дня не тушил. Щас почти не зажигаю. Разве, только по большим праздникам. Во-первых, лень-матушка, старость, а во-вторых… – и дед на секунду замешкался. – Надо, кстати, хорошо ты мне, Прохор, напомнил, пока я тут у вас в Сосновке обретаюсь, надо лампадного маслица в церковной лавке прикупить.
      В палате от чугунной батареи под подоконником было настолько жарко, что лицо старика мигом раскраснелось, и по цвету стало похожим на кумачовый флаг.
      – Какую тебе к ноге штуковину-то присобачили эти коновалы. – усевшись поудобнее на стуле, отец кивнул на ржавую гирю, подвешенную на металлическом тросике и державшую в приподнятом горизонтальном положении больную ногу. – Теперь от них, ядрена кочерыжка, не сбежишь. Вон че, какая дурочка висит, хрен снимешь. У меня в избе есть похожая гирька, я ее как-то у магазина нашел, только моя махонькая, с кулачишко. Я иной раз ей в охотку орехи на табуретке колю. Когда компот-то из урюка сварю, кости-то остаются, вот я их и колю от неча делать. Не пропадать же добру.
      – Еще бы. – вновь усмехнулся Прохор над отцом.
      – Я раньше, когда еще была жива Макаровна, грецкие орехи шибко любил, говорят полезная для крови штука, но они мне щас с моей пенсией не по карману. Какие теперь мне к лешему орехи? Все.
      Прохор был рад видеть отца, и он улыбался.
      – Мягко на матрасе-то лежать? – беспокоился за сына старик. – Ты на нем как на стоге сена лежишь, Прошка.
      – Мне щас не до комфорта. – поморщил Прохор лицо.
      – Я тоже Пронюшка, когда еще пацаном был, в этом же самом отделении лежал. – с тоской рассматривал старик, окрашенные много лет тому назад зелено-голубой эмалью стены. – Ты тогда еще у нас даже не родился. Моей торенной дорожкой топаешь, сынок?
      Игнат подошел к окну и стал сосредоточенно рассматривать в свете одного единственного уличного фонаря во дворе, соседние, построенные еще до войны из красного кирпича двухэтажные лечебные корпуса.
      – Пятьдесят три года прошло с тех пор. – его угрюмое, бордовое лицо мгновенно сделалось добрым. – Даже вон крылечко терапии не изменилось совсем, только деревянные перила поменяли. Видишь, Прошка, больше пятидесяти годов прошло, а я ничего не забыл. Ни грамма.
      – Не больше пятидесяти, бать. – отвлекшись на секунду от своих нехороших дум, нехотя улыбнулся Прохор и покачал головой. – Не свисти, давай.
      – Как это не больше-то? Хм. Я же еще не пьяный, я хорошо помню, что пятьдесят три. Ты у нас через три года родился, как раз. Тебе же щас пятьдесят? – и старик стал зачем-то усиленно вспоминать про себя таблицу умножения. – Я тогда тут в Сосновке в вашем сельхозтехникуме учился, и с четвертого этажа с водосточной трубы, как упал. Батюшки мои. Господи. Страшно даже вспоминать.
      – Как тебя туда занесло-то на эту трубу?
      – Как? Хм. Да очень легко. – добродушно ухмыльнулся дед. – Сидели с корешами у одного товарища дома, пили краснотуху, и тут нам с пьяных шар приспичило к девкам. А у них в женской общаге, вахтершей была редкостная сволочь, старая карга. Глафира. Короче, как мы не просились, не пустила нас она. Вот я к ним по трубе и пополз. Я из всех нас был самый крупный, весом килограмм под сто. Думали, если меня эта трухлявая железка выдержит, остальные полезут следом за мной. Э-хе-хе. Не выдержала. Видишь, Прошка, пятьдесят три года прошло, а я все помню, как будто это было только вчера.
      – Да ты, бать, все равно неправильно считаешь. – как маленький ребенок издевался Прохор над отцом.
      – Да в смысле неправильно? Ты че, ошалел? Ку-ку?
      – Жизнь прошла, батя! Жизнь. Понимаешь своей головой? Жизнь! А не пятьдесят три года. Целая жизнь…
      Крупные, как у морского окуня, выпученные из орбит глаза старика от этих философских мыслей сына, вдруг снова заблестели слезами, и он зашмыгал носом.
      – У тебя тоже серьезная травма была? – чтобы отец вновь не зарыдал, прервал его скорбные думы Прохор.
      – А ты, как же думал? – тут же заворчал он, мигом забыв обо всем. – Ты высоту-то представь. Чуть тогда дрозда не дал. Но, слава тебе Господи, все обошлось. Здесь, в вашей больнице мне помочь не смогли, в город увезли на операцию. Там меня профессор Ленский оперировал, пожилой еврей. У меня, Проша, тяжелая травма была. Не чета твоей. Не приведи Господи, навернуться так. Мне даже лопатку пришлось заменить на искусственную. Видел у меня в бане шрам на спине?
      Прохор уже наизусть знал эту бородатую историю, но он, чтобы не обижать одинокого, несчастного человека, все равно помотал головой, будто слышит о ней впервые.
      – Я тогда из-за этой своей лопатки, будь она сто раз неладна, даже в армию-то обманом пошел служить. Вынужден был врать. Военную комиссию обвел вокруг пальца. – полушепотом сказал дед, и будто чего-то опасаясь за этот свой поступок, трусливо посмотрел на плотно закрытую дверь. – А так бы меня с этой пластмассовой штуковиной, не взяли бы туда ни в жизнь. В армию-то. Бесполезно. Вот и пришлось мне сказки сочинять про белого бычка.
      И Игнат три раза перекрестился.
      – А не пойти служить, я тоже не мог. Был бы тогда всю жизнь изгоем. Какой невесте нужен кавалер, который не служил в армии? Это щас у молодежи по-другому. Щас все кому не лень откашивают. Совести-то нету.
      Прохор опять, уже в который раз за минуту посмотрел на свою некрасивую волосатую ногу, и его настроение от всего увиденного резко испортилось.
      – Ты ведь маленьким-то тоже был, сорвиголова, непоседа. – все бубнил старик, тоскуя по безвозвратно ушедшим годам. – То и дело с пацанами дрался. Помнишь в пионерлагере ты с этим черемисом сцепился? За то, что он твою фамилию коверкал, кулаком тебя обзывал. Сколько вы друг другу наставили тогда тумаков на стадионе? Все ведь были после драки в ссадинах да синяках. Не помнишь? Но ни у тебя, ни у него, ни одного перелома, ни вывиха. Как так получилось? Чудеса. А щас ты, до таких годов дошкрябал, виски уже седые, а возле собственного дома, так больно приземлился. А-яй-яй. Это же надо было, так исхитриться, чтобы на ровном месте сломать шейку бедра.
