Поглотитель Эха

Кости мои помнили каждый удар молотка по гробу. Двадцать лет столяром у старика Гордеева, «Гробовщика», как шептались за спиной, научили меня чувствовать дерево. Но не такое. Не это. Дубовая доска под ладонью была ледяной, не просто холодной, а высасывающей тепло, как черная дыра свет. А запах... Запах был старой земли, сырости склепа и чего-то острого, металлического – страха, воплощенного в аромат. Я, Артем, «помощник Гробовщика», теперь стоял в центре кошмара, который сам помогал создавать для других. Только на этот раз гроб был мой. Двадцать лет рядом со смертью притупили страх, но не любопытство. Я видел, как Гордеев что-то шептал над особо "трудными" покойниками, как натирал гробы маслом с резким, чуждым запахом. Я научился различать типы тишины в мастерской: пустую – после ухода родственников, тяжелую – перед закрытием крышки, и ту, другую – густую, внимательную, которая иногда нависала над телом, будто невидимая птица раскинула крылья. Я не верил в загробный мир. Я знал его тень. Ремесло научило меня уважать Порог, но не переступать его. До сегодня.
Все началось с книги. Старик Гордеев умер внезапно, оставив мне мастерскую и странный фолиант в кожаном переплете, стянутом костяными застежками. «Хроники Предела», – значилось на обложке письменами, которые начинали плясать перед глазами, если смотреть слишком долго. Гордеев никогда не говорил о книге прямо. Но я ловил его за изучением ее при тусклом свете лампы, его губы беззвучно шевелились, а пальцы водили по страницам с кощунственной, почти любовной осторожностью. Иногда он вырезал странные символы на внутренней стороне крышек гробов – те самые, что я позже нашел в "Хрониках Предела". После таких ритуалов он был особенно мрачен, а в мастерской надолго повисал тот самый густой, внимательный тип тишины. Однажды, в редкий момент откровенности, подвыпивший, он пробормотал, глядя сквозь меня: "Порог не дверь, парень. Он – рана. И некоторые раны... манят". Тогда я счел это бредом старика. Теперь понимаю – это было предупреждение. Возможно, его собственная смерть – внезапная, в кресле с открытой книгой на коленях – не была такой уж естественной. Может, Порог... манящая рана... наконец втянула его целиком? Гордеев всегда был мрачен, но в последние свои дни его глаза смотрели сквозь вещи, а пальцы нервно перебирали невидимые нити.
Теперь я сидел в этом кресле и читал его книгу. Глупость. Отчаяние. Моя жена, Лиза, угасала от болезни, которую врачи называли «неясной этиологии». Сначала это была просто усталость. Потом – бледность, не поддающаяся солнцу. Потом она начала терять вес с пугающей скоростью, хотя ела. Но самое страшное – это не физическое истощение. Это была утечка ее самой. Ее смех, ее живой блеск в глазах, ее страсть к рисованию – все тускнело, замещаясь апатией и каким-то отстраненным ужасом. Врачи разводили руками: анализы в норме, органы работают. "Психосоматика", – говорил один. "Редкий синдром истощения", – предполагал другой. Я видел другое: будто невидимый насос выкачивал из нее саму жизнь, каплю за каплей. Она таяла не только телом, но и душой, уходя в какую-то внутреннюю тень, куда я не мог за ней последовать. Последние недели она почти не говорила, лишь смотрела в потолок широкими, испуганными глазами, шепча иногда: "Они смотрят... из углов...". Ее кожа стала холодной, как мрамор в подвале. Она просто таяла, день за днем, как свеча на сквозняке. Отчаяние – липкая, удушающая смола. Оно заполнило мастерскую, вытеснив запах стружки и лака. Я перестал спать. Сидел у кровати Лизы, наблюдая, как ее дыхание становится все тише, а взгляд – все пустее. Врачи разводили руками. Молитвы оставались безответными. Мир сузился до четырех стен и тикающих часов, отсчитывающих ее последние часы. И тогда мой взгляд упал на «Хроники Предела», лежавшие на столе Гордеева, покрытые слоем пыли и тайны. Разум, воспитанный на твердости дерева и окончательности