Карл Май. Ардистан и Джиннистан Книга 1

(с) Художественный перевод с немецкого Ольги Карклин

Опубликована книга "Ардистан и Джиннистан" в 4 томах 1909 году и является
одной из самых важных работ Карла Мая.




КНИГА I

ГЛАВА 1

МИССИЯ




Всем читателям нашего любимого «Домашнего Сокровища» сердечных благословений Божиих! («Deutsche Hausschatz» —  семейный журнал, выходил с 1874 по 1953 год. Вообще, слово «Домашнее сокровище» стало распространенным в 19 веке для высококлассной литературы и музыки. — Прим. перев.) Мне было бесконечно жаль, что пришлось прервать предназначенную для вас серию моих рассказов о путешествиях, потому что эти рассказы имели глубокую гуманистически-психологическую задачу и вели к высоким культурно-историческим целям. То, что я сейчас рассказываю, имеет такое же значение для этой цели и этой направленности, поэтому я прошу перечесть мой «Сборник рассказов о путешествиях», чтобы позже не возникло невосполнимого пробела. Это позволит мне с радостью снова вернуться на старое место и искренне говорить со старыми друзьями, и я прошу разрешения снова сделать это старым, безыскусным способом, говоря от сердца к сердцу!

Моя новая история начинается в Ситаре, почти совершенно неизвестной в Европе «Стране Звездных Цветов», о которой я рассказывал в «Царстве Серебряного Льва». Султаншей этого царства является Мара Дуриме, правительница древнего королевского рода, хорошо известная всем моим читателям. Ситара также включает в себя,  упомянутую в моей книге «Вавилон и Библия», обширную область Мардистана с таинственным лесом Кулуб, где в самом глубоком ущелье, как тайно рассказывают, находится Кузница духов, где души через боль и муки выковываются в сталь и дух. Позже очень интересная поездка даст нам возможность познакомиться с этим лесом и этой кузницей. На сегодняшний день мы отрешаемся от этого места мук и терзаний и бродим по Садам Икбала, чтобы забыть все земные печали.

Икбал — одна из самых красивых резиденций Мары Дуриме. Ее княжеская резиденция больше похожая на храм, чем на дворец, поднимается как стих Соломонова псалма, сложенная из белого мрамора, яркого, ясного, чистого и лучезарного на темном фоне устремленных к небу гор. Это на севере. К югу простирается синее море, испещренное серебряными нитями, тихо дышащее как счастливый спящий ребенок, улыбающийся во сне. И словно драгоценные мерцающие жемчужины, что богатая добрая фея извлекла из морских глубин и разместила в зеленеющих прибрежных садах, раскинулись у подножия дворца любимой владычицы дома подданных. Морской воздух смягчает сияние яркого солнца. Тенистые тропы ведут от долины к горам, с гор в долину. Золотистые плоды улыбаются из-под темной листвы. Каждое веяние воздуха источает благоуханный цветочный аромат. Эд Дин, река, незатронутая грязью повседневной жизни, течет с гор как откровение из Высших миров, обнимает Икбал  двумя вздымающимися рукавами, а затем вливается в море, чтобы очистить и омыть его потоки.

Маленькую пристань Икбала связывает с внешним миром лишь одно парусное судно, называемым «Виладе» и всегда готовое к отплытию. Этот корабль похож на ковчег. Строение у него древнее. Он имеет формы и линии прошлых тысячелетий. Его снасти и паруса могли быть изобретены в древней Вавилонии или Египте. (Вавилония —  древнее царство, регион между Тигром и Евфратом, на юге Месопотамии  в настоящее время территория современного Ирака — Прим. перевод.) Но он безупречен, потому что все, что можно увидеть, построено точно в соответствии с его предназначением. Мы еще будем часто встречаться с этим судном в моих более поздних историях, поэтому сейчас я воздержусь от его подробного описания. Точно так же в моих будущих повествованиях будет описана более обстоятельно земля Ситары и город Икбал. На сегодня я должен только кратко упомянуть их, потому что они составляют отправную точку настоящего повествования…

Я приехал к Маре Дуриме со своим Хаджи Халифом Омаром, верховным Шейхом Хаддединов из племени Шаммар, чтобы на некоторое время стать ее гостем и по этому случаю познакомиться со «Страной Звездных Цветов» лучше, чем это было возможно для меня до сих пор. Она приняла меня так, словно я был ее близким родственником, да, как будто я был ее сыном. Мы жили не в городе, а у нее во дворце, я на одном этаже с ней, а Халиф на первом этаже с духовными помощниками. Она полюбила его тоже. Она была тронута его почти невероятной любовью и верностью. Она поздравила меня с тем, что я нашел его, и он стал моим спутником. Но она укоряла его за то, что он не потрудился превратить свою душу в дух, и считала величайшей его слабостью то, что в нем хвалили другие, а именно, его доброту. Она, несравненный судья характеров, не могла считать развитым человеческое существо, у кого не было силы преодолеть требования своей физической анимы.

Те, кто прочитал все четыре тома «В царстве Серебряного Льва», будут с любовью вспоминать Шакару, «душу», которую тогда послала к нам Мара Дуриме, чтобы помочь нам противостоять нашим врагам. Эта Шакара, спасшая меня от почти верной смерти, была особенной любимицей своей владычицы, от кого ей разрешалось отлучаться лишь тогда, когда речь шла об особо важных вещах. Она и сейчас была с ней в Икбале и заботилась обо мне точно так же по-сестрински, как и тогда, когда я лежал больной на земле.

Наш отъезд был назначен на завтра. Днем мы, а именно Мара Дуриме, Шакара и я, еще раз прошли по городу и его окрестностям, чтобы посетить места, которые я полюбил. Затем мы отправились на пышное пастбище за дворцом, где паслись два наши коня, чьи имена каждый мой читатель будет сердечно рад встретить снова. Это были два вороных Ассиль Бен Ри и Сир, первый Халифа, а второй мой. Те, кто еще не знаком с этими двумя благороднейшими из когда-либо существовавших скакунов, познакомятся с ними в ходе нашего повествования. Они везли нас сюда из далекой страны и должны были тем же путем вернуть нас обратно. Так мы предполагали. Но все должно было произойти иначе, чем мы думали.

Позже, незадолго до захода солнца, мы сидели втроем на высоком балконе за ужином, который состоял не из мяса, а только из хлеба и фруктов. Халиф сидел внизу во дворе с несколькими слугами. Он рассказывал о своих приключениях. Он делал это в своей известной, напыщенной, жадной до аплодисментов манере. Но того успеха, какого достиг бы в любом другом месте, здесь не получил. Его слушали спокойно, не раздавались похвалы, не слышались аплодисменты. Снисходительный кивок или даже ироничная улыбка — вот и все, что можно было получить в благодарность. Тогда он встал с места, презрительно развел руки, оставил своих сидящих слушателей и вышел за ворота.

Мы не обращали внимания на него и на это его заслуженное поражение. У нас были только глаза, только чувства для драгоценного мира Бога, лежащего перед нами, светящегося и сияющего почти неземным светом в блеске заходящего солнца. Вдали на крайнем юге, там, где море встречалось с небом, показалась маленькая, но все увеличивающаяся точка, она подходила ближе и ближе, то вспыхивая, как молния, то переливаясь золотом, то сверкая серебром, то все вместе или переливалась всеми семью цветами радуги.

— Посланник едет, — сказала Шакара, вытянув руку и указывая на эту точку.

Мара Дуриме направила взгляд в указанном направлении, задержав его на мгновение, а затем кивнула более решительно:

— Да, посланник, но не чужой, а наш.
— Кто же?  — спросила Шакара.
— Тот, кто принесет мне ответ от ‘Мира Джиннистана.


Какие глаза были у этой женщины, чей возраст был так велик, что его уже невозможно было определить! Как я ни старался, но не мог разглядеть ясно, что эта мерцающая на солнце точка на самом деле была белым парусником. Но она увидела корабль и, наверное, даже видела человека, управлявшего им! И так же, как зоркость ее глаз, поразило и имя, которое она назвала. 'Мир Джиннистана! Кто из моих читателей когда-нибудь слышал об этом знаменитом человеке, об этом правителе великой могущественной империи? Наверное, никто! Я тоже понятия не имел о его существовании, пока не познакомился с Марой Дуриме и со временем узнал из ее собственных уст названия многих областей, на которые распространялось ее личное влияние. ‘Мир Джиннистана находился под ее особой защитой. Теперь посланник очень быстро приближался к гавани, потому что ветер был  попутный. Известия, что она ожидала от него, казались ей очень важными, так как она встала со своего места, прикрыла рукой глаза, перегнувшись через перила балкона, вероятно, целую минуту следила за плывущим парусником с напряженным вниманием. Затем она сказала:

— Да, это он! — И глубоко вздохнув, добавила, — Теперь все решится!

Затем она снова села на свое место, посмотрела перед собой в глубоком раздумье, потом посмотрела на меня и спросила:

— Тебе нужно домой, Сихди, или тебе не нужно домой?
— Мне никуда не нужно, — ответил я.
— Я знаю это, — она любезно кивнула она мне. — Может быть, и хорошо, что ты все еще с нами, что ты еще не уехал.
— Хорошо? Для кого? — спросил я.
— Для тебя, для меня и, особенно, для ‘Мира Джиннистана.


На это я сейчас же вскочил со своего места и удивленно воскликнул:

— Для нас, а также для него? Почему? Это загадка. Пожалуйста, разъясни ее.

Она устремила на меня большие и проницательные глаза, словно проникала этим взглядом во все мое существо, а потом ответила:

— Самая большая из всех загадок — это ты сам. Разрешая ее, ты разгадываешь и ‘Мира Джиннистана. Садись! И жди, пока я не поговорю с посыльным!


Это был такой ее способ отвечать проблемой на  проблему. Ее величайшим счастьем было раздавать человеческие ценности, но она не разбрасывала их просто так, их нужно было найти и приобрести через собственное мышление. То, что я загадка, само собой разумеется. Каждый человек загадка. Тот, кто это осознает, уже приступил к разгадке.  Искать ответ на вопрос о человечестве, значит жить. Тот, кто умирает без поиска, не жил, а только прозябал и стал компостом, не более того!



То, что сначала было точкой, теперь увеличивалось. Оно оказалось белым  парусником. Потом мы увидели, что это были три паруса. Позже я заметил, что у судна были не одна, а две мачты с установленными крест-накрест парусами. Такого положения полотна я никогда еще не видел, но оно было необычайно практично. Носовой парус ввинчивался в воздух как сверло, а два паруса за ним захватывали воздух как плуги с острыми краями впереди, но широкими сзади, так что ни малейшая часть уловленного воздуха не могла быть потеряна. На корабле было всего два помощника, управляющих тросами и штурвалом, а его повелитель стоял впереди на носу корабля. Стройный, в белой одежде, гордо подбоченившись одной рукой, с развевающимся за спиной тюрбаном в лучах света, он был похож не на обычного земного вестника, но, скорее, на одного из тех сверхъестественных существ, кто, по древней восточной легенде,  внезапно появляются из морских глубин на своих кораблях и причаливают к жилищам людей, чтобы принести им приветствие Вечности и благословения Небес.


И вот теперь, когда корабль подошел к гавани, в этот же момент зашло солнце. На весь свет морских волн, подергиваясь, легла прозрачная, лиловая тень. Веселость золотого дня одним махом сменилась серьезностью приближающегося вечера. Из соседней мечети донесся крик муэдзина:

— Heeehhh Alas salah! Heeehhh Аlal felah! На молитву! О спасении! Солнце погрузилось в море! Время заката пришло, а с ним и час молитвы. Бог велик! Бог велик! Бог велик!

С открытого пространства донесся голос молящегося:

— Во имя Всемилостивого Бога! Хвала Богу, Владыке мира, Милосердному, царствующему в Судный день! Мы будем служить Тебе, и мы будем умолять Тебя, чтобы Ты наставил нас на истинный путь, на путь тех, кто радуется Твоей милости...


Дальше мы уже ничего не могли расслышать, потому что в их славный вечерний звон влились медные голоса христианских колоколов, издававшие собственный  звук, по-разному вибрирующие и по-разному звучащие. Затем встала Мара Дуриме и мы за ней. Мы сложили руки. Но она указала на башню, где звонил колокол, и сказала:

—  Это звук звучит во Вселенной, единственный звук, что приносит счастье и мир. В нем исчезают все земные споры; хвала Господу во веки веков!


В этот момент парусник достиг гавани. Посланник увидел свою владычицу, стоящую на балконе. Он приветствовал ее двумя руками. Затем он преклонил колени там же, где стоял, и сложил руки, чтобы присоединиться ко всем в молитве. Произведенное этим впечатление даже невозможно описать. Вся эта несравненная земная местность! Прибывающие в небе и над землей, все больше и больше тающие чернила! Темная стена надвигающейся на нас горы! Еще более волшебная и мистическая окраска моря! Этот колокольный звон в таком месте, куда кроме меня не добирался ни один европейский христианин! Но прежде всего, высокая фигура нашей повелительницы! Этот лоб, эта шея, эти уста, эти глаза! Как часто Хаджи Халиф со всей серьезностью размышляя о ней, говорил мне:

— Она не обычная женщина, она и не королева. Она джинни, душа, дух. Даже еще больше: она не просто душа или дух, но она госпожа и владычица всех душ и всех духов, которые существуют. Да благословит ее Аллах!


Он старался составить о ней свое мнение по-своему, и я должен признаться, что никогда не возражал ему, как бы часто он это ни делал. И только сейчас, в этот момент меня охватило нечто большее, чем просто предчувствие того, что в этой несравненной женщине жили мысли, взгляды и силы, которые моя школьная психология не могла уловить. Я чувствовал себя наивным доверчивым ребенком, кто впервые в жизни приходит в театр и ни в малейшей степени не сомневается в том, что волшебный мир, предстающий перед его глазами, присутствует наяву. Человеческая душа действует в каждом человеке, во многих индивидуумах даже очень особенно, но так, как в Маре Дуриме, вероятно, никогда больше не повторится. И человек, преклонивший там колени в молитве на носу своего корабля, предстал передо мной как эмиссар человечества, ищущий свою душу и ищущий спасения даже с риском для жизни.


Теперь колокола умолкли. Молитва закончилась, с гор спустились сумерки. Молившийся в лодке человек поднялся и направил свое судно к берегу. Там он вышел и скрылся между домами на тропе, ведущей к нам. Через некоторое время доложили, что он здесь и просит разрешения поговорить с хозяйкой. Она удалилась, чтобы исполнить его желание. Я остался наедине с Шакарой. Она в своей по-сестрински заботливой манере изъявила желание подготовить меня. Она сказала:

— Может быть, было бы лучше, если бы ты уже покинул нас. Боюсь, Владычица поручит тебе трудные дела!
— Возможно даже невозможные? — спросил я с улыбкой.
— Нет, она так не поступает.
— Тогда не волнуйся, Шакара! С тех пор, как она произнесла ‘Мир Джиннистана, я надеюсь и даже желаю, чтобы мне пока не пришлось уезжать.
— Ты обязательно будешь путешествовать!
— Но куда, если не домой?
— К ‘Миру.
— К нему? — спросил я, настолько обрадованный, насколько и пораженный.
— Да, к нему. Ты никогда не был в Джиннистане. Но ты знаешь, где он?
— Да.
— И как чрезвычайно недоступен?
— И это тоже. Есть только два пути: либо от озера Балхаш, а это ужасно далеко, либо ехать через все царство Ардистана, а это, может быть, так же далеко, но, во всяком случае, удобнее.
— Опаснее! — серьезно предупредила она.
— Почему? —  спросил я.
— Ты знаешь ‘Мира Ардистана?
— Нет. Но я слышал про него.
— Что именно?
— Он жестокий человек, тиран...
— Друг войны, ненавистник мира, — бодро вмешалась она. — Каждый здоровый человек в своей стране — солдат. Для дела мира у него остались только больные и калеки.
— Хоть это и печально, но какое мне до этого дело? Я же хочу не к нему, а к 'Миру Джиннистана. И даже если бы я захотел к нему, его воинственные наклонности все же, вероятно, не стали бы для меня поводом отказаться от поездки к нему. Я даже думаю, что они принесли бы мне больше пользы, чем вреда.
— В обычных обстоятельствах, возможно. Но даже и в таком случае любому европейцу крайне опасен въезд в его страну. Они ненавидят все, что идет с Запада, но особенно ненавидят людей, живущих там, европейцев, так что, если он поймет, что ты европеец, то...

Она не смогла закончить начатое предложение, ее прервали. Вернулась Мара Дуриме. Она обладала беспрецедентным самообладанием. Но все же, когда она начала говорить, по едва сдерживаемой дрожи в ее голосе я заметил, что она внутренне взволнована.

—  Аудиенция временно приостановлена, — сказала она. —  Посланник еще многое должен мне сообщить. Он вернется. А пока я должна была возвратиться к вам, чтобы сказать вам, что то ужасное несчастье, которое я хотела предотвратить, не может быть предотвращено.


Тогда Шакара потрясенно всплеснула руками и спросила:

— ...Война?
— Да... война! — кивнула Мара Дуриме.
— Между кем? — спросил я.
— Между Ардистаном и Джиннистаном.
— Это уже объявлено?
— Объявлено…? Что за слово! Предварительное объявление существует только между цивилизованными правителями. Но 'Мир Ардистана — варвар. Он нанесет удар, когда ему вздумается без предварительного объявления и без предварительного сообщения о чем-либо.  Так что единственным ответом на ваш вопрос может быть ответ, что война будет, но она еще не началась. Плохо, что ‘Мир Джиннистана еще ничего не подозревает об этом!
— Ничего? Это же невозможно!
— Как же так?
— Наш посланник был у них.
— Он и сам ничего не знал об этом, когда был у него. Он узнал только на обратном пути через Ардистан. Правда, он послал к нему гонца, чтобы предупредить его, но этот гонец находится в очень большой опасности быть захваченным и плененным в пути. Я должна послать другого… немедленно, без промедления! Человека, на кого я могу положиться! Человека, кто не боится, кто вдумчив, кто ни в чем не спешит. Человека, который не хитрый, не коварный, не лукавый, а умный, просто умный, но настолько умный, что даже самая хитрая-прехитрая лиса не сможет его ни обмануть, ни провести!

После этих слов она повернулась ко мне и спросила:

— Ты знаешь такого человека, Сихди?
— Нет, — ответил я.
— Неужели нет? — она улыбнулась.
— Точно нет! — ответил  я серьезно и уверенно.

Тут Шакара вспомнила:

— О, да, один есть! И это ты сам!
— Ты ошибаешься, дорогая, ошибаешься! — Отмахнулся я от нее. — Я никогда не видел человека настолько умного, кого даже самая хитрая лукавая лиса не сможет ни обмануть, ни провести, и никогда не увижу. Но есть один человек, который хочет постараться действовать как можно разумнее, как можно умнее и как можно смелее, и это именно я. Если у тебя, о, Госпожа, в этот момент случайно нет кого-нибудь лучше, то прошу тебя отправить меня!

Последние слова были обращены к Маре Дуриме. Она ответила не сразу. Она подошла к балюстраде балкона и посмотрела на море и на темнеющее голубое небо наверху, где уже начали сиять первые звезды. Шакара взяла меня за руку, нежно сжала и прошептала:

— Благодарю тебя! Это было правильно. Теперь она тронута и разговаривает, даже не подозревая об этом, с твоей душой. Это то, что люди называют любовью.


Через некоторое время Владычица снова обратилась к нам и сообщила мне:

— Да, ты должен ехать, Сихди, ты! Я надеялась, что ты предложишь себя мне добровольно, без моей просьбы. Так и случилось. Это радует меня так, как не часто я радуюсь. Благодарность, которой я тебе обязана, я не могу передать из рук в руки так, как мне бы этого хотелось. Ты должен унести ее с собой в Ардистан и Джиннистан, где она будет расцветать для тебя на всех путях, по которым тебе предстоит пройти. Но все же, должна быть своего рода благодарность за то, как я уже говорила тебе сегодня, почему именно тебе я больше всего доверяю эту свою миссию. Иди же сюда ко мне!

Я шагнул к ней. Она взяла меня за руку правой рукой, левой указала на небо и продолжила:

— Пока я стояла здесь, не отвечая тебе, я говорила со звездами. Посмотри на небосвод! Светят не твои родные звезды, а звезды Юга. Ты видишь Деву, Ворона, Ковш и Ковш (Созвездия Малой и Большой Медведицы —  Прим. перевод.) Вот Сердце,  Компас, Корабль, там Антарес, Волк, Компас и Крест. Но я говорила не с этими звездами. Моя астрология иная. Я не черпаю ее с видимого небосвода, что находится здесь, но когда устремляю свой земной взор на звезды, что назвала тебе, когда освобождаю свой внутренний взор для душевных и духовных небосводов, тогда мне становятся видны те звезды, что никогда не видят другие, в том числе и твои, я видела твою. Хочешь, я покажу тебе?

Это был странный, но нет, чудесный момент! Она стояла передо мной, словно одна из знаменитых прорицательниц тех времен, когда люди строили Вавилонскую башню. Ее призрачные черты казались выточенными из слегка потемневшего алебастра. Ее взгляд в блеске звезд казался непостижимо, неиссякаемо глубоким. Волосы, заплетенные в две длинные, крепкие, серебристо-белые косы справа и слева почти касались земли. Ее голос звучал как будто не от мира сего. И вокруг всего ее облика витал едва уловимый благоуханный аромат, окутывая неповторимой  таинственной атмосферой, для которого невозможно подобрать подходящих слов ни на одном языке из множества существующих. Я не очень понял то, что она сказала, но лишь смутно догадался, что она имела в виду. Вот почему я попросил:

— Да, покажи мне это!
— Ты должен и увидишь, — ответила она. — Но не так, чтобы я указала тебе пальцем на нее и сказала: вот она там наверху, а так, что я покажу тебе, где и как ее искать. Потому что только та звезда может быть твоей, которую ты прозреваешь и находишь сам. Если Господь Бог пожелает, ты увидишь ее в Джиннистане, как только она окажется там над твоей головой. Ты еще не знаешь эту страну. Даже в Ардистане ты еще не был. Я проведу тебя в библиотеку, где находятся для тебя книги, карты и изображения с планами для обучения. Но прежде я должна тебе сказать то бесконечно важное, что тебе обязательно нужно знать, если твоя миссия с Джиннистаном будет успешной. Давай присядем!

Мы снова заняли свои места. Мара Дуриме начала:

— На Западе люди, скорее всего, посмеялись бы над тем, что я собираюсь рассказать. Но я серьезно, да, очень серьезно. Могли бы и насмехаться: «Старая курдская женщина говорит о высокой политике и законах цивилизации!» Но я стою на данной Богом точке зрения, откуда прозвучало пророчество о Воинстве Небесном на Вифлеемском поле: «Слава в вышних Богу, и на Земле мир!» В своем всемогуществе Он следит за тем, чтобы люди воздавали Ему, Господу мира, почести, которых Он заслуживает. Но чтобы здесь, на Земле, был мир, хотя это и Его заповедь, это должно стать нашей заботой, нашим послушанием.
— Когда он придет, этот мир? —  спросила Шакара. — Кажется, почти никогда!
— Он приходит! — ответила Владычица напряженно. — Он должен прийти, потому что этого хочет Бог.
— Прошли тысячи лет без его прихода!
— Но больше не пройдет тысячи!
— На Западе уже зашевелились, — заметил я. — Благороднейшие из мужчин и женщин объединяются, чтобы освободить ему путь.
— Освободить путь? — переспросила Мара Дуриме. — На Западе? Знаю, знаю! Но какая польза от предложений даже благороднейших людей, если игнорировать великие, ясные, огромные, бросающиеся в глаза знаки, что приносит сама жизнь?
И если сто императриц и тысяча королев объединятся, чтобы возвысить свои голоса за так называемый вечный мир, то как может сравниться хор этих голосов с ужасным непрерывным криком крови, пролитой от начала и до сего дня, если не было даже одного-единственного года, когда можно сказать, что на Земле наступил мир.
— Правители и власти посещают мирные конференции, — сказал я, — на которых...
— На которых устраивают войну, но не мир! —  перебила меня Мара Дуриме.
— Человек делает войну гуманнее!
— То есть вы убиваете быстрее и безболезненнее, но — вы же убиваете! Говорю тебе, друг мой, гордая война никогда не снизойдет к миру, чтобы протянуть ему руку, но мир должен подняться к ней, чтобы сломить ее вечное сопротивление. Если у войны железная рука, то у мира стальной кулак! Впечатляет только мощь, настоящее могущество. Если мир хочет произвести впечатление, он ищет сил, собирает мощь, создает власть для себя. Ты видишь, что мир никогда не может быть по-настоящему мирным. Он таков лишь до тех пор, пока у него есть сила быть. Он всегда должен стоять на страже. Как только он позволяет к себе подкрасться и устроить засаду, враг занимает его место. Все вооружения на Земле и все оружие ее народов до сих пор были направлены на войну. Как будто невозможно было бы так же и гораздо более решительно настроиться на мир! Ты понимаешь, что я имею в виду? Как будто нельзя вооружаться еще более мудро и еще решительней ради мира!

— Я тебя понимаю, — ответил я. — Война или мир. Тот из двух, кто обладает большей силой,  и будет править. Но откуда война берет свою силу?
— Это ты увидишь в Ардистане.
— А мир, откуда свою?
— Это то, что ты должен узнать в Джиннистане. Сегодня, в этот момент не время для многословия в этих вопросах. Слова почти ничего не значат, важны  действия. У вас есть военные науки, теоретические и практические. И у вас есть науки о мире, теоретические, но не практические. Как вести войну, знает каждый; как сохранить мир не знает ни один человек, у вас есть дорогостоящие армии для войны, ежегодно обходящиеся во многие миллиарды. Где ваши достойные армии для мира, что не стоили бы ни одного пара (Пара – название разменной монеты в разных странах – Прим. перев.), а приносили бы миллиарды? Где ваши крепости мира, ваши маршалы мира, ваши стратеги мира, ваши офицеры мира? Больше вопросов я сейчас задавать не хочу. Потому что все, все эти вопросы встанут перед тобой в Ардистане, а ответы появятся у тебя в Джиннистане, но лишь тогда, когда откроются твои глаза. Ваша поездка в эти две страны является учебной и тренировочной поездкой, и то, что вы там интеллектуально приобретете, расценивайте как мою благодарность за готовность выполнить мое поручение. Эти две страны дадут вам довольно точную картину Земли, образ Земли, ее обитателей и все возможные отношения, в которых народы находятся друг с другом. И если вы столкнетесь с неразрешимыми  головоломками, подумайте о картине, которую я сейчас для вас нарисую.

Она сделала медленное, поясняющее движение рукой на восток, а затем продолжила:

— Там, позади, желтая раса пробудилась от долгого глубокого сна. Она только потягивается. Она только начинает свободно дышать. Горе, если она вскочит с постели, почувствовав свои силы, чтобы показать, что она имеет такое же право жить как и другие!

Затем она указала на запад и продолжила говорить:

— Вон там лежит Америка, что ошибочно называют «Новым Светом». Там живет краснокожий  народ, считающийся обреченным на гибель. Вы ошибаетесь. Этот краснокожий народ не погибнет. Ни один португалец, ни один испанец, ни один англичанин, ни один янки не в силах искоренить его. А немец не пойдет на то, чтобы стать врагом индейца. У них обоих есть то, чего, вероятно, нет ни у кого другого, а именно ум, и это объединит их. Так называемый «вымирающий» индеец воскреснет. Есть непреодолимый всемирно-исторический закон, гласящий, что побежденный мечом, затем будет победителем с лопатой. Нынешний янки исчезнет, чтобы на его месте возник новый человек, чья душа германо-индейская. Этот новый американский народ, умственно и физически одаренный, не будет ограничивать свое влияние только западной половиной Земли. Он овладеет всеми идеалами и интеллектуальными движущими силами Запада, и горе старой Европе, если она противопоставит только старые предрассудки, старое самомнение, старые грехи культуры и — старые каноны!

Ведь и Восток зашевелился.  Он приходит в движение. Он потягивается; он расправляет плечи. Он думает, что может Япония, может и он! Гигантский Ислам, чья могучая форма покоится на европейской, азиатской и африканской почве, не боится кажущегося превосходства Запада. Он верит в кисмет (Кисмет, араб. — означает предопределение, независящий от человека ход событий, судьбу. —  Прим. перев.),  непреодолим в действии и бесконечно упорен. Он превосходит мощью европейское оружие. Дайте Утренней Стране хороших лидеров, и она победит. А если она не победит, то ее крушение будет одновременно и вашим. Затем желтая раса разделит германо-индейское владычестве на Земле. А почему? Потому что Вечерняя страна не была достаточно великодушной, справедливой и благородной, чтобы подвергнуть свои предполагаемые «сферы интересов» гуманному пересмотру и примириться с Утренней страной!
— Примириться с Утренней страной? —  спросил я. — Это неправильно. Это Утренней стране надо мириться, потому что не Запад, а  Восток оскорблен, ранен, угнетен. Почти все, чем владеет Вечерняя земля, досталось ей от Утренней земли. Ее религия, ее сила, ее наука, все ее образование и воспитание, ее злаки, ее плоды. Вся основа ее внешней и внутренней жизни. И то, что непосредственно от нее, по крайней мере, исходило как побуждение. Мы обязаны ей великой бесконечной благодарностью! И как мы ее проявляем? Как и чем?
— Ты поднимаешь очень правильно вопросы, очень верные! — ответила Шакара. — Как вы нас отблагодарили и чем? После того как мы отдали вам все, чем владели, за исключением нашей земли, потому что она принадлежит не нам, а Богу, вы приходите с всякими постановлениями и оружием, чтобы отнять у нас и это! Если бы Восток не дал бы вам ничего, кроме одного единственного слова: «Бог есть любовь, и кто пребывает в любви, тот пребывает в Боге и Бог в нем», то вы не смогли бы в ответ возместить этот единственный дар превыше всех солнц, лун и звезд, сколько бы их ни было на небе; но вы не только за это, но и вообще за все, что получили, не отблагодарили ни одним добрым действием, а лишь кровью, и войной, и завистью, и ненавистью.
— Если бы ты сказала это на Западе, над этим бы посмеялись, о, Шакара, — заметил я ей. — Там утверждают прямо противоположное тому, что утверждаешь ты. Считается, что они оказывают Утренней земле благодеяние за благодеянием, проникая в ее жилища…
— Чтобы навязать ей любовь, что неприемлемо, потому что фальшиво, — размышляла Мара Дуриме. — Я не говорю о миссии, я говорю о благотворительности европейской политики. Покажите мне сердце, которое было завоевано благодаря ей! Нет ни одного, ни единого! И все же самая большая, самая важная и даже самая священная задача Запада — завоевать сердце Востока, если он хочет избежать будущих сражений, из которых вряд ли выйдет победителем. И он должен стремиться не только к любви Востока, но также и к его уважению, его доверию!
— Но как? — спросил я.
— И об этом спрашивает тот, кто давно уже на правильном пути, чтобы победить все это? Во всех книгах, написанных тобой, ты учишь любви к Утренней земле! Во всем, что ты написал, душа Востока улыбается — печально, задумчиво! Это улыбка сквозь слезы! Если бы ты был в Вечерней стране, вероятно, ты быстро бы завоевал Восток, потому что любишь его и пришел сюда не за тем, чтобы использовать его. Но ты всего лишь один человек, и кроме тебя и тех, кто тебя читает, должны прийти еще многие тысячи, чтобы действовать и жить в том же духе. Пусть немецкое искусство отправляется вслед за тобой на Восток! Это лучший способ узнать и полюбить его. Науку тоже следует посылать не только на раскопки древних камней в Вавилоне, но и вообще на поиски дремлющего духа Востока. Пути, ведущие с Запада на Восток, должны быть путями не войны, а путями мира! Пусть прекратятся транспортировки боевиков и вооружения! Торговля процветет! Благополучие с радостью поспешит туда и сюда, чтобы уладить раздоры, исцелить повреждения и принести счастье! Тогда человек будет достоин человека. И когда наступит великий трудный час, когда на далеком Западе, как и на далеком Востоке, раздастся роковой вопрос: война или мир, тогда и Восток, и Запад встанут вместе, как непобедимые влиятельные мирные друзья, чтобы народы земли оставили ржаветь свои мечи!
— Когда это случится? — спросил я, — Как скоро, как долго?
— Поезжай в Джиннистан, там пробьет час, — ответила она. — Теперь я закончила вступление, и можно начинать работу. Я отведу тебя в библиотеку, чтобы показать карты и другие источники для помощи в подготовке.


Мы покинули балкон и пошли в библиотеку. Пока я просматривал существующие работы, чтобы сориентироваться в запланированном путешествии, Мара Дуриме отдала приказ приготовить к завтрашнему дню парусник «Виладе». Позже она привела ко мне Посланника, вернувшегося сегодня из Джиннистана, с кем у нее была назначена уже  более продолжительная встреча, что впоследствии принесло мне большую пользу. Затем, около полуночи, я остался один и, как делал это ежедневно, прежде чем лечь, спустился к лошадям. Они так к этому привыкли, что уж точно не уснули бы, если бы я забыл нанести им этот визит.


Они были не одни. С ними был Халиф. Он сидел на траве. Я поздоровался с ним, он не ответил. Я еще раз поздоровался, он по-прежнему молчал. Я поприветствовал в третий раз, даже тогда он молчал. Тогда я сказал:

— Спокойной ночи, Халиф! —  и сделал вид, что ухожу. Это подействовало. Он очень быстро закричал:

— Спокойной ночи, Сихди! Но не думай, что заставишь меня говорить! Я молчу!
— Почему?
— Потому что в обиде.
— На кого?
— На тебя! Или ты имеешь в виду лошадей? У них  сердце мудрее и отношение лучше, чем у тебя! Если бы ты был моей женой, я бы сказал тебе три раза: «Мы разведены!» Тогда тебе пришлось бы покинуть мой гарем, и ты мог бы остаться с любым другим, если хочешь, но не со мной снова!
— Все так плохо?
— Да, очень, очень плохо! Я больше не разговариваю с тобой!
— Но я же слышу, что ты говоришь!
— Я не из-за тебя говорю, а только из-за себя, потому что иначе ты опять сбежишь, и тогда я ничего не узнаю! Или мне вообще ничего не знать, ничего не слышать и вообще ничего не понимать? Совсем ничего больше?

Он вскочил с травы, подошел ко мне вплотную и продолжал:

— Сихди, ты знаешь, как я люблю тебя. Я ставлю тебя в три, пять, да в десять раз выше самого красивого верхового верблюда племени Бишар. Мое уважение к тебе выше самого длинного шеста в моем шатре. А моя верность тебе безгранична словно кувшин, у которого нет дна. Я ездил, ходил и путешествовал с тобой по всем землям, что только есть на земле, за исключением нескольких, что не были рядом. Я алкал и жаждал вместе с тобой, замерзал и потел. Я дразнил тебя, а ты раздражал меня. В результате наши души тесно связаны, едва ли не теснее, чем два запряженных в повозку мула. И ты хочешь разорвать этот прекрасный союз сердец, ты хочешь расколоть его надвое, ты хочешь обращаться с ним как с курдскими штанами, с разрезанными посередине от живота до спины двумя штанинами! Что я сделал тебе такого, что ты так внезапно не захотел знать о нашем бесконечном единении? Я требую ответа, немедленного ответа. Ты не можешь мне в этом  отказать. Перед тобой не обычный человек. Я Хаджи Халиф Омар, верховный Шейх Хаддединов из великого, знаменитого племени Шаммаров. Ты это знаешь?
— Уж конечно знаю. Но, почему ты так ужасно злишься на меня, не знаю.
— Нет? Неужели нет? Должно быть, мне сообщили неправильно? Сихди, будь так добр и посмотри вниз, на гавань. Видишь ли ты корабль, лежащий в сиянии луны?
— Да.
— А ты видишь, как свет движется на палубе и внутри?
— Да. Все люки задраены.
— Потому что люди готовят корабль к отплытию из порта. Знаешь, куда он отправляется?
— В Ардистан.
— И кого туда нужно доставить?
— Почему бы мне и не знать, раз ты уже знаешь.

Маленький, слегка рассерженный мужчина хотел прочитать мне нотацию. У него было большое, легко воспламеняемое чувство чести. Он узнал, что завтра мы едем в Ардистан, вместо того, чтобы вернуться домой, и то, что я не пошел прямо к нему, чтобы сказать ему об этом, оскорбило его. Он точно знал, что я обязательно присмотрю за лошадьми. Вот почему он уселся здесь, чтобы устроить мне засаду и прочесть мне заслуженную лекцию. Такие сцены были не так уж редки. Во всех таких случаях его гнев выражался в высокой степени серьезности, но я старался придавать этому делу как можно более забавный или вообще неожиданный поворот, который бы его ошеломил. Так и сейчас.

— Да, я тоже это знаю, мне это тоже известно, — вскричал он своим самым укоризненным тоном. — Но не от тебя, а от других!
— Как и я! Я тоже узнал об этом от посторонних, но не от тебя!

Тогда он остановился. Он подозревал, что я снова собирался перевернуть стол от себя. Затем он продолжил:

— Чтобы узнать от тебя, я должен был сначала прийти сюда к лошадям!
— Я тоже! А между тем, твоим долгом было бы прийти ко мне, как только ты узнал. Но вместо этого ты заставил меня бегать за собой, пока я не встретил тебя здесь! Я должен отказаться от этого, слышишь, Халиф, запретить!

Затем он отступил на несколько шагов назад и повторил ход мыслей в моей речи весьма удивленным тоном:

— Мой долг…! Немедленно к тебе…! Ожидал…! Бежать за…! Запретить…! Эфенди, я непреклонен! Да, пожалуйста, позволь мне быть непреклонным, совершенно непреклонным! Я пришел сюда, чтобы бросить тебе в лицо сокрушительную силу моих упреков, и швыряю их не я, а ты! И хуже всего то, что мне кажется, ты так же прав, как и я!
— Так же как и ты? Что тебе приходит в голову! Если вообще нужно бежать, кто же должен бежать? Я к тебе или ты ко мне?
— Не ты, а я! — честно признался он.
— И все же не ты пришел ко мне, а я должен был прийти к тебе! Халиф, Халиф, этого не было раньше! Прежде ты был верен своим обязанностям! Иначе бы ты бежал ко мне, чтобы сообщить что-то важное. Но сегодня ты лениво сидишь в траве и ждешь, пока я приду!

Тогда он отступил еще на шаг, потрясенно всплеснул руками и простонал:

— Лениво в траве! Лениво, ленивый! Возможно ли такое! Это выше моего понимания. Я и ленивый! Но я действительно побежал сюда, а не к тебе! Я действительно сидел здесь в траве! И я действительно ждал, когда ты придешь! Этого я не отрицаю, хотя ты стоишь передо мной, как тот, кто стремится перевернуть на мне тюрбан моих мыслей, а не надеть его мне на голову! Я чувствую, что совершенно запутался и прошу тебя простить меня за то, что я ничего не слышал от тебя!

Мне пришлось приложить усилия, чтобы оставаться серьезным, и я спросил его:

— Кто известил тебя?
— Капитан корабля, когда проходил мимо меня, чтобы подняться на абордаж. Я говорил с ним. Мы пробудем на воде больше трех дней, прежде чем увидим побережье Ардистана. Ты знаешь, как долго мы там пробудем?
— Нет. Это может занять месяцы и даже годы.
— Аллах, Аллах! Даже годы?
— Да. Я знаю, что ты с нетерпением ждешь скорой встречи с родиной...
— Не только с родиной, — перебил он, — но и с Ханной, моей женой, прекраснейшей из всех цветов, самой восхитительной из цветов, какие только есть на земле. И Кара Бен Халиф, сын моего сердца, кого я воспитал самым умным и лучшим из людей, живущих под солнцем.
— А сейчас тебе надо идти не домой, тебе следует отправиться в Ардистан и Джиннистан. И ты сожалеешь об этом!
— Сожалею? Нет! Хотя честно признаюсь тебе, что предпочел бы вернуться к жене и ребенку, но есть два момента, которых следует рассмотреть. Один момент — это ты. Я не могу оставить тебя. Я поеду с тобой, пока земля не остановится под копытами наших коней, и даже тогда все дальше и дальше! И второй момент — радость от опасности. А опасностей будет больше, чем ты думаешь и подозреваешь. Вот что я тебе предсказываю!
— Неужели?
— Да. Хоть я никогда там не был, и вообще мало кто побывал там, мне рассказали достаточно, чтобы услышанные сведения вселили бы не только испуг или опасение, но даже страх и ужас, если бы я не был Хаджи Халифом Омаром, главой шейха Хаддединов великого и прославленного племени Шаммар. Тебе известно, Эфенди, что страх для  Хаддедина  невозможен. Ты тоже не знаешь страха. Вот почему я могу рассказать тебе то, что я знаю об Ардистане и Джиннистане. Другим бы я это не открыл, иначе бы не поздоровилось. Я могу?
— Да.
— Так слушай!


Наши кони лежали перед нами в ожидании ночных поглаживаний. Мы подсели к ним, Халиф к Ассилю Бен Ри, а я к Сирру, лизнувшему  мне руку и ожидающему, чтобы я погладил ему шею и гриву.


— Ардистан и Джиннистан находятся рядом друг с другом, — начал свой доклад Халиф, — или, вернее, друг над другом. Ибо Ардистан расположен на морском побережье на очень незначительной высоте, но Джиннистан поднимается к самым высоким горам, какие только бывают на земле. Фактическая граница между двумя странами неизвестна, она неопределённая. В Ардистане есть ‘Мир, и в Джиннистане есть ‘Мир. Это слово является аббревиатурой от Эмир, что означает повелитель. (Титул военачальника, правителя государства, а также лицо, носящее этот титул — Прим. перев.) ‘Мир Ардистана — демон, а ‘Мир Джиннистана — ангел.
— Могут ли люди быть ангелами или демонами? — спросил я.
— Да, — ответил он. — Ибо Ханна, моя жена, самая драгоценная жемчужина среди всех жемчужин морей и рек, — ангел. Я это знаю и клянусь. А с другой стороны, ты так же хорошо знаешь, что есть и женщины-демоны. И то, что могут делать женщины, наверное, можем и мы, мужчины. Если желаешь почтить истину, то ты должен сказать, что я ангел, и из благодарности я окажу тебе ту же самую услугу. Кстати, я просто рассказываю то, что слышал, и веришь ли ты, не мое дело, а твое. Но я верю в это!
— А ты не боишься?
— Бояться? Кого? Может быть ‘Мира Джиннистана? Он ангел, а ангелов не боятся! Или ‘Мира Ардистана? Он ведь демон, и сколько живу, всегда хотел познакомиться с ним. И теперь, когда это сердечное желание сбывается, должен ли я бояться? Наоборот, жду его с нетерпением! Между прочим, неважно, ангел это или дьявол; ни один из них не может навредить нам, ибо все, что с нами происходит, записано в книге жизни и только Аллах может ее изменить; но ему и в голову не приходит измениться ради тебя или меня. Ты, наверное, никогда ничего не слышал и не читал ни об одной из этих областей?
— Не так чтобы что-то конкретное. Но Мара Дуриме только что дала мне карты и книги для исследования. Я возьму их для изучения на корабль во время нашего многодневного путешествия.
— А потом, например, потащишь с собой?
— О, нет. Это было бы глупо.
— Я вообще не придаю значения таким вещам. Такие карты ведь просто нарисованы чернилами, а чернила, знаешь ли, бегут куда хотят. А с книгами и того хуже. Писать книги — тяжелая работа. Только глупые люди могут быть настолько глупы, чтобы выполнять такую работу. Тот, кто умен, говорит, что знает и не утруждает себя тяжелой работой сначала записать это, затем перепечатать и, наконец, прочитать вслух. Поэтому каждая книга, попавшая мне  в руки, служит мне надежным доказательством, что тот, кто ее написал — осел. А продукты таких бедных жалких созданий тебе даже не стоит тащить на корабль! Очень мне нужны глупости в этих книгах. Если ты умен, то послушаешь не их, а меня. Неужели ты уже заглянул внутрь?
— Да.
— И даже читал?
— Да.
— Там что-нибудь говорилось о летающих людях?
— Нет.
— О людях с крокодильими головами?
— Нет.
— Так эти книги ни на что не годны! В Ардистане бывают люди, плачущие крокодильими слезами. Из этого следует, что у них должны быть крокодильи головы. Крокодильи слезы часто размером со страусиное яйцо и становятся…
— Вылупившимися слонами, верно? — Я громко рассмеялся.
— Ты смеешься? — он стал зол. — Над такими серьезными вещами? Эфенди, Эфенди, будь осторожен. Книги уже сдвинули и перевернули мозг многих людей. Ты можешь видеть их вред по тому, что каждый, увлеченный книгой, кладет ее на диван для чтения, а диван предназначен только для того, чтобы вообще ничего не делать или для сна. Умоляю, позволь предупредить! Может, в книгах и этого нет, что Ардистан страна блох, вшей, клопов и солдат?
— Однако нет.
— Так выбрось их, Эфенди, брось их, потому что книги об Ардистане, если там ничего из этого нет, не имеют никакой ценности! Соберись с мыслями и  послушай, что я тебе расскажу! Я опишу тебе не только две страны, но и людей, животных, растения, а также все остальное, что сейчас тебе нужно знать из того, что еще не знаешь. Послушай меня! Ты услышишь то, что есть у меня в голове, то, что в тысячу раз ценнее любой книги, любой карты или любого плана. Запомни это!


Теперь Халиф начал лекцию такого чудовищного содержания, будто он собрал вместе все невозможное из географии, истории и естествознания специально для этого полуночного часа, чтобы свести меня с ума. И делал он это так серьезно и убежденно, будто речь шла хотя бы о блаженстве или о какой-то другой высшей духовной точке нашей жизни. Я читал много фантастических вещей и слышал много фантастического, но ничего подобного этому. Поэтому, когда он закончил, я поначалу хранил молчание, не находя слов, чтобы выразить свое удивление тем вздором, в который он пытался заставить меня поверить. Но этому молчанию он придал совсем другой смысл.

 
— Неужели ты совсем отключился, Сихди? спросил он. — Мое знание поразило тебя. Красота моего языка, возвышенность моих картин, непобедимость истин, что я представил тебе! Да, ты не найдешь ничего подобного ни в одной напечатанной или рукописной книге! Но я устал от всего этого множества слов. Ты тоже?
— Нет, потому что я молчал.
— Ты можешь оставаться здесь, но мне нужно идти спать.
— Слава Богу!

Он уже хотел встать, но при этих словах осекся и спросил:

— Что ты имел в виду? Что ты хотел сейчас сказать?
— То, что ты заслуживаешь покоя, который должен принести сон.
— Вот как! Это что-то другое! С тобой никогда не знаешь, что именно ты имеешь в виду. Иногда у тебя бывают выражения, имеющие совсем не те значения, что подразумеваются через них. Так я подумал и сейчас, но теперь я успокоился. Lelatak mubarake  —  Да будет благословенна твоя ночь!

Теперь он встал.

— И твоя тоже, — ответил я.

Он отошел на три-четыре шага, передумал, потом повернулся ко мне и сказал:

— Эфенди, я рад, что завтра мы уедем, что больше не останемся здесь.
— Почему?
— Мне не нравится!
— Послушай, Халиф, это неблагодарно! Такого гостеприимства как здесь мы еще не встречали!
— Это правда. Но какой смысл в гостеприимстве, если оно не предлагает мне то, что дороже всего?
— Что ты имеешь в виду?
— Серьезность.
— Серьезность? Как же так? Я подразумеваю, что мы имеем дело с очень серьезными людьми
— Я тоже так думал, но вскоре это оказалось ошибкой. Здесь нет никого серьезного!
— Серьезно?
— Да. Они все смеются, все!


Ах, теперь я понял, что он имел в виду. Его преувеличения воспринимали буквально и даже не прилагали никаких усилий, чтобы скрыть это от него, вот что его раздражало.


— Они смеются? — спросил я. — Чему? Над кем? Не надо мной ли?
— Над тобой? Сихди, тебе бы на мое место! О нет, они смеются именно надо мной!Вот где ты на самом деле должен быть!
— С радостью, если такое увижу!
— Вот это меня и раздражает. Ты этого не видишь, вижу лишь я. Они уважают тебя, они скрывают это от тебя, но не от меня! Чем больше, чем красивее и чудеснее я говорю им, чтобы их поразить, тем откровеннее становится их смех и тем меньше они мне верят. Это оскорбительно, это мерзко, это раздражает, и все же приходится сдерживаться, потому что мне как гостю запрещено быть грубым. Меня тошнит от постоянно переполняющего гнева, он портит мне аппетит, я теряю вес, все больше и больше чувствую, что я здесь не свой, и что я слишком благороден для людей, живущих здесь. Почему бы мне не жить с Мара Дуриме и Шакарой, как ты? Они не смеются! Так что я рад, что мы не останемся дольше! Lelatak sa'ide —  Доброй ночи!



ГЛАВА 2


Он пошел.

— И тебе тоже, — ответил я.

Затем он снова остановился.

— Эфенди, позволь мне задать вопрос?
— Да, но только при условии, что ты действительно уйдешь.
— Тогда я уйду, воистину!
— Так говори!
— Раньше ты разрешал мне держать за поясом кнут из бегемота. Это было здорово. Когда никто уже не хотел иметь разум, он был у моего Курбача. Потом ты вдруг стал образованным и гуманным. Ты запретил мне пользоваться кнутом. Это причинило мне горе. Потому что, чем больнее делаешь врагу, тем лучше делаешь своему другу. С тех пор, как мне пришлось отказаться от Курбача, мы больше не переживали ни одного большого приключения. К этому добавилось, что ты так же отказался от использования своего оружия. Тяжёлая, меткая убийца медведей, двадцатипятизарядная винтовка Генри, спасшая нас от стольких опасностей, была запакована. Ты больше не хотел обращаться к  оружию, а положился на любовь, на гуманность. Но ты знаешь, что было потом? Каков был результат?
— Я хорошо это знаю, — признался я.
— Ну, что?
— Осторожность заменила мужество. Мы больше мы ничего не испытали.
— Да, так оно и есть! Гуманность лишила нас приключений. Больше мы ничего не переживали. А теперь мой вопрос: так ли должно быть в Ардистане и в Джиннистане? Ты и там хочешь заставить замолчать оружие?
— Нет.

Тогда он с огромной радостью подошел ко мне, схватил меня за руку и воскликнул:

— Нет, правда, нет, Эфенди?
— Говорю же, нет.
— Почему?
— Потому что было бы безумием не иметь его в такой стране, как Ардистан. Я убежден, что это стало бы нашей верной смертью.
— Handulillah, Handulillah! Опять стрельба! Опять в рукопашную! Снова сражаться!


Он раз пять или шесть повернулся вокруг, при этом двигая рукой, как будто держал в руке кнут.

—Сражаться? Почему? — спросил я, делая вид, что не понимаю его.

Он ответил:

— Ты ведь имеешь в виду, что я могу распаковать убийцу медведей винтовку Генри, охотничий нож и револьверы?
— Конечно.
— И мой старый добрый арабский дробовик тоже, и двустволку, тоже твой подарок, и еще два пистолета?
— Да. Мы снова будем таскать с собой целый арсенал!
— А знаешь ли ты, что принадлежит этому арсеналу абсолютно, абсолютно ему принадлежит?
— Что?
— Курбач, кнут, кнут из нильской шкуры!
— Ого!
— Да, кнут — воскликнул он. — Ты не хуже меня знаешь, чего я добился с ним! Он  делает непокорного послушным, гордого смиренным, неверного верным, сомневающегося верующим, скупого милосердным, грубого вежливым, медлительного быстрым, гневного нежным и, если это необходимо, даже мертвого живым! Сихди, скажи мне, могу я это распаковать?

Он наклонился ко мне, ласково погладил меня по щеке рукой и самым проникновенным тоном спросил:

— Сихди, если ты еще немного любишь меня, то позволь мне снова носить кнут! Умоляю тебя, умоляю тебя!


Любой, кто знает моего дорогого маленького Хаджи Халифа, конечно, не удивится его просьбе, она, конечно, не возникла из дурного источника и основывалась на особенностях восточных условий. И любой, кто знает меня, знает, что я решился на ответ ему тоже по уважительной причине:

— Так носи его снова, Халиф, носи его!
— Могу? — спросил он голосом, почти прерывающимся от радости.
— Можешь. Но я ставлю условие, что ты можешь использовать его, только если я это тебе позволю.
— С удовольствием, с удовольствием! Спасибо, Сихди, спасибо! Как я этому рад! Это самая большая радость, что я могу себе представить здесь, где я не испытал ничего, кроме одних неприятностей! Я смогу перебить негодяев, мерзавцев, злодеев, зверей, извергов! Я в восторге!  Мне надо повеселиться! Мне надо пуститься в пляс и вскачь! А ты, Эфенди, поскачи со мной! Давай, давай!

Он схватил меня и поднял с моего места. Он хотел кружиться со мной. Я сопротивлялся. Это создало шум. Лошади вскочили. Мой Сир смотрел на это без волнения; Ассиль Бен Ри, однако, громко заржал, увидев своего господина в такой редкостной радости. Это освободило меня от Халифа. Он отпустил меня и повернулся к коню:

— Правильно, Ассиль, правильно! Если Эфенди не хочет танцевать со мной, я буду танцевать с тобой. У тебя больше ума, чем у него. Поберегись! Все в порядке!


Он пружинисто запрыгнул на спину коню, несколько раз прогнал его по кругу и ускакал в лунную ночь. Сир снова лег. Я попрощался с ним и вернулся в дом. Прошу не улыбаться, когда говорю, что попрощался со своей лошадью. Такой благородный конь, как Сир — это совершенно иное существо, чем обычные лошади наших отечественных пород, имеет совершенно иные эмоции, и поэтому обращаться с ним нужно совсем по-другому. Мы еще часто будем говорить об этой уникальной и весьма интересной области.


Уснуть было невозможно. Мысль о том, что мне разрешат посетить два самых таинственных места Земли, в любое время представляла для меня наивысший интерес. Но теперь это было большее, нежели простой, обычный, бессмысленный визит. Я должен был выполнить очень важное поручение. Мара Дуриме назвала это поручение миссией.  В чем оно состояло, я еще не знал сегодня, но то, что оно имело первостепенное значение, в этом не было никаких сомнений. Это пробудило во мне чувство необычайного долга, чрезвычайной ответственности, оно привело меня в беспокойство и погнало в библиотеку, где я просидел над книгами и картами до раннего утра, чтобы потом сказать себе, что я не упустил ничего из необходимого,  чтобы соответствовать требованиям, которые Мара Дуриме поставила передо мной.


Она встала так же рано, как и Шакара. Они нашли меня в библиотеке. Потом мы отправились завтракать на балкон. Там я узнал, что «Виладе» снимается с якоря ровно в полдень. Моя миссия состояла только в том, чтобы как можно скорее передать письмо от Мары Дуриме в Джиннистан. Как и где именно было предоставлено на мое усмотрение по обстоятельствам и на мою интуицию. Шакара должна была сопровождать меня до часа нашего отплытия, чтобы дать мне всю возможную информацию по моим вопросам. Затем она отплывала обратно сразу в Икбал. А письмо, которое я должен был доставить? Оно не было написано на бумаге или на чем-то подобном, и, вероятно, никто, включая меня, вообще не принял бы его за письмо, если бы Мара Дуриме не сказала бы, что это именно оно.


Когда наши вещи для поездки были почти упакованы, она добавила еще несколько предметов, что, как она нас уверила, пригодятся нам в поездке. Был такой яркий отполированный нагрудник, не полный панцирь для верхней части живота, а просто щит, легкий и тонкий, предназначенный только для защиты сердца и легких. Он был изготовлен из неизвестного мне металла или металлического сплава и настолько гибкий, что его можно было носить под очень тонкой одеждой, не привлекая к нему внимания.

— Ты наденешь эту защиту еще до того, как войдешь в Ардистан, — сказала Мара Дуриме.
— Думаешь, там нам угрожают большие опасности? — спросил я.
— Опасности будут немалые и нелегкие, — ответила она. — Но я не беспокоюсь о вас, вы их выдержите. Это правда, что этот щит также предназначен для защиты, и у него есть плечевые ремни, которые можно застегнуть на груди; но в то же время и он должен найти в этом месте необходимую ему защиту, и притом в высокой степени. Ведь это письмо я тебе доверяю.
— Он? Письмо? — спросил я, теперь вдвойне внимательно глядя на него. — Я не вижу никаких надписей!
— Тебе и не нужно их видеть, — улыбнулась она. — Это ведь адресовано не тебе. То, что ты не видишь, увидит 'Мир Джиннистана. Он прочтет его.

Шакара тоже улыбнулась, но иначе. Она кивнула мне вслед и сказала:

— Возможно, он увидит и расшифрует  письмо еще до того, как передаст его 'Миру!
— Я была бы рада, если бы он справился с этим, — призналась Мара Дуриме. — Но это ненаписанное письмо, нечто большее. Так, как здесь на этом щите, пишут только в Ситаре, Стране Звездных Цветов, и прочесть это письмо сможет только тот, кто знает меня, хозяйку этой страны. Попробуй, сможешь ли ты это сделать, Эфенди! Вы научитесь этому, когда вместе проедете через опасный Ардистан.



Это была вся моя инструкция. Я мог чувствовать себя посланником, кого можно некоторым образом прочесть. Но именно за такую краткость я чувствовал бесконечную благодарность.


Мы сами отвели наших лошадей на борт. Они были настолько ценными, что мы не доверили их никому другому. Шакара тоже была там, и Мара Дуриме сопровождала нас, простая, скромная как обычная женщина, приветствуемая всеми, кто видел нас по пути, с почтением и любовью, но ненавязчиво, в естественной и неискушенной манере. Таким же было и прощание. Она стояла на берегу и приветствовала рукой, когда корабль поднимал якорь. Потом она пошла наверх. Через некоторое время мы увидели, как она появилась на балконе. Там она и стояла, пока мы не смогли больше ее видеть. Затем исчезли и дворец, и город, и темные горы, вся известная нам Ситара, и мы больше ничего не видели, кроме просто бескрайнего моря, которому мы доверились верой и правдой.


В любое другое время я бы, конечно,  уделил большее внимание кораблю, его команде и устройству, но сейчас у меня не было на это времени. Я должен был использовать каждую минуту для обучения. Все книги, что я взял с собой, я должен был вернуть Шакаре. Так что к этому времени я просмотрел их, читая и перечитывая, записывая и переписывая, чтобы собрать в записи все, что считал важным. Шакара помогала мне в этом. Когда прошло три дня, у меня была целая огромная кипа записей, ценность которых даже не измерить. С их помощью мне удалось бы сориентироваться в любой ситуации и в любом месте.


За эти три дня мы не встретили ни одного другого судна. Теперь мы приближались к цели нашей поездки. Предположительно, мы ожидали, что достигнем побережья Ардистана на четвертый день к полудню, но и тогда мы не увидели ни одного корабля, ни баржи, ни лодки. Причина состояла в том, что мы избегали приближаться к порту. Наша высадка должна была произойти в величайшей секретности, и потому мы выбрали совершенно уединенную часть побережья, которая выглядела полностью недоступной, но с небольшой узкой бухтой, что, хотя и не позволяла бросить якорь из-за глубины, но все же давала возможность причалить. Земля здесь повсюду спускалась в море так изрезанно и глубоко, что ни один якорный трос не был достаточным, чтобы достичь дна.


Немного за полдень перед нами появилась темная линия, к которой мы приближались при хорошем ветре. Это был Ардистан, низкий состоящий из болот и топей, берег.


— Это твоя цель, — сказала Шакара. — И теперь, когда это перед тобой, я хочу сказать тебе еще кое-что важное. Тебе будет мало радости от жителей этой страны. Они стоят еще на очень низкой ступени человечности. Но все же здесь и там есть избранные, кому необходимо отделиться от этой низости и объединиться с единомышленниками. Так возник завет, называющий себя «Инсания», «человечность». К сожалению, они считают, что вынуждены оставаться в секрете, потому что мир Ардистана не желает их терпеть. Его члены состоят друг с другом в общении. Они благородные, жертвенные люди. Среди них есть некоторые, кто видел или, возможно, даже говорил с Марой Дуриме и ее почти боготворят. От них ты должен ожидать помощи, как только обратишься к ним. Тебя никто не предаст.
— Ты знаешь их имена?
— Нет.
— Их положение, место жительства?
— Тоже нет. В эти тайны нашей правительницы я еще не посвящена. Но она дала мне знак, по которому ты узнаешь их, и приказала мне сообщить тебе об этом.
— Это ведь важно, очень важно! Что это за знак?
— Каждого инсана — так называют себя эти люди — можно узнать по тому, что первый взгляд, брошенный им на человека, которого он никогда не встречал, он делит на три части, а именно по тому, что он дважды опускает веки за один и тот же взгляд. В результате возникают три взгляда вместо одного, но так незаметно, что это замечает только тот, кто знает это, и поэтому обращает на это особое внимание. Посмотри сюда на меня; я хочу показать тебе это!


Она устремила на меня взгляд и, дважды опустив его, разделила этот взгляд на три части. Затем я должен был повторить за ней. Это было очень легко.


— Ты действительно можешь потребовать, — продолжала она, — чтобы тебе сообщили эту тайну, потому что ты давно уже инсан, даже если и не житель страны Ардистан. Осторожнее! Спуск парусов!


Паруса выставили так, чтобы скорость корабля уменьшилась. Мы подошли к берегу в половину морской мили; затем паруса повернули, то есть они получили такое положение, что теперь ветер не действовал. Мы стояли как на якоре. Теперь спускали на воду большую лодку с двумя привязанными лошадьми. Они вели себя спокойно. Кстати, с ними также находились гребцы. Затем выдвинули трап; и мы забрались внутрь, Халиф и я, включая Шакару, которая собралась стоять у руля.
 

Это был нелегкий маневр со связанными лошадьми, но он удался. У залива стояли отдельные деревья, совсем близко к берегу. Это позволило нам закрепить лодку таким образом, что лошадей можно было высадить довольно легко и безопасно. Их оседлали. Нам просто нужно было взобраться. Хаджи Халиф попрощался с Шакарой целым потоком слов. Потом я протянул ей руку. Она ничего не сказала, но ее губы дрожали, а глаза стали влажными. Затем она дала знак оттолкнуть лодку от берега. Между нами расстилалась вода глубокого таинственного моря! Как будто мои мысли были и ее тоже, она снова окликнула нас:

— Эфенди, когда к тебе приблизится опасность, кажущаяся  неотвратимой, или когда слезы земного страдания обрушатся на тебя, не теряй мужества, но поверь мне, что Мара Дуриме и Шакара всегда рядом с тобой. До свидания!
— До свидания! — ответил я.
— Nasuf wussak — до свидания! — крикнул Халиф.



Затем лодка отчалила от берега, приближаясь снова к кораблю. Мы оба стояли на берегу и смотрели вдаль. Мы увидели, как причалила лодка; мы увидели, как ее подняли. «Виладе» опять развернул паруса, а затем отвернулся от нас под напором вновь поднявшегося ветра. Белый вымпел возвышался над грот-мачтой. Это было последнее приветствие. Рядом со мной послышалось едва сдерживаемое рыдание. Халиф заплакал.

— Не смейся надо мной, Сихди! — сказал он. — Я могу ничего не знать о земле Ситары, потому что там надо мной смеются, но мне все равно приходится плакать. К чему эти слезы? Они должны выйти! Хотя я иногда ругал жителей этой страны, но они мне дороги! Особенно Мара Дуриме и Шакара! Вот и сейчас корабль плывет туда! Я усядусь! И буду следить за ним, пока он не исчезнет! Скорее всего, я больше никогда не встану!


Он произносил эти фразы с паузами, отрывисто, по одной и со слезами. Я даже слишком хорошо знал, как глубоко он заключил в свое сердце Шакару, нашу юную, благородную подругу. Он действительно сел на землю, хотя та была очень влажной, и смотрел вслед кораблю до тех пор, пока он не исчез за далеким горизонтом. Тогда он снова встал и сказал:

— Теперь все кончено! Хотя расставание и болезненно, но ведь мы  не дети, а мужчины. И, прежде всего, мы знаем, что нас ждет неизвестная страна и впереди  целая жизнь, полная приключений. Мы должны взять себя в руки и смело смотреть вперед, не оглядываясь. Ты все свои вещи забрал, Сихди?
— Да, — ответил я.
— Ничего не забыл?
— Нет.
— Да, однако, этот вопрос лишний в высшей степени, потому что ты никогда не бывал забывчивым, никогда! Но разреши мне задать вопрос о твоем защитном письме! Ты должен надеть его еще до того, как войдешь в эту страну. Ты это сделал?
— Да.
— А копии с карт, планов и тысяч наименований, которые ты сделал? Ты же не забыл их?
— Нет.
— Куда ты их положил?
— Вот сюда, в нагрудный карман. Я как раз завязал бронежилет на груди и одел куртку поверх жилета. Копии лежали рядом со мной. Я только что убрал их, когда пришла Шакара, и вот ... — и — и — и — но нет, я ошибся! Я не убрал  их, а только хотел их убрать, тут подошла Шакара и отвлекла меня. Я оставил записи, и...
— И они все еще лежат там? — быстро догадался Халиф.
— Да — нет — нет — да — невозможно! Это немыслимо! Они слишком важны, слишком, слишком важны! Я не мог, это исключено, я не мог их забыть!


Я полез в нагрудный карман, их там не было. Я порылся во всех остальных карманах, но тщетно. Я оставил их лежать, воистину и действительно оставил лежать! Я с таким трудом конспектировал и эти копии так бесконечно необходимы мне! Такого со мной еще никогда в жизни не случалось! До сих пор я считал такую беспечность невозможной! Мне стало совсем плохо. Теперь я тоже сел, несмотря на сырость земли. Без этих заметок я совершенно не в состоянии находится в этой чужой стране и самостоятельно передвигаться в незнакомых мне обстоятельствах! Любая случайность могла бы стать для меня хозяином и повелителем! Только что Халиф назвал нас  «мужчинами», но теперь, когда у меня не было с собой этих записей, мы походили на детей, которые могут совершать ошибки только тогда, когда им приходит в голову осмелиться на собственное решение! Я был в высшей степени зол на себя и в то же время так расстроен, как, наверное, никогда за всю свою жизнь. Халиф встал передо мной, широко расставив ноги и сказал:

— Вот так! Вот ты где сидишь! Прямо как я раньше! Не хватает только, чтобы у тебя по щекам потекли капли, как и у меня! Значит, ты забыл их, позабыл?
— К сожалению! Да! — признался я.
— Так я и знал, — продолжил он, — потому что ты всегда был забывчив! Ужасно забывчивый, сколько я тебя знаю!
— Ого! — возразил я ему.
— Да, да! — утверждал он. — Хотя у тебя есть и некоторые другие недостатки, мой дорогой Сихди, но самым большим из них всегда была забывчивость, видимо, теперь так и останется! Ты так же хорошо, как и я знаешь, что я приложил все усилия, чтобы избавить тебя от этой беспамятности, но к сожалению, безуспешно. Хотя для такого разумного человека как я, это не повод сердиться на тебя или даже презирать тебя, потому что врожденные недостатки вылечить невозможно, но, во всяком случае, для меня печально, что похоже, я призван открывать в тебе все новые и новые подобные недостатки. То, что ты мог оставить эти заметки на корабле, для меня совершенно непостижимо. Я ищу причины этой твоей внутренней ошибки. Ты, наверное, не нашел бы их, но при моей известной проницательности для меня быстро обнаружить их — сущий пустяк. Могу я назвать их тебе, Эфенди?
— Да, — ответил я.