      Прохор не стал ничего комментировать на этот счет.
      – Ладно, Прошка, ты хоть у нас не куришь, слава Богу. А то бы, че щас делал-то тут в палате без курева? На стенку бы лез?
      – А ты сам-то все еще куришь? – поинтересовался Прохор у старика. – Или уже нет?
      – Не курю, Проша. Я тоже завязал. – с грустью промолвил дед, который курил всю жизнь, как паровоз начиная с армии, причем исключительно только папиросы Беломорканал. – С трудом, правда, но все же сподобился. И уже давным-давно. Это вон у меня сосед, отпетая головушка, по три пачки в день навадился выкуривать, каждые двадцать минут по сигаретке, фью да фью. И никакой на него управы нету. Как примется с утра на огороде в уборной кашлять, спасу от него, окаянного, нет. Дуб мореный, дубина стоеросовая. Чтобы ему икалось двести лет. Того и гляди легкие выплюнет вместе с кишками. А я курить, Прошка, бросил окончательно. Все! Точка! Одна игра не потеха. И ты не поверишь, у меня даже деньги стали оставаться мало-мало с пенсии. Сколь я их на курево-то тратил? Не хочу даже считать. Одно расстройство.
      Прохор все также молчал.
      – Нет, Прошка. Ангел ты мой. Нет, золотой. Че ни говори, а каждый своим путем идет по этой тропке. – разглядывая внимательно у Прохора больную ногу, в тяжелых раздумьях покряхтывал отец. – Кто-то вон бревном спокойно плывет по течению, и не жужжит. А кто-то мечется из стороны в сторону, как шмель. Видать и вправду старики-то сказывали, у кого, что на роду написано, тот так эту жизнь и живет. Ты вон, Проня, какой большой начальник, дел, поди, невпроворот, а ты разлегся тут на казенных харчах, как корова. Это же надо, так споткнуться. О-хо-хо. Не зря люди толкуют, что у Боженьки там все по шкафчикам разложено, не обманешь ты его.
      – Значит, заслужил.
      – Что ты сказал? Я не расслышал тебя.
      – Я говорю, видимо, где-то перед ним провинился.
      – Это вряд ли. Когда Господь хочет наказать человека, он его лишает разума, а у тебя-то с разумом все в порядке.
      Прохор на это опять никак не отреагировал.
      – Обидно мне за тебя сынок. Знаешь, как обидно, что с тобой такая печальная история приключилась. Ухряпался на ровном месте, вон как укокошил себя. Э-хе-хе. Вот так вот честно вкалываешь, вкалываешь, и такой печальный итог. Зато вон эти ухари, ни забот, ни хлопот. Вот у кого все прекрасно.
      – Какие еще ухари? Ты это о ком?
      – А с кем ты в школе учился, Васька Сироткин и Шурка Гарбань. Помнишь таких, или уж поди забыл?
      – Ааа. Этих-то? Этих, конечно, помню. Забудешь их.
      – Вот я и говорю. По годам твои ровесники, пора бы уже и остепениться, а они все пьянствуют, да выглядывают, ходят по деревне, у кого бы, что украсть. Люди и так живут с миру по нитке, каждую копеечку считают, а этим наплевать. Тьфу! Ни специальности, ни трудового стажу. Зато каждый день в угаре. Одно слово, бесполезные элементы, и толку от них обществу ноль. Обоим по пятьдесят годов, а мозгов, как у синички. И самое обидное, ни одна зараза их не берет. Хоть в дождь, хоть в стужу, болтаются по улице, как пацаны нарастапашку, и ни прыщика на морде, ни сопель, ни кашля, все им, окаянным, ни по чем. Проспиртованные капитально. Они с месяц назад у Коли-румына ящик просроченного пива из киоска стырили, так этот барыга Шуркину мать на счетчик поставил, замучилась старуха Гарбыниха деньги румыну по родне собирать. Вогнал ее в долги за сына. Тьфу!
      – Слушай, бать? – оживился Прохор. – Молодец, что напомнил. А че это у вас Колю все в деревне румыном зовут? Он же вроде русский, не цыган?
      – А кто ж его знает, почему к нему такая кличка прилепилась? Румын и румын. У них и дедушку по отцовской линии звали румыном, и всех его братанов. Наверно, потому что все черноволосые они. Это мое мнение.
      – Интересно у вас в деревне прозвища раздают.
      – Это почему же?
      – Ну, а как же? Если, предположим, человек брюнет, то есть темный, то его называют румыном. А белых, тогда как? Странно это все и смешно. Где логика у людей?
      Дед, жалобно глядя прямо сыну в его уставшие за эти бессонные дни глаза, пожал плечами.
      – А этих, пап, твоих родственников покойничков, шурина и тестя, почему все называли Басунами? – вспомнил Прохор смешное прозвище своей родни. – Они же, так-то Рублевы, а не Басуновы.
      – Почему, спрашиваешь, Басуны? Ха-ха-ха! – загоготал на все отделение Игнат. – А это они пусть своему дедушке спасибо скажут, что их всех прозвали так. У твоей матери дедушка был, Павел. Так вот этот дед, на гармони мог только на басах играть. Вот с тех самых пор, всех материных родственников Рублевых, Басунами и зовут. Ты-то, слава Богу, не Рублев, а Кулаков. А так бы, глядишь, по матери-то тоже стал Басун.
      Чтобы вновь хоть немного отвлечься от скверных дум, Прохор решил поговорить с отцом, о чем-нибудь веселом.
      – Как там сосед-то твой поживает? Все без изменений? За ум не взялся, или исправляется? А, бать?
      – Это который сосед? Акимка, что ли? Желторотов?
      – Ну, а какой же еще-то? У тебя, что, много шебутных соседей? Про него и спрашиваю у тебя.
      – Этот хрен не исправим. Куда там исправляется. Исправишь его. Щас. И зимой, и летом в одной поре. А че ему, Прошка, будет? Конечно, пьет, как шайтан, уже опять пошел второй месяц. Все никак налакаться не может. Я его тут не так давно возле остановки встретил, он мне давай про зеленые погоны, какую-то хрень городить.
      – А погоны-то тут причем? Какие еще погоны?
      – Так он же пограничником в армии служил. Где-то за Читой, на китайской. Видно, белая горячка у Акимки началась. Допился до чертей. Это ведь надо, про погоны мне полчаса бороздить языком. Отец тут на него недавно жаловался, дядь Вася, говорит его непутевый сынок, с какой-то пьянчужкой, старухой семидесятилетней связался, и, дескать, та его и поит, и кормит задарма. Жаловался мне, дала она его сыну тут неделю назад денег на килограмм сарделек и бутылку вина, так Акимка заместо этих сарделек, помимо красноты еще и Жигулевского в двухлитровых баклашках набрал.