смерти, кричал, что это безумие. Суеверия. Бред умирающего старика. Но вид Лизы, этой живой тени, шепчущей о глазах в углах... Он перечеркивал все доводы рассудка. Что, если Гордеев знал то, о чем мы боялись даже подумать? Что, если эта книга – не сборник сказок, а... инструкция? Последняя соломинка для утопающего в океане безысходности. Словно в трансе, я стер пыль с переплета. Костяные застежки щелкнули с ледяной четкостью. Я не поверил книге тогда. Я ухватился за нее, как за последний шанс, даже если этот шанс вел прямиком в ад. Любая бездна казалась предпочтительнее беспомощного наблюдения за тем, как исчезает любовь всей моей жизни. Я проводил ночи напролет, впиваясь глазами в пергамент, ощущая, как холод от переплета проникает в кости, а шепот страниц сливается с шумом в ушах – навязчивым, как голос из колодца. Постепенно, через пелену головной боли и нарастающего чувства неправильности, проступали обрывки смысла. Она говорила не о рае или ада, а о Междумирье. О щелях. О пространстве за занавесом реальности, куда проваливаются души, отягощенные неразрешенным ужасом, незавершенными делами, или те, чей уход был… неестественным. Она называла это место разными именами: Предел, Пустошь, Земля Теней. Но чаще всего – Лимб. Преддверие небытия или иной порядок существования? Книга не давала ответа, лишь рисовала картину бескрайней, безвременной пустоши. Книга говорила о границах, о тонкой пелене между мирами, о *Лимбе* – астральной пустыне, где блуждают потерянные души и голодные тени. Говорила о способе войти туда... и, возможно, вытащить кого-то обратно.
Ритуал требовал места силы, связанного со смертью. Мастерская Гордеева идеально подходила. И гроба. Нужен был гроб – не как вместилище для тела, а как якорь для души, точка возврата. Я сделал его сам, из особого дуба, пропитанного старыми страхами этого места. Внутри вырезал обережные знаки из книги и собственной крови. Тело должно было остаться здесь, в безопасности, пока дух блуждает в Лимбе. Я лег в гроб, держа в руке серебряный колокольчик – сигнал для возврата. Рядом, на маленьком алтаре, теплилась свеча – нить жизни. На шее – медальон Лизы, ее фото внутри. Я сосредоточился на ее лице, на ее слабом голосе, зовущем меня. И начал читать шепотом слова из «Хроник», слова, которые жгли язык, как раскаленный металл.
Сначала было ощущение падения в бездонный колодец. Потом – резкий рывок, как будто гигантский крюк вонзился мне в грудину и выдернул что-то главное. Я открыл глаза. Вернее, то, что теперь было моим зрением.
Мастерская висела внизу, как кукольный домик, видимый сквозь мутное, дрожащее стекло. Я видел свое тело в гробу – бледное, бездыханное, пальцы судорожно сжимали колокольчик. Свеча горела ровным, но каким-то безжизненным пламенем. И тишина... Тишина была не отсутствием звука, а сущностью. Густой, тяжелой, давящей. Она звенела в несуществующих ушах. Я был здесь. В Лимбе. Астральная пустота.
Все вокруг было оттенками серого и выцветшего индиго. Предметы в мастерской казались призрачными тенями, лишенными объема. Стены дышали, пульсировали едва заметно, как живая плоть. Воздух (если это был воздух) был холодным и вязким, как жидкий азот. Я попытался двинуться – и поплыл, как пузырь в сиропе. Невесомость. Бесшумность. И чувство чудовищной, вселенской *пустоты*. Как будто я был единственным сознанием во всем мертвом, застывшем космосе.
Но я помнил цель. *Лиза*. Я должен был ее найти. В книге говорилось, что души, не готовые или неспособные двигаться дальше, застревают здесь, в ближних к материальному миру слоях Лимба. Я сосредоточился на медальоне, висевшем на моей астральной шее. На ее образе. И почувствовал... притяжение. Слабый, как паутинка, зов, идущий *сквозь* серую пустоту. Я плыл, отталкиваясь от призрачных очертаний знакомых предметов. Каждое «касание» оставляло на моей астральной форме липкий, холодный след, как слизь улитки. Чувство осквернения.