Кто знает меня и моего Хаджи Халифа, тот знает, почему я иногда молча отказывался от того, чтобы он читал мне такие проповеди. Хотя он любил и обожал меня искренне и верно, но однообразная почтительность казалась ему скучной, ему нужно было иногда пять минут, чтобы излить на меня все свое негодование, это было в его натуре, а затем он сразу же становился милым, верным, самоотверженным человеком, от кого я мог просить все, что хотел, даже смерть.
Между прочим, я только что заслужил строгую лекцию, так что я позволил ему высказаться вволю.

— Их две, —  продолжил он. — Может, тебе удастся их угадать?
— Нет.
— Тогда я назову их тебе, не беспокоясь понапрасну о твоем разуме. Или глупость или старость. Понял?
— Пока нет.
— Потому что это не старость, а единственно, глупость. Для любых ошибок, совершаемых людьми, есть только одна причина из этих двух. Ее достаточно для всего, что происходит. Так что искать других нам не нужно. Тебе ровно столько же  лет, сколько мне. Поэтому я прекрасно знаю, что старость у тебя исключена. Так что, если я буду исследовать причину твоей несостоятельности, речь может идти только о глупости. И поскольку недостатки у тебя врожденные, то и глупость у тебя тоже должна быть врожденной. Ты меня понял?
— Да.
— Удивительно! Тот, кто глуп от роду, обычно не понимает меня так же быстро, как ты сейчас. Но я рад этому. Потому что я надеюсь, что ты поймешь меня и дальше.

Он поставил приклад своего дробовика на землю, оперся руками о ствол, а затем продолжил:

— Ты знаешь, Эфенди, что мы были посланы в Ардистан и Джиннистан, чтобы испытать множество приключений и совершить такие великие деяния, что не возможны ни для кого, кроме нас двоих. Если бы у тебя были при себе свои планы и карты, то, вероятно, тебе было бы не совсем невозможно оправдать доверие, которое возлагает на тебя Мара Дуриме. Но теперь, когда ты забыл  их, ты непременно признаешь, что при твоих врожденных недостатках ты неспособен сделать то, что она требует от тебя. Отсюда с неоспоримой уверенностью следует, что теперь мы оба должны положиться на меня . Великие дела совершу я, а не ты! И знаменитые приключения предстоит пережить мне, а не тебе! Раньше ты был главным, а я, я был второстепенным. Но теперь все наоборот: теперь я главный, а второстепенный — ты! Ты признаешь это, Эфенди?
— С большой радостью, — ответил я.
— С большой радостью? — переспросил он, бросив на меня неопределенный взгляд. — Мне не нравится тон, каким ты это говоришь! Надеюсь, ты честно имеешь это в виду!
— В высшей степени честно! — заверил я. — Для меня прямо-таки блаженство узнать, что отныне ты главный человек.
— Блаженство? Почему?
— Потому что теперь мне больше незачем думать, решать и нести ответственность. Я просто делаю то, что ты приказываешь.
— Хм! — пробормотал он. — Больше не хочешь думать? Больше нет?
— Больше незачем! — заверил я. — При моей врожденной глупости мне очень приятно, что теперь ты думаешь вместо меня.
— И я должен отвечать за все это?
— Конечно! Я просто второстепенный!
— Хм! Если бы я только знал, что ты имеешь в виду, то есть честное или коварное! А именно, по отношению к врожденной глупости ты в высшей степени опасный человек. Вполне возможно, что этим ты просто вводишь меня в искушение. Но поскольку нельзя отрицать, что ты забыл свои карты и планы, то остается то, что я сказал: главный человек — это я! Так что я буду командовать на протяжении всего этого путешествия, а ты должен подчиняться. Нет?
— Да.
— Так что теперь поднимайся с земли и садись на лошадь. Перестановка!

Я встал. Мы оба испачкались, сидя на влажной земле. Это рассердило Халифа, большого приверженца чистоты.

— Allah 'l Allah! Теперь все болото прилипнет к нашей одежде! — гневно воскликнул он. — Этот Ардистан! Именно такой мне и описывали! У нас дома даже пустыня настолько чистая, что верующий, прежде чем молиться, даже моется песком, а не водой, если ему не хватает последней. Но тот, кто ступит на землю Ардистана, утонет в грязи уже на первом же шагу и сможет освободиться от нее не раньше, чем достигнет границы Джиннистана! Давай поспешим спастись от этой грязи!


Он забрался в седло. Я сделал так же. Теперь он ждал, что я поеду впереди. Но я сделал отталкивающее движение рукой, призывая его:

— Покажи дорогу, я просто второстепенная вещь!
— Хорошо! — ответил он, казалось бы, уверенным тоном. Но уже менее уверенно он добавил, — Но тебе все равно не нужно ехать позади меня, а ты можешь смело держаться рядом со мной. Ты же меня знаешь. Ты знаешь, что я очень приветлив даже в роли главного героя!


Маленький умник хотел, чтобы я ехал рядом с ним для того, чтобы иметь возможность определять по мне. Но я не пошел на это, а остался позади. Это привело его в немалое смущение. Он не знал ни того, ни сего, как говорят в деревне, о моих намерениях, а потому был совершенно не в состоянии указать даже направление нашей поездки. Поэтому уже через короткое время он обратился ко мне с просьбой:

— Эфенди, скажи мне хотя бы, правильно ли я еду!
— Все правильно, — отвечаю я. — Всегда прямо.
— А если встретится болото?
— Тогда мы его объедем.
— Здесь вообще все кажется болотом. Я нахожу это ужасным. Лошади утопают по колено!
— Чтобы преодолеть болотистую равнину нам нужно три дня.
— Три дня? Помилуй Аллах! Что там за люди?
— Нет. С человеческими существами мы встретимся только за пределами этой низменности.
— К какому народу они принадлежат?
— К народу Уссулов.
— Уссулы? Ты точно это знаешь?
— Да.
— Думаю, ты уже забыл свои заметки? Ты же ничего не можешь знать!
— Почему бы и нет? Я ведь очень многое запомнил из того, что читал в книгах Мары Дуриме и, сужу по их картам, рассчитанных именно на меня.
— Запомнил? — спросил он. — Сихди, это неправда, я в это не верю!
— Почему бы и нет?
— Потому что я знаю лучше! Я уже говорил тебе, что знаю Ардистан, и очень точно. Вот почему я главный и теперь еду впереди. Каждый, кто был в этой земле, знает, что это земля забвения.
— Почему?
— Тот, кто войдет в нее, забудет все, что и где, и как, и кем он был раньше.
— Кто тебе это сказал?
— Мудро? Я прошу тебя не обижаться на меня! Я говорил с очень, очень многими людьми об Ардистане. Самым умным из них был старый, ученый и многоопытный дервиш, пробывший там более десяти лет и поэтому прекрасно знавший его. Он сказал, что с Ардистаном было решительно то же самое, что и с человеческой жизнью вообще.
— Что ты имеешь в виду? — спросил я его.
— Я хочу тебе это сразу объяснить, — ответил он. — Ты же признаешь, что мы оба не из Ардистана, хотя сейчас находимся здесь?
— Да.
— Точно так же ты признаешь, что мы не из Земли, хотя и находимся на ней?
— Согласен!
— Но знаешь ли ты, где ты был до того, как родился здесь?
— Нет.
— Но в то время, когда ты был там, ты знал это?
— Весьма вероятно!
— Так значит, ты забыл об этом в тот момент, когда родился. Старый, мудрый дервиш утверждал, что Земля — это место наказания для созданий, которые не хотели повиноваться Аллаху. Как только вы войдете в мирскую жизнь через врата рождения, вы забудете все предыдущее. Они уже не знают, кем, чем и где они были, и могут вернуться туда, откуда пришли, только благодаря безусловному послушанию и непоколебимой вере, через верность, честный труд и добрые дела. Ты в это веришь, Эфенди?
— Взгляд этого старого дервиша интересен, я должен подумать о нем.
— Так подумай! Он сказал, что в жизни каждого человека бывают моменты, когда память о прошлой жизни озаряет его, как молния, исчезающая так же быстро, как и приходит.
— И таким же или подобным образом обстоит дело и с Ардистаном?
— Да. Это страна забвения, как и Земля. Даже утверждают, что жизнь в Ардистане — это вполне точная картина земной жизни. Ты улыбаешься, Эфенди? Разве то, что я говорю, не стоит того, чтобы в это верили?
— Независимо от того, стоит это или нет, здесь это не принимается во внимание. Ты знаешь, кто ты такой?
— Да. К чему этот вопрос?
— А ты знаешь, где мы были вчера?
— Да.
— А позавчера и все дни, недели и месяцы до этого?
— Да.
— Значит, ты не забыл?
— Нет.
— Как тогда Ардистан может быть страной забвения?


Здесь он остановил своего коня, задумчиво посмотрел вдаль перед собой и заворчал:

— Да. Твой вопрос не глуп, по своей сути не глуп. Может быть, я путаю одно с другим. Или я не выражаю себя должным образом. Или забывчивость наступает не с одного раза, а медленно, постепенно. Она уже с тобой, потому что ты должен признать, что оставил свои карты и записи. Не будем спорить, а подождем и посмотрим, ослабнет ли у нас память или нет. Давай лучше вернемся к племени Уссулов, о котором мы говорили. Знаешь его?
— Нет, — ответил я, пока мы ехали дальше.
— Так радуйся, что теперь я главный! Без меня ты пропал бы, если бы пришел к ним. Потому что я знаю, кем они являются. Я слышал о них. Берегись, Эфенди! Уссулы —  народ громогласных великанов. У них ноги как у слонов. Их руки такие же длинные и сильные как двадцатидвухлетние стволы деревьев. А волосы похожи на гриву льва. Их глаза светятся как фонари. Их голоса издают звук грома, и когда они разгневаны, земля, на которой они стоят, дрожит. Они живут в крепких замках, которые они строят только на воде. Они живут убийством и грабежом. Они не верят ни в Аллаха, ни в демонов, и тот, кто вступит с ними в спор, обязательно погибнет.
— Звучит необыкновенно умиротворяюще! От кого ты это слышал? Наверное, от того же дервиша?
— Нет, от других людей, не менее заслуживающих доверия и надежных. Победить в бою человека из племени Уссулов совершенно невозможно. Вот почему лейб-гвардия 'Мира Ардистана состоит только из воинов, каждый из которых легко может сразиться с тридцатью-сорока врагами.
— Как хорошо, что нас не сорок, а всего двое!
— Почему?
— Потому что они даже не попытаются сразиться с нами!
— Не смейся, Сихди! То, что я знаю, знаю точно, и то, что я рассказываю, правда! Тебе как второстепенному персонажу совсем не пристало насмехаться над тем, что говорит главный герой... что такое? Что там?


Эти два вопроса он произнес непроизвольно, потому что его лошадь внезапно остановилась и издала предостерегающее фырканье. Сир, мой жеребец, тоже остановился, но без признаков страха; он быстро затопал двумя передними ногами, как будто намеревался раздавить врага копытами. Глаза обеих лошадей были устремлены в левую сторону. Мы не сразу поняли, в чем дело. Это был болотистый ризофорный лес, через который мы проезжали, не такой густой, каким обычно являются мангровые леса. Стволы деревьев подобно роду Konjugata стояли довольно просторно друг от друга, но все же посылали сверху вниз такое количество воздушных корней, что обзор был сильно затруднен. Глядя в указанном направлении, только через довольно значительное время я заметил, что один из этих воздушных корней движется довольно своеобразно. Одновременно это увидел и Халиф. Он испугался, протянул руку и крикнул:

— Змея! Гигантская змея! Не меньше десяти метров длиной! Ты видишь ее, Эфенди?
— Да, — ответил я. — Это педдапода. (Педдапода — Тигровая змея — Прим. перев.)
— Я немедленно пристрелю ее, иначе она сожрет нас вместе с лошадьми!


Он взял винтовку в руки, чтобы выполнить свое решение. Добрый Халиф и здесь преувеличивал, как это часто бывало. Хотя утверждается, что тигровый питон вырастает до шести футов и даже длиннее, но этот, безусловно, не достигал даже и четырех метров. То, что он сожрет нас обоих вместе с лошадьми, было одним из тех преувеличений, которые любил маленький Хаджи. Гигантская змея висела на хвосте на вершине дерева и, направив голову вниз, двигала телом таким образом, как будто ей нужно было поймать какой-то предмет в воздухе. Во всяком случае, она это делала от волнения по поводу нашего появления. Хотя мы не могли видеть, куда смотрят ее глаза, но разумеется, она заметила нас. Я снял со спины Генри на случай, если пуля Халифа не попадет в цель. Прицелиться было нелегко, потому что голова педдаподы ни на мгновение не оставалась на том же месте. Вот почему Хаджи промахнулся, а я попал только со второго раза. Пораженная в голову змея, конвульсивно задергалась кольцами, затем через минуту повисла прямо под  деревом, а затем, распустив кольца хвоста, упала на землю. Мы подъехали и спешились с коней.


— Спас нас! — крикнул Халиф. — Первое приключение в стране Ардистан едва не стоило нам жизни! Чудовище мертво! Его жизнь прошла, как только мы пришли! Оно хотело нас съесть, но теперь оно будет съедено нами! О счастье, о спасение, что у него нет ног, иначе оно убежало бы галопом, опасаясь нашей доблести! Взгляни, Сихди, на этого монстра, на этого дракона, на этого зверя, на этого бегемота, на это порождение ада, на этого негодяя, на этого сукина сына, на эту мерзость, злодея и людоеда! Видишь пасть, а видишь зубы? Знаешь ли ты, что такая змея пожирает быка...
— Пожалуй, нет, мой дорогой Халиф, — со смехом прервал я его речь.
— Если не вола, то хотя бы корову! — утверждал он.
— Нет!
— Теленка!
— Тоже нет!
— Барана!
— Даже этого нет! А на человека она отваживается напасть в лучшем случае ненароком.
— Неужели?
— Да.


Тут он сделал очень разочарованное лицо и пожаловался:

— Но тогда мы совершили вовсе не подвиг!
— К сожалению, нет.
— Как жаль, какая жалость! Разве монстр не мог быть в двадцать раз длиннее и в десять раз толще? Тогда и наша слава была бы в двадцать раз длиннее и в десять раз толще! За что мы его теперь застрелили? Может он съедобный?
— Да. Негры любят есть змей.
— Храни меня Аллах! Я не негр!
— Мы возьмем кожу.
— Зачем?
— Из нее делают обувь и сумки, а также чепраки.
— Чепраки? Это по мне! У нас на родине нет гигантских змей. Когда я приеду туда с таким седлом, весь народ прославит меня, и моя слава прогремит над всеми землями Земли. Я хочу иметь шкуру!


Мы с помощью своих ножей сняли с тела змеи красновато-коричневую пятнистую шкуру, а затем продолжили прерванную поездку. Шкура осталась у Халифа при себе; он считал ее своей добычей, хотя змея была поражена моей пулей. Я не возражал. Встреча с педдаподой принесла мне больше чем просто змеиную шкуру, а именно радость от моего Сира, кто при виде рептилии не проявил и следа страха, хотя никогда раньше не сталкивался с таким животным. Это бесстрашие имело для меня большое значение.


Цель этих строк не в том, чтобы дать связное и полное описание нашей поездки. Я должен рассказать лишь то, что имеет значение для основной идеи, которой следую, и поэтому могу сказать только, что в течение трех дней мы пересекали низменное побережье, но ничего важного или даже достойного упоминания не произошло.  Хотя все это время я следил за тем, чтобы мы придерживались направления вглубь страны, но при этом держал себя так, словно Халиф был лидером, а я следовал за ним без собственной воли. Я улыбался, заранее представляя его лицо, как только выяснится, что он совсем не тот, за кого себя принимает.


В эти дни нам не нужно было беспокоиться о еде; мы были обеспечены запасами Шакары. Спали в подходящих местах леса, где была сухая почва и значительно меньше комаров, вообще-то являвшимися бичом в этой низменной местности. К утру четвертого дня земля изменилась. Стало суше, и в первобытном лесу появились деревья, меньше любящие сырость, чем предыдущий мангровый лес. Образовались луговые открытые зеленые земли, предоставившие нашим лошадям хороший и сочный корм. Мы вышли к оживленным водным потокам, что смело можно называть ручьями. В подходящих местах они образовали пруды и озера, где кипела очень деятельная животная жизнь. Люди тоже, казалось, проходили здесь изредка, мы находили их следы. Эти следы были старыми, уже почти совсем размытыми. Но в одном месте они шли по высокой траве и пересекались, будто здесь очень усердно что-то искали, они оказались более свежими, так что я счел нужным их рассмотреть. Поэтому я остановил свою лошадь.


— Почему бы не поехать дальше? — спросил Халиф.
— Разве ты не видишь эти следы? — ответил я, указывая на них.
— Конечно, вижу! Похоже, их оставили олени или дикие кабаны.
— Олени? Дикие кабаны? Халиф, стыдись!
— Ты, наверное, так думаешь на людей?
— Вполне естественно. Это же видно с первого взгляда!
— Так, наверное, мы должны их проверить?
— Однако.
— Поэтому я прошу тебя спешиться.
— Меня? Зачем?
— Странный вопрос! Проверка следов до сих пор всегда была твоей особой работой. Почему вдруг не сейчас?
— Чтение следов очень тяжелое и чрезвычайно ответственное дело. Одно заблуждение может очень легко стоить жизни. Поэтому это всегда доверяется только главным лицам. А я же всего лишь второстепенный персонаж!

Его лицо вытянулось на несколько дюймов.

— Хм! — смущенно пробормотал он. — Неужели я утверждал, что также являюсь главным в чтении следов?
— В таком утверждении вообще не было необходимости. Понимание таких запутанных следов как эти, включает в себя мудрость, которой не может обладать ни один человек с врожденной глупостью. Так что это ты должен спуститься. Вперед, Халиф, вперед! Подумай, как опасны Уссулы, кого ты мне описал! Если бы здесь бродили такие великаны! Или вообще, если бы мы с ними столкнулись! Так что спешивайся, спускайся! Нам абсолютно необходимо узнать, что за люди оставили здесь эти следы!


Тогда он выпрыгнул из седла и начал работу, которая была для него ненавистной, потому что он никогда не заходил так далеко, чтобы выстраивать выводы за выводами. Но это искусство требуется от любого, кто стремится читать и различать следы. Я тоже спустился, но не за тем, чтобы участвовать в этой работе, а чтобы поудобнее устроиться в траве и понаблюдать за ним.


Забавно, как неуклюже он себя вел. Он часто видел, с какой осторожностью я относился к такому следу. Его можно было только рассматривать, но не трогать и тем более не уничтожать. Но он бегал назад и вперед по всем этим следам, наступал на них и стирал, не задумываясь, что это непростительная ошибка. И когда он прекратил это, то сообщил:

— Сихди, ты неправ, вообще неправ. Это были не люди!
— Кто же еще?
— Слоны! Или носороги! Или бегемоты! Какие-то большие, могучие животные!
— Почему это?
— Из-за больших шагов. Такие ноги может иметь только слон или бегемот!
— Сколько ног у слона?
— Конечно, четыре.
— Здесь не столько. У существ, которые бежали здесь, было не четыре, а всего лишь две ноги.
— Сомневаюсь! Как ты вообще можешь это знать? Ты же не видишь животных, а только следы их ног; поэтому в высшей степени сомнительно, принадлежат ли две ступни или четыре ступни одному экземпляру. Ты голосуешь за двоих, а я за четверых, а тебе все же хорошо известно, что всегда побеждает большинство. Так что это слоны или носороги, но не люди!
— Разве ты не мог также рассмотреть следы, чтобы узнать, были ли шпоры на сапогах?
— Шпоры? На сапогах? — Он разразился очень искренним смехом и, все также смеясь, продолжил, —  С каких это пор слоны носят сапоги? И даже со шпорами на них!
— С тех пор, как они катались на твоих бегемотах, — ответил я, заливаясь смехом. — Кстати, ты еще совсем не закончил свою работу. До сих пор ты определял, были ли это люди или это были животные. Теперь еще предстоит узнать, откуда они пришли и куда ушли.
— И я должен проверить сам?
— Само собой разумеется!
— Сихди, если бы ты захотел мне в этом помочь! — попросил он.
— Нет, — ответил я.
— Почему бы и нет?
— Потому что это повлияло бы на твою врожденную сообразительность. Так что иди ты!

Я сказал это несколько резким тоном. Поэтому он на меня не стал дальше давить, а только заметил:

— Так, по крайней мере, я хочу оставить свои винтовки, что мешают мне двигаться, когда я ищу.


За спиной у него был длинный арабский дробовик, богато отделанный слоновой костью, и подаренная мной европейская двустволка на ремнях. Он снял их и пристегнул поперек седла. Затем снова принялся за поиски. Чтобы понять новый отряд, нужно получить представление о местности, в которой мы находились.


Поодаль от места, где я сидел на траве возле наших лошадей, справа и слева рос довольно густой кустарник, примыкающий с обеих сторон к высокому лесу. В нескольких шагах на свободной травянистой поляне Халиф сейчас осматривал следы. Они шли шагов на двести прямо, потом сворачивали к лесу налево, скрываясь за кустарником. Следы выходили из-за кустов справа от меня, шли, по-разному пересекаясь, по всему травяному участку и затем поворачивали вместе с ним за край кустарника слева. Туда могли уйти три-четыре человека. Взглянув на отпечатки ног, я догадался, что здесь искали цветы, съедобные корни или еще что-то в этом роде. Впрочем, даже издали шаги выглядели очень большими. Во-первых, это было связано с высотой травы, а также с типом обуви, которую они носили. Мой вопрос о сапогах и шпорах, разумеется, был не без уважительной причины. Это всегда имеет большое значение, верхом ли люди, с которыми вы сталкиваетесь, или нет.

Халиф посчитал необходимым сначала  выяснить, куда ведут следы. По его мнению, тогда вообще не обязательно узнавать, откуда они взялись. Итак, теперь он преследовал их по всей обозримой поляне, а затем исчез за уже упомянутым краем кустарника слева. Я не учел, что таким образом предоставил его самому себе. Он не обладал дальновидностью и острой дедукцией, без чего нельзя было совершить такое путешествие как наше, но был умен, очень сообразителен, а я не предвидел встречи с местными, потому что следы от ног были не настолько свежими, чтобы подозревать присутствие людей. Так что я совершенно не беспокоился о нем, тем более что прекрасно понимал, что далеко он не уедет и, как только ему на глаза попадется что-то подозрительное, немедленно вернется ко мне.


Когда Халиф исчез ненадолго, я получил предупреждающий знак от Сира, моего вороного коня. Он подошел ко мне совсем близко, поднял маленькую изящную голову, навострил уши и втянул воздух с тем тихим, прерывающимся сквозь красные ноздри звуком, являющимся доказательством зарождающегося подозрения. Ассиль Бен Ри, конь Халифа при этом тоже заржал. Оба животные посмотрели направо, на то место, где следы выходили из кустов. Должны ли другие люди прийти тем же путем? Я напряг слух, прислушался, но ничего не услышал. Я приник к земле и прислушался. Однако теперь я услышал какой-то звук, казалось, приближающийся и усиливающийся. Это звучало как медленные тяжелые шаги, сопровождаемые шорохом листьев. Я снова сел. Теперь звук был слышен даже без того, чтобы мое ухо не коснулось звукопроводящей земли. Он действительно приближался. Он становился все сильнее и сильнее, последнее время настолько сильным, что я даже подумал о слонах Халифа, носорогах и бегемотах. Ветка зашуршала и ударилась, затем затрещали ветки, загремел топот шагов. Но эти шаги вряд ли были шагами дикого зверя. Они звучали с точными интервалами, как отмеренные, при этом добродушно, размеренно, как будто гигант в прекрасном настроении прогуливается по лесу, даже не обращая внимания на то, что при этом он мнет и разгребает кусты и землю. Но я все же встал и потянулся за своими винтовками.

Тут кустарник широко раздвинулся, и воплощенная причина шума возникла перед моими глазами. Не стоит улыбаться, если я скажу, что, глядя на того, кто мне таким образом представился, я совершенно невольно подумал о художнике с родины, а именно об Арнольде Беклине, знаменитом живописце загадочного гротеска. Его кентавры, его единорог в «Тишине в лесу» всплыли у меня в памяти, когда я увидел существо, или, скорее, двойное существо, которое смотрело на меня точно так же, как и я смотрел на него. Или это были два разных существа, и  одно сидело на другом? Да, правильно! Всадник! Но какой? А животное, на ком он восседал, был ли это выродившийся бегемот, дегенеративный тапир, первобытный гигантский олень без рогов или перекормленный верблюд со слоновьими ногами и без горба? Всего этого было понемногу, но при ближайшем рассмотрении я не мог избавиться от мысли, что эта зоологическая причуда имела отдаленное предназначение быть лошадью. У него были копыта, вполне правильные, настоящие лошадиные копыта, но такого размера, какого раньше я никогда не видел, глаза у него были подведены. Голова напоминала голову гигантского лося, особенно по отношению к морде, или, правильнее сказать, к рылу. Грива была необычайно богатой и длинной, но такой мощной структуры, что, казалось, состояла она не из волос, а из шпагата. Его цвет, как и вообще цвет всего животного, определить было трудно, потому что он полностью исчез под панцирем из толстого слоя грязи. Такие грязевые наслоения я видел на североамериканских буйволах, как правило извалянных в грязи, чтобы избежать укусов насекомых. Особенно достойными внимания у этого поразительного существа были глаза и хвост. Имел ли последний длинные волосы на хвосте или просто кисточку на кончике, я не мог рассмотреть. Но, во всяком случае, волос не было, а то немногое, что можно был распознать, покрылось такой коркой струпьев, сора и грязи, что легче было подумать о потертом бобровом хвосте, чем о благородном хвосте коня. И самым удивительным здесь было то, что, несмотря на свою прочность и компактность, этот хвост был в постоянном нескончаемом движении. Он никогда не оставался на месте, но продолжал двигаться, постоянно шевелится, причем в основном по кругу. Это выглядело так, как будто невидимый музыкант держал лошадь за шкирку и крутил хвост. Теперь этот невидимка стоял позади зверя, крутя хвостом с энтузиазмом и настойчивостью, которую можно было назвать прямо-таки идеальной. И именно потому, что его не было видно, а только вечно кружащий в одном и том же направлении хвост, это движение производило на обозревателя совершенно неописуемое впечатление. Такими же беспокойными были и глаза. «Глаза» на самом деле это преувеличение, им следовало бы называться «глазками». Они были несоразмерно малы для колосса, чье тело соединяло в себе плоть двух взрослых волов. Эти глаза были совершенно непостижимо беспокойными. Казалось, что почти невозможно сказать, куда они смотрят. Направо, налево, вверх, вниз, вверх, снова вверх, они смотрели повсюду — и казалось, как бы в одно и то же мгновение. Все время виднелась белизна глазного яблока. Это выглядело таким необыкновенно непривычным, таким пугающим, даже почти устрашающим. Казалось, что в этом толстом, неуклюжем, неухоженном теле живет душа, которая в течение своей предыдущей жизни принадлежала какому-нибудь мастеру художнику или тайному сыщику. При первом же взгляде, брошенном на эти вездесущие глазки, следовало сказать себе: к этому зверю нужно относиться только с любовью, он не даст себя обмануть.

Но теперь о другом существе, которое сидело верхом на только что описанном животном!

Да, это был человек, но какой? Увидевшему его и знающему Библию, следовало бы подумать о Голиафе, Филистимлянине, о ком Священное Писание говорит, что его рост в шесть локтей с пядью (Или 2, 772 м.: — Прим. перев.). «Медный шлем на голове его; и одет он был в чешуйчатую броню, и вес брони его — пять тысяч сиклей меди; медные наколенники на ногах его, и медный щит за плечами его; и древко копья его, как навой у ткачей; а самое копье его в шестьсот сиклей железа, и пред ним шел оруженосец». (1 Кн. Цар.17:4-7)
( Броня — массой около 57 кг (5000 сиклей меди, 1  = 11,4 г), копьё, один только наконечник копья был весом 600 сиклей железа (6,84 кг), и еще большой меч  — Прим. перев.)


Этот Голиаф, вероятнее всего, был не выше и не сильнее всадника, которого я сейчас видел перед собой, в полтора раза выше меня ростом, с соответствующей шириной плеч и мускулатурой. На голове у него не было медного шлема, и вокруг его гигантского тела не  было бронзовых доспехов, но копье в его правом кулаке также напоминало ткацкий навой, а нож на его поясе имел такую форму и вес, что им можно было пользоваться как топориком, если не топором. На спине у него висел очень увесистый лук, сделанный из спины крокодила, а под ним — колчан из черепашьей раковины непробиваемый для дротиков и стрел,благодаря своим размерам он
мог также использоваться как щит. Ноги до колен были обуты в толстые, похожие на сапожки бутсы, обвязанные широкими кожаными ремнями, поэтому удерживались еще крепче. Ступни имели такую длину и ширину, что более чем достаточно объясняли расстояние шагов в траве. Бедра облегали кожаные цилиндры, что с помощью воображения можно было бы назвать брюками. Из кожи состояла и одежда для тела, по-своему колоритная, очень широко расстегнутая у ворота и позволявшая видеть почти полностью открытую грудь, поросшую густой шерстью. При этом чувствовалось на взгляд, что и все остальное тело должно быть такое же заросшее. Соответственно, непокрытая голова была защищена лесом темных волос, гривой свисавших до середины спины, а от лица оставалось лишь несколько небольших пятен с видимой на нем  кожей; все остальное занимала борода, спускавшаяся впереди даже ниже, чем волосы сзади головы. Глаза этого человека, как и глаза его лошади, могли считаться только «глазками»; они были слишком малы для этого облика, для этой огромной головы и для этого широкого, даже чрезмерно широкого лица, в волосах которого они почти совсем исчезали. Не было ни седла, ни стремян, а уздечка состояла из очень простого ремня, обмотанного вокруг пасти лошади, так что всадник держал оба конца в руках. Металлических деталей тоже не было. Это было очень удобно для животного, но не для всадника, не имеющего, таким образом, в своем распоряжении ничего для управления  конем, кроме усилий ног.



ГЛАВА 3


Не думайте, что цель этого описания состоит в намерении высмеять коня и всадника. Ровно наоборот, должен констатировать, что хотя необычные формы обоих меня удивили, но никак не со смешной, а с серьезной стороны. Двойная фигура, стоявшая передо мной, производила впечатление искренней неискушенной естественности, неприукрашенной силы, безусловного бесстрашия, жизнерадостного здоровья и — что не менее важно — того прямого, беззаботного добродушия, свойственно всем первобытным существам. «Первобытные», да, это было правильное слово о возникавшем впечатлении при взгляде на этого человека и эту лошадь. Если бы я писал сказку, в которой первобытный человек должен появиться на первобытном коне, я бы непременно обратился именно к этому увиденному здесь образу.

Великан смотрел на меня так же молча и изучающе, как и я на него. Затем он спросил:

— Откуда ты родом?
Я указал за свою спину и ответил:

— Оттуда.
— С моря?
— Да.
— Куда ты собираешься ехать?
— Туда.

Сказав это, я указал вперед. Тогда он бросил мне с вызовом:

— Выражайся конкретнее! Отсюда и туда, это не ответы! Ты, кажется, не знаешь меня?
— Видимо, я тебя еще не встречал.
— Тогда послушай, что я тебе скажу, и запомни это! Я — Амин, Верховный Шейх непобедимого племени Уссулов, ты это понял?
— Да.
— Тогда и веди себя соответственно! Вся земля от побережья моря до того места, где начинаются горы —  моя собственность. Все, что растет в этой стране, принадлежит мне. Все, кто живут в этой стране, принадлежат мне. И каждый, кто входит в эту страну, принадлежит мне. Значит, и ты тоже! Понятно?
— Да.
— Если этот человек принадлежит мне, то, само собой разумеется, что мне принадлежит и все, чем он владеет. Ты признаешь это?
— Да.
— Это радует. Незнакомец, кажется, ты совсем не глуп! Так быстро как ты, до сих пор никто еще не понимал, что я законный владелец его имущества. Я внимательно обыщу тебя один раз, а потом и твои вещи.


Он подъехал ко мне верхом и сошел со своего первобытного коня. Только теперь обнаружилось, что за ступни, ноги и руки были у этого человека! Его руки были в два раза больше моих. Какая ширина плеч! Я стоял перед ним почти как гном! Он схватил меня за плечи и дважды повернул меня к себе. Я допустил это спокойно, но не из страха, о нет! Здесь тело противостояло духу, грубая, необработанная сила — тренированному мышлению, мускулам — мозг, и о том, кто, в конце концов, одержит верх, не велось даже речи. Эта моя кажущаяся уступчивость, видимо, покорила его, потому что он сказал:

— Ты мне нравишься! Отныне ты мой слуга, поэтому должен остаться со мной. Хотя я не знаю еще, чем именно ты мне послужишь и какую пользу мне принесешь, но, уж наверное найдется что-нибудь, чем ты сможешь доказать мне, что, по крайней мере, не совсем никчемен. Покажи, что там у тебя!

Чтобы освободить обе руки, он вонзил свое копье в землю и потянулся за моими винтовками, чтобы посмотреть на них. Двадцати пятизарядного Генри он подержал в руке всего мгновение, потом отбросил: он был слишком легок для него.

— Я не знаю этих штук, и они мне не нравятся также, — сказал он весьма презрительно. — Игрушки для детей!

Но необычная тяжесть Медвежонка произвела на него впечатление. Он покачал его, потом взял за ствол, взмахнул им в воздухе, будто собираясь хватить кого-то прикладом, и позволил себе похвалу:

— Вот это ружье уже лучше! Оно не сломается, если ударишь им по черепу врага!

Для него винтовки, вероятно, казались просто дубинками не предназначенными для стрельбы. Тем не менее, ему захотелось рассмотреть затвор  ружья поближе, но можно сказать, он не очень разбирался в этом. Пока таким образом первобытный человек занимался моим оружием, теперь и первобытный конь захотел подойти ко мне. Он просто оттолкнул мордой своего господина в сторону, подошел ко мне, завилял хвостом, присмотрелся и обнюхал меня и, казалось, посчитал меня вполне приемлемым парнем, потому что оказал мне честь, обсушив свою мокрую морду о мое лицо. Вот я и дал ему пощечину, и какую! Но это его не оскорбило. Напротив, ему это, казалось, понравилось, потому что он высоко поднял свою неуклюжую голову, закрыл от чистого блаженства глазенки, широко раскрыл пасть и... заржал? О, нет! То, что я услышал, было не ржанием, не трубным звуком слона, не львиным рычанием, не пароходным гудком и не автомобильным клаксоном; но всем этим вместе, и это прозвучало так необыкновенно удивительно, что я чуть не упал, уж не знаю, то ли от потрясения, то ли от смеха. Тогда его хозяин повернулся к нему и сурово пристыдил его:

— Великолепно? Так орать! Здесь, в открытом поле, где даже не знаешь, есть ли другие чужаки, кому не положено знать, где мы находимся! Стыдись!

Тогда голова коня быстро опустилась снова, еще ниже, чем раньше; хвост прервал свой круговорот, глаза приблизились друг к другу, чтобы долго и пристыженно смотреть вниз на нос, и из сердца вырвался такой долгий, тяжелый, бесконечно глубокий вздох, как будто милое животное от стыда и раскаяния готово было провалиться сквозь землю. Я почувствовал искреннее волнение в глубине своей души. Не было никаких сомнений, что этот первобытный конь в то же время обладал интеллектом!

— Его зовут Назик, — объяснил мне Шейх, указывая на шарманщика, чьи первые ноты мы только что услышали. — Он у нас не единственный, у нас их много. Увидишь сам.
— Когда?

Он не подозревал, сколько вопросов было вложено в это короткое слово, и сообщил мне:

— Завтра или послезавтра. Сегодня мы не дома, а на охоте.
— Где?
— Вон там, в лесу.

Он протянул руку в направлении, где исчез Халиф.

— Сколько всего охотников?
— Двадцать, без женщин. Мужчины охотятся, женщины выкапывают коренья к мясу.

Чтобы не привлекать внимания, вопросов я больше не задавал, и так уже узнал достаточно. Женщины искали корни здесь на поляне с высокой травой, отсюда и следы. Эти следы вели к лагерю, где находилось двадцать огромных уссулов, если и походивших добродушием на своего Шейха, то все же опасных для нас. Халиф слишком долго молчал. Он слишком далеко ушел. Очень легко было предположить, что его обнаружили и задержали. Раз был такой принцип, что каждый чужеземец становится собственностью Уссулов, то этот  принцип применили и к Халифу, а, зная его, я предполагал, что ему в голову не могло прийти разрешить им это. Он сопротивлялся, был побежден и теперь находился в опасности. Я должен был последовать за ним, чтобы помочь ему. Здесь для меня имелось оружие, лучше и успешнее любого другого, а именно сам Шейх, кого я должен был арестовать, чтобы он послужил мне заложником. Это, вероятно, привело бы к борьбе между ним и мной, но меня это не волновало. Физического превосходства этого противника я не боялся. Он был тем, кого называют простаком, и чтобы уравнять шансы, не требовались большие умственные усилия.

Увидев меня, он оглядел наших лошадей. И тут же выяснилось, что он не был знатоком. Он ценил свою собственную лошадь выше наших двух скакунов вместе взятых. Он сказал, что они слишком слабы для перевозки, а в здешних местах вообще придется обходиться без них, потому что при маленьких копытах они будут на каждом шагу проваливаться в болоте и вместе со всадником утонут и задохнутся. Чем крупнее и шире копыта, тем ценнее лошадь.

Когда он объяснил мне это, Назик, такая милота, подкрался ко мне сзади, чтобы ласково укусить меня за шею. Он тут же получил вторую пощечину, еще более энергичную, чем первая. Но он и ее посчитал тоже всего лишь знаком моей ответной любви, потому что, как и раньше, высоко поднял голову, закрыл глаза, открыл рот, чтобы во второй раз издать ужасный сокрушающий рев всем своим существом. Но в последнее мгновение ему пришло в голову, что его господин велел ему стыдиться, он смолк, снова закрыл рот, но открыл глаза, опустил голову и прищурился, закрутил хвостом, прикидывая, способны ли мы восхищаться его самообладанием. Это тронуло меня и чуть не разбило мне сердце. Я похлопал его и ласково погладил по шее. Но это имело прямо противоположный успех. Он тут же отбросил все свое самообладание, быстро поднял голову и взревел, затрубил, загудел, заржал, завизжал и возопил так, что мне пришлось бы испугаться и впасть в ужас. Тогда Шейх  вытащил из земли свое копье, размахнулся и так ударил певца, что тот тут же умолк. Отсюда, вероятно, с полным правом можно было заключить, что первобытные лошади Уссулов были хорошо воспитаны и имели добрый нрав.

С исключительно детской непосредственностью Шейх рассматривал все мои вещи и сразу же регистрировал их в мыслях и словах так, словно теперь они, несомненно, уже перешли в его владение. Мои часы ему так понравились, что он не вернул сразу же их мне, а просто оставил себе. Я обратил его внимание на то, что они принадлежат моей, но не его сумке. Тут он посмотрел на меня почти без понимания, покачал головой и сказал:

— Я тебя не понимаю! Я же говорил тебе, что все эти вещи принадлежат мне, и ты полностью согласился с этим!
— Ты ошибаешься! — возразил я ему.
— Я не ошибаюсь! — заявил он. — Предположу к твоей чести, что у тебя плохая память. Если бы я этого не сделал, мне пришлось бы посчитать тебя лжецом, а ты, наверное, признаешь, что это самое худшее, что может случиться с человеком! Разве ты не признал, что каждый человек, входящий в эту мою страну, принадлежит мне?
— Нет, впрочем, я это не признал.
— Но ты же сказал «Да»!
— Но не об этом! Ты спросил меня, понял ли я то, что ты сказал; и тогда я сказал «Да». И на это ты сказал, что если этот человек будет твоей собственностью, то, как ты понимаешь сам, тебе принадлежит и все, чем он владеет. Впрочем, я согласился. Но разве это относилось ко мне? И как ты собираешься доказать мне, что я принадлежу тебе, что я твой слуга, прислужник или раб?
— Я сказал тебе; это и есть доказательство. Другого не нужно!
— Вот и ошибаешься!
— Я никогда не ошибаюсь! — заявил он. — Я —  верховный Шейх Уссулов, и тот закон и обычай, что есть в моем племени, я выполняю. По этому закону и обычаю ты становишься и остаешься моей собственностью.

Теперь он говорил очень определенным тоном.

—  А если я не захочу? Если я буду сопротивляться этому? —  спросил я.

Он посмотрел на меня сверху вниз, весело рассмеялся и ответил:

—  Сопротивляться? Крошка! Только посмотри на мои руки! Скажи еще хоть одно слово против, и я сожму твою глупую голову этими кулаками так, что она прилипнет к моим пальцам как каша!

При этих словах он угрожающе провел передо мной своими гигантскими руками.

—  Это не принесло бы тебе благословения, —   предупредил я его. — Я не один!
—  Не один? —  спросил он, оглядываясь вокруг. — Я никого не вижу!
—  Но ты же видишь двух лошадей! Неужели ты еще не подумал о том, что один из двух всадников отсутствует?
—  Отсутствует? И что? Почему? Где он находится?

Это было более чем по-детски наивно! Он не смущался; в нем не было ни утонченности, ни воинственности. Он действительно думал именно так, как говорил. Он поискал взглядом исчезнувшего. Но я не был до конца честен. Я намеревался расследовать это и основывал свой ответ не на лжи, а на всей правде:

—  Где он сейчас находится, к сожалению, я не знаю. Он заметил следы здесь, в траве и хотел посмотреть чьи они. Вот почему он пошел за ними и еще не вернулся.
—  Он пошел прямо сюда, а затем налево за край кустарника?
—  Да.
—  Тогда он вообще не вернется.
—  Почему?
—  Он наш пленник.
—  Ты имеешь в виду, что твои люди видели его?
—  Видели и арестовали! Безусловно. С нашей площадки есть обзор до того края.
—  Так вы, наверное, расположились лагерем вон там, слева, за кустарниками в лесу?
—  Не в самом лесу, а на опушке леса. Твоего товарища сразу заметили, как только он свернул за край. Он такой же маленький, как и ты?
— Еще меньше.
— Еще меньше, — улыбнулся он, — так что, наверное, ты вообще не беспокоился о нем.
— А если бы он сопротивлялся...?

Это был мой главный вопрос. Мне было любопытно, что он скажет потом.

— Тогда он уже мертв, — ответил он.
— Действительно?
— Воистину! Мы не терпим противодействия. Мы требуем повиновения. И если такой человечек, еще меньше тебя, осмелится нам сопротивляться, мы расправимся с ним быстро, очень коротко. Земле не нужны гномы. Они бесполезны. Все, что слишком мало и что плохо, мешает большему, здоровому. Оно должно исчезнуть. Так что, если твой товарищ ослушался, значит, он мертв. Но это не твое и не мое дело! Я проверю, чем ты владеешь. Когда это закончится, мы поедем в лагерь. Там то, что у тебя есть, будет разделено. Но я уже сейчас хочу посмотреть, что мне выбрать, чтобы потом это получить.

Это было очень искренне, но не очень утешительно! То, что я действительно войду в лагерь, но не как заключенный, само собой подразумевалось. Во-первых, это включало в себя подчинение этого гиганта. Каким образом, пока неясно. Огнестрельное и колющее оружие исключалось. Шейх был хорошим, важным и к тому же очень интересным человеком, кого я не имел права ни ранить, ни тем более убивать. Напротив, я должен был стремиться завоевать расположение Уссулов. Это племя могло послужить мне опорой — и отправной точкой для всего, что должно было произойти позже, а для этого требовалось, прежде всего, воздержаться от всякого небрежного обращения с их лидером. Кстати, ломать голову над тем, каким образом я могу одолеть его, оказалось совсем необязательно. Ответ пришел совершенно самостоятельно, причем таким удобным способом, что мне ничего не оставалось делать, кроме как просто получить разрешение.

Изучая меня и мои вещи, он спросил о каждом отдельном предмете, чтобы узнать об использовании и ценности каждого. Он уже сейчас собирался осуществить свой выбор для последующего распределения. Поэтому он спросил обо всем, что увидел, и я выдал желаемую информацию с такой готовностью, как будто полностью отдался предназначенной мне судьбе. Таким способом он также добрался до длинного, очень искусно сплетенного шнура, что висел на шее моего Сира.

— Что это? — спросил он, глядя на него и прикасаясь к нему.
— Лассо, — ответил я.
— Лассо? Никогда еще я не слышал этого слова! Это плетение — великое искусство. Мы тоже плетем ремни, но короткие, не такие длинные. И так крепко, так ровно и так красиво мы не умеем. Значит, это называется лассо! Для чего это нужно?
— Для ловли людей.

Конечно, я не собирался сообщать ему, что это использование относилось не столько к людям, сколько к животным.

— Людей ловят на этот ремень? — быстро и деловито спросил он. — Значит, все же врагов?
— Да.
— Во время боя? Если хотят сбежать?
— Вообще при каждом удобном случае, если хотят поймать их.
— При каждом удобном случае? Поймать врагов? Это ведь важно, в высшей степени важно! И ты знаешь как это сделать?
— Да, конечно.
— Не мог бы ты показать мне это?
— Если хочешь, то с удовольствием.
— Прямо сейчас, здесь? Не до тех пор, пока мои люди не будут там и не увидят это так же, как и я?
— Прямо сейчас, — кивнул я.
— Так сделай это, да, сделай это быстро! Его врага ловят таким ремнем! Это же великолепно! Смотри, здесь у меня на поясе тоже висит целая связка ремней. Но они предназначены не для того, чтобы ловить врагов, а только для того, чтобы связывать их; но прежде надо еще их добыть. Так что покажи мне это!
— Но как я должен показать это тебе? — спросил я, снимая лассо с шеи лошади. — Ведь нет врага, чтобы я мог его поймать!
— Это не повредит, — поразмыслил он. — Подумай хоть раз, что я один! Это займет много времени?
— Всего несколько мгновений.
— А это больно?
— Нисколько.
— Тогда начинай! Давай! Что я должен делать?
— Садись на свою лошадь и попробуй от меня отъехать.
— Прекрасно! Хорошо! Куда ехать?

Я указал обратное направлению, откуда пришел с Халифом, потому что уже знал его. Мне пришло в голову вывести Шейха отсюда, где лагерь с его людьми был относительно близок. Если бы они услышали его крик о помощи, весь мой план бы сорвался. А для этого мне нужно было раскидистое дерево, к которому я мог бы привязать великана, не опасаясь, что его скоро обнаружат.

—  Поезжай туда, — ответил я, — и как можно скорее!
— Хочешь догнать меня? — со смехом спросил он.
— Да.
— А потом поймать меня? На лошади?
— Да.
— С этими маленькими собачками, которые вовсе не лошади? Слышишь, я посмеюсь над тобой! Так что попробуй! Тогда позор, который ты испытаешь, будет не моим, а твоим!

У него не было стремян, чтобы удобно вскочить, поэтому он просто взобрался на широкую спину своего Ургаула (Ургаул — кляча, несообразная лошадь, скакун. В дальнейшем я буду оставлять без перевода слова «ургаул» и аналогичное ему «гаул» в отношении Смиха. — Прим. перев.).  Оказавшись там, он устроился поудобнее как полагается после работы на подушках старого доброго канапе, затем удовлетворенно кивнул сверху и потребовал, чтобы его подданный побежал вместе с ним:

—  А теперь беги отсюда! И быстро, иначе дождешься большой порки!

Милое существо, казалось, не понимало этих слов и не отреагировало на них. Словно не заметив, что кто-то находился на его спине, будто кроме него и меня, отсутствовало какое-то еще другое существо, оно обратило все свое внимание только на меня. Его взгляд постоянно передвигался исключительно по моему лицу, причем с таким решительным выражением доброжелательности, что его привязанность ко мне, незнакомцу, было совершенно невозможно понять. Вместо того чтобы выполнить волю своего господина, он снова подошел ко мне, потерся мордой о мои руки, а затем вытянул длинный толстый язык, чтобы им любовно прогуляться по моему лицу. Но тут Шейх с помощью поводьев оторвал от меня голову коня и угрожающе воскликнул:

— Что тебе пришло в голову? Если немедленно не поскачешь галопом, получишь! Понял меня?

При этих словах он наклонился к голове коня, чтобы показать ему свой грозный кулак. Животное, казалось, поняло его на этот раз, потому что попыталось бросить на него осуждающий взгляд, издало крайне недовольный, утробный вопль, принятый мной, во всяком случае, за ржание, подбежал ко мне и  быстро, чтобы ему не помешали, лизнул поперек лица.

—  Он полюбил тебя,  воистину, полюбил тебя! — удивился Шейх. — Как могло случиться, что ты ему так понравился?

Я воспринял эти слова без долгих размышлений радоваться или сердиться. Впрочем, с языком, тоже показалось мне своего рода признанием в любви. Мне пришло в голову одно небольшое событие из моей юности, в то время психологически очень интересное для меня. Это произошло во время моего ученичества. Как-то в праздник я шел по длинному горному лугу, где работники «заготавливали сено» для хозяина, как говорят там наверху. Люди выполняли свою работу очень усердно и старательно, за исключением одного работника, флиртовавшего со служанкой. Она была большой, сильной, грубоватой женщиной. Как раз когда я собиралась пройти мимо, он обхватил ее огромную талию, крепко обнял и поцеловал. Затем он бросил на меня, свидетеля его подвига, торжествующий взгляд, но это длилось недолго, потому что работница высвободилась и залепила ему такую хорошую пощечину, что он потерял равновесие и, свалился в сено, как ни в чем не бывало. И теперь уже эта служанка бросила на меня, свидетеля ее подвига, торжествующий взгляд под общий смех. Я маленький паренек, любящий пошутить, остановился и рассмеялся вместе с ними. Увидев это, он в гневе вскочил и крикнул мне: «Что смеешься, малой? Если она дала мне пощечину — так это просто доказательство, что она любит меня! Если сомневаешься, то иди и спроси ее сам»! Но она, даже не ожидая поступлю ли я так, уперла руки в бока и кивнула, и, призадумавшись, сказала: «Все правильно, все верно! Он — мой парень. Другого я не ищу!» Моего тогдашнего знания людей еще не хватало для понимания этой своеобразной логики. Вот почему я поспешно отправился в путь, чтобы молча подумать о том, какие причины могут быть у вас, чтобы всегда «бить своего», но не чужого. То, что эта кажущаяся психологическая загадка является чем-то психологически очень легко постигаемым, я понял спустя лишь годы. И теперь, когда Шейх удивился ласкам своего первобытного коня, ко мне вернулось воспоминание о том праздничном дне. Должен ли первобытный конь придавать такое же значение пощечинам, которые я ему дал? Должен ли он посчитать меня «своим»? Шейх с новой силой заставлял его бежать. Он застыл и посмотрел на меня. Он пинал каблуками в его бока. Он остановился и посмотрел на меня. Он ударил его кулаком по черепу так, что, вероятно, должна была образоваться глубокая вмятина. Тот не сдвинулся с места и не шелохнулся вместе со мной. Вот он и начал обрабатывать его тяжелым копьем. Когда и это не помогло, он гневно крикнул мне:

— Неужели не видишь, что он не хочет? Подгоняй его! Дай ему по спине!
— Хочешь, чтобы я управлял им, я? — спросил я. — Неужели я всадник?
— Нет. Но, похоже, он одурел. Не хочет уходить от тебя. Ты обязан прогнать его! Ведь он мой, а не твой!

Я с трудом подавил смех и ответил:

— Может, ты мне предсказал этот позор? Что это за галоп, если твоя лошадь вообще не хочет трогаться с места! Разве ты не в силах?
— Конечно! Еще как! Если он должен двигаться вперед, я прижимаю его ногами …
— И тогда он едет вперед? —  спросил я.
— Да. Если он должен повернуть направо, я тяну за правый поводок
— Тогда направо?
— Да. Если он должен повернуть налево, я тяну за левый поводок...
— Тогда едет налево?
— Да. Если он должен остановиться, я одновременно дергаю за правый и левый поводки...
— Тогда он останавливается?
— Да.
— Я в это не верю. Докажи мне это! Ты управляешь им; но это не так!
— Потому что я забыл о поведении. Я не хотел снова спускаться, чтобы догнать его. Вот почему я попросил тебя о помощи. Но, чтобы доказать тебе, что он подчиняется, мне все равно придется спуститься вниз. Берегись!

Он неуклюже опустился с лошади на землю, повернул свое копье, высоко поднял его и крикнул Гаулу:

— Я знаю, чего ты хочешь! Сначала ты хочешь побоев! Каждый раз, прежде чем подняться, я должен показать тебе, что хозяин я, а не ты; иначе ты не поверишь. Тогда у тебя есть колотушки, там-там-там-там-и там!

Он с такой силой ударял зверя, что тот только топал и пыхтел. Животное опустило голову, зажало ее,  чтобы не ударили, как можно дальше между передними ногами и, принимало остальные удары, как нечто обыденное и знакомое, ставшее привычным от любимого человека. Когда его заместитель прекратил перечисления, Шейх снова повернулся на свое место и сказал:

— Теперь смотри, как это будет происходить! Если я должен разогреть его раньше, чем он остынет. Тогда еще как побежит! Будет невозможно догнать меня! Едем!

Как только он оказался наверху, конь выдернул голову из-под передних ног, закинул ее высоко, завопил своим неописуемым голосом, а затем рванулся вперед изо всей силы так, будто вознамерился пронзить все стены Ардистана.

— Давай! Догоняй меня! — снова крикнул Шейх. Потом разговор прекратился, потому что он изо всех сил старался не быть выброшенным из седла. Столь же внезапный, как и поспешный бросок вперед неуклюжего, массивного тела лошади производил такое неотразимо веселое впечатление, что я невольно громко рассмеялся. С погоней мне не нужно было торопиться. Бен Ри Халифа был опытнее в лассо, чем мой Сир. На первом я катался годами, но на последнем — недолго, но я хотел избавить благородного Сира от сильного воздействия  жесткого рывка после броска лассо. Поэтому я убедился, чтобы винтовки и все, что висело на ремнях, не болтались и не ударялись, привязал поводья Сира к седлу, закинул лассо в петли и замахнулся на Бена Ри. Лассо зацепилось за кольцо седла; затем оно двинулось вперед. Ри последовал за ним сам по себе, без всяких подсказок. Умные животные поняли, что речь идет о том, чтобы догнать мчащегося впереди нас всадника.


Ургаул сделал все, что мог. К тому моменту, когда я сел в седло, он, должно быть, преодолел уже четыреста конных стадий; но чтобы догнать его, даже не напрягая лошадей, потребовалось так мало времени, что нечего и считать. Шейх называл моих лошадей «маленькими собачками», и, как собаки за дичью на охоте, теперь они летели за ним без необходимости сначала их «поучить» копьем.

Местность была совершенно непригодной для такой охоты, справа и слева лес или высокий кустарник. Но теперь мы неслись над морем благоуханий, туда, откуда струились низкие папилионаты, заполнявшие узкую, продолговатую, безлесную полосу. Это были два вида восточных генист (Дрок — Прим. перев.), один цветущий золотисто-желтым, другой серебристо-белым. Этот последний также упоминается в Священном Писании. Желтый светится точно так же как золото, белый — как чистое, плавящееся серебро. От обоих или только от одного струился  восхитительный аромат, в спешке этого я не заметил.

Золотисто-серебристая дорожка, по которой я ехал, шла не прямо, а в частыми изгибами. Вот почему при каждом из этих изгибов Шейх исчезал из моего поля зрения. Когда бы он ни появлялся снова, я мог ясно видеть, насколько к нему приблизился. Это произошло неописуемо быстро. Вряд ли прошло две минуты с тех пор, как я последовал за ним, так что от него меня отделяло всего восемь или девять лошадиных стадий.

— Вот и я! —  крикнул я ему. — Берегись!

Он обернулся. Когда он увидел, насколько я близко, он воскликнул:

— Не беда. Я только сейчас перехожу на галоп!


Это было просто смешно. Его конь честно старался, но уже почти изнемог. Он стонал при каждом прыжке, который он делал, я это слышал. Он уже запыхался. И теперь его били ногами, кулаками и поворачивали так, что из одной жалости к животному пришлось положить этому конец.

— Держись крепче! — предупредил я его. — Сейчас я тебя поймаю!

Он даже не удосужился оглянуться. Он прокричал в  ответ что-то невнятное, но с удвоенным рвением набросился на своего коня. Тогда я легко взял в открытую левую руку петли лассо так, чтобы они быстро соскользнули, поднял петлю над головой, придал ей необходимый, точно рассчитанный размах и позволил ей взлететь. Момент был выбран благоприятный, потому что Шейх теперь же опустил обе руки. «Андак!» —  крикнул я своим лошадям. Еще один прыжок, и они замерли на месте. Неприхотливая кожаная петля поплыла над головой Шейха. Одно небольшое движение моей руки, сильный рывок, и она упала вниз и обхватив его за плечи. В тот же миг Бен Ри ощутил уже упомянутый рывок, о котором, впрочем, прекрасно знал. Он повернулся, чтобы не упасть, когда Шейх был сброшен с лошади резко натянутым лассо. Его Гаул сделал еще несколько прыжков, а затем остановился, пораженный, чтобы отдышаться. Затем он обернулся, озираясь, чтобы увидеть, куда так внезапно исчез его хозяин. Но тот лежал так глубоко зарывшись в душистых цветах-бабочках, что его даже не было видно. Затем конь  увидел меня, едва я только выпрыгнул из седла. Он мгновенно подошел ко мне, остановился передо мной, вскинул голову, раскрыл пасть и устроил  такой потрясающий сокрушительный рев по поводу всего высказываемого им, что, камни бы размягчились вскоре, если бы они там лежали. К сожалению, мне не позволено было насладиться трелями и аккомпанементом этого несколько неотшлифованного голоса, потому что Шейх больше не вставал. Он лежал совершенно неподвижно в том месте, где упал. Я подошел и опустился перед ним на колени. Он лежал в глубоком обмороке. Во всяком случае, он ударился головой о землю так сильно, что потерял сознание.

Трудно было поверить в это его бессилие. Если бы я был индейцем, сначала я бы  счел это за обидное намерение перехитрить меня. Но Шейх Уссулов, вероятно, не обладал склонностью к подобной комедии. Во всяком случае, его обморок был настоящим, хотя я довольно отчетливо чувствовал, как бьется его пульс. И я приветствовал, что это позволило мне полностью вывести его из строя и при том с таким небольшим усилием, которого я не смог бы добиться, если бы он оставался в сознании. Вот мне и пригодилась пачка ремней, которые, как он уже упоминал, висела у него на поясе. Я освободил его от своего лассо, с помощью этих ремней туго связал ему ноги и крепко привязал руки к телу и вырезал из ближайшего куста несколько шестов, к которым долго его привязывал, чтобы использовать их в качестве носилок для его тела, в которые я хотел запрячь двух своих коней. Как раз когда я завязал последние узлы и теперь мог быть в этом полностью уверен, он пришел в себя. Он открыл глаза, которые сначала совершенно невыразительно смотрели на меня. Вскоре, однако, к нему вернулась и память. Он узнал меня, опомнился.

Первый вопрос Шейха был:

— Где Смих? Я его не вижу!
— Кто такой Смих? — спросил я.
— Мой конь, —  ответил он. — Ты еще этого не знаешь?
— Нет, но мог догадаться.
— А именно, Смих означает «Смех».  Значит, ты все-таки догнал меня! — продолжил он. — Невероятно!
— И даже взял тебя в плен! — добавил я.

Только благодаря этим моим словам он обратил внимание на то, что не может шевелиться. Он попытался пошевелить конечностями, но безуспешно. Тут он воскликнул:

— Правильно! Я еще и в ловушке!
— Так кому стыдится? Мне?
— Нет, не тебе, а мне! — ответил он, устремив на меня мрачный взгляд. — За это я накажу!
— Кого? — спросил я.
— Смиха! Ты можешь себе это представить! Или ты думаешь, что я виноват в этом? Он ленивый зверь! Я убью его! — А где он сейчас? Я все еще не вижу его!
— Вот он стоит прямо за тобой. Если бы он мог понять твои слова, он бы посмеялся над тобой.
— Посмеялся бы? Почему?
— Потому что ты, знаменитый храбрый Шейх Уссулов, не обладаешь достаточной смелостью, чтобы признать свою маленькую ошибку, но свалил ее на невинное безропотное существо. Это трусость. Да это даже больше, чем трусость, это ложь, а ты утверждал, что Уссулы ненавидят и презирают ложь.
— Да, мы так поступаем, да, мы ее ненавидим! Лжец — трус! Но я же не понимал, что говорю неправду. Если бы Смих бежал быстрее, ты бы не смог догнать меня и сбросить с лошади. Даже обездвижить и связать меня! Так кто же в этом виноват? Не я, а он!
— Нет! Не он, а ты! Ты не знал моих лошадей, способных состязаться с ветром. И ты также не знал меня, не имеющего ни желания, ни причины бояться тебя из-за твоей величины! С твоей стороны было непостижимой неосторожностью бросить вызов мне и моим лошадям против тебя и твоего Увальня. Если у тебя есть хоть немного здравого смысла, так это тебе ясно!
— Хм... —  задумчиво пробормотал он. —  Значит, я должен попросить прощения у этого Смиха? Хорошо, я это сделаю! Я не вру! И у меня есть ум! Я Шейх Уссулов, говорящих только правду! Итак, это была глупость с моей стороны! Но это не меняет того факта, что ты вошел в мои владения без моего разрешения, и что, следовательно, я — твой повелитель, кому ты должен повиноваться. Поэтому я приказываю тебе развязать меня!
— С радостью, но не сейчас! — ответил я самым дружелюбным тоном.
— Почему нет? — спросил он.
— Потому что я еще не совсем захватил тебя в плен.
— Почему?
— Неужели ты не знаешь, что поимка человека не будет завершена до тех пор, пока он не окажется в тюрьме?
— Неужели ты думал, что я настолько глуп, что не знал этого?
— Или ты считаешь меня настолько глупым, что я не выполню этого? Ты смеялся надо мной. Ты счел невозможным, чтобы я поборол тебя. Так что я должен был доказать тебе, что могу это сделать. Из этого следует, что я должен посадить тебя в темницу.
— А где же она?
— Здесь, совсем рядом.
— Ты ошибаешься. Разве единственная тюрьма не находится в моем замке?
— Что? — спросил я.
— У тебя и замок есть?
— Да. Большой, великолепный замок. А вокруг живет толпа моих людей. Ты, наверное, имеешь в виду не тот замок?
— Да.
— Но другой тюрьмы нет!
— Ты ошибаешься.
— Тогда просто скажи где?
— Здесь, совсем рядом.

Он рассмеялся и воскликнул:

— Как ты, чужеземец, знаешь такие места, которые я, как хозяин этой земли, никогда не видел! И после этой тюрьмы, о которой я не знаю, ты хочешь привести меня, чтобы завершить свою победу?
— Да.
— Каким образом? Я ведь связан!
— Я позволю моим лошадям везти тебя как пень. Или я привяжу тебя к хвосту твоего Смиха и позволю ему тащить тебя до места.
— Вот что я должен тебе позволить! Я не паланкин, который нужно везти, и не вязанка дров, чтобы ее тащить. Я поеду верхом!
— Чтобы сбежать от меня? Нет! На такое я не согласен!
— Ну, так я пойду!
— Тоже нет.
— Почему нет?
— Потому что тогда мне нужно развязать тебя.

Его взгляд прояснился. Он был почти таким же первобытным существом, как и его знаменитый «Увалень». Некоторое время он очень серьезно размышлял, а затем сказал:

— Ты прав! Мне нужно сесть в  тюрьму, если ты хочешь сдержать слово. Но если ты меня полностью развяжешь, я обязательно убегу от тебя. Есть только одна золотая середина, о которой мы можем договориться. Ты освободишь мне только ноги, но не руки.
— Хорошо! Согласен!  —  согласился я. —  Но за это ты не станешь  возражать против того, чтобы, как только мы доберемся до тюрьмы, я заключу тебя под надежную стражу!
— Твердо тебе это обещаю, — рассмеялся он. — Эта тюрьма существует только в твоем воображении. Сколько в ней отделов?
—  Ни одного. Она построена таким образом, что заключенных нельзя помещать внутрь, а можно размещать только снаружи, то есть на открытом воздухе.
— На открытом воздухе? Ты что, с ума сошел? И это ты называешь тюрьмой? Слушай, мне начинает быть приятна встреча с тобой. Сначала мне не хотелось быть связанным и пойманным, но мне начинает нравиться то, как ты это делаешь. Освободи мне ноги! Тогда мы пойдем.
— Это значит: ты идешь, а я еду!
— Не возражаю!


Он предполагал, что я сяду на одну из своих лошадей. Но я отвел их в сторону, прижал к себе и велел им лечь. Они немедленно повиновались, и я знал, что они останутся здесь и не встанут до моего возвращения. Увидев это, Шейх удивленно спросил:

— Ты оставляешь их здесь? Разве ты не хочешь прокатиться верхом?
— Правда, но ни на одной из этих двух лошадей.
— Так, наверное, на моем Смихе?
— Однако.

Тут он разразился раскатистым смехом и при этом воскликнул:


— Он хочет покататься на моем Смихе! Он, малыш! На моем Смихе, не подчиняющемся даже мне! Совершенно неслыханное безумство! Конь собьет его с ног сразу же при первом же сделанном им шаге!
— Хотелось бы посмотреть!


При этих словах я приблизился вплотную к коню. Я подбросил вверх два свисающих конца поводьев, ухватился за гриву и взмыл вверх. Он от неожиданности поджал обе передние ноги, но затем встал совершенно неподвижно, заложив уши назад так, словно хотел смотреть на меня вместе с ними. Такого короткого, быстрого и немного неуклюжего способа  он еще не встречал.
— Берегись! Теперь ты снова полетишь вниз! — предупредил меня Шейх.

Но «Увальню» совсем не приходило в голову возражать против меня. Когда он почувствовал, что я беру в руки поводья, он вскинул голову и издал такой необыкновенный торжествующий вопль, словно собирался лопнуть от блаженства. Я напряг ноги по обе стороны, он пошел. Я потянул вправо, потянул влево, он мгновенно повиновался. Он скакал рысью и галопом, в зависимости от того, как я усиливал давление ног. И он тут же остановился, когда я натянул оба повода одновременно. Потом я снова спустился вниз. Тут он повернул ко мне голову, и послышалось тихое, уютное, урчащее фырканье, которое очень отчетливо говорило: "Мне было приятно! Я благодарю тебя! Только возвращайся скорее!"

Шейх искренне признался:

— Не знаю, что и сказать! Он никогда не делал ничего подобного, никогда! Как это возможно?
— Об этом позже. Теперь у нас нет времени заниматься мыслями и чувствами животных.
— Мыслями и чувствами? — спросил он. — Так ты думаешь, они у них тоже есть?
— Конечно!
— Но они же нас не касаются! Такая скотина должна подчиняться, больше ничего!
— Ты ошибаешься. Но, повторяю, об этом позже! Теперь я должен отвезти тебя в тюрьму.
— Да, в тюрьму, которая не тюрьма! — засмеялся он. — Вот ты и освободи меня от пут!
— Это нет, — ответил я.
— Почему бы и нет? Я же не могу двигать телом!
— Ты и не должен этого делать. Чтобы ходить, тебе нужны только ноги. Так что будет достаточно, если я просто отпущу тебя. Не двигайся!