      – Весело там у вас в деревне, я послушаю. Ни забот, ни хлопот. Сардельки кушаете под винко? Ха-ха-ха!
      – Да ну его к дьяволу, суку. Живет, какую-то звериную жизнь. Он у них, у Желторотовых-то, и вправду, как будто не родной, или подкидыш, или же приблудный. Неужто Акулина нагуляла его? Конечно, грешно, так говорить. Ну, а как по-другому объяснить его бандитские замашки? Отец-то сроду спиртного в рот не брал, даже по праздникам, мать и подавно. А этот звереныш, этот пограничник хренов, хлещет, паразит, за всю родню. Он и школу-то у них, кое-как кончил, благодаря родственнице в районо.
      – Черный уголь не отмоешь добела. – решил поумничать Прохор. – Слышал поговорку? Хотя чудеса тоже иногда случаются. Может когда-нибудь и возьмется за ум.
      - Как ты за него возьмешься, если мозгов в черепной коробке, не хватит намазать на бутерброд. Тьфу! Я же тебе говорю, по три пачки в день выкуривает, хотя сам нигде не робит, паскуда. Я бы на месте родичей-то, этому поганцу, этому негоднику, так бы намял бока, Луне бы стало жарко. Сроду, как в огород не выйдешь, у них у задних ворот все в дыму, как в кочегарке. Табачищем несет, не проветривается. Или нарочно меня травит, поросенок? Знает же, что я курить бросил, и дымит, как паровоз. Назло мне делает, специально. Садист. Или он думает, мне курить неохота? Еще как охота. Я что, не человек?
      – Да ладно тебе. Успокойся. Не заводись.
      – Сами виноваты. Сами. Нечего было ему во всем потакать. Он у них и раньше, еще сопливым был, че, бывало, не попросит, они все прихоти с матерью исполняют, наперегонки бегут. Хочешь лисапед? Пожалуйста. Мопед? Да за ради Бога. Ни в чем отказа не знал. Я помню, ему все родственники скинулись, и на совершеннолетие китайские кроссовки подарили, белые такие, со шнурками. Так он на радостях в тот же день нажрался, сволочь, и у него их в клубе свистнули, когда он в туалете дрых. Мать по утру почесала к участковому к Гуляеву, заявление о краже писать. Так Семен Иваныч, че придумал? Он, чтобы та его лишней работой не грузила, ее нерадивому отпрыску берцы новенькие подарил. Тому на службе выдали, а он их в гараже на гвоздь повесил и забыл. А тут, видишь, сгодились. Кхе-кхе-кхе. Долго потом Акимка в милицейской обувке форсил. Я говорю, еще бы этому балбесу портупею с пистолетом подарил Гуляев, и вообще была бы красота. Вот бы он навел шороху, паршивец. Они, когда с матерью-то у участкового были, Акимка у него со стола новые типографские бланки протоколов украдкой стащил.
      – Даже так? – поморщился Прохор.
      – А ты как же думал? А знаешь, для какой цели?
      Сын пожал плечами.
      – Когда ему надо было на выпивку гроши, он сам, чтобы его не раскусили, левой рукой заполнял чистый бланк, и клянчил у матери деньги, дескать, на штраф. Ох и дурной человек. Палец в рот не клади.
      Прохор, видя с каким усердием даются старику слова про своих тревожных односельчан, только усмехнулся.
      – Потом, когда Акимка стал совсем взрослым, он и бедокурить стал по-взрослому. Они вон колхозных овечек, бывало, пока те на лугу пасутся, с другом с Гришкой Глуховым длинным бреднем полную мотню наловят, продадут их тут же подешевке в соседнюю Лукьяниху казахам, и неделю пьют. Его предкам надо было лупить, как следует вожжами, а они его, дураки, как Дюймовочку жалели, тряслись над ним. Вот он у них по этой кривой дорожке до ручки и дошел. Я еще помню, он как-то в Гремячево на автостанции портвейна обпился, и тут к перрону подъехал рейсовый Пазик. Пока водила, Саша Семенов ходил в диспетчерскую путевку отмечать, Акимка запрыгнул на водительское сиденье, а там в замке зажигания ключ, он завел и по газам. Он еще в соседней Серебрянке пассажиров подобрал на остановке. Те-то ведь не знали кто за рулем. Не доезжая до Ельцовки, автобус в поворот не вписался, и со всей дури, как в березу дал. Повезло, что никого не угробил. Условным сроком отделался, козел. Мать тогда похлопотала. В магазине бабы трепались, будто бы она кому-то денег сунула прилично, какому-то начальнику. А так бы, никуда не делся, как миленький в каталажку сел. Не таких сажали. Хм. Самое интересное, я у него дедушку Кузьму, покойничка, хорошо помню. Царствие ему небесное, щедрый, беззлобный был старик. Тот всю войну танкистом прошел. Он даже был на Курской дуге. Как раз там у него немцы его Т-34 и подбили, он один только из всего экипажа уцелел. В семидесятых годах, Кузьма с младшим сыном ездили куда-то в ту сторону по местам боевой славы отца. Он там на поле даже яму нашел, где его ребята погибли. Сын-то сказывал, батя забрался в ту воронку на самое днище, и минут двадцать там медведем ревел. Вот я и думаю, в кого у них Аким пошел? Скажи мне, Прошка, как можно быть таким пронырой? Заявляет родичам недавно, дескать, работать ни за что не буду. Лучше, говорит, в петлю залезу. Вот как им с этим идиотом совладать? Тут недавно, гляжу, он из магазина с пол литром шурует. Откуда, думаю, деньги-то опять на бутылку взял? Сначала я подумал, что он ограбил кого. Подошел ко мне, довольный, улыбка до ушей. Оказывается он старику Белову с улицы Пионеров бороду ножницами обиходил, и тот ему на бутылку дал.
      Отец неподвижно сидел на стуле, весь какой-то скособоченный, как старая коряга, которые по весне в большом количестве после половодья остаются на берегу.
      – У Белова же пенсия большая. Не чета нам. – с нотками зависти продолжал Игнат. – Может себе собственного парикмахера позволить. Он же типа фронтовик, ветеран войны. Правда, какой он к черту фронтовик? Так себе. Шарлатан. Из него фронтовик, как из меня космонавт Леонов. Он и до фронта-то доехать не успел. Поезд, на котором их на фронт везли, попал где-то под Брянском под бомбежку, и ему несколько пальцев в сутолоке отчекрыжило, как серпом. Его потом по госпиталям с месяц помурыжили, да домой комиссовали. Зато он потом, ни одного Дня Победы мимо себя не пропустил. С 1-го мая начинал разговляться. Бывало, как на 9-е мая до трибуны возле клуба дорвется, так не переслушать его. Воин хренов. Видать пока в лазаретах с ранеными кантовался, там историй от них и наслушался, и давай их потом уже дома за свои выдавать. Трепач. Если бы ему наши мужики, настоящие ветераны бока не намяли, он бы так языком и чесал.
