Меня никогда не было

Голубь устал топтаться в ожидании крошек и теперь, сердито нахохлившись, сидит поодаль. В его глазках-бусинках застыл укор.

— Пардон, Ваше голубейшество, — расшаркиваюсь я. — Времена нынче трудные, себе не то что на хлеб намазать нечего — хлеба-то иной раз не достать.

Зябко. Я жду уже двадцать минут, а ожидание глубокой осенью да на влажном ветру с реки превращается в повод отменить встречу. В конце концов, кому это нужно? Точно не мне: риск слишком велик, а вознаграждение всего лишь покроет повседневные расходы.

Как вышло, что люди теперь продают душу за еду и одежду? Это же базовые потребности — не стоят они того, чтобы за них умереть. Говоря о смерти, я, разумеется, сгущаю краски… Нет, она никуда не делась, но люди стали жить на семьдесят лет дольше, а это почти сотня, и значит, родившиеся сегодня доживут до середины следующего века. Или даже дотянут до его конца, если повезет и сон-камера из строя не выйдет. Такие случаи уже бывали, искренне надеюсь, что в мою «смену» обойдется без них.

Так вот, о риске умереть… Меня никто не убьет, как не убивали и всех остальных, продававших большие и маленькие секреты. Их просто исключали из программы и оставляли жить обычную человеческую жизнь, которая в текущих обстоятельствах редко длится дольше полувека.

Иногда я размышляю о странном ужасе перед потерей лишних семи десятков лет… Сами подумайте: ведь в этот период мы не живем, а существуем. Дышим через трубку, питаемся через зонд, лежим в пластиковых гробах, погруженные в отвратительный санирующий гель. И все ради того, чтобы увидеть светлый мир грядущего. Мы годы бытия приносим в жертву мимолетному восторгу, который испытываем, обозревая чудесные достижения науки и техники. Кто не хотел бы оказаться в будущем? Теперь у любого есть такая возможность. Вот только с каждым пробуждением мир меняется все меньше. За те пять лет, что человек проводит на «посту», трудясь на благо общества, он успевает решить лишь техническую часть любой задачи. Творчеству же нет места в новой системе. Гении прошлого могли всю жизнь идти к одному единственному открытию или изобретению, но для этого им нужно было непрерывно думать, находиться в том особом поле идей, которое они сами же и генерируют.

Программа погружения в анабиоз началась со стремления продлить жизнь одаренным людям, чтобы они могли творить гораздо дольше срока отмеренной им жизни. Однако быстро выяснилось, что проспав положенные десять лет, талантливый ученый выпадал из потока, в котором ловил свои волшебные инсайты, и на то, чтобы вновь войти в него, уходили драгоценные годы. Когда он был уже готов сформулировать очередную блестящую концепцию, подходил срок вновь укладываться спать. Записи, которые он передавал своим коллегам, мало чего стоили, ведь разобраться в них и продолжить исследования в нужном направлении могли лишь ближайшие соратники, работавшие вместе с гением много лет, но такого тесного сотрудничества больше не существовало. Мы работали посменно и жили так же.

— Вахтовым методом, что ли?

— Что? Каким методом?

— Вахтовым. Это у нас так работают: полгода, год… а потом отдыхают несколько месяцев.

— А где это у вас?

— Там, откуда я.

Я молчу. Я не знаю, откуда взялся в нашем мире этот человек.

Ему любопытно все: наше общество, культура, социальное и политическое устройство, законы. Особый интерес он проявляет к нашей морали. Программа срочного анабиоза чрезвычайно его заинтересовала.

— Как ты попал сюда?

— Ты не поймешь.

— Мы такие отсталые, что ты даже не знаешь, как объяснить мне эту технологию?

— Вы не отсталые… — он вздыхает. — Ваша цивилизация даже более продвинута в технологическом плане, чем моя. Но именно поэтому ты не поймешь.

— Мы более развиты?

— Технически да. У нас вот нет анабиоза.

— Вообще?!

— Есть разработки, но вот так, на потоке… Да еще чтобы это стало частью жизни и регулировало экономику и социальную жизнь — нет. До такого мы не дошли. И надеюсь, не дойдем.

— Звучит так, как будто это плохо.

— А ты считаешь, это хорошо?

— Что именно?