Чем дальше я удалялся от гроба-якоря, тем плотнее становилась атмосфера. Серые тона сгущались до черноты, пустота наполнялась... движением. Тенями. Они скользили на краю зрения – бесформенные, пульсирующие сгустки тьмы, размером с человека или крупнее. Они не приближались, но я чувствовал их внимание. Холодный, бездушный интерес хищника, наблюдающего за жертвой, забредшей на его территорию. Это были не души. Это были обитатели. Те, кто всегда жил здесь. Те, кого автор описывал как «Пожирателей Эха». Сущности, питающиеся остаточной энергией страха, боли и отчаяния застрявших душ.
И я почувствовал ее. Лизино присутствие. Оно было слабым, дрожащим, как огонек на ветру. Я устремился вперед, сквозь сгущающийся мрак. Тени зашевелились активнее. Одна, похожая на гигантского, искаженного паука из сгустков абсолютной тьмы, проползла прямо над моей головой. От нее веяло леденящим душу голодом и древним, безумным злом. Я замер, сжавшись в комок страха. Она проплыла мимо, не обратив на меня внимания. Пока.
Я нашел Лизу в месте, напоминавшем бесконечную серую пустошь, усеянную остовами призрачных деревьев, лишенных листвы и коры. Она сидела, обхватив колени, на холодном, нереальном песке Ее астральное тело было не просто полупрозрачным. Оно было изъеденным. По краям формы, особенно вокруг рук и ног, плясали крошечные искорки тьмы, как черные искры. Они отрывали микроскопические частички ее сущности, растворяя их в серой пустоте Лимба. Это был видимый процесс того самого "таяния", которое я наблюдал в реальном мире, только здесь оно приобрело чудовищную, окончательную форму. От нее исходил не только холод, но и слабое ментальное эхо – обрывки воспоминаний, смешанных с чистым страхом: запах моей мастерской (древесина и лак), звук колокольчика, лицо врача с безнадежным взглядом, и все это тонуло в нарастающем гуле безымянного ужаса. Она не просто застряла. Она медленно растворялась в этом месте, становясь его частью, пищей для вечно голодной пустоты. Она не узнавала меня. Ее глаза, огромные и пустые, смотрели сквозь меня, в какую-то бесконечную, внутреннюю бездну.
– Лиза! – я попытался крикнуть, но звука не было. Только мысленный импульс, искаженный эхом Лимба. – Это я, Артем!
Она вздрогнула. Ее взгляд медленно сфокусировался на мне. В нем не было облегчения, только новый виток ужаса.
– Уйди... – ее мысленный шепот был полон ледяного отчаяния. – Они рядом. Они всегда рядом. Они ждут...
– Я пришел за тобой! – Я протянул к ней руку. Моя астральная форма дрожала. – Держись за меня! Я выведу тебя!
Она покачала головой, и в этом движении была такая безысходность, что у меня сжалось что-то внутри.
– Нельзя уйти. Они не отпустят. Они... чувствуют тебя. Ты... светишься... Она указала дрожащим пальцем на мою грудь. Туда, где был медальон. И я понял. Якорь. Связь с живым миром, с моим телом. Она делала меня заметным. Как маяк в кромешной тьме.
Именно в этот момент тишина Лимба раскололась. Не звуком. Давлением. Чудовищным, сокрушающим психику вниманием, устремившимся на нас. Тени, ранее пассивные, сгрудились на горизонте, превращаясь в движущуюся стену абсолютной черноты. Они двигались медленно, неумолимо, как прилив. От них исходила волна холода, парализующего волю, и первобытного страха, выворачивающего душу наизнанку. Голод был почти осязаем. Голод Пожирателей Эха.
– Беги! – мысль Лизы была пронзительной, как крик. – Оставь меня!
Но я не мог. Я схватил ее за руку. Ее астральная форма была хрупкой, как паутина, и холодной, как космический вакуум. Я потянул ее за собой, назад, к едва ощутимому, как компасная стрелка, зову гроба-якоря. Мы плыли, вернее, я тащил ее, сквозь вязкую пустоту. Стена теней ускорилась. Они не бежали, они расползались, заполняя пространство, как чернильное пятно. Я слышал их беззвучные голоса – не слова, а чистую, концентрированную боль и жажду. Они резали сознание, как тупые ножи.