      Прохор дослушал до конца рассказ, и зевнул.
      – На душе, бать, такая печаль. Помереть бы щас, и не мучится. – обреченно сказал он, и с трудом не дав волю предательским слезам, зажмурился. – Че я тут еще, на этом свете не видал-то?
      – Ты че, совсем что ли спятил? – старику вдруг показалось, что сын тронулся умом, и Игнат несколько раз перекрестился. – Ты ведь, кажется, ногу сломал, а не голову тебе кайлом пробили. Прошка! Цыть! Тссс. Чтобы я больше, такого не слышал.
      Прохор ухмыльнулся в ответ.
      – Шибко болит-то? – тихим голосом спросил отец.
      – Терпимо. – глухо ответил Прохор. – Пройдет.
      Старик достал из кармана чекушку, и аккуратно открутил тремя грубыми пальцами серебристый колпачок.
      – Господи, помилуй нас грешных. Суди нас, Господи, не по поступкам нашим, а по доброте своей. – и он произвел резкий выдох, и сделал два солидных, прямо таких хороших глотка. – Ооо. Хорошо пошло. Прошка. Чтоб я так жил. Ооо. Кхе-кхе-кхе. Как в сухую землю. – и у Игната мгновенно разлилось по всему телу приятное, живительное тепло. Также бережно закрутив колпачок, и убрав водку назад в карман, дед отломил прямо в мешке небольшой кусочек свежего ржаного хлеба.
      – Кто бы, что ни говорил, а все равно лучшая закуска, это хлебушек. – старик сначала его, как следует понюхал, и только после этого аппетитно зажевал.
      Прохор бы и сам сейчас не отказался составить отцу компанию, но нога – зараза, нога, видимо надолго, может быть даже на полгода порушила все его планы.
      – Терпимо, говоришь? – с наслаждением жуя хрустящую корочку, покряхтывал от удовольствия старик.
      – Заживет. Некоторые вон шеи, позвоночники ломают, и ничего, дальше живут, бегают вприпрыжку.
      – Ох, Прошка-Прошка! – вздохнул дед. – Вижу же, что морщишься. Да, родимый ты мой, вон как скрючило тебя. А говоришь, терпимо. Не ври отцу. Сопливый еще. Тут вон, иной раз, в палец занозу засадишь, и то ранка закровоточит. Ее и зеленкой помажешь, и подорожник приложишь, и пластырем заклеишь, а все равно будет до упора болеть. А у тебя нога. Ляжка. Может тебе утку надо подать? Не хочешь в уборную-то еще?
      – Не надо. Спасибо. – застеснялся сын.
      – Ну, гляди сам. Дело хозяйское. Надо будет утку-то, ты не стыдись, вон она под кроватью, я подам.
      – Договорились. Если что, скажу.
      – Эх. Прошка-Прошка. Голова ты садовая. Не умеешь ты без приключений, паря. Вот ты устроил дочери праздник на день-то рождения. Девка-то, поди, его ждала?
      – Я же не специально. Чего ты, батя, заладил, как попадья. Бу-бу-бу, да бу-бу-бу. И так тошно.
      – Само собой, что не специально. Никто и не спорит с тобой. Рази ноги специально ломают. Ладно, не злись. Ты поди есть захотел?
      – Ни грамма. – поморщился Прохор. – Меньше буду есть, значит меньше буду в туалет хотеть. Щас не та ситуация. И потом, худеть иногда тоже полезно. Пусть организм почистится немножко, отдохнет.
      – Может и так. Как говориться, все что не делается, все к лучшему. Надо всегда мириться с судьбой. Некоторые вон на мотоциклах в лепешку бьются, и то ничего, живут. Ты ведь за последнее время и дома-то толком не появлялся, все на со своей работе жил, все в своем леспромхозе пластался. Ничего страшного не произойдет. Кхы. Это не смертельно. Посидишь на бюллетене с пару месячишек. Оно не лишнее. И правда хоть передых организму сделаешь малость. А эта нога до свадьбы заживет. Куда она к черту денется? И не такие травмы заживают. Все наладится, Проша, все рассосется. Господь терпел, и нам велел. Че доктора-то твои говорят? Надолго приземлился? Али, куда ни то, быстро соберут?
      И тут Прохор вспомнил, что ему сегодня днем говорил на этот счет Наумыч.
      – В город, врач предупредил, после праздников повезут меня, батя. – тут же потух у Прохора взгляд. – В институт травматологии. Здесь у нас в Сосновке специального оборудования нет, чтобы нормально проводить такие операции. Короче, в город надо ехать мне отец.
      – Ну, надо так надо. – спокойно отреагировал дед. – В город, значит, в город. Значит, так надо. Им ведь, Проша, с ихней-то колокольни видней. Они же врачи, а не мы с тобой. Я тоже так же считаю, что там в городе у врачей грамотешки побольше, чем у наших индюков. Тех, кого у нас тут в могилу загнали, в городе бы точно спасли.
      Старик нахмурил брови и выругался про себя.
      – Зря ты так батя отзываешься о наших докторах. – не согласился Прохор с отцом насчет квалификации, во всяком случае местных хирургов. – У нас вон хирург, мой хороший знакомый, Рохлин, Наумыч, операции проводит не хуже городских. Он вон заходил ко мне сегодня, про одного подполковника рассказывал, как ему ключицу по кусочкам собирал. Еще рассказывал про своих постоянных клиентов. Там вообще умора. Тут у него постоянно лечится одна веселая семья.
      – Это кто же такие? Ваши местные? Я их не знаю?
      – Да откуда ты их можешь знать? Все, главное штука, любят с парашютной вышки прыгать в парке отдыха, мама, папа и дочь. И Наумыч всех тут периодически ремонтирует. То отец ногу сломает, то мать руку, то девчонка спину повредит. Он для них уже родным стал. Поэтому зря ты, батя, на наших докторов наговариваешь. Единственное, они шейки бедра не собирают, для этого дела надо специальные приборы иметь. А у наших на это денег не хватит. Поэтому меня в город на операцию и повезут.
      На часах уже была глубокая ночь.
      Старик, так и не уснув, все сидел на стуле возле окна с красным как вареный рак лицом, и о чем-то думал.
      – Не спишь? – заскучав в зловещей тишине, полушепотом спросил дед, и покосившись на сына, тихонько покашлял в кулак.
      Прохор и вправду толком не спал уже вторые сутки.
      – Угу. – в полудреме пробубнил он, не открывая глаз.