— То, как вы живете. Без крепких отношений, разорваны даже связи поколений. Творчества нет, потому что сама возможность его существования исключена. Кстати, анабиоз — это разве обязанность?

— Нет, конечно, это великое благо, данное нам правительством и сделавшее возможным…

— Да, да, помню… сделавшее возможным непрерывный научный рост и развитие технологий. Вашу жизнь превратили в конвейер, а вы согласились. Вот за эти лишние годы?

— Семьдесят лет.

— А почему семьдесят-то?

— Это в среднем. Любой может прожить и меньше.

— А дольше?

— Намного реже.

— Почему?

Я молчу. Я не знаю этого, вернее, боюсь думать. Это не обсуждается открыто, но каждый, кто не дурак, понимает — побочка. В течение жизни нам регулярно вводят какие-то препараты, погружают в химические растворы…

— Так ли это важно, если мы живем дольше?

— Вы не живете дольше — вы дольше тянете.

Его взгляд замирает на чем-то, он указывает рукой на горизонт:

— Что это?

Я смотрю в направлении его пальца и пожимаю плечами:

— Печной комплекс. Видимо, подошла партия окончивших свои дни. Они жгут не каждый день, сначала копят побольше тел.

— Погоди… У вас не хоронят мертвецов?

— Что? — я непонимающе смотрю на него.

— Хоронить — это значит зарыть человека в землю ну или не его, а вот этот же пепел… У нас тоже есть практика сжигания умерших, но потом прах ссыпают в специальные емкости, которые семья закапывает, например, это называется могилой и…

— Зачем так делать? Нерационально. Из неорганических остатков мы делаем удобрения и много чего еще. А где вы закапываете своих мертвых?

Пытаюсь представить себе, где я могла бы сделать это в своем жилище. Невозможно!

— Ну… У нас есть кладбища. Такие большие огороженные пространства, где только могилы…

Его слова вводят меня в ступор. Это же нерационально! Он печально кивает: да, нерационально тратить землю, на которой могла бы стоять еще одна фабрика.

— Но послушай, — говорит он мне, — ты разве не видишь, что ваше общество, высокотехнологичное и эффективное, утратило все то, что делало людей теми, кто они есть. У вас нет творчества, нет вдохновения, нет…

Он вдруг запнулся и взглянул на меня, потом продолжил:

— Эмоций… Ты просто сидишь и слушаешь, даже не удивляешься. Ты что-нибудь чувствуешь?

— Да.

— Опиши свои чувства.

— Зачем?

— Мне просто стало интересно, как развивается лимбическая система в мире, лишенном привязанности, любви… Ты знаешь, что такое любовь?

— Да. Я люблю шоколад, но…

Он закатывает глаза и смеется.

— Сколько тебе лет? Настоящих лет, биологических.

— Тридцать.

— Ты успеваешь читать книги? После работы ходишь куда-то?

— Я читаю много. И хожу на выставки достижений. Каждый раз после пробуждения мне не хватает времени, чтобы обойти все, что придумали и разработали за время моего сна.

— Не придумали, ты ошибаешься. Вы ничего уже не придумываете — вы совершенствуете то, что придумали и создали до вас.

— Верно, — соглашаюсь я, — но это не меняет сути. Ты в своем мире был в космосе?

— Нет. Это очень сложно и доступно не всем. Но у нас есть космические станции и …

— И куда вы долетели на своих станциях?

— Они вращаются вокруг планеты. Но человечество запускало и запускает поисковые зонды, мы даже до спутников долетали.

— А мы уже давно вовсю носимся по галактике и даже заглядываем в соседние. В музеях полно экспонатов, доставленных с далеких планет.

— А как насчет колоний в других мирах?

— Зачем?

— Ну как же… Если открыл новый мир, то строишь там города… Не знаю, ведешь торговлю с местными… Там есть инопланетяне?

— Мы не обнаружили разумной жизни ни на одной из двухсот открытых нами планет.

— Серьезно? Ну ничего, нет здесь, значит, есть где-то там…

— Кроме того, нам некем заселять эти колонии. Все люди нужны тут.

— Постой… А сколько вас в стране?

— В стране?

— Ну в этом вашем государстве… У вас же на планете страны, да?