Я развязал ремни с его ног, передвинул ему путы повыше, чтобы они не были слишком внизу, а затем помог ему подняться с земли. Он воспринял эту свою беспомощность с необыкновенно довольным видом. Ситуация явно доставляла ему удовольствие. Это была наивность, которая могла быть возможна только в стране Уссулов. В своем воображении он не испытывал ни малейшего сомнения в том, что он мой господин и повелитель и что я не посмею оказывать ему сопротивление любым способом. Его безобидность даже дошла до того, что он принял свои узы как нечто совершенно разумеющееся и принадлежащее к веселой игре. Я привязал его к одному концу его же копья, крепко ухватился за другой, чтобы направлять его, и снова вскочил на широкую спину его огромного коня. Затем мы отправились в путь к «тюрьме». Своих лошадей я мог оставить здесь без присмотра, потому что, во-первых, у меня совсем не было намерения удаляться от них слишком далеко, во-вторых, я знал, как уже было сказано, что они останутся там, где были, а в-третьих, можно было с уверенностью предположить, что здесь никого и не следует ожидать.

Я уже намекал, что под многократно упомянутой тюрьмой я подразумевал дерево, к которому хотел привязать Шейха. Подходящее я заметил поблизости. За кустами Tamarix gallica (Тамарикс. Иногда растение также называют тамариск. — Прим. перев.) рос высокий тополь вида Populus euphratica (Ефратский тополь. — Прим. перев.). Он был крепким, а кустарник образовывал плотный экран, за которым я мог позволить своему пленнику исчезнуть невидимым.


Когда мы добрались до места, я остановился, сошел с лошади и повел Шейха сквозь кустарник к тополю.


— Прислонись к стволу, только поближе! — обратился я к нему.
— Зачем? — спросил он.
— Я должен связать тебя.
— Это тоже необходимо?
— Да.
— Тогда связывай!


Он прислонился к тополю как мог теснее, чтобы мне было как можно удобнее, и спокойно наблюдал, как я использую его собственные ремешки, а затем и свое лассо, чтобы привязать его к стволу так, чтобы только с посторонней помощью ему удалось освободиться. При этом он произнес искренне:

— Но я совершенно не понимаю, почему ты привязываешь меня к этому старому тополю здесь. Если ты зря здесь потратишь время, сколько времени пройдет прежде, чем мы доберемся до тюрьмы, которую ты мне обещал?
— Больше не потребуется нисколько, — ответил я. — Мы уже там.
— Уже там? Почему?  — удивленно спросил он, оглядываясь вокруг.
— Этот тополь — тюрьма.


Теперь привязав его так же крепко, как и безопасно, я сел.


— Этот тополь...! — продолжил он. — Это тюрьма...? Слушай, незнакомец, это в шутку или серьезно?

Его лицо теперь приняло выражение, становящееся все более и более тревожным.

— Серьезно, — ответил я.
— А я так наполовину принял это за шутку, хотя Шейх Уссулов на самом деле не тот человек,  с кем можно безнаказанно шутить. Но запомни, что это я пошутил с тобой, а не ты со мной! Значит, это дерево — тюрьма! И поэтому в нем нет камер, куда можно было бы закрыть! И поэтому заключенные размещаются только снаружи, на открытом воздухе! Нынешний заключенный — это я?
— Да, ты!
— Как надолго? Когда я снова освобожусь?
— Как только пожелаешь.
— Это хорошо! Я рад этому! Поэтому я призываю тебя немедленно освободить меня. Я должен идти к своим людям в лагерь, и ты должен идти с нами!
— Незачем так спешить!
— Но ты все же сказал мне, как только я захочу. И я хочу!
— Ты должен это доказать.
— Доказать? Почему? Чем?
— Тем, что позаботишься о том, чтобы с моим спутником, кто, скорее всего, находится в вашем лагере, не случилось бы ничего такого, что мне бы не понравилось.
— Allah 'l Allah! Так бы я воскликнул в изумлении, если бы был магометанином. Но поскольку я не являюсь таковым, то я так не обращаюсь, а только говорю тебе, что я Амин, Шейх Уссулов. Ты моя собственность, и поэтому все, чем ты владеешь — это мое.
— По какому праву?
— По праву обычая, традиции, порядков.
— Так значит, каждый имеет дело с тем, что является правом и обычаем его племени?
— Конечно!
— И я, и ты также?
— Да, и я, и ты также!
— Прекрасно! Согласен! Итак, мы оба согласны!
— Воистину, мы согласны! У Уссулов есть закон и обычай, что человек и все имущество любого человека, приходящего к нам без особого разрешения, принадлежит нам. Поэтому ты мой и должен повиноваться мне. Разве этот обычай не царит и у вас?
— Воистину! Но в несколько ином смысле?
— В чем?
— У нас это означает не каждого человека, кто приходит к нам, но каждого человека, к которому мы приходим.
— Я тебя не совсем понимаю.
— Тогда имей в виду: каждый человек, к кому мы приходим, принадлежит нам, со всем, чем он владеет.
— Неужели? — удивленно спросил он.
— Да, — ответил я, акцентируя на этом.
— Ну вы красавцы! Тьфу, нечисть!

Он сделал жест отвращения и при этом сплюнул.

— Неужели ты не находишь это правильным? — спросил я.
— Вообще не правильно! Должно быть, я неправильно тебя понял. По твоим словам выходит так: если вы попадете в чужую страну, то эта земля будет вашей, вместе со всеми ее жителями и всем ее имуществом. Это так?
— Да.
— Тогда я еще раз говорю тьфу...! Разбойники, мошенники, негодяи, злодеи!

Он снова плюнул. Затем продолжил:

— Что вы, собственно, за люди? Как называется твое племя?
— Оно называется Джермани.
— Меня это удивляет. Я слышал об этом племени. Говорят, что Джермани живут на дальнем западе Вечерней страны и являются очень хорошими, очень умными, очень храбрыми и очень здравомыслящими людьми.
— Однако, это они!
— Нет не они, если они такие, как ты говоришь! Если ты пришел сюда как немец, значит, я твой?
— Положительный ответ.
— Тьфу, нечисть! Что у вас за религия?
— Мы христиане.
— Охотно верю! Ибо куда бы христиане ни пришли, они берут все, что только найдут.
— Откуда ты это знаешь?
— Ведь это знает весь мир! Сначала христиане были нищими малокровными людьми, не имели вообще ничего и утоляли свой голод колосьями хлеба. Иса Бен Мариам, основатель их религии, даже не знал, где приклонить голову. А сегодня им принадлежит большинство стран и большинство народов Земли. Все это они ограбили и украли совместно, отчасти хитростью, отчасти силой. И они этим не довольствуются, но продолжают грабить и воровать, и они не остановятся со своими списками и актами насилия до тех пор, пока не овладеют всем, что есть на земле! И ты тоже среди этих грабителей, убийц и мошенников?
— Да.
— Тьфу, нечисть!

Он снова сплюнул. Потом он попытался посмотреть на меня с величайшим презрением, но не смог, потому что увидел спокойную улыбку на моем лице и расстроился из-за этого, поэтому продолжал сердито:

— И ты так спокоен, когда я говорю тьфу, нечисть? И ты улыбаешься вот так дружелюбно, так добродушно и так самоуверенно, как будто ты один из многих ангелов, о которых сообщают христианство и ислам? У тебя нет ни стыда, ни совести?
— У меня есть и то, и другое.
— Невозможно!
— Я прошу тебя сначала задать этот вопрос о совести и о стыде самому себе, прежде чем адресовать его мне!
— Ты хочешь меня обидеть?
— Нет. Я просто хочу быть зеркалом, в котором ты узнаешь себя. Предположим, что ты был прав в том, что мы берем все, что принадлежит незнакомым людям, к кому мы приходим, тогда мы ведь просто грабим чужих. Но ты крадешь не у чужих людей, а у людей, которые приходят к тебе и, следовательно, являются твоими гостями. Так кто же больший разбойник, мошенник, негодяй и злодей?

Он сделал очень удивленное лицо, но честно признался, хотя и слишком поспешно:

— Мы, конечно, мы! Ибо ограбить гостя-друга —  это величайшее зло на земле. Я не думал, что мы такие подлые...

Тут он вдруг остановился на полуслове, задумался, а затем продолжил медленнее:

— Но... но... тут я вдруг вижу, что ты застал меня врасплох своей речью, истинность которой еще следует проверить до того, как  поверить в нее! Я действительно граблю своих гостей?
— Воистину!
— Докажи мне это! Неужели ты мой гость? Прибегая к твоей собственности, я забираю ее у человека, который мне совершенно чужд. И неужели все те, чьи страны вы грабите, незнакомые вам,  совершенно чужие? Разве не было ни одного случая, чтобы вы были у них в гостях? Поэтому я прошу вас не хвастаться этим. Что тот, что другой, одинаковые хищники и негодяи! Давай будем честными, и не будем лгать друг другу! Тот, кто попадает в чужие руки, тот неправ, он всегда неправильный. Так оно и есть и у вас и у нас тоже. И поскольку это ты попал в мои руки, то прав я, а ты неправ. Разве это не правильно?
— Нет.
— Почему?
— Покажи мне хоть раз твои руки, в которые я попал!
— В данный момент я не могу это сделать, потому что ты их связал.
— Тогда посмотри на мои руки! Они не связаны, а свободны.

Я встал с земли, показал ему свои, схватил его обеими руками, а затем продолжил:

— А теперь посмотри и почувствуй, кто же попал в мои руки! Скажи мне, кого я держу?
— Меня, — ответил он, снова пораженный.
— Значит, я нахожусь в твоей власти? Или ты в моей?


Это выходило за рамки всех его понятий. Он запрокинул голову и открыл рот, почти так же широко, как это делал его «Увалень», но не с тем же намерением заржать. Очень скоро он снова опустил голову и сказал:

— Слушай, незнакомец, Ты высказываешь мысли, которым невозможно следовать. Я беспокоюсь о тебе. Ты не хороший, а опасный человек, очень опасный!
— И ты беспокоишься не о себе, а обо мне? — улыбнулся я.
— Не улыбайся мне так, — рассердился он на меня. — Я не могу терпеть такое! Знаешь, по этой твоей улыбке видно, что ты ошибаешься. И я этого не хочу! У тебя привлекательная улыбка. И я тоже этого не хочу! Я начинаю подозревать, что ты не хочешь мне подчиняться. Будь искренен и скажи мне: что ты замыслил?
— Ты должен это узнать прямо сейчас. Прежде всего, я скажу тебе, что я свободный человек и не принадлежу тебе. Я собираюсь доказать тебе это. Кроме того, даже те предметы, которые у меня есть с собой, не являются твоей собственностью. Поэтому я верну себе то, что ты отнял у меня раньше.

Я полез к нему в карман и снова вернул себе часы.

— Так значит, они больше не мои?  — простодушно спросил он.
— Нет.
— Ничего не испорти! Я верну их себе опять!
— Попробуй! Теперь я отправляюсь в ваш лагерь, чтобы пойти к...
— Тогда отпусти меня! — перебил он меня.
— Терпение, терпение! Сначала я съезжу один.



ГЛАВА 4


— Как тебя взяли в плен, так же взяли в плен и твоего спутника!
— Тьфу! Ты ведь тоже взял меня в плен  —  и кто теперь пленник?
— Я был один и доверился твоей речи, а их много, и они не поверят тебе.
— Мне все равно, поверят они мне или нет, я просто хочу, чтобы они мне подчинились.
— Подчинились? Они этого не сделают.
— Они должны!
— Как ты собираешься их заставить?
— С твоей помощью.
— С моей помощью? Я не позволю тебе переманить их!
— Ты говоришь, не подумав! Ты уже сдался мне! А теперь я поеду в ваш лагерь на твоем несуразном Смихе и...
— На моем Смихе? — перебил меня Шейх. — За это тебе придется заплатить жизнью. Мои воины тебя убьют, сразу же убьют!
— Почему?
— Потому что они подумают, что ты напал на меня!
— Так именно этого я и хочу! Пусть они не только поверят, но я сам им все расскажу, сам сообщу.
— Значит, ты пропал!
— Напротив: это спасет моего спутника, если они замышляют что-то плохое против него.
— Ты их не знаешь!
— В этом даже и нет необходимости. Мне просто нужно знать себя. Я скажу им, что взял тебя в плен и связал, и что ты должен умереть, если против меня или моего спутника проявится хоть малейшая враждебность.
— Умереть?  —  испуганно спросил он.
— Да.
— Я?
— Да, ты!
— Какой ужас для Талджи, моей жены!


Талджа означает подснежник. Должен ли этот мужчина обладать женщиной, кого по красоте, чистоте, миловидности и изяществу можно сравнить с подснежником? Мне стало любопытно посмотреть на этот милый колокольчик.

— Значит, ты хочешь угрожать моим людям моей же смертью? — продолжил он.
— Да, — ответил я.
— Они никогда не поверят, что такой маленький парень как ты смог меня победить!
— Вот почему я поеду на твоем «Крутом». Когда они увидят, что я отнял его у тебя, то убедятся, что ты находишься в моей власти.
— Незнакомец, ты опасный и очень умный парень! Если бы только ты не вынуждал любить тебя просто так! Когда ты вернешься?
— Это может быть скоро, это может занять и несколько часов, в зависимости от того, позволят ли твои воины разговаривать о тебе или нет.
— И на это время я должен застрять здесь?
— Да.
— А тогда я позову на помощь! Я заору! Мои люди будут искать меня и услышат это, когда подойдут близко! Потом меня развяжут, и ты пропал!
— Ты не сможешь позвать на помощь, потому что я вставлю тебе в рот кляп.
— Кляп? Ты действительно можешь быть таким плохим?
— Да. Даже намного хуже!
— Тогда я хотя бы громко зарычу, чтобы они услышали. Это можно делать даже с закрытым ртом!
— Тогда завяжу тебе нос!
— Неужели? Тогда мне точно придется задохнуться!
— Я знаю это так же хорошо, как и ты, но ты ведь не хочешь по-другому. Ты угрожаешь мне криками и ором, даже зная, что я должен предотвратить это. Очень жаль!

Я произнес это последнее слово с сожалением. Он испытующе посмотрел на меня, а затем спросил:

— Жаль? О чем жалеть?
— Что ты вынуждаешь меня быть таким строгим по отношению к тебе. Мне вовсе не нравится мучать тебя, закрывать тебе рот и нос.
— Уверен? В самом деле? Да! Ты не только умный человек, но и очень добрый хороший парень. Кляп, которым ты хочешь заткнуть мне рот, причиняет горе твоему сердцу. Но, подожди минуту! Я хочу подумать. Может быть, я найду средство обойтись без кляпа.

Он наморщил лоб в самые глубокомысленные складки и заморгал, показывая, что в нем заработал врожденный интеллект, затем вдруг воскликнул:

— Есть! Что ты будешь делать, если я пообещаю тебе не звать на помощь и не орать?
— Тогда я не закрою тебе ни рот, ни нос, потому что знаю, что ты обязательно выполнишь свое обещание.
— Обязательно!  —  согласился он. — Разве я никогда не говорил тебе, что Уссулы ненавидят ложь? Я буду молчать, даже если придут мои люди.
— Но ты позволишь им развязать тебя?
— Тоже нет, если ты пообещаешь вернуться и обязательно освободить меня.
— И ты поверишь этому моему обещанию?

Он удивленно посмотрел на меня и ответил:

— Почему я не должен тебе верить? Ты же мне веришь! Неужели ты думаешь, что я хуже, чем ты?


Какой человек! Я почувствовал себя обязанным немедленно вознаградить эту беспрецедентную честность. Вот почему я сказал:


— Я хочу доказать тебе, насколько я доверяю твоим словам. Если ты пообещаешь мне оставаться здесь, у этого ствола дерева, и считать его своей тюрьмой, пока я не вернусь к тебе, я развяжу тебя.
— Обещаю. Тебе этого достаточно?
— Да.


Сначала я развязал лассо, а затем и все ремни. Делая это, я искренне признался ему:

— Я даже готов полностью освободить тебя и привезти в твой лагерь, если ты дашь мне свое слово не относиться ко мне и моему спутнику как к врагам.

Он покачал головой и объяснил:

— Здесь говорит голос твоего сердца, но мне запрещено слушать его.
— Отчего?
— Из-за честности. Мы, Уссулы, никогда не даем обещаний, зная, что они вряд ли будут выполнены. Я мало знаю, также как и ты, где находится твой спутник, что он сделал или что с ним произошло. Если его схватили, все зависит от того, сопротивлялся ли он при этом. Одна-единственная капля крови будет стоить ему жизни. И даже если он не оказал никакого сопротивления, я не единственный, кто может определить его судьбу. Захар также имеет право голоса. Поэтому я не могу дать тебе никаких обещаний и лучше останусь сидеть здесь в тюрьме как честный человек, чем куплю себе свободу обманом.


Тем временем он освободился от своих оков, сел и прислонился к стволу тополя с видом человека, решившего остаться на месте.

— Так что я поеду один, — сказал я. — Значит, ты будешь ждать здесь, пока я не вернусь?
— Да.
— Тогда поспешу. Прощай!

Я протянул ему руку. Он пожал ее самым братским образом, позволил дружелюбной улыбке скользнуть по его бородатому лицу и сказал:

— Возвращайся скорее! Я с нетерпением жду этого. Я уже очень полюбил тебя, так же, как и Смих!


Этим высказыванием он сослался на коня, который затопал от восторга, когда увидел, что я намереваюсь снова взобраться к нему на спину. И когда я его оседлал, он издал такой радостный вопль, прозвучавший точно как если бы самая низкая нота бас-тромбона вступила в яростнейшую дуэль с самой высокой нотой пикколо, и помчался с такой скоростью, как если бы он услышал, что Шейх Уссулов не хочет видеть меня снова до конца моей жизни.


Однажды я поднимался на Альпы с жизнерадостным тирольским юношей, который накануне женился. Тот не мог прийти в себя от счастья и через каждые пятьдесят или сто шагов издавал звонкие вопли, иначе бы расплакался от блаженства. Мой «Толстяк», казалось, носил в груди похожее блаженство, потому что вел себя почти так же. Мчась во весь опор, не глядя ни влево, ни вправо, он открывал рот, и время от времени, издавал звук, как если бы смешались вместе пушечный выстрел, блеянье козы, петушиный крик, крик осла и шипение паровоза, а затем со всей силой выдувались бы через кларнет. И замечательно было то, что мне почти не требовалось его направлять. Похоже, он прекрасно понял мой разговор со своим господином и, как следствие, прекрасно знал, куда я сейчас направляюсь. Потому что он побежал от тополя сразу к тому месту, где я заарканил его хозяина, а затем без малейшего колебания повернул на тропы от следов в том направлении,  откуда мы пришли. Итак, он провез меня через благоухающие папилионаты обратно к тому месту, где мы встретились, и тем самым вынуждает меня сделать признание, которое совершенно меня смущает и сегодня.


А именно, если бы мои рассказы о путешествиях были составлены только из «чистого воображения», как утверждают иногда, то я непременно приехал бы сюда, обладая великим чудесным искусством верховой езды, благодаря чему я победил бы «Толстяка» и заставил бы его послушно остановиться перед возникающей опасностью, и проявил бы необходимую разумную осторожность. Но, как известно, я рассказываю только правдивое и внутренне (innerlich — внутренне, в душе, в глубине души, духовно, в духе, мысленно. —  Прим. перев.) действительно случившееся и доказанное. Мои рассказы содержат психологические расследования и свидетельства. Ни один настоящий  психолог не поверил мне, если бы я глупо утверждал, что на расстоянии или в глубине человеческого сердца так уж легко приручить первобытную лошадь или первобытное существо. Эти первобытные чувства настолько поразительно напоминают неуклюжего Смиха, что мне совершенно необходимо придерживаться правды и признать собственное бессилие подчинить его себе. Скорее, со мной все было точно так же как и с самим Шейхом. Во время чрезвычайно ухабистого галопа мне оставалось только следить за тем, чтобы не сбиться с ног. И нет, «Крутой» не следовал за мной. То, что он делал, он делал самостоятельно и из чистой любви. Он хотел показать мне, какой он выдающийся скакун. Я видел это и надеялся, что он остановится там, где Хаджи Халиф расстался со мной. Но это ему совсем не приходило в голову. Наоборот! Как только он столкнулся там с широкими следами Уссулов, его рвение возросло. У него, правда, почти не осталось дыхания, но он все равно бежал еще быстрее, чем раньше. Я сделал все возможное, чтобы предотвратить это, но тщетно. Поводья не действовали. Давления ног было недостаточно. Милое животное было слишком толстым! Я попробовал управлять криком. Это привело ровно к обратному: Смих решил, что я хочу еще большей скорости. Междометий, которыми Уссулы командуют своими лошадьми, я еще не знал. Наконец я применил шпоры, чтобы самым глупым образом наказать коня за то, что он меня не понял. Тогда стало еще удивительнее. Он больше не бежал, а летел. Но что это был за полет! Как колпица (Отряд аистообразных, отличается большим плоским лопатоподобным клювом. — Прим. перев.) с воробьиными крыльями! Так, со стонами, охая, ахая, фыркая, мурлыча и рыча, он шел дальше по следам Уссулов между зарослями кустарника, туда, за левый край, за которым исчез мой Хаджи, а затем прямиком направился к лагерю Уссулов. Потому что Шейх сказал мне, что лагерь виден прямо с этого края. Я предполагал, что меня там сейчас же заметят и что Толстяк, подъехав туда, остановится. Я хотел подкрасться тайком, а теперь вынужден появился публично! Что я мог ожидать? Как бы то ни было, у меня не было сил предотвратить это. Я мог только изо всех сил стараться, чтобы не заметили, что правил не я, а лошадь.
 

Наша дорога, а именно поляна, вела к лесу, а затем и через него. Она не шла  ровно, а петляя, спускалась вниз. Это позволило мне получить отличный обзор. Настоящий, полностью свободный обзор, хотя и не такой уж широкий, но по обе стороны от него гигантские деревья росли так далеко друг от друга, что был отличный просвет.


Лагерь был устроен на опушке леса: хижины из прутьев, веток и листвы с несколькими кострищами. Оттуда он спускался между деревьями к морю, где был остров. К этому острову плыла лодка, огромная «долблёнка», выдолбленная и выжженная огнем из одного ствола. На ней гребли двое мужчин. Двое других сидели в ней, ничего не делая. Я это видел ясно. Потому что поляна, выходящая на блестящую поверхность моря, между темными стволами деревьев казалась телескопом, увеличивающим и проясняющим объект. Я не мог различить одежду и черты лица, но одно из них был значительно младше другого. В лагере, казалось, никого не было. Люди, которых я видел, стояли на берегу моря или возвращались в лагерь по дороге.


Чем больше я всматривался в последнего, тем четче становились очертания того, кого я видел. Черты лиц тех, кто был ко мне ближе, стали более четкими, и я узнал одежду маленького человечка в каноэ, это был Халиф. Я подозревал, что его взяли в плен и теперь хотят отвезти на остров. До сих пор меня не замечали, потому что внимание было обращено на каноэ, но теперь меня увидели. Конь Шейха, а на нем чужой человек! Еще никто никогда не видел, как в бешеном галопе бежал «Толстяк»! Кто-то издал громкий крик и подбежал к лагерю с противоположной от меня стороны. Это были внушительные огромные фигуры, некоторые из них даже крупнее Шейха. Они сорвали свое оружие с веток деревьев, где висело или опиралось, и угрожающе посмотрели мне в глаза. Конечно, они полагали, что я остановлюсь у лагеря. Однако «Увальню» казалось, что это была его личная воля, потому что, когда мы еще были на расстоянии примерно тридцати лошадиных длин, он замедлил свой бег. Но тут мне пришла в голову мысль: если они доставят моего Халифа на остров и изолируют его там, то он станет заложником в руках Уссулов против моего заложника, и я потеряю лучший козырь, которым обладал. «Неуклюжий», безусловно, был хорошим пловцом. Ему нельзя останавливаться. Он должен пойти к морю и вместе со мной войти в воду. Поэтому я вонзил ему шпоры в бока. Тогда он отказался от намерения остановиться и начал действовать заново. Я убрал свои револьверы во внутреннюю часть своего кожаного пояса, чтобы защитить их от сырости, и взял в руки две винтовки, чтобы поднять их при прыжке в воду. Таким образом, мы миновали лагерь, углубились в лес и направились к морю. Стоявшие там услышали крики идущих по дороге в лагерь, они увидели меня и тоже закричали.


Там была очень интересное, бесконечно дикое окружение. Эти могучие первобытные лесные деревья! Это море, переливающееся как змея, мерцающее как затаивавшаяся беда! Эти гигантские человеческие создания! Звериные волосатые и массивные, будто недавно возникшие существа, только что совершившие переход из животного царства в человеческий род! Эти нечленораздельные голоса! Эти гротескные, безудержные движения, в которые они облекали свои угрозы! Прибавьте к этому непривычное зрелище, которое я невольно представлял на громко стонущем от усердия «Толстяке»! Мои шпоры толкали его вперед. Он ни в малейшей степени не отказывался. Он, казалось, не боялся воды и считал крик позади и впереди нас очень эстетичным, потому что, подходя к воде, он громко и честно ревел и перелетел настоящим гигантским прыжком от берега в глубокий прилив. Как могло случиться, что вода не подняла меня с его широкой спины, не знаю до сих пор. Я поднял винтовки наверх, но в результате,  погрузился с «Крутым» так, что даже оружие замокло, но, к счастью, только снаружи, потому что мы тут же поднялись снова, и, что было очень благоприятно для меня, я все еще крепко сидел и мог позволить «Крутому» нести меня, а не плыть самому.


Первобытный конь вел себя так, будто он произошел от земноводных, так же чувствовавших себя в воде, как дома на суше. Он плавал не только хорошо, но и быстро. И, главное, когда он увидел лодку, идущую к острову, и мгновенно поплыл за ней, причем с таким рвением, как будто понял мои намерения. Если бы он пошел в другом направлении, мне, наверное, было бы очень трудно следовать за лодкой, не говоря, догнать ее. Теперь я четко увидел и черты маленького человечка, который в нем сидел: это был Халиф. Вполне естественно, что и он узнал меня.



— Hamd ul Illah, хвала и благодарность Аллаху за то, что ты прибыл — крикнул он мне. — Меня хотят запереть здесь, на острове. Я в плену!


Он говорил на своем родном, магрибском диалекте (Великий Магриб — западная часть Северной Африки и арабского мира. — Прим. перев.), которого, во всяком случае, никто из Уссулов не понимал.


— Ты связан? — ответил я ему через водную гладь.
— Просто руки связаны за спиной. Больше ничего.
— Как вооружены люди в лодке?
— У них есть только ножи. Парень, рядом с которым я сижу — волшебник.
— Ты уже сказал, кто мы такие?
— В голову не приходило!
— Говорили обо мне?
— Ни слова! Я притворился, что совсем один.
— Но они спрашивали о твоей лошади?
— Нет.
— У тебя же есть шпоры! Следовательно, они должны были сказать себе, что ты верхом!
— Для этого они слишком глупы. Хочешь догнать лодку?
— Да.
— Я облегчу тебе это.


Во время этого короткого обмена мнениями маг неоднократно запрещал ему говорить. Хотя я не мог этого четко понять, но видел по жестикуляции. Теперь Халиф повернулся к нему, чтобы ответить на вопросы, которые тот ему задавал. Насколько хитро он это сделал, обнаружилось очень скоро. Волшебник отдал команду гребцам, в результате лодка развернулась, а затем взяла направление прямо на меня.


— Они хотят схватить тебя, — крикнул он мне.
— Буду только рад, — ответил я. — Сиди крепко, чтобы не выпасть! Лодка будет сильно раскачиваться. Я сброшу колдуна в воду.
— Allah, Wallah, Tallah! Теперь, когда ты здесь, все звучит иначе!


Мой «Увалень» греб вперед с большой энергией, и оба гребца тоже очень энергично гребли. Так что мы быстро сблизились друг с другом, и волшебник счел за лучшее обратиться  ко мне со словом. Он был высокого роста, с белыми волосами и бородой. Его обнаженная грудь тоже была заросшей и белесой. Это придавало ему сходство с белым медведем, тем более что его движения хоть и не были неуклюжими, но довольно неловкими, если их можно так определить.


— Кто ты такой? — спросил он меня.
— Скоро узнаешь, — ответил я из круга волн, которые взбивал вокруг меня мой конь.
— Что тебе здесь нужно? — продолжил он.
— Хочу добраться до острова.
— Ты не можешь этого сделать! Ты должен прийти сюда, в мою лодку!
— В голову не приходит!

Конечно, я просто подставился, чтобы убедить его в безопасности.

— Ты должен повиноваться! Я заставлю тебя!  —  пригрозил он.
— Попробуй, если получится!
— Если ты откажешься, мы просто убьем тебя насмерть веслами! — пригрозил он.

Тут я сделал вид, что испугался и сказал робко:

— Вы же этого не сделаете! Или вы убийцы?
— Нет! Мы — Уссулы, а я — Захар, Жрец. Мы не убиваем. Но тот, кто осмелится противостоять нам, тем не менее, подвергает опасности свою жизнь. Берегись! Я дам тебе руку и затащу тебя с лошади в лодку!

Добрый старик! Поступая так необычайно воинственно, при этом он имел самое добродушное лицо, какое только можно себе вообразить! Он выглядел так, как обычно представляют святого Николая, «Санта-Клауса», скорого помощника, который ходит по деревням и городам незадолго до праздника Христа, чтобы наказать злых детей, а хорошим дать пряники, яблоки и орехи. Он встал прямо посреди ладьи и повел ее так, чтобы она остановился прямо передо мной и «Увальнем».

— Забирайся! — приказал он, наклонившись и протянув мне руку. — Хватайся, я помогу тебе!
— Сначала возьми эти винтовки и положи их в лодку! — потребовал я у него.

Я отдал их ему, безо всяких просьб он взял их и заботливо положил на самое сухое место лодки. Затем он снова взял меня за руку и повторил:

— Я тебя втащу!

Тогда я соскользнул с лошади, крепко цепляясь левой рукой за борт, а правой потянулся, чтобы схватить его, но не за кисть, а за предплечье руки. Мощный рывок — размах — и вместо меня он вылетел из лодки в воду, на несколько мгновений полностью исчез так, что ничего не было видно. Через мгновение я оказался в том же месте, где только что стоял он, вытащил свой нож и перерезал ремень, которым был связан Хаджи Халиф. Тот тут же весело подпрыгнул, вскинул в воздух освободившиеся руки и ликующе воскликнул:

—  Хвала Аллаху и слава тебе, Эфенди, что я снова владею своими руками! Ты скоро увидишь, что я сделаю.

Он поднял моего тяжелого Медвежонка, направил его на человека, гребущего в передней части, и крикнул ему:

— Положи весла и убирайся отсюда, иначе я мигом пристрелю тебя намертво!


Этот человек был великаном, а Халиф против него — гномом. Но направленной на него пуле он не сопротивлялся. Он послушно оставил весло и прыгнул за борт. Теперь Хаджи направил ствол на человека, сидевшего позади. Тот даже не стал дожидаться приказа малыша. Он дернул веслом, бросил его и прыгнул в прилив.

— Вот так герои! — засмеялся Халиф, снова сбрасывая с себя винтовку.
— От всех подальше! — предупредил я, схватив одно весло и махнув Халифу рукой, чтобы он взял другое.


Я хотел, чтобы трое Уссулов больше не забирались в лодку, а оставались в воде. Лодка поплыла от толчка, когда был сброшен маг, сдвинувший ее с места. Теперь мы прилагали все усилия, чтобы увеличить это расстояние еще больше. Уссулы оказались очень ловкими пловцами. Кроме того, они хотели еще и силой прибегнуть к помощи коня. Колдун попытался взобраться ему на спину, а двое гребцов норовили ухватиться за концы поводьев. Но «Крутой» сопротивлялся. Он приударил и поплыл перед ними, взбивая воду до брызг и пены так,что  можно было подумать, что перед нами изображение океанид из греческой мифологии.


— Это отличная скотина, эта лошадь! — заставил себя выговорить Халиф. — Откуда ты это взял, Сихди? Вот то, что я хочу услышать!
— Услышать, как ты попал в эту древнюю лодку, гораздо важнее, — сказал я.
— Разве ты не можешь приказать мне рассказать тебе, Сихди? — спросил он.
— Нет.
— Так позволь мне не смотреть на тебя при этом! Потому что мне стыдно!
— А? Неужели?
— Да!

Там, на воде, трое Уссулов все еще возились с лошадью. Я сидел, держа весло в руке, на одном конце лодки, Халиф — на другом. Он посмотрел вдаль перед собой, затем энергичным движением запрокинул голову и заговорил:

— Здесь ничем не поможешь!  Не могу иначе, я должен это признать! Сихди, я овца, бык, верблюд, короче говоря, самый большой дурак!

Он сделал паузу, которую я использовал, чтобы спросить его:

— Это действительно твоя точка зрения?
— Не только моя точка зрения, но даже моя твердая убежденность! Она тебе, наверное, не нравится?
— О, да! Даже очень! Но раньше ты, наверное, думал иначе?
— Однако! Сихди, мой дорогой Сихди, я говорю тебе: бывают моменты, когда я считаю себя самым умным и выдающимся человеком из сотворенных Аллахом по своей доброте. А бывают и другие моменты, когда я могу поклясться, что я самый глупый человек на всей земле. Ты в это веришь?
— Я в это верю. Потому что у каждого еще не вполне зрелого человека бывают такие моменты. На что ты сейчас негодуешь? Например, на благоразумие?
— Нет, скорее на глупость.
— Я рад этому, Халиф; я очень рад этому!
— Как, Эфенди? Ты радуешься тому, что я глуп? — спросил он самым укоризненным тоном.
— Нет. Но тому, что ты считаешь, что это так. Тот, кто признает свои ошибки, находится на пути к исправлению. И то, что ты сейчас, в этот момент, думаешь об этом своем улучшении, разумно!
— Правильно! Очень правильно! Я думаю о нем! — признался он. — Позже я расскажу тебе подробнее, потому что сейчас у меня нет на это времени; но с моей стороны было в высшей степени нелепо думать, что я — главный персонаж, а ты — всего лишь второстепенный. Я вел себя как мальчишка, чей мозг — только молоко, а еще не нервная масса. Я бежал по следам, как тапир, даже не вспоминая, что меня не должны видеть издалека. Они заметили меня, даже не подозревавшего как близко нахожусь к их лагерю. Они спрятались по  обе стороны, скрылись за кустами и навалились на меня, как только я достиг этого места. Затем они потащили меня в лагерь, чтобы допросить меня. Они хотели знать, кто я такой, откуда родом и чего хочу здесь у них…
— Что ты тогда сказал? — прервал я поток его речи.
— Ничего, —  ответил он.
— Ничего? Невозможно! Ты же должен был дать ответ!
— Нет! Я не дал ни одного. Мне не пришло в голову ничего, что я мог бы сказать, вообще ничего.
— Это просто невероятно! Ты ничего не придумываешь? Моему Хаджи Халифу ничего не пришло в голову? Такого, наверное, не случалось с тобой ни разу за всю твою жизнь!
— Действительно, нет. Но сегодня это случилось в первый раз.
— Неужели от ужаса?
— Нет, скорее от изумления.
— От величины этих людей?
— Это не так. Ты же знаешь, Сихди, что физическая величина не сбивает меня с толку. Опять же, нет, хотя эти Уссулы — почти все без исключения великаны. Но их волосатость! Allah 'l Allah! Что это за люди! Ладно мужчины! Эти головы и эти бороды! Мне пришлось приложить усилия, чтобы не рассмеяться вслух. Но когда женщины, девушки, женщины, те — те — те — те — Сихди, как на твоей родине называют знатных женщин? Как их назвать?
— Дамы.
— Правильно! Дамы, дамы Уссула! Особенно жена Шейха, которой сейчас нет. Ее зовут Талджа и у нее волосы по всему лицу, в том числе на щеках и лбу. Виден только кончик носа и два маленьких глаза. И эти волосы светлые, совсем светло-русые до пояса. Скажу тебе, я был так поражен, что у меня сорвался голос и я потерял дар речи. И глупы они, эти люди, прямо как молния и град. Только подумай: меня приняли за беглого придворного шута какого-то правителя. А позже волшебнику даже пришла в голову безумная мысль, что я, скорее всего, телохранитель 'Мира Джиннистана, и подослан к ним в качестве шпиона для разведки территории Ардистана! Я и шут! Разведчик! Но они поверили ему. Если бы Шейх был рядом, меня бы убили на месте. Но так как с этим приговором и его исполнением придется подождать до его возвращения, то они решили тем временем переправить меня на остров, с которого я не смогу убежать.
— Ты сопротивлялся?
— Нет. Не мог. Когда меня совершенно неожиданно захватили , они сразу же забрали у меня нож, пистолеты и  все остальное, что я носил на поясе. С чем бы я мог там сопротивляться? Например, с руками в четыре раза больше, чем мои? Теперь какое счастье, что ты пришел! Как ты думаешь освободить нас?
— Освободить нас? Что за вопрос! Мы ведь свободны!

Он посмотрел на меня, оглядел все вокруг, потом весело рассмеялся и воскликнул:

— Так и есть, верно, совершенно правильно! Здесь есть только эта единственная лодка. Нам ведь не нужно возвращаться к ним, а просто грести вдоль моря. Мы прибудем туда гораздо скорее, чем те, кому придется проделать широкий обход вдоль берега. Но знаешь, Эффенди, я не хочу отдавать им то, что они у меня взяли!
— Ты и не должен этого делать. У нас вообще нет причин бежать. Они обязаны нам повиноваться. Я добьюсь с ними мира. Их Шейх в моей власти.
— Ты видел его? — быстро спросил он.
— Видел и взял в плен!
— Hamdulillah! Теперь мы снова в силе!



Он встал со своего места, сделал радостный рывок,  начал довольно опасно раскачиваться, а затем продолжил:


— Наш пленник, наш пленник — это он! Что теперь могут сделать нам эти гиганты? Ничего! Если они не подчинятся нам, то мы убьем его и съедим вместе с кожей, волосами и костями! Сихди, мы должны вам это сказать, немедленно скажем! Рулим!Мы направляемся к ним. На берег! Немедленно, немедленно!



Он снова сел на свое место, чтобы сдержать свое слово. Я не возражал и просто спросил, где можно найти вещи, которые у него отобрали. Он ответил:


— Дама Талджа все присвоила себе. Она сказала, что они принадлежат Шейху, и поэтому она должна взять их на сохранение. Мне кажется, что именно она правит племенем, а не он, даже волшебник не осмелился возразить. Он очень вежлив с ней. У нее на боку висел кожаный мешок; туда она все и убрала.


Разумеется, эта короткая, очень необходимая беседа между Халифом и мной заняла не столько времени, сколько потребовалось бы, чтобы ее пересказать. Тем временем трое Уссулов, которых мы выбросили из лодки, уже находились довольно далеко от нас. Они подплыли к берегу, где стояли их люди, и сквозь всевозможные крики и шум они осознали, насколько им непонятно то, что произошло. Мы тоже гребли к ним, но медленно и удобно, потому что у нас не было причин развивать особую спешку. Вот почему Волшебник с двумя своими гребцами гораздо скорее добрался до суши, чем мы добрались до нее Конь, которого первоначально называли Назиком, а затем Смихом и, следовательно, весьма вероятно, звали обоими именами, теперь не беспокоился ни о них, ни обо мне. Он быстро приплыл туда, скоро сюда, время от времени издавая при этом чрезвычайно уютное хрюканье. Казалось, эта чистящая ванна доставляла ему удовольствие, но едва он достиг берега, как тут же начал валяться  в глубокой грязи, чтобы освежить смытый с кожи налет.



Наше внимание привлекли очень интересные первобытные люди, которые перестали кричать и теперь тихо ждали нашего приплытия. Я пересчитал их. Их было девятнадцать мужчин и только одна женщина. Итак, из первых отсутствовал только Шейх, а из последних, вероятно, только его жене было разрешено участвовать в столь важных событиях. Когда мы подошли к ним так близко, что потребовалось бы всего два удара веслом, чтобы подтолкнуть нас к берегу, я дал Халифу знак остановиться. Среди них не было ни одной обычной фигуры; все они были великанами. И все они были необычно волосаты, но не одинаково. Волшебник был наименее бородатым. Но у остальных можно было видеть всевозможные градации густоты волос, волнистых, пушистых или однотонных, но можно было описать только пятерых из них как действительно настоящих «волосатых людей», у которых лицо обнаруживалось только кончиком носа и глазами.



Среди этих пятерых была правительница народа, именуемая своим мужем «Подснежник». Когда он сказал мне это домашнее имя, я ожидал, что позже буду смеяться над ним; но странно, теперь, когда я увидел эту женщину, стоящую передо мной, то не нашел ни малейшего повода для иронии. Наоборот! Эта женщина произвела на меня сильное впечатление, причем таким образом, что сначала она мне представлялась загадкой, и только постепенно она стала понятнее.



Одежда ее полностью состояла из кожи, но из такой тонкой и мягкой, какой я никогда раньше не видел. И только подумайте: эта кожа была синего цвета и покрыта чрезвычайно тонкой пыльцой цветов или бабочек, сияющая металлическим серебром. Кожа обуви натурального цвета была немного толще. Туфлям, вырезанные из цельного куска в высокохудожественной манере, с помощью натяжения и ремешков была придана форма изящных ног, которые по меркам роста можно было бы назвать маленькими и милыми. Сравнительно еще меньше были руки. Впоследствии мне часто доводилось видеть, насколько они тщательно ухожены, какие вообще  цветущие и розовые. Волосы у женщины были тонкие, легкие и золотисто-светлые, ни пепельного, ни рыжеватого цвета, а того самого среднего цвета живого золота, настоящего и благородного. Они ниспадали впереди и сзади до пояса, струясь тихими волнами, что наводило на мысль, что их часто заплетают в косы. И этот золотисто-мерцающий поток был украшен перьями райской птицы, так просто, так естественно, как бы невзначай, что я не мог бы даже и назвать это украшением. Хотя мы и находились посреди дикой местности,  на этой высокой женщине не было видно ни малейшего пятнышка и ни малейшего следа грязи или  неопрятности. Свежая, чистая, безукоризненная, естественная, непорочная — вот какое впечатление у меня сложилось о ней, когда я впервые увидел ее, и сравнение с ее именем вовсе не показалось мне неуместным.

 

Ее глаза казались маленькими только из-за волосатости. По правде говоря, они были большие и голубого цвета, что для этого столь отдаленного района Востока можно было назвать большой редкостью.


Позже я заметил, что от этой женщины исходил нежный, тонкий, успокаивающий аромат, запах здоровья, жизненной силы, вечного обновления, умственного побуждения избегать всего, что нехорошо в ее присутствии. Мне казалось, что я уже сейчас, на расстоянии, чувствую этот аромат глазами, потому что мне было приятно видеть, как она стоит передо мной, не считая того, что странность ее внешности привлекла мой взгляд и мой интерес.



Она шагала по берегу к тому месту, куда был направлен ход нашей лодки. Теперь она там и стояла, рядом с ней только Маг, в нескольких шагах позади них пятеро мужчин, которых я назвал бы настоящими волосатыми людьми, а остальные в стороне поодаль или позади. Это доказывало, что женщина, во всяком случае, в отсутствие Шейха, была повелительницей, хотя и при содействии Жреца. Позже я узнал, что она также знала, как управлять Шейхом, и что тот ничего не предпринимал, не посоветовавшись с ней. Ее любили и почитали как некое высшее и лучшее существо, и она пользовалась репутацией желающей только добра и никогда не совершавшей ничего плохого. Но пять волосатых мужчин принадлежали к самым известным семьям племени, в которых этот полный универсальный гипертрихоз был наследственным, и составляли то, что у нас дома назвали бы «вельможами империи». Были и до сих пор существуют такие волосатые люди в Европе. Я напомню Феликса Платтера при дворе Генриха II Французского, мексиканку Пастрану, которая путешествовала по Европе и была в России,  умершего Адриана Федоровича Ештичева, семью Амбрас и Мариэтту Шебль из Богемии. Особенно известны сиамская женщина Крао и Лао-Шве Маонг с их дочерью и двумя их сыновьями. Но эти волосатые люди, которых также принято называть людьми-собаками или медведями, были исключениями, в то время как Уссулы, стоящие передо мной здесь, казалось, составляли правило. Я был в высшей степени взволнован тем, как будет развиваться наша встреча с ними.


Когда мы остановили нашу лодку, Захар и Талджа обменялись друг с другом какими-то тихими и непонятными словами. Вероятно, она не хотела начинать разговор или расследование, но вместо этого попросила его сделать это, потому что он сделал небольшой шаг вперед и спросил нас:


— Почему вы колеблетесь? Раз приплыли, то выходите!
— Почему?
— Потому что я приказываю вам! — ответил он.
— Нет ни одного человека, который мог бы нами командовать! Кто ты такой?
— Я — Жрец заклинаний огромного народа Уссулов. А здесь, рядом со мной, стоит Талджа, жена нашего Шейха!
— А сам Шейх? Где он находится?
— Его здесь нет, но он скоро приедет. Итак, я приказываю вам выйти прямо сейчас! Я должен вас допросить.
— Я уже сказал тебе, что мы не обязаны повиноваться никому из людей; как и тебе с ними. Но я привык с уважением относиться к каждому человеку, кого называют священником, и в той далекой стране, где я родился, обычай всех добрых людей — чтить женщин и отвечать всем их желаниям, если они разумны. Итак, я полностью согласен с допросом, что вы хотите провести, но, прежде чем он начнется, должен исправить ошибку, в которой вы находитесь.
— Какое-то заблуждение? Я ничего не знаю!
— Если бы ты знал его, это было бы не заблуждение, а обман или ложь!
— Тогда я, конечно, не знаю его, — продолжал он, — потому что в Уссулах нет лжи. Скажи его мне!
— Ты считаешь себя тем, кто должен провести допрос. Это неправильно. Это я! Я должен допрашивать вас, но не вы нас.


Тут он рассмеялся, и остальные засмеялись вместе.

— Он сумасшедший! — воскликнул он.
— Он сумасшедший, он сумасшедший!  — закричали и остальные, усилив свой смех до хохота.


Тогда Талджа обернулась к ним и подняла руку. Смех тут же стих.


— Этот незнакомец не сумасшедший, — сказала она. — Посмотрите ему в лицо и посмотрите в его глаза! Он прекрасно знает, что говорит и чего хочет. Продолжай говорить с ним, но не оскорбляя его!


Этот приказ был отдан колдуну. Голос Талджи прозвучал благодушно и энергично. В нем было что-то от того специфического и в то же время мягкого звука, который можно наблюдать при церковном звонке в старый или средний колокол. Звук человеческого голоса также имеет большое психологическое значение. Волшебник, снова став серьезным, продолжил, повернувшись к нам:


— Значит, ты хочешь допросить нас? Кто дает тебе право на это?
— Ваш Шейх.
— Наш Шейк? — удивленно спросил он. — Ты его знаешь?
— Да.
— С каких это пор?
— Уже с час.
— Не больше? И вот он уже дает тебе право допрашивать нас? Я бы сейчас снова рассмеялся и счел тебя сумасшедшим; но Талджа запретила нам это делать, и поэтому я должен оставаться серьезным и вежливым.  Значит, ты его видел? Ты говорил с ним? Почему его там нет? Почему он не пришел с тобой? Где он находится?
— Он мой пленник.
— Твой — твой — твой пленник! — он повторил мои слова таким тоном, как будто не верил своим ушам. — Я правильно расслышал?
— Ты все правильно расслышал. Амин, Шейх Уссулов — мой пленник.


Я увидел, что он снова борется со смехом, но овладел собой и спросил:


— Как же он попал к тебе в плен?
— Я сбросил его с лошади и связал.
— Связал?  Чем?
— Его собственными ремнями.
— Его … собственными…? И до этого сбросил с лошади? Ты…?


Он снова боролся со смехом, и на этот раз победа не желала ему успеха. Он бросил на меня такой взгляд, гордиться которым мне было бы излишне, затем повернулся к своим людям и спросил:


— Вы в это верите? Он — он — он — этот отрок по облику, захотел сбросить нашего Шейха с лошади и с его…



Он не двинулся дальше, раздался сдавленный смех. Тут женщина во второй раз подняла руку, и снова на мгновение воцарилась тишина.


— Замолчите! — приказала она. — Этот незнакомец вышвырнул нашего Волшебного жреца из лодки, а затем прогнал и гребцов. Не исключено, что удивил и Шейха! Я запрещаю вам смеяться над ним! Теперь продолжай!



Эти два последних слова относились к Захару. Он повиновался и снова повернулся ко мне:


— Ты должен простить меня, незнакомец! То, что ты говоришь, звучит как самая большая ложь, которая существует, и …
— Так посмотри вокруг! — прервал я его, указывая на коня, который только что покинул воду и теперь валялся в глубокой грязи. — Посмотри тогда на его коня! Ты уже видел его, потому что он доставил меня к твоей лодке. То, что я приехал верхом на его собственном коне, должно бы подсказать тебе, что он был побежден мной! И то, что я не побоялся освободить своего товарища, вышвырнул тебя из лодки и, не убегая, приплыл к вам сюда — это, вероятно, доказывает, что я в безопасности и что он не может убежать от меня!
— Конь! Да, конь!  — смущенно отвечал он. — Я даже не подумал об этом! Поскольку ты прибыл к нам верхом на нем, то, вероятно, должен быть уверен, что ты каким-то образом одолел его и взял в плен. Но скажи, почему ты это сделал?
— Чтобы иметь заложника. Вы взяли в плен моего спутника; поэтому я взял в плен вашего Шейха, чтобы заставить вас освободить моего спутника.
— Но как ты мог осмелиться пойти против этого человека, этого гиганта, этого героя, кого никогда в жизни не побеждали?
—  Я хочу тебе это сразу показать, — ответил я.


Прежде чем я отвязал Шейха от дерева, я снова собрал лассо и повесил себе на плечо. Теперь я снова взял его, держа один конец в левой руке, а другой швырнул вслед Магу. Мощный рывок — его руки потянулись к его телу — я крепко схватил его и рванул с места к себе. Сначала он бросился в воду, но Халиф быстро справился, и поэтому уже в следующее мгновение он уже  лежал с нами в лодке, а лассо  обхватило его так крепко, что он уже не мог пошевелиться. Теперь я вынул из-за пояса нож и угрожающе замахнулся им над ним. Тут Уссулы громко воскликнули от страха. Но он крикнул:


— Стой, стой! Ты хочешь убить меня? Я же ничего тебе не сделал!


Я засунул нож обратно за пояс, выпрямился и ответил:


— Мне не приходит в голову тебя убить, потому что я ваш друг, но не враг. Я просто хотел показать тебе, как легко взять в плен Уссула.
— Так освободи меня и отпусти тогда! — попросил он довольно расстроенно.
— Теперь уж нет! Я уже однажды позволил тебе вырваться из рук. Вместо того чтобы выразить свою благодарность, ты решил относиться ко мне как к пленнику и устроить мне допрос. Так легко ты сейчас не уйдешь. Ты останешься здесь до тех пор, пока я не буду уверен, что ты считаешь меня гостем и другом.
— А если мы этого не сделаем? — спросил он.
— Тогда я воткну тебе нож в сердце до самой рукоятки! — ответил я, на что Хаджи Халиф добавил, довольно закатив глаза:

— И если ты не умрешь от этого окончательно, то я даже специально убью тебя! На это ты можешь положиться, потому что я Хаджи Халиф Омар Бен Хаджи Абул Аббас Ибн Хаджи Даухд аль Госсара, знаменитый шейк Хаддединов из великого племени Шаммар!


Длинное имя, казалось, возымело должное действие, потому что маг довольно застенчиво сказал:


— Ты знаменитый шейх? Ты нам этого даже не сказал! А другой кто?
— Он величайший герой и ученый Вечерней страны. Его имя, известное во всем мире, гласит Эмир Хаджи Кара Бен Немси Бен Эмир Хаджи Кара Бен Джермани Ибн Эмир Хаджи Кара Бен Алемани. Его сабля остра и точна, его пули никогда не промахиваются, и если он произносит длинную речь, то всегда доводит ее до нужного завершения. За всю свою жизнь он не проиграл ни одной битвы. Ни один враг не способен победить его в бою. И если он проявит свою эрудицию, то она подобна урагану, который, не останавливаясь, ходит по всей земле и сносит все, что осмелится ему противостоять.
— Я никогда не слышал ни твоего, ни его имени, — извинился волшебник. — И я знаю твою землю и твое племя так же мало, как его народ и вашу родину. Я — жрец Уссулов. Я действую только ради религии, и у меня нет времени заниматься политикой, географией и мировой историей. Итак, вы должны простить меня за то, что я не разбираюсь в этих вещах и ищу своей славы только в том, чтобы наш народ верил в своего Бога и Творца. Если мы определим, что с вами должно произойти, то я имею отношение только к советам со стороны  нашей религией, но не иначе. Вы верите в Бога?
— Да.
— Тогда я спокоен. Ибо у кого есть Бог, тот не бьет человека насмерть.
— Но ты угрожал мне этим! — вмешался Халиф.
— Угрожал? Да! Но выполнил ли это?
— Пока, однако, до сих пор нет.
— Так что ждите, произойдет ли еще это!
— Ждать? — засмеялся Халиф. — Да вы это сделаете с величайшим удовольствием! Ведь до сих пор еще не было никого, кому удалось бы убить нас, и поэтому я должен узнать, как именно вы начнете это делать!


Тогда Талджа медленно спустилась к нам с пригорка берега, остановилась у воды и дала переговорам ход, благоприятный для обеих сторон:


— Неужели тот, кто назвал себя Хаджи Халиф Омар, араб?
— Да, — кивнул тот.
— Неужели шейх?
— Да.
— А из какой страны эмир Кара Бен Немси?



Халиф в известной ему манере поведал обо мне и своей персоне, чтобы произвести впечатление. Впрочем, мне не нужно было стыдиться или раскаиваться, потому что все, что он делал — это выражал восточный обычай или скорее, действовал в нем. Исправление этого не принесло бы никакой пользы, но, повредило бы, безусловно. Тем не менее, я был полон решимости привести его сведения к чистой, неприукрашенной правде, в случае, если Талджа спросит меня. Но до этого дело не дошло. Уссулы были слишком наивны и даже слишком правдивы, чтобы им пришло бы в голову поразмыслить над словами Хаджи.
— Я из Джерманистана, — ответил я.
— Я этого не знаю. Следовательно, это не может находиться в наших областях земли — объяснила она.
— Впрочем, это не на Востоке, а на Западе.



Мне казалось, что я — Западный житель; но перед этими яркими, ясными, необычайно честными голубыми глазами, устремленными сейчас на меня, я не чувствовал себя способным сказать что-либо, кроме правды. По быстрому движению ее головы я понял, что она не чувствует себя неприятно удивленной. Она продолжила:


— Из Вечерней страны? И куда ты собирался идти сейчас?
— Через весь Ардистан.
— Тогда ты либо очень неосторожный, либо очень смелый человек. Потому что 'Мир Ардистана, скорее всего, убьет тебя, как только поймет, что ты  из Вечерней страны. Но, к счастью, ты избежишь этой смерти, потому что ты вообще не придешь к нему, а останешься с нами навсегда. По законам нашей страны ты — наша собственность.
— Но по законам моей страны это не так, — возразил я.
— Мы обязаны подчиняться законам нашей страны, но не законам твоей!
— Это я понимаю. Но ты также поймешь, что я должен подчиняться законам своей страны, но не законам вашей.
— Ты хочешь сразиться с нами?
— Да.
— Это будет напрасно!
— Ошибаешься. До сих пор это имело большой успех. Мы ни в коем случае не находимся в вашей власти. Мы свободны. Напротив, ваш Шейх и ваш Жрец попали в наши руки. Если мы будем грести на этой лодке по морю, то скоро доберемся до другого берега. Кто помешает нам убить сначала Жреца, а потом и Шейха, если мы убедимся, что вы не хотите сохранять мир?


Она ответила не сразу, задумалась. И она испытующе посмотрела на нас. Затем она сказала:

— Я не уверена и не довольна. Ты мне очень нравишься, да, действительно очень нравишься. Я бы очень хотела бы узнать больше о Вечерней стране. И, наверное, было бы неплохо, если бы ты рассказывал о нем как  свободный человек, но не как слуга и раб. Я была бы рада, если бы мне позволили сказать тебе: ты мой гость, а не моя собственность! Но я должна подчиняться законам своей страны, а не своим желаниям. Если бы был способ, путь...


Она не стала продолжать разговор. Она сделала движение рукой, как бы намекая, что считает невозможным то, о чем думала.


— Какой путь? И какое средство? — спросил я.
— Спрашивать об этом лишнее, — ответила она, повторив движение рукой.
— Ты точно это знаешь? Я повторяю свой вопрос и прошу тебя предоставить мне информацию, чтобы я тоже мог высказаться о том, так ли это излишне, как ты имеешь в виду!


Она снова она задумалась и снова окинула нас хотя и благожелательным, но недовольным взглядом. Потом она сказала:


— Есть средство освободить вас от рабства, грозящего вам. Закон отдает вас в наши руки; но тот же закон снова освобождает вас, позволяя вам побороться с нами.


Услышав эти слова, Халиф вскинул обе руки вверх и воскликнул:

— Сихди, мы сражаемся!


Но я не обратил внимания ни на него, ни на его восклицание. В течение последних двух часов он доказал, что он не тот человек, чтобы выдержать такую битву своими силами. Я пристально посмотрел в глаза загадочной женщине, стоявшей перед нами, теперь так же пристально, как и она на нас, и ответил:


— Впрочем, ты была права. Информация, которую ты нам предоставляешь, излишняя, совершенно лишняя. Ты думала, что сообщила нам что-то, о чем мы понятия не имеем. Ты открываешь нам, что твой закон дает нам возможность избавить нас от тебя в победоносной битве. При этом взгляд твоих глаз говорит нам, что ты считаешь, что наша победа для нас исключена…

Затем она продолжила свою речь:

— Вы же не можете отрицать, что вы в любом случае подчиняетесь нам!
— Подчиняемся? — переспросил я, указывая на связанного Жреца. — Ты называешь это подчинением? Ты показываешь нам борьбу, с помощью которой мы можем освободиться от тебя, как отдаленную возможность, о которой мы, вероятно, даже попросим вас. Неужели ты не видишь размеров обмана, в котором находишься? Эта борьба уже не просто возможна, но она уже стала реальностью. Она уже не в отдалении, а она уже здесь; мы стоим посреди нее. И победа до сих пор была только на нашей, но не на вашей стороне!


Если бы ее лицо не было полностью волосатым, я, вероятно, увидел бы глубочайшее изумление, которое могло проявиться только в медленном, тяжелом вздохе.

— Это звучит так странно, и все же ты прав, — призналась она. — Вы все еще свободны, а мы имеем уже двух пленных.

— И каких пленных! Помни об этом! — предупредил я ее. — Шейх представляет у вас мирскую, а Захар — духовную власть. Эти две силы мгновенно оказались в нашей власти. Не вы, а мы теперь властители над благом и горем, над жизнью и смертью. Ты видишь это?


Она повернулась к своим людям и спросила:

— Вы слышите это?

Ей ответили неопределенным бормотанием и жужжанием, смысл которого она, вероятно, поняла, потому что она снова повернулась ко мне и заговорила:



ГЛАВА 5


— Вы кажетесь совсем другими людьми, чем мы. Мы вас не понимаем, и все же вы нас вынуждаете понимать вас! Где Шейх?
— В одном месте, где он у меня в безопасности.
— Связан и в плену?
— Да.
— Чем?
— Его словом.

Тут она сделала удивленное движение и спросила:

— Ты внушил ему доверие?
— Да. Сначала его связал так, что он не мог пошевелиться. Я даже хотел заткнуть ему рот кляпом. Тогда он пообещал мне оставаться на месте, даже если все его Уссулы придут, чтобы забрать его. Я его связал.
— Так ты ему поверил?
— Почему бы мне этого не сделать?
— Он мог бы немедленно покинуть это место, если бы хотел нарушить свое слово?
— Да.

Затем она снова обратилась к своим людям:

— Вы слышали? Этот незнакомец любит правду так же сильно как и мы. Он поверил словам нашего Шейха. Разве то отношение слуги, раба?
— Нет! — ответили пятеро рядом, и — Нет, нет, нет! — ответили и остальные тоже.
— Только свободные люди так поступают! — продолжила она.
— Только свободные мужчины! —  хором согласились за ней.
— Значит, сопротивление этих двух незнакомцев стоит рассматривать  как борьбу за освобождение от нас!
— Они этого стоят, они этого стоят! —согласились с ней все без исключения.
Потом, повернувшись к нам, продолжила:

— Умоляю тебя, эмир, отведи меня к моему мужу, нашему Шейху. Ты готов?
— Я бы с удовольствием. Но я должен спросить, что вы хотите от него!
— Я хочу посоветоваться с ним о вас.
— Кто еще?
— Никто, кроме Захара.
— Значит, мне для этого придется его отпустить?
— Да. Я умоляю!
— Ты знаешь, о чем меня просишь?
— Знаю. Ты должен отказаться от преимуществ, которые ты получил над нами. Но только до некоторого времени.
— Серьезно?
— В самом деле! Ты развязываешь Захара здесь, чтобы он мог пойти с нами. Если я не помирю вас с Шейхом, я верну тебя обратно в эту же лодку, где Захар снова будет связан точно так же, как здесь прежде. Веришь ли, что так и произойдет?
— Я тебе верю. А к Шейху пойдут только четыре человека, а именно ты, твой Жрец и я с моим спутником?
— Да.
— Остальные Уссулы останутся здесь, чтобы дождаться нашего возвращения?
— Да.
— Тогда я освобожу его. Мы можем пойти.

Я отвязал Захара от пут лассо, снова набросил лассо на плечи и выпрыгнул с ним из лодки на берег. Халиф последовал за ним, встал перед Талджей и указал на искусно сделанный кожаный мешок, свисающий с ее пояса:

— У тебя в этом мешке мои вещи. Когда я верну их?
— Когда будет решено, что они снова будут твоими.
— Но необходимо быть уверенным! Никаких оправданий я не потерплю! И я не позволю себя обмануть!
— Оправдания? Обман? — удивленно спросила она. — Талджа, владычица Уссулии, не знает ни оправданий, ни обмана! Прими то, что еще не твое, снова! Я верю, что Кара бен Немси — эмир, ибо он вел себя как эмир. Но что Хаджи Халиф Омар — шейх, теперь я вынуждена сомневаться до тех пор, пока он не представит доказательства, которым я поверю больше, чем его словам!

Он забрал свою собственность, не осознавая в полной мере масштаба обвинения, которое она выдвинула против него. Он чувствовал, что она им недовольна, но ему было все равно. Он понятия не имел, какую промашку допустил.

— Мы можем идти пешком? Или это так далеко, что нужно ехать верхом? — спросила женщина.
— Хотя это и не очень близко, но я прошу пойти пешком — ответил я, ибо мне было необходимо воспользоваться дорогой к тому месту, где находился Амин, чтобы познакомиться с душой его жены.


Мы разделились. Я направился к Талдже, Халиф — к Жрецу. Остальные следовали за нами только до самого лагеря. Все они остались позади без приказа Талджи, и никто из них не сделал ни единого шага, чтобы последовать за нами.


Мы держались точно той же тропы, которая привела меня сюда. На нее, правда, обратили внимание Талджа и Захар, но только так, кстати, и отнюдь не в том духе, как это бывает у индейцев или бедуинов. Я полагал, что из этого следует, что Уссулам не угрожали такие большие опасности, как народам пустынь и саванны.


Халиф шел за нами с магом. Их разговор велся так быстро, что они не обращали внимания ни на что другое. Они время от времени останавливались, как случается,  увлекаясь в интересных местах, и поэтому все больше и больше отставали. Здесь, как везде и всегда Хаджи поступал так: он очень быстро покорял людей. Но мы оба, однако, серьезно и очень медленно шли по тропе. Тогда я впервые заметил тонкий, необъяснимый аромат, исходивший от Талджи. Это был цветочный аромат, но какого именно вида цветов, я, несмотря на все раздумья, не мог ни определить, ни различить. Древняя восточная сказка гласит, что крылья ангелов созданы из аромата цветов, и что человеческая душа может покинуть свое тело и вернуться в него только в цветочном аромате. И, думая об этой сказке, я должен был вспомнить Ситару и Страну Звездных Цветов, по которой я так часто ходил рядом с Марой Дуриме. Когда я восхитился бесконечно дорогим, чистым, целомудренным ароматом этих цветов, моя старая подруга и защитница сказала: "Бесконечно мало душ,  понимающих, как удерживать этот аромат в теле. Если ты встретишь такое тело, оно может быть даже и уродливым, так что доверься его душе, потому что она исходит из света, а не из тьмы и никогда не обманет тебя!" И теперь мне вдруг пришло в голову, что этот аромат, окутывавший жену Шейха, был ароматом звездных цветов, и меня охватило успокаивающее чувство радости, уверенности и безопасности.


То, что у этой женщины на самом деле не было лица, а, следовательно, и черт лица, делало ее Сфинксом, загадкой, которую можно разгадать, только взглянув на нее одухотворенно. Выражение этого лица было сокрыто, окутанное золотисто-шелковым потоком ее волос. С ней нельзя было разговаривать так же, как с другими людьми, чьи черты видны и чьи внутренние чувства выражаются через них. Голос, который слышался, не сопровождался игрой взглядов. Вы не видели слов на лице, вам приходилось их истолковывать. Это придавало им что-то странное, непонятное, непроницаемое и мистическое. Отсюда вытекала необычная манера разговора Талджи. В ней не было ни любопытства, ни следа тяги к обыденному. И ты вслушивался в каждое ее слово, исполненное благожелательности. Она спросила о Западе и призналась, что это страна ее желаний. Она слышала о нем много плохого и много странного, но не верила в эти рассказы. Она сказала по этому поводу:

— Если бы все, что мне сообщили о вас, было правдой, то ваши народы состояли бы только из воров, лжецов, мошенников и злых колдунов,  которых нужно остерегаться. Если бы были такие народы, то не было бы Бога! Но я вижу тебя, кто честен и не лгал и не обманывал нас, хотя у тебя были причины для  этого. Я рада, что теперь, наконец, смогу услышать правду о тех далеких землях, и это будут прекрасные вечера, когда мы будем сидеть вокруг большого огня и слушать твои рассказы.
— Как ты со мной, так и я с тобой, — ответил я. — Мне рассказывали о вас столько невероятного и сказочного, что я должен был бы непременно бояться вас, если бы я вообще мог бояться людей. И вот теперь я вижу тебя! Ты яркая, явная противоположность тому, что я узнал!
— А я тебя! — ответила она мне с коротким, озорным смехом. — Вы были оклеветаны нами, а мы вами. И теперь, когда мы так приблизились друг к другу, получается, что мы можем позволить себе уважать друг друга. Так и должно быть, насколько простирается земля, это закон! Там, где народы и люди сближаются, это никогда не должно происходить из ненависти, а только из любви. Бог так хочет! Ты же знаешь Бога?
— Да. Я христианин.
— Так ты язычник!
— Язычник? — переспросил я.
— Да. Ведь христиане — язычники!
— Почему?
— Потому что каждый человек, который не исповедует нашу религию, является язычником.
— Так и мы говорим, называя всех, кто не верит в Бога христиан, язычниками.
— Наверное, это справедливо и разумно. Вы так же считаете свою религию правильной, как и мы — нашу. Итак, вы имеете точно такое же право называть нас язычниками, как и мы вас.
— Итак, позволь мне спросить тебя о вере, как ты спрашивала меня о нашей!
— О нашей вере? У нас ее нет!
— Не может быть!
— О, да! У нас есть Бог. Зачем нам еще нужна собственная вера в него? Мы не верим в Него, но Он у нас есть. Если твой отец еще жив, если он действительно и лично живет с тобой, то ты не только веришь, что у тебя есть отец, но и точно знаешь это, так что слово вера полностью исключено. У Усулов есть религия, но нет веры! У нас есть Бог! Это самое высокое, что есть. Это выходит за рамки любой веры!

Это звучало так странно, так гордо, так твердо и непоколебимо! Мне и в голову не могло прийти вступить сейчас с ней в религиозный спор, теперь, когда мы еще совсем не узнали друг друга. Тот, кто хочет убедить женщину, должен обратиться к ее сердцу и логике фактов и остерегаться причинить вред чему-либо, что для нее свято. Поэтому я отложил то, что услышал от нее сейчас, для последующего ответа и убедился, что наш разговор все-таки не коснулся этой щекотливой темы снова.

Наконец я увидел перед собой то место, где я привязал наших лошадей. Я повел Талджу не туда, а налево, через кустарник и к стволу, у которого все еще сидел Шейх точно так же, как я его оставил. Она остановилась перед ним, высоко выпрямившись, и спросила:

— Ты пленник?
— Да, — ответил он, не делая попытки встать.
— Как такое возможно?
— Он перехитрил меня.
— Ты знаешь, что это означает?

Тон, каким она это произнесла, звучал укоризненно. Он опустил глаза. У меня сложилось впечатление, что он покраснел при этом, но этого было не разглядеть из-за волос на лице. Затем он снова поднял на нее взгляд и ответил прямо-таки с трогательной любовью к истине:

— Это значит, что он был умнее и осторожнее меня. Прости меня, ты права и на этот раз!

И теперь, повернувшись ко мне, он продолжил:

— Она всегда предупреждает меня, но я не подчиняюсь. Я полагаюсь на свои кулаки, но она утверждает, что мельчайшая частица духа намного сильнее и намного мощнее, чем тело длиной с гору в несколько миль. Хотя я прекрасно знаю, что это правильно, но когда наступает момент, когда я верю, что проявлю свой дух, не получается ничего, кроме мальчишеских шалостей. Ты же видел это!
— Ты, кажется, размышлял во время моего отсутствия? — ответил я.
— Еще бы! И то, что я обнаружил, не похоже на то, чтобы я мог этим гордиться. Мне стало страшно. Ты кажешься именно таким, каким желает знать меня моя жена. Такая маленькая частица духа! Ты меня понимаешь? Когда ты ушел, я подумал, что же может произойти, если этот дух сейчас вдруг отправится к моим добрым, ничего не подозревающим Уссулам...

— Он так и поступил, —  перебила его она, — и ты можешь только радоваться, что он принес с собой не злой, а добрый дух. Он приехал на твоем коне как штормовой ветер мимо лагеря и прямо в озеро, где Захар с двумя мужчинами сидел в лодке, чтобы доставить на остров  пленника, которого мы захватили. Он подплыл на лошади к лодке, выбросил из нее Захара, сам забрался в нее, перерезал путы  пленника, а затем выкинул гребцов в воду. Затем он спустился на берег и поймал Жреца в лассо, чтобы показать нам, каким образом он одолел тебя. Что мы могли теперь сделать после того, как он привел под свою власть сначала светского, а потом и духовного предводителя Уссулов? Неужели ты убьешь его?
— Да! Я думал так!  — ответил он.
— Никогда! Убивают только паразитов, но не честных людей!
— Но если он умрет, мне больше не нужно держать свое слово! Я мог бы покинуть это место и вернуться к вам!
— Он бы сопротивлялся. По крайней мере, Захар проиграл бы.
— Но подумай: у тебя было с собой девятнадцать охотников! Огромные мужчины с копьями, ножами и стрелами!
— Девятнадцать человек с копьями, ножами и стрелами! — с улыбкой вмешался я, поднимая винтовку Генри. — Посмотри на это маленькое легкое ружье! Оно стоит больше всех ваших копий, стрел и другого оружия. Ты видел айвовое дерево, мимо которого мы проходили недалеко отсюда? Вставай и следуй за мной! Я хочу вам кое-что показать.
— Мне можно встать? — спросил он.
— Да, — кивнул я.
— Значит, я больше не в ловушке?
— Нет! Я не отпущу тебя до тех пор, пока ты не станешь моим другом.
— Хорошо! Ты отвезешь меня сюда, как только захочешь.


Я шагал впереди, а двое пошли следом. Мы повернули к тому месту, где росла айва. Это было очень близко к главному направлению, с которого мы свернули налево. Когда мы достигли дерева, усыпанного очень маленькими, пушистыми, серебристо мерцающими плодами, туда же подошли Халиф и Захар. Они все еще вели очень оживленную беседу, и, казалось, на ходу невольно очень подружились друг с другом. Доброе направление нашего приключения стало для меня несомненным. Я указал на ближайшую ветвь айвы и спросил Шейха:

— Сколько на этой ветке айвы?
— Всего двенадцать, — ответил он, сосчитав.
— Я хочу показать тебе, что стало бы с твоими охотниками, если бы они осмелились оскорбить меня или моего Хаджи. Я сброшу только шесть из этих плодов, а затем и всю ветку вместе с шестью остальными.


Я отстранился, чтобы отойти на как можно более внушительное расстояние. Этой паузой воспользовался Халиф, кто сразу поняв ситуацию, решил придать этому событию наибольший вес, насколько возможно. Он воскликнул:

— Это будет шедевр, грандиозный шедевр! Шесть плодов айвы, один за другим! А потом вся ветка! И даже не перезарядив ни разу! А именно, с этим волшебным ружьем, если вы умеете с ним обращаться, вы можете продолжать стрелять вечно, не перезаряжая! Вы увидите наши чудеса, я говорю вам, наши чудеса.


Оказавшись на нужном расстоянии, я развернулся и вскинул винтовку.

— Сейчас, сейчас! — закричал Халиф. — Начинается!

Я прицелился очень точно, потому что, если мне хотелось добиться нужного эффекта, промах был исключен. Это удалось. Шесть быстрых выстрелов подряд по плодам, а затем еще два, чтобы сбить ветку, потому что только с одним выстрелом не было никакой гарантии. Увидев, как упала ветка, я опустил винтовку. Халиф шумно обрадовался. Трое Уссулов стояли в полном изумлении. Они не находили слов. Но все было даже еще намного лучше. Выстрелы вспугнули хищную птицу, та, скорее всего, кормилась неподалеку от нас, хотя  мы скорее слышали голос, чем видели ее. Он, широкими взмахами поднималась в высоту, причем не по диагонали,  улетая от нас, а сначала широкими, а затем все более узкими кругами улитки, постоянно оставаясь над нами.

— Вот это да…! — крикнул Шейх, на мгновение совершенно забыв о моих выстрелах.

— Вот это да…! — воскликнул Жрец, и его тон ясно сказал, что эта птица здесь является одной из самых редких и ценных в охотничьем промысле.

— Ничего себе…!  — так же закричал Шейх, требовательно подняв руки. — Если бы у вас были стрелы с перьями, только стрелы с перьями!
— Ты хочешь их? — спросил я, отбрасывая оружие и удобно берясь за высоко нацеленного «Медвежонка».

Она удивленно посмотрела на меня и ничего не ответила. Халиф окликнул ее:

— Скажи «да», скажи «да»! Тогда он доставит его тебе!

Я поднял винтовку и прицелился. Грохнул выстрел. Птица вздрогнула, словно испугавшись громкого треска. Но именно пуля заставила ее вздрогнуть. Тело на мгновение остановилось в воздухе совершенно неподвижно, затем забились конвульсивно крылья. Тело повернулось вокруг себя и начало опускаться, сначала медленно, потом быстро,  все быстрее и быстрее. Крепко прижав одно крыло к телу, другое широко раскинув, насмерть пораженная птица опустилась на землю недалеко от нас на свободную от деревьев узкую полосу, где мы скакали с Шейхом. Халиф побежал за ней, а  колдун, совершенно забыв о своем священническом достоинстве, бросился к ним, чтобы помочь отнести ее. Когда принесли орла, я увидел, что это необычайно красивая и крупная самка, светло-коричнево-золотистая, с чистыми, без пятен крыльями, длиной в метр, а шириной далеко за два метра. Я отнес ее к жене Шейха, положил перед ней, расправил крылья и перья, которые очень высоко ценятся у Уссулов, и сказал:

— Ты хотела эти перья. Я прошу тебя принять их от меня!
— Ты хочешь подарить ее мне? — спросила она.
— Да, если ты мне позволишь.
— Ты знаешь их ценность?
— Они имеют ценность для меня только в том случае, если доставят тебе удовольствие.
— Их носят здесь, в Ардистане, в знак высокого достоинства, и они у нас большая редкость, потому что наши пули и стрелы не способны поразить орла в воздухе. Такие богатые подарки можно принимать только от друга, но не от незнакомца, которого хочешь сделать слугой и рабом. Я прошу тебя показать мне свои винтовки!


Я передал ей только свою двустволку, вес которой, казалось, удивил ее, потому что она подала ее Шейху со словами:

 — Эти незнакомцы сильнее, чем вы думаете. Воистину, нелегко стрелять из таких винтовок.
—  У меня уже была в руках это ружье, — ответил он. — Но я и не подозревал, что оно посылает свои пули на такую необычайную высоту.


Затем она взяла его подержать. Она внимательно посмотрела на него, повертела его назад и вперед, поднесла к уху, встряхнула, чтобы, возможно, что-то услышать, а потом сказала:

— Однако это настоящее и подлинно волшебное ружье, потому что, как ни старайся, невозможно обнаружить, каким образом можно постоянно стрелять из него, не заряжая. Но такой винтовке соответствует и такой стрелок, как ты!

Так она сказала мне. Но к Шейху она обратилась:

— Я убеждена, что этот эмир Кара Бен Немси Эффенди способен застрелить Тебя и твоих девятнадцать Уссулов за две минуты. Ты тоже?
— По  времени не за две, а всего за одну! —   вмешался  Халиф.

Шейх почесал бороду и ответил:

— В этом почти нет сомнений. Но надеюсь, он этого не сделает! И вот у меня появилась большая, красивая, восхитительная мысль. Могу я сказать ее тебе?
— Говори! —  попросила она его.
— Такие винтовки и такой стрелок должны быть у нас для охоты!

Она кивнула.

—  И в битве с Чобанами!
—  Прямо сейчас! —  обронил волшебник. — Мы ведь знаем, что они готовятся напасть на нас.


Чтобы объяснить мне, Талджа добавила:


— Мы отправляем всех наших людей на охоту, чтобы собрать припасы для этой битвы, которая может длиться долго и всегда очень кровопролитна.
— Кто такие эти Чобаны? — спросил я.
— Дикий кочевой народ, живущий и в степи, и в пустыне. Чобаны разводят лошадей, верблюдов, крупный рогатый скот и овец. У них нет постоянного места. Они кочевники; они поклоняются одному Богу, которого они называют Аллахом, и у них есть кровная месть. Всякий раз, когда злой, голодный год съедает их стада, они приходят к нам, чтобы забрать у нас наше. Мы ожидаем такого вторжения на нашу территорию в следующий раз, и теперь мы готовимся к осаде, которую нам придется выдержать.
—  Осада? —  спросил я. — Разве вы не сражаетесь в открытом поле?
—  Нет. Для этого их слишком много, а мы должны защищать всех наших животных. Мы отступим вместе с ними за воду, и тогда нас осадят Чобаны. Тот, кто выдержит это дольше всех, победит. Твои винтовки стреляют необычайно далеко. Заколдованы ли они, я еще спрошу тебя об этом. Самое ценное, что ты так точно понимаешь, как нужно стрелять.


При этих словах она наклонилась, подняла с земли сбитую веточку айвы, внимательно рассмотрела ее, а затем спросила меня:

— Ты бы помог нам противостоять этим врагам, эмир?
— Помогать я обязан только друзьям, —  ответил я.
— Ты же наш друг!
— Пока нет!
— О, да!
— Докажи это!
— Я так решила!

Она сказала это очень уверенно, глядя при этом на Шейха и Жреца. Первый поспешил объяснить мне:

—  Да, если она так решила, то иначе и быть не может. Я согласен.

А последний сказал мне:

— Если наша Шейхина решит, никаких советов не нужно. Она всегда поступает правильно. Я с радостью дам ей свое согласие. Если ты прав, эмир, то уже завтра, когда мы вернемся в наш город, ты сможешь стать Уссулом. Это священная церемония, которую я должен провести как священник после того, как ты предварительно  докажешь, что достоин быть Уссулом.
— Как я могу это доказать?
— Сражаясь с одним из наших людей. Если он победит тебя, то ты не сможешь быть принятым.
— А если я его одолею, то, вероятно, встану на его место, и он будет изгнан?


Этот вопрос озадачил его. Прошло немного времени, прежде чем он дал ответ:

— Нет. Ты не можешь этого требовать. С величайшим героем случается так, что случай побеждает его. Это просто случайность, а не позор. Так зачем же его изгонять?


— Мы сражаемся, Сихди, мы сражаемся! —  восторженно воскликнул Халиф. — Кто будет моим противником?
— Ты имеешь право выбирать его сам, —  объяснил ему волшебник.
— Тогда я выбираю тебя, — сказал маленький Хаджи, отвесив ему очень глубокий вежливый поклон.
— Меня… Почему ты предпочитаешь меня…

Он очень долго и нескладно растянул этот вопрос. Казалось, его совсем не радовало, что Халиф выбрал именно его.

— Потому что ты мне нравишься, —  ответил тот. — Потому что я полюбил тебя. И еще потому, что у меня никогда не было возможности сразиться с Захаром. Это приумножит величие моей славы, если я смогу рассказать дома о том, что я одолел Тебя в бою и убил.
— Убить? Разве ты убиваешь в таком пробном бою?
— Конечно! Ведь победа полностью одержана только в том случае, если противник лежит мертвым на земле. Кто определяет оружие для битвы?
— Незнакомец, кого нужно принять.
— Значит, я? Хорошо, тогда мы стреляем!
— Стрелять? — продолжил жрец. —  Это была бы моя верная смерть, хоть я и великан против тебя!
—  Вот именно этого я и хочу, — засмеялся Халиф. — Убивать гигантов —  это для меня настоящее блаженство! Просто чтобы показать им, что тело не имеет значения. Какое оружие ты выбираешь, Эфенди?
— То же самое, — ответил я, вникая в его безмятежное намерение.
— И с кем ты будешь сражаться?
— С Шейхом.
— Со мной? Почему именно со мной? —  Испуганно воскликнул тот.
— Потому что ты мне нравишься, потому что я полюбил тебя. Ты слышишь, что у меня совершенно те же причины, что и у моего Хаджи Халифа. Он — шейх, а я — эмир. Мы совершенно не можем сражаться с обычными воинами. Поэтому мы избираем вас, и мы убеждены, что вы посчитаете этот наш выбор тем, что он есть, а именно честью для вас обоих.


Это то, что я сказал Шейху. Повернувшись к его к жене, я добавил:


— Итак, мы готовы стать Уссулами. Как я слышал, это может произойти только завтра. Что мы будем делать до тех пор? Друзья или враги?


— Друзья, — ответила она. — Ты можешь смело освободить Шейха и Захара из их плена. Вы свободны.
— Только сейчас или навсегда?
— Навсегда. Вот моя рука!


Она протянула мне свою руку, которую я дружески пожал. Двое мужчин тоже подали мне свои руки, как и Хаджи. Но Талджа не сделала этого с последним. Она посмотрела на Халифа так, словно он не существовал для нее. Он это заслужил, хотя, будучи мусульманином, не обладал практикой общения с женщинами.

Теперь, когда Шейх освободился, он настоял на том, чтобы вернуться в лагерь. Он поднял орла, чтобы нести его. Его жена держала веточку айвы, чтобы показать ее своим воинам. Мы пошли к нашим лошадям, кого нашли точно такими же, какими я их оставил. Когда они вскочили, Талджа испустил возглас удивления. У нее был глаз получше, чем у Шейха.

— Какие красивые, великолепные животные! —  воскликнула она радостно, сложив руки вместе. — Намного меньше наших! Но какие бесконечно сердечные, грациозные и благообразные! Я должна расцеловать их!


Она обхватила шею Бен Ри и поцеловала его в лоб. Он смирился с этим, не шелохнувшись. Но когда она поступила так и с Сиром, тот широко распахнул ноздри, впитывая аромат ее атмосферы, а затем издал радостное ржание, такое нежное, приглушенное и своеобразное, какого я никогда от него не слышал. Она быстро отступила на два или три шага от него, странно испытующе посмотрела на меня и спросила:

— Эфенди, волоски этой лошади потрескивают?
— Да, —  ответил я.
— Всегда?
— Нет, только, если я сам расчесываю и чищу их.
— Как зовут эту лошадь?
— Сир.
— Сир? Итак, тайна, загадка! Когда я коснулась его шеи, я почувствовала, как что-то проходит сквозь мои руки. Это было точно такое же чувство, как и тогда, когда человек, пришедший из Ситары, протянул мне руки.
— Что такое Ситара? — спросил я, притворяясь, что не знаю.
— Далекая страна, о которой здесь известно только название, больше ничего. Могу я попробовать еще один раз?

—  Она указала на Сира. Хотя я не понял, что она имела в виду, но ответил одобрительным кивком. Тогда она снова подошла к лошади и принялась гладить его гриву. Она прислушалась, а затем помахала мне рукой, чтобы я подошел ближе. Я подошел послушать. Я услышал тот характерный электрический треск и потрескивание, что я подробно описал в последнем томе «В Царстве серебряного льва».
— Ты слышишь? —  спросила она.
— Да. Если бы была ночь и темно, то даже бы увидел это.
— Маленькие яркие искры, голубовато-желтые, которые прыгают и возникают между волосами и рукой. Не так ли, эмир?  —  ответила она.
— Значит, ты уже знаешь это?
— Да.
— Откуда?
— От Ахта и Ухта.

Ахтом и Ухтом  называются брат и сестра. Она посмотрела на меня, известно ли мне, что это за пара братьев и сестер, и затем объяснила:

— Ахт и Ухт — это две собаки, лучше которых просто нет. Уссулы славны размерами, красотой и силой своих медвежьих собак, которых они выращивают. Мы отправили пару в Джиннистан несколько лет назад. Прямое общение с ним запрещено здесь, в Ардистане, но он проявил к нам большую любовь, за что мы хотели отблагодарить его этим подарком. Конечно, это должно было произойти тайно. Так же тайно потом к нам пришел незнакомый человек, который был родом из Ситары и собирался туда вернуться. Он был у 'Мира Джиннистана и доставил от него встречный дар, также двух собак, более красивых, быстрых и умнее наших, но не таких сильных. Человек из Ситары был тем самым, о ком я только что говорила. Он сообщил нам условия, которые Эмир Джиннистана добавил к своему дару. Они были странными. А именно, потомки скрещивания его и нашей породы должны принадлежать всем нам, за исключением одной пары, брата и сестры, которые должны быть переданы гостю, который придет к нам со скрытым на груди щитом и принесет нам много пользы. Эта пара родилась и получила имена Ахт и Ухт. Я утверждаю, что нет более красивых, сильных, умных и быстрых собак, чем эти двое. И что странно, я вижу и слышу, как потрескивают маленькие искорки, когда я их ласкаю, совсем как у Сира, Твоего коня. Едем! Мы возвращаемся в лагерь.

— Я поеду с тобой! —  сказал Шейх. — Я сяду на лошадь твоего спутника.
Он подошел к Бен Ри и взялся  за его поводья. Халифу это не понравилось, но я украдкой подмигнул ему, чтобы не обидеть Амина. Он повиновался мне, но лишь внешне, ибо я видел, что он подал своему коню тот самый знак, о котором я неоднократно говорил в предыдущих случаях. Бен Ри сразу понял, что ему делать. Когда Шейх поднес руку к седлу, Халиф предупредил его:

Я на твоем месте не стал бы ездить верхом, о Шейх!
— Почему бы и нет? — спросил тот.
—Эта лошадь сбрасывает всех, кому не принадлежит.
— И меня тоже? — засмеялся Уссул.
— И тебя тоже, — кивнул Хаджи с той улыбкой, которая была мне слишком знакома.
— Мы же хотим попробовать! Горе скакуну, если он думает, что сбросит такого человека, как я!


Он взмыл вверх, вернее, вскарабкался наверх, как он привык делать со своим «Крутым». Но не успел забросить еще правую ногу, как конь, упрямый как козел, мгновенно отпрыгнул в сторону, потом шагнул вперед, а затем остановился; всадник же остался сидеть позади него, глубоко погруженный в благоухающие цветы. Талджа попыталась овладеть собой, чтобы скрыть смех, ей это не удалось. Жрец тоже рассмеялся. Я, напротив, оставался серьезным, как и Халиф. То, что жена гиганта смеялась над ним, вероятно, было не слишком редким событием, но то, что это произошло в нашем присутствии, так взволновало его и разозлило, что он решил немедленно возместить понесенное поражение. Поэтому он быстро подскочил снова к коню, опять схватил поводья скакуна и поднял ногу, чтобы поставить ее в стремя.

— Берегись! — предупредил Хаджи.
— Молчи, — прогремел Шейх. — Животное  должно повиноваться, говорю тебе. Обязано!


Он считал, что теперь знает уловки коня и поэтому защищен. Но он не видел, что Халиф сейчас подал другой знак, и что жеребец, следовательно, тоже должен был вести себя по-другому. Шейх очень медленно поднялся по стременам, готовый снова прыгнуть, если лошадь слишком быстро начнет свои «шалости». Когда этого не произошло, он быстро перекинул правую ногу на другую сторону и быстро ухватился за  скобу, чтобы сесть ровно и не застать себя врасплох уже на подъеме. Это ему удалось вполне. Лошадь не пошевелилась даже тогда, когда он уже прочно сел.

— Ну, могу ли я это сделать, или не могу? — торжествовал он.
— Не можешь! — утверждал Халиф.
—Но ты же видишь, что…

Он не успел произнести фразу, как Бен Ри вдруг резко выпрямился, отклонился в сторону, низко опустив голову, а затем подкинул задние ноги так высоко в воздух, что шейх вылетел из седла и полетел на землю над головой лошади.

— ...что ты снова упал! — завершил Халиф за Шейха начатую фразу. — Я покажу тебе, как нужно это делать, чтобы держаться крепко в седле!


Он вскочил на коня, чтобы лишить Шейха любой возможности снова сесть в седло. Шейх вскочил в высшей степени рассерженный тем, что снова осмеял себя. Ему даже в голову не пришло повторить дважды неудачную попытку.

— Твой скот сошел с ума, — воскликнул он, — ни один человек не может ездить на нем!
—Я тоже? — спросил Халиф.
—И ты тоже! Следи за тем, как быстро ты тоже должен упасть!

Он стиснул свои могучие руки, отпрянул назад и ударил ими между глаз коня так, что прозвучало так, будто лоб треснул. Бен Ри  постоял мгновение совершенно неподвижно, он был словно оглушен. Халиф сидел еще неподвижнее.

— Ради Бога! Держись в седле и за поводья!  — крикнул я ему. — Конь вырывается!

Он тут же  все-таки опомнился в нужный момент. Бен Ри начал дрожать и дергаться. Он сделал огромный прыжок вперед, один вправо и один влево, затем бросился дальше и помчался прочь, как будто за ним гнался ад, чтобы поймать его.


— Тьфу! — крикнул я Шейху. — Бить такое благородное животное подлым кулаком! Это было так неправильно с твоей стороны! Это не делает тебе чести!

Я вскинул винтовки и оседлал Сира.

—Куда ты хочешь ехать? — спросила Талджа.
— За ним! Если копыто лошади застрянет в одной из этих крепких твердых ловушек, он может сломать шею!
— Когда ты вернешься?
— Не знаю. Может быть, никогда! Мы не жаждем грубых мучений!
— Но если теперь я попрошу тебя …


Больше я ничего не слышал. Сир улетел догонять беглого Бен Ри, который уже был не виден, потому что исчез за одним из уже описанных поворотов. Все было действительно так, как я сказал женщине. Мне действительно не нужно было бояться за Халифа. Он годами доказывал мне, какой он превосходный наездник и что он вполне может справиться с мчащейся лошадью и без моей помощи. Кроме того, конь, на котором он сейчас ехал, был слишком благородным животным, чтобы испугаться полученного удара и мог продержаться дольше, чем короткое время. Но густые, спутанные и переплетенные ветви желтых цветков, по которым несся конь, давали тысячную возможность зацепиться ногой, и если бы  это произошло, то неизбежное падение при той скорости, что развивала лошадь, очень легко могло оказаться смертельным. Также достаточно скоро выяснилось, что мои опасения были не только вполне обоснованными, но и сбылись, потому что, когда я проделал довольно значительный путь, двигаясь самым быстрым галопом и пройдя несколько изгибов пути, я увидел Бен Ри, стоящего посреди папильонатов вдали от меня, опустившего голову… но его всадника я не увидел. Во всяком случае, он лежал на земле, в том месте, куда указывала голова лошади.


Все было так, как я и думал. Когда я туда добрался, то увидел Халифа лежащего, застывшего и неподвижного, с закрытыми глазами как у мертвеца. Сразу же при первом же взгляде я увидел по следам, что лошадь зацепилась и упала. Цепкая, твердая растительная петля все еще висела на его ноге. Если бы она не оторвалась, то Бен Ри обязательно сломал бы ногу, и мне ничего не оставалось бы, как убить его. Халиф еще был жив. Он просто был в обмороке. Он тоже не пострадал, потому что, когда я его будил, он мог безболезненно шевелить телом и всеми конечностями. Это настолько успокоило меня, что я уютно устроился рядом с ним, ожидая его пробуждения. Конечно, сначала я осмотрел Бен Ри. Он не получил ни малейшего вреда.


Прошло довольно много времени, прежде чем Халиф начал приходить в себя. Он открыл глаза, посмотрел на меня, снова закрыл их и сказал:

—  Вот он сидит … очень, очень тихо … но я, я должен ехать…!


Итак, его так называемое «Я» все еще находилось в нем посередине галопа! Через некоторое время он продолжил, не открывая глаз:

— Если он застрянет в кустарнике… и я упаду… тогда я сломаю ему шею!


Его тело лежало неподвижно. Его лицо тоже было неподвижным. Но вдруг оно приняло выражение крайнего напряжения, и он закричал:

— Он зацепился… Он падает…! Он сбрасывает меня...! Вверх, быстро вверх… иначе он раздавит меня до смерти!


До этих слов он держал глаза закрытыми. Но теперь он вскочил и закричал радостно:

— Я могу на…! Я на…! И я вижу, что я…


Здесь он остановился посередине речи, потому что теперь, когда он открыл глаза, то увидел стоящего перед ним Бен Ри. И он с удивлением продолжил:

— Он тоже уже вскочил! Прямо со мной! Только что! И он стоит так спокойно, как будто …


Он замолчал, потому что в этот миг увидел и меня.  В высшей степени изумленный, он спросил:

— Ты тоже здесь, Сихди? Ты тоже? Я же только что проследовал за тобой! Ты сидел молча и смотрел на меня в ожидании, остановлюсь или нет. Но конь побежал дальше далеко-далеко, потом рухнул, и я с ним. Я ударился головой. Мне больно, и… и… Ты улыбаешься?
— Да, —  кивнул я.
— Почему?
— От удовольствия, что ты отвечаешь мне на очень важный, научный вопрос.
— Я? Научный вопрос? Это было бы впервые за всю мою жизнь! Какой вопрос?
— Это вопрос о том, что происходит внутри человека, который упал в обморок.
— Обморок? Ты хочешь сказать, что я был без сознания?
— Да.
— Почему?
— В результате падения.
— Но я же сразу же вскочил!
— Так быстро, как ты думаешь, наверное, нет. Я побежал за тобой и, найдя тебя лежащим здесь, сел к тебе и довольно долго ждал, пока к тебе вернется сознание и ты сможешь снова встать.
— Сознание? Сихди, будь искренним! Ты действительно утверждаешь, что ко мне вернулось сознание?
— Однако. Оно ведь уходило, а теперь вернулось!
— Нет! Это неправильно! Его не было! Ты просто не мог этого видеть! Это было там! Но только со мной! А именно не здесь снаружи, а внутри, внутри! Оно изнутри смотрело на то, что происходило снаружи!
— Ага! Верхнее сознание и подсознание! — кивнул я с важным видом.


Тогда он посмотрел на меня с озабоченным выражением лица и спросил:

— Верх и низ? Значит, есть сознание, которое вверху, и сознание, которое внизу? Что это должно быть?
— Это научные выражения, которые ты не можешь понять.


Тут он громко рассмеялся и ответил:

— Не понять? Мне? Не думай об этом, Сихди! Когда бы я хоть раз что-нибудь не понял! Я Хаджи Халиф Омар, очень известный Шейх Хаддединов из великого племени Шаммаров, и я пойму все обязательно, все! Над вашим так называемым знанием я смеюсь! И точно так же над всей вашей наукой! Ты слышишь?
— Да, — кивнул я.
— Хочешь, я тебе объясню?
— Прошу об этом.

— Итак, послушай: мое сознание, это ведь не ты, а это я. Когда я своим сознанием сижу высоко на лошади, это мое сверхсознание. И когда лошадь сбрасывает меня вместе с моим сознанием, так что я теряю рассудок, разум и все высшее, я погружаюсь в подсознание, где нет ни лошади, ни Сихди, ни Эффенди, ни ученого и никаких следов знания. Где я там нахожусь и что делаю, этого не знает никто, потому что никто до сих пор не смог этого обнаружить. Но если тебе доставит удовольствие это узнать, то я с удовольствием сделаю все возможное для тебя и твоих наук. Мне просто нужно подождать, пока я снова не погружусь из сверхсознания в подсознание с бегущей лошадью и … Аллах в'Аллах! Смотри, Сихди! Ты это видишь?


Прервав свою речь, он указал вдаль на трех всадников, внезапно появившихся в отдалении и теперь остановившихся. Необходимо взглянуть на то место, где происходил процесс, о котором я рассказываю.


Мы все еще находились на узкой полосе в зарослях золотистых цветков-бабочек е, где я выследил и захватил Шейха Уссулов. Эта полоса напоминала искусственно созданное в прошлом, но затем заросшее плато, с двух сторон плотно окаймленное деревьями. Уссульский лагерь был позади нас, но так далеко, что хорошему пешеходу потребовалось бы больше часа, чтобы добраться до него, потому что наша поездка, хотя и короткая, была чрезвычайно быстрой. Перед нами проходила эта узкая тропинка,  оставалось проехать всего лишь небольшое расстояние, чтобы потом, как казалось, выехать на свободную поляну. Для наших глаз она действовало почти как телескоп. Все направление здесь шло прямо. Падала тень от рядов деревьев, а над ними ясно виднелись лучи света. Перспектива, казалось, заставляла эту трубу становиться все теснее и теснее. И в той точке, где она вела на свободную поляну, трое всадников остановились, как перед объективом, который необычайно выделял их фигуры, очертания и движения и позволял ясно видеть. Они вышли с поляны на узкую тропинку, взглянули на этот длинный путь и посоветовались, следует ли им двигаться по нему или нет. Это было видно по их движениям. Значит, они не знали этого района, следовательно, вероятно, это были Уссулы, у кого никогда не было возможности попасть в этот район. Но я не исключал, что они вовсе и не были Уссулами.


Когда их совещание закончились, они двинулись в путь, направляясь именно к нам. Это произошло поразительным образом. Они избегали середины тропы, где их можно было видеть издали, и, скорее, держались на расстоянии двух или трех шагов, так близко от лесных деревьев, что в дальней видимости они совсем исчезали.


— Это не Уссулы — заявил Халиф, увидев это.
— Но и не их друзья, — добавил я. — Они не хотят, чтобы их видели, потому что идут с враждебными намерениями.
— Спрячемся? — спросил он.
— Нет. Слишком поздно для этого. Хотя они все еще довольно далеко, но вероятно, увидят, что кто-то движется здесь. Присядем и пусть наши лошади лягут.


Он занял место рядом со мной. Двум хорошо обученным коням потребовалось всего лишь одно короткое приказание, поэтому они легли прямо там, где стояли, посреди кустарника. Высокие цветы растения дрока скрывали нас,  так что заметить можно было только с близкого расстояния.


Незнакомцы медленно приближались. У нас было достаточно времени, чтобы внимательно рассмотреть их еще до того, как они добрались до нас. Это были двое бородатых мужчин старшего возраста и юноша, вернее, молодой человек лет двадцати пяти. Их лошади были не такими массивными, как знаменитый Смих или Назик, но все же из той тяжелой, высокой и костистой породы, что в Германии все равно сочли бы слишком неповоротливыми даже для артиллерии. Седла и уздечки были очень простыми, из неокрашенной натуральной кожи. Из оружия я видел лук, стрелы и ножи. Каждый вез копье и дробовик, последнее, как казалось, старинного бедуинского типа, а именно в своих железных частях легкое, тонкое и ненадежное и притом с таким сырым порохом, что выстрел легко мог стать опасным скорее для стрелка, чем для дикаря или врага. Одеты они были в кричащие цветные ткани, какие любят носить степные жители, брюки, жилет, длинная рубаха, плащ, тюрбан, кожаные полусапожки со страшными шпорами, кровавые следы которых носили на своих боках бедные лошади. Двое пожилых мужчин выглядели очень серьезными и мрачными. У младшего, чья борода, казалось, только начала пробиваться, было более открытое лицо, на котором позже, к сожалению, я обнаружил также следы жестокости и коварства. Его спутники, казались остриженными, но из-под его тюрбана торчали две хорошо заплетенные косы, украшенные золотыми и серебряными монетами. Ведь есть дикие и полудикие племена, у кого такие косы являются признаком особого положения или даже особых заслуг. Халиф, смотрящий на него с большим интересом, сказал мне:

— Сихди, мне кажется, что у меня есть видение. Этот юноша —  заколдованный сказочный принц, а его неуклюжая большая кляча — колдун, который его заколдовал. Оба катаются друг с другом, чтобы освободиться от чар любым способом, о котором мы еще узнаем. Разве ты не это имеешь в виду?
— Хм! —  ответил я. — Впрочем, он не кажется совершенно обычным человеком, хотя и не принцем или князем. Но если бы он был одним из них, то непременно принадлежал бы к числу тех правителей, от кого лишь на краткий решающий миг зависит, станут ли они ангелами или дьяволами своих народов. Берегись! Теперь они здесь!


Они уже подъехали к нам совсем близко, не видя нас. Я и поднялся во весь рост. Все трое остановили своих лошадей. Халиф тоже вскочил. Вместо того чтобы ждать, пока я заговорю, он угрожающе крикнул им:

— Что вам здесь нужно?

Тот, что находился там, быстро подъехал к двум другим. Они обменялись несколькими словами, а потом он ответил:

— Ничего. Мы просто катаемся здесь. Наша цель —  море.
— Кто вы?
— Путешественники.
— Откуда?
— Из сердца страны.
— Из какого народа?

Незнакомец вскинул руку в воздух, громко рассмеялся и сказал :

— Это лучше спросить у вас, а не у нас!


Он потянулся за своей винтовкой. Двое других последовали его примеру. Раздались три выстрела, ни один не попал, затем они поскакали  прочь в том же направлении, откуда пришли. Совсем нетрудно уклониться от выстрела столь неподготовленных и неосторожных людей, но в этом не было никакой необходимости, потому что они забыли прицелиться.

— Что за бестолковые люди! — воскликнул Халиф. — За ними!

Он подскочил к своему коню.

— Осторожно! — предупредил я его.
— Наверное, из-за падения в подсознание? — засмеялся он.
— Да.
— Это я оставлю твоему неутомимому ученому. Я больше не упаду. Я предупрежден.
— Тогда вперед! Но пощадим людей и животных. Только живыми они принесут нам пользу!

Мы поехали за ними, причем, не для того, чтобы догнать их, а лишь приблизиться к ним, чтобы они не успели разделиться и скрыться в лесной чаще. Настоящее действие должно было состояться на поляне, где было больше места для маневров с лошадьми. Еще  когда мы впервые увидели их, во мне поднялась мысль, что, возможно, они принадлежали к Чобанам, врагам Уссулов, кто время от времени приходили, чтобы напасть на них и ограбить. При этой мысли меня поразило уверенное поведение трех мужчин.

Когда они в первый раз оглянулись на нас, мы только сели на лошадей. Когда это произошло во второй раз, мы уже летели резвой рысью. Они делали насмешливые движения руками и смеялись над нами. Но вскоре они заметили, что мы приближаемся к ним. Тогда они вонзили своим бедным животным огромные шпоры в кровавые раны так, что лошади громко взвыли от боли, вернее, громко заржали, стремясь увеличить свою скорость. Но это им удалось лишь на краткое время, потому что вскоре они снова замедлились. Они быстро утомлялись, и дыхание у них перехватывало. Всадники использовали свои шпоры совершенно нечеловеческим образом, но тщетно. Когда они вышли на обширную поляну, мы были едва ли в двадцати прыжках позади них. Я приказал им остановиться. Они не повиновались, но ответили тем, что натянули свои луки и, обернувшись в седле на нас, послали нам вслед несколько стрел. Во всяком случае, в использовании этого типа снарядов они были более опытны, чем в стрельбе из винтовок. Из лука они необычайно хорошо целились.


Поле было широким, может быть, в полтора часа пути, и имело такую длину, что противоположная его граница была не видна. Оно состояло из песчаного участка и было покрыто лишь редкой зеленью, тут и там бедный куст пытался отстоять у бесплодной земли свою скудную жизнь. В Германии при виде подобного широкого, ровного поля сразу бы сказали: "Превосходное место для проведения конных сражений", а позже, однако, мы узнали, что это место получило название Мараха, потому что почти все бои, которые Чобаны вынуждали вести  Уссулов, проходили именно в этом месте.


Я, конечно, подозревал, что три всадника здесь на этой местности разъедутся, чтобы заставить нас тоже разделиться. Но этого не произошло. Они остались вдвоем, и причина этого вскоре стала очевидной. Двое старших всегда опережали мальчика. Они держались от него как можно дальше, чтобы прикрыть его от нас. Так что, во всяком случае, он был благородным, важным человеком, которого они должны были защищать и не имели права покидать. Вот почему я решил застраховать себя от всего, что касалось его. Я рассчитывал на хороший трюк, чтобы разлучить его с ними; но мне не пришла в голову ни одна полезная мысль. К счастью, оказалось, что мне ничего подобного и не нужно, потому что незнакомцы, ничего не подозревая, пришли навстречу моему желанию совершенно сами по себе. Они выкрикнули друг другу несколько слов, они содержавших  план, которого следовало придерживаться сейчас, потому что младший поехал прямо вперед в спешке, двое же других, напротив, придерживая своих лошадей, повернулись к нам и взялись за свои копья.


— Сихди, за ним! — крикнул мне Халиф. — Я позабочусь об этих двух беспечных пареньках!


Он обуздал свою лошадь, вытащил пистолеты, а затем медленно поехал к ним. Но я пролетел мимо них и помчался за младшим, который должен был убежать от нас. Увидев это, они отстали от Халифа, бросили своих коней и последовали за мной. Теперь Хаджи шел за ними последним.


У них не было возможности догнать меня. Как бы мало не было время, которое им потребовалось, чтобы оторваться от своего спутника и развернуться против нас, его все же хватило для того, чтобы получить изрядное преимущество. Догнать его, наверное, мог я, но не они. Я оглянулся на них и заметил, что они снова обернулись. Так что о Халифе мне не нужно было беспокоиться. Я мог спокойно следовать за молодым человеком передо мной. Он увидел меня за собой и погнал свою лошадь кнутом и шпорами так, чтобы это было мало милосердно. Поэтому я сократил этот  процесс и решил задержать его не лассо, как я изначально намеревался, а ускорить все. Я издал короткий резкий свист для Сира. Тут он ускорил свой бег. Мы с каждой секундой приближались к беглецу. Он это видел, потому что часто оглядывался по сторонам. Тогда он снова взялся за лук и, выстрелив назад, послал в меня стрелу,  так хорошо нацеленную, что она поразила бы меня, будь я более неуклюжим и если бы я не приклонился в седле. Но тем быстрее я оказался рядом с ним, лошадь к лошади, бок о бок. Я поймал его за пояс — небольшое давление   шпоры на Сира, который тут же сделал широкий прыжок в бок — и всадник был сбит с ног своим животным этим прыжком моей лошади. Я удержал его, взмахнул им, а затем отпустил, после чего он по широкой дуге вылетел из моей руки на землю. Сир остановился. Я спрыгнул и шагнул к поверженному. Он хотел поскорее подняться, но не смог и снова рухнул.



ГЛАВА 6


— Стой! Ни с места! — приказал я ему. — Ты мой пленник!
— Твой пленник? — засмеялся он. — Разве ты не видишь, что они едут?

Он указал на своих спутников, которые только что подъехали.

— Они мне ничего не сделают, — ответил я. — Убери оружие!


Копье и дробовик уже были у него, когда я стащил его с лошади. Теперь я вырвал у него и колчан, и стрелы, которые могли быть отравлены, а также нож, за который он схватился, чтобы наброситься на меня. Я отшвырнул их  подальше, где они были безопасны, потому что не мог  подняться, чтобы взять это. Сейчас не было времени выяснять, не пострадал ли он каким-то образом, потому что уже подошли двое других. Перезарядить свои винтовки во время езды им, наверное,  не хватило, ловкости. Даже луком и стрелами они не могли воспользоваться в нынешних обстоятельствах. Вот почему они набросились на меня с копьями. Я легко парировал удар ближайшего из них своим Медвежонком. Нападавший при этом проскочил мимо меня, а затем обуздал свою лошадь, чтобы повернуть ее; но двумя-тремя быстрыми прыжками я последовал за ним, схватил за поводья и рывком поставил лошадь на задние ноги. Она хотела мгновенно подняться, но я низко склонил ей голову. Она быстро подняла заднюю ногу вверх. В результате всадник потерял равновесие и вылетел из седла. Правда, он быстро вскочил, но не устоял, потому что я так ударил его по плечу прикладом Медвежонка, что он рухнул с криком боли. В одно мгновение он был обезоружен. В это мгновение его спутник приблизился, глядя только вперед, но не назад, где Халиф наступал уже ему на пятки. У второго нападавшего была только одна мысль — добраться до меня. Выставив копье для удара, он пришпорил своего коня, направляясь ко мне. Но он даже не обернулся, потому что Халиф, вращая винтовку в воздухе, сделал решающий прыжок и ударил противника прикладом по голове, так что пораженный выронил копье и поводья и обеими руками ухватился за покрытый тюрбаном череп. Его лошадь сделала шаг в сторону, и он кувырнулся вниз. Тогда Халиф быстро соскочил со своего животного и взял поверженного за шею.

— Хамдулиллах! — радостно воскликнул он. — Теперь они все внизу! Соберем их?
— Да, пожалуй!


Тот, кого он победил, был сильно ошеломлен. Халиф поднял его с земли, толкнул перед собой и подвел к неподвижному молодому человеку. Я привел другого, так сильно сраженного моим ударом, что даже не пытался сопротивляться. Теперь, когда все трое сидели вместе, их оружие лежало в куче рядом, Халиф сел вместе с ними с тем знакомым выражением лица, которое всегда было у него, когда негодяй дышал ему в затылок. Он смотрел на каждого из них очень долго, очень внимательно и очень ласково. Затем он сказал:


— Я бесконечно рад, что мы снова есть друг у друга. Скажи, пожалуйста, чем мы тебя так обидели, что тебе не понравилось с нами!
— Кто ты? — спросил младший коротким, твердым тоном, не дав себя соблазнить дружелюбием маленького Хаджи.
— Как вы пришли к этому вопросу? — ответил Халиф. — Как же ты вообще смеешь говорить? Твои товарищи старше и, следовательно, вероятно, опытнее, чем ты.
— Я благороднее! — воскликнул другой.
— Родовитее? — спросил Халиф. — Что ты называешь благородным?
— Я Илькевлад!


Он произносил это слово так, что его приходилось воспринимать не только в обычном смысле, но и как титул, т.е. в том значении, которое имеет в нашей стране слово цесаревич или кронпринц. Поэтому Халиф спросил:

— Значит, Первенец правителя?
— Да.
— Какого правителя?
— Это тебя не касается!
— Но я хочу знать!
— Не узнаешь!
— Ошибаешься. Во всяком случае, я узнаю об этом если не от тебя, то от других. Но, во всяком случае, тебе было бы выгоднее, если бы ты искренне разговаривал с нами.
— С такими людьми, как вы, мы не разговариваем конфиденциально. Вы — наши враги. Вы — Уссулы!
— Уссулы? Мы? — спросил Халиф, разразившись громким смехом. — Сихди, мы — Уссулы! Тот, кто утверждает это, должен быть слепым и глухим и не в своем уме.
— Неужели вы отрицаете это? — спросил «Первенец» осуждающим тоном.


Тут взял слово один из его спутников, причем очень вежливо:

— Они меньше, чем Уссулы, мы до сих пор не обращали на это внимания. И один из них называет другого Сихди. Это слово не распространено у Уссулов. Его можно найти только у турецких и персидских арабов.
— Так вы, наверное, турки? — спросил младший.
— Нет, — ответил Халиф.
— Или персы?
— Нет.
— Кто же еще?
— Это не твое дело! Тот, кто не дает нам никакой информации, пусть и от нас ничего не ждет. Но я хочу сделать здесь исключение и позволить моей благодати воссиять над вами, рассказав вам, кто мы такие. Мы также «Первенцы», он мой, а я его. Так что я его отец, а он мой отец. Следовательно, мы оба гораздо больше, чем просто первенцы, и ваш единственный простой  Первенец не сравнится с нашим двойным первенством!
— Дурак! — оскорбленно воскликнул молодой человек. — Шутник — самый низкий человек во всем племени. Я тебя презираю! Я вообще не знаю, кто и что вы. Убирайтесь отсюда!
— Тем не менее, так мы и поступим. Но мы собираемся взять вас с собой.
— Куда?
— Это тоже не ваше дело!
— Посмейте еще раз упрекнуть нас! Мы не такие неверующие, как Уссулы. Мы мусульмане!
— Думаете, можете этим гордиться? Я говорю вам: я тоже мусульманин, я даже более мусульманин, чем вы; да, я в сто раз и в тысячу раз больше мусульманин, чем вы все трое, ваше племя, весь ваш народ! Вы, кажется, прекрасно думаете о себе, но на самом деле вы не что иное, как беспримерно глупые, неопытные парни, и я покажу, как обращаются с такими людьми как вы.


Халиф вскочил, снял с пояса свой любимый Курбач, помахал им назад-вперед и продолжил:

— Сначала взгляните на своих бедных лошадей! Отверстия от шпор с обеих сторон! Полны крови и гноя! Вы люди? Даже конь — существо Аллаха, в тысячу раз прекраснее, благороднее и драгоценнее, чем вы! Разве вы не понимаете, что мы будем относиться к вам с чувством, нежно и деликатно? Лучшее слово для вас — это просто кнут!
— Собака! —  закричал молодой незнакомец. — Ты смеешь угрожать мне кнутом? За это я потребую твоей крови и жизни! Я буду...

Он не стал продолжать разговор. Он попытался вскочить, но снова упал с криком боли.

— Моей крови и жизни? — засмеялся Халиф. — Какой мальчик с верблюжьим молоком! Посмотри, какой несчастный ты здесь перед нами! Никогда за всю свою жизнь я не видел тройную глупость так близко от себя, как сейчас! Как глупо вы приехали в то место, где мы вас удивили! Как глупо вы бежали! Как бесконечно глупо было с вашей стороны оставаться поблизости! Как невероятно глупо вы начали помогать одному из вас бежать! Как ужасно глупо вы попали к нам в руки! И как совершенно, несказанно глупо, несмотря на все это, вы раздуваете свою гордость и оскорбляете нас, а ведь мы все же хозяева вашей судьбы! Мы зададим вам...!
— Ничего вы не добьетесь! — прервал его Илькевлад ревущим голосом. — Замолчи!
— Да, молчи, — тоже теперь призывал меня Халиф. — Эти люди теперь возвращаются с нами.
— Куда? — спросил Первенец, измеряя меня сверкающими глазами.
— Куда угодно нам, — спокойно ответил я.


До сих пор я молчал, стоя между ними и их оружием, чтобы тем двоим, кто могли уйти, не пришло в голову вскочить и вооружиться без помех. Для третьего это было невозможно, потому что он получил травму. Теперь я подошел к нему и спросил:

— Где у тебя болит? Я хочу проверить, не сломалось ли что-нибудь. Может, мы должны перевязать.

Тут он сердито посмотрел на меня:

— Убирайся отсюда, шакал, негодяй! Ты знаешь, кто мы такие?
— Нет, — ответил я безо всякого гнева.
— Для нас это величайшее преступление — обижать Шейха или его сыновей. Вы это сделали, вы обречены на смерть. Если я позволю вам прикоснуться к себе, то по нашим законам это даст вам право быть помилованным.
— Благодарю тебя за это предупреждение, потому что, однако, я не ищу пощады. Но я скажу тебе одно: если ты так уклоняешься от прикосновения наших рук, то так же уклоняешься и от прикосновения нашего кнута!

Он посмотрел на меня, я на него тоже. Внутри него все кипело. Он хотел вырваться, но мой взгляд не позволил этого сделать. Он осекся и спросил:

— Ты еще смеешь говорить о кнуте?
— Смею? Тьфу! Если я захочу выпороть тебя, то выпорю тебя, смелости в этом нет. А теперь следи за тем, что слышишь! Вы сделаете то, что я прикажу, немедленно, без сопротивления. Если вы не станете повиноваться, то, однако, получите кнут, все трое. И тот из вас, кто сейчас осмелится говорить без спроса, получит по одному удару за каждое слово. Запомните это! Я не шучу!
— Аллах проклянет вас! — крикнул один из двух других, делая вид, что поднимается.

Но тут же на него обрушился хлыст Халифа. Я вытащил два своих револьвера, протянул их им, сыграл на барабанах, чтобы показать им заряды, и сказал:
— Посмотрите на эти пистолеты! Как вы можете убедиться, каждый заряжен шесть раз. Так что я могу дать вам двенадцать пуль без необходимости заряжать. Берегитесь! Сначала кнут, а если это не поможет, то пуля!


Это подействовало. Они не понимали механику револьверов, но видели пулевые отверстия и почувствовали себя загнанными в угол секретом, который при этом хранился. Никто больше не произнес ни слова, но на их лицах с величайшей отчетливостью читалось то, что ожидало бы нас, если бы им когда-нибудь посчастливилось заполучить нас в свои руки. Я остался стоять рядом с ними с взведенными пистолетами, дожидаясь, пока Халиф привязывал их коней, причем одного за другим. Затем двое старших перенесли на переднего коня своего младшего спутника, к которому мы не прикасались, и взгромоздили его на седло. Потом им самим связали руки сзади, и мы помогли им сесть на их лошадей. И вот мы двинулись вперед, Халиф впереди, а я позади. Их оружие, разумеется, было взято с собой.


Это был совершенно своеобразный опыт. Мне казалось, что захват этих трех людей оказал большую услугу племени Уссулов, но мы оба тем самым также положили начало дальнейшим беспорядкам или даже опасности. Если бы это было так, как бы хотелось сейчас, то мы не были виноваты в развитии событий. Если бы трое незнакомцев вели себя по-другому, они бы не бежали так без всякой видимой причины, да, если бы они, по крайней мере позже, не были такими грубыми и враждебными, то эта встреча, несомненно, прошла бы совершенно иначе. И даже в худшем случае, если бы они были одними из смертельных врагов Уссулов, Чобанами, наверняка нашли бы способ избежать наименьших военных действий. Я с нетерпением ждал, когда Уссулы узнают кого-нибудь из них или, может быть, даже всех троих.


Мы возвращались тем же путем, которым пришли. Мы прошли дальше того места, где Халиф упал с Бен Ри. Но еще не дойдя до тюрьмы Амина, увидели, что навстречу нам идет полдюжины всадников, высокие, широкоплечие фигуры на массивных, похожих на первобытных лошадей, конях. Когда они подошли достаточно близко, мы их узнали. Это  был Амин, Талджа и Захар с еще тремя другими Уссулами. Они удивились, увидев не двух, а пятерых всадников, идущих гуськом друг за другом. Они сразу же узнали Халифа, самого первого из нас, и остановились, чтобы дать нам подойти. Конечно, именно Халиф должен был сказать первое слово. Он крикнул им еще задолго до того, как мы до них добрались:

— Радуйтесь! Смельчаки посмели! Храбрецы победили! Бой окончен! Триумф, победа, приветствуйте победителей!
— Вы сражались? — спросил Амин издали.
— Да, сражались, — ответил Халиф.
— С кем?
— С тремя незнакомцами. Мы их не знаем. Они сдались нашей власти и рассыпались в прах перед нашим кулаком. Вот они! Посмотрите на них!


Он слегка отклонил своего коня в сторону, так что теперь Уссулы увидели первого нашего пленника.

— Allahi, wallahi! — воскликнул Амин, — Это Паланг, старший сын Шейха Чобанов!
— Паланг, Илькевлад! — добавил Жрец.
— Кровожадный! Убийца Уссулов!  — воскликнула и Талджа.
— Где вы их нашли? — спросил Шейх.

Халиф уже собирался открыть рот, чтобы произнести одну из своих знаменитых хвалебных речей, но я не позволил ему начать, а вместо этого сказал:

— Мы увидели их издалека. Увидев нас, они побежали. Мы поспешили за ними, чтобы схватить их и доставить к тебе. Ты видишь, что нам это удалось.
— Приветствуем вас! Вы совершили тяжелую и опасную работу. Без сомнения, это Пантера Чобанов. Я видел его неоднократно. Двух других, которые с ним, я не знаю. Чьими пленниками они считаются?
— Как бы моими.
— Как долго они должны оставаться так?
— Сколько мне понравится.
— Господин, если бы ты уступил их нам!


Другие Уссулы немедленно и энергично присоединились к этой просьбе. Я привел пленников сюда, чтобы передать их вообще-то, но пока счел за лучшее воздержаться. Вот почему я ответил:

— Нет ничего невозможного в том, чтобы я оставил их вам, но я бы поставил свои условия.
— Какие? — спросила правительница. — Скажи скорее!
— Вы не должны отпускать их без моего разрешения.
— Согласны! Полностью согласны! Можем ли мы взять их себе?


Их спутники уже начали подбираться к пленникам. До сих пор они вели себя исключительно молчаливо, опасаясь кнута Халифа. Но теперь Паланг, Пантера спросил меня:

— Могу ли я снова говорить сейчас?
— Да, — кивнул я.

Тогда он повернулся к Шейху и его жене и сказал:

— Если бы этот пришелец выдал нас вам, вы были бы вынуждены освободить нас.
— Почему? — спросила Талджа, которой, казалось, мужчины очень хотели предоставить слово.
— Потому что в плен берут только врагов, но не друзей.
— Ты же враг!
— Нет! Не сейчас, не сегодня! Я пришел сюда как друг. Мой отец отправил меня к вам с посланием о мире. Носитель таких посланий священен, насколько простирается Земля. Вы знаете, что последует, если вам придет в голову относиться ко мне как к врагу. Он начал бы войну и убил бы любого Уссула, попавшего к нему в руки.
— Да, он бы так  и сделал, — подтвердила властительница. — Мы можем считать тебя врагом только в том случае, если ты пришел с враждебными намерениями. А это, безусловно, так!
— Как ты собираешься это доказать?
— Ни один Чобан не приходил к нам как друг!
— А на этот раз да! Я даже послан заключить с вами союз, союз на долгое время, если возможно, навсегда.
— Итак, теперь я обращаюсь к тебе: как ты собираешься это доказать?
— Полностью. Но я, наверное, не могу этого сделать здесь, и не сегодня, и не завтра. Это включает в себя долгие дни и долгие переговоры. И даже если эти переговоры не привели бы к цели, вы не должны обижаться на меня и должны позволить мне спокойно вернуться, потому что я прибыл как посланник мира и друг.
— И стрелял в нас как посланник мира! — напомнил я.
— А вы? — спросил он, отводя взгляд. — Вы Уссулы?
— Нет!
— Вот и  молчите! К вам меня не посылали!
— Это верно. Но поэтому мне и не нужно было относиться к тебе как к другу. Ты мой пленник.
— Но это не помешает мне вести переговоры с Уссулами, и я говорю тебе: они потребуют меня у тебя. Горе тебе, если ты откажешь им!


В этот серьезный момент произошло нечто бесконечно веселое. Шейх, конечно, ехал на своем Смихе или Назике. Тот, пока говорили другие, вел себя очень тихо, но когда уловил мое слово, он уже не молчал. Он переминался с одной ноги на другую, хлопал себя по голове ушами, вертел хвостом: короче, сделал все, чтобы привлечь мое внимание. И когда я все равно не обратил на него внимания, он, несмотря на все сопротивление своего всадника, подошел, встал передо мной, разинул рот выпрямился и издал такой жалобный вопль, обращаясь к  моему суровому сердцу, что все присутствующие, исключив заключенных, разразились громким смехом. Затем он начал облизывать мне сапоги, ласка, которая на самом деле должна быть посвящена бы моей руке. Мне пришлось успокоить Сира, казалось, не терпящего Ургаула, что тоже было неудивительно, если вспомнить, что тот недавно  валялся в глубокой грязи, чтобы обновить свою любимую корочку.

Дать Пантере достойный ответ мне помешал Ургаул. Вот почему Талджа меня спросила:

— Как ты решишь, господин? Ты передашь их нам или нет?
— Пока что я сохраню их для себя до поры, до времени. Но ненадолго. Ибо как только я докажу вам, что они находится в этой местности как ваши враги, я отниму их у вас.
— Ты этого не докажешь, — обратился он ко мне.
— Я представлю доказательство этого еще до конца сегодняшнего дня! — ответил я ему. — А теперь сделайте так, чтобы мы прибыли в лагерь!


Этот последний призыв был адресован Уссулам, трое из которых присоединились к пленникам, не говоря с ними ни слова, в то время как Шейх, его жена и священник ехали вместе со мной. Для нее было бесконечно важным событием иметь в своей власти «Первенца» своих смертельных врагов. В результате они оказались  владеющими заложниками, которым было невозможно откупиться ни одной крупной суммой. Правда, это оружие также могло оказаться обоюдоострым, но оно еще действовало, когда пришли торговцы миром. В любом случае права всех народов и племен Ардистана находились на стороне Уссулов, кому пленники принадлежали телом и жизнью.


На данный момент они должны были привыкнуть к простой мысли о том, что они вообще завладели ими. Такая удача никогда еще не случалось с ними за все предыдущие сражения с Чобанами. Они считали этого молодого человека проявлением жестокости, хитрости и храбрости, тогда как я не получил ни малейшего доказательства, по крайней мере, двух последних качеств. Напротив, его поведение показалось мне глупым и трусливым.


— Это великое, великое чудо, что вы все еще живы! — сказал Амин, когда мы шли рядом. — Хотя они не такие большие и сильные, как мы, вы еще меньше, чем они. Вас всего двое, а их трое!
— Итак, ты только что заметил, что ни длина, ни ширина тела, ни количество людей не имеют значения, — ответил я. — Вся жизнь человечества доказывает, что дело не в этом теле, а в душе, в духе. Ты сам говоришь, что Чобаны меньше вас, и все же вы в основном уступаете им. Я говорю тебе, что самый маленький из всех нас, а именно, мой храбрый Хаджи Халиф Омар, без страха справится с целой толпой этих людей. С другой стороны, ваши тела все еще могут быть такими сильными и огромными, но если у тебя не хватит духа воспользоваться той великой выгодой, что дает тебе владение «Первенцем», то твое тело будет тебе только во вред. Ты веришь, что он пришел с мирным намерением?
— Нет, — ответила Талджа. — Только не он. Тем не менее, как только ты передашь его нам, мы должны будем вступить с ним в переговоры, если конечно, его враждебные намерения не будут раскрыты. Ты действительно думаешь, что сможешь сделать это за день?
— Убежден в этом.
— Кто должен дать нам информацию?
— Зависит от него или его спутников.
— Они будут остерегаться!
— Они не будут остерегаться, но даже сочтут за благо разгласить свои секреты. По-видимому, нужно заставить их замолчать, а затем тайно дать им возможность высказаться. Просто позвольте мне сделать это! Если вы мне поможете, все будет хорошо. Где я могу разместить своего пленника на ночь, чтобы его было легко охранять?
— На острове, или даже в лагере. Мы просто привяжем троих мужчин к трем деревьям, как ты это сделал со мной. Достаточно одного человека, чтобы охранять ее. Другие могут спать.
— Как просто и как легко это звучит! Если вы поступаете подобным образом, то неудивительно, что Чобаны всегда перехитрят вас. В лагере в течение ночи не останется ни одного человека.
— Почему?
— Может, вы думаете, что Шейх Чобанов совершит непростительную ошибку, отправляя своего Первенца и преемника в центр вашей территории в сопровождении лишь двух мужчин?
— Эта мысль верна, очень верна! — быстро согласился Шейх. — Я бы тоже этого не сделал.
— Носят ли Чобаны сабли? — спросил я.
— Почти все!
— У этих троих их нет. Почему? Потому что они будут на вашем пути. Они хотят красться, исследовать, разведывать, искать, тихо, неслышно и невидимо. А сабли мешают. И если вы хотите обыскать вашу территорию, и если вы хотите узнать, что вы делаете, где вы находитесь, достаточно ли для этого жалких трех человек?
— Нет! Господин, ты пугаешь меня!
— Я этого не хотел. Но даже если вы действительно заволновались, это все же лучше, чем нападение, которому вы подвергаетесь, потому что оно застанет вас совершенно неподготовленными. Итак, я не думаю, что эти три Чобана — единственные, кто сейчас крадется к вам. Поэтому я предпочту опасаться, чтобы к нашим пленникам не были настолько добры, чтобы они смогли бы легко освободиться. И поэтому я также советую остановиться сегодня в лагере, который, возможно, уже давно ими изучен. То, как приближался Илькевлад, наводит на мысль, что он знает это направление. Раньше я думал иначе, а теперь уже нет.
— Это было с незапамятных времен!
— Тем хуже! И тем опаснее относить его к прошлому времени, если враги рядом.
— Какое еще место ты предлагаешь?
— Пока еще ни одного. Я не знаю этой местности, но, пока не стемнело, осмотрю. Но будь что будет, можешь быть уверен, что тебе сегодня очень повезло. «Первенец» —  это сокровище, которое посылает вам Провидение, чтобы вы...
— Провидение? — прервал меня Жрец. — Не зря о вас слышно, что вы, христиане, язычники! Бог послал его, только Бог! Слово Провидение применимо только к людям, делающих два ложных утверждения к своему стыду. Им стыдно не верить в Бога, и все же они стыдятся открыто и честно исповедовать Его. Тогда они говорят о Провидении, стечении обстоятельств и подобных вещах, хорошо звучащих, но не имеющих содержания. У нас, Уссулов, есть только один Бог. Больше нам ничего не нужно!

Эти слова были произнесены уже возле лагеря. Когда мы прибыли туда, изумление троих Чобанов возросло. Оставшиеся здесь Уссулы встретили громкими приветствиями. О спутниках «Пантеры» было сказано немного. Мы просто привязали их к двум деревьям так, чтобы они не могли разговаривать друг с другом. Но самого его пришлось уложить, потому что стоять он не мог. Добродушный Жрец осмотрел его и обнаружил, что у него сломана нога, и ему необходима быстрая помощь, чтобы не остаться хромым.  Чобан испугался. Он попросил, чтобы его немедленно перевязали, и Захар, который также был народным лекарем, принялся за дело с помощью двух Уссулов, чтобы все поправить.


Как это происходило, меня не волновало. У меня были более важные дела. Главное для меня было поискать другое, более удобное место для лагеря, а затем на веслах добраться до острова, чтобы посмотреть, подходит ли он для моей цели. Именно для того, чтобы подвести заключенных между собой к разговору, мы должны были слышать и поэтому, видимо, должны были подслушивать. Шейх сопровождал меня. Халиф тоже хотел пойти с нами, но должен был остаться, чтобы присматривать за пленниками и проследить, чтобы они не могли разговаривать ни между собой, ни с кем-либо еще. Это должно было усилить в них желание поделиться друг с другом.


Место, хорошо подходившее для ночлега, вскоре было найдено. Затем я направился к острову. Предполагая, что существует только та большая тяжелая лодка, которую я знал, я обнаружил  тщательно спрятанное в прибрежных кустах еще одно небольшое легкое каноэ, сделанное из деревянных опор и кожаного чехла, притом складное,  чтобы его можно было брать с собой куда угодно. Затем я поплыл назад. Перед этим Шейх послал одного из своих людей в «резиденцию», чтобы передать жителям того же места радостное сообщение о том, что «Первенец» их главного врага пойман, поэтому нужно было устроить назавтра торжественный прием. Он там говорил, во всяком случае, в значительной степени приукрасив, о своей «столице» и о своей «крепости», о своем «дворце». Также существовал «храм» для проведения богослужения. Это помогло снять напряжение завтрашнего дня.


Остров был невелик, около пятидесяти шагов в длину и вдвое меньше в ширину, все, что возле воды было окружено густым кустарником. Там стояло несколько деревьев, идеально подходивших для моей цели. Одно из них было совсем близко от небольшого узкого углубления в воде, которое было немного шире нашего каноэ.

 — К этому дереву привяжем Пантеру, — пояснил я Шейху.
— Когда? — спросил он.
— Ночью.
— Значит, он должен перебраться на остров?
— Да. Не только он, но и двое других Чобанов. Мой Хаджи Халиф Омар, чрезвычайно умный малый, переправит их с помощью двух гребцов. Но перед этим мы обоснуемся здесь. Мы зайдем в бухту на нашей кожаной лодке. Дерево, к которому нужно привязать Пантеру, находится так близко, что мы почти можем дотянуться до него руками. Но нас все равно не увидят, потому что растения у воды и лианы на берегу скроют нас, и кроме того, сейчас мы немного обрежем и приспособим их для наших целей. От нас не сможет ускользнуть ни одно слово, произнесенное у этого дерева. Двух других привяжем у того берега, но не так крепко, как его, а полегче и посвободнее, так что им с некоторым трудом удастся отвязаться. Они обязательно это сделают, а затем пойдут к своему главному, чтобы посоветоваться с ним.
— Хитро! Необычайно умно! — похвалил Шейх. — План хорош, но выполним ли он, вот в чем вопрос. Неужели они действительно будут так неосторожны, разговаривая друг с другом? Не вызовем ли у них подозрений? Неужели им даже не придет в голову мысль, что их хотят подслушать?
— Конечно, нет! Я убежден, что у нас все получится, — ответил я. — Когда их поведут из лагеря, они увидят, что мы остались там все вместе...
— Мы все? Мы оба уйдем, ты и я! И это то, что их поразит.
— О нет! Мы ведь уйдем не до них, а после них, когда они уже не смогут этого видеть. Для этого нужно, чтобы их перевозили на длинной тяжелой лодке, как можно медленнее, по дуге вместо прямой линии. Но мы возьмем легкое, быстрое каноэ, и поэтому будем здесь гораздо раньше, чем они. Они, несомненно, твердо убеждены, что в лагере отсутствуют только Халиф и гребцы. И если их привяжут здесь, то Пантера ничего не может сделать, потому что два его спутника находятся на противоположной стороне; но, несомненно, увидят и услышат, как трое мужчин в большой лодке действительно удалятся с острова. Поэтому они подумают, что их не подслушивают, и будут обращаться друг с другом соответствующим образом. Предварительное условие заключается в том, что мы не выдадим себя. Ты практиковал подавление кашля и чихания?
— Не волнуйся! Это то, что мы практикуем с ранней юности. Даже если бы нам пришлось торчать в воде всю ночь, ты бы не услышал от меня ни малейшего звука.
— Что же, с этим здесь пока закончили и, пожалуй, пора возвращаться на берег. Мне еще нужно тайно привести сюда своего Халифа, чтобы посвятить в наш план и проинструктировать его. Очень важно, чтобы, доставляя Чобанов на остров, он не сделал ничего такого, что могло бы вызвать у них подозрения.


Итак, мы покинули остров и поплыли обратно. Там мы расположились так, чтобы нас никто не видел. Конечно, это произошло не из-за недоверия к Уссулам, а потому, что я хотел, чтобы вообще никому не пришло в голову говорить о маленьком кожаном каноэ. Чобанам не нужно было знать о нем. Точно так же я позаботился о том, чтобы уход Халифа из лагеря происходил совершенно незаметно. По дороге на остров я рассказал ему, о чем идет речь. Он был весь в огне и пламени.

— Сихди, — заверил он, — я сделаю свое дело так, что ты будешь вынужден хвалить меня. Я бы многое сделал, если бы мог об этом высказаться, но понимаю, что это невозможно. Ты покажешь мне деревья, к которым я должен привязать пленников. Я сделаю это с величайшей осторожностью, но все же так, чтобы эти двое, если им удастся освободиться, смеялись и издевались надо мной. Я буду переносить это очень спокойно, потому что потом придет моя месть!


Теперь речь шла только о том, чтобы показать ему местность, чтобы затем в темноте вечера он бы уже точно знал как там. Когда мы сошли на остров, я показал ему три дерева, о которых уже шла речь, и он рассказал мне обо всех своих маленьких и больших уловках, которые намеревался использовать, чтобы как можно лучше обмануть Чобанов. Еще мы загустили береговой кустарник в маленькой бухточке, где нам приходилось высаживаться и прятаться, так что к вечеру наше каноэ исчезло под ним и стало совсем незаметным. Потом мы вернулись не в старый лагерь, а прямо в новый, что тем временем нашли и заняли Уссулы, и где собирали сухие дрова, потому что день заканчивался,  и надо было развести костер. Талджа с женщинами хлопотали, готовя  ужин. Мы, мужчины, сели вокруг самого большого из костров, и очень скоро завязалась довольно своеобразная и очень напряженная беседа, в которой трое пленников намеренно не участвовали ни словом. Они тоже были здесь связанными, но так размещены и повернуты друг от друга, что не могли встретиться глазами и взглядами. Но они должны были слышать все, каждое слово, и потому все Уссулы были заняты тем, что направляли разговор туда-сюда таким образом, что Чобаны слышали только то, что их впечатляло и вселяло страх перед тем, что их ожидало. Поэтому само собой получилось, что Уссулы поступили так, будто я и Халиф были полубогами, а кроме того, и их лучшими друзьями. Отношения между нами и ими были освещены в самом лучшем и близком свете, и, само собой разумеется, что в этих отношениях мой маленький Халиф получал все самое по-человечески возможное. Он относился к Уссулам так же любезно и доверительно, как к многоопытным, добрым друзьям, и они отвечали тем же, и позже стало совершенно невозможно, например, относиться к нам как к врагам. Что касается меня, то я вел себя как можно тише. То, что должно было быть сказано с нашей стороны, Хаджи высказал более чем многословно, и все же мне было нужно как можно ближе познакомиться с Уссулами не только в общем и в целом, но и по отдельности.


Еда состояла из пойманной на охоте и зажаренной на огне дичи с овощным гарниром из дикого лука, собранных с трав и жареного Canna indica.(Канна индийская — многолетнее растение семейства Канновых высотой от 0,5 до 2,5 м., известное как индийский корень, африканский корень, съедобная канна, пурпурный корень, Сьерра-леонский корень. Продовольственная культура, выращиваемая коренными народами Северной и Южной Америки на протяжении тысячелетий. Канны с древних времён культивировались индейцами тропической Америки из-за крахмалистых корневищ, употребляемых в пищу в печёном виде. Стебли и листья растений употребляли на корм скоту. — Прим. перев.) Это было восхитительно на вкус. То, что наши лошади тоже были обильно обеспечены хорошим кормом и водой, само собой разумелось. Они находились недалеко от нас. Но кони Уссулов находились дальше. Они кормились в течение всего дня, а теперь улеглись отдохнуть. Только один не лег, а именно Смих, дикарь. Он пробрался в лагерь сквозь мрак лесной ночи и так долго рыскал вокруг, пока не увидел меня сидящим. Он  подошел ко мне со спины, как большинство тех, кто не хочет быть увиденными. Он подкрался тише самого умного апача или команча, и, когда его голова поравнялась моей, так нежно провел языком по моему лицу, что казалось, будто вот-вот прилипнет. Я, конечно, тут же обернулся к нему и дал такую пощечину, рассердившую бы любое другое животное, но он воспринял это, как верное доказательство моей ответной люби, и так радостно заржал и завопил, что остальные дикие первобытные охотничьи и боевые кони присоединились в полном восторге, наполнив весь лес радостным ржанием.

— Ты у него в сердце, —  сказал Шейх. — Не обижайся на него!

При этом он ударил его копьем по голове так, что оба вздрогнули, а именно копье и голова тоже, но Смиху, дикарю, это не помешало продолжить орать, пока он не убедился, что уже достаточно выразил свои чувства, и сказать было уже больше нечего. Затем он лег позади меня и закрыл глаза, чтобы заснуть с блаженной мыслью, что теперь я знаю как дорог ему.


Когда людям, наконец,  тоже пришло время укладываться спать, по моему указанию были выставлены охранники по три смены за ночь. Затем, конечно, только для видимости был проведен краткий совет о том, как лучше всего подстраховаться во время сна наших пленников. Шейх предложил доставить их на остров и привязать там, потому что тогда для них не требовался специальный страж. Мы и другие, согласились, и Халиф предложил переправить их, если ему предоставят двух гребцов в помощь. Это было сказано и предложено совершенно непредвзято и ненавязчиво. Ни одному из трех Чобанов не пришла в голову мысль, что это была разводка. Их отвязали от деревьев и повели к воде, где скрытая прибрежным кустарником и не видимая ими, находилась большая лодка, готовая к их приему. Затем я поспешил вместе с Шейхом в другое место, где нас уже ждало каноэ. Легкое маленькое судно очень быстро доставило нас к затененному берегу, так что остров оказался между нами и деревом, и мы, невидимые с этого места, теперь могли двигаться прямо, держа курс на него. Мы заранее приплыли и достигли маленькой узкой бухточки, чтобы оказаться под густыми ветвями, создававшими над нами удобный потолок. Ствол дерева, к которому должен быть привязан Пантера, рос так близко от нас, что с этой стороны его корни даже выпирали из воды.


Теперь приближалась большая лодка. Мы слышали удары весла, но гораздо чаще — голос Хаджи, который говорил нарочито громко, чтобы мы слышали его. Он причалил с другой стороны, тем не менее, мы различали каждое его слово, потому что он говорил очень медленно и четко, а площадь острова была не настолько большой, чтобы поглотить его слова. Он разговаривал с пленниками не только сейчас, но делал это уже на протяжении всей поездки. У него была такая ловкая манера расспрашивать людей, и он не менее ловко позволял мне слышать издалека теперь то, что он узнал от них.


— Итак, вы оба — воспитатели принца Чобана, кого вы называете Палангом, Пантерой. У одного он учится управлять, а у другого — воевать. Один из них — Калам-эль-Беринц, а другой — Сеф-эль-Беринц. Оба будут связаны, а потом и он сам. Сначала Калам эль Беринц! Выходи! Вылезай!


Он вывел «Принца Пера» из лодки к известному дереву и связал его там ремнями, которые он привез с собой для этой цели. Но эта твердость была лишь кажущейся. При этом он сказал:

— Теперь, когда я узнал от вас, какой ты благородный господин, моей душе больно от головы до пят, что я вынужден привязать тебя здесь к этому стволу, что ничего не знает о твоем высоком положении. Но когда я удалюсь, то оставлю тебе сладкое утешение, что завтра утром я вернусь, чтобы узнать, хорошо ли ты спал.


Потом он взял «Принца Меча», чтобы провести его к другому дереву и привязать там. Тот тоже услышал несколько ироничных замечаний. Затем два гребца должны были перенести «Пантеру» к третьему дереву, как раз тому, где в непосредственной близости прятались мы с Шейхом. Двое других были привязаны вертикально, но этому из-за его раненой ноги позволили сесть, и привязали к стволу только спину. Сделав это, Халиф заговорил:

— Я люблю Тебя, принц. Ты завоевал мое сердце. Правда, ты заслужил это только тайно, когда потихоньку сказал мне ранее, что отдал бы мне целую седельную сумку золотых монет, если я приведу тебя к твоим коням и сбегу с тобой, но теперь я говорю это вслух, чтобы похвалить твою доброту. Твои золотые вещи принадлежат не мне, а моим друзьям Уссулам. Когда я сейчас вернусь, я скажу им и их Шейху, как ты будешь рад заплатить. Спокойной ночи! Я ухожу! Да пошлет тебе Аллах целую дюжину счастливых снов из запасов седьмого рая!


Он удалился, и вместе с двумя Уссулами они забрались в ту же лодку. Было слышно, как бьют по воде весла, и еще долго слышался голос Халифа, беседовавшего намеренно громко со своими спутниками, пока не затих вдали. Все это было так неожиданно и естественно, что троим Чобанам даже не пришла в голову мысль, что они здесь не одни, или что Халиф вернется тайком, чтобы подслушать их. Даже если бы у него было такое намерение, ему, вероятно, было бы трудно снова прийти на остров незамеченным из-за размеров лодки.


Теперь мы ждали. Шейху очень хотелось узнать, подтвердится ли правильность моего предположения, однако у меня не было ни малейшего сомнения, что пленники поспешат воспользоваться случаем поговорить друг с другом. И правильно! Едва послышался голос Халифа, как «Принц Пера»  позвал двух других:

— Внимание! Вы меня слышите?
— Да, да! — прозвучало в ответ отсюда и оттуда.
— Мы одни!
— Ты точно уверен? — спросил принц.
— Да. Я мог смотреть на лодку отсюда, пока ее больше не стало видно. Они ушли, и здесь нет никого, кто бы нас услышал. Как глупы эти люди!
— Ты крепко привязан?
— Похоже, так, но все же хочу попробовать.
— Я тоже! — согласился «Принц Меча». — Мне кажется, я могу выбраться.


На короткое время воцарилась тишина, затем мы услышали сразу два радостных крика подряд. Они успели освободиться от ремней, но не заподозрили подвоха. Они громко расхохотались и бросились отвязывать «Пантеру» и обсуждать с ним, как теперь им освободиться. Здесь проявилось влияние, какое оказывает рождение и воспитание на людей, почти равных в остальном. Он был благороднее их и оказался самым вдумчивым и осторожным из них, несмотря на их преклонный возраст и опыт.

— Стоп! Не развязывай меня! — приказал он. — Мы не знаем, возможно, нам не стоит попадаться повторно. Если бы так случилось, мы не смогли бы восстановить петли и узлы точно какими они были, и это сообщило бы им, что мы были свободны.
— Нужно ли снова привязывать нас? Им это, наверное, не придет в голову!
— И что? Вы умеете плавать?
— Нет. Мы не рыбы и не лягушки! Если бы Аллах дал нам плавники или перепонки, то в законах было бы сказано, что мы должны плавать. Ты все равно научился этому, но твоя нога повреждена...
— Да, эта нога, эта нога! — пожаловался «Пантера». — Что этот чужой пес сорвал меня с лошади и сделал хромым, этого я ему не забуду, даже если бы Аллах пришел с небес вместе с Мухаммедом, чтобы просить за него! Я надеюсь, что придет время, когда я смогу рассчитаться с ним. Тогда  не будет никакой пощады!

Процедил он сквозь зубы мрачно, а затем продолжил:

— Итак, доплыть до берега невозможно; следовательно, мы должны остаться здесь. Поэтому я остаюсь связанным так, как есть, чтобы утром не подумали, что плохо связали. Обо мне заботятся лучше, чем о вас.
— Так значит, мы должны воздерживаться от любой попытки бежать? — спросил «Меч».

«Пантера» несколько мгновений подумал, а затем ответил:

— Я должен подчиниться! Из-за моей ноги! Но не вы. Вы могли бы сбежать, как только вам представится такая возможность. Но разумнее отказаться от этого ради меня. Потому что ваше бегство, вероятно, было бы для меня не очень благоприятно. Оно опровергло бы мое утверждение, что мы пришли с миром и являемся посланниками моего отца.
— Но мы же не можем оставаться до тех пор, пока они не поймут, что это ложь! Эти двое незнакомцев даже сейчас в это не верят! Учтите, что наше войско перейдет ущелье Чатар  в течение недели! А всего через четыре дня оно появится на поле битвы на старом Мараке, на котором нас сегодня схватили! Если мы все еще пленники Уссула, то это произойдет рядом с нами! Час, когда они узнают, что мы не хотим мира, но, наоборот, большое войско снова вторглось в эту страну, будет нашим смертным часом!
— Впрочем, это следует ожидать с большой вероятностью, — согласился «Пантера». —  Но пока опасности нет. Если мы хорошо сыграем свою роль, то очень скоро нас освободят. Мы заключим с ними предварительный договор, который мой отец должен проверить, прежде чем поставить на нем свою печать. Этот договор мы должны будем ему доставить, поэтому мы должны уйти отсюда.
— Но если откажутся от этого договора и вообще не будут его выполнять?
— Это невозможно! Мы ведь знаем, что вообще не будем соблюдать этот договор, поэтому сможем сделать для них его настолько аппетитным, что они обязательно попробуют. Эти Уссулы — дураки. Среди них нет ни одного человека, кого можно было бы назвать умным. Но самый глупый из всех —  Шейх. Если бы у него не было жены, старающейся поддержать его небольшой разум, не было бы на земле большего дурака и простака, чем он! Я захвачу его при нашей следующей победе и покажу ему нашу страну, чтобы люди, наконец, узнали, как выглядит человек, который...
— Вот как он выглядит! — Раздался позади него громоподобный голос, прервавший его на середине речи, и в то же время он получил пощечину, которая, правда, была совсем не такой, какой я награждал моего доброго дикаря Смиха, когда он беспокоился обо мне больше, чем хотелось. Именно с того момента, когда мы убедились, что мирная миссия этих троих мужчин — ложь, Шейх перестал владеть собой. Его дыхание стало слышным. Я схватил его за руку, призывая к осторожности. Может, это и принесло бы плоды, если бы не последовало личное оскорбление, повергшее его в громкую ярость. Он выпрямился, отодвинув ветви, скрывавшие нас в каноэ, изо всей силы нанес удар в лицо принцу и выпрыгнул на берег. Я последовал за ним по пятам.
— Аллах Аллах! — закричал «Меч» испуганно.
— Тот же незнакомец! — добавил «Перо».

«Пантера» не сказал ни слова. Вероятно, пощечина была такой сильной, что у него отнялась речь.

— Да, Шейх и незнакомец!  — продолжал греметь Уссул. — Тот самый Шейх, которого вы хотели показывать повсюду в вашей стране! Шейх, самый глупый из всех глупцов! Но вы уже с детских лет вбили себе в голову эту премудрость и с ее помощью донесли ее небесам, что достаточно привязать вас к первому крепкому дереву, чтобы узнать все ваши секреты. Убирайтесь отсюда! Вы принадлежите своим деревьям!

Этот призыв был обращен к «Перу» и к «Мечу». Шейх взял одного за руку, а другого за шею и отвел их от своего принца. Они не осмеливались поднять руку для сопротивления, к тому же им, вероятно, стало плохо. Я последовал за ним. Мы снова связали их, причем так, что на этот раз им не удалось бы освободиться. Затем мы снова отправились к Пантере, потому что там находилось наше каноэ. Я осмотрел его путы. Они были так хорошо ему завязаны, что мне нечего было в этом изменить.

— Негодяй! — он плюнул в мою сторону.
— Я пришел сюда только для того, чтобы сдержать свое слово, — ответил я.
— Какое слово?
— Ты просил меня доказать тебе, что ты враг Уссулов, и я дал тебе слово, что представлю это доказательство еще до того, как закончится сегодняшний вечер. Я сделал это, и еще далеко не полночь. Прощай! Мы снова увидимся утром.


Мы сели в лодку и покинули остров. Когда мы отплыли от него так далеко, что нас не могли услышать, Шейх сказал:

— Как ты был прав, и как хорошо было, что мы подслушали их!
— И как неправильно было, что ты так преждевременно встал между ними! — упрекнул я его. — Даже не представляю, что бы мы еще узнали, если бы ты оставался спокойным!
— Прости! Я больше не выдержал. Это не смешно, когда тебя обзывают дураком, при том, что ты им не являешься! Кстати, я считаю, что мы узнали достаточно. Теперь мы знаем, в чем дело. Больше нам не нужно. Мы даже знаем те два дня, когда войско Чобана проезжает через перевал Чатар и появляется на Мараке!
— Марака мне знакома, по крайней мере, та ее часть, которую видел сегодня. Догадываюсь, что познакомлюсь с ней еще ближе. Но где находится перевал Чатар и какая там природа?
— Он расположен на границе пустыни, отделяющей степи Чобанов от моей необычайно плодородной земли. Он состоит только из камня. Он такой длинный, что потребуется полдня, чтобы добраться на лошадях от его начала до конца. Его ширина невелика, в самом значительном месте она занимает всего четверть часа езды. Но есть точки, где он настолько узок, что находясь на одной стороне, я точно понимаю слова, которые произносят с другой.
— Что там справа и слева? Например, горы?
— О нет! Но вода.
— Какая вода?
— Море.
— Море? — спросил я с удивлением. — Так эта земля — вымытая земля? Похожая на дельту Нила? Полуостров, связанный с материком таким образом, как, к примеру греческий Пелопоннес, связан с Элладой через Коринфский перешеек?

Он смущенно почесал бороду и ответил:

— Что такое Дельта и Коринф,  Эллада и Пелопоннес, я не знаю, но говорят, ученые утверждали, что земля Чобанов раньше была огромным озером, тогда как к югу от нее, то есть там, где мы сейчас, находилось море. Оба, озеро и море, были разделены крепким гребнем скал. Большая река питала озеро и делала его воды такими тяжелыми, что скалистый хребет уже не мог выдерживать их. Давление водной массы заставило его перелиться. Она ринулась в море и сорвалась вместе с валунами, чтобы поднять их наверх и дальше в море. Так, должно быть, и возникло нынешнее ущелье Чатар. Когда озеро обмелело, оказалось, что дно его южной части состоит всего лишь из бесплодного щебня. Это пустыня Чобанов, о которой я уже упоминал. Северная часть оказалась более полезной; она постепенно породила травы и многолетники, но не деревья. Это степь Чобанов. Река проходила через них, через степь и через пустыню. На ее берегах постепенно выросли кусты и деревья, но лишь там, не дальше берега. Ибо река принесла плодородную землю из более высоких местностей до самого моря и там была выброшена и поглощена им. Она становилось все больше и больше, все шире и шире. Река разделилась на множество бесчисленных рукавов и ручьев, и все из них создавали новую землю. Скорее всего, это что-то подобное тому, что вы раньше называли Коринфом, Элладой или Дельтой. Воды и ветры принесли зерна и семена, которые нашли хорошую почву. Появились леса, размеры которых росли так же, как и размеры самой земли. Это земля Уссулов, в которой ты находишься.
— А река? — спросил я. — Где ее найти?
— Она исчезла, скрылась, ушла навсегда.
— Куда?
— Хм! Куда! Об этом есть древнее сказание, но оно слишком длинное, чтобы я мог рассказать его тебе сейчас, потому что мы скоро достигнем берега. В степи и в пустыне Чобанов с тех пор не осталось ни единой капли проточной воды, и поэтому деревья и кустарники, растущие прежде на берегу реки, полностью исчезли. Но страна Уссулов подобна губке, впитывающей в себя воды моря, чтобы очистить их и сделать пригодными для питья. Посмотри на эту воду, поступающую из моря здесь, в ней больше нет ни капли соли! А завтра, когда мы приедем в столицу, ты увидишь, что нам никогда не приходится страдать от жажды, котрой Чобаны напрасно желают нам, но мы  все богаче и богаче.

Разговор пришлось прервать, потому что мы причалили. То, что я там услышал, было в высшей степени интересно. И не только это, потому что он также рассказал это в манере, которая не была его обычной. Вероятно, к врожденному интеллекту Уссулов нужно было просто любовно спуститься, чтобы разбудить и поднять их. Я уже сейчас с нетерпением ждал, когда услышу сказание об исчезнувшей реке.

Когда мы прибыли в новый лагерь, то первым долгом отправили двух Уссулов на остров для охраны пленных. Хотя я и не считал это необходимым, но после того, что мы узнали, три Чобана стали для нас настолько важными, что никакую предосторожность нельзя было назвать бесполезной. Затем мы все рассказали. Само собой разумеется, что новости, которые мы принесли, оказались волнующими. Уссулы действительно слышали, что Чобаны готовятся к новому вторжению, но настолько точно как сейчас, даже не предполагали. Они и не подозревали, что это произойдет так скоро. Нынешняя охота была предпринята исключительно с целью добычи провизии, и теперь я узнал, что другие охотничьи отряды также были отправлены в лес для того, что индейцы называют «заготовкой мяса». На этот раз они были вынуждены добывать больше дичи, чем раньше, потому что стада еще не оправились от потерь, вызванных последним вторжением Чобанов. Шейх, а также Талджа заверили меня, что все их племя пострадает от голода, если не удастся предотвратить новые потери.



ГЛАВА 7


— Что думаешь делать? У тебя есть план? — спросил я.
— Да, — ответил Шейх.
— Какой? Могу я узнать его?
— Тот, которому всегда следуем.
— Значит, осада?
— Осада, — кивнул он. — Мы, если узнаем о набеге достаточно вовремя, направим наши стада в столицу. Там также объединяются все воины. Жены и дети спрячутся, пока не минует опасность. Враг приходит и окружает нас, но мы окружены водой; они не смогут добраться и будут вынуждены уйти.
— Как долго это обычно длится?
— Часто по несколько недель.
— Хм! В это время враг хищно бродит по земле! А вы безропотно стоите под защитой воды и должны кормить не только людей, но и стада! Это может принести вам только вред, даже если враг, в конце концов, будет вынужден отступить! Так или нет?

— Это так! — ответила в этот раз Талджа вместо мужа. — Даже тогда, когда Чобанам пришлось снять осаду, не ограбив нас, они все равно забрали с собой довольно много награбленного, собранного со всей округи. А в наших стадах от голода и тесноты почти всегда наступала падеж, уносивший большие жертвы
— Вы всегда сопротивлялись лишь так, что позволяли себя запирать и осаждать?
— Да.
— Почему именно так?
— Потому что был такой обычай. Наши предки всегда так поступали, и так поступали и мы.
— То есть, вам никогда не приходила в голову мысль стать нападающими, а не просто всегда подвергаться нападению?
— Никогда!
— Странно!
— Да, странно, очень странно! — вмешался тут Халиф. — Владычица Уссула обиделась на меня за то, что я не доверял ей и сказал лишнее. Я замечаю это до сих пор, потому что она упорно избегает смотреть на меня. Если Ее Честь так деликатна и  чувствительна, что даже одно маленькое, неосторожное слово так жестоко ее оскорбляет, то в таком случае Ее Честь не должна быть такой грубой и бесчувственной, чтобы можно было неделями осаждать ее и грабить все ее большие стада так, чтобы она не чувствовала себя оскорбленной этим. Она преследует меня, одинокого маленького человека, кого она приняла за ничтожного карлика, своей местью. Что же она сделала, чтобы отомстить Чобанам? Меня она наказывает за одно-единственное, безобидное слово. Чем же она наказала многие злодеяния Чобанов? Вашей смелости хватает лишь на то, чтобы презирать и наказывать гномов? Или же не хватает проницательности, мудрости и одаренности, необходимых для составления и выполнения плана, согласно которому вы храбро сопротивляетесь, а не медлите, позволяя убивать своих воинов и свои стада? Говорю вам: я, гном, выступивший против вас крошечный Хаджи Халиф Омар, никогда бы не позволил себе такого; но вы, называя себя великанами, в своей трусости уже снова собираете мясо, чтобы подготовиться к жалкой, бесчеловечной и страшной осаде, вместо того, чтобы идти навстречу врагам и дать им отпор, показать, что у вас есть мозги в голове, кровь в жилах и мозг в ваших костях! Мне совершенно все равно, смотрит ли кто-нибудь на меня или нет, но тот, кто думает, что презирает меня, тот должен поступать так, чтобы я не отказывал ему в своем уважении!


Эта длинная речь маленького Хаджи пришла из ниоткуда, совершенно неожиданно как молния. То, что жена Шейха осмелилась так на него смотреть, не только раздражало его, но и приводило в ужас. С тех пор, как он заметил, что она избегает смотреть на него, в нем все закипало, а я изучил его достаточно хорошо, чтобы знать, что он воспользуется первой же возможностью, чтобы отплатить, как он считал нужным.  Именно это он только что сейчас и сделал. О последствиях таких вещей он никогда не спрашивал.  Главное, что он высказал свое мнение, а то, что происходило дальше, всегда выпадало мне. Так и здесь.

«Дама» Талджа ему очень нравилась, поэтому его раздражало вдвойне, что именно она не хотела его замечать. Так что мне не показалось совсем уж непонятным, что он забыл об уважении к женщинам даже тогда, когда они стараются не замечать тебя. К тому же я ни в коем случае не мог быть так несправедлив к нему в отношении того, что он сказал. Действительно, казалось превышающим традиции и удобство то, что эти люди гигантского телосложения продолжали ползти на крест раньше своих гораздо меньших противников. Каждый психолог знает, что гигант, как правило, больше нуждается в комфорте, чем гном, но этот комфорт не должен перерастать в пассивность, граничащую с трусостью. Короче говоря, мой маленький Халиф был груб, очень резок, но при этом он говорил с нами от всего сердца, и поэтому я был готов поддержать его в случае необходимости.

Сначала пошла речь, как жестоко было осмелиться на такое. Затем Шейх вскочил со своего места, и остальные разразились громкими возгласами гнева. Только Талджа оставалась спокойной. Она не двигалась и не закрывала глаза, словно хотела внутренне проверить, имеет ли право Халиф говорить о ней таким образом. Но Шейх крикнул:

— Allahi, Tallahi, Wallahi! Так с нами еще никто не разговаривал, еще никто! Должен ли я стереть тебя в порошок между моими кулаками или раздавить тебя в кашу? Выбирай одно, я сделаю это немедленно!

Он неуклюже протянул к Хаджи обе руки. Тот остался сидеть спокойно, вытащил из-за пояса один из своих двойных пистолетов, направил его на Шейха, щелкнул затвором и ответил:

— Хочешь, я пристрелю тебя порохом или пулей? Выбирай, и сделаю это немедленно!

Я взял один из своих револьверов и молча щелкнул курком. Тут Талджа открыла глаза. Она увидела направленное на мужа оружие, сделала тот же повелительный жест рукой, о котором я уже говорил, и сказала ему и остальным Уссулам:

— Тишина! Я подумала и чувствую, что Шейх Хаджи Халиф Омар не ошибается. Но пусть он расскажет нам, как он представляет себе наше сопротивление Чобанам!
— Я представляю вашу защиту точно так же, как представляю их нападение, — ответил он, не колеблясь ни секунды.

Шейх повиновался жене и снова сел. Остальные подавили крики гнева. Затем Халиф убрал пистолет обратно в карман, и мой револьвер тоже исчез.

— Что ты имеешь в виду? — спросила Талджа.
— Чобаны нападая на вас, вторгаются в вашу страну. Кто мешает вам пойти по тому же пути и вторгнуться к ним? Закон, которому они следуют, а именно Ислам, предписывает воздавать за подобное подобным. Итак, вы соблюдали бы и чтили бы свой собственный закон, если бы сделали с ними то же самое, что они так часто делали с вами!
— Вы в себе...? — спросила женщина тоном, как будто произошло что-то совершенно невозможное.
— Напасть на них! — крикнул Шейх.
— Атаковать их! Напасть на них! Напасть на них!  — закричали они вокруг, один за другим, из уст в уста.
— Почему бы и нет? — спросил Халиф. — Что могут Чобаны, вы, наверное, тоже можете!
— Я именно это имею в виду! — поклонился Шейх.
— Если вы это знаете, то почему бы вам этого не сделать? Вам не хватает мужества?
— Нет, нет! — заверил Шейк.
— Нет, нет! Нет, нет! — продолжило звучать кругом.
— Или мало ловкости, смекалки да ума?
— Тоже нет, — заметил Шейх.
— Тоже нет! — дружно завопили другие.
— Тогда я не понимаю, почему вы этого не делаете! Есть только одна причина, которую можно предположить.
— Какая? — спросил Шейк.
— Что вы слишком ленивы.
— Слишком ленивы? — мрачно проворчал Шейх. —  Убью любого, кто захочет это утверждать!

И он снова поднял вверх оба своих кулака.

— Прибьем его насмерть, убьем его! — закричали другие, так же, как и он, показывая кулаки.
— Ну, так сделайте это, сделайте это! — бросил им Халиф, недоверчиво смеясь.
— Но что нам там сделать? — спросил теперь Жрец.
— Совершенно то же самое, чего они хотят здесь, с вами!
— Значит, воровать, грабить, разорять и жечь?
— Да! Воровать, грабить, разорять и жечь! То, что они думают, что им разрешено делать с вами, то не может быть запрещено вам делать с ними.
— О, да, — вмешалась светловолосая хозяйка, причем серьезным тоном. — Ни один вор не должен подбить меня на кражу, и ни один разбойник не заставит меня ограбить также и его. К твоей чести, я хочу предположить, что ты тоже придерживаешься моей точки зрения и говоришь лишь с точки зрения Чобанов, являющихся магометанами, а значит, язычниками, но я прошу...
— Язычниками? — быстро прервал ее Халиф.
— Да, язычниками! — ответила она. — Или не по-язычески воровать, потому что воруют другие, и грабить, потому что грабят другие?

Хаджи завел себя в неприятную ситуацию. Конечно, смутить  его было трудно, даже чрезвычайно трудно, но на этот раз он растерялся. Он бросил на меня умоляющий взгляд, и я вмешался не только ради него, но и ради себя:

Шейх Хаддедин не имеет в виду это так уж буквально, как говорит. Он не желает искушать вас вторгнуться на территорию ваших врагов без причины, палить, жечь, грабить и убивать. Но если бы им пришлось бежать от вас, а вы преследовали их до самого конца, это, вероятно, не противоречило бы вашим человеколюбивым, но также решительным и смелым чувствам.
— Нет, конечно, нет, — призналась она. — Я бы даже посоветовала так поступить.
— Действительно? — спросил я не без умысла, а с особым акцентом.
— Действительно! — заверила она, подчеркивая это так же, как и я.
— Вот так и сделайте! Изгоните их из своего царства в их царство! Или еще лучше: не ждите, пока они придут, а прямо на вашей границе нападите на них, чтобы они повернули вспять и вернулись.
— Выгнать их...? — удивленно спросила Талджа.
— Атаковать их! — крикнул Шейх.
— Чтобы они повернули назад! На нашей границе? И должны убраться! — так говорили, спрашивали и повторяли другие.
— Это потребует крови, много крови! —  предупредила Талджа.
— Нет! — ответил я. — Может, даже ни капли, ни единой!
— Невозможно! Вы же не можете переправить целое воинское войско через границу без того, чтобы не пролилась кровь!
— Я тоже это имею в виду! — согласился Шейх. — Но это, должно быть, не помешает нам следовать совету, который мне очень нравится. Лучше иметь несколько мертвецов, чем быть объявленными Чобанами и всем миром как трусы. Я прошу тебя, Эфенди, сообщить нам свой план. Если возможно выполнить его так, чтобы он принес нам пользу, то мы его выполним. Я убежден, что Талджа согласна.

Она только кивнула. Но я возразил:

— Плана я вам пока сказать не могу, потому что у меня его еще нет. Я еще не знаю вашей страны, а, следовательно, и местности, о которой идет речь. Правда, одна мысль у меня появилась уже сейчас. И она кажется хорошей. Но, чтобы заставить ее развиваться, я должен определить вопросы, которые я не смогу изложить вам сегодня вечером. Для этого будет время завтра. Я считаю, что вполне возможно победить Чобанов и отбить их навсегда, без убийств даже и без единого ранения.  Если хотите, можете узнать об этом завтра. Но сегодня нужен мир. Сейчас уже за полночь. Я иду спать!
— Я тоже! — согласился Халиф, который прекрасно понимал мое намерение просто уйти от разговора.


Итак, мы подошли к нашим лошадям, возле которых мы расположились так, что их шеи образовали нам подушки. К этому привыкли и они, и мы. Но Уссулы все еще оставались сидеть, продолжая развивать бесконечно важную для них, но и бесконечно непостижимую тему, заданную мной. Победить всю армию Чобанов и дать им отпор навсегда, не потеряв ни одного убитого или даже ни единого раненого! Это не умещалось в их ленивых головах, не знавших ничего до этого времени, кроме как убегать, прятаться, а потом ныть и ругаться на уходящих врагов. Моя мысль пришла мне в голову из описания, данного мне Шейхом о весьма интересном ущелье Чатара. И я вспомнил об одном из моих опытов с арабами Хаддединов, чей Шейх теперь был Халифом; а именно о таком успешном объединении всех их врагов в «Долину ступеней», которую я описал в первой полосе моих «Рассказов о путешествиях». Может быть, ущелье даже лучше подходило для такого ловкого трюка, чем та долина ступеней, куда надо было заманить противников, тогда как Чобаны в любом случае были вынуждены пробиваться через перевал, который как я убедился, очень легко может стать для них роковым.

Когда я кратко сообщил об этом Халифу, от него сразу же отлетел сон. Он уселся и сказал:

— Сихди, мне было бы приятно снова испытать что-то подобное! Как ты пришел к этой великолепной мысли?
— Благодаря Шейху, описавшему мне местность. Действительно, то, что утверждает этот добрый человек, не может быть принято как геологически доказанное, сначала нужно исследовать, но во всяком случае в этом есть доля правды, и можно было бы предотвратить большое кровопролитие и другие не менее дурные дела, если бы Уссулы  противостали Чобанам в этом узком ущелье

Я рассказал ему то, что узнал от Шейха, пока мы плыли. Когда я закончил с этим, он сообщил мне, что во время нашего отсутствия разговор зашел и об исчезнувшей реке под Уссулом. Затем по его просьбе Захар рассказал ему легенду.

— Итак, теперь ты ее знаешь? — спросил я.
— Да, — ответил он. — Хочешь ее услышать?
— С удовольствием.
— Она не отнимет у нас время сна, потому что простая и короткая. Но перед этим я должен тебе сказать, что Уссулы поклоняются только одному Богу, и никому другому кроме Него. Для  них только Он является воплощением всемогущества, мудрости и любви. Только Он один Всемогущий, и когда помощь и милосердие Небес приближаются к Земле, то это происходит только через него. Это то, что тебе нужно было знать. А теперь я могу рассказывать.


Халиф, как всегда, рассказывая что-то подобное, заранее делал паузу, чтобы собраться с мыслями и найти правильную, четко проходящую линию повествования. Затем он начал:

— Далеко-далеко отсюда, высоко над Джиннистаном, лежит потерянный некогда Рай. Его ворота закрыты. Тот, кто ищет его, видит, как он светит издалека, однако войти в него никто не может. Даже взгляду не удавалось преодолеть небесно-высокие стены. Днем золотыми буквами, ночью огненными звездными буквами над ним сияет божественный зов:
— Если есть мир на Земле, то приходите!
Столько раз, сколько приходит столетие, все врата и ворота Рая распахиваются, и бесконечное изобилие пронизывающего света разливается по земле и по людям, живущим на ней. Тогда все, все становится очевидным, что когда-либо случалось и что еще только произойдет. Архангелы выходят за ворота. Их толпы появляются на стенах тысячами и десятками тысяч. Они смотрят сверху, будет ли, наконец, мир; но всегда война и убийство, и ссоры, и раздоры. Вот они и повышают голоса. Раздается крик горя, он раздается с Неба, опускаясь на Землю. Свет исчезает, а вместе с ним и Рай. Но этот крик никогда не слышат сильные, богатые, победители, а только слабые, бедные, угнетенные и униженные, воздев руки, молятся в безмолвии своих комнат, чтобы Господь Бог помог и избавил их от страданий, от их мучений.
Эти мольбы и молитвы более могущественны, чем самые могущественные из людей. То, на что не способен ни один смертный — способны они. Они невидимо поднимаются в Рай, собираются у его стен и вырастают в миллионы и миллионы. Они помогают друг другу, поднимают друг друга за стены, проникают в Рай и цепляются за Ангелов. Они цепляются за крылья Благодати, за крылья Милосердия, которые парят над Раем, и они вознесены к Милостивому, чтобы проникнуть в Его сердце и наполнить до тех пор, пока оно не переполнится. «Дай мир!» — плачут они с  Земли. «Дай мир!» плачут они сквозь Рай. «Дай мир!» — просят они Бога в собственной душе. Тогда он посылает на Синай самого строгого из всех духов, кого зовут Моисей. Тот пишет на камне: «Ты не должен убивать! Кто проливает человеческую кровь, того кровь также должна быть пролита!»
Как только люди услышали это слово, как оно срывается с горы Синай, обрушивается на землю Хананеев, и принесли все в жертву одному и тому же Богу в потоках человеческой крови, которые текут сквозь века и дымятся до Небес.
«Дай мир!» — снова раздается плач по Земле. «Дай мир!» — сокрушается пустой Рай. И «Дай мир!» —просят Бога они снова в собственных душах. Тогда Он ниспосылает в земной мир самого любящего Духа из всех, кого зовут Иисус. Он учит и призывает, чтобы Его слышали по всем землям: «Любите своих врагов! Благословите проклинающих вас! Делайте добро тем, кто вас ненавидит! И молитесь за тех, кто клевещут и преследуют вас! Ибо тот, кто возьмется за меч, от меча и погибнет!»
Это святое слово  о человеческой любви к ближнему никогда не угасает. Оно звучит и сегодня. Его хорошо слышно, но никто не хочет обращать на это внимание. «Дай мир!» — снова стонет Земля. «Дай мир!» — жалуется опустевший рай. И «Дай мир!» — просит Бога душа. Тогда Он посылает самого земного из всех духов, по имени Мухаммед, который говорит почти по-человечески и поэтому может быть легко понят. Но тот теряется между Раем и Землей и тщетно ищет правильный путь, ведущий вглубь человеческого сердца. Тогда Господь говорит: «Если никто не добьется, чтобы мир стал миром, тогда теперь пойду Я Сам!» Он облекается в человеческое тело и спускается к истоку Сулы в Раю. Она прибывает в Джиннистан широкой рекой, а затем следует через Ардистан, даря плоды и благословения на обоих берегах, создавая новую землю и новый народ. Так и Он, следуя по реке, спускается в Джиннистан, чтобы сначала возвестить там волю Небес. Но едва Он начинает свое мирное дело, Его узнают, и все спешат Ему поклониться. Он благословляет каждого, кто предстает перед ним, но только 'Миру Он позволяет заглянуть в далекие времена, где уже не сабля и пушка, а только чистый Дух и сверкающая мысль ведут сражения. Затем он движется дальше вниз по течению до Ардистана. Он полагает, что пришел в нужное время, потому что везде, где Он появляется, звучат военные трубы. Мир Ардистана хочет завоевать Джиннистан и тайно готовится к внезапному нападению. Господь пытается говорить во многих местах через Слово, чтобы остановить гибель, но тщетно. И когда Он осмеливается поднять голос и заговорить о нарушении мира, в большом городе Шейха, сияющем, как картина из сказочной страны на берегу реки, Его арестовывают как предателя страны и предают Шейху. Он судит Его и выносит приговор: «Вы отведете его на мост и бросите в воду, потому что он боится крови войны!» Тогда Господь спрашивает: «Есть ли кто-нибудь, кто может изменить этот приговор?» «Нет ни одного, кто мог бы это сделать!» — отвечает ему Шейх. «И Бог тоже не может?» «Нет! Аллах — это Бог! И он повелел нам распространять свое царство мечом и огнем! Будет война!» Тогда Господь поднимает руку и взывает: «Да пребудет мир! Высоко над тем, кого вы сделали Богом, Милосердный против Губителя. Я говорю Тебе, о, Шейх: ты останешься дома; не прольется ни капли крови!» Тут Шейх вскакивает со своего места и громыхает ему: «А я, говорю тебе, трус и соблазнитель моих воинов: Как река, которая должна Тебя поглотить, не остановится перед мостом, чтобы пощадить Тебя, так клинок, который извлечен для войны, не вернется в свои ножны! Приговор вынесен; он будет приведен в исполнение!» Тогда Господь поднимает руку во второй раз и говорит: «Да будет так, как Ты говоришь. Приговор произнесен; он будет приведен в исполнение! Если Бог больше не может учить словами, то Он проповедует делами. Поток тек к вам в мирных целях, не затем, чтобы уничтожать жизнь. Пусть он будет отнят у вас! Не останется вам даже лужи, в которой хватит воды, чтобы утопить даже одного-единственного человека! И горе вам, если вы силой оружия заставите его вернуться к вам! Потому что все, что там жило, умрет!» ...За этими словами следует глумливый смех. Они ведут его к мосту, Шейх на высоком коне впереди. Затем, достигнув самого глубокого места, отдает приказ схватить пленника и сбросить вниз. Тогда Тот в третий раз поднимает руку, но не говорит ни слова. Мгновенно затмевается все небо. Вспыхивают молнии; раздаются грозные раскаты грома. Под мостом внизу продолжает течь вода; но выше него она останавливается. Она вздымается, растет все выше и выше, образуя стену, которая, кажется, стремится к небу. Вопя от страха и ужаса, люди спешат обратно к берегу. Остается только один пленник. С лучезарным лицом Он стоит на мосту, затем растущие волны поднимают Его высоко над землей, пока не исчезнет. Затем вода опускается и снова начинает течь, но не вниз, как прежде, а наверх, ввысь, туда, откуда и пришла. Небо снова становится светлым. Но русло реки пусто, и испуганные люди бегут из города, руины которого сегодня безводно смотрят в степь, по которой засушливый, пересохший ручей корчится от жажды и голода в бесчисленных извивах, пока не исчезнет в лесах Уссула.

Сказав это, Халиф сделал паузу, чтобы начать внутреннее созерцание, которое затем передал мне, продолжив:

— Разве это не трогательно, как Уссулы думают о своем любимом Боге, Сихди?
— Разве нет? — спросил я.
— Ну, послушай, что касается нашего Аллаха, то он уже давно не кажется мне таким добрым, как раньше. Должно быть, кто-то из нас двоих изменился, Он или я. Бог христиан — это не просто Господь и повелитель, как Аллах, Он в то же время Отец и Патриарх, и притом исключительно справедливый и добрый. Мне это очень нравится в Нем. Раньше я этого даже не знал, а узнал только через тебя. И если я взгляну на сказание, которое я только что рассказал, то Бог Уссулов покажется мне намного, намного более похожим на Бога христиан, чем наш Аллах. Только им не хватает учения о Сыне Божьем, Спасителе. Но я верю, что если бы только настоящий, истинный, добрый христианин пришел сюда и провозгласил Его, он очень скоро нашел бы и очень много верующих учеников. Кстати, я знаю от тебя, что в каждом сказании содержится истина, которую нужно искать в глубине. Так, наверное, и с этим сказанием об исчезнувшей реке, которая внезапно пошла вспять и вверх, чтобы вернуться к своему источнику?
— Во всяком случае.
— А правда, которая скрывается в этом сказании?
— Вероятно, двоякая, внешняя и внутренняя, географическая и социально-философская.
— Не понимаю. Ты не можешь позволить мне подняться из подсознания в высшее сознание, в то время как теперь, чтобы заснуть, я должен упасть из высшего сознания в подсознание. Это был бы путь вспять. Итак, говори яснее!
— Внешняя или географическая суть сказания заключается в том, что здесь действительно была река, причем значительная. Она исчезла. Во всяком случае, в результате какого-то природного события, которое нельзя было объяснить, так что прибегли к сказанию, чтобы сделать его понятным.
— Но ведь такие большие реки не могут исчезнуть, по крайней мере, не так быстро!
— Пожалуй, нет. Но они могут покинуть свое старое русло, изменить свой прежний путь, даже постепенно отступить в результате обезлесения гор. Как тут в этом случае, узнаем, когда побудем в этой стране подольше.
— А другая истина сказания, внутренняя?
— Имеется в виду, что человечество для развития должно искать не военные, а мирные, миролюбивые пути. Название источника и реки было Сула, это мир. Этот источник находится в Раю. Мир — это дар Небес. Там, где он протекает, он благословляет не только то, что уже есть, но и то, что он приносит и создает. Он открывает новые земли, видимые и невидимые в торговле, в искусстве и науке. И все это возвращается обратно, когда река Мира иссякает, и вооружение снова поглощает все, что было создано. Или когда война одним грубым движением сбрасывает со стола дары, принесенные туда Миром. Тогда этот последний возвращается туда, откуда пришел, в Рай, или, по крайней мере, в Джиннистан, если не навсегда, то надолго, очень надолго. И когда он, наконец, возвращается, это происходит медленно, робко, нерешительно; он не допускает давления. Поэтому легенда очень правильно вкладывает предостережение в уста Бога: «И горе вам, если вы силой оружия заставите его вернуться к вам, потому что все, что там жило, погибнет!» Мир между народами, к которому мы стремимся, может развиваться лишь постепенно. Если он своими корнями обнимает всю землю, питая и укореняясь в каждом человеческом сердце, тогда он растет и возвышается над земными вещами, принося вечные звезды в своей кроне, словно плоды. Однако Мир во всем мире и между народами, не укорененный в сердце человечества, но насильно и внезапно осуществленный, будет разъединять и разрушать, а не созидать и возрождать. И здесь, в саге о вернувшейся реке, есть невидимая точка или тайна, которую я не понимаю. Звучит почти так, как если бы  можно было с оружием в руках заставить его внезапно и без подготовки вернуться для еще более ужасающей катастрофы, чем его исчезновение. Сага, сложившаяся и  созданная здесь так емко как эта, никогда не говорит ничего бесполезного. Оно висит высоко над Джиннистаном, как черная угроза Ардистану, и когда в этой сказке, написанной наблюдающей народной душой, не кто иной, как Бог, предупреждает об извержении этого облака, опасность присутствует не только в поэзии, но и в действительности.
— Ты подразумеваешь что? Значит, ты веришь в саги?
— В то , что в основе их содержания лежат факты, да.
— Я тоже. Рад, что мы оба согласны в этом отношении. Но теперь я снова ложусь. Аллах не дает спать, чтобы его охраняли. Спокойной ночи, Эфенди!
— Спокойной ночи, Халиф!


Уже через несколько минут он заснул, а я — нет. После таких важных дней, как сегодняшний, человек внутренне обязан смириться с тем, что произошло, чтобы построить на нем то, что должно произойти. Впрочем, со мной это уже случалось. Но теперь легенда должна была подвести к тому, что для меня было больше, намного больше, чем просто короткая, красивая, но бессмысленная история. Через такие
вещи говорит не только народная, но и человеческая душа, чье приближение  можно услышать лишь в тишине спокойного размышления и сочувствия. Так что я лежал неподвижно и размышлял, думал. Надо мной раскинулись темные верхушки деревьев, не пропускавшие ни одного взгляда к звездному небу. Но когда я повернулся в ту сторону, где недалеко от моего убежища начиналась открытая поляна, то там, за стволами, я смог различить две звезды, которые стояли низко в небе и притягивали мои взгляд, потому что они были единственными, кого я видел. Это были Денеб и
Мира в созвездии Кита. Последняя интересно тем, что ее яркость и размер колеблется от второй до десятой величины в течении почти целого года. (331,65 суток — Прим. перев.) Сегодня она была довольно значительной. Мира, как известно,
находится на шее, а Денеб — на хвосте созвездия, то есть на расстоянии друг от друга. Мой взгляд остановился на них, казалось, потянулась сверкающая светом дорожка от меня к ним, такая широкая, что они, как бы расходились друг от друга. На этом пути, представлялось, мысли, занимавшие меня, приходили и уходили. Такие
впечатления бывают только в те безмятежные, принадлежащие самому себе часы, когда душа целиком и безраздельно владеет телом. В конце легенды душа теперь направлялась в Джиннистан и Рай. Перед физическим взором лежали две звезды. Душа вторила им. В этом сиянии двух светоносных миров, мне представились врата,
откуда вышел Архангел, и стены, с появившимся на них сонмами, чтобы посмотреть на мир. Тогда я увидел, что пришел и сам Бог. Я видел, как он появился в Джиннистане, и правитель этой земли пал к его стопам в обожании. А потом я увидел, как он бродил по Ардистану. Я видел его в столице на мосту. Я видел, как вода поднималась стеной и возвращалась к своему источнику, когда Господь ушел. Я видел, как город высох, обветшал. Я тогда стоял на его обломках. Я искал и исследовал его руины, потому что хотел найти царский дворец, где судили Бога и
приговорили к смерти. Я обнаружил дорогу. Она шла вверх по холму, через огромные высокие и широкие каменные ворота, столбы которых несли изображения древних вавилонских солнечных часов. На небольшом расстоянии от них стоял дворец, что я искал, окруженный кольцами стен. Ворота были затворены. Я постучал. Появился
привратник. Я попросил его открыть и войти. Тогда он покачал головой и ответил: "Пока нет, но, может быть позже". "Почему не сейчас?" спросил я. "Потому что ты сейчас спишь", — объяснил он. — "Нам нужны здесь только бодрствующие духи и души!" Затем он внезапно принял облик, одежду и лицо моего маленького Хаджи, схватил меня за руку, встряхнул и крикнул:

— Просыпайся, вставай, проснись, Сихди!
Мы уже все проснулись. Еда готовится. Когда закончится, мы уйдем
отсюда!

Я вскочил. Я спал, и очень глубоко, очень крепко. Все, что я видел, было сном, но таким странным и внушающим доверие сном, что я почувствовал мгновенную потребность не позволить себе упустить ничего, ничего из этого, а просто подробнейшим образом запомнить все. Поэтому я остерегся говорить и, не говоря ни слова, пошел в лес, чтобы закрепить в себе то, что было показано мне той ночью. Пока мы ведем нашу хваленую психологию только теоретически, мы не психологи. Быть практичным, проникать в реальную жизнь, изучать нашу душу и наш дух в себе, ни на мгновение не выпускать их из виду! Все, что мы чувствуем, думаем, хотим и делаем, относится к нам! Тот, кто этого не делает, пусть не называет себя психологом! Что же касается меня, то я не оставляю ни один из своих снов без попытки запечатлеть его. Я вернусь к этому позже по ходу событий.
 
Я спал дольше всех, и Сир, чья шея, как уже упоминалось, образовывала мою подушку, так же долго, чтобы не разбудить меня, лежал совершенно без движения. Для этого Халиф нарвал для него самую сочную траву и лучшие многолетники, какие здесь были, и теперь подавал  ему это в качестве завтрака. Шейха я не видел. Он отправился к острову, чтобы самому забрать троих пленников. Когда он их привел, они не произвели на него ни малейшего впечатления, но их внешность и поведение ясно свидетельствовали о желании отомстить. Их вдоволь накормили, а потом привязали к своим лошадям точно так же, как вчера. После этого было совершено возвращение домой в «Столицу».

Нам не нужно было заботиться о вьючных лошадях, потому что позавчера охотничьи запасы отправили туда же. Мы ехали впереди с Шейхом, его женой и Захаром; остальные следовали далеко позади. Расстояние до города было настолько значительным, что нам пришлось очень поспешить, чтобы прибыть еще до вечера.

Местность, которую мы проезжали, была довольно ровной, ничего, кроме намытой земли, выброшенной на берег. Часто мы встречались с естественными каналами, они имели вид внезапно застывших рек; вода не двигалась, а стояла. Но они все равно оказывались чистыми, потому что лошади пили из них безотказно. Мы шли по обширным лесам, в основном лиственным. Между ними лежали зелено-золотистые пастбища, где свободно паслись  стада крупного рогатого скота и другие стада. Все это производило впечатление девственной природы, еще не соприкасавшейся с человеком.
 
Все эти маленькие узкие каналы впадали в необычайно широкий, глубокий и заполненный водой канал, казалось, под некоторым уклоном, потому что листва и прочее, что плавало в нем, двигалось, хоть и медленно, но все же в определенном направлении.

— Это Сула, река, — сказал Захар, указывая на воду.
— Та, что из Джиннистана в Ардистан? — спросил я не потому, что сомневался, а для того, чтобы перейти к этому предмету.
— Да, та самая, — кивнул он.
— Значит, она тоже проходит через ущелье Чатара?
— Да. Ты можешь  проследить за ней до самого верха.
— Но там у нее больше нет воды?
— Нет, ни капли.
— Я подозреваю, что ваша столица принадлежит ей?
— Правильно догадываешься. В нашей стране нет ни гор, ни скал, ни камней. Мы не можем построить стены, чтобы защитить себя. Только наш храм Бога и Дворец Шейха сложены из камня. Материал для этого был привезен из Ардистана давным-давно. В то время каждый Уссул, желавший туда поехать, получал разрешение на это только в том случае, если брал на себя обязательство привезти с собой такой большой камень, какой только могла везти его лошадь. Вот так мы подошли к кладке двух корпусов. Ты будешь смеяться над этим?
— О нет. Эта процедура мне знакома.
— Значит, то же самое делают и у вас?
— Да, но в другой области. Каждая наука и каждое искусство получают свое основание и свои выдающиеся здания из следующей, более высокой области. Точно так же обстоит дело с любой другой интеллектуальной работой. Это всеобщий закон, что везде Уссул должен приносить из Ардистана или даже из Джиннистана то, чем он не владеет, хотя он в этом нуждается. Но ты хотел поговорить о месте твоей резиденции! Как называется город?
— Его называют Уссулия. Он очень большой. Поскольку мы не могли прикрыть его стенами, мы должны были защитить его водой. Вот почему построили его на реке, и вот почему много лет копали землю, чтобы заставить воду протекать не только по центру города, но и вокруг него. Кроме того, каждый владелец окружает глубокими траншеями землю, принадлежащую ему. Таким образом, почти каждый дом можно назвать крепостью, которую Чобаны не должны захватить до тех пор, пока не смогут сказать, что заняли ее, если доберутся. Кроме того, к востоку и западу от настоящего города есть большие озера, оба перемещенные на его территорию. Там много-много жилищ, построенных частично на берегу, частично в воде. Жители сообщаются друг с другом только вплавь или на лодках, и если последние спрятаны или вовсе увезены, то обладание городом стало бы бесполезно для Чобанов, потому что они не умеют плавать. Ты слышал, что они верят, что если бы они должны были плавать, то Аллах дал бы им плавники и перепонки.

По этому описанию я должен был думать о Уссулах как о свайных жителях, и позже выяснилось, что ими они и являлись. У них было создано все для пребывания на воде или в воде, включая их фигуру, сильную и тучную, весь их образ жизни. Так поступали и их лошади. Правда, нельзя сравнивать человека с животным, но все эти добрые, неуклюжие люди казались мне более или менее родственными как внутренне, так и внешне увальню Смиху.

Поездка в течение всего дня была в высшей степени интересной для меня и Халифа. Не произошло ничего, что могло бы нас отвлечь. Избегали всякого отклонения от направления, даже самого малого, избегали всякого волнения. Я видел, насколько Уссулы больше всего на свете любили свой комфорт. Но таким людям и таким народам, лишившись его, гораздо труднее бывает потом вернуться к спокойствию.

Всего раз случилась одна сцена, но тоже не внешняя, а только внутренняя. Тогда была попытка дать мне описание города. В нем были изображены храм, дворец, улицы и переулки, свободные площади и основные здания. В том числе был назван и описан мне Синдан. В настоящее время самым опасным из заключенных был сумасшедший, который также был паршивым и его нужно было держать подальше от всех из-за риска заражения. Безумие, безусловно, требует всего нашего сострадания, а о такой парше, которая не была проказой, я никогда не слышал. Поэтому я больше с интересом расспрашивал об этом пленнике, чем уделял внимание остальным предметам беседы.

— Есть ли у вас врач, который понимает, как правильно лечить такие заболевания? — спросил я откровеннее, чем раньше.
— Конечно, есть! — ответил Захар уверенным тоном.
— Я должен с ним познакомиться! — сказал я.
— Ты уже знаешь его! — заверил он.
— И кто он?
— Это я сам!
— Ты думаешь, что сможешь ему помочь?
— Нет. Этому Джирбани ничем нельзя помочь. Он умрет от чесотки. И его безумие тоже неизлечимо. Его безумие растет, и чесотка съедает его. Он уже потерял почти все свои волосы. Нам больше нечего делать, кроме как строго изолировать его, чтобы его болезнь не перешла на других.
— Каким образом выражаются его душевные страдания?
— В том, что он все делает иначе, чем мы.
— Хм! —  пробормотал я, и Халиф улыбнулся. Там, наверное, можно было сделать очень многое по-другому, не будучи совершенно безумным!
— Кроме того, он думает совсем иначе, чем мы, — продолжал Захар. — Хотя он этого не говорит, но его воспринимают так, будто он воображает, что умнее других людей. В религии, географии, мировой истории, в искусстве управления страной и племенем людей, проживающим в ней, у него на все свои взгляды. Он не говорит об этом, но он изучает их, следует им, живет и действует в соответствии с ними. Это самое опасное, самое опасное из всего, что есть! Вот почему мы его запираем! Ибо тот, кто видит его и наблюдает за ним, переходит на его сторону, обманывается, ищет любви и действует, как и он. И это худший вид безумия, потому что он кажется заразным!
— Знаешь, откуда он берет такие мысли? У него был учитель?

Этим вопросом он смутился.

— Учителя на самом деле нет, —  ответил он. — Ты знаешь, что такое хамаил?
— Да. Это Куран, родом из Мекки, который носят на шнурке на шее в память о паломничестве в этот священный город.

О том, что у меня самого он имелся, я ему не сказал.

— Верно, — продолжил он. — Такой хамаил есть у Джирбани. Но эта книга у него на шее — не Куран. Однажды я попросил его разрешить мне заглянуть внутрь, и он позволил мне это сделать. Там был заголовок: «Стань человеком; ты еще никто!» Разве это не безумие? Разве это не безумие? И когда я спросил его, как это мы еще не были людьми, он хотел мне сообщить, что в каждом человеке от рождения есть животное, которого нужно либо убить, либо оставить голодным, а освобожденный от него, добрый, благородный человек останется. Если это не безумие, то что вообще!
— Разве это не может быть чем-то еще? — спросил Халиф.
— Нет! Невозможно! Зверь в человеке! Подумай же! Я хочу объяснить тебе на одном примере: ты Хаджи Халиф Омар, знаменитый Шейх Хаддединов, а о тебе говорят, что у тебя внутри есть птица, собака, обезьяна. Как бы ты поступил с таким?
— Спокойно. Мне бы совершенно не пришло в голову обвинить его в этом, потому что это невозможно. Скорее я вижу, что происходят совсем другие, куда большие чудеса.
— Какие?
— Самое близкое — это то, что Смих, увалень, кажется, бегает у тебя в голове. Если он не умрет с голоду или не умрет в ближайшее время, тебя никогда не смогут причислить к людям! Это ведь то, что имеет в виду Джирбани?

Захар недоверчиво посмотрел на Хаджи со стороны. Он не знал, считать ли слова малого шутливыми, серьезными или даже оскорбительными. Поэтому он предпочел не отвечать и продолжил свою предыдущую тему:

— Таким образом, Джирбани заразен физически и умственно. Но это еще не все. К тому же его так трудно удержать. Он уже прошел через все виды тюрьмы, но ему всегда удавалось сбежать. Вот почему мы, наконец, доставили его в такое место, откуда бегство совершенно исключено. Он находится в питомнике за колючей проволокой и охраняется медвежьими собаками, которые при любой попытке побега немедленно разорвут на куски его или того, кто пожелал бы освободить его.

При этих словах я содрогнулся. У меня появилось предчувствие, что с этим предполагаемым безумцем у него есть свои и особые отношения, и что в силу моей натуры и темперамента совершенно не исключено оказать ему услугу и помощь. Вот почему я спросил о нем и спросил:

— Сколько ему лет?
— Немного больше двадцати.
— Еще такой молодой и уже такой несчастный? Как грустно! От кого у него есть книга, о которой Ты говорил?
— От своего отца.
Кто был его отцом? Конечно, Уссул?
— О нет. Он был незнакомцем, но его... его... его...  мать принадлежала к Уссулам!

Он сказал это отрывисто. Казалось, его губы не хотели это произносить. Наконец он формально выдавил это. Его бородатое лицо приняло скорее звериное, чем человеческое выражение, скрипнув зубами, он продолжил:

— Почему бы не сказать тебе! Ты же все узнаешь и услышишь! Она была... была... была моей дочерью!
— Так он твой внук? — удивленно воскликнул я.
— Да.
— И ты запираешь его?
— Да, я запираю его! — ответил он бесконечно бесстрастным тоном.
— С собаками! Что разорвут его на части, если он осмелится бежать!

Тогда его пылающие гневом глаза устремились на меня, и он закричал, как будто это было слышно на далеком расстоянии:

— Они могут разорвать его! Так же, как гнев, гнев и горе раздирали меня, когда я тщетно боролся с его отцом, пытаясь спасти свое дитя от него и его безумия! Я не имею ничего общего с этим негодяем. Он был сыном моей дочери, плоти от моей плоти и крови от моей крови. Но эта плоть и кровь умерли, она больше не живет. Значит, он мне чужой, даже еще более чужой, чем любой человек, которого я никогда не видел. Собаки могут разорвать его — разорвать — разорвать — разорвать!

Он дал своей лошади такой толчок, что она вздрогнула от испуга, а затем бросилась вперед. Он даже не пытался обуздать ее; он опередил нас далеко. Мы посмотрели ему вслед. Шейх сказал:

— Теперь он снова полностью погрузится в ярость. Но он прав. Это касается сохранения племени и сохранения религии от ложных мыслей безумных. Когда парша Джирбани распространится на других, Уссулы очень скоро приобретут такие же гладкие лица, как у безволосых народов, которые не мужчины, а все женщины. И если религия будет вынуждена учить, что в наших телах есть животные, то земля очень скоро превратится в один большой сумасшедший дом.

Он не считал, что мы с Халифом можем обидеться, потому что мы тоже принадлежим к «безволосым народам», «которые не мужчины». Его жена почувствовала это. Поэтому она попыталась смягчить ситуацию, возражая:

— Ты не должен требовать, чтобы все люди считали нас самыми прекрасными. Но вполне естественно, что люди, не владеющие украшением волос, постепенно пришли к убеждению, что предпочитают обнаженные лица. Ты же знаешь, что есть даже люди, которые искусственно удаляют свои прекрасные волосы, остригая себя!
— Они просто сумасшедшие! Совершенно сумасшедшие и обманутые! — вымолвил он тоном величайшей, непоколебимой убежденности. — Здесь, у нас, должно применяться то, что мы считаем красивым. То, что думают другие, нас не касается. И вот мы, правящие народом и следящие за его счастьем и благополучием, обязаны следить за тем, чтобы парша, о которой идет речь, не распространялась дальше. О том опустошении, которое такой человек, как Джирбани, может нанести религии, я вообще не хочу говорить, потому что это дело Захара, который взял на себя обязательство защищать все, что связано с богослужением, от осквернения и фальсификации.
— Но это его внук, на кого он сердится! Ребенок его собственного ребенка! —   жаловалась она, движимая состраданием.
— Тем более! — попытался он ее опровергнуть. — Лучшего доказательства справедливости и беспристрастности вообще не может быть!

Он повернулся ко мне и продолжил, указывая на нее:

— Мы всегда согласны, она и я, во всех случаях, только не в этом. Я утверждаю вместе с Захаром, что Джирбани можно обезвредить, но она всегда защищает его. У нас даже возникло подозрение, что если бы она не поддержала его в этом, ему не удалось бы так часто бежать.

Тогда Талджа сделала одно из своих царственных движений рукой, призывающее к молчанию, и сказала:

— Его мать была моей подругой с самой ранней юности и оставалась ею до самой смерти. Она была моложе меня, и я считала ее не только протеже, но и подругой. Я любила ее, очень любила, и приняла ее, когда ее отвергли. Она умерла от тоски и от горя, и теперь, когда она мертва, я направляю свою любовь на то, что она оставила нам. Тебя интересуют такие вещи, Эфенди?
— Даже очень! — ответил я. — Я почти умоляю тебя рассказать мне больше об этом Джирбани.
— Здесь нет такого длинного повествования, которым я могла бы утомить тебя. Дело очень короткое и очень простое. В нашу страну прибыл чужой человек, родом из Джиннистана, и у него вовсе не было намерения оставаться с нами. Он увидел мою подругу и полюбил ее, она его также. Из-за нее он решил остаться с нами. Чтобы стать Уссулом, он, как ты знаешь, должен был сразиться с Уссулом и победить его. Это произошло и очень легко, потому что, хотя Джиннистанец был безволосым и имел меньшее телосложение, чем мы, но такой сильный, ловкий и умелый, что ему не могла противостоять грубая сила его противника. Как только он стал Уссулом, он обратился к ее отцу, желая превратить мою подругу в свою жену. Он отказал ей в этом ему, и по физическим, и по духовным причинам. Захар, казалось, сам по себе уже не был склонен к этому. Тогда он утверждал, что, будучи Захаром Уссулов, обязан противостоять физическому вырождению племени в каждом, то есть и в этом случае. И, наконец, он был не согласен по-человечески с целями Джиннистани, о чем не говорил, а формально молчал. Последний уверял, что человечество может двигаться вперед только через миролюбие и примирение, через любовь и доброту. Но Захар ненавидел это, он ненавидит это и сегодня. Он описывает это как трусость, глупость, мягкость и придерживается мнения, что Уссулы непременно бы погибли от этой человеколюбия, если бы оно взяло верх над ними. Он нападал на Джиннистани так часто, как только мог; не просто считая его вредным вообще, но и личным врагом, желавшим украсть и соблазнить его дочь. Он заявил, что скорее умрет, чем отдаст в жены своего ребенка мужчине из Джиннистана. Поэтому дело дошло до великого совета старейшин племени, и тот решил именно так, как должен был решить по законам Уссулов: Захар и Джиннистанец сражались друг с другом; победителю досталась дочь первого. Он был так захвачен и так уверен в своей победе, что позволил ужесточить условия жизни и смерти. Но все вышло совсем не так, как он думал, и он уступил; Джиннистани же пощадил его и подарил ему жизнь. Брак был необычайно счастливым, хотя и омрачался тем, что Захар навсегда утратил свою дочь и преследовал своего зятя непримиримо. У него родился сын, превратившийся затем внешне в волосатого Уссула, но внутренне —  в Джиннистани, и во всех отношениях, он стал гордостью и радостью своих родителей. Его мать подарила ему огромное тело и чистую, любящую душу. Отец же подарил ему дух Джиннистана, стал его учителем и проводником, его образцом для подражания и идеалом, которому сын стремился уподобиться. Я часто бывала там, когда этот дух этого мужчины говорил с его женой и ребенком. То, что я там услышала, глубоко проникло в меня и сохранилось навсегда. Поэтому я не совсем согласна с другими женщинами Уссулов, и поэтому я принимаю Джирбани, которого не считаю ни безумным, ни больным.

— Как? —  спросил я. — Ты не считаешь его паршивым? Как может Захар держать его за это? Ведь должны же быть видны пятна кожи, узелки, волдыри, чешуйки и струпья!
— Нет! Никаких следов этого!
— Неужели нет?
— Воистину, нет. Его кожа такая же белая и чистая, как белки моих глаз!
— Но ведь нельзя же говорить о раздражении или о каком-либо другом кожном заболевании!
— Я тоже это имею в виду! — согласилась она.
— Я нет! — возразил он. — Есть сыпь, которую называют невидимым раздражением. Она опаснее аллергии! Потому что из-за того, что ее не видно, она расходится, пока не станет неизлечимой.
— Я никогда не слышал об этом раньше! — сказал я.
— Это просто изобретение, оправдание Захара! — объяснила она. — Вести об этой невидимой болезни исходят от него одного. Я ему не верю!
— Он, Захар, верховный жрец и врач всей страны, — продолжал возражать нам Шейх. — Он знает, что говорит, а я должен судить по его заключениям во всех случаях. Если и нет никаких внешних признаков и признаков этой разрушительной болезни, то все же доказано, что она существует. Больной теряет волосы, у него выпадают волосы. Если так будет продолжаться и дальше, то пройдет немного времени, и он станет похож на своего отца и будет похож на Уссула только ростом.

Тут Талджа быстро напомнила:

— Таким образом, ты доказываешь, что никакой болезни нет! То, что его огромный облик и по-детски чистая душа произошли от его матери, остается бесспорным. Это то, что он будет хранить до тех пор, пока будет жив. Но другое — лишь временное. В этих отношениях он превратится из Уссула в Джиннистани, его отца. Величайший грех, который вы могли совершить —  запереть его вместе с настоящими прокаженными и...
— Как? Что?  — бросился я между ними. — С настоящими прокаженными? Это правда?
— Да, именно! — призналась она. — Ты удивляешься тому, что здесь, у нас, есть проказа?



ГЛАВА 8


— О нет, конечно, нет. Скорее, стало бы чудом, если бы ее не было. Надеюсь, этих больных тоже лечат.
— Конечно, не иначе.
— И с такими прокаженными вы заперли Джирбани?
— Навсегда и на годы!
— Это звучит точно так же, как если бы кто-то хотел, чтобы он стал прокаженным!


Эти слова вырвались у меня как бы в спешке. Едва я произнес их, как жена Шейха остановила свою лошадь, обвернулась ко мне, подала мне руку и сказала:

— Благодарю тебя, Эфенди, благодарю тебя! Ты полностью высказал мою мысль, мучащую меня до сих пор. Мы часто ссоримся из-за этого с Шейхом, в остальном  делающим все ради меня, но, в этом случае он, похоже, не в состоянии считать Захара способным на такую месть. Всякий раз, когда Джирбани удавалось вырваться из ужасного плена, я молча радовалась, но радость длилась недолго, потом беднягу снова возвращали связанного и скованного, или его находили лежащим в глухом лесу, измученным до смерти. Ни один Уссул не осмеливался взять его с собой, а если несчастный пытался пробраться в страну Чобанов, то его сразу принимали за заразного больного и снова переправляли обратно через границу. Теперь его даже заперли в колючем питомнике под охраной кровожадных  медвежьих собак. Оттуда выхода нет, если он вообще жив!

— О-о! — воскликнул маленький Хаджи.
— Что? —  спросила она его. — К чему этот возглас?
— Я не думаю, что нет никакой помощи.
— Кто должен там помогать?
— Мой Эфенди! Нет ни выдрессированного, ни медвежьего пса, которого бы он испугался. Если он захочет вытащить Джирбани из колючего питомника, он вытащит его, на это можешь положиться!
— Правда? — спросила она.
— Так и есть, —  кивнул он. — Кроме того, мой Сихди не один, но я стою на его стороне и помогаю ему. Хотя тебе и хотелось бы  презирать меня, но если дело касается помощи этому бедному внуку мстительного мага, то я думаю, что сможешь проявить ко мне уважение.

Между тем Захар из-за своего гнева ускакал  далеко. Теперь, когда Талджа остановила свою лошадь, чтобы подать мне руку, я и Халиф тоже остановились, но Шейх продолжал ехать прежним шагом. Итак, в течение этого короткого времени мы находились наедине с его женой, и так получилось, что теперь мы смогли обменяться с ней несколькими словами, которые он не слышал.

Талджа сначала бросила на Халифа изучающий взгляд, затем сказала в своей искренней, я хочу сказать, почти искренней манере:

— С моей стороны было бы неправильно презирать тебя. Я не хочу скрывать от вас, что и сегодня я все еще на стороне Джирбани, но в этом случае Захар имеет в своих руках большую власть, потому что умно перевел это дело в религиозную область, где лучше не становится его врагом. Как я была бы вам благодарна, если бы вы могли помочь мне, мне и ему!

— Мы постараемся! — пообещал Халиф. — Я молчал во время всего вашего разговора; но от меня не ускользнуло ни одно слово. Я не врач, не священник, не волшебник; но Аллах, несомненно, вложил в мою голову не меньше ума, чем в вашего Захара. И этот разум говорит мне, что с Джирбани случилось великое зло и происходит до сих пор. Я готов сделать для него все, что в моих силах, и если все будет так, как я думаю, то мне вообще не нужен другой человек, и я сделаю это в полном одиночестве!

Он сказал это самым убедительным тоном. Она недоверчиво посмотрела на маленького парня и спросила:

— В одиночку! Против колючих стен? Против медвежьих собак? Против воли Шейха? Против власти Захара? И против многих людей всех, кто верит в него и клянется им? Ты, незнакомец, кто только сегодня пришел к нам, и, значит, еще совсем нас не знаешь! Да, тот, кто на самом деле считался нашим пленником! И ты говоришь о том, чтобы, даже не увидев нашего города, освободить оттуда пленника!

Тогда Халиф весело рассмеялся и сказал:

— Мы ваши пленники? Конечно, невежливо смеяться над женщиной твоего ранга, но если бы ты повторила эти слова, все равно заставила бы меня совершить эту грубость. Я не имею никакого отношения ни к колючкам и кровожадным псам, ни к Шейху и Уссулам, верящих в своего колдуна, а только к самому этому колдуну. Скажи мне, владычица Уссула, презирает ли Захар смерть?
— Ни в коем случае, напротив, он очень любит жизнь, — ответила она.
— А-а! Ты видела, какое впечатление это произвело на него, когда я сказал ему, что не хочу сражаться ни с кем другим, а только исключительно с ним?
— Я видела это.
— Это показалось ему совсем неприятным.
— Воистину так. Он вообще никогда не был героем в бою, и с тех пор, как Джиннистани победил его, несмотря на его превосходную физическую силу, в то  же время  его осторожность возросла. Он узнал действие вашего оружия, и ему не могло не прийти в голову, что вы все знаете иначе, лучше и успешнее, чем мы. Я нисколько не сомневаюсь, что он боится боя с тобой.
— И этот бой неизбежен?
На самом деле да. Но были разговоры об освобождении вас от него, так как вы уже  доказали, что достойны быть друзьями и союзниками Уссулов.
— Как хорошо! Какая любезность! — пошутил Халиф. — Но для нас дело обстоит совсем иначе, чем для вас. Мы претендуем на те же права, что и вы. Это означает, что Захар должен доказать, что он достоин быть нашим другом и союзником. Если он так боится дать нам бой, то, с другой стороны, мы достаточно храбры, чтобы выдержать его!
— Какая мысль! — удивилась она. — Но ты совершенно прав.
— И продолжай меня слушать! Согласно заповеди Аллаха, человек будет наказан точно таким же образом, каким он согрешил. В то время, когда Захар сражался с Джиннистаном, он осмелился вести борьбу не на жизнь, а на смерть. Он знал, что силы его тела больше, чем у других, и был настолько глуп, что не рассчитал силы души и духа. Вот почему он был побежден. Это было простое следствие, но еще не наказание. Настоящее наказание наступит только сейчас, когда он должен пройти через очень похожую битву. Я требую точно так же, как тогда он, что речь пойдет о смерти или жизни. Что из этого следует, можно себе представить!
— Что? — спросила она, сильно взволнованная.

Халиф ответил:

— Если Захар попросит меня отказаться от этого желания, то я соглашусь на это только при единственном условии, что он даст свободу Джирбани. Если он устыдится того, что так труслив, то потом подчинится моему требованию. Что ж, это и есть решение о жизни и смерти, и мой Эфенди будет рад засвидетельствовать мне, что из этого возможен только один выход, а именно то, что Захар умирает. Но если он умрет, то, вероятно, никто не захочет дольше мучить Джирбани.
— Эти твои мысли не злы, — объяснила она, — но последнее неверно. А именно, Джирбани будет считаться распространяющим заразу даже после смерти Захара. В это поверили, а то, что поселилось в головах таких людей, трудно устранить. Я еще поговорю с вами об этом деле. Теперь мы должны последовать за Шейхом, он ждет.
— Еще одно я хотел бы знать, — попросил Халиф.
— И это?
— Что стало с Джиннистанцем, отцом Джирбани?

Продолжая разговор, она ответила:

Он ежегодно, как раз во время солнцестояния, ездил в Джиннистан к тем, кто любил его. Оттуда он доставал книги, которые читал и из которых учил жену и ребенка. Оттуда он постепенно приносил и те белые камни с неясными словами, которые сегодня можно увидеть и прочитать на острове язычников. Захар был совершенно против того, чтобы эти камни были подняты. Он называл их надписи величайшим сумасшествием, какое только может быть, но поскольку остров стал собственностью Джиннистани и все еще принадлежит его сыну и сегодня, тот имел право делать там то, что ему нравится. Он установил колонну Священных Писаний рядом со своим лотосом и затенил ее ароматными гвоздичными и магнолиевыми деревьями.
— Почему ты назвал это место островом язычников?
— Потому что он — остров и потому что Джиннистани, по нашим понятиям, был язычником, потому что тот, кто не верит в бога Уссулов — язычник.
— Так, значит, и его сын, Джирбани, по-твоему, язычник?
— Да.
— И все же ты его любишь?
— Воистину! У вас, наверное, все по-другому? Вы ненавидите и преследуете своих язычников? Может быть, вы даже считаете их худшими, неполноценными людьми?
— Да, ислам, однако, так и делает.
— Как неправильно!
— Неправильно? Как ты думаешь, правильнее ли объявить их прокаженными или сумасшедшими?

Жена Шейха по-настоящему по-женски ответила на этот вопрос, как будто совсем не слышала его, и сказала:

— Ты хотел знать, что стало с Джиннистанцем, и я сообщаю тебе, что он ежегодно ездил на родину. Однажды он уже не вернулся. Больше его никто не видел. Все поиски были тщетными. Таким образом, мы были вынуждены предположить, что он попал в руки Чобанов, убивших его по дороге. Из-за этого его вдова, моя подруга, умерла от боли и горя. Ее сын похоронил ее на острове язычников и поставил ей посреди цветов камень, на котором написано: «Земная жизнь — это очищающий огонь, освободить от которого может только вера, и вы возвыситесь до истинного человека!» Если вы пожелаете, я проведу вас на этот остров, чтобы показать вам гробницу и колонну Священных Писаний. Но сейчас мы больше не будем говорить об этом, Шейху это бы не понравилось.

Теперь мы догнали его и вскоре достигли Захара, который к настоящему времени успокоился, и теперь, казалось, был смущен стремительностью своего темперамента. Непринужденный разговор, начавшийся сейчас, избегал прежнего предмета. Я почти совсем не участвовал в нем, потому что то, что я услышал о Джирбани, полностью заняло мои мысли и чувства. Я начал подозревать, что здесь, в Уссулии мне откроется мир до сих пор по большей части чуждый моему.

Чуть ближе к середине дня нам навстречу выехала толпа всадников, они должны были приветствовать нас со стороны города. Это были старейшины и всевозможные чиновники или какие-то другие люди, занимавшие какое-то не совсем обычное положение. Они были осведомлены о нас, потому что получили вчерашнее послание от своего Шейха. То, что «Первенец» Чобан был схвачен, было для них новостью первостепенной важности. Они вышли нам навстречу, чтобы как можно скорее увидеть его. Но их интерес был не менее велик и к двум незнакомцам, кому они были обязаны этим уловом. Они смотрели на нас как на чудотворцев, и когда я время от времени стрелял меткими выстрелами во время продолжения марша, их восхищение еще больше возрастало. Я, со своей стороны, вел себя с ними сдержанно; поначалу я вызывал у них лишь общий интерес. Все они отличались необычным ростом и волосатостью. Действительно создавалось впечатление, что у них не в чести иметь такие лица, как у нас. По своей одежде и вооружению они походили на Шейха. Весь отряд, численностью более сорока человек, насчитывал всего пять плохих винтовок. Их лошади походили на Смиха, дикаря, но я должен искренне признаться, что тот был еще самым красивым и благородным из всех.

Маленький Хаджи вел себя совсем иначе, чем я. Едва он их увидел, как сблизился с ними. Уважение, с которым они относились к нему, несмотря на его небольшой рост, ему чрезвычайно понравилось. Когда они выразили желание увидеть трех Чобанов, он немедленно согласился остаться с ними, чтобы показать им их и рассказать, как нам удалось победить и взять их в плен. Я остерегался препятствовать ему в этом, потому что он будет стремиться только умножить их уважение, а не умалить, это знал я точно. Поэтому он ждал с ними, чтобы позволить нашему настоящему отряду подойти к пленным. Только самые старшие, почти прославленные люди, остались с нами и повернулись, чтобы сопровождать нас.

Безлюдность, сопровождавшая нас до сих пор, уменьшилась. Тут и там уже появлялись люди из народа, и показывались большие и меньшие стада лошадей, крупного рогатого скота, овец, даже коз. Пастухи стояли рядом. Также появилось что-то похожее на поля. Однако у нас в Германии, такие места можно было бы считать полностью заброшенными и дикими. Лес начал отступать. Деревья были либо остатками леса, либо пересаженными  из соображений полезности. Мы достигли сети каналов, по берегам которых иногда можно было увидеть хижину, некоторые домики были построены на сваях в воде и состояли исключительно из соединенных бревен, стволов и дубин с забитыми и замазанными промежутками между ними. Двери и окна, тем более для Уссульских фигур, были почти смехотворно низкими, узкими, тесными и маленькими. Эти свайные постройки поначалу располагались далеко друг от друга; только постепенно они приближались, и начинался настоящий город. Теперь и мы остановились, чтобы дождаться остальных с пленниками, ибо это «большой въезд» был запланирован.

Еще до того, как они подошли к нам, перед нами тоже появились люди, потому что слух о нашем прибытии быстро распространился. Этих людей стало больше, но без такого шума, энергии и веселья как у немцев, привычных организовывать такую толпу, но тихо, медленно и тяжело, как будто в душе не было ничего, что могло бы заставить руки и  ноги двигаться хотя бы немного оживленнее, чем обычно. Эти люди были полностью подобны бесшумным стоячим водам своей земли. Именно из-за этой внутренней и внешней тяжести люди предпочитали во время войны сидеть здесь, предпочитая позволять наступающим Чобанам осаждать их и морить голодом, чем решительно и быстро упреждать их, чтобы дать отпор прямо на границе. Если я и надеялся вдохновить их на такое поведение, то не сомневался, что этого можно добиться только с помощью совершенно особых средств.

Наконец отставшие догнали нас. Халиф кивнул мне уже издали. Он улыбался несколько самоуверенно и вообще имел очень довольный вид. Когда конный отряд снова тронулся, и мы оба ехали бок о бок, он сказал:
— Сихди, все хорошо, очень хорошо! Я отлично начал это!
— Что? — спросил я.
— Военный поход к ущелью Чатара. Я рассказал, что произошло тогда в Долине ступеней. Я сообщил о том, что тогда в полном одиночестве выстраивали и спешно завершали. Я рассказал, как враждебные племена Джовари, Абу Хаммеда и Обейда в то время были взяты тобой в плен за свои длинные носы. Я заверил их, что нам, безусловно, не составит труда сделать подобное и здесь. Они уже все знают. Они уже даже знают длину, ширину, высоту и вес льва, которого ты подстрелил тогда ночью в полном одиночестве, в то время как сотни людей в страхе прятались в палатках. Они изумляются тебе все, все! Твоему благоразумию и сообразительности, твоей смелости и твоей силе! Они с радостью послушаются тебя и сделают все, что ты у них попросишь.

Должно быть, это прозвучало очень приятно, но, к сожалению, я слишком хорошо знал своего маленького Хаджи Халифа Омара, чтобы воспринимать его речь буквально. Если он говорил «твое»  мужество и  «твое» благоразумие, то это «твое» непременно превращалось в «мое». Однако, какими бы тихими и молчаливыми ни были Уссулы, но они сохраняют острый глаз и слух в обнаружении преувеличений. Поэтому я остерегся разделить энтузиазм Халифа и сделал вид, что настолько интересуюсь окрестностями, через которые мы проезжали, что уже не имею времени обращать внимание на то, что он говорил.

Город располагался на ровной площадке, не обнаруживающей ни малейшего возвышения, и был разделен на четыре угла бесчисленными каналами и меньшими канавами. Иногда, при соединении нескольких траншей, образовывался либо треугольник, либо многоугольник. На окраинах города каждая такая фигура имела только одно здание; но ближе к центру города жилища становились ближе друг к другу. Там часто соседствовали два, три или даже несколько. Но всегда дома и хижины были изготовлены из уже описанного материала и были типичными, полностью соответствуя друг другу. Стены были невозможны; даже разделительных заборов не было, потому что да, были рвы. Те, кто не хотели жить полностью открытыми для глаз соседей, защищались зарослями и кустами, все из которых относились к влаголюбивым видам растений. Садовые деревья были очень редки. Фруктовых деревьев, известных нам, мы не видели. Встречающиеся деревья или кусты с плодами, казались непосредственно природными, но не культурными. Поскольку движение жителей между собой можно было осуществлять только по воде, они прибегали к всевозможным видам гребных устройств, правда, примитивных, от большой долбленки на реке до маленького плота из связанных ивовых прутьев в мелкой канаве. Мостов было поразительно мало. Во всяком случае, такой способ связи не нравился. То, что нельзя было просто перепрыгнуть, преодолевалось греблей или вплавь. Мы видели не только детей, плавающих и ныряющих как рыбы, но и взрослых, делающих то же самое. То, что при этом их скудная одежда намокала, видимо, им было нипочем.


Наш путь вел по так называемому «замку» или «дворцу», расположенном центре города прямо на берегу реки. Этот путь был одним из немногих реальных существующих «путей». Местные жители города были готовы к нашему приему, а с ними и множество других людей из тех местностей, кого наш приезд не касался. Но все вели себя необычайно тихо. Не было и следа тех радостных или даже ликующих криков, раздающихся в других местах в подобных случаях. Дети тоже вели себя спокойно. Там, где мы показывались, они боязливо отступали и закрывали рты. Они выглядели бы почти забавно со своими волосатыми лицами, если бы не эта досаднейшая душевная неподвижность. Чтобы не быть неблагодарным, я должен упомянуть, что, однако, несколько раз предпринимались робкие попытки придать нашему приему праздничный оттенок. Случилось, пока мы проходили мимо кого-то с винтовкой, он выстрелил, но с такой тщательной подготовкой и с такой важностью, будто это было необыкновенное государственно-спасительное событие. Когда грохот стих, стало вдвое тише. Но продвигающийся вперед Шейх оглядывался на нас после каждого из таких выстрелов, чтобы убедиться в эффекте. Халиф тут же заулыбался. Ему нравилось думать о приеме, который мы нашли бы у его племени Хаддединов. Там наверняка грохнули бы тысячи ружей, и порох засверкал бы в воздухе центнерами! И какое ликование! Какой крик! А теперь здесь все наоборот! Улыбка постепенно исчезла с его лица. Он стал серьезным.

— О Сихди, — сказал он, — что за бедные люди! У них так мало ружей и порох кажется им очень дорогим. Но это не единственная их причина. Главная причина кроется в их душе; это то, что я сейчас вижу в них. У них внутренняя немощь! Также в стране их душ нет пушек, а также в их характере и природе порох дорог! Что может, что должно, что станет с таким народом?
— Хм! Только что ты заверял меня, что они будут рады повиноваться мне и сделают все, что я попрошу!
— Я верил в это, действительно верил. Но теперь мне кажется, что я больше не смогу в это поверить. Те, с кем мы говорили до сих пор — высшие, самые умные, а значит, и самые живые из их народа. Это могло меня взволновать, хотя, вероятно, ненадолго. Но стоящих между ними, а именно глядящих на нас без единого звука, наверное, трудно, очень трудно заставить поехать с нами к ущелью Чатара, чтобы сбить с ног своих врагов! Разве не это ты имеешь в виду?

— Давай подождем! Нельзя так колебаться между надеждами и опасениями как ты, но нужно научиться считаться с теми силами, что есть; ты должен мерить этих добрых людей не по своей, а по их мерке. В их природе заложено, что они с трудом приходят в движение, но как только они начнут, можно быть уверенным, что остановки не будет.

Пока я это говорил, Талджа, шедшая впереди с Шейком, остановила свою лошадь, пока я не догнал ее. Затем она продолжила поездку и сказала:

— Мы скоро поедем мимо тюрьмы, а именно мимо задней части того места, где находится питомник с колючками. Другая часть граничит с рекой.
— Колючий питомник? — спросил я. — Тот самый, где держат Джирбани?
— Да.
— Можно ли увидеть его, проезжая мимо?
— Питомник, да; но Джирбани, если только он стоит у ворот питомника, чтобы посмотреть, кто входит.
— Может быть, он понимает, что здесь что-то происходит?
— Несомненно. Он слышал выстрелы, очень редкие здесь, и теперь по топоту лошадей слышит, что мы приближаемся. Я думаю, вполне вероятно, что он подошел к решетке, чтобы посмотреть на причину этого шума.
— Ты хочешь, чтобы мы спасли его? — спросил Хаджи.
— Да, я желаю этого! — призналась она.
— Хорошо! Тогда мы вытащим его прямо сейчас, немедленно!  — заявил маленький парень в своей добросердечной, но беззаботной манере.
— Нет, только не это! — отмахнулась она. — Собаки растерзали бы вас и его! Если вы хотите спасти его, то это должно произойти другим способом. Хитростью, принуждением! Но только не через бой с собаками! Они натасканы.
— Кем?
— Захаром. Так как они опасны, они тоже отделены от людей единственным прозрачным забором, который есть здесь в городе. Только то, что вы видите их со стороны, мешает вам приблизиться к ним. Кто бы ни осмелился перелезть за этот забор, был бы растерзан так же быстро и верно, как и Джирбани, если бы он был достаточно безрассуден, чтобы перебраться или перелезть через него. Смотрите! Вон там, слева, начинаются оба забора!

Она указала в этом направлении. Мои глаза и глаза Халифа, движимые огромным, непреодолимым интересом, немедленно последовали за указанием ее пальца. Чтобы понять то, что сейчас произошло, нужно забыть об этом месте. Наш отряд состоял из группы всадников и толпы пеших, шедших позади нас. Он двигался по уже упомянутой тропе, на самом деле похожей на плотину, потому что с обеих сторон была окаймлена каналами шире, чем расстояние прыжка хорошей лошади. Уссульский конь, подобный Смиху, наверняка не дошел бы до середины. За этой водой находилась лужайка, оставленная открытой примерно на двадцать ярдов в ширину, а дальше окруженная частоколом из ивовых прутьев чуть выше человеческого роста. Промежутки между этими прутьями позволяли ясно видеть все, что находилось за ними. По другую сторону этого забора была вторая ограда, которая, следовательно, находилась внутри него; она была окружена густо переплетенными высокими шипами из колючих растений. Нельзя было ни пройти сквозь них, ни посмотреть сквозь  них, а их природные иглы и колючки были такими острыми и такими опасными, что человеку не мог бы пройти через них без специальных инструментов. Утренняя земля, как известно, изобилует такими растениями, охраняемыми природой. Эта непроницаемая оболочка заключала в себе место, которое жена Шейха называла «колючим питомником». В этом проходе была только одна узкая щель, служившая входом и выходом и закрытая деревянными, высотой более двух метров, решетчатыми воротами. Защелку снаружи прикрепили так, чтобы пленнику не мог открыть их. Но даже если бы он мог это сделать, ему все равно было не убежать, потому что между двумя заборами находились собаки, свободно бегающие вокруг питомника, и поэтому Джирбани мог быть схвачен их зубами в любом месте, при попытке вырваться.

Мы подошли к этому месту так близко, что увидели собак. Их было трое, такого высокого, я никогда не видел ни одной собаки такого большого  и громадного сложения, даже у моего сильного, бесстрашного Дожана, которого знают мои читатели. Их густая лохматая шерсть и строение широкого мощного черепа оправдывали название медвежьей собаки, но все же они были значительно выше медведей. Даже короткая, широко расходящаяся морда и маленькие злобные глаза напоминали медведя; но большие, с висящей слюной и всегда капающие слюной, губы были совершенно непослушны. У животных была мощная широкая грудь и необычайно мощные бедра, широкие лапы, снабженные острыми когтями и очень натренированными перепонками, но в этой груди и в этих бедрах было больше силы и выносливости, чем ловкости и быстроты. Стоило только взглянуть на эти могучие создания, как они настороженно подбирались. Они оставляли от себя, кроме впечатления чрезвычайно грубой физической силы, также впечатление хитрости и коварства, и никогда при виде животного выражение «зверь» не становилось настолько ясным, как в тот момент, когда я увидел этих кровожадных медвежьих собак.

Они услышали, как мы подходим, и, чтобы нас видеть, сели так близко к забору, что мы должны были воспринимать их очень отчетливо. Двое из них были сложены значительно плотнее, грубее и тяжелее, чем третий, кто был несколько стройнее и, во всяком случае, моложе остальных. Достаточно ли для него высоты забора из прутьев, чтобы удержать его, это было бы очень важным вопросом для меня. Если бы такому кровожадному зверю, нацеленному на человека пришло в голову перепрыгнуть через забор, а потом еще и через воду, то несчастье, которое могло произойти из-за этого, даже не представлялось. Но теперь это было делом Захара; он должен был знать, насколько он далек от насилия над этими зверями или нет. Как я узнал позже, он был настоящим заводчиком и истязателем этих гигантских собак, которым можно было навязать только через боль и мучения, вечными избиениями и побоями ту ненависть к людям, которая потом считалась им присущей. Священник, волшебник и укротитель кровожадных собак! Как странно это звучало. Но только теперь его жестокое поведение по отношению к дочери и внуку стало мне понятным. Тот, кто способен мучить и избивать верного, послушного, любящего и благодарного пса, доведя до кровожадной ненависти к людям, вероятно, также способен действовать против себе подобных так, как действовал Захар.


Пока эта мысль занимала меня, ко мне обратился Захар. Он увидел, что мы с Халифом со вниманием смотрим на колючий питомник; он вспомнил свой гнев по поводу нашего разговора, и тут этот гнев возвратился к нему. Он повернулся к нам, указал на воду и сказал:

— Вон тот человек, о котором вы, несомненно, много говорили. Хочешь его увидеть?
— Да, — тут же ответил Халиф, хотя прекрасно знал, что этот вопрос был задан только в насмешку.
— Так поезжай, — засмеялся волшебник.
— По воде? — спросил малый.
— Да, — засмеялся тот.
— Ты серьезно?
— Очень серьезно! — заверил Захар, считавший совершенно невозможным отважиться на такой прыжок.
— Хорошо! Ради тебя я сделаю это!

В следующее мгновение Халиф на своем великолепном Ассиле Бен Ри пролетел по воздуху и приземлился на твердую землю, не коснувшись копытами коня даже капли воды. Вокруг раздался крик ужаса; теперь раздался второй, а именно крик признания, восхищения. Три огромных пса тут же устремились вверх по внутренней стороне забора, издавая угрожающий лай и вой.

— Вот и я, — засмеялся Халиф. — Что мне теперь еще сделать?
— Назад, сейчас же назад! — приказал ему Захар.
— Даже в голову не придет! Ты послал меня сюда, чтобы увидеть Джирбани, и я сделаю это сейчас!
— Нет, нет! Это запрещено!
— Запрещено? Кем?
— Мной!
— Ерунда! Ты позволил мне! Или ты думаешь, что я позволю тебе играть со мной?

Он повернул своего коня к забору.

— Ради Бога, собаки, собаки! — испуганно предупредила жена Шейха.
— Они сожрут его! —  воскликнул Захар. "Но пусть он его не увидит! Он не должен его видеть! Ведь он бы с ним поговорил! А этого я не хочу! Так что назад, назад! Сюда!
— И не подумаю, я уже говорил тебе!

И чтобы окончательно разозлить колдуна, Халиф добавил:
—
 Я поговорю с ним! Я даже вытащу его!

Тут жена Шейха озабоченно схватила меня за руку и попросила:
— Позови его, позови! Он будет повиноваться тебе! Иначе он погибнет!


Вот я и попросил ее:

— Не бойся за него! Он не сделает ничего вредного, потому что знает, что я с ним!


Волшебник гневно заревел на маленького Хаджи:

— Ты не можешь этого сделать! Это будет стоить тебе жизни! Возвращайся немедленно! Иначе я сам пойду туда!
— Так давай же! Или ты слишком труслив для этого?


Халиф развернул своего коня и посмотрел на него. Тогда Захар исполнил свою угрозу и поскакал вперед. Наверное, он мог это сделать без всякой опасности, так как считал, что раз был хозяином кровожадных псов, то они должны были повиноваться ему. Этому их научили цепи, голод и побои. И за это теперь, когда они были свободны от цепи, они все еще любили его. Но он, вероятно, остерегался подталкивать своего толстого, неуклюжего коня к прыжку, потому что в любом случае прыжок оказался бы недостаточным. Он вместе с конем довольно медленно вошел в воду, поплыл и так же довольно медленно вышел оттуда. Халиф глядя на него, со смехом спросил:

— Вот как! Теперь ты здесь! Как теперь собираешься предотвратить мою встречу и разговор с Джирбани?
— Запретив тебе это! — так ответил он на этот вопрос.
— Только не говори таких нелепых вещей! Тот, кто хочет мне что-то запретить, должен быть другим парнем, чем ты! Я еду к нему!

Он снова повернул свою лошадь к входу в ограду. Тогда Захар вытащил свой нож и крикнул:

— Ты останешься! Иначе я воткну тебе этот клинок в грудь.

В мгновение ока Халиф взял в руки свой пистолет, выставил его ему навстречу и ответил:

— Дерзай! Но помни, что моя пуля быстрее твоего ножа.

Этот громкий, яростный обмен словами произошел под непрекращающийся вой собак. Они уже подбежали к забору при приближении Халифа. Когда Захар, их мучитель, последовал за ними, их гнев удвоился. Они попытались перепрыгнуть через забор, но им не удалось, они были слишком тяжелыми; они продолжали падать назад, что усиливало их ярость. Третий пес был не только стройнее, но и умнее. Увидев, что прыжок ему не удался, он попытался подняться. Тоже неудачно. Теперь он связал прыжки с лазанием. Он сделал рывок и прыгнул, достигнув трех четвертей высоты забора, но снова сорвался, потому что на этот раз ему не удалось зацепиться задними лапами за перекладину. Если бы у него получилось, то на втором прыжке он благополучно перелез бы через забор, и тогда он был бы опасен так же, как пантера или тигр. Вторая попытка удалась уже лучше первой. В качестве меры предосторожности я теперь позвал Халифа:

— Назад! Быстро назад! Береги лошадь от собаки!

Он вытащил пистолет, твердо решив исполнить свою волю. Он, наверное, не послушался бы меня, если бы на него не повлияла любовь к Бен Ри. Лично он совершенно не боялся этих собак; но чтобы излишне рисковать своим любимым скакуном, настолько глупым он не был. Поэтому он лишь бросил быстрый взгляд за ограду, где собака сейчас совершала последний прыжок, и поспешил выполнить мой приказ. Как раз в тот момент, когда Бен Ри со своим всадником снова перепрыгнул через воду, собака перелетела через забор. Чтобы предотвратить несчастье, я потянулся к Генри, но не так быстро, как следовало бы. Кровожадный пес, едва достигнув земли по ту сторону забора, бросился на своего хозяина. Он издал при этом вопль, словно от радости, что теперь, наконец, наконец-то его измученная душа стоит перед ним не скованная цепями, связываниями, шипами и плетьми в отместку. Зверь подскочил к коню, хватил за бедро  всадника, от испуга уронившего нож, повалил его на землю и наверняка сначала разорвал бы ему горло, если бы я быстро не всадил пулю в тело животному. Сразу с одного выстрела я не смог его сразить, оттого, что у меня не было безопасной цели. Ни в голову, ни в грудь зверя я стрелять не мог, так как вместо собаки я мог легко попасть в человека. Поэтому я прицелился в туловище лишь для того, чтобы отвести собаку от его жертвы. Эта цель была достигнута. Вряд ли пес был сильно задет, но он отпустил Захара, отпрыгнул в сторону и огляделся в поисках нового врага. Его взгляд упал на меня, я все еще сосредоточенно целился, чтобы послать ему вторую пулю, которая теперь уже должна была его убить. Теперь он собрал все свои силы. В два прыжка он добрался до берега, на третий пролетел над водой. Это дало мне хорошую цель. Моя пуля поразила его на лету, причем настолько смертельно, что, достигнув земли в этом месте, он тут же рухнул и остался лежать. Короткое, конвульсивное подергивание пробежало над огромным телом, оно вытянулось, а потом зверь умер.


Тогда завыли две другие собаки. Между забором и водой корчащийся от боли волшебник взывал о помощи. И тогда толпа Уссулов  громкими криками заявила о своей радости по поводу этого выстрела. Видно было, что их тоже можно вдохновить, но для этого нужны были такие редкие и энергичные средства, как это событие. У нас даже не было времени прислушаться к их одобрению. Прежде всего, нужно было прийти на помощь Захару. Похоже, он был ранен только в бедро, но на случай, если  повреждена важная вена, это могло означать смерть или жизнь. Итак, Халиф снова пересек канал, а я последовал за ним на своем Сире, преодолевшем препятствие с такой грациозной легкостью, что все вокруг громко им восхитились. Халиф спрыгнул с лошади, чтобы наклониться к Захару и осмотреть его раны, но тот яростно закричал на него:

— Прочь! Уходи! Не трогай меня! Я не хочу тебя видеть! Ты виноват в том, что меня искалечили! Если бы ты послушал меня, я бы остался там! Уходи, говорю! Вперед, вперед!

Он выкрикнул Уссулам имена некоторых людей, которых хотел видеть. Они последовали за ним по его приказу совершенно тем же путем, что и он прежде, пересекая канал, поэтому они очень неторопливо вошли в воду и поплыли наверх. Затем они спешились и занялись им. Наш конный взвод и сопровождавшая его толпа остановились, чтобы продолжить наблюдение за происходящим.


Халиф снова вскочил в седло, решив, исходя из пережитого отказа, что мы немедленно присоединимся к процессии. Но я колебался, потому что мне не терпелось увидеть Джирбани. Сейчас была наилучшая, возможно, неповторимая возможность, и было бы ошибкой не воспользоваться ею. Поэтому я направился к двери внешнего забора, за которой находились две кровожадные собаки. Халиф пошел за мной следом. Он снял с плеча винтовку и сказал:

— Ты, конечно, не можешь уклониться; но с такими бегемотами надо быть готовым ко всему. Если они будут угрожать нам, я немедленно пристрелю их обоих.

Это увидел Захар. Несмотря на свою травму, он нашел время, чтобы позаботиться о нас; он закричал Хаджи:

— Любой, кто убьет одну из моих собак, будет иметь дело со мной! Убирайтесь отсюда! Что вы там ищете? Я запрещаю вам это!


Мы не обратили внимания на эти слова, потому что он единственный воспротивился нашему приближению к колючему питомнику. Все остальные, Шейх и старейшины, не только не возражали, но даже заволновались в  ожидании увидеть, что будет дальше. Итак, мы подошли к обозначенной двери, но подъехали не слишком близко, чтобы не возбуждать собак еще больше; они не только лаяли и выли, но и ревели так, будто хотели разорвать забор на куски. Даже Халиф, смелый и часто даже отважный, позволил запугать себя и немного отстал от меня.


— Это ужасно! Я почти не выдерживаю!  — громко закричал он мне. Ему  пришлось кричать так громко, иначе я не услышал бы его из-за ужасного лая собак. — Эти звери вовсе не с земли, они из ада!
—  Все не так уж плохо, — отозвался я. — Посмотри на наших лошадей! Неужели ты видишь, что они боятся?
— Нет! Они так же спокойны, как и всегда! Почему, по-твоему, так происходит?
— Это не связано с их природой. Даже самое благородное создание имеет страх перед зверем. Значит,  они не считают собак зверскими чудовищами. И внимательно рассмотри последние! Особенно их давно опущенные губы, они влажные и сочащиеся, как всегда. Но видишь ли ты следы слюней?
— Нет!
— Или даже пены?
— Еще меньше!
— Таким образом, можно положиться на то, что эти животные и на половину не так плохи, как кажутся. Я тоже переоценил их, но только до сих пор. Теперь, когда я вижу их с такой близи, я утверждал бы, что они так взбешены только в силу их воспитания, но не по своей природе.
— Возможно, это возможно, но полностью полагаться на это я бы, наверное, не стал! Но смотри, Сихди! Вон там кто-то идет!


Он указал рукой через прутья колючей ограды на сарай. Я уже упоминал, что в терновнике и колючках был лишь один проем, и там  были двери. Поскольку мы сидели высоко верхом, две двери были на одной линии с нами так, что мы могли видеть не только их, но и пространство за ними. Таким образом, внутренняя часть питомника в значительной степени открывалась нашим глазам. Мы оглядели свободную, поросшую травой площадку, по которой медленно шагала какая-то фигура, приближаясь к двери. Казалось, что этот человек до сих пор совершенно не обращал внимания на шум рядом с ним и только сейчас решился обратить на него внимание. Он был необычайно высокого, внушительного телосложения. В его медленной походке и осанке было какое-то особенное, характерное достоинство. Его одежда состояла из широкого, удобного хайка (Одежда наподобие длинной туники. — Прим. перев.), стянутого вокруг бедер узким кожаным ремнем. Голова его была непокрыта. Густые, словно завитые волосы, свисали по его спине. Лицо тоже было покрыто волосами ото лба до шеи, как у всех Уссулов, но такими тонкими и редкими, что черты необыкновенно благородного и совершенно своеобразного прекрасного лица проявлялись как бы сквозь тонкую легкую вуаль.

Когда он, опустив взгляд на землю, постепенно приближался к калитке, казалось, что с каждым шагом его фигура становится все выше и шире, все значительнее и внушительнее. Зависело ли это только от его личности или отчасти от местной перспективы, я не задавался вопросом. Я впитывал эффект, не исследуя причин.
Джирбани почти достиг калитки; он перевел взгляд на нас. В нем не было и следа удивления. Большие темные глаза изучающе уставились на нас, и когда я поднял руку к груди и лбу для приветствия, он ответил мне тем же.

— Ты сын Джиннистани? —  спросил я его громко.

Я, конечно, воздержался называть его Джирбани, потому что это означает «паршивый, прокаженный». Мне пришлось кричать из-за собак настолько громко, что вокруг было слышно всем. Он ответил так же громко:

— Это я.

Мой маленький Халиф, как и я,  был так же тронут внешностью этого человека, производящего такое необычайное впечатление, несмотря на свою молодость. Халиф привык мгновенно поддаваться таким чувствам,  поэтому поспешил заговорить и здесь, не думая, что теперь это касается и меня тоже.

— Ты внук Захара? — спросил он.

Джирбани кивнул.

— Ты хочешь стать свободным?

Тогда спрашивающий поднял руки до уровня своего лица, молитвенно сжал их и воскликнул:

— От всего сердца!
— Тогда мы тебя вытащим! Немедленно! Мы застрелим собак!


Волшебник и все, кто был рядом с ним, слышали каждое из этих слов. Он хотел повторить свой запрет и, насколько позволяло его состояние, выпрямился, чтобы позвать нас, но издал лишь несколько нечленораздельных звуков, а затем снова упал. Так что его ранение все же оказалось более опасным, чем я предполагал. Окружавшие его Уссулы заговорили о нем. Эти люди, само собой разумеется, принадлежали к числу его ближайших друзей и последователей. Один из них сейчас подошел к нам и сообщил нам:

— Вы чужаки, а чужакам запрещено вмешиваться в наши дела. Даже если бы вас уже приняли в Уссулы, у вас не было бы права иметь дело с этим пленником. Только Захар единолично может распоряжаться им. Даже Шейх не имеет права, согласно законам нашего народа, допускать какие-либо изменения в этом вопросе. Но так как ты оказал Уссулам большую услугу, потому что ты готов продолжать поддерживать нас своей помощью, и, наконец, потому что Захар полюбил тебя и хочет показать тебе это, по всем этим причинам он решил для тебя добровольно освободить Джирбани навсегда, если ты выполнишь одно-единственное  условие, на котором он настаивает.
— Какое условие? — спросил Халиф.
— Вы должны победить Стражей, не причинив им вреда.
— Звери? Собаки?
— Да, собаки. Их нельзя ни ранить, ни убивать. Вам строго запрещено причинять им вред. Итак, прежде чем сражаться с ними, вы должны сложить все оружие и полностью положиться только на свои руки. И пусть вы войдете к ним не вдвоем, но сначала эмир из Джерманистана, и только после того, как его разорвут собаки, Шейх Хаддединов может следовать за ним.

— Это очень мило! —  воскликнул Халиф. — Почему же не наоборот? А именно, чтобы собаки не смели наброситься на нас, но чтобы второй пес не имел права иметь дело с нами до тех пор, пока мы не съедим первого!

Он, вероятно, продолжал бы и дальше так говорить, но его заглушили другие крики. Уссулу тоже приходилось говорить громко, причем так громко, что его слышал по одну сторону Джирбани, а по другую находившиеся на улице Уссулы. Оттуда жена Шейха предостерегающе окликнула нас:

— Я прошу вас Аллахом, не делать этого! Если вы осмелитесь, вы пропали!

И сам заключенный, как бы ни желал своего освобождения, бросил нам, несомненно, бескорыстное напоминание:

— Я не знаю, кто вы, но остерегайтесь принять предложение Захара. Он просто мог задумать погубить вас! Я, наверное, сильнее вас, но лучше останусь в плену, чем осмелюсь сражаться с этими бегемотами без оружия!

— Ты слышишь? — спросил Уссул, который говорил вместо Захара. — Теперь твоему мужеству пришел конец?

Не обращая внимания на это издевательство, я спросил его:

— Вы сдержали бы свое слово и освободили бы сына Джиннистанца навсегда, если бы я смог победить собак безоружным и не причинив им вреда?
—  Да, — прозвучало ответом на вопрос.
—  Да, — ответили его спутники.
—  Да, — ответил даже маг, кого, мысль о том, что я позволю собакам растерзать меня, заставила на мгновение забыть обо всей боли.

Тогда я обратился к Джирбани:

— Мне нужны свидетели для этого. Ты слышал, что мне обещали?
— Да, — заверил он. — Но ты же не будешь таким безрассудным...

Я не стал его переубеждать, а задал вопрос нашим товарищам по верховой езде и присутствующей толпе:

— Вы тоже это слышали и  свидетельствуете передо мной?
— Да, да, да, да ... —  прозвучало это как бы из одних уст, но тут же послышались голоса, предупреждающие меня от ввязывания  в такую необычную и неравную борьбу.

Я не обратил на это внимания, а слез с лошади и передал поводья Халифу в руки. Тот посмотрел на меня широко раскрытыми глазами и воскликнул:

— Да помилует нас Аллах! Ты хочешь осмелиться, действительно осмелиться, Сихди?
— Да, — ответил я.
— Несмотря на ужасающую опасность быть разорванным на куски, а затем съеденным?
— Все равно! Но эта опасность далеко не так велика, как вы думаете.
— Если бы ты был прав! — вздохнул он с глубоким, громким вздохом.
— Я прав! — заверил я. — Ты обратил внимание, когда собака, которую я застрелил, бросилась на своего собственного хозяина?
— Я видел это, но только тогда, когда Захар уже лежал на земле.
— Это было слишком поздно; вот то, что я хочу сказать, уже закончилось. Я выяснил, как выдрессированы эти собаки. Они сперва рвут человека, и только потом грызут его. Так что главное, во-первых, не дать на себя наброситься, а во-вторых, не допустить, чтобы они добрались до шеи и горла. Кроме того, Джирбани поможет мне.
— Он? Почему?
— Он должен заставить собак разойтись, чтобы они не прыгнули за мной одновременно.
— Слава Аллаху! Эта мысль хороша. Моя забота о твоей жизни уже уменьшается. Но, тем не менее, я говорю тебе: я возьму твой штуцер в руки, и если одному из этих собак удастся сбить тебя, он мгновенно получит столько пуль в свое адское тело, что даже не успеет их сосчитать!

Я отдал Халифу свое оружие. Затем я стянул с пояса кушак и обмотал его вокруг шеи на всю длину.

— Он хочет! Он хочет! Он будет! Он смеет! Он это сделает!  —  прозвучало многоголосо среди Уссулов, когда они увидели мою подготовку.

Предупреждения повторились. Снова окликнул меня Джирбани. Но я ответил ему:

— Ничего не бойся! Если ты поддержишь меня, я одержу победу.

Только я произнес это так громко, чтобы он мог это услышать. Он подошел совсем близко к калитке и спросил меня сдавленным голосом:


— Как бы я хотел поддержать тебя! Но как я могу это сделать?
— Сильно тряси своей дверью, как будто ты хочешь выйти. Если ты это сделаешь, я надеюсь, что одна из собак отвлечется  на тебя, и тогда я не буду иметь дело с обеими одновременно.
— Как мне хотелось бы это сделать, как хотелось бы! Но когда? Скажи мне время!
— Сейчас же! Ты можешь начать прямо сейчас!


Он стоял в нескольких шагах от наружных ворот. Таким образом, он стал намного ближе к собакам, и теперь, когда он начал трясти, толкать и стучать по своей внутренней двери, они оба обернулись на него, но ко мне повернулись спиной. Они надрывно завыли. Это был подходящий момент для меня. Я подскочил к двери, отодвинул засов и распахнул ее. Послышался один-единственный, но многоголосый, громкий крик ужаса вокруг; затем вдруг наступила глубокая тишина. Решение было принято, они незримо стояли рядом со мной, у раскрытой двери, за которую я очень остерегался переступать. Дверь была недостаточно широкой для двух таких больших, сильных собак. Пройти мог только один. Оставаясь снаружи, я обеспечил себе преимущество тем, что только один из них мог напасть на меня. Но сейчас они совсем не обращали на меня внимания. Все их внимание было сосредоточено только на той двери,  которую тряс Джирбани. Когда я открыл свою, они заметили это не раньше, чем я обратил их внимание своим криком.


Не может быть, чтобы я стремился к незаслуженной славе, рассказывая об этом событии. То, что я делал сейчас, не было таким уж большим подвигом, каким казалось. Уже сотни и сотни осмеливались на такое и, часто, с успехом. Это было в Северной Америке, когда в южных и центральных штатах Союза еще существовало рабство. Сколько этих бедных людей сбежало тогда от своих отвратительных, жестоких господ! Сколько из этих беглецов, нарвавшихся на кровожадных собак, специально предназначенных для таких негритянских погонь, были уничтожены! Негры обычно были безоружны. Единственным их оружием против опасных собак был трюк, заключающийся в том, что они крепко сжимали свои руки вокруг шеи и сжимали их горло так сильно, что они не могли дышать как раз в тот момент, когда были готовы перегрызть горло. Тогда они падали, задыхаясь. Конечно, эта самооборона  не должна происходить ни слишком рано, ни слишком поздно, иначе беглец бы пропал. Каждый раб, замышляющий побег, упражнялся в таком захвате и сжатии. То же самое происходило в спортивных клубах. У любого  торговца собаками можно было за плату получить какого-нибудь ненужного зверя, чтобы руками без оружия придушить нападающего кровожадного пса. Так что в том, что я сейчас задумал, не было ничего экстраординарного. Сложность состояла только в том, что это были две собаки, а не одна, и что эти чудовища были значительно крупнее и мощнее американских охотников на негров. Но этот недостаток был компенсирован с помощью Джирбани. Он в полном совершенстве обладал необходимой  для этого степенью интеллекта.

Он, как я уже упоминал, привлек внимание собак в одиночку. Затем, когда я стоял перед открытой дверью и громко кричал, обращая на себя внимание собак, дошло до того, что Джирбани придержал одного из них у себя. Это ему замечательно удалось. Как только оба увидели меня, они хотели наброситься на меня, но тут он снова затряс и заколотил с такой силой, что одна собака быстро повернулась к нему спиной, а другая, не испугавшись,  полетела на меня. Я легко смягчил страшный удар, который мог сбить меня с ног, с помощью двери, которую снова быстро наполовину прикрыл, чтобы она приняла на себя первый удар, и я мог бы атаковать. Зверь лапами забрался в открытый промежуток. Вместо того чтобы вырваться на свободу, он еще больше утомился в спешке, и так мне удалось без усилий и почти без опасности обхватить его за шею и прижать так крепко, что у собаки перехватило дыхание. Тогда я оттащил его от двери. Он висел, спиной ко мне, с моими руками на горле, завывая от смертного страха и тщетно пытаясь схватить меня когтями. Услышав позади себя испуганный вой, другая собака отпустила Джирбани и обернулась, во всяком случае, с намерением прийти на помощь своему спутнику и схватить меня. То, что происходило сейчас, было в высшей степени интересно. Уже собираясь прыгнуть на меня, пес увидел, как другая собака, полумертвая и дергающаяся от удушья, повисла у меня на руках. Его охватил ужас. Я стоял напротив него внутри  дверного проема. Если он хотел добраться до меня, то наткнулся бы не на меня, а на висящего в моих объятиях зверя. Он отступил назад. Я продолжал шагать вперед, он продолжал отступать. Я последовал за ним, и вот он, огромный пес и гроза медведей, заскулил от страха, поджал хвост и сделал вид, что убегает. Это то, что я должен был использовать. Теперь это означало запугать его полностью и навсегда. Поэтому я отшвырнул от себя другую собаку, да так, что она упала на него. Пораженный громко завыл от ужаса, убежал и остановился снова только на безопасном расстоянии, где, присев, оглянулся и вздохами и стонами  дал понять, что, хотя и отделался вполне сносно, но очень беспокоится о судьбе своего спутника. Тот лежал совершенно неподвижно. Только грудь с мягкой  дрожью вздымалась и опускалась. Пасть была широко раскрыта, а язык высунут наружу. Пес задыхался. Я стоял рядом с ним, готовый схватить его точно так же как раньше. Когда первый глоток воздуха снова вошел в легкие, мощное тело вытянулось. Остекленевшие глаза снова приобрели живость. Он поднялся медленно и тяжело, как будто его конечности все еще не повиновались ему. Это был критический момент. Я разжал руки, чтобы, если он снова набросится на меня, еще раз напасть на него. Тут он поднял глаза. Он увидел, что я стою перед ним. Он взглянул на угрожающе раскрытые руки. Одновременно он услышал, как испуганно скулит другой пес. Он повернул к нему голову. Увидев его, тот заскулил до воя, и именно до того весьма своеобразного протяжного воя со свистом в  голосе, который обычно можно услышать только когда где-то вспыхивает огонь. И тут лежащий передо мной бегемот встрепенулся. Вместо того, чтобы предпринять что-то враждебное против меня, он опустил шею и голову на землю, закрыл глаза и стал издавать надрывные и жалобные звуки, поначалу казавшиеся совсем нечленораздельными, но затем становившиеся все отчетливее. При каждой паузе, которую он делал, он смотрел на меня, как будто хотел спросить: «Ты слышал?» Теперь я заговорил с ним. Он молчал и слушал меня. Затем он ответил, продолжая скулить. Как только он закончил, снова начал я, а затем снова он. Так мы разговаривали друг с другом, он воя, а я радуясь. Ни он не понимал моего языка, ни я, но в интонациях  было что-то такое, что нельзя было выразить словами. Я опустился перед ним на колени и осмелился рукой погладить его по голове. Он стерпел это. Я нежно похлопал его по плечу. Я погладил его по спине. Это он воспринял с большим удовольствием. Когда я снова поднялся, он тоже встал и уткнулся мордой в мою руку, порося еще ласки. Увидев это, другой прекратил скулить и покинул свое место, но не для того, чтобы убежать дальше, а чтобы приблизиться ко мне. Это происходило медленно и нерешительно, примерно как с добросердечным мальчиком, наказанным и потом постепенно снова возвращающимся к отцу. Я поддержал эту его приятную тактику тем, что продолжил свои ласки по отношению к его спутнику, а затем и вовсе пошел ему навстречу. Успех заключался в том, что я, наконец, встал между обеими собаками и похлопал их по толстым, никогда не чесанным шкурам так, что они застонали от блаженства. Теперь я пытался шагать назад и вперед. Они пошли со мной. Когда я остановился, они тоже это сделали. Тогда я развернулся дальше, обходя весь колючий питомник. Они последовали за мной. Их глаза были мягкими и дружелюбными. От былого человеконенавистничества не осталось и следа. Затем, когда я вернулся к двери, за которой стоял Джирбани, они вели себя так равнодушно, как будто полностью забыли то, что раньше было их обязанностью. Я отодвинул засов, чтобы открыть дверь.



ГЛАВА 9

—  Решаемся? — спросил Джирбани.
—  Да. Пойдем! — ответил я, отступая, чтобы освободить ему место.

Собаки стояли справа и слева от меня, тесно прижавшись ко мне. Я был так осторожен, что крепко держал каждого из них за ухо.

—  Клянусь твоим словом, я сделаю это, Сахиб! — сказал он.

С этими словами он толкнул дверь и вышел. При этом нижние кромки его хайка открылись, и я  увидел, что под ним он был одет в настоящую кожаную одежду. Кроме того, обувь, похожая на сапоги, была из кожи, а не из лыка, как у большинства других Уссулов. Собаки смотрели на него без признаков ненависти или гнева. Я тоже посмотрел на него, да, действительно, на него. Потому что он превосходил меня по всем размерам, по силе, по высоте, по ширине. Что это был за человек! Какой высокий, какой достойный, какой прекрасный! Мне казалось, что в это мгновение его душа стоит за ним и неосознанно взывает ко мне: «Смотри сюда и люби его; он от царственного рода!» До сих был пор забор с воротами между нами. Итак, мы впервые встретились друг с другом без каких-либо препятствий. Первый взгляд, который он мог свободно направить на меня, был долгим, выжидательным и изучающим. Пока он смотрел на меня, ресницы на короткое мгновение опустились, чтобы тут же снова подняться, а затем это произошло сразу же и во второй раз. В результате один длинный взгляд был разделен на три более короткие части, точно так же, как говорила мне Шакара, и поэтому я тоже дважды быстро опустил веки, чтобы подтвердить ему знак, который он дал мне. И тут по его лицу словно пробежал теплый, преображающий солнечный свет, и он сказал:

— Ты инсан? Ты принадлежишь к Инсании? Я так и думал! Когда я увидел, как ты остановился перед питомником перед тем, как сойти, твоя лошадь намного меньше нашей, но бесконечно тоньше и благороднее, и ты тоже намного меньше меня, но увереннее в седле,  и тем больше духовен во всем, что ты делаешь. Вот ты и пришел ко мне, как видение, которое посылает мне Небо. Ты знаешь, что такое видение?
— Да — ответил я.
— А знаешь ли, что меня называют сумасшедшим?
— Да.
— Человек, у которого есть видения, помилован Богом. Пока он это знает, он приносит благословение человечеству, верят ему или нет. Как только он забудет об этом, он сойдет с ума и станет похож на видение, только которое не сбывается.
— Откуда ты это знаешь? — удивленно спросил я.
— Это написано здесь, в моей книге.

Он указал на середину груди ниже шеи, где обычно носят «хамаил». Так что можно было предположить, что там, под его хайком, висела книга. Затем он продолжил:

— Когда я увидел тебя, мне показалось, что ты, кажущийся меньшим, приближаешься ко мне, кажущимся большим, спускаешься со звезд, кажущихся маленькими, но становящихся все больше и больше по мере того, как приближаешься к ним. Я сразу понял, что ты пришел освободить меня, и то, что все остальные считают невозможным, будет для тебя по-детски счастливым, как игра. Потом, когда видение прошло, и мои глаза вернулись к реальности, я увидел в тебе только человека и испугался за тебя. Все получилось! Но как! Безо всякого оружия! Безо всякой жестокости! И за такое короткое время! Сахиб, я прошу тебя рассказать мне, как тебе это удалось!
— Подумай! — ответил я. — Решение очень простое. Я хочу, чтобы ты нашел его без моей помощи.

Он несколько мгновений смотрел мне в лицо, как бы ища причины такого моего ответа. Затем сказал:

— Благодарю тебя! Ты действуешь правильно. То, что человек может заработать собственными размышлениями, он не должен получать даром! Я не спрашиваю тебя, кто ты и откуда. Ты Инсан, и этого достаточно. Но я хочу знать одну вещь: где ты будешь жить?
— Наверное, у Шейха, потому что я его гость.
— Тогда мы теперь расстаемся. Но ты хочешь, чтобы я снова увидел тебя?
— От всего сердца!
— Я тоже. Можешь ли ты добраться до моего Острова Язычников?
— Да. Мне бы хотелось приехать. Но когда?
— Завтра утром, примерно в середине утра. Я буду ждать тебя там.
— Должен ли я прийти один? Или я могу взять с собой своего спутника?
— Тот маленький человечек, который держит твою лошадь?
— Да. Он мой доверенный человек. Я люблю его.
— Так приведи его с собой, но только одного его. А теперь отпусти меня!


Мы повернулись к двери внешнего забора. Я хотел оставить собак внутри, а затем запереть дверь снаружи. Но когда они заметили мое намерение, они выскочили с такой силой, что я не смог им помешать. Это должно было меня обеспокоить, потому что теперь, когда их отпустили, их дикость могла нанести огромный вред. Но в них не было видно ни малейшего следа дикости, и они так мало проявляли желание уйти от меня, что я поверил, что могу полностью на них положиться, что они не опасны. Я считал, что нужно только самое большее, опять, как и прежде, держать ухо востро, и это им понравилось. Теперь и Джирбани пытался приласкать их. Они не только терпели это, но и с благодарностью смотрели на него, и при этом их глаза приобрели трогательно верное и честное выражение, не имевшее ни малейшего сходства с прежним. Тогда он сказал:

— А сколько усилий чтобы испортить таких животных прилагает человек! Кто из них выше?! Ну, давай же, Сахиб!


Сначала мы направились туда, где остановился Халиф с лошадьми. Он спустился вниз. Джирбани остановился, посмотрел ему в лицо и сказал:

— Да, приведи его завтра, когда придешь!


Затем он посмотрел на лошадей восхищенным взглядом, молча, долго и внимательно.

— Нравятся тебе они? — спросил Халиф, не способный заставить себя молчать об этом так долго.

Джирбани улыбнулся этому вопросу, но все же ответил:


— Они не из этой неуклюжей страны. Они принадлежат видению. Какое счастье для нас, если оно может стать правдой!


Мы пошли дальше к каналу. Мы должны были пройти мимо того места, где находился Захар. Он держал глаза закрытыми. Находившиеся рядом с ним мужчины еще не успели унять кровь. Джирбани присоединился, я последовал за ним. Тогда они вскочили и отступили назад, чтобы обойти «паршивого». Мы разрезали одежду Захара, и теперь увидели рану; она выглядела опасной. Нижняя часть бедра была раздроблена, а коленная чашечка смята и раздавлена. Джирбани потянулся к своему хайку, вытащил из кармана пачку очень широких пластырей и сказал:

— Если эта рана не будет обработана очень тщательно, он должен умереть от нее. Я перевяжу.
— Ты в этом понимаешь? — спросил я.
— Мой отец был самым известным врачом из всех, кого только можно было найти. Я его ученик.
Он хотел склониться к Захару; но тот открыл глаза, выпрямился сидя, протянул Джирбани обе руки с широко расставленными пальцами и тоном наивысшего отвращения крикнул ему:

— Назад! Не трогай меня! Ты проклят!


Тогда Джирбани выпрямился и, несмотря на оскорбление, ответил самым спокойным тоном:

— Кроме меня, здесь нет никого, кто понимает, как правильно лечить такие травмы. Если же ты плохо перебинтован, то при этом добавляются огонь и яд, и ты должен умереть.

— Значит я умираю! — закричал Захар. — Быстро, скорее! Убери от меня свою руку! Между мной и тобой, мерзавцем и безумцем, ничего нет!

Джирбани приложил свой пластырь и ушел, я с ним.


— Ужасно!  — сорвалось с моих губ. Я хотел промолчать, но не смог. По крайней мере, одно слово, я должен был сказать. Эта ненависть была не только отвратительно уродливой, но и совершенно неестественной. Но внук, отвергнутый дедом, объяснил мне:

— Не страшно это, а, напротив, вполне естественно. Он страдает от самонадеянности  и оттого, что я связан с ним родством. Но теперь ты уже знаешь: тот, кто считает свои заблуждения  правдой — безумец. Не я сошел с ума, но он психически болен. То, что есть в нем еще здорового, восстает против этой лжи, являющейся всего лишь следствием его безумия; таким образом он облекает это законное противоречие в ненависть и возмущение. Было бы несправедливо, если бы из-за этой ненависти его теперь считали злым человеком или даже держали за недостойного жреца. Его ненависть происходит от заблуждения; но его вера в Бога истинна, искренна и свободна от всякой лжи. Я прошу тебя обратить на него внимание!

Теперь мы добрались до канала. Вот и гребец подогнал плот. Он находился неподалеку и был вызван Шейхом, чтобы доставить раненого Захара в его жилище. Джирбани использовал это, чтобы переплыть через воду. Как только плот причалил, он взошел на него. Но гребец издал крик ужаса и спрыгнул на берег, чтобы «паршивый» не коснулся его. Тот даже не обратил на это внимания, а обратил свое внимание только на меня.

— Я не благодарю тебя сейчас, Сахиб, — сказал он. — Тот, кто поступает так, как ты поступил со мной, тому говорят не спасибо, а живут благодаря ему. Кроме того, я не протягиваю тебе руку ради тебя. Тебе бы не захотелось прикасаться ко мне!


Затем сильным ударом ноги о здешний берег он повел плот на другой берег, вышел, снова толкнул его и пошел оттуда медленным, спокойным шагом, высоко выпрямившись, как властелин, не глядя ни на право, ни на лево. Казалось, что он вообще не замечает людей, которые, едва он приближался к ним, быстро уступали ему место, расступаясь перед ним, как перед прокаженным. Но ему казалось, что это не от страха и робости, но уступают ему место из почтения. Мне показалось, что я ясно вижу это, это поразило меня.

Не менее поразительным было общее молчание на его освобождение. Насколько опасными были собаки, показала травма их собственного хозяина. В другом месте, вероятно, приветствовали бы победу без оружия над ними громкими или даже бурными аплодисментами. Здесь же не было слышно ни единого слова, ни единого возгласа. Эта тишина при счастливом успехе совершенно контрастировала с многочисленными громкими и благожелательными криками, которыми я был предупрежден заранее о риске. Какова была причина этому, я, вероятно, мог догадаться. Теперь, когда Джирбани обрел свободу, весь народ снова почувствовал ужас, а поскольку они боялись заразы, то восприняли то, что я сделал, не как благодеяние, а как нечто прямо противоположное. Я, кого они до этих пор приветствовали, впервые навязал городу нечто необычайно тревожное и неприятное. Отсюда общая бесшумность, которую, вероятно, лучше всего обозначить «смущенной тишиной». Потому что смутился не один какой-то отдельный  человек, а целая толпа.


Мой маленький Халиф, казалось, был озабочен подобными мыслями. Он стоял, держа в руках поводья лошадей, рядом со мной, смотрел сияющими глазами в след уходящему Джирбани и, когда тот исчез, почти гневно зарычал:

— Неблагодарный народ! Ты поставил свою жизнь на карту вдвойне и втройне, и когда тебе это удалось, все рты немы. Но подражать этому никто не может! И только посмотри на эти взгляды, которые они направляют на нас! Ты же произвел на них впечатление! Там у тебя есть твоя лошадь и оружие. Мы должны вернуться туда!


Мы снова поднялись и позволили нашим лошадям пересечь воду. Жена Шейха все еще находилась там же, где мы ее оставили. Она снова присоединилась к нам. Она была единственной, намеревающейся воздать нам свои похвалы. Только она хотела начать с этого, как испуганно указала на воду канала и вскрикнула:

— Изверги! Чудовища! Они идут за тобой! Возьми свою винтовку! Сбей их с ног!
Две собаки вошли в воду позади нас и поплыли. Все в страхе стали толкаться вперед и назад, потому что с другой стороны нельзя было убежать, там тоже была вода. Таким образом, место, за которым охотились собаки и где я находился с Талджой и Халифом освободилось. Каждый, кто был рядом, схватился за свое оружие, за нож, стрелу или вертел, чтобы защититься. Тогда я предостерегающе поднял руку и крикнул:

— Поберегитесь нападать на них, причинять им боль! Тогда они снова станут неуязвимыми как раньше! Я хорошо за вас постою!
— Если ты ручаешься, я останусь с тобой, — спокойно ответила жена Шейха.


Я спрыгнул с лошади и шагнул к воде, чтобы ласково поприветствовать собак. Тогда одна из них лизнула мне протянутую навстречу ей руку, а другой пес поспешил последовать этому примеру. Я подождал, пока они вытряхнут воду из лохматой шерсти, а затем привязал их к своим стременам с помощью двух ремней справа и слева. Они не только позволяли, но даже дали понять, что радуются этому, довольно повизгивая. Они считали это доказательством того, что теперь они принадлежат мне. Этого они так и хотели, а когда я снова сел в седло и пустил лошадь в ход, они громко залаяли и бодро побежали рядом.


Жена Шейха посмотрела на меня с выражением нескрываемого изумления.