За спиной послышалось... шипение. Не звуковое, а ментальное. Ощущение липких щупалец, протянувшихся к моей душе. Я оглянулся. Одна из теней, самая крупная, похожая на гибрид скорпиона и спрута, сотканного из ночи и кошмаров, была уже в нескольких метрах. Ее «голова», нечто бесформенно-пульсирующее, была усеяна бесчисленными точками не-света, впивающимися в меня взглядом, полным ненасытной алчности. Вендиго Лимба – воплощение вечного, неутолимого голода.
Я дернул Лизу сильнее, пытаясь ускориться. Мы пролетали мимо других призрачных фигур – застрявших душ. Они были едва различимы, как дым, их лица искажены немым криком вечного ужаса. Некоторые из них, почувствовав нашу панику и приближение Пожирателей, начали метаться, издавая беззвучные вопли, привлекая еще больше внимания тварей.
Щупальце тьмы, холодное и неосязаемое, как прикосновение могилы, коснулось моей спины. Боль была не физической. Это было ощущение выворачивания, стирания. Как будто кусочек моего «я», моих воспоминаний, моей воли, был вырван и поглощен. Я закричал без звука, отчаянно пытаясь сжать в кулаке воображаемый серебряный колокольчик. Звони! Верни меня!
Внезапно Лиза вырвала свою руку. Ее глаза были огромны от ужаса, смотрящего не на тварь, а на что-то позади меня.
– Оно здесь! – ее мысль была ледяным шипом.

Я обернулся. Пустота перед нами... сморщилась. Пространство исказилось, как отражение в разбитом зеркале. И из этой складки реальности выползло *Нечто*. Оно не было похоже на других Пожирателей. Оно было меньше, размером с человека, но его форма была стабильнее, плотнее. Оно напоминало иссохший труп, обтянутый кожей цвета грозовой тучи. Его конечности были слишком длинными, с суставами, гнущимися в немыслимых направлениях. Лица не было. Только гладкая, безликая маска, на которой плавно сменяли друг друга гримасы безысходной муки, безумной ярости и... узнавания. На груди у него, в том месте, где должно быть сердце, зияла черная, пульсирующая дыра, излучающая холод и отчаяние. И самое страшное – на тонкой, костлявой шее болтался медальон. Тот самый, что был у меня. Медальон Лизы.
Оно было мной. Моим возможным будущим. Тем, кем я стану, если застряну здесь навсегда. Пожирателем собственного отчаяния.
Существо (мой двойник-кошмар) подняло руку с длинными, костяными пальцами, заканчивающимися крючьями из черного льда. Оно указало на меня. И мысленный импульс, который оно послало, был не голодом, а завистью и ненавистью к моей связи с жизнью. К моему якорю.
Позади настигали щупальца Скорохода-Скорпиона. Передо мной стояло мое собственное, искаженное бесконечным страданием будущее. Лиза металась рядом, ее призрачная форма распадалась от ужаса. Выбора не было. Я вцепился в медальон на своей груди, сосредоточив ВСЮ волю, ВСЮ тоску по жизни, ВСЮ любовь к Лизе (даже если не мог спасти ее, я не мог оставить ее им) в одном отчаянном приказе:
– ВЕРНИ МЕНЯ!
Я сжал воображаемый колокольчик изо всех сил. И... услышал.
Где-то в бесконечной дали, сквозь слои липкой тьмы и леденящего ужаса, пробился тонкий, серебряный звон. Звон колокольчика в моей мертвой руке, в гробу, в мастерской. Звон якоря.
Мир Лимба взорвался болью. Рывок был в миллион раз сильнее первого. Меня выдернули назад, как крюком. Я пролетел сквозь искажающееся пространство, мимо протянутых щупалец Скорохода, мимо безликой маски моего двойника, искаженной немой яростью. Я видел, как Лизина форма, на мгновение встретившаяся с моим взглядом, наполнилась невыразимой печалью и... облегчением? Потом ее поглотила набежавшая волна черных теней.