Я его не понимаю, и он руками изображает что-то:

— Вот планета, она как шар, на ней материки… Тут, там, везде… Люди объединялись в племена, потом строили города, потом появились государства… Это политика. Вот у вас свое правительство, в другой стране свое…

— У нас одно правительство.

— Планетарное?!

Он потрясен.

— Вы умудрились создать единой всепланетное государство? Ничего себе… Как?

— У нас нет никакого всепланетного государства. Есть просто мы. На планете.

Он молча смотрит на меня, потом чуть слышно спрашивает:

— А… сколько вас?

— Десять миллионов. Десять городов по миллиону, так удобнее, они устроены по принципу фрактала…

— Десять миллионов?! На всю планету?!

— А сколько вас в твоем мире?

— Миллиардов восемь уже.

Теперь поражена я:

— Где же вы ютитесь?!

— Да в целом-то места хватает… Есть, конечно, очень густонаселенные районы, города там… А вот у вас раздолье!

— Вовсе нет.

— Но если вас на всей планете десять миллионов… Постой, — он вдруг понимает, что упустил, — а какая часть суши у вас обитаема? И сколько ее, этой суши, вообще?

— Я не помню точную цифру, но дело не в общей площади материков, а в том, какая их доля пригодна для жизни. У нас это что-то около десяти тысяч километров. Квадратных, конечно же.

Он таращит на меня глаза и прикидывает в уме:

— Так это ж… Плотность…

— Тысяча человек на квадратный километр, — подтверждаю я. — Поэтому и нужен анабиоз. Бодрствует лишь треть населения, две трети в это время спят. Иначе всех не прокормить и места хватать не будет. Мы живем в комнатах, которые до и после нас занимают другие люди.

Он молчит. Прикрыл глаза, губы беззвучно шевелятся. считает циклы.

— Иногда бодрствуют две трети, — продолжаю я, — но одна из групп — это ликвидаторы. Потом спят подольше, потому что им восстановиться нужно.

— От чего восстановиться?

— Они свою вахту несут в пустынях. Мы пытаемся возродить их…

— Возродить? После чего?

— После катастрофы.

— Какой катастрофы?

— Это было очень давно, тысячу лет назад! Мне надо идти, я и так рискую, сидя здесь с тобой.

— Расскажи, это же самое главное! Что там была за катастрофа?! Ядерная? Знаешь, когда используют бомбы с нестабильными радиоактивными изотопами? Они отравляют все вокруг радиацией…

— Я знаю, что такое радиация, но там ее нет. Там другое.

— Что ж еще, если за тысячу лет не восстановили…

— Лед. Они плавят лед. И начали совсем недавно, когда появился полный набор вакцин.

— Вакцины и лед? — он выглядит озадаченным, потом до него вдруг доходит.

— Вирус! Смертельный вирус?!

— И не один. Там миллионы километров замерших биологических сред.

— Как же это вышло?!

— Очень древняя история, мы сегодня мало об этом знаем. Может, война, может оружие уничтожали, да не все учли…

— И сколько живут эти… ликвидаторы?

— Как все. Просто времени на сон требуется больше. Зато им больше платят и доступы шире.

— А вот скажи… Есть такие, кто отказывается от анабиоза? Кто хочет прожить свои стандартные семьдесят, восемьдесят лет?

— Никто столько не проживет. Анабиоз отравляет нас, но воздух, вода и почва убивают наверняка. Сон — лекарство.

— Калечащее лекарство, — бормочет он.

— Такова наша реальность.

— Чудовищная реальность! Общество-конвейер, состоящее из людей-винтиков с развитым интеллектом и техническими навыками, но начисто лишенных чувства прекрасного, не имеющих даже минимального представления об эстетике, чувствах, эмпатии… Вас же даже после смерти на сырье пускают, а вам все равно! Потому что испоганили свою планету и сейчас сидите на этом островке друг у друга на головах, выкручиваясь и…

У него перехватывает дыхание, голос срывается, и он просто машет рукой. Бессильный жест отчаяния.

Голубь подбирается ближе. Пристально смотрит на меня, на моего странного собеседника. Тот поднимает голову и замечает птицу. Улыбается ей, но глаза печальны.

— Ты расстроен, — говорю я. — Почему? Это не твой мир, не твоя судьба, не твоя проблема.