— Какое чудо! — воскликнула она. — Во всяком случае, ты больший и бесконечно более искусный волшебник, чем Захар!
— Чтобы с помощью разума и любви сделать хорошим то, что непонимание и ненависть считали виной, требуется только добрая воля, но не чудо или тем более не колдовство, — ответил я. — Чудо лишь в том, что считают само собой разумеющимся и естественным чудом. Из всего, что только что произошло, меня волнует лишь один вопрос, поступил ли я бесполезно или нет.
— Бесполезно? Почему?
— Неужели Джирбани теперь действительно свободен?
— Да, действительно! — заверила она.
— Надолго?
— Навсегда!
— Его нельзя снова запереть?
— Как прокаженного и безумца — больше никогда. Захар отпустил его, причем на условиях, которые были тобой выполнены. Так что отныне, пока он не умрет, он свободный человек, кому никто не должен причинять вреда, пока он не нарушит законы Уссулов другим новым способом. Я желала его свободы. Я просила тебя о ней. Теперь я хотела бы выразить свою благодарность, но я только что услышала, что он сказал об этом, а именно, что с такой благодарностью нужно жить, а не только говорить. Я считаю его взгляд разумным и мудрым, и принимаю его пока в молчании, чтобы отныне говорить с тобой через дела. То, чего ты желаешь, должно стоить мне не меньше, чем мое желание стоило для тебя. Могу ли я просить тебя называть меня своей подругой, другом!
— Не только можешь, но я даже прошу тебя об этом, и очень сердечно! Для меня большое утешение — знать, что это освобождение Джирбани действительно на всю жизнь. В обвинении, что он сумасшедший, я еще не успел разобраться, но никакой сыпи у него точно нет. Я внимательно рассмотрел его. Его кожа под волосами и между ними не только совершенно чистая и белая как цветок, но и с румянцем на щеках, как у молодого европейца, чьи вены еще не изрешечены грехом и болезнью. Даже называть его прокаженным лживо!
— Не это, не так! — возразила она. — Уссул может ошибаться, но не лгать. Если Захар заявлял о болезни, называемой им паршой и говоря как о заразной, то считал это правдой...
— Но только в своем безумии! — прервал я ее.
— Безумие? — спросила она. — Неужели Джирбани считает его психически больным, сумасшедшим?
— Да.
— Странно! Его жена того же мнения.
— Чья жена?
— Жена Жреца. Мы еще не говорили о ней?
— Нет, я только в этот момент узнал, что у него есть жена.
— Притом, именно значительнее его. Она намного его превосходит. Я хочу сказать, что она — душа, а он — только тело. Я много общаюсь с ней. Ты с ней познакомишься, может быть, даже уже сегодня. Но скажи, отчего ты так изумленно смотришь вокруг себя?


Этот вопрос касался наблюдения, которое я сделал только сейчас, потому что теперь мы въехали вглубь города, в его обитаемый район. Здесь дорога, по которой мы ехали, стала намного шире, чем прежде, иногда каналы прекращались, и появлялись просторные участки, где стояли жилые дома богатых и знатных людей. Здесь собралось гораздо больше людей, чем раньше, и среди них я заметил поразительно много раненых, изувеченных и калек, стоявших, если и не вместе, а поодиночке, все же в результате некоторого своеобразия их одежды, казавшихся единым целым. Все они были в очень высоких кожаных сапогах, как у наших кирасиров и кавалеристов. На этих сапогах торчали чудовищные конные шпоры с огромными бубенцами, громко звеневшими при каждом шаге, и бедные люди, казалось, необычайно гордились ими. Каждый из них нес на спине тяжелый набитый ранец, похожий на рюкзак из собачьей шкуры. Содержимого видно не было. К этому прилагались две железные копии пушечных стволов, по одной в каждой подмышке, конечно, в уменьшенном масштабе. Стволы имели длину чуть больше ширины плеч. Таким образом, они еще немного возвышались над плечами, что внешне придавало  видимость более развитого тела и большей силы. Их украшения или награды выглядели похожими на нагрудные ордена или эполеты, с левой стороны было написано ярким шрифтом «Мы умираем за», а на правой написано  «Эмир Ардистана». Как я потом увидел, там были не только такие железные, но и посеребренные и даже позолоченные пушечные стволы, в зависимости от ранга этих людей на ступенях общественного положения. Все, кого я видел стоящими здесь во время нашего въезда, имели вид очень нуждающихся в помощи. Тем не менее, я посчитал их не обычными калеками, а своего рода воинами инвалидами, заслуживающих уважения. Поэтому, проходя мимо, я уделил им свое особое внимание, замеченное женой Шейха. Отсюда ее вопрос, почему я так смотрю вокруг.


— Ты, кажется, заметил наших солдат — продолжила она.
— Солдат? — переспросил я. — Ты имеешь в виду немощных ветеранов, с кем распростились?
— О нет! Они солдаты, действительно солдаты!
— То есть их не считают инвалидами? Они все еще воюют?
— Да, как только начнется война. Для этого они здесь. Именно они и составят войско, когда дойдет до того, что мы двинемся навстречу Чобанам.
— И, наверное, именно они защищали вас, когда вы подвергались осаде Чобанов?
— Воистину! Они тоже! Они ведь ни для чего другого не нужны!
— Вот так! Хм! Не нужны ни для чего другого! Значит, у вас для войны берут только людей, иначе никуда непригодных?
— Конечно! Неужели у вас все по-другому?
— Да! Там ищут лучших, самых сильных, самых здоровых!
— Как жаль, увы! Я верила, что у вас все будет разумно, мудро и хорошо, а теперь я узнаю от тебя обратное.
— Можешь ли доказать мне, что в этом вопросе ты проявляешь больше благоразумия и оснований, чем мы?
— Да! Немедленно!
— Так сделай это!
— Охотно! Ты знаешь, что есть война и есть мир. Какое из них является естественным состоянием, которого желает Бог, и которого мы тоже желаем?
— Мир.
— Значит, ты признаешь, что война — всего лишь неудачное исключение из счастливого правила?
— Да.
— Очень хорошо! Но далее: есть полезные люди, а есть бесполезные,  даже вредные люди. Какое состояние из двух является естественным, наиболее желательным состоянием: быть полезным или бесполезным, возможно, даже вредным?
— Первое.
— Как бы ты назвал человека, который вместо того, чтобы добавлять добро к добру и полезное к полезному, привносит зло к добру, а вредное к полезному? Посчитают ли его разумным, мудрым, добрым?
— Нет.
— Значит, полезные люди, здоровые, трудоспособные, принадлежат миру, а другие — войне! Это непростительная неразумность и грех — предоставлять врагу  кормильцев народа, чтобы он уничтожал их! Мы делаем наоборот: мы держим их дома.
— И из-за этого вас почти регулярно бьют! — бросил я.
— Нет! Не регулярно, а только в основном! Но учти, что Чобаны приходят лишь для того, чтобы угонять стада. Я полагаю, что они нападут на нас и ограбят на тысячу волов. Я могу, пожертвовав этим, предотвратить гибель двух или трех сотен молодых, крепких мужчин, иначе рискующих быть убитыми в бою. Эфенди, я говорю тебе, что выбор между этой тысячью волов и тремя сотнями юношей мне не составляет труда. Я с радостью отдам волов, чтобы спасти людей! Нам не может прийти в голову, что 'Мир Ардистана предпочтет наших лучших и пошлет самых избранных людей, тем более что дань, которую требуют от нас, вряд ли затруднит.
— Вы платите дань? — спросил я.
— Неужели вы этого не сделаете? — спросила она в ответ.
— Нет, — ответил я.
— Как вы еще это называете?
— Налоги.
— Это одно и то же. Налоги и есть принудительная дань. Никому не нравится их дарить. Если они используются для дел мира, то они приносят благословение. Но если вы потребуете их для войны, они принесут проклятие. Налог, который мы платим Ардистану, предназначен только для войны. Мы должны платить ровно столько, сколько стоит содержание лейб-гвардии. Эта лейб-гвардия состоит только из рослых Уссулов, которыми она щеголяет, и которых все боятся. Мы, конечно, тоже должны их поставлять. Итак, мы рассчитываем следующим образом: у нас есть гвардия и все необходимое для ее содержания; следовательно, мы доставляем только тех людей, от кого хотим избавиться или кого мы должны содержать даже здесь, на родине, без какой-либо выгоды от этого. Это больные, больные внешне и внутренне, ленивые, легкомысленные, ненадежные, лжецы, воры. Так мы предотвращаем преступления и избавляем от тюрьмы. Только поэтому мы могли заверять тебя, что ни один Уссул тебе не солжет, потому что плохие у 'Мира, и больше не с нами.
— Подчиняются ли этому обычаю остальные солдаты?
— С радостью!
— И вы посылаете даже физически больных?
— Да. Только нужно обладать предписанным высоким ростом. Это почти всегда приносило им пользу. Как только они выходят из наших низменных влажных лесов на солнце и поднимаются в горы, они выздоравливают. Даже душевнобольные поправляются. Распоряжение 'Мира Ардистана строго. Кто бы сюда не вмешался, погибнет. Поэтому получается, что все те его лейб-гвардейцы, кого он отправляет в отставку по их просьбе и отпускает домой, очень полезные и надежные люди, гордящиеся тем, что их здесь уважают. Мы сочли выгодным сформировать из них наше небольшое, настоящее войско, и я убеждена, что очень скоро ты похвалишь нас за это. Ты увидишь целый их отряд, готовый встречать нас, потому что о нашем прибытии было сообщено. Осталось всего две минуты, и мы прибудем во дворец. Позволь мне снова присоединиться к Шейху!


Она пришпорила свою лошадь и через несколько мгновений оказалась рядом со своим супругом. Теперь я снова ехал с Халифом в строю и звене. Однако это звено занимало значительно больше места, чем другие звенья, а именно из-за собак. Им не доверяли. Впереди ехал Шейх со своей женой, за ним следовала половина старейшин, а за ними мы двое. Позади нас была другая половина старейшин, к ним присоединился остальной взвод с замыкающей толпой. Передняя половина старалась держаться подальше от нас из-за собак, а замыкающая  половина так же не решалась приблизиться к нам, в итоге  я ехал с Халифом посредине большого зазора, не желавшего закрываться. При этом люди и с той и с другой стороны  могли очень удобно и ясно рассмотреть нас. Мы не могли изменить впечатление, которое мы производили. Мы с нашими лошадьми были слишком малы для них. Это можно было понять это по их движениям, выражавшим разочарование. Новости о нас опередили нас. То, что Халиф говорил и сообщал о нас, скорее всего, знали уже повсюду. И теперь добрые люди, приученные судить только по размерам, никак не могли примирить эти слухи с нашими маленькими, тщедушными на вид телами.


Теперь перед нами появились два больших сооружения, похожих на башни, становящиеся все более массивными по мере нашего приближения к ним, как нам казалось. Наш прежний путь подошел к концу. Он вышел на большую открытую площадь ровной квадратной формы. Противоположная нам сторона была ограничена рекой и, казалось, составляла главную посадочную площадь. С двух остальных сторон, то есть справа и слева от нас, стояли упомянутые башни, полностью похожие друг на друга, только в одной было окно, а в другой — нет. Стены их образовали кольца, построенные точно по кругу с наружным диаметром, может быть, шагов в сто пятьдесят. Высота стен составляла около двадцати метров; но высота башен была значительно больше, ибо из стены поднималось множество столбов, сколоченных из очень прочных деревянных бревен, поддерживающих крышу. Эта крыша имела форму гигантского зонта, ствол которого был собран из крепчайших деревьев и стоял точно в центре круга внутри башен. На этом этаже деревянная лестница, состоящая из отдельных звеньев, вела высоко вверх к небольшой платформе с перилами, расположенной на вершине зонтичной крыши. Колонны, на чем покоилась крыша, не были соединены перегородками, а стояли свободно, впуская внутрь такое обилие света, что вполне можно было обходиться без окон. Тем не менее, интерьер был полностью защищен от дождя, потому что вся крыша выходила далеко за стену, тем самым мешая попаданию дождя внутрь. Двое очень высоких и широких ворот тоже совершенно походили друг на друга; они состояли из самой простой каменной рамы и не содержали следов художественного украшения или мысли.


Башня справа от нас, с одной только голой стеной и без единого окна, была так называемым «Храмом»; другая, находящая слева от нас, была «Дворцом». У последнего было четыре ряда оконных проемов вокруг, но маленьких, без стекла и рам,  похожих на бойницы. Эта башня была внутри отделана балками и обшита деревом. Комнаты, гостиные, покои, как их ни назови, прислонялись к стене. В каждой из них было одно, два или даже несколько окон. Было также несколько больших комнат, которые служили залами. Но комнаты заполняли не весь интерьер, а  центр, то есть вокруг колонны зонта, оставалось свободное место, нечто вроде внутреннего двора, где располагались два мощных горящих очага с дровами; лежащие на полу ковры и подушки указывали на то, что в плохую погоду здесь в зале проводят собрания, совещания и праздники.


Так много о «Храме» и «Дворце» Уссулов. Им было достаточно иметь два каменных здания такого размера. Об архитектуре не было и речи. Но эти башни впечатляли, и в какой-то степени из-за отсутствия выразительности и духа. Видно было, что этот народ желал заговорить архитектурно, но не мог, и успел создать только этот один могучий крик, это одно великое невнятное восклицание, затем он снова погрузился в прежнюю тишину и оставался с тех пор немым. Немой, полностью немой? Но нет! Была сделана еще и вторая попытка на площади, хотя и не архитектурная, а, скорее, чисто пластическая. А именно: между широкими массивами башен, в центре на свободном месте на высоком кирпичном фундаменте стояла, не совсем удачная статуя оседланной лошади, сложенная из прочных деревянных частей, а затем защищенная краской от разрушительных атак непогоды.

Массивный, тяжелый и плотный конь стоял здесь на своем посту. Как я уже сказал, это было неплохо, но если немного изменить голову и приложить к ней рога, то получился бы бык. То, что это должен быть не вол, а все-таки лошадь, становилось ясно уже из того, что на ней был всадник, по крайней мере, в тот момент, когда мы достигли площади. Этот всадник был в натуральную величину, то есть по меркам Уссулов. Но лошадь была больше натуральной величины, и поэтому всадник казался слишком маленьким для этого необычайно благовоспитанного коня. Было интересно, как художник мог прийти к такому уменьшению. И еще один момент, при взгляде на этот памятник было неясно, из какого материала сделали всадника. Лошадь, как уже было сказано, была из дерева. Но из какого  материала состояла сидящая фигура, было неясно, потому что фигура была полностью одета в настоящую одежду. Лицо тоже не открывало материала, потому что было полностью волосатым. Скульптор сделал эти волосы так восхитительно, так необычайно хорошо, что возникало искушение считать их естественными. На голове всадника возвышался яркий, большой, по-индийски закрученный высокий тюрбан с перьями цапли наверху. Фигура была завернута в нечто похожее на коронационную мантию из красного сукна, отороченную белым мехом по воротнику и по нижнему краю. Вследствие большой длины и ширины этот плащ закрывал не только всю фигуру всадника, но и заднюю часть тела лошади; не было видно даже ног со стременами.


— Памятник! — удивился Халиф. — Здесь, у Уссулов! Так что от искусства у них тоже кое-что есть. Кто бы мог подумать! Я еще внимательнее посмотрю всадника. Как жаль красивого красного плаща и белого тюрбана с кустом перьев во время дождя! Теперь, к сожалению, у нас нет времени внимательно рассмотреть его!


Это было правильно. Потому что Шейх, как только показались две башни, пустил своего коня рысью, и мы должны были следовать за ним в том же темпе. Он хотел этим усилить впечатление на нас. Но большая площадь, как и ее окрестности, была настолько заполнена многолюдной толпой, что нашлось место лишь нам и старейшинам для проезда через нее; остальные должны были оставаться там, где были.

Все стихли. Это молчание можно было назвать более чем обычным, в нем было что-то неутешительное, почти даже пугающее. Но это бросалось в глаза только нам, двум незнакомцам, местные жители к этому привыкли. Кстати, нас двоих ни в малейшей степени не беспокоила окружающая нас толпа людей. Из-за собак они держались от нас на как можно большем расстоянии.


Когда мы подъехали к воротам «Дворца», то увидели, что по обеим сторонам установленные пушки, у каждой стояли по четыре солдата уже описанного типа. У одного был наготове фитиль, у второго — скруббер для чистки ствола, у третьего и четвертого — мешок с порохом и сено для зажигания. «Вся рота» солдат, о которой говорила жена Шейха, отошла в сторону. Мы подъехали к ним, чтобы насладиться военной пышностью, предназначенной нам. Шейх и его жена держались рядом с нами, чтобы при необходимости дать нам пояснения. Рота насчитывала сорок человек, вооруженных длинными саблями и кремневыми ружьями. Они образовывали не двойную, а одинарную линию. Так получалось длиннее, а значит, больше впечатляло. Все эти люди были с непокрытой головой, но в уже упомянутых высоких сапогах с мощными шпорами и с огромным, набитым рюкзаком за спиной. Там были всевозможные увечные, раненые и калеки: люди с одной ногой и половиной и одной половиной руки. Едва ли была часть тела или что-то значительное, что не отсутствовало бы или не было повреждено у нескольких или, по крайней мере, у одного. Но все они стояли строем, очень упитанные и подтянутые, и теперь, когда они начали свой марш, их движения стали так свежи и живы, что было видно, что они действуют со всей душой. Двое выдвинулись вперед на шаг, они не носили винтовки, но держали наготове саблю в руке.

— Это лейтенанты, — объяснил мне Шейх. — Видишь, у них погоны пушкарей не черные, а посеребренные.

Один был еще дальше впереди, прямо посередине. У него тоже была сабля, но погоны ярко-красные.

— Кто это? — спросил я.
— Это полковник, — пояснили мне.
— Но ведь не хватает еще обер-лейтенанта, капитана, майора и других!
— Да, правда, их не хватает, —  признался он. — У нас их нет, потому что это будет стоить нам слишком больших денег.
— Но я слышал только о железных, серебряных и позолоченных погонах, но не о красных!
— Да, это тоже правильно! Как полковник, он вообще-то должен был иметь позолоченные, но они были мне слишком дороги. Я покрасил их ему в красный цвет, и мне кажется, что они выглядят очень хорошо. Он и сам этому обрадовался и сказал, что такого еще никогда не было. Знаешь, иметь солдат на самом деле совсем не плохо. Тогда ты сможешь показать, кто ты такой. Но как только они перестают быть полезными и начинают требовать денег, то уж лучше отказаться! В конце концов, мы не можем позволить себе больших затрат, чтобы получить людей, в основном просто предназначенных для убийства других! Но теперь обратите внимание! Начинается стрельба! Сначала с пушками! Все в вашу честь!


Он высказал это свое мнение о существовании солдатского сословия таким бесстрастным, честным тоном, будто вообще нельзя было и думать иначе. Халиф, которому вид войск всегда доставлял удовольствие, украдкой улыбнулся мне. Я не ответил. То, что я противопоставил этому, позже я высказал бы гораздо лучше, чем сейчас, когда, по-видимому, готовились очень большие дела. Полковник повернулся к артиллеристам, высоко поднял саблю и крикнул:

— Внимание!

Чтобы выразить свое отношение к этой команде и также показать свое рвение, каждый из восьми фейерверкеров (Фейерверкер — унтер-офицерский чин. — Прим. перев. ) запрокинул голову как можно ближе к затылку.

— Заряжай! — приказал полковник.

Едва он это сказал, как восемь артиллеристов с таким рвением набросились на орудия, словно хотели расстрелять весь мир в пух и прах. Те, кто не знал о чем идет речь, могли подумать, что они намеревались исполнить военный танец или хоровод. Они толкались, упирались, стучали, колотили, тряслись, кряхтели, вытирали, охали, стонали, брыкались и прыгали при этом так, что пот выступал из каждой поры.

— Великолепно! — воскликнул Шейх, с полной признательностью повернувшись ко мне. — Десять выстрелов! Учти, десять выстрелов! Как дорого! И все в вашу честь!

Наконец артиллеристы снова затихли. Человек с фитилем энергично подул на него.

— Внимание, — снова приказал полковник.

И снова головы откинулись назад. Но толпа, на которую были нацелены стволы, невольно пригнулась.

— Огонь! — Изо всех сил крикнул полковник.

Тогда человек с запалом ударил сзади по пушке, раз, два, четыре и пять раз... но напрасно! И точно также с другой пушкой! Ни тому, ни другому не приходило в голову делать то, что им приказывали.

— В чем дело? — спросил командир.
— Не получается! — ответили два пушкаря.
— А почему?
— Порох совсем мокрый! — объяснил один, а другой добавил:

— Так значит, я прав? Я сразу с самого начала сказал, что он не загорится! А ты не поверил!

Это обвинение было адресовано полковнику. Тот бросил смущенный взгляд на Шейха и пожаловался:

— Это настоящее несчастье с вечно мокрым порохом здесь, в стране с такой влажностью! Что тут поделать? Что я могу?


Тут Шейх повернулся ко мне:


— Ты знаешь, что выстрелы предназначены только для тебя. И ты слышишь, что порох не хочет загораться. Если ты настаиваешь на десяти выстрелах, которые я тебе обещал, то мы должны высушить его!
— Сколько времени это займет? — спросил я.
— Три или четыре дня.
— Тогда прошу тебя, чтобы эта доблестная артиллерия не прилагала лишних усилий! Потому что порошок все равно будет влажным.
— Однако. Итак, ты готов отказаться?
— Да.
— Благодарю тебя! В конце концов, десять выстрелов тоже стоят денег.


Он сказал это так громко, что его услышали и солдаты. Вот почему полковник прокричал ему вслед:


— Итак, мы, вероятно, закончили с батареей?
— Да, —  кивнул Шейх.
— И можно  начинать учения пехоты?
— Да!

Теперь полковник повернулся к длинной шеренге и  прогремел:


— Внимание!

Каждый из них сделал мощный рывок, чтобы выполнить приказ. Затем последовали весьма впечатляющие усилия, чтобы показать, как застрелить человека. Действие исполнялось очень наглядно. Порох здесь оказался значительно суше, чем в артиллерии, для двадцати-двадцати пяти винтовок из сорока, хотя и не одновременно. Но в итоге те ружья, которые не стреляли, создали экономии пороха выше сорока процентов, что привело к улучшению настроения Шейха настолько, что он громко зааплодировал. Само собой разумеется, что я согласился с его энтузиазмом. Халиф изо всех сил старался перекричать его и меня. Так же воодушевились и старейшины и начали кричать. А теперь еще и Смих, толстяк, открыл пасть и заорал всеми возможными звуками так, что это разнеслось по всей необъятной площади. Это выглядело ошеломляюще. В толпе увлеклись сначала некоторые, а потом все больше и больше, пока, наконец, все не присоединились к оглушительному шуму. Это вылилось в зрелище, которое не хотело заканчиваться. Все были в восторге. И когда шум, наконец, начал стихать, полковник с самой гордой осанкой подошел к нам, отдал честь и спросил Шейха:

— Ты доволен?
— Да, — ответил тот.
— А ты? — и меня тоже.
— Очень доволен! Скажи своим доблестным войскам, что я рад за них.
— А ты? — теперь он тоже повернулся к Халифу.
— Я восхищаюсь вами! — похвалил тот. — Прошу тебя доложить своему войску, что мы считаем его непобедимым!


Командир вернулся к своим людям, чтобы сообщить им это признание. Им так понравилась эта похвала, что «пешие гвардейцы» снова открыли огонь из орудий, не получив приказа сделать это. Двое артиллерийских запальщиков тоже предприняли очень серьезную попытку зажечь влажный порох. Но не получилось. И вот торжественный прием закончился. Я поблагодарил Шейха и его жену за эту необычайную честь. Халиф последовал моему примеру, а затем нас попросили спешиться с лошадей и отправиться с ними во «Дворец», чтобы «Добро пожаловать» поесть и попить. Я велел собакам остаться с лошадьми; они тотчас поняли меня, сели и оставались сидеть до нашего возвращения.


Интерьер «Дворца» выглядел почти как цирк, где можно передвигаться только кругом по арене, расположенной посередине, потому что все зрительское пространство вокруг снизу доверху забито досками. За этими досками располагались одно, двух, и многооконные кабинеты и комнаты, о чем я уже упоминал; наверх вели узкие деревянные лестницы. Центральный зал, куда нас привели, освещался только сверху. В двух очагах мощным огнем горели дрова, на них жарились несколько четвертин говядины и куски мяса поменьше. Готовили в больших, земляных горшках. Также пекли длинные, узкие хлебцы, почти такие же тонкие как лепешки.


— Отлично, Сихди! Отлично!  — восхищенно сказал Халиф, прищелкнув языком.

Именно запах и вкус свежеиспеченного хлеба доставляли ему самое большое удовольствие.

— Что ты предпочтешь, мясо или хлеб? —  спросила Талджа, услышав его слова.
— Хлеб! — радостно ответил он, просияв.

Она засмеялась и заговорила:

— Именно из-за хлеба мы и привезли вас в этот дом. Вы должны съесть «Добро пожаловать», а оно состоит из соли и хлеба. Позвольте мне угостить вас!

Она подошла к плите, на которой лежали еще теплые ароматные хлебцы, посыпала их солью, а затем разломила, разделив их для нас, четырех человек. Обычные слова, относящиеся к правам и обязанностям хозяина и гостя, сменяли друг друга, а потом каждый ел свой кусочек.

— Еще один кусок, но целый! —  попросил Халиф.

Талджа исполнила его желание, радостно улыбаясь, посмотрела на меня и спросила:

— Тебе тоже еще один, Эфенди?
— Да, пожалуйста, целый! — ответил я.

Она принесла нам желаемое. Тут Халиф сразу же сел на первое попавшееся сиденье, устроенное на земле, и начал причмокивать.

— Присядь ко мне, Сихди! —  сказал он, немного подвинувшись в сторону, чтобы освободить мне место. — Садись сюда! я не встану до тех пор, пока не закончу!

Я безропотно последовал этому призыву. Правда, так было не слишком церемонно, но Шейх и его супруга обрадовались этому, а позже, по словам моего маленького Хаджи, мы в одно мгновение завоевали сердца всех присутствующих непринужденной искренностью, с которой мы почтили их искусство выпечки.

Талджа ненадолго удалилась. Когда она вернулась, в одной руке у нее был большой каменный кувшин, а в другой — четыре маленьких чашечки из китайского фарфора. Последние, во всяком случае, принадлежали ее самому драгоценному имуществу.

— «Добро пожаловать», как известно, не только едят, но и пьют, — сказала она. — Итак, я также принесу вам симсем, обычный здесь.

И Сим, и Сем означает яд; таким образом, симсем означает двойной яд. Это звучало не очень заманчиво. Жидкость, которую она налила в чашки, была прозрачной и очень сильно пахла спиртом. Шейх произнес несколько приветственных и приветливых слов, а затем одним глотком опустошил свою чашу. Халиф ответил ему в своей вежливой манере, а затем тоже проглотил эту дрянь одним глотком. Последовал сильный приступ кашля. Талджа тоже выпила; но я видел, что она налила себе очень мало. К сожалению, мне не разрешили разбавлять этот острый как нож напиток; его нужно было пить, потому что это было просто «Добро пожаловать». Я делал это как можно медленнее и, по правде говоря, должен признаться, что до этого момента я никогда не пил ничего настолько отвратительно едкого.

— Прости, о Шейх, —  попросил Халиф, преодолевая приступ кашля и вытирая выступившие из глаз слезы. — Я отнюдь не намерен порицать этот способ приветствовать нас, но должен хотя бы попросить тебя рассказать мне, что это за адское зелье и дьявольская вода, чтобы я поостерегся позже выворачивать свои  внутренности наизнанку.
— Это Симсем, —  ответил он. — Вы уже слышали это название. Это зелье сделано из большого количества зерна и небольшого количества солода и укрепляет только сильных людей. Мне очень нравится его пить!

— К сожалению, да! —  дружелюбно заметила его жена,  предостерегающе подняв палец. — Тот, кто хочет осчастливить свой народ собственным добрым примером, не должен такое пить. Бог дал человеку зерно, чтобы он готовил из него хлеб, но не яд. Кто дает своему ближнему яд вместо хлеба, тот поступает недолжно! Как приятен этот хлеб на вкус, и как хорошо он готовится! С другой стороны, насколько гадок на вкус этот симсем, вызывающий у всех, кто часто наслаждается им, злое опьянение или тяжелое похмелье! И все же оба, благословение и проклятие, сделаны из совершенно одинаковых плодов и зерен! Ты когда-нибудь думал об этом, Эфенди?
— Много раз, очень часто! — ответил я.
— Только как может происходить, что человек так энергично стремится превратить благословение, посылаемое ему Богом, в проклятие? И сделав так, он все равно продолжает венчать это свое дело тем, что принимает проклятие за наслаждение! Даже Амин, знаменитый шейх Уссулов, только что признался, что тоже любит его пить!

Последние слова были произнесены в шутливой манере, но имели в виду серьезное, и поэтому Шейху очень понравилось, что мы уже съели наш хлеб, и теперь ему было позволено прервать эту не совсем удобную для него тему.

— Прием окончен, — сказал он, — теперь я отведу вас в ваше жилище. Оно не здесь, в замке, а на некотором расстоянии от него, возле ручья.
— Мы сделали это для вашего удобства, — объяснила его жена, чтобы рассеять подозрения в недостаточности уважения к нам. — Вечный шум дворца помешал бы вашему отдыху, кроме того, вам не удалось бы иметь при себе ваших лошадей. Поэтому мы отвезем вас в тихий и уютный дом, где вам будет приятнее, чем здесь у нас. Я поеду с вами.

Итак, мы покинули, действительно, очень шумный дворец и возвратились к нашим коням. Толпа тем временем почти исчезла. Осталось лишь несколько небольших групп, чтобы еще раз увидеть нас до ночи. Оглядев площадь с этими людьми, Халиф внезапно вскрикнул с громким удивлением:

— Машалла! Что видят мои глаза? Здесь происходят знамения и чудеса! — Указал он на всадника.

Мой взгляд проследил за его вытянутой рукой в указанном направлении, и теперь я увидел, что всадник начал двигаться на коне. Он откинул длинный плащ и опустил его на постамент. Затем он огляделся по сторонам, сначала направо и налево, потом за спину. До сих пор он был совершенно неподвижен, только все время смотрел перед собой. Но теперь, когда он убедился, что площадь опустела, он счел излишним задерживаться дольше. Он перекинул правую ногу, перепрыгнул через лошадь, а затем спустился по кирпичному фундаменту с левой стороны.

— Он живой! Живой!  — воскликнул Халиф. Он почувствовал такое веселье, что начал смеяться. — Он жив! Живой! Живой всадник на деревянном коне!

Он смеялся все громче и громче. Мне пришлось привлечь силу воли, чтобы не расхохотаться.

— Чему тут удивляться? —  спросил Шейх, наполовину удивленный и наполовину оскорбленный. — Как вы думаете, в чем большее искусство, превращать людей или изображать с помощью стволов деревьев?


Этот вопрос ошеломил Халифа. Он понял, что его смех был оскорбительным. Теперь он опустил взгляд и устыдился. Но тут же снова поднял глаза, отвечая в своей искренней, откровенной манере:

— Прости, о, Шейх! Но я действительно никогда не видел ничего подобного раньше!
— Так значит, ты привык смеяться, когда видишь то, чего никогда раньше не видел? Мне не разрешат показывать тебе здесь у нас почти ничего, потому что ты, скорее всего, увидишь там столько неизвестного, что твоему смеху не будет конца!


Этот удар попал в цель, но Халиф был слишком горд, чтобы показать это. Он сделал вид, что его не упрекают, а хвалят, и спросил:

— К чему все эти странности?
— Поспешность, больше ничего, — вместо мужа ответила Талджа. — Когда к нам приходили незнакомцы порой или какой-нибудь Уссул издалека возвращался на родину, мы слышали от них, что другие народы чтят своих знаменитых и заслуженных людей тем, что ставят им памятник. Говорят, даже случается, что ставят памятник людям, которые не приобрели ни известности, ни заслуг. Тогда Уссулы начали стыдиться. Они посчитали, что у них уже было много великих и заслуженных людей, но ни у одного из них еще не было установлено неподвижное изображение. Затем собрались старейшины, чтобы посоветоваться по этому поводу. Было решено присоединиться к этому прекрасному обычаю и поставить образ всадника каждому знаменитому и заслуженному умершему из народа Уссулов, независимо от того, был ли он плохим или хорошим наездником. Главное, ведь не верховая езда, а заслуга, которую хочется почтить. Само собой разумелось, что надо было начинать с череды шейхов и только потом приводить других великих. Было создано два комитета, а именно, Первый комитет в частности, и Второй комитет для определения порядка очереди, чтобы в отношении славы и заслуг каждого с самой нелицеприятной  добросовестностью сопоставить славу и заслуги каждого с заслугами других, чтобы каждый точно занял то положение, что соответствовало бы его заслугам. Итак, сначала речь шла о том, какой Шейх был самым великим, самым знаменитым и самым заслуженным, потому что только с этого можно было начать. Во время Второго комитета с подготовительными работами начались исследования, необходимые для столь же справедливого, сколь и понятного исполнения такого выбора, и Первый комитет приступил к своей работе, установив постамент для первой колонны. Когда это было сделано, Второй комитет еще не договорился о всаднике, а только сначала о лошади. Поэтому и строился дальше. Начали с лошади. Когда это было завершено, другой комитет пришел к убеждению, что нельзя ставить памятник самому известному Шейху, потому что он не имеет никаких заслуг а, скорее, привел свой народ к краю пропасти. Также было несколько Уссулов, которые хоть и не были шейхами, но по славе и добрым делам высоко превосходили их. Теперь начались распри, все затягивалось и распространялось по всему народу. Один хотел, чтобы памятники были только для воинов, второй, напротив, только для мирных людей; третий был для обоих. Четвертый требовал лошадей, пятый — нет. Шестой требовал этого, седьмой — другого порядка. Восьмой... если в двух словах, с тех пор, как поставили здесь на площади лошадь, все считали, что на нее надо сажать либо кого-то из его предков, либо даже его самого, разумеется, только после его смерти. Возникло столько ссор, споров, ненависти и гнева, сколько еще не случалось. Мы, женщины, совсем не узнавали своих мужчин и сыновей. Оставались только злодеи, одержимые и глупцы. Тогда мы, женщины, собрались вместе. Мы также сформировали два комитета. Первый комитет должен был доказать, как выглядят все эти знаменитые и заслуженные мужчины, когда на них смотрят жена и ребенок. Второй комитет потребовал, чтобы вместо этих разоблаченных знаменитостей памятники получали только храбрые и заслуженные женщины, и в то же время должны был проводиться исследования в поисках таких женщин. Очень скоро выяснилось, что их было много тысяч, заслуживающих, чтобы им поставили пьедестал, и вскоре началось установление порядка среди них. Теперь у мужчин открылись глаза. По глупости своих жен они поняли, насколько глупы были они сами и пожелали восстановить мир между мужским и женским воинским лагерем. Два комитета оттуда встретились с двумя комитетами отсюда. Теперь решали уже ум и сердце, и вот тогда-то выяснилось, что у Уссулов никогда еще не было ни одного мужчины или женщины, достойных возвеличения памятником, превосходящих других, кому ничего не достанется. Соответственно следовал вывод, что не найдется никого даже отдаленно, кто отличился бы таким образом, поэтому всеми было решено и утверждено вообще впредь воздержаться от возведения памятников в Уссульской земле.



ГЛАВА 10


— Ну вот еще и лошадь! И сегодня на ней сидел один! —  обронил Халиф.
— Да, — улыбнулась она, — лошадь все еще стоит. Неужели ты думаешь, что мы должны были  уничтожить ее?
— Да, потому что это больше не имеет смысла.
— О, да! Мы оставили это как напоминание о нашей глупости. Это, наверное, смысл, и притом хороший! И к этому вскоре присоединилось следующее. Скоро, после того, как мы стали мудрыми, 'Мир Ардистана потребовал, чтобы во всех подвластных ему или платящих дань империях и провинциях ему воздвигли памятник. Мы тоже были обязаны. Мы посовещались и решили воздвигнуть ему не обычную пешую фигуру, а возвышенный образ всадника. Конь уже был, вот так сэкономили расходы. А затем мы решили создать для него не мертвую фигуру, а реальный живой облик. Мертвые фигуры стоят необычайно дорого, но людей везде можно найти бесплатно или почти даром. Поэтому мы воздержались привозить издалека к нам художников и доставлять камни к нам, и нашли самого высокого и мощного Уссула, какого только можно было найти, для 'Мира Ардистана. Ему дали красный плащ с белой оторочкой и большой тюрбан с перьями цапли. Он не требует за это плату, он делает это ради чести. Всякий раз как сегодня, когда вы проезжали, есть возможность прославлять нашего 'Мира Ардистана, тогда этот человек надевает свой тюрбан, набрасывает плащ и садится на лошадь. Там он остается сидеть, пока не пройдут праздничные моменты, а затем снова спускается вниз. Если он хорошо сделает свое дело и избегнет любого движения, чтобы его действительно можно было принять за неодушевленную фигуру, то он будет удостоен особой награды, мы позволим ему присутствовать на праздничном ужине. Если же он совершил ошибку, то в этой чести ему  будет отказано. Смотрите! Вот он и спустился. Теперь он стоит там и ждет, пригласим мы его или нет.
— Ты это сделаешь? — спросил Халиф.
— Да, потому что сегодня он держался очень хорошо. У него есть необычайно длинная сабля, которая висит у него на боку. Он говорит, что это относится к его званию. Он так привык к высокому достоинству, которое ему приходится изображать, что уже считает его своим и ведет себя как 'Мир Ардистана, даже когда не на коне. Поэтому говорят, что он тронулся в уме. В частности, различные ордена пальмы, лотоса, льва, тигра и других, которые он носит на груди, по-видимому, ввели его в заблуждение, заставив думать, что он обладает всеми добродетелями, за которые он должен быть награжден.
— Они настоящие? — спросил Халиф, любящий знать все.
— Конечно! На самом деле они должны были быть просто наградами, а не оплатой, но правители Ардистана всегда считали, что когда у вас есть определенные важные заслуги, то гораздо лучше вознаграждать до, чем после. Так что шейхам Уссула всякий раз, когда речь шла о высоких пожеланиях, вручались медали, которых постепенно накопилось великое множество. 'Мир Ардистана, именно этот, а не тот, пришел к не самой лучшей мысли надевать их каждый раз, когда ему нужно достойно появляться. Мы позволили ему это сделать. Ему даже разрешается носить их во время пира, и затем всегда требуется несколько дней, чтобы он снова снизошел до разговора с кем-нибудь. То, что плащ скрывает блеск наград, для него — настоящее страдание. Поэтому он всегда сбрасывает его, пока он еще не на лошади, чтобы могли увидеть их как можно скорее. Должен ли он показать их вам?
— Я прошу об этом! — ответил Халиф заинтересованно.

Талджа помахала мужчине. Он подошел к нам медленно и, по его мнению, царственно.

— Я — 'Мир Ардистана!  — сказал он очень высокомерно.
— А я, — ответил Халиф, — я...

Тогда мужчина оборвал его почти властным движением руки и приказал:

— Замолчи! Что бы ты ни хотел мне сказать, я все это давно знаю. У меня сейчас нет времени, чтобы слышать это снова!


Халиф посмотрел на меня, желая дать резкий ответ, но я отмахнулся. Талджа показала и назвала нам отдельные ордена, а также имена шейхов, получивших их. Все эти награды были получены только от 'Мира Джиннистана и ни от кого другого,  сделанные из фальшивого металла и украшены фальшивыми камнями, обстоятельство, не совсем способствовавшее моему уважению к этому великому владыке. Когда мы закончили рассматривать украшения, Талджа сказала их нынешнему носителю:

— Ты хорошо поработал сегодня, так что можешь поужинать с нами!

Он снисходительным жестом выразил свою признательность.

— А теперь можешь идти! — добавила она.

Тогда он бросил уничтожающий взгляд на нас, двух маленьких парней, и величественно шагнул к воротам «Дворца», чтобы в его недрах дождаться начала трапезы. Но мы отправились в дом, в котором должны были поселиться. Кони следовали за нами, и нам не нужно было их направлять, две собаки, естественно, пошли вместе.


Дом был недалеко, но надо было объехать дворец до берега реки, где находился дом.  На самом деле это была бревенчатая изба, разделенная на четыре комнаты, рядом с которой стояла небольшая постройка для хранения вещей. Сейчас она пустовала, и поэтому мы использовали ее как конюшню. Жилой дом был обставлен по здешним понятиям. В первой из четырех комнат находился очаг с горящим огнем. Нас приняли двое мужчин, они были приставлены нам в помощь и получили приказ обходиться с нами так же внимательно, как и с самим Шейхом. Огонь был отнюдь не лишним. Все, к чему бы мы ни прикасались, оказалось влажным. Чтобы исправить это, нужно было очень хорошо протопить. Иначе  было бы невозможно находиться в таком доме, не заболев. Хозяйка Уссула очень внимательно оглядела дом. С какой целью, мы не поняли, пока она не ушла со своими помощниками. Затем она прислала подушки, одеяла, посуду и еще множество всяких вещей и мелочей для нашего комфорта.

Оставшись одни, первым делом мы позаботились о лошадях. Там было все необходимое для них, а для собак щедро позаботились о мясе и костях из «Дворца». Затем мы осмотрели окрестности. Мы жили среди сплошной зелени. Дом располагался в обширных садах Шейха. К сожалению, мы не успели полностью осмотреть их, потому что уже стемнело, а в тех краях сумерки, как известно, очень короткие. Возле реки оказались ступени, спускающиеся к воде. Там же находились несколько небольших плотов и лодок, а также кожаное каноэ вроде того, что мы нашли в первобытном лесу, когда тайно переправлялись через озеро. Я попросил слуг оставить его исключительно для нас.

Самыми интересными из всех здешних растений в саду оказались только деревья дурио (Лат. Durio acutifolius, Дуриан, семейство Мальвовых. Вечно-зеленое дерево-гигант. — Прим. перев.) Есть люди, считающие плоды этих деревьев величайшим деликатесом на земле. Дурио вырастает очень высоким, даже выше, чем наши самые старые яблоневые и грушевые деревья. У него красновато-серебристые с чешуей листья и желто-зеленые цветы.  Его плоды достигают размеров человеческой головы и имеют либо шаровидную, либо продолговато-круглую форму. Оболочка же толстая и твердая и густо усеяна шипами. Внутри есть пять отсеков, в каждом отсеке несколько семян, окруженных белой,  необычайно аппетитной мякотью. Впрочем, на вкус эта мякоть так же хороша как и на вид, и напоминает взбитые сливки из самого лучшего молока, но надо, если вы не привыкли к этой пище, зажимать нос во время еды, потому что, в зависимости от сорта дерева, пахнет тухлым луком, тухлыми яйцами, несвежим сыром или порченым мясом. Есть даже сорта, и это самые популярные и востребованные, пахнущие всеми этими прекрасными вещами одновременно. В Европе садоводы называют это дерево Циветта, потому что говорят, циветты (Животное из семейства виверровых, мусанг или пальмовая куница. — Прим. перев.) любят его так же, как наши домашние кошки любят валериану. Это необычайно полезное дерево. Его очень вкусные семена жарятся как каштаны, а мякоть плодов ценится гораздо выше, любой другой фрукт, несмотря на его неприятный запах. Недозрелым же его готовят как овощ.

Когда я обратил внимание Халифа на свойства этих фруктов, еще не известных ему, он сказал:

— Как по-человечески! Каким бы низким или высоким он ни вырос, как эти шарики дурио, и каким бы нежным на вкус он ни был, почти всегда присутствует неприятный запах. К тому же, чем выше, тем хуже шипы! Между прочим, возможно, удастся найти способ избежать зловония, не отказываясь при этом от хорошего вкуса.
— Какое?
— Давай! Я тебе покажу. Неужели ты думаешь, что после праздничного ужина будет подано дурио?
— Возможно, даже несколько. Фрукты готовятся очень разными способами и являются одними из самых популярных продуктов питания Уссулов.
— Итак, давай поспешим  в поисках средства, которое я выбрал!

Мы вошли в дом, где он склонился над появившимся подушками, чтобы посмотреть, чем они заполнены. Прямо из первой, шов которой он немного распорол, показались белые мягкие хлопья ваты.

— Смотри! —  сказал он. — Вот то, что нам нужно! Когда я затыкаю  нос, неприятные запахи совершенно не в состоянии раздражать меня. Ты понимаешь меня, Эфенди?
— Очень хорошо! — я рассмеялся.
— И ты готов принять участие в моем прекрасном изобретении?

Он начал отщипывать хлопья.

— Давай попробуем. Дай это мне!
— Это тебе! Вставь это! Конечно, это средство нельзя применять уже сейчас, а лишь когда появится зловоние. Если бы мы сделали так сейчас, то отказались бы от всего остального, что доставляет удовольствие и восторг человеческому носу. Подумай о вкусном свежеиспеченном хлебе и бодрящем аромате из говяжьих четвертинок и многих других жареных блюд! Моя душа уже сейчас бредит этими наслаждениями! Твоя также или нет?


Любой, кто слышал бы такие его речи, должен был принять его за большого обжору. Но он им не был. Ему было нужно немного, чтобы насытиться, и он довольно часто доказывал, что в отношении преодоления голода и жажды его никто не превзошел.

Впрочем, ему не пришлось долго ждать тех удовольствий, к которым он готовился, внутренне, с воображением, а внешне, с ватой. Сам Шейх пришел за нами на большой пир. Он сказал, что беспокоится из-за собак. Он опасался, что мы приведем их с собой, и что в этом случае возникнет большая опасность для его гостей. Я успокоил его. Собаки теперь меня совершенно не волновали; они лежали и ели кости за хорошо запертой дверью. Это его успокоило.


Ели в двух разных помещениях. Гости второго ранга сидели в центральной комнате «Дворца», возле очага. «'Мир Ардистана» восседал во всем великолепии  своих блестящих медалей. Он чувствовал себя настолько величественным, что на наше прибытие, хотя нам пришлось проходить мимо него, не обратил внимания. Гости более высокого ранга собрались также на первом этаже в самой большой комнате с четырьмя окнами, выходящими наружу, и вероятно, могла быть определена, как «Зал». Пол этого зала состоял из  утрамбованной земли со вбитыми кольями, на которых, прибитые к ним доски, образовали столы, скамьи и стулья. Так что здесь, по-европейски сидели за высокими столами. Кровати в нашем доме тоже были устроены на деревянных рамах. Сидеть, полулежать или лежать по общепринятому восточному обычаю, а именно внизу на земле запрещала чрезвычайная влажность, преобладающая в стране.

Накрытый, но без скатерти и подобных изысков, стол оказался длинной доской, над которой висели два больших канделябра. Составленные из рогов, они поддерживали большие горящие масляные светильники, освещающие достаточно ярко. Собрались старейшины, полковник, два лейтенанта и еще несколько уважаемых людей, с кем нам еще только предстояло познакомиться. Женщины отсутствовали, кроме владычицы Уссула, которая сидела во главе стола и руководила трапезой и разговором таким образом, что наше уважение возрастало и укреплялось.


Что мы там ели, какие блюда, в  каком порядке все подавалось, это, конечно, второстепенно. Я хочу лишь вкратце упомянуть, что чудовищные порции мяса, разложенные в виде  жаркого для каждого, исчезли за такое короткое время, что Халифу оставалось только восклицать: "Машалла! Случаются же знамения и чудеса!" Овощи присутствовали в еще большем количестве, но от них не осталось ни листа, ни стебля. Дурио было несколько видов. Они также ели фрукты сырыми, точно так же, как едят дыни у нас, и я хочу сказать, что вата не оказала нам несущественных услуг в этом отношении. Конечно, мы держали в секрете. Позже, когда мы привыкли к этой действительно отличной и деликатесной еде, мы научились отказываться от защиты наших органов обоняния, происходящей из подушек.


Меня посадили по правую руку от хозяйки, а Халифа — по левую. Шейх сидел рядом со мной. Он оказался несколько некультурным собранием всех видов добродушия. При небольшой осторожности с ним действительно было почти невозможно поссориться. Мы все больше и больше осознавали, что его жена была настоящей правительницей народа и что она гораздо больше полагалась на суждения Захара, чем на мнение своего мужа. Но этим вниманием и ограничивалось все, что она посвящала Жрецу. Любить и почитать его она не могла, потому что была другом Джирбани.


Не курили. Хочу сказать здесь раз и навсегда, что Уссулы вообще не курят, потому что считают табак очень вредным ядом, а его дым — раздражающим и тревожным. Для двух курильщиков, таких как Халиф и я, это означало немалую жертву. Но от другого яда, называемого даже двойным ядом, они не смогли отказаться, а именно от своего симсема, стоящего на столе в двух больших кувшинах, оба к концу ужина выпитых полностью. Вот почему Шейх, которому этот яд очень нравился, посчитал необходимым оправдываться перед нами, и поэтому утверждал, что из-за сырости земли вынужден пить симсем.

— Вы тоже будете пить, если только пробудете здесь достаточно долго! — добавил он. — Ведь всем известно, что чем суше земля, тем меньше вам нужен яд!
— Но есть люди, которые утверждают ровно обратное, — возразил я ему. —  А именно, чем суше земля, тем больше нужно пить.
— Ну, вот как они это делают! — засмеялся он. — Каждый человек находит причину защищать нужный ему яд!

Следует отметить, что Уссулы могли переносить чрезвычайно много. Если бы я выпил хотя бы четвертую или пятую часть того, что пьют самые умеренные из них, «Sergoschluk el Sergoschluk», как любил говорить Халиф, «опьянение с интоксикацией», было бы взрывоопасным. Но эти крепкие люди от него становились лишь веселее и немного разговорчивее, и тут я, правда, должен признать, что это действие яда было для меня очень приятным и желанным, в некотором смысле  развлечение сделало нас гораздо бодрее и оживленнее, избавив нас от собрания после ужина, но состоявшееся прямо теперь.

Это собрание, во-первых, касалось меня и Халифа, вернее, нашего вступления в племя Уссулов, а во-вторых, нашей кампании против Чобанов. Я представлял себе это совещание  очень сложным, очень волнующим и очень долгим; но теперь оно произошло так необычайно быстро и кратко, что я даже не представлял такое возможным. И это было достигнуто через женскую мудрость и женскую проницательность, что, как это часто уже бывало, оказалось выше моего разумения и здесь. Слышали, что в Европе на таких попойках находились люди,которые взяв полную рюмку, произносили речь. Меня спросили, правда ли это, и какова цель такой речи. Сначала я объяснил им это теоретически, а затем и практически, подняв свою полную чашу симсема, к которой мне совсем не хотелось прикасаться, и произнес тост во благо Уссулов, их Шейха и их Шейхини. Дело было не только сразу понято, но и сочтено в высшей степени достойным подражания. Хозяйка опередила других своим примером, причем совершенно без проволочек. Сразу за мной она взяла в руки стоящую перед ней чашку и поднялась со своего места, чтобы ответить мне. Она радовалась, что я восхваляю ее народ. Из этой похвалы она заключила, что мне было бы приятно стать Уссулом. Она упомянула закон, по которому каждый встречный должен сражаться с Уссулом, чтобы доказать своей храбростью свое достоинство. Она намекала на то, что я даже сражался с кровавыми псами Уссулов и победил их, не имея в руках оружия; это даже намного больше, чем то, что определяет закон. И она придала особое значение тому, что мы оба, Халиф и я, победили «Первенца» Чобанов с его спутниками и взяли их в плен. Это возвышает нас над любым отдаленным доказательством нашей доблести и достоинства, настолько высоким, что консультации и голосование по этому вопросу были бы совершенно излишними. Итак, она настоящим принимает нас в племя Уссулов и просит нас передать клятву верности в руки Шейха и старейшин. Она впервые в жизни употребила этот пьянящий напиток и вполне сознательно. Она была горда тем, что узнала от нас, и она надеется узнать от нас многое и лучшее в будущем. Ура! Ура! Ура!

Как быстро и легко поднялись громоздкие фигуры этих хороших людей в приветствии, опустошили свои полные чашки, а затем вышли, чтобы с огромной готовностью протянуть руки для рукопожатия с нами. Было бесконечное ликование, которое также доносилось до стола второго ранга, когда один из них вышел, чтобы передать туда радостное известие. Шум, поднявшийся там, был еще больше, чем  в нашем зале, и причина этих рукоплесканий, вероятно, в значительной степени заключалась в том, что там рассказывали, как велика наша радость от свежеиспеченного хлеба. Когда я пожал руки старейшин и Шейха, Талджа тоже потянулась за моими. Она какое-то время держала их, не говоря ни слова, и смотрела мне в лицо. К сожалению, я не мог видеть той победной и немного ироничной улыбки, которая сейчас была на ее лице, но, во всяком случае, она была там. Затем она заговорила:

— Это произошло быстрее, чем ты думал, не так ли? Ты злишься на меня из-за этого?
— Ни в коем случае! — ответил я. — Ты действовала как женщина и в то же время как мужчина и Шейх. Благодарю тебя!


Халиф был вне себя от радости, что стал Уссулом. Такие вещи были ему по вкусу. Его настолько переполняла радость, что заставила его выйти к другим гостям и произнести тост. Успех, который он вызвал, был огромен, судя по шуму, который поднялся после этого. Правда, позже,  когда мы вернулись домой, он признался, что все же про себя досадовал на хитрость Шейхини, ведь из-за этого, предписанная законом борьба между нами и двумя Уссулами, отменилась.


А что до судебного разбирательства по поводу нашей кампании против Чобанов, то оно тоже оказалось ненужным. Настроение старейшин и в этом вопросе было исключительно благоприятным. Они просто задали вопрос Талдже, считает ли она эту кампанию желательной, и, получив утвердительный ответ, заявили, что решение о войне принято и что, следовательно, это дело теперь уже не в их, а в руках полковника. Он был командующим армией, и у только него была голова, но не ломать же им головы! Когда Талджа возразила, что, прежде всего, нужно спросить меня, я попросил верховного сначала обратиться к моему доблестному Хаджи Халифу Омару, знаменитому Шейху Хаддединов. Он был опытным воином и в любом случае с радостью готов был дать ему те намеки, которые обязательно приведут к победе.


Едва я это сказал, как Халиф вскочил со своего места, как наэлектризованный, и велел полковнику и двум лейтенантам пересесть с ним за другой столик; они продолжат ужинать там, чтобы иметь возможность сразу начать с советов, упомянутых мной. Они выполнили его желание с истинным чувством достоинства, и когда в затем ходе ужина я назвал их маленький, уединенный столик «столом полководцев», то завоевал сердца трех «офицеров», признав их доблестными и храбрыми.

Так мне удалось освободить руки. Талджа была единственной определяющей персоной. Я должен был держаться за нее. Переведя на маленький столик все неприятное и второстепенное, я оградил ее от неудобных, может, даже вредных влияний и сразу резко поднял ее в ту атмосферу, которой она принадлежала. Она это почувствовала, но ничего не сказала, однако от нее ко мне словно донесся какой-то невидимый и неслышимый, но тихий, совсем тихий намек на благодарность, исходящую от нее. Она была одной из тех глубоких и благородных женщин, задача которых состоит в том, чтобы без отвратительных страданий, терзаний и мук сделать шаг от обычного человечества к очищенному духовному человечеству, чтобы вдохновить других, также жаждущих совершенства, добровольно следовать за ней.

Я узнал от нее, что пленные Чобаны размещены здесь во дворце в трех разных, вероятно, запертых комнатах, то есть полностью изолированы друг от друга, так что сообщение между ними исключалось. О побеге и думать было нечего, так строго их охраняли. Они все еще оставались моей собственностью. Но я обещал передать их Уссулам, как только докажу, что они пришли не с мирными, а с враждебными намерениями. Это доказательство было предоставлено, но я еще не обсуждал условий, и поэтому по-прежнему считал себя вправе распоряжаться ими единолично. Точно так же я узнал от нее, что Захар счастливо вернуться домой и вел себя очень странно. Его жена очень хотела бы видеть меня как-нибудь, и, возможно, сегодня, но Захар не должен ничего знать об этом. Поэтому, если я соглашусь, пусть эта встреча состоится в Храме. Когда я объяснил, что очень хотел бы согласиться, Талджа сказала, что она будет с сопровождать нас к храму.

— Когда? — спросил я.
— В конце этого ужина. Я сообщу. Когда она будет ждать нас в Храме.
— Ты сказала мне, что она — душа, а он — только тело. Моему сердцу противно заставлять такую женщину ждать меня. Но я не желаю, чтобы другие гости тоже ушли из-за меня. Как долго продлится праздник?
— По крайней мере, до полуночи. Но ты можешь удалиться, как только захочешь. Ни один человек не причинит тебе вреда.
— И Шейх?
— И он тоже!
— Но ты же должна остаться.
— О, нет. Почему бы мне не обладать такой же свободой, как ты и все остальные? Я всегда остаюсь только до тех пор, пока это важно и необходимо для меня. Главное произошло. Теперь все, что осталось — это только еда и питье, и посторонние разговоры. Так что я оставалась только из-за тебя. Ты хочешь уйти?
— Да.
— Это искренне с твоей стороны! Я прошу тебя всегда быть таким же открытым со мной, потому что я именно такая с тобой. У меня осталось всего четверть часа на ожидание, потому что я должна заранее уведомить свою подругу!

Она послала гонца. Заметили, что мы удаляемся, но это не вызывало ни малейшего беспокойства. Никому и в голову не пришло подумать, что пора уходить. Даже Халиф обратился ко мне:

— Ты хочешь уйти, Сихди? Но я обязательно должен остаться и посидеть еще!
— Так сделай это! Я тоже еще не возвращаюсь домой. У вас, наверное, есть еще что-то важное для переговоров?
— Бесконечно важное! — воскликнул он с видом человека, который почти задыхается среди толпы и тяжести своих обязанностей. — Помни же, что это поход! Речь идет о жизни или смерти многих тысяч людей! И как только мы побеждаем, мы побеждаем навсегда. Мы не будем останавливаться на этой единственной победе, но мы только что решили вторгнуться на территорию Чобанов и свергнуть их Шейха. То, что мы потом еще больше завоюем, а кого потом еще больше свергнем, об этом нам еще предстоит провести совещания. Потому что сегодняшнее — первое, но далеко не последнее!


Когда прошло четверть часа, мы попрощались. Затем, проходя через большую центральную комнату, где сидели другие гости, мы заметили, что симсем нанес здесь более значительные разрушения, чем у нас. Здесь были всевозможные разновидности этого эффекта, от тихого «свиста» и безмятежного «храпа» до тяжелого «обезьяньего шума» наверху. Тем не менее, все поднялись со своих мест, чтобы, когда мы проходили мимо, выразить нам свое уважение. Только один этого не сделал, а именно всадник-памятник. Тот был совершенно пьян, и все же его дух говорил во всю индивидуальным способом, а именно за счет увеличения самобичевания. Мужчина прямо сидел на своем месте, только слегка покачиваясь перед собой, и продолжал говорить: "Я би-би-я не только Ми-ми-мне из А - а - Ардистана, но даже Ми-ми-мне из джи — джи-Джиннистана!


Снаружи была темная ночь. Светили звезды, и тонкий как линия серп новолуния стоял немного выше той дороги, по которой мы пришли в город. Мы прошли через свободную площадь прямо в Храм, ворота которого были отворены. Слуга вошел вместе с нами и сразу же за нами запер их.


Теперь мы стояли в большом, широком пространстве, казалось, не имеющем границ ни в каком направлении. Вокруг царила кромешная тьма. Только подняв глаза вверх, можно было увидеть, как между колоннами, поддерживающими крышу, светят звезды, словно из другого мира приходящие в густую тьму. Там, в центре помещения, то есть у колонны, поддерживавшей потолок, зажегся свет. Это выглядело таким маленьким, таким крошечным, едва заметным в огромном, казавшемся бесконечным мраке. Это было началом истории этого Храма, начало поклонения Богу среди Уссулов. Каким бы крошечным ни был огонек, его все же можно было увидеть, хотя и не узнав, откуда он взялся и что он значил. И вы догадывались, да, чувствовали и были убеждены, что там, где он возник, двигалось что-то живое, благое и стремящееся к просветлению. Возник второй свет, третий, четвертый, пятый. Один помогал другому отогнать тьму. К ним присоединились еще несколько. В сумерках, освещаемых ими, теперь также стало видно существо, благодаря кому они были вызваны. Это была женщина-жрица. Белое одеяние окутывало ее, и блестящая белизна покрывалом спускалась с ее головы, ниспадая до колен. Это были ее волосы. Они полностью окутывали ее; это делало ее, казалось бы, непроницаемой тайной. Но из этой светлой загадки теперь прозвучал ласковый, приветствующий голос:

— Подойди ко мне!

Это прозвучало так своеобразно, так призрачно через обширное пространство без следов реверберации. Это было так, как если бы пригласили пойти в безграничные дали.


Очень странное чувство охватило меня, оно исходило не от меня, но, казалось, охватывало меня снаружи. Я чувствовал себя в святом месте. Мне казалось, что здесь невозможно говорить о заурядных, незначительных вещах. Мы подошли к ней. По своему сложению она была такой  же высокой и величественной как и Талджа. Я не мог видеть этого, я мог только догадываться об этом по серебристому цвету ее волос, но я точно знал, что она старше, намного старше.


— Приветствую тебя! — сказала она. — Ты наш гость, а значит, и мой, здесь в этом Божьем доме.

Я поклонился ей, как если бы она была принцессой; я не мог иначе. Это произошло потому, что мы оказались в Храме? Или это было просто впечатление от ее личности, эффект от того, что я дышал сейчас ее духовной атмосферой?

— Он только что стал Уссулом! — сообщила жена Шейха.
— Тогда вдвойне добро пожаловать! — сказала жрица, сквозь вуаль волос протягивая мне маленькую нежную руку. Я поднес ее к губам, не в силах ответить, потому что она продолжила:

— Уссул только снаружи! По  духу — нет! Но, как я надеюсь, сердцем, тем более!
— Впрочем, оно принадлежит вам, — сказал я теперь, — с первого мгновения с тех пор, как увидел вашу Владычицу.

При этом я указал на Талджу, которая, однако, ответила:

— Владычица? Это не я. Она стоит здесь.

Она подняла руку, указывая на  Жрицу, и пояснила:

— Мы обе любим друг друга. Мы подруги. Здесь нет различий, нет владычицы и нет подданных. Мы обе служим, она и я! Сегодня моя служба особенно тяжела. Но Захар принял опиум, чтобы поспать. Так я нашла время сходить в храм.

Она сделала круговое движение рукой, продолжая при этом:

— Мы находимся здесь среди нашей веры, нашей религии. Она, как ты видишь, предлагает тебе лишь несколько маленьких, более чем скромных огоньков, тщетно пытающихся проникнуть во тьму. Это начало. Это желание убежать от тьмы. Это первые ступени восхождения к Богу. Я призвала тебя сюда в эту тьму, чтобы честно сказать тебе, что мы не претендуем на ясность; но теперь ты тоже должен подняться вместе с нами на наши небеса. Ты уже видел их?
— Нет.
— А ты хочешь пойти с нами?
— Да! С радостью!
— Тогда нужно помочь посветить. Нам это понадобится при подъеме.

Она подала знак слуге, стоявшему впереди у входа. Мы услышали звук движущихся колес. Он опустил сверху подсвечник на много свечей, который мы должны были зажечь. Я помог с этим. Когда это было сделано, мы начали подниматься наверх. Я уже упоминал о лестнице, состоявшей из связанных одиночных ступеней. Она была не очень широкой, но и не такой уж неудобной. Поскольку я еще не знал ее, обе женщины взяли меня в центр: Жрица пошла впереди, затем я и затем Талджа. Пока мы шли, слуга поднимал подсвечник в точно таком же темпе, чтобы все время была ярко освещена именно та часть лестницы, на которой мы находились. Оказавшись на последней остановке под платформой, Жрица дала знак опустить подсвечник обратно. Когда он начал двигаться вниз, она сказала:

— Мы окружены притчами. С Небес наш Свет спускается в глубину. Таким образом, Откровение покидает свою родину, чтобы искать Землю. И чем ближе оно к ней приближается, тем меньше, беднее и слабее кажется, пока почти совсем не исчезает во тьме. Посмотри вниз!

Внизу появился канделябр. Уже нельзя было различить огни. Свечение, исходящее от него, было почти не видно. Оно образовывало лишь небольшое туманное пятнышко в общем большом мраке. Это вызывало неприятное чувство при взгляде вниз. Жрица, казалось, уже много раз наблюдала это чувство, потому что говорила:

— Кто смотрит туда, тот, вероятно, считает возможным, что Бог будет иногда бояться и беспокоиться о Своей Любви, которую Он посылает на Землю. Пойдемте, посмотрим на наше небо.

Мы поднялись по последним ступенькам. Наверху была платформа с перилами. Там же стояли несколько кресел. Над ними тянулась небольшая, но полностью защищенная крыша. Мы присели и огляделись. Да, Жрица была права! Она совершенно правильно выразилась, когда говорила о небе, открывающемся для обозрения здесь наверху! Хотя вообще-то подразумевалось не только звездное небо над нами, но и совсем другое небо, которое можно увидеть и почувствовать только внутренне; но уже первого вполне хватило, чтобы компенсировать нам этот подъем.


Эта ясность небосвода! Эта чистота его огней! Хотя мы и находились во влажной местности с туманами, на самом деле враждебными силе проникающих лучей! Я сидел спиной к югу, поэтому смотрел на север, туда, где находится Ардистан, а над ним возвышается Джиннистан. Чуть в стороне надо мной светился знаменитый Южный Крест. В высоте слева от меня были звезды Центавра, дальше — Весы и Дева с широко сияющей Спикой (Самая яркая звезда в созвездии Девы — прим. перев.). Почти на севере мерцал Ворон, чуть правее Чаша и Чаша, затем  Гидра, но все они  уступали по яркости кружащемуся Сердцу на востоке. Наверное, мне хотелось бы найти и другие еще и спросить у женщин здешнее название всех этих звезд, если бы мое внимание не было обращено Жрицей на особую точку, расположенную далеко за Вороном на севере.

Жрица протянула руку, указав туда, и сказала:

— Обратите внимание! Кажется, начинается! Я верю, что мы пришли в нужное время.
— Что начнется? — спросил я.

Ей не нужно было отвечать, потому что небо отвечало само. Над ним промелькнуло быстрое, похожее на молнию свечение, как раз в том месте, куда указала Жрица. Но это свечение, казалось, исходило не сверху, а поднималось снизу наверх. И оно не было ярким и чистым, но в нем было в нем что-то искусственное, фальшивое, как если бы сыпали на пламя  порошок клубного мха (Лат. Lycopodium — принадлежит к семейству Lycopodiaceae Pteridophytas. Это самая древняя группа растений на планете, которая, как полагают, возникла в Девоне около 400 миллионов лет  назад — Прим. перев.). Так что это выглядело не как нисходящее с неба, а будто поднимающееся от земли. Спустя некоторое время вспышка повторилась, но уже не там, а правее. И вскоре после этого повторилось снова, левее и дальше от нее. Потом вдруг звезды исчезли. Наверху, на севере, стало темно. Эта тьма на некоторое время задержалась, а затем опустилась на землю, медленно, постепенно, не так внезапно, как поднялась. Это повторялось несколько раз. Я был совершенно спокоен. Я не спрашивал. Я искал в своей голове старые школьные знания, связанные с подобными явлениями, но не мог найти объяснения. Северного сияния не было. Оно пришло с земли. Его подбросило вверх, с мощной силой. Возможно, это было... но стоп, вот оно снова пришло! Но не так, как раньше. Сначала снова в центре. Вот оно поднялось вверх, не молниеносно, а медленно, но с силой! Сначала фиолетовый, но все же ярко-огненный, потом синий, потом темно-красный, кроваво-красный, раскаленный красный, оранжевый, желтый и, наконец, сияющий к небу как ясный чистый свет. Оно образовало гигантскую колонну, сияющую снизу вверх всеми этими цветами, внизу фиолетовое, а на верху, по указанной радужной шкале, становясь все ярче и ярче, вздымаясь к небу в каких-то живых хлопьях чистого пламени, как будто могло обнять его и потянуть вниз. И так же, как медленно возникала эта колонна, так же медленно она возвращалась в себя. Но едва она исчезла, и мы, глубоко захваченные этим ошеломляющим зрелищем, глубоко вздохнули, как одно и то же явление повторилось таким же образом, сначала справа, а затем слева от первого места. Эти огненные столбы состояли из пылающего блеска разноцветных лучей, все более и более чистых после подъема. Однажды возникнув, они стояли как маяки, горящие от основания до вершины или как пламенные молитвы нуждающихся людей, которые объединяются, чтобы сформировать бушующий в небе маяк, чтобы иметь возможность, очищаясь и поднимаясь, достичь Бога в полной чистоте. Они чередовались в подъеме и падении. Вскоре они выросли, и, вспыхивая то здесь, то там, то с длинными промежутками, а затем все короче и короче, и, наконец, стали сплошными неподвижными стенами на небе, и засияли тысячами факелов всеми цветами радуги во все стороны со своих зубчатых стен. Я был захвачен самым глубоким образом. Ничего подобного я еще не видел, никогда не встречал! Такого не было ни в одной книге по физике, вообще ни в одной книге! Две женщины тесно прижались друг к другу, как бывает, когда боятся или когда приближается что-то действительно святое. Они молились. Хотя я этого не видел и не слышал, но я это чувствовал. Человек еще научится осознавать, что чувствует молитвы! Сияние и свечение, мерцание и пламя, поднимающееся из глубины на высоту там, на севере, было молитвой Земли, и когда мать молится, это заставляет всех ее детей молиться вместе! Мы стояли на крыше храма, огромного сооружения, в котором собрались гиганты, чтобы служить Богу. Но что представлял собой этот с виду большой и вместе с тем такой жалкий дом по сравнению со святым куполом Неба?  В какой непостижимой глубине только что взорвалось сердце Земли, чтобы в пылких вздохах возвестить всему миру, что даже кажущаяся мертвая субстанция часто непонятной материи, все еще имеет силу, все еще имеет жизнь и душу!


Так мы сидели долго-долго, погруженные в созерцание ни с чем несравнимого явления, пока я не нарушил молчание:

— Неописуемое великолепие и слава! И она останется! Она не пройдет снова!
— Она останется на всю ночь, — ответила Жрица, — а также на весь день, но ее не увидят. Ты увидишь ее  завтра и послезавтра, и еще, пока не закончится время. Она заявила о себе несколько ночей назад и не уйдет, пока не будет дан ответ на поставленный ею вопрос.
— Какой вопрос?
— Вопрос: есть ли мир на земле? Ты не знаешь этого вопроса. Ты, наверное, никогда не слышал сказания о вернувшейся реке...
— Я его знаю. Мне вчера рассказывали, — я запнулся.
— А также об открывшемся Рае? О воинствах ангелов на стенах и архангелов у ворот?
— Да.
— Так знай же, что наступает день, когда произойдут такие великие события! Это не земной, а небесный день; поэтому он длится больше двадцати четырех земных часов. Он начинается сегодня, сейчас, в этот момент. Он был показан Земле раньше. Глубокий, подземный раскат, слышимый только во время ночной тишины, прошелся по Земле. На севере стояла погода, но без грозы, бури и дождя. Это знамения того, что Рай желает открыться. Я наблюдала за всем этим. И теперь я снова поднялась на эту храмовую высоту, чтобы посмотреть, снова ли там пламя и свет. Но предсказание уже свершилось; наступило само событие. Мы в нужный момент достигли этого места здесь. Подними глаза и посмотри на север! То, что ты видишь — это Врата Рая. Можно очень четко видеть его колонны, стены, башни, шероховатости, края и линии. Откроются ли они, я не знаю. Бывает так, что хотя они и появляется, но все же остаются закрытыми. Но затем очень скоро очень исчезают. Ты веришь в это?

Я ответил:

— Однако я верю в образность всех природных явлений. Они образуются не только для того, чтобы быть вообще, но и состоят в связи с теми событиями, которые мы еще не можем охватить нашими органами чувств. Но...
— Все равно! Теперь никакого но! Не в этот момент! — Она попросила меня. — Ты говоришь о явлениях природы. Что это значит, я, наверное, знаю. Там, на севере, так неземно освещенном теперь, стоят огромные ряды могучих вулканов, когда-то пылавших ежедневно и до сих пор не утихших. Они просыпаются с промежутками примерно в сто лет, постепенно становящимися все длиннее и длиннее, показывая, что они просто заснули, но не умерли. Как только они начинают шевелиться, земля дрожит. Подземные силы, сумевшие накопить, соединить и умножиться в течение этих сотен лет, стали достаточно сильными, чтобы освободиться от давления, тяготившего их. Они поднимаются; они прорываются; они превращаются в свет и поднимают все, что стоит на их пути. «Что же будет дальше?» спрашивает тогда тот человек, чье сердце недостаточно сильно, чтобы верить в связь вещей с замыслом их Создателя. Совершенно обычное извержение вулканов, вызванное небольшим, едва заметным землетрясением, началось. Пламя, исходящее от земли, исходит от огня, бушующего в ее недрах. Различные цвета, тени и линии, которые формируются только для взгляда издалека, созданы сажей, дымом, грязью и пылью, поднимающимися вверх! Так говорит ученый или неверующий. Но мы, не ученые и не потерянные для Неба, прекрасно знаем, что это правильное утверждение своей холодной прямотой леденит нас внутренне. Потому что намного лучше мы знаем еще и то, что все видимое должно служить Творцу, раскрывая нам тайны того невидимого бытия, чьи законы мы должны учитывать в нашей внутренней жизни, в нашей душевной жизни. Для врагов Божиих разверзлась земля, чтобы огненными кулаками выбросить свою грязь и шлаки. Но для нас, живущих во внутреннем затворе от внешнего и низшего для Высшего, отверзнутся врата Рая, чтобы излился свет, в истинности и ясности которого ангелы увидят, есть ли, наконец, наконец-то мир на земле или, к сожалению, все еще нет!


Я удивился тому, что услышал. Откуда у этой женщины такие мысли? Откуда эти знания, это воззрение, этот опыт? Была ли она Уссулом или нет? Говоря, она встала со своего места. Она стояла у северного парапета платформы, а я сидел у южного. Ее белая фигура возвышалась передо мной среди углей, что низвергала к нам возвышающаяся горная страна. Она казалась обрамленной священным светом, как существо, пришедшее не с земли, такое знающее, такое чистое, такое святое. Я должен был подумать о Норне Урд, древнегерманской богине судьбы, которая, происходя из рода великанов, стоит на том, что было, и смотрит на то, что становится, чтобы узнать, что грядет. Во мне поднялось неописуемое чувство из глубины души, чувство, которого я никогда раньше не испытывал. Это было не то, чтобы любовь; это было не восхищение, не уважение или доверие, но, тем не менее, это было это, и даже гораздо больше, чем все это. К этому добавился и совершенно особый дар сострадания. К чему это чувство? Кто дал его мне! Это перелилось на меня из вашей атмосферы? Тут она, словно тронутая этой моей мыслью, повернулась ко мне и сказала:

— Сахиб, не удивляйся тому, что я говорю! Кроме того, не удивляйся тому, как я говорю! Моя родина — Ситара, страна гор Бога, о которой ты, наверное, еще не знаешь. Правда, я там не родилась, мои родители и прародители тоже. Но мои предки родом оттуда. Их обоих послали в эту низменную, влажную страну Уссулов, чтобы учить этих бедных людей о Боге, их Господе и об обязанностях рода человеческого. Я думаю, что вы, европейцы, называете это миссией. У Ситары есть правительница, ни одного правителя. Этому принципу следовали мои предки здесь. Предания с родины всегда передавались по линии старшей дочери. Правда, тот Уссул, которого она выбрала себе в мужья, становился священником, но знания, достоинство, способности исходили от нее. Так было до сих пор и, к сожалению, так может... может... не может, так не может больше оставаться.

Она произнесла эти последние слова нерешительно и снова села, как будто внезапно устала. Затем она продолжила:

— Потомки моих предков исчезли, стали Уссулами, стали частью народа. Но вот в чем заключалась их передача: пока они спускались, они поднимали народ. Поверхность этого человеческого моря стала более чистой, здоровой и подвижной. А в глубине теперь покоятся утонувшие раковины, чтобы мог создаться жемчуг. Я тоже стала Уссулом. Ты же видишь.

Сказав это, она обеими руками пошевелила серебряную вуаль своих длинных, окутывающих ее, как тайна, волос, а затем продолжила говорить:

— Но я сохранила, защитила и приумножила то, что унаследовала от предков, как охраняют драгоценности. Бог дал мне ребенка, любящую, умную, устремленную ко всему благородному, дочь. Ей выпала задача стать моей преемницей. Поэтому я с ранних лет украшала ее ум и душу теми сокровищами, которые она призвана охранять и беречь. Я возлагала на нее драгоценность за драгоценностью, пока она росла, и было радостью и наслаждением для сердца матери видеть, что она, вероятно, превзойдет всех своих предшественниц в глубоком и внутреннем познании. Ее отец, Захар, который никогда не переставал любить и чтить меня, чувствовал себя не менее счастливым, чем я. Он возлагал все свои надежды и желания только на этого ребенка. Его вера в Бога приняла другое направление. Он спустился с небес на землю. Его вера и надежда на будущее этого ребенка стали для него религией. Он был Уссулом, но искренним Уссулом с благородными стремлениями. Кульминацией этого стремления стали будущие задачи его дочери. Он работал для нее со всем сосредоточенным усердием для помощи ей в этом. Тот, кто так поддерживал дочь, держался за свою веру, и если эта дочь погибла, то погибла и его вера, его религия, его... Бог! Можешь ли ты это понять, Сахиб?

— Очень хорошо! — ответил я с глубоким внутренним чувством. Потому что теперь ненависть Захара больше не была для меня мучительной загадкой. Я смог его понять и простить.

— Вот и пришел Джиннистанец, — продолжила она. — Известный как врач, знаменитый  по всей здешней земле, он был красивым, большой души человеком, духовно превосходившим всех нас, и при этом таким простым и скромным, что завоевал все сердца, в том числе и моего ребенка! До сих пор загадка, что он мог полюбить ее и пожелать ее в жены, разрешена мной лишь отчасти. Идеал красоты той страны, откуда он приехал, все же отличается от идеала Уссула. Хотя я вижу себя в моих снах всегда со свободным, открытым лицом, совершенно с неприкрытыми, явными чертами моих предков-женщин, но именно поэтому мне кажется почти чудом, что такой значимый человек из такой высокой страны мог стремиться к такой женщине. Можешь ли ты объяснить мне это, Сахиб?
— Ты уже сама себе это объяснила, — ответил я.
— Когда?
— Еще прежде, когда говорила о том, что все видимое — это всего лишь указатель на невидимое. Только человек души и ума поймет и последует этому указателю. Отсюда и то, что многие духовные и важные мужчины имеют жен некрасивых или даже безобразных. Только дух может найти душу, прозревая и проникая через тело. Но взгляд бездуховного человека никогда не достигнет внутреннего пространства. Он западает на внешность, на тело, а затем и все его счастье зависит от этого же. Так что, например, моему глазу не удалось увидеть твои черты и разглядеть лицо Талджи, но я убежден, что они красивы и значительны…
— А если бы они были уродливы? — перебила меня жена Шейха.
— Тогда вуаль, которую вы носите, вдвойне вынуждала бы меня, как и всякого разумного человека, не держаться за внешнее, а искать вашу духовную форму, обладающую такой счастливой красотой, что завеса не столько покрывает, но и защищает, и наконец, благословляет ее. Ты, о, Жрица, описала Джиннистанца как человека великой души и духовно превосходящего тебя. Впрочем, это не удивительно, но, само собой разумеется, что он сразу же с первого взгляда увидел бриллиант сквозь внешний покров и нашел его бесконечно желанней, чем внешняя оболочка без бриллианта. Если постучать в последнюю, то зазвучит такая безнадежная пустота, что раз и навсегда откажешься ее открывать. Но каждый взгляд и каждое слово, с чьей помощью вы открываете первую завесу, излучают сияние всей полноты внутреннего богатства, лучезарной прелести и красоты, так что вместо холодности и отвращения, неизбежные на другой стороне, здесь любовь становится все более и более интимной и нежной, а  счастье становится все большим и большим.

Жрица ответила не сразу. Ее глаза были устремлены в бесконечность. Сияние, исходившее к нам из далекого моря пламени, соединилось с серебром ее волос в розовую прядь, которая пробудила во мне мысль, что ангелы у ворот и на стенах Рая, когда он откроется, несомненно, будут залиты теми же самыми, больше душевными, чем телесными, отражениями цвета. И едва мне в голову пришла эта мысль, она протянула руку на север, призывая нас:

— Восемь, восемь! Ворота, я думаю, начинают двигаться!

Да, действительно! Они задвигались, они задрожали! Словно приближающийся изнутри свет, пробивающийся сквозь стены, сквозь нижнюю, фиолетовую, синюю и темно-красную часть стены пламени пробивалась острая блестящая точка. Точка пронзила эту стену насквозь. Она открылась. Возникла расщелина, похожая на основание, и, достигнув ее, становилась все шире и выше, ворота, огромные ворота между фиолетовыми, синими и темно-красными сияющими огненными столбами, превратившиеся наверху в кроваво-ярко-красное блестящее, соединились острием. Из этих врат вырвалась звезда ярчайшего, яснейшего света, изгнанная непреодолимыми, стихийными силами. Как только она вышла за ворота, она расширилась во все стороны, причем таким образом, что даже мы были затоплены и освещены ей. Ночь вокруг нас превратилась в сумерки. Небосвод, казалось, отступил, и некоторые фигуры, только что вышедшие из ворот «Дворца» там, внизу, на площади с памятником были так отчетливо видны, что было видно, как они движутся. Какое извержение! Как изобильно светящаяся сила и раскаленная материя хлынули из недр гор, которые нужно было преодолеть, чтобы подняться в Джиннистан! Созерцание этого неописуемого зрелища захватило и увлекло меня. Мне казалось, что я возвышаюсь над ним. Я начал робеть, держась за перила. Жрица же наклонилась далеко вперед и закричала так громко, словно ее можно было услышать там, наверху, у сияющих врат Рая:

— Вот и все! Да, это так! Открытые врата потерянного Рая! Если бы у нас были глаза не смертных, а бессмертных, то мы увидели бы воинство ангелов! И если бы мы слышали не смертного, а бессмертного, то сейчас услышали бы голос начальника этих воинств, звучащий по всему земному кругу: "Есть ли мир на земле?"

В своем волнении она четыре раза поднимала этот вопрос отсюда на глубину в разные стороны неба, на север и юг, на восток и на запад. Так же и я с восторгом и почти так же громко, как и она, выкрикнул бы в ответ с убежденностью и от всего сердца на все ветра: "Еще нет мира, но Бог обещал его нам; вся земля просит о нем, и поэтому Он придет!" Но я одолел себя и промолчал. И это было хорошо. Ибо на Земле, как зло соседствует с добром, а тень со светом, так и смешное с возвышенным. Едва прозвучал вопрос Жрицы, как оттуда, где мужчины стояли у ворот «Дворца», донесся голос моего маленького Хаджи Халифа:



ГЛАВА 11


— Нам даже в голову не приходит! Мы уже завтра начнем упражняться и маршировать! Наш план войны уже определен. Ты видишь меня, Сихди?
— Да, — ответил я, естественно, совершенно обескураженный.
— Я тебя тоже! Во всяком случае, даже лучше, чем ты меня. Что это за свет?
— Он идет из огнедышащих гор.
— Это должно быть, ночь? Они не могут подождать? Мне нужно поспать. Этот симсем закрывает мои глаза. Полковник и два лейтенанта провожают меня домой. Спокойной ночи, Сихди! Приходи скорей!
— Кто был этот человек? — спросила Жрица почти сердито, потому что она тоже почувствовала себя так, словно сорвалась с небес.

Талджа разъяснила ей о маленьком человеке и его достоинствах. Тут гнев старицы очень быстро угас, и она заговорила:

— Вот вам и весь контраст между Землей и Небом! У нас здесь, наверху, звучат ангельские и мирные слова, а там, внизу, симсем ведет речь и говорит о муштре и походах! Но, Сахиб, не беспокойся о силе Небес! И не беспокойся о судьбе Земли! Война, на которую сегодня решился симсем, быстро приведет к доброму миру. Уже некий Халиф Омар собирался составить план войны, а затем его провожают домой пьяным; но исполнение и успех этого плана в руках одного Всевышнего, и поскольку Всевышний желает, чтобы народы любили друг друга, то, вероятно, они оба уже давно в движении, а именно мир, чтобы прийти, и война, чтобы уйти.

Она положила одну руку на балюстраду, посмотрела вдаль, туда, куда направлялись ее мысли, и продолжила говорить:

— Что мир должен стать мирным, я это чувствую. Даже знаю точно. Я родом из Ситары, где не знают войн, а каждое слово — это слово любви и примирения. О, ты, Отечество мое, славное и дорогое! Я тебя никогда не видела. Однако последний взгляд, брошенный на тебя моими предками при уходе, остался как священное наследие. Он во мне сверху донизу. Их глазами я вижу тебя уже сегодня, но моими только после того, как я умру, Ты страна души, страна любви, страна...
— Звездных цветов! — прошептал я.

Она стремительно повернулась ко мне, выпрямилась и спросила:

— Звездные цветы? Ты их знаешь?
— Да, — ответил я.
— Что ты об этом знаешь?
— Что Талджа пахнет ими, только я не знал почему. Но теперь знаю: она твоя подруга. У тебя этот аромат врожденный. Она получила его от тебя!

Она подошла ближе на шаг и спросила:

— Но ты? Откуда он тебе известен? Тебе, пришельцу, европейцу?
— Так у меня он есть тоже!
— От кого?
— От Мары Дуриме.
— От Мары Дуриме? — не воскликнула, а громко крикнула она. — Так она тебе тоже знакома?
— Больше знакома, чем ты и Талджа, и все здесь вообще! Она мой друг, моя наставница, моя защитница.
— Так ты ее видел? Говорил с ней, правда?
— Много раз, много раз! В разных районах! Даже в Ситаре уже!
— Ты был... — она перебила меня, схватила за руку, притянула меня ближе к себе, посмотрела мне в глаза и продолжила:
— Ты уже был в самой Ситаре?
— Да!
— Скажи мне правду, да правду! Это действительно так?
— Да, действительно!
— Слушай, я тебя проверю! То, что ты говоришь, почти невозможно!
— Так проверь!
— Вот что я сделаю, услышь, и ответь мне! Там должна быть кузница, очень странная, знаменитая, старая кузница. Она находится в глубоком лесу. Там куют не железо, а что-то совсем другое. Если ты был у Мары Дуриме, то ты обязательно знаешь эту кузницу! Она в Ситаре.
— Нет, но лишь на границе Ситары, а именно в Ардистане. Только тот, кто был закален как сталь в этой кузнице, может попасть в Ситару.
— Но... но... Ты же говорил, что был в Ситаре?
— Да!
— Значит, и в кузнице тоже?
— Да.
— В огне, на наковальне, в тисках?
— Во всех муках, какие там есть.

Она была почти вне себя от того, что услышала. Она дышала глубоко и тяжело.

— Так ты знаешь сказание? Знаешь слова? — спросила она.
— Давно уже!
— Так скажи! Скажи хотя бы начало!

Я повиновался ей, прочитав хорошо знакомое моим читателям описание:

— В Мардистане, в лесу Кулуб лежит одинокая, глубоко скрытая Кузница призраков. Не создают призраков; нет, выковывают их! Буря приносит их в полночь, когда буря сверкает, обрушиваются потоки слез. Ненависть набрасывается в мрачной похоти. Зависть вонзает свои когти глубоко в плоть. Раскаяние потеет и скулит под воздуходувкой. Боль стоит на блоке с пристальным взглядом на закопченном лице, рука на молоте…

Жрица до сих пор заставляла меня читать вслух; но ее возбуждение больше не позволяло ей молчать. Она прервала меня, чтобы продолжить сама:

— Вот, человек, клещи хватают тебя. Тебя толкают в огонь; меха скрипят. Пламя до крыши трепещет. И все, что у тебя есть,  и все, что ты есть, тело, дух, душа, все кости, сухожилия, фибры, волокна, плоть и кровь, мысли и чувства, все, все, что было твоим, сожжено, измучено и замучено до белых углей…

Тут и ее прервали. Хозяйка Уссула взяла слово, чтобы продолжить описание происходящего в «Кузнице призраков»:

— Вот клещи выхватывают тебя из огня. Тебя бросают на наковальню, крепко держат. Льется и трещит из каждой поры. Боль начинает свою работу, кузнец, мастер. Плюнув на кулаки, он взялся обеими руками, высоко подняв гигантский молот, и бесчувственно обрушил его на тебя. Удары падают. Все это убийство, убийство тебя. Собирается раздавить. Клочки жарко разлетаются по сторонам, твое эго становится тоньше, меньше, все меньше и меньше. И все же ты должен вернуться в огонь — и снова... снова и снова, пока кузнец не узнает Духа, который из адских мук и дымной копоти с ударами  молота улыбается ему спокойно, благодарно и счастливо, он привинчивает и берет напильник. Визжит, хрустит и отъедает от тебя что-то еще...
— Остановись! — крикнула Жрица. — Это не легенда и не сказка, а правда! Это поистине и воистину Кузница, где каждый, стремящийся попасть в Ситару, должен быть обожжен, выкован, отточен и закален болью и ее огромными, беспощадными спутниками, чтобы превратиться из жестокого человека в благородного человека! Только тот, кто стал им, знает, через какие страдания, муки и испытания ему пришлось пройти, а между тем тысячи, живущие возле него и с ним, не имеют об этом представления! Не его слова, а его дела открывают это. Самое большее, может быть, его глаза, те бедные, измученные глаза на все времена, в глубине которых мерцает темный образ Кузницы призраков! Ты удивляешься, Сахиб, что я знаю об этой кузнице?
— Нет, потому что ты сама говорила мне, что твои предки родом из Ситары. Но что Талджа тоже знала о ней, я не предполагал.
— Она узнала об этом от меня. Я должна была рассказать, она сама не может испытать этого, потому что она принадлежит к числу тех, кому Бог позволяет облагораживаться не страданиями, а счастьем. Но теперь я спрашиваю тебя, догадываешься ли ты, какая просьба у меня на сердце с тех пор, как я узнала, что ты знаешь не только о Маре Дуриме, но и о том, что знаешь ее лично и что она даже твоя подруга?
— Об этом очень легко догадаться, — ответил я.
— Тогда, пожалуйста, скажи это!
— Я должен рассказать тебе, когда, где и как я познакомился с Марой Дуриме.
— Да, это так. Готов ли ты исполнить это желание для нас?
— С большой любовью! Если только у тебя будет время выслушать меня.
— Время есть. После того как Захар принял опиум, он не проснется до рассвета. И ни я, ни Талджа, моя подруга, не устали. Если мы сможем услышать о Маре Дуриме, даже ночь станет для нас днем. И посмотри, у сегодняшней ночи ясные, открытые глаза! Она тоже не спит, а бодрствует. Разве не все, что находится ниже, выше и вокруг нас, прямо побуждает нас говорить о великой, чудесной владычице Ситары? Под нами темное пространство храма Уссулов, что для меня означает начало веры для всех путей, ведущих к Богу. Над нами сияющие звездные миры, которые притягивают наш взгляд вверх, чтобы показать нам направление этих путей. И вокруг нас многоцветный мистический свет, в котором растворяется тяжелая, твердая и жесткая земная оболочка, потому что она должна открыть нам, что она когда-то спустилась с высоты и теперь возвращается туда через эти превращения и очищения. Этот свет затрагивает наш разум на этом его небесном пути. Он стучит в наше сердце в предрассветном сиянии. Это создает священное настроение нам и делает нас восприимчивыми к каждому посланию, приходящему к нам из страны любви и доброты. Ты тоже для нас посланник, Сахиб, и то, что ты скажешь, свято. Поэтому присядь! Сядь напротив нас и расскажи о ней! О славной, могущественной женщине, высшей и самой чистой душе на земле, потому что все доброе, что делается для  преодоления зла, сначала формируется и увековечивается в ней, прежде чем она украсит и преобразит наши формы. Давай же, садись! И рассказывай!


Я последовал этому призыву. Мой рассказ о моих отношениях с Марой Дуриме был не столько рассказом, сколько ответом на сотни вопросов, заданных мне двумя восторженными женщинами. Мы просидели еще несколько часов тихой ночью, на вершине внутри темного храма, но в сиянии пламени, извергающего свет и тепло вулканов. Некоторым из моих читателей было бы интересно узнать то, о чем должны были спросить и исследовать мои две слушательницы, и я хотел бы, чтобы каждый, кто доберется до этих строк, заглянул в это святая святых человеческой души; но я должен избегать всего, что может привести к ложному мнению, что я преследую в своих повествованиях особые религиозные или пост-теологические цели, и поэтому я должен, как это часто бывает, игнорировать то, что может показаться дидактичным. Если я сказал, что мы просидели еще несколько часов, то это означало очень много. Когда бы я ни поднимался со своего места, чтобы сделать вывод, меня просили остаться. Но когда, наконец, на востоке первое бледное приветствие дня слилось с проникающим светом от вулканов, обе подруги поняли, что необходимо смириться с тем, что они сейчас услышали. Мы покинули платформу Храма, чтобы снова спуститься вниз. Слуга все еще был там, несмотря на проявленное к нему терпение. Он получил знак, снова зажег канделябр. Сопровождаемые сиянием почти полностью погасшего света, мы спустились и вышли на улицу. Женщины поблагодарили. У Жрицы было еще одно особое поручение для меня, которое бесконечно волновало мое сердце. В ходе нашей беседы я нашел побуждение намекнуть на мой визит к Джирбани на «Остров язычников». Теперь она вернулась сюда, прося вспомнить, когда именно определен этот визит.

— Он вызывал меня около полудня, — сообщил я ей.
— Не окажешь ли любезность передать ему просьбу от меня?
— С удовольствием! Приказывай!
— Это мой внук, сын моей дочери, и все же мне запрещено общаться с ним. Были причины, которые заставили меня пообещать это Захару. Мы любим друг друга так, как того требуют Бог и природа, мы также приветствуем друг друга, но только издалека. Но теперь Захар так тяжело ранен, что лишь искусство его внука может его спасти от смерти, и я не только чувствую себя вправе, но и обязана на этот раз отменить свое обещание, данное Захару. Я хочу, чтобы ты передал сыну моей дочери, что я буду в Храме ровно в полдень, чтобы поговорить с ним. И еще вот о чем и я должна тебя просить. Это касается Захара. С тех пор как его привезли домой раненым, его охватили очень странные мысли. Как будто он фантазирует, но он в здравом уме. Сначала я думала, что это стадия очень ранней лихорадки, но пульс убедил меня, что это ошибка. Что станет с этими мыслями, я пока не знаю. Они тоже касаются тебя. Но пусть они развиваются так, как хотят, я прошу тебя быть убежденным, что Захар заслуживает твоего высокого уважения и является человеком, желающим только счастья и блага своему народу. Он ненавидит своего внука только как сына Джиннистанца, который в Уссуле прекратил род их жриц; но как сына своего ребенка он тайно любит его еще сильнее. И эта внутренняя борьба, этот раскол — вот что делает его таким жестким и таким жестоким внешне.
— Неужели твоя дочь не могла стать твоей преемницей и в качестве жены Джиннистани? — спросил я. — Да ведь он же стал Уссулом!
— Только внешне, но не внутренне. Его вера была иной, чем наша, и он обратил в нее дочь. Если бы она осталась верна вере своих отцов и матерей, то и в качестве жены этого человека она стала бы жрицей, а он должен был стать преемником моего мужа, то есть Захара, а это, Джиннистани отверг категорически.
— Неужели его вера так отличалась от вашей?
— Да. Хотя он никогда не изучал ее через слова, но всегда знал ее таким образом, который работает глубже и дольше, чем могут действовать слова. Ты увидишь это, как только войдешь на «Остров язычников». Сможешь ли ты выполнить мою просьбу, касающуюся Захара?
— Она уже выполнена. Я уже обратил его внимание. Поэтому от души сожалею, что из-за его ранения теперь, вероятно, другой будет руководить церемонией нашего принятия в Уссулы.
— Какая церемония? —  спросила жена Шейкха.
— О которой он говорил вчера после того, как я застрелил орла. Он сказал, что это священная церемония, которую он должен провести как священник.

Тогда Талджа весело рассмеялась и  воскликнула:

— Ради этой священной церемонии я привела его и вас, позволив вашему приему произойти не в храме, а во время веселого ужина с симсемом. Но не беспокойтесь о ее  действенности! Ни один человек не может ничего в ней изменить! Ты Уссул и останешься Уссулом, даже если церемония не была такой серьезной, как предполагал вчера Захар!

Потом мы сопровождали Жрицу в ее дом по соседству, я проводил Талджу во «Дворец», а затем повернулся домой, в наше гостеприимное жилище.

Это было, как я уже сказал, на рассвете. Мне не нужно было освещение. Можно было ясно видеть. Из двух слуг там никого не было. Они, как я узнал позже, к утру потеряли терпение и удалились, но прежде набросали в огонь много дров, все еще горящих. Так что в отведенном для меня помещении царила вполне приятная сухая атмосфера. Я посмотрел туда, где должен был лежать Халиф. И не увидел. Я искал его в двух других комнатах. И там его тоже не оказалось. Вот я и вышел в конюшню. Дверь больше не была заперта, а только приоткрыта. Я отворил ее. Тут мой взгляд упал на две отдельные, но очень приятные группы. Слева, прижавшись друг к другу, лежали две лошади. Они поздоровались со мной тихим ржанием почти неслышно, так что Халиф не проснулся. Он лежал справа от собак на мягкой подстилке из листьев. Одна из них служила ему подушкой, другая лежала, вытянувшись на нем, нежно обхватив лапами спящего. Обе проснулись. Они вздрогнули, когда увидели меня, я бы поздоровался с ними утренним приветствием, но не стал спешить, чтобы не беспокоить маленького Хаджи. Кругом лежали большие, обглоданные и обгрызенные кости. Но сон Халифа все же оказался не слишком глубоким. Он почувствовал свежий воздух из  открытой двери. Он повернулся и сказал:

— Перестань лизать! — А потом добавил, —  Это по законам приличия запрещено!

Но именно поданный им признак жизни, заставил собак делать именно то, что было запрещено. Они начали облизывать его.

— Без фамильярности! —  приказал Халиф. — Я — Шейх, а вы — всего лишь собаки!

Тут он проснулся от звука собственного голоса, заморгал и объяснил им:

—  Собака может лизать лицо Шейха в лучшем случае только, если она уже его лизала и, следовательно, спрашивала об этом...

Он, несмотря на свое сонное опьянение, остановился на середине фразы, потому что почувствовал всю опасность того, что сказал. Поэтому добавил:

— Но поскольку Шейх никогда не будет лизать свою собаку, то, помимо своей любви, ты уважаешь меня еще и за...

Он снова сбился. Затем заговорил все бодрее и бодрее. Сначала он только моргал, но теперь он совсем открыл глаза. Он увидел, что я стою перед ним. Он быстро сел, но тут же снова упал.

— Ты здесь, Сихди, ты? — спросил он. — Как прийти... прийти... потому что ты придешь к этому, в... в... в...

Он снова и снова пытался сесть, но упал еще три или четыре раза, пока, наконец, не закончил.

— Прости, Эфенди! — попросил он. — Ты меня знаешь?
— На самом деле нет! — ответил я.
— Неудивительно, — кивнул он, водя руками по голове. — Ты же, конечно, никогда не видел человека с таким количеством голов! У меня их пять или шесть! И они все, все до самого верха полны симсемом! Как это тяжело! А как они все шевелятся! Видишь, как я должен держать их руками, чтобы они не упали, одна за другой?
— К сожалению, к сожалению!
— Помолчи со своим сожалением, я тебя прошу! Тебе, правда, было хорошо и удобно! Вы хитро болтали только о простых вещах, от которых не болела голова, а потом, когда стало трудно, очень легко скрылись! Но на меня свалилось все, все, все, что требовало благоразумия, размышлений и знаний! А когда ты удалился, все бремя дипломатических и военных интриг взвалили на меня одного, на мои плечи! Просто подумай о такой ответственности! И эта умственная работа для меня! Там одной головы уже не хватит! Разве это чудо, когда ты получаешь несколько голов? У меня их семь или восемь! И поскольку одного мозга, который есть, недостаточно для такого количества голов, то неудивительно, что они постепенно заполняются симсемом и становятся такими чудовищно тяжелыми, что им просто все время  хочется упасть! А как это гудит и гудит! Ты слышишь, Эфенди? Я бы предпочел, чтобы твои головы гудели, но не мои!

Чтобы шутливо отплатить ему за такое пожелание, я ответил:

— Я верю тебе, что ты этого хочешь! Но скажи, Халиф, тебе известна сто девятая сура Корана?

Он поежился, потер лоб и хмыкнул:

— Хм! Почему такая большая цифра? Ты знаешь, Сихди, что я хорошо знаю Коран, но если нужно выйти за сотню, мне придется собрать все свои головы, прежде чем я смогу тебе ответить. У меня их девять или десять! В данный момент я плохо разбираюсь в числах. Как только я доберусь до той, которая застряла в третьей голове, она перескочит на мою шестую или седьмую, и если бы я был так глуп, чтобы следовать за ней, то тем временем все остальные вырвутся от меня. Так что назови не число, какое ты имеешь в виду, а ее заголовок, ее название!

— Ее называют Эль Имтихан, Экзамен, — ответил я.

Сто девятая сура Корана носит это название потому, что ее используют для определения трезвости или опьянения человека. Она гласит: "Во имя милостивого Бога! Скажи: о, неверующие! я не поклоняюсь тому, чему вы поклоняетесь, и вы не поклоняетесь тому, чему я поклоняюсь, и я никогда не буду поклоняться тому, чему вы поклоняетесь, и вы никогда не поклонитесь тому, чему я поклоняюсь. У вас своя религия, а у меня своя". Это звучит просто и совершенно безобидно на немецком языке, но на арабском языке это предполагает лингвистические петли, в которые почти наверняка попадется пьяный человек. Халиф знал это так же хорошо, как и я; поэтому, услышав это название, он сказал:

— Сура Эль-Имтихан? Хочешь проверить меня? Может быть, ты даже думаешь, что я пьян?
— То, что был, несомненно. Как сейчас, я сомневаюсь, но все же хочу, чтобы это было доказано.
— Немедленно! Немедленно! — воскликнул он. — Я и пьян! Говорят, что знаменитый шейх Хаддединов из великого племени Шаммаров выпил слишком много! Какой позор! Какое обвинение! Какая досада! Говорю тебе, Эфенди, у меня только голова тяжелая; но желудок легкий, совершенно пустой! Давай, и проверь! Ты сразу почувствуешь, что внутри ничего нет! Я что, слишком много выпил? Или, скорее, это не самое веское доказательство того, что я, напротив, выпил слишком мало, слишком мало? И вот ты требуешь от меня сто... сто и... ну, короче говоря, и ну, хорошо, сура!
— Да, я требую этого!
— По какому праву? Точно так же я могу потребовать ее и от тебя! Ты тоже был с нами на празднике, за едой и выпивкой! И... ты качаешься! Сихди, ты качаешься! Ты действительно покачиваешься, я вижу это совершенно ясно!
— Так потребуй ее от меня!
— Прекрасно! Хорошо! По рукам! Сихди, я требую ее от тебя! Итак, начинай! Но горе тебе, если ты произнесешь неправильно слова или вообще запнешься! Я не допущу ни одной ошибки! Ни малейшей!

Я произнес суру. Когда я закончил, он покачал головой и сказал:

— Очень хорошо! Очень точно и правильно! Без всяких запинок! Я это точно слышал, потому что я могу так! И все же ты вздрогнул при этом! Раскачивался взад и вперед! Но как! Это только доказывает, что даже люди, которые не пьяны, могут качаться. Запомни это, Эфенди! Так что, если я, возможно, немного поколеблюсь, то это только докажет, что я так же трезв, как и ты! Итак, теперь моя очередь! Должен ли я встать для этого?
— Конечно! Сура Имтихан всегда произносится с этой целью только стоя. Ты это знаешь!
— Да, знаю. Вот почему я встаю!

Он хотел подняться одним быстрым рывком. Но ему это не удалось. Поэтому он снова сел. Вторая и третья попытки тоже не увенчались успехом.

— Ты, это не я, — извинился он. — Вот это головы! И собаки тоже! Они мешают мне! Вот как я начину по-другому! Лучше, намного лучше!

Он начал опускаться на колени. Затем он уперся обеими руками вперед в разбросанные предметы и встал на ноги сзади. Так что теперь он, как принято выражаться, стоял на четвереньках. Собаки смотрели на него с большим изумлением.

— Видишь, как это великолепно, Сихди? — спросил он. — Только поберегись! Ты удивишься!

Он поднял с земли сначала одну, потом другую руку и попытался выпрямиться. Немного, еще немного выше, и снова немного выше. Он вел себя совсем как робкий мальчик-акробат, которого впервые посадили на высокий трос башни и теперь он не может ни выпрямиться, ни идти вперед, ни назад. Он начал дрожать, сначала по ногам, потом по всему телу.

— Вставай, вставай! —  крикнул я ему.

Это его потрясло.

— Хорошо тебе говорить! —  гневно ответил он. — Ты уже встал! Но как насчет меня? Самое трудное всегда могу сделать только я! Но я пристыжу тебя! Смотри! Сейчас, сейчас! Просто немного пороха, и все будет в порядке!

Как сказано, так и сделано. Он прибавил пороха. К сожалению, эффект был обратный. В следующее мгновение он снова сидел внизу между двумя собаками.

— Эти собаки, эти собаки! — жаловался он. — До чего же они меня выводят! Ты и понятия не имеешь об этом, Сихди! Это вечное лизание в течение всей ночи! И этот вечный путь в светлый день! Ты только посмотри на них, какие у них лица! Как издевательски! Я даже думаю, что они смеют насмешливо улыбаться мне! Вот они и должны удивляться! Я снова начну! И на этот раз с другого места.

Он повернулся к стене, снова встал на четвереньки, а затем, схватившись за ручку, обеими руками оперся о стену. Выпрямившись таким образом, он повернулся, наклонился, торжествующе кивнул мне и спросил:

— Ну, что теперь скажешь? Удивляешься! Ты удивлен, удивлен в высшей степени! Да, ты можешь; ты только что научился этому! А теперь посмотри на лица этих собак! Совсем не такие, как раньше! Как они удивляется! Теперь они, наконец, понимают, что я — Шейх, а они — всего лишь собаки! А теперь перейдем к суре! Ты желаешь этого?
— Да.
— Сура Имтихан, которую я знаю наизусть?
— Да.
— Должен ли я сказать и вступление: во имя милостивого Бога?
— Нет. В этом нет необходимости, и это не относится к ней, потому что это введение стоит перед каждой сурой. Итак, ты можешь  начать прямо с: «Послушайте, неверующие, я не поклоняюсь тому, чему вы поклоняетесь».
— Хорошо! Так что я начну с этого прямо сейчас. Только убери от меня собак, чтобы они обе не всплывали у меня в памяти, а то ты поверишь, что я пьян! Должен ли я?
— Да.

Тут он принял самое серьезное выражение лица, вытянул руки в обе стороны, закрыл глаза и начал:

— Скажи: о, собаки! вы не поклоняетесь тому, чему я поклоняюсь, и я …
— Стоп, неправильно! —  вмешался я. — Ты же сказал «собаки»!
— Да, да! — ответил он, снова открыв глаза. — Разве это не неправильно?
— Пророк обращает свои слова к неверующим, но не к собакам. Итак, это должно называться: "О вы, неверующие!" Впрочем, так оно и должно называться. А я сказал разве не так?
— Нет.
— В этом виноват ты, но не я!
— Почему?
— Разве ты не видишь, что собаки уже забрались в мою память? И разве я не просил тебя убрать их от меня? Если ты не будешь уделять больше внимания, вся моя прекрасная Сура Эль-Имтихан исчезнет!
— Начни снова!
— Если ты не будешь уделять больше внимания, вся моя прекрасная Сура Эль-Имтихан исчезнет!
— Хорошо! Но будь внимательнее, чем раньше!

Он снова развел руками, снова закрыл глаза и снова начал:

— Скажи: о неверующие, вы поклоняетесь…
— Неправильно! — крикнул я. —  Это начинается не с них, а с меня!

Тогда он исправился:

— Скажи: о неверующие! я не начинаю с вас, но вы начинаете с меня, и я...
— Стой! — снова перебил я. — Ведь речь идет не о начале, а о поклонении!
— Ах, вот как! Еще лучше! Но теперь будет так!

Он взял себя в руки и начал все заново:

— Скажи: О, неверующие! я не поклоняюсь тому, чему поклоняюсь, и вы не поклоняетесь тому, чему поклоняетесь.
— Ну что это такое? — крикнул я ему. — Ведь они не могут поклоняться ничему, кроме того, чему они поклоняются!
— Очень правильно! — согласился он. — Но я тоже этого не делаю!
— И все же ты только что сказал обратное!
— Я? Обратное? Ты ошибаешься, Сихди! Я могу поклясться сколько угодно раз, чтобы за всю свою жизнь я ни разу не сказал противоположное тому, что говорю! Если ты говоришь такую чушь, я должен предположить, что опьянение, которое ты ищешь в моих одиннадцати или двенадцати головах, находится в твоей собственной голове!
— Количество твоих голов, кажется, становится все больше и больше. Ты утверждал, что не поклоняешься тому, чему поклоняешься.
— Это неправда, Эфенди, это неправда! Хотя я знаю, что ты никогда не лжешь, а это, пожалуй, единственная добродетель, которую я могу обнаружить в тебе, но заблуждения и самообманы возможны даже у самого честного человека, тем более, что ты всегда и повсюду меня перебиваешь. Позволь же мне когда-нибудь оправдаться, правильно оправдаться! От начала и до конца! Вот тогда ты услышишь, что все великолепно.
— Хорошо! Вот как ты говоришь!
— Без того, чтобы ты меня не перебил?
— Да.
— Тогда держи слово! И смотри, как хорошо и правильно я это сделаю!

И снова он вытянул руки, и снова закрыл глаза. Затем он начал декламировать:

— Скажи: о, неверующие! Я не говорю того, что вы оправдываете, и вы не прерываете того, что я прерываю, и я никогда не буду поклоняться тому, что вы оправдываете, и вы никогда не будете поклоняться тому, что я прерываю. У вас есть моя религия, а у меня — ваша.

Когда он закончил с этим, то снова открыл глаза, опустил руки и выжидательно посмотрел на меня. По его лицу очень ясно читалось, что он убежден, что получит от меня величайшую похвалу.

— Ну, Сихди, что скажешь на это? —  спросил он на мое молчание.
— Ты болтал самую удивительную чушь, какая только может быть! — ответил я.
— Ерунда? Чушь?  — повторил он в изумлении. — Что скажет по этому поводу Мухаммед, Пророк, когда узнает об этом?
— Отчего бы?
— Потому что то, что ты назвал ерундой, исходит из его уст, даже из уст Бога. Потому что я дословно повторил то, что говорит Мухаммед в священной книге. И что там написано, ниспослано Пророку с Небес! О, Эфенди, как ты меня огорчаешь! Я тебя совсем не знаю. Тебе плохо, очень плохо! Ты стал либо пьяницей, либо богохульником! Одно из двух! Третьего не существует! Если ты называешь содержание Корана ерундой, ты либо религиозный растлитель, либо пьяница. Чтобы спасти тебя от пьянства, я должен считать тебя богохульником, а чтобы избавить тебя вероотступничества, я вынужден выставить тебя пьяницей. И то, и другое ужасно! Одно всегда страшнее другого! Но все же я предпочитаю считать тебя пьяницей, а не клеветником Суры Эль Имтихан, и чувствую себя обязанным предупредить тебя. Остерегайся симсема! Я говорю тебе, берегись! Этот симсем похож на старую женщину, внешне привлекательную, но внутренне полную мук и глубоких пропастей.
— Ты, наверное, их знаешь? — спросил я несколько непристойно.
— Да, знаю! — подтвердил он. — Потому что замечаю их в тебе. Ты пьян, Сихди, очень пьян! Ты уже не можешь держаться на ногах! Я прислонил тебя к стене; но у тебя даже нет сил держаться за нее. Ты скользишь...

Пока он это говорил, он сам поскользнулся.

— Скользишь, падая на стену, — продолжил он, теряя равновесие и все больше и больше съеживаясь. — Потом происходит... потом приходит... потом большой, огромный удар, а потом... ты лежишь там!

Именно так, как он это сказал, все и произошло. Пришел удар, а потом он лежал там, знаменитый Шейх Хаддединов из великого племени Шаммаров. Я сделал тщетную попытку снова его разбудить. Симсем оказался сильнее всего, что я делал и говорил. Халиф снова не проснулся. Я устроил его поудобнее, а затем направился к лошадям, ожидавших, что за ними будут ухаживать. Когда я вышел из конюшни, две собаки не сделали ни малейшей попытки пойти с нами. Они остались лежать возле маленького Хаджи, который, как я уже говорил, пришел к ним  после праздничного ужина с изрядной порцией мяса и костей.


Я пошел в свою комнату и растянулся на мягком мехе кровати, чтобы поспать два коротких часа. Спустя это время я снова проснулся. Обычно я сплю крепко. Никогда не просыпаюсь позже, чем задумал. Первое, что я сейчас сделал, это искупался в реке. Небольшое пространство, окруженное кольцом кустарников, предназначалось для соответствующих обитателей нашего дома. Эта ванна освежила меня, как будто я проспал всю ночь и поэтому я полностью восстановился. Когда я вернулся с речки, дверь конюшни распахнулась, и Халиф медленно вышел, с тоскливым и осунувшимся лицом. В то же время обнаружились наши слуги. Они принесли завтрак, состоявший из хлеба и мяса. К этому прибавился маленький кувшин, полный симсема. У меня был хороший аппетит, но не у Халифа, однако он сел, чтобы поесть. Я поставил еду перед ним, и он взял, чтобы хотя бы попробовать. Но когда я пододвинул ему кувшин, он оттолкнул его всеми десятью пальцами и сказал:

— Нет! Ни за что! Завязываем с этим, завяжем с этим!
— Почему? — спросил я совершенно невозмутимо.
— Потому что... потому что... хм-хм!

Пока он так ворчал, он бросал на меня неопределенный, изучающий взгляд. Затем он спросил:

— Сихди, ты знаешь, где я спал?
— Да, — ответил я.
— Ну и где?
— В конюшне.
— Да, в конюшне! Подумай сам! В то время как здесь в доме нам приготовили такие изысканные убранства! А теперь еще один вопрос, я прошу отвечать честно. А именно: ты был у меня в конюшне?
— Да.
— Слава Аллаху, что никого другого не было!
— Почему этот вздох? У тебя есть на это основания?
— Ты должен отлично это знать и даже намного лучше, чем я сам! О Сихди, дорогой Сихди! Мне стыдно! Если я не ошибаюсь, то я считал, что у меня много голов!
— Да. Сначала их было четыре или пять. В последний раз их было двенадцать…
— Молчи, молчи! — перебил он меня. — Не хочу это слышать! Что, возможно, я болтал, какие ужасно нелепые вещи, я, знаменитый Шейх Хаддединов! Моя голова по-прежнему огромна! И пустая, совсем пустая! В ней нет ничего, кроме вечного шипения и жужжания и нескольких слов из суры Эль Имтихан. Разве ты не заставлял меня читать эту суру?
— Да, так и есть.
— Да будет милостив ко мне Аллах! Чем это закончилось?
— Ты не прочел и десяти правильных слов, утверждая притом, что я пьяница. Затем ты снова упал к собакам и крепко заснул.
— Мерзко, мерзко! Сихди, мне стыдно! Это симсем во всем виноват!
— Да, этот симсем! Но двое других невиновны, совершенно невиновны!
— Какие два?
— Тот, кто заставил доброе, честное, питательное хлебное зерно стать ядом, а другой, кто насильно вводит этот яд в свое тело, хотя все нервы вкуса и обоняния противятся этому!
— Ты прав. Прости! Я тоже сначала заставлял себя, но потом зелье стало мне более привычным. Знаешь, симсем, это звучит так обнадеживающе, так безобидно, так соблазнительно! Это так льстит людям. Но если взглянуть на него внимательно, то там окажется десять тысяч бесов. И до каких глупостей они доводят, даже не рассказать! Думаю, сегодня лучше мне никому не показываться, по крайней мере, полковнику и двум лейтенантам.
— Почему?
— Если мне напомнят обо всем, что я совершил прошлой ночью, я пропал!

Он подпер голову обеими руками и тоскливо смотрел перед собой.

— Аллах, Аллах, что из этого выйдет! — пожаловался он. — Только подумай, Эфенди, чем мы все занимались вчера. Сначала мы победили Чобанов, потом заполнили войной и победой весь Ардистан, а наконец завоевали и весь Джиннистан. Я был великим визирем, который повышал офицеров, раздавал ордена и платил жалованье. Все зависело от меня. Так вот, в ходе наших вчерашних кампаний я не упустил возможности провести необходимые проверки состояния. Нашего старого полковника, впрочем, пока что он не совсем полковник, а только еще подполковник, я первым делом произвел в настоящего турецкого Эмира Алая, затем в Ливу, Ферика и Муширу. Если я правильно помню, он даже стал Фериком Бахриром. Точно так же повысил и двух лейтенантов. Они хотели иметь персидские, а не турецкие звания. Я им это разрешил. Один из них очень скоро стал султаном, Йеваром, Сартиксом и Эмиром Тумана в результате своей доблести. Другой, похоже, не очень-то хотел мне верить. Вот почему он добрался только до сержанта и останется им, раз не знает, как хорошо себя вести. Я обещал старому полковнику пятьсот тысяч, одному поручику сто пятьдесят тысяч, а другому поручику сто тысяч пиастров, а теперь спрашиваю, откуда мне все это взять, если они  сегодня поверят мне на слово: мне страшно, страшно, боюсь Небес! Как мне спастись от внутренних упреков, бьющихся во мне, как свора маленьких злобных собачек, угрожая съесть мою душу?
— Лучшее успокоение заключается в мысли, что три офицера, которых ты так высоко повысил в званиях и которых так богато наградил, вероятно, болтали не меньше тебя.
— Швепс? Как ты думаешь! Швепс? (Швепс изобрел Иоганн Якоб Швепп в 1783 году как безалкогольную замену шампанскому. — Прим. перев.) Это звучит так мило. Но то, что употребляли мы, было вовсе не мило и понемногу, а колоссально и людоедски. Мой швепс был шакалом, превратившимся сначала в лису, а затем в волка и гиену; но их швепсы были пантерами, тиграми и львами, кому невозможно противостоять без заряженного ружья. И ты должен честно признать, что не могу же я бежать со своим ружьем, чтобы избавиться от пьяных полковника с поручиками!
— И они отвели тебя домой? Ты же мне это сказал!
— Да, они так и хотели, как обещали, и я позвал тебя, когда увидел тебя на вершине башни, которую они называют Храмом, несмотря на мое опьянение. Но все вышло иначе, чем мы думали. А именно, симсем не хотел, чтобы они отвели меня домой. Лейтенант, получивший от меня сто пятьдесят тысяч пиастров, уже через десять шагов сел и потребовал новый полный кувшин. Он думал, что мы все еще сидим во дворце. Чуть поодаль расположился полковник со своими полумиллионами пиастров, повалился в траву и заявил, что он дома, а мне пришлось тихо удалиться, чтобы не разбудить его жену и детей. А третий вообще не садился и не ложился, сделав еще  меньше. А именно, он тут же упал навзничь. Так он и лежал со своими ста тысячами пиастров и не произнес ни слова, ни одного слова; он совершенно был сбит с толку! Хотя я и обратился к нему, чтобы подбодрить его, он оставался немым. Тогда я снова встал, ища свою плоть и свою...
— Ах! — прервал я его. — Ты снова встал?
— Да! Конечно! — ответил он.
— Значит, ты тоже упал с ним?
— Конечно! Они ведь вели меня. Они держали меня крепко, чтобы я не споткнулся. Я имею в виду, очень хорошо. Мог ли я устоять на месте, когда они имели несчастье так неожиданно свалиться? Они офицеры. Это обязывает к товариществу. Так что я упал вместе с ними. Затем, когда я встал, я искал свою плоть и все свои кости вместе по отдельности...
— Что? — спросил я, стараясь понять его в речь. — Твои плоть и кости? Все по отдельности?
— Да. Когда мы встали после пира, я увидел, что мы не ужинали. Там было еще много, много мяса, к тому же много костей. Тут я подумал о двух наших собаках. Поэтому я поднял подол своего хайка и собрал в него все эти остатки, чтобы принести их.
— Это собаки найдут тебя очень милым и прекрасным, но что теперь скажут о тебе там, во дворце?
— Обо мне? Надеюсь, они не подумают, что я взял кости для себя! А если подумают, то мне это безразлично. Мне пришлось собрать их все по отдельности, когда я отошел от второго лейтенанта. Я отнес их собакам в конюшню. Они обрадовались. Было почти темно. Мне не нужен был свет для этого. Там, на подстилке, было так тепло и так мягко. Там я сел и уснул.


От Талджи пришел гонец и сказал, что она велела передать мне через него, я могу считать себя свободным от любых обязательств. Я мог бы отдохнуть, посмотреть город, на свое усмотрение. Но через два часа после полудня мы снова приглашены гости, поэтому следовало собраться, и желательно, чтобы со мной был мой знаменитый Халиф.

Когда гонец удалился, маленький Хаджи, услышав приглашение, спросил меня:

— Ты слышал,  Эфенди, она назвала меня «знаменитым Халифом». Наверное, она серьезно относится к этому?
— А как иначе? — спросил я, хотя очень хорошо его понял.
— Ну, возможно, немного иронично. Из-за симсема. Он, наверное, вчера был куда сильнее и прославил меня!
— Спроси ее сам! Я не знаю.
— Я буду осторожней! Такие воспоминания не освежают. Поэтому сегодня я все время  буду рядом с тобой. Вот только эти воспоминания не посмели бы донимать. Когда мы отправимся к Джирбани?
— Прямо теперь. Я закончил завтрак, а полдень уже близко. Мы поплывем в каноэ.


Теперь я позаботился о лошадях. Они получили корм и питье. Я взял их из конюшни и привязал длинные поводья, чтобы они не могли убежать. Собак тоже выпустили. Они, правда, приветствовали и меня, но все-таки первым — Хаджи, который, как им показалось, стал ближе  их сердцу. У них были очень короткие имена. Они были разного пола и назывались Ху и Хи. Так сказали нам двое слуг. От них мы также узнали, где находится «Остров язычников», оказалось, его очень легко найти.


Ху и Хи сопровождали нас. Когда мы садились в каноэ, они хотели забраться к нам,  но это было невозможно из-за небольшого размера шлюпки. Я приказал слугам привязать их на время нашего отсутствия, чтобы ничего не случилось, но едва мы оттолкнулись от берега, они прыгнули в воду, чтобы последовать за нами. Я уже хотел повернуть назад, чтобы избавиться от них, но увидел, как они плывут. Я еще не видел ничего подобного. Это уже было скорее бегом, чем плаванием! Перепонки на их лапах оказались такими развитыми и упругими, что скорее, были похожи на ласты. Они захватывали столько воды, что над поверхностью торчали не только головы, но и спины, словно тела на воздушных подушках. Сильными, но легкими густыми хвостами они рулили сзади. При этом их шерсть была длинной, мохнатой, лоснящейся от жира, и поэтому почти непроницаемой для влаги! Я видел, что плавание не стоило собакам никаких усилий, а только веселило. Они громко лаяли и визжали, плывя друг с другом. Вот почему я согласился с Халифом на его просьбу взять их с нами. Однако они не могли плыть с такой же скоростью, как мы на веслах,  поэтому нам пришлось замедлить темп, но у нас было время.


Дома на берегах часто находились возле воды, нередко полностью размещались прямо над ней. Иногда появлялся небольшой островок или река разделялась, образуя более крупный, обитаемый. Это дало нам хорошую возможность познакомиться с весьма интересным типом свайного строительства Уссулов. Когда мы достигли нашей цели, «Острова язычников», мы увидели очень простой, явно только сегодня недавно сплетенный плот из ивовых прутьев и вытащенный из воды на сушу. Мы вышли, привязав каноэ к столбику, а затем пошли к собакам, уже приплывшим и теперь стряхивающим воду с шерсти. Остров был довольно большой. Сначала мы не увидели ничего, кроме кустарника и заросшей травы. Ведь хозяин был в плену, и никто не заботился о его имуществе. Но сегодня он возвратился. Мы увидели его следы в высокой траве и последовали за ними. Они шли вдоль высоких кустов, а затем под деревьями. Да, теперь можно было заметить, что эти деревья были определены на свои места не природой, а художественным замыслом. Были группы, выглядевшие не только красиво, но даже роскошно и великолепно. Под высокими исполинскими липами располагалось невысокое, но изысканно задуманное и выполненное бунгало, которое, к счастью, было сделано не из обычного, ненадежного материала для таких жилищ, а из более качественного и прочного. Когда я осмотрел его, то увидел, что это дерево, которое веками залегало в болотной воде и стало твердым и тяжелым, как камень. Все, не только столбы, колонны и балки, но и более мелкие детали, даже украшения, состояло из этого же дерева. Сколько сил заняла эта тяжелая, кропотливая работа! Джиннистани был строителем. Он так любил дочь Захара, что только самый красивый и здоровый дом во всей стране подходил для ее проживания!


Дверь была закрыта, и внутрь не войти. Ставни тоже были затворены. Никого не было видно. Я позвал. Никто не отозвался. Все увиденное говорило о духе и вкусе Джиннистанца. Но разве здесь не было ничего, кроме этого духа? Следы вели сюда в дом, но не из дома. Вот почему нам показалось, что мы не получили ответа. Мы пошли дальше, минуя  свободное пространство за Бунгало, между группами цветущих и благоухающих кустарников. Там мы увидели озеро, пруд, пастбище, о нем мне уже рассказывали. Мы тут же остановились, совершенно очарованные представившимся нам зрелищем.


Мы стояли на южном берегу озера, почти сплошь покрытого цветами лотоса. Между ними блестели чудесно раскрашенные цветочные метелки, метельчатые соцветия, названия которых я не знал. Они были похожи на американскую Thalia dealbata. (Лат. Thalia dealbata, Талия беловатая, корневищное болотное растение с декоративными листьями, родом из Северной Америки. Семейство Марантовых (Marantaceae) — Прим. перев.) Фантастически красивыми выглядели двухцветные ярко блестящие колосья еще малоизвестного индийского вида апоногетона. Какое богатство оттенков, свежесть цвета и великолепие красок! Но все это цветущее великолепие из стоячей воды на болотистой почве, все эти цветы, какими бы прекрасными и священными они ни считались, превосходит еще  более утонченный и чистый, вместе с тем, еще более высокий и глубокий по своему сердечному воздействию, говорящий с нами цветок, выросший на доброй твердой земле. Цветок лотоса — болотного происхождения, по-земному просто прекрасен. Образное значение, присущее ему, дала не природа, а искусство. Но цветы, наши подснежники, наши фиалки, наши ландыши, весь милый, чудесно благоухающий ряд до наших королев роз, все они кажутся благороднее, чище, целомудреннее, сокровеннее. Впрочем, тем, кто верил бы вместе со мной, что у цветов тоже есть души, я бы сказал гораздо яснее.

Итак, мы стояли на южной стороне пруда. Справа и слева тянулись участки деревьев и кустарников, выглядевшие совсем как декорации, мешая нашему взгляду отклониться в сторону, заставляя его сосредоточиться на перспективе. Прямо перед нами, совершенно закрывая эту перспективу, стояла четырехгранная призма шириной метра два и высотой более четырех метров, сложенная из глыб белого мрамора и покрытая надписями глубокого черного цвета, мерцающая со всех четырех сторон. Эта большая призма была окружена множеством небольших колонн, тоже имевших  надписи. Мы их прочитали. Цитаты, стоящие на меньших столбах, были взяты из четырех Вед, Зенд-Авесты, Пяти китайских Императоров, Библии и Корана. Надписи на призме, казалось, были другого происхождения. Глядя на них, мы сначала увидели четыре заголовка, по два, как бы соответствовавших друг другу. На юге написано «СОТВОРЕНИЕ», а на севере «ИСКУПЛЕНИЕ». На востоке мы прочли  «ГРЕХ», а на западе  «НАКАЗАНИЕ». Под названием «СОТВОРЕНИЕ» на юге  мы прочли:

"Ни одна душа не сошла на Землю, прежде не побыв духом на Небесах!"


На северной стороне  под заголовком «СПАСЕНИЕ» обнаружили:

"Ни один дух не вознесся на Небо, не побыв раньше душой на Земле!"


На востоке под заголовком «ГРЕХ» прочли таинственные слова:

"Только один отказался стать душой!"



А напротив этого, на западной стороне под заголовком «НАКАЗАНИЕ» было сказано:

 "Вот почему он не может вернуться на Небеса. Это дьявол!"



Могу сказать, что был поражен, когда прочитал это. Не то чтобы сам монумент или какая-то его надпись показались мне чудесными, о, нет. Джиннистани привозил эти куски мрамора из своих путешествий по отдельности и собирал их здесь вместе. В этом не было ничего удивительного. Ведь с тех пор как существуют люди, есть столько загадок и тайн, что намерение Джиннистани выразить что-нибудь мистическое не удивляло. Но вот внутренний  контекст, заключавшийся в этих четырех надписях с полностью неразрешимой проблемой в каждой, подобно нашему христианскому Откровению, вероятно, ежедневно и ежечасно обращающееся ко всем, кто желает его услышать, это меня поразило и заставило задуматься, неужели Джиннистанец, создавая эти надписи, понимал, что они на самом деле означают. Если его намерение состояло в том, чтобы изобразить на этом памятнике самую глубокую основу мысли религии своей родины, то христианской миссии было очень легко осуществиться. Принять последователей этой веры за главную религию вечерней страны! Отсюда следовало, что мраморная призма была воздвигнута здесь на этом месте с особой осторожностью и любовью. Ибо теперь, когда мы находились на его северной стороне, то есть между ней и водой, она больше не мешала нам, и весь прежде скрытый вид теперь был открыт перед нами.


За портиком находилась могила матери Джирбани, окруженная цветами и ароматом, как уже было описано. Начиная от него, широкая свободная полоса луга вела по прямой линии, окаймленная густой темной зеленью, до самой реки, противоположный берег, свободный от домов. Оттуда сначала виднелись только сады и поля, затем широкая, уходящая вдаль полоса низких, недавно заросших зарослей, там Усулы расчищали стволы для использования в своих постройках. Это позволяет не описывать эту  своеобразную перспективу. Недалеко у наших ног прозрачная, но умеренно-коричневая и умеренно ароматная вода из-за растворяющих и разлагающих веществ, создающих жизнь цветам лотоса и яркие цвета. На другом берегу гробница умершего человеческого лотоса, окруженная цветами и благоухающая ароматами, за этой могилой перспектива, обращенная далеко и вверх. Она вела по темным водам реки, а затем по полосе низких, казалось, все более сужающихся, недавно выросших кустарников, шла в окружении высокого леса  через всю пойму Уссула, через Нижний Ардистан и Верхний Ардистан до тех высоких гор в пламенном сиянии, где теперь открывался Рай, хотя мы не могли этого видеть, потому что нас все еще окутывал утренний туман низин.


Обратив не только наши глаза, но и наш мысленный взор, мы услышали позади себя какой-то шум. Мы обернулись и увидели, что памятник открылся и из него вышел Джирбани.

— Машалла! — воскликнул Халиф. — Аллах творит чудеса! Памятник полый!


Я тоже был очень удивлен. Однако произведение искусства не было массивным; оно состояло не из кубических блоков, как могло показаться, а из прочных, плотно соединенных плит с рядом ступеней. Некоторые из этих панелей образовывали дверь, которую можно было открыть изнутри и снаружи так, чтобы люди, стоявшие перед памятником, не могли заметить это устройство.


Джирбани был одет точно так же как и вчера. Он хотел поприветствовать нас, но ему помешали собаки. Одна, которая должна была разорвать его на части в случае попытки побега, теперь испытывала прямо-таки трогательную радость, увидев его снова, и подскочила к нему, чтобы приласкаться.



ГЛАВА 12


— Где вынужденная, противоестественно навязанная ненависть к человеку? — спросил он. — Превратилась в любовь! Я приветствую и благодарю вас за то, что вы пришли!

Он поклонился. Я протянул ему руку. Он не пожал ее, а погладил собак.

— Знаешь, что ты мне предлагаешь, Сахиб? — спросил он. — Разве ты не знаешь, в какую опасность ты ввязываешься?
— Я не считаю, что это опасно, но даже считаю своим долгом противостоять этому заблуждению. Дай мне свою руку! И я прошу тебя также пожать мне руку при всех!

Он пожал мою своей теплой и крепкой рукой и сказал:

— Это — спасение, воистину, это — спасение! Сахиб, я никогда тебе этого не забуду!


Разумеется, Халиф тоже протянул ему руку и пожал. Тогда я счел нужным выполнить поручение, которое Жрица дала мне для своего внука.

— К полудню она будет ждать меня! В Храме? — в задумчивости спросил он, не удивляясь. — Значит, ты разговаривал с ней?
— Да, — ответил я.
— Только недолго? Или более длительное время?
— Почти всю ночь. После праздника мы поднялись на зубчатую башню, чтобы понаблюдать за извержением вулканов, и не смогли расстаться друг с другом до тех пор, пока не рассвело. Там была Владычица Уссула.

Он не ответил, а молча посмотрел на цветы лотоса, и затем так же молча посмотрел вдаль. При этом у меня была возможность рассмотреть его лицо внимательнее, чем это было возможно вчера. Волосы его обладали своеобразным блеском чистых, настоящих жемчужин Чоламандала.(Чоламандалам на тамильском языке называется династия Чола или царство Чола, которая управляла регионом на Бенгальском заливе с 9 по 13 век. — Прим. перев.)  Они утратили прежний объем, стали реже и тоньше, так что кожа просвечивала и можно было различить черты. Я предположил, что раньше было не так, но теперь уже можно было совершенно ясно видеть это,особенно, когда он улыбался. С остальными приходилось догадываться либо по глазам, либо по звуку голоса.

Наконец его взгляд вернулся ко мне.

—  Ты говорил с ними, — сказал он. — Так долго и откровенно с ними двумя. Так что ты знаешь, хотя и не все, но многое, а я...
— Мы в основном говорили о Маре Дуриме, — прервал я его, чтобы не отвлекать его от мысли.
— О Маре Дуриме? — воскликнул он, высоко выпрямляясь. — О владычице Ситары? Как жена Шейха и Жрица могли говорить с тобой об этой таинственной женщине?
— Потому что они узнали, что я дружу с Марой Дуриме и совсем недавно был их гостем на Ситаре. Я жил у нее в замке Икбал.

Он отступил на несколько шагов от меня и скользнул по мне взглядом, в котором выражалось глубочайшее изумление. Но постепенно это изумление исчезло, уступив место воодушевлению. Его глаза засияли, а голос зазвучал радостно, почти ликующе, когда он заговорил:

—  Какая радость, какое счастье! Как могло случиться, хотя я сразу же принял тебя за человека, посланного мне Богом, но все же вчера не ясно почувствовал, что ты можешь быть только из Ситары — только оттуда! Ни из какой другой страны! И теперь, когда я это узнал, мне важно