Я влетел в свою мастерскую, как пуля, в свое тело. Удар был физическим. Я судорожно вдохнул, легкие горели огнем. Сердце колотилось, вырываясь из груди. Я был в гробу. Дубовые доски давили со всех сторон. В руке – холодный серебряный колокольчик. На алтаре... свеча догорала последними каплями воска, пламя трепетало, готовое погаснуть. Я был здесь. Живой.
Я вывалился из гроба, падая на холодный пол мастерской. Тело было чужим, тяжелым, одеревеневшим. Каждый мускул ныл. Но это была земная боль. Я был дома.
И тут я почувствовал... прилипчивость. Как будто на мою кожу, нет, глубже, на саму душу, налипла липкая, холодная грязь Лимба. Запах старой земли и страха витал вокруг. Я посмотрел на свои руки. Кожа была бледной, почти серой. Под ногтями – темный, липкий налет, которого не было, когда я ложился. Я поднес руку к лицу. Пахло сыростью склепа и... чем-то кислым, разложением.
Я встал, шатаясь. Мастерская казалась знакомой, но... искаженной. Тени в углах были слишком густыми, слишком движущимися. Тишина звенела, как в Лимбе, только тише. Я подошел к алтарю. Свеча погасла. Последняя нить была оборвана.
И тогда я понял ужасную правду. Я вернулся. Но я не был целым. Часть меня, самая светлая, самая живая, осталась там, с Лизой. А то, что я принес обратно... это было тело, пропитанное смертью, и душа, зараженная эхом Лимба. Якорь сработал. Но он вытащил не чистую душу, а контаминированную. Я был ходячим шлюзом.
С тех пор мастерская Гордеева стала моей тюрьмой. Солнечный свет причиняет боль, как кислота. Пища кажется пеплом. Живые люди... их присутствие невыносимо. От них веет теплом и жизнью, на которую я теперь смотрю, как мой двойник в Лимбе – с завистью и ненасытной, чужой жаждой. Я чувствую голод. Не физический. Голод по теплу, по свету, по эху их жизненных сил. Голод Пожирателя.
Тени в углах мастерской стали плотнее. Иногда я вижу в них движение. Слишком знакомое. Щупальца. Безликие маски. Они ждут. Они знают, что я здесь. Шлюз работает в обе стороны. Я чувствую холод Лимба, просачивающийся сквозь стены. Слышу шепот – тот самый, беззвучный, полный боли и голода. Он зовет меня обратно. Зовет домой.
Я пишу эти строки при тусклом свете коптилки. Мое тело медленно разлагается. Кожа покрывается темными пятнами, похожими на гниль. Ногти почернели и отпадают. Я пахну могилой. Но я не могу уйти. Я боюсь того, что стану снаружи. Боюсь, что потянусь к живому теплу... и высосу его, как та тень в Лимбе.
Я слышу стук. Не в дверь. Из угла. Глухой, мерзкий стук, как будто что-то большое и мягкое бьется о стену изнутри самой тьмы. За мной пришли. Или я сам открыл дверь?

Колокольчик... серебряный колокольчик... он лежит рядом. Иногда я беру его в руку. Он холодный. Как лед Лимба. Я сжимаю его. Может, позвонить? Вернуться туда? К Лизе? К теням? К моему двойнику с медальоном на шее?

Но я боюсь. Боюсь, что на этот раз звонок будет не для меня. Что он позовет их сюда. Окончательно. И тогда мой гроб, мой последний якорь, станет первым гробом в новом мире. Мире, где тени станут плотью, а тишина Лимба заглушит последний крик живых.

Стук в углу становится громче. Что-то царапает дерево изнутри стены. Шепот превращается в рычание. Они близко. Так близко.

Я подношу колокольчик к лицу. Холод обжигает. Я должен решить. Звонить... или ждать, пока они сами найдут лазейку? Лазейку, которую я создал.

Мастерская наполняется запахом старой земли и вечного голода. Я больше не Артем. Я – Эхо. Эхо, которое не умолкнет. Эхо, которое откроет дверь.

Тьма шевелится.