— Ошибаешься, — отвечает он. — Все еще хочешь знать, как я попал сюда?

— Ты же говорил, я не пойму.

— Да, поэтому я не раскрою страшную тайну своего мира. Вы к нам все равно не пролезете.

— А это было бы плохо?

— Если бы кто-то из вас оказался у нас? Не знаю.

— Наш мир пугает тебя?

— Он кажется мне чудовищным. Скажи еще одно: почему на улицах я не вижу стариков?

— Думаю, ты сам можешь догадаться.

— Да. Нерационально. Они знают?

— Что?

— Ложась в эти ваши сон-камеры в последний раз, старые люди знают, что уже не проснутся?

— Нет. Решения принимаются индивидуально по каждому.

— Понимаешь, в чем ужас вашей цивилизации?

— Ты уже говорил, что мы слишком логичны…

— Нет, нет, рассудочность — лишь признак. Ужас в том, что ты, рядовой элемент этой системы, доподлинно знаешь о том, что вас фактически используют, а потом просто убивают. И ты ничего по этому поводу не чувствуешь. И вы все такие. Не просто приняли, а живете в этой парадигме, и вам нормально!

— А разве это ненормально?

— Это безнравственно, — он устало трет глаза.

— Так как ты попал сюда?

— Погоди… Скажи, если ты вдруг откажешься ложиться в сон-камеру, что будет?

— Я не откажусь.

— Ну не ты, другая. Другой. Художник, который решит, что лучше он картину дорисует, чем будет отмораживать свой мозг в этих ваших анабиозах…

— У нас нет художников.

Он долго смотрит на меня и кивает:

— Ну да, конечно… Вашей программе анабиоза уже лет пятьсот?

— Четыреста восемьдесят.

— Что я за дурак… Люди искусства и гении все уже давным-давно вымерли. Как динозавры. Или забыли, что они способны творить. Вы не даете им времени. И себе. Вы думаете, что почти победили смерть и научились путешествовать в будущее, но вы отняли у себя время. Жизнь вы у себя отняли.

Он встает и делает шаг в сторону. Голубь растопыривает крылья, настороженно смотрит на нас.

— Стой!

Я бросаюсь за ним:

— Откуда ты, как очутился у нас?!

Он оборачивается:

— Я просто вошел.

— Вошел?

— Открыл дверь и вошел. Или вышел. Я не знаю.

— Какую дверь?! Где она?

— В моем мире.

— Как же ты вернешься?

Он пожимает плечами.

— Но здесь ты погибнешь. Программа анабиоза тебя не примет, ты чужой! Как ты выживешь?!

— Я не останусь здесь, пойду дальше.

— Куда?

— Видимо, туда, где работают ваши ликвидаторы. Другого-то пути нет.

— Если ты вошел в дверь, значит, ты не с другой планеты прилетел.

— Нет, — он улыбнулся. — Я не прилетел.

— Тогда... другое измерение? — Я лихорадочно соображаю. — У нас были такие разработки, но…

— Что-то не вышло? — неожиданно участливо интересуется он.

— Я мало знаю, не моя лаборатория… Или от меня скрыли.

— Да брось, от вас ничего не скрывают. Вашему правительству на вас так плевать, что вам говорят абсолютно все. Вам и самим на себя плевать, и друг на друга вы плюете. Потребители. Даже нет... Консументы! — он выплевывает это слово, лицо его перекашивается.

— Высокоразвитые консументы, яйцеголовые! Знаешь, почему вы не смогли добиться успеха в переходах между измерениями? Да у вас воображения не хватает! Творчество на нуле, правое полушарие мозга атрофировано, я сам с вами неделю всего пожил — и уже отравлен. Так что мне теперь хода назад нет — только вперед, в эти ваши ледяные пустыни!

Он удаляется шаг за шагом. Я смотрю на голубя и вижу в его янтарных глазах безразличие. Уроды. Мы все уроды, включая птиц и прочих оставшихся мелких животных.

И я кричу в спину этому странному человеку:

— Возьми меня с собой!

Он останавливается, но не поворачивается ко мне. Я медленно подхожу к нему. Мы стоим перед огромной стелой. Ее поверхность отполирована, и я вижу наши отражения. Пришелец высок и плечист, я никогда не встречала таких, как он. У него копна вьющихся темных волос и синие глаза. А рядом я — хилое кривоногое существо с огромной лысой головой и слабым позвоночником, не способное передвигаться без палки.