      – Ну лежи просто так. Может полежишь, полежишь, и все-таки заснешь? Спи с Богом. Ни о чем не думай, и на меня внимания не обращай. Я, в случае чего, покараулю.
      Игнат смешно вытянул багровую, морщинистую шею через подоконник и озабоченно посмотрел через двойные рамы, как землю крупными, пушистыми, как вата хлопьями падал возможно последний в этом году снег.
      – Ты за эти дни намучился, родимый.
      Прохор молчал.
      – Это нам со снохой легко рассуждать. И мать-то не знает, что ты у нас ногу сломал. Царствие ей небесное. А то бы Макаровна-то и с того света к тебе причесала, еже ли бы узнала, что тебя тут припечатало так. Спи, золотой мой. Спи с Богом. Тебе еще сколько придется натерпеться в этих больничных стенах. Но, ни че. Господь он милостивый. Вразумит твоих докторов. Они на это дело институты кончали, велика там шейка бедра, размером с большой палец. Склепают, как миленькую, никуда не денутся. Щас вон телевизор посмотришь, оказывается за границей даже уже сердце научились менять.
      Игнат тайком достал чекушку, и залпом приговорив из горлышка остатки содержимого, бесшумно поставил пустую бутылку за тумбочку на линолеум, и тоже решил прилечь на свою кровать в надежде немного поспать.
      – Как там наш дядя Федя поживает? – видя, что отец все никак, как бы он ни старался, не может уснуть, спросил Прохор про его родного старшего брата.
      – Федор-то? Да жив-здоров, слава Богу. – широко открыв рот, сладко зевнул старик, и чмокнул губами. – Потихоньку бродит. А че это ты про него интересуешься?
      – Да нет, просто так. Вижу, что ты ворочаешься с боку на бок, вот и спросил. Давно о нем ничего не слышно.
      – Жив-здоров. – уже неприлично громко прокряхтел дед, заметно захмелевшим голосом. – Че с ним будет? Он еще, окаянный, как пить дать, нас с тобой переживет. Я ему тут неделю назад рано утром звоню, так он еще дрыхнет. Кое-как дозвонился. Напугал он меня. Я уж думал, околел он, не приведи Господь, что ли. Тьфу-тьфу-тьфу. Говорит, что он в два часа ночи целую банку говяжьей тушенки слопал, и растворимого кофе надулся, и всю ночь по избе взад-перед колобродил, глаз не сомкнул. А под утро, дескать, заснул мертвым сном, и звонка не слышал.
      – Ты наверно есть хочешь, пап? – вполголоса спросил Прохор. – Только у меня, как назло, ничего нету. Верке сказал, чтобы она мне еды не приносила, склад у меня тут не устраивала. Приехал бы ты чуть-чуть пораньше, ужин бы, глядишь, застал.
      – Я сытый, сынок. – сразу успокоил его Игнат. – Если че, я вон халвы с томатным соком пожую. Ты за меня не волнуйся. Я вообще-то перед тем, как к тебе ехать, две тарелки супа с фаршем и лапшою навернул. Да чуть ли не целую головку чеснока приделал. А то, думаю, подхватишь тут у вас в больнице, какую заразу. А ты знаешь, как в этом возрасте не охота хворать? И еще меня твоя Верка беляшами накормила. Я их так хорошо поел с молоком. Ох и рукодельница она у тебя. Повезло тебе с ней. Такие прямо сочные беляши у нее всегда получаются, я штук пять-шесть приговорил.
      – Целую головку чеснока, говоришь, приделал? Щас ни один вампир тебе не страшен. С чесноком-то. А?
      – Кто? – не расслышал отец. – Какой еще ампир?
      – Да не ампир, а вампир. Я шучу, бать. Шучу.
      Игнат смотрел в потолок и тихонько покряхтывал.
      – Хотел тебе еще селедки в нашем «Васильке» купить. Слышишь меня? – хрипло задышал он, порча и без того спертый воздух палаты лютым перегаром. – Ты знаешь, Прошка, какую жирную селедку позавчера завезли к нам в райпо? Я тут недавно брал на пробу один хвост. Налупился с отварной картошкой. Ммм. Объедение. Потом, думаю, не буду сюда в больницу брать, а то ты обопьешься здесь с нее, и мне выговор влепишь. Я лучше вон заместо селедки, тебе баночку скумбрии тут у вас на автостанции в «Гурмане» взял с барского плеча. Тоже, продавщица сказала, шибко вкусная. Может захочешь, так хоть этой консервы с хлебом поклюешь.
      – Не надо, бать. – запротестовал сын. – Тут и так нормально кормят. С голоду помереть не дадут. Просто ты поздно приехал, мой ужин не застал. И вообще мне щас не до еды. Я же говорю, ничего не полезет.
      Игнат, так и не сумев заснуть, скинул одеяло и сел.
      – Вот тебе и люкс. Хе-хе. Тоже мне царские покои. Давно тут у тебя в палате, я еще вечером заметил, никакого ремонту не было вообще. – мешая Прохору спокойно отдыхать, все не умолкал старик. – Штукатурка вон с известкой болтается на потолке. Хоть бы сделали косметический ремонт. Больные люди ведь лежат, не скотина.
      Прохор вдруг оживился, и заелозил на спине.
      – Я тоже, бать, как меня сюда поселили, об этом же подумал, может им оказать спонсорскую помощь и с лесом подсобить?
      Старик согласно закивал головой.
      - А почему бы и нет? – вновь с тоской взглянул он на страшный, обшарпанный потолок. – Взял бы, да и помог. Ты ведь тут всем лесом заправляешь. А деревьев не убудет в тайге. Велика там потеря. Лесины еще вырастут. Спилят несколько штук, никто и не заметит. И потом, кто их, кроме твоих архаровцев будет там считать?
      – Не я один, бать, этим делом заправляю. – вежливо и верно поправил Прохор отца. – В этом-то вся и беда. Надо мной еще сколько в области всякого начальства надзирает. Там же тоже все кушать хотят. Но раз ты говоришь, что надо помочь, значит поможем. Есть у меня одна мысля. Я им выпишу из своего фонда, имеется у меня там одна заначка, кубов пятнадцать. Они бы, глядишь, его обменяли на другие стройматериалы, да подшаманили тут слегка. С врачами дружить надо. К кому к кому, а к ним за помощью часто обращаемся. Пожалуй, бать, и вправду надо им помочь.
      – Вот и помоги. Добро-то ведь не забывается. Если тебе не трудно. Копейку вложишь, потом рубль возьмешь. А леспромхоз твой не обеднеет. Зато в любое время суток можно будет к ним обратиться. Тьфу-тьфу-тьфу!
      Отец поднялся на ноги, подошел к столу, открутил у коробки с томатным соком крышку и жадно попил.
      – Ооо. – снова неприлично грубо прокряхтел он.
      Не отходя от стола, дед взял одно яблоко и бережно положил его рядом с сыном на голую тумбочку.
      – На вон хоть яблочко. – пробубнил Игнат. – Придет завтра утром кто к тебе с обходом, а ты раз, и сунь его врачу в халат. Все, глядишь, зачтется. Сочные яблоки, мне в магазине девчата сказали. А послезавтра я, если жив-здоров буду, и, если тебя не катапультируют отсюда, свежих окуней на ушицу твоим докторам на базаре куплю, и у меня еще, где-то трехлитровая банка прошлогодних рыжиков в подполе осталась, ее тоже прихвачу.
      Прохор едва заметно заулыбался, и насчет отцовской заботы ничего не сказал.
      – Скромный ты у нас, Прошка. – безобидно и не зло возмущался старик. – На других вон посмотришь. Диву даешься. Не знаю, в кого ты у нас такой? В мать наверно, в ее породу, в Рублевых. Те были, ни украсть, ни покараулить. Жили, как эти. Ни себе ни людям. Ты точно не в моих. У меня вон брат покойничек, дядя Вася Кулаков, всю жизнь проработал на грузовике обычным шоферюгой, так и то умудрялся домой всякую всячину переть. Зато жили не тужили. Все, бывало, из командировки вез. Помню, его как-то в Астрахань за гофрокартоном послали, так ведь он оттуда, чего только не навез: и арбузы, и вяленую воблу, и груши, и дыни Эфиопки, а однажды откуда-то из-под Воронежа он даже целый мешок пшеницы из рейса привез.
      – Ну, дыни, это я еще понимаю. Вкусная вещь. Вобла тоже, с пивом самое то. А пшеница-то ему зачем? Хлеб же можно покупать в магазине?
      – Чего это сразу хлеб-то? Кха! – усмехнулся дед. – Кур кормить, корову, быков, индюков. Скотины-то раньше сколько держали. Это щас вы обленились. Раньше ведь все жили в своих домах, а не в ваших панельных коробках. Тьфу! Это на старости лет лучше жить в казенном доме. Так будет удобнее. А то в своем доме забор завалится, как ты его на место подымешь? Силенок-то уже нету ни шиша, одна сморщенная кожа, да хрящи.
      – Так значит поэтому ты в своем доме живешь? Че же ты в квартиру-то тогда не хочешь?
      – Да ты че это городишь, Бог с тобой? – отмахнулся от сына, как от назойливой мухи Игнат. – Я в каменных стенах быстро к твоей матери отчалю. Царствие ей небесное.
      И старик украдкой перекрестился.
      – У вас, что в квартире, что тут в палате, как в тюряге. Еже ли бы не твоя поломка, я бы ни за какие коврижки сюда не зашел. Ты че? Не дай Бог. То ли дело у меня в избе. А ты меня собрался в квартиру, в эти бетонные стены на старость лет запихать.
      – Зато в квартире все есть, и горячая вода, и холодная, и отопление, и в сортир не надо зимой на улицу бегать.
      – Горячая вода. Хм. Отопление. – закрутил отец головой по сторонам. – Вам бы только свои причиндалы полоскать. Может быть, конечно, и так. Только в квартире, никакого уюта, ни домашнего тепла, ни души. Зашили все стены кафелем, как в морге. Я вон по воле случая, как-то у племянницы, у нашей Томки в их с мужем трехкомнатной фатере был, так там в комнатах, куда ни взглянешь, один только камень, да стекло. Даже ни одной деревянной дощечки. Та видит, что я задергался, и говорит мне, дескать, дядя Игнат, щас такая мода у них в обиходе. Хех. Тоже мне, че бы понимали. Мода. Как в КПЗ. Тьфу! Или, как вон у нашей матери, Макаровны, на кладбище, когда ты в прошлом годе там все белым мрамором закатал. Так вот выпьешь лишку, можно на этом мраморе, так поскользнуться, что уже шейкой бедра не отделаешься, на нем запросто можно шею свернуть. Прости меня, Господи. Че своим поганым язычином горожу?
      Прохор подозрительно смотрел на отца и морщился.
      – Не понимаешь ты батя в моде ни шиша.
      – Куда уж нам до вас. Хм. Зато вы шибко много понимаете. Грамотеи. – слегка обиделся старик. – Живете в своих панельках все в одной куче, как навозные жуки. У вас только одна мода на уме. И больше ни шиша нету. Хотя и раньше за этой модой все тоже гнались. Чего греха таить. У нас вон в соседях жила одна горожанка Лида Боброва. Ты ее неверно не помнишь. Так она все макулатуру на книги меняла. У них дома в стенке книжек было, как в библиотеке. Так ты думаешь они с мужем хоть одну книжонку прочитали? Хрен там. Для красоты все это дело было у них. Да и щас-то вы не больно учитались. У вас щас в первую очередь требуху сервелатом набить, да импортные джинсы с кроссовками на толкучке достать помоднее. Тьфу!
      Старик уже наверно на двадцатый раз с тоской оглядел своими пьяными, плохо видящими в темноте глазами серую, неуютную палату, и как-то нехорошо и горько вздохнув, покачал растрепанной головой.
      – Нет, Прошка. – обреченно прокряхтел в потемках дед. – В этих застенках здоровья не прибавят. Скорее наоборот.  Тут могут залечить до смерти запросто. От одного вида тошно становится, про лекарства я и во все не говорю. Делайте со мной, что хотите, но в больнице я помирать не готов. Слышишь, Прохор Игнатьич, меня?
      – Слышу. – неохотно отозвался сын.
      – Я говорю, хуже нет, чем помирать на казенных простынях. Если бы у меня спросил Христос, где, дядя Игнат, хочешь отдать мне душу? Я б не задумываясь выбрал бы берег нашего пруда, где-нибудь возле ключиков у костерка. Лучше всего летушком, на ранней зорьке. Старухи у нас, бывало, сказывали, будто бы утром хорошо помирать, когда только солнышко восходит и птички просыпаются за окном.
      – Я уже не первый раз от тебя это слышу. Особенно когда ты напьешься. Ты что ли и вправду помирать собрался, бать? Зачем ты заводишь эту шарманку?
      Дедушка снова покачал головой.
      – Я-то не собрался. – с враждебными оттенками в голосе сердито прохрипел Игнат. – Я тут еще хоть сто лет готов проболтаться, помытариться между светом и тьмой. Только от нас мало, что зависит. Когда нас спрашивали? Эта подруга костяная с нами не советуется, когда ей нас навещать.
      Не желая больше говорить о плохом, Игнат, видя, что сын, как ни старался, так и не уснул, решил сменить тему разговора.
      – Подчиненные-то твои щас без тебя, поди, развяжут? Если все разом запируют, не сделают ить план. Как говориться, кот из дома, мыши в пляс. Щас каждый будет дуть в свою дуду.
      – Какого же ты о них нехорошего мнения. – возразил Прохор отцу, хотя был с ним во многом согласен. – Чего это сразу развяжут? Я надеюсь, все будет путем. Никто не развяжет. У меня заместитель, Тимофеич, как положено проконтролирует рабочий процесс.
      – Как же. Хм. Он проконтролирует. Тоже нашел контролера. Верка твоя сказала, что он сам пить бросил, только недели две тому назад. Хех. А щас, когда ты в больнице, кто этого мазурика в узде будет держать?
      – Я же говорю, все будет хорошо.
      – Ой не знаю. О-хо-хо. Он же только в этой жизни тебя одного и боится, на остальных-то он на всех клал.
      – Не бойся, бать. У него жена уже в курсе, Верка ее предупредила, что он за меня остается на хозяйстве. Она ему пить щас не даст.
      Игнат снова открутил у коробки с томатным соком пластмассовую крышку, и присосавшись губами к тонкому отверстию, с трудом произвел несколько глотков.
      – И все-таки мало ты водки-то взял? – в шутку подколол его Прохор. – Надо было сразу брать 0,5.
      – Куда столько? – чуть не поперхнулся старик. – Будя. Мне хватит, а тебе нельзя. С твоей ногой, какая водка?
      – Да шучу я, шучу. Не буду я пить. Не переживай.
      Старик сурово посмотрел на Прохора, но говорить ничего не стал. Губы его вдруг резко искривились, вспотевший нос и колючие щеки вспыхнули огнем. Он заплакал. Плакал, как женщина, обхватив руками голову, и плечи его ходили ходуном.
      – У тебя-то у самого-то, как жизнь? – видя жалкую сутулую фигуру отца, живо переключил тему Прохор.
      – У меня жизнь, хоть в могилу ложись. – мгновенно перестав рыдать, Игнат тут же на одном дыхании выпалил ответ. – Но помирать я пока не собираюсь.
      И тут Прохор задал отцу, пожалуй, самый сложный, риторический вопрос.
      – Бать, а ты че такого хорошего видел за свою длинную жизнь? – осторожно, чтобы, не дай Бог, не обидеть пожилого человека, спросил он.
      – Хорошего-то? Да много чего. – безразлично ответил старик. – Это вон бабушка с дедушкой твои, ничего не видали, а мы с матерью по Расеи покатались. Мы с ней два раза в Ленинград летали, раза четыре на Дону отдыхали у моего троюродного братана, опять же я по путевке от нашего колхоза в Грузию на поезде ездил, в Кутаиси на курорт. Я даже Черное море видел один раз из окошка паровоза. Мне, сынок, жаловаться грех. Многие вон у нас из деревни вообще не выезжали ни куда. Какое там, к черту, Кутаиси. Некоторые вон и в области-то не были ни разу. Многим мужикам повезло лишь потому, что кто-то из них в армии служил. Хоть че-то увидели. Смотря, что под словом хорошее понимать. Это, как про счастье у человека спросить. Я пока к тебе с автостанции топал, передо мной из церковной ограды бабенка вышла с двумя пятилитровыми бутылками со святой водой. Так видел бы ты ее довольное лицо, я счастливей человека за всю жизнь не встречал.
      Пока Игнат глухим, упавшим голосом говорил сам с собой о своей никчемной жизни, Прохор под этот нудный, монотонный бубнеж наконец провалился в сон.

      5

      На доходе пяти часов утра, когда все отделение еще досматривало десятый сон, у Прохора вдруг ни с того ни с сего сильно заболела нога. Он с трудом открыл глаза, и первое на что обратил внимание, это на отцовские валенки, лежавшие у батареи, сам же Игнат куда-то вышел.
      – За что его Господь, так наказал? – глухо донесся до Прохора из коридора через щелку в дверном проеме беспокойный голос родителя. – А может, наоборот, отвел от какой большей беды? Ему же там на небесах видней. Он ведь, сынок-то мой, за всю жизнь у нас на больничном-то не бывал ни разу. Метлой не выгонишь на бюллетень-то, как бы ни хворал. А щас его, вон как лихо приземлило. Шутка дело, в таком важном месте ногу сломать.
      Второй собеседник, по всей видимости это была дежурная медсестра, продолжал сохранять молчание.
      – Мне как люди-то из городу позвонили, я ведь обезумел. – настойчиво продолжал старик. – Думал кондратий хватит. Будто опасной бритвой по сердцу резанули. Лучше бы мне Прошка не проводил в избу телефон. Так ты тоже говоришь, что в городе ему будет лучше? Ну, дай-то Бог, дай-то Бог. Я, ежели честно признаться, тоже так же кумекаю. Город, он и есть город. Там у них, у эскулапов, опыту-то сколько? Это не наш шараш-монтаж. У нас тут в глухомани аппендицит еще может и вырежут, ну, или гипс на легкий перелом наложат, и, пожалуй, все? Поэтому пусть его в город тарабанят. И нам со снохой будет спокойней, и вам тут меньше хлопот. У меня вон сосед по три пачки в день выкуривает, каждые двадцать минут по сигаретке. И никакая его холера не берет. А я замучился дохать. Утречком у врача спрошу, может, каких-нибудь таблеток мне от кашля пропишет? Раз уж я тут.
      Второй человек снова ни проронил ни звука.
      – Он у меня, сын-то, давно самостоятельный. Этому моему соседу, Акимке Желторотову не чета. – как можно убедительней выговаривал старик. – Я этого Акима, как-нибудь на вилы посажу. Дождется он у меня. Он вон летом из города приехал, и кошку с собой приволок. Так та ему, чуть ли не каждый месяц катится, у них уже дома кошек штук двадцать, как выйдут в огород, и давай мяукать с голодухи. Господи прости. А мой Прошка парень вырос дельный. Видишь, родители у него простые крестьяне, нищие, а он целый директор тут у вас. Он тут со всеми районными шишками якшается на равных. Мы с ним, Ольга Кистинтиновна, вчера вечером условились, как он маленько оклемается, ремонт вам тут в отделении спроворит за свой счет. Ему бы только с кровати подняться. И все, говорит, будет путем. Ремонт же дело серьезное, это тебе не ложку облизать. Ты мне, девонька, только еще маленько спиртику налей. А то, чего-то после вчерашнего тяжко.
      – Опять без закуски, дядя Игнат? – наконец робко подала голос дежурная. – Яблоко-то, которое вы мне подарили, вы съели его. А спирт-то больше девяноста градусов. Развезет ведь. Как его можно без закуски-то пить?
      – Я есть не хочу. Спасибо. Рази вот, только конфетку у тебя возьму на верхосытку. Спасибо, милая. Меня сноха давеча такими беляшами напотчевала, ум отъешь. Я же еще перед тем, как к вам в Сосновку сюда ехать, дома супа с фаршем и лапшою набуздался, да целую головку чеснока слупил, до сих пор во рту все пылает огнем. А то, думаю, подхватишь тут у вас в городе, какую заразу. А ты знаешь, милая, как в этом возрасте не охота хворать? Я так-то на вино не падкий. Но спиртику бы выпил с удовольствием. Кхе-кхе-кхе.
      – А вы мне не врете? – с недоверием спросила его о чем-то медсестра.
      – Насчет чего?
      – Ну, что он моего сына Леньку, куда-нибудь пристроит? Просто ваш Прохор Игнатьич мне сказал, что ничего не получится, дескать, у него образования нет.
      – Брехня. – совсем осмелев, повысил голос старик на медсестру. – Слушай его больше. Это он тебе сказал, а не мне. Чуешь разницу? Святая ты душа. И с Ленькой твоим разберемся. Я похлопочу. Слово тебе даю. Родному отцу Прошка не откажет. Кишка у него тонка. Это он у нас с виду, такой ерепенистый, зато сердце у него, знаешь какое доброе? Пристроит, сто процентов. Никуда не денется. Кого надо выгонит, а его на хороший оклад возьмет. Я тебе, Марея, сестричка милосердная, честное слово даю. Налей, дочка, на самое донышко. Чуточку накапай. А то на душе уж больно тошно. А я тебе в следующее дежурство свежей рыбки, окуней на уху привезу.
      – Я, дядя Игнат, не Мария, я Ольга. – засмущалась медсестра.
      – А я как тебя назвал?
      Прохор, прекрасно зная занудную натуру своего отца в момент похмелья, хотел было окрикнуть его, чтобы тот не позорился и живо возвращался в палату, но потом его сознание мгновенно накрыло тягучей мутной пеленой, и он снова провалился в сон.
      – Давят нас, Оленька, всмятку, все кому не лень. – мотал взъерошенной головой дед. – А я куражу хочу. Скучно мне одному жить-то. Знаешь, Оля, как одному тоскливо? Бабушка-то моя давно померла. Ждет меня там на облаке, наверное, скучает.
      Женщина ничего не ответила.
      – Ничего, Оленька, ничего. – как родную наглаживал по мясистой, круглой, как мячик коленке дед заспанную медсестру. – Верь мне. А то скажешь, что я треплюсь тут перед тобой, как сорока на колу. Все у тебя в этой жизни наладится, я уверен, не переживай. Отдохнуть бы тебе, только надо, маковка, силенок поднабраться. Бери-ка ты летом своих архаровцев, и в отпуск приезжайте ко мне. Хоть на пару деньков. А че? Места всем хватит. Я вам в горнице на диване постелю, и раскладушку можно поставить. У нас в Чебровке красота. Знаешь, какая у нас вода в пруду чистая? В нем даже раки водятся до сих пор. Эту водицу можно пить прямо так, некипяченой. А какая у нас природа кругом, горы. Никакие Гагры не нужны. У нас даже в одном месте богородская трава растет. Приезжайте. А? Хоть выспитесь на свежем воздухе. Баньку еще можно наладить. Ты знаешь, какая у меня баня? Ууу. Ты такой бани сроду не видывала.
      Пока старик нахваливал свою деревню, дежурная все думала, как его можно уговорить идти спать.
      – У меня там печка, камушек к камушку, я сам гальку-то на Граматухе собирал. Поддашь всего один ковшик на каменку, и вся усталость мигом улетучится, как бабочка будешь порхать. Красота. Приезжайте, не пожалеете. И мне с гостями-то повеселей. Уж больно одному тоскливо. Прошку-то с семьей все не заманишь никак. Все-то у него какие-то дела, заботы. Вроде сам начальник, а вкалывает больше подчиненных, без выходных и проходных. Вот скажи, Кистинтиновна, за каким он хреном в субботу в контору поперся? У дочери день рождения, праздник, прижми ты свою задницу, и хоть в выходные дома с семьей посиди. Толку-то от того, что сверхурочно пашешь, загнешься так, и никто и внимания на тебя не обратит. Только порадуются эти лодыри, что очередной дурак копыта откинул. А че, не так, что ли? У нас же, работать-то, лень-матушка, не любит никто. Привыкли только зарплату требовать с премиями, да права свои качать без конца. А вы, Оленька, приезжайте. Хоть одна, хоть с ребятами. Без разницы с кем. Да хоть с ухажером. Раз ты говоришь, с мужем развелась. Я вам хоть картошки с редькой со своего огорода с собой накладу.
      – Спасибо, дядя Игнат. – мигом покраснела от стеснения дежурная, и от волнения почесав ногтями под черными шерстяными колготками толстую икру, нерешительно одернула халат.
      – Да за что спасибо-то? – упорно стоял на своем дедушка. – Господи. Мне рази жалко? У меня этой картохи в прошлом годе уродилось, полный подпол ею забит, одному столько не съесть ни за что. Приезжайте. Свеклы, моркови, редьки наберете, я еще вам солений положу. Я сам банки-то закатываю. Знаешь, какую я делаю грибную икру? Вы такой не пробовали сроду. Еще я сало сам копчу, тоже отрежу шматок. Этим, Прошке-то с Веркой, вечно ничего не надо, они все в магазине берут. Я снохе вчера привез литровую банку грибов, да двадцатилитровый бочонок квашеной капусты, так она и то на меня осердилась. Говорит и без моей провизии весь холодильник под завязку забит. Можно, конечно, лета и не ждать. До него еще дожить надо. Че откладывать-то? Приезжайте хоть и сейчас. Я специально для вас русскую печь истоплю. Ты хоть раз спала на настоящей русской печи, на горячих кирпичах? Нет? Не спала? Так-то я ее не часто топлю, дров на нее надо шибко много. Я голландкой пользуюсь в основном.
      Медсестра, поджав от усталости губы, медленно моргала заспанными глазами, и с нетерпением ждала, когда деду надоест трепаться и он уже пойдет спать.
      – Налей мне пожалуйста, дочка. – вцепившись как клещ в мягкую коленку дежурной, с тихой угнетенной грустью, чуть ли не со слезами на глазах упрашивал ее старик. – Только ты не подумай, что я пьянчужка. Нет. Я этим самым делом шибко редко балуюсь, рази только по выходным, да и то не каждую неделю. А вчера же воскресенье было, как-никак выходной день. Кстати, в Библии среди божьих даров в пищу, упоминается и вино. Налей мне спиртику, маковка, а то уж больно голова болит.
      Наконец не выдержав напора, женщина встала из-за стола, и не глядя на Игната пошла в самый дальний конец коридора в ординаторскую комнату уже за четвертым по счету бутыльком.