Он опускает глаза, и я все понимаю. Я не ушла бы далеко, да и зачем ему такой спутник? В пустыне я не продержусь и недели. А он? Что он будет там есть? Куда пойдет? Ведь дальше нет вообще ничего…

— Ты же там умрешь, — говорю я.

— Есть риск.

— Вероятность погибнуть состав…

— Ох, прошу, перестань!

— Как называется твой мир?

— А твой?

— Ты же знаешь, — не понимаю я его.

— А ты понимаешь, что значит это слово?

— Конечно. Это математическая фигура нашей планеты, если бы она не была подвержена воздействию со стороны других космических объектов.

— Кем надо быть, чтобы забыть имя родной планеты и обозвать ее какой-то функцией!

— Геоид не функция, — терпеливо поправляю я, — это…

— Земля, — говорит он. — Это Земля. Моя планета. И твоя планета.

Справа от стелы вдруг происходит что-то странное. Мне чудится светящийся контур, повисший в воздухе. За спиной вспархивает голубь.

— Ты понимаешь? — спрашивает он.

Контур становится ярче, еще ярче и вдруг превращается в огромный сияющий портал. Дверь!

— Андрей! Андрюха! Ну емае, насилу нашли, ты чего маяк снял?!

Незнакомец вздрагивает и оборачивается к двери. Оттуда выглядывает похожий на него человек — такой же высокий и широкоплечий, только коротко стриженный и в очках.

— Ванька! — мой собеседник несказанно рад, — А я уж думал, все… Маяк слетел, понимаешь? Как вы меня нашли?!

— Мы записали последнюю локацию. — человек в очках улыбается и машет рукой, — Давай скорее, тут уровень загрязнения атмосферы какой-то безумный, у нас датчик с ума сходит. Ты сколько тут? Мы никак в точную дату не попадали!

— И хорошо, что не попадали, я хоть огляделся!

Тут новый пришелец замечает меня и умолкает. Андрей подходит ко мне ближе и спрашивает:

— Ну? Так ты поняла?

— Ты с Земли.

— А моя Земля — это твой Геоид.

— Ты не из другого мира. Ты из другого времени.

Он кивает.

— Кто это? — указываю я на дверь.

— Там мои друзья.

— Друзья?

Он смотрит на меня с жалостью и говорит:

— Бедные вы, бедные… Ничего, я вам помогу. Мы все вам поможем!

— Что ты хочешь сделать и зачем?

— Скорее, чего я хочу не сделать.

— Я не понимаю…

— И не надо. Когда тебе в сон-камеру?

— Через неделю… Возьми меня с собой! Возьми к вам!

— Я не могу, — останавливает Андрей меня, уже рвущуюся в дверь, где застыл его друг.

Друг. Я не знаю, что это. У нас нет друзей, нет супругов, нет семейных отношений — все это перешло в разряд отживших ценностей, о которых слагают легенды. Детей больше не рожают — их собирают в пробирке, как конструктор, добавляя в него лишь полезные элементы, отбрасывая все нерациональное, ненужное: вьющиеся волосы, синие глаза, волевой подбородок…

— Слушай меня, — Андрей осторожно сжимает мои плечи. Боится сломать слишком хрупкие кости, поэтому не давит сильно. — Слушай. Я иду назад. В свое время. Мы там что-то сделали, и вы теперь вот такие. Я узнаю, что произошло… то есть произойдет, и все исправлю. Вернее, не допущу.

— Как я узнаю, что у тебя получилось?

— Ты не узнаешь, — улыбается он. — Просто всего вот этого никогда не будет!

Всего этого — и меня?

Андрей отступает и забирается в парящий над землей портал. Поднимает руку прощаясь со мной. Я поднимаю руку в ответ. Странный жест, мы так не делаем.

А если у него не выйдет?

Дверь медленно закрывается.

Как я пойму? В какой момент?

Ничего этого не будет.

Сияющий контур угасает.

Меня не будет.

Совсем тонкая полоска осталась на том месте, где висела дверь в прошлое.

Меня никогда не будет.

Полоска исчезла и сгустилась тьма.

Меня никогда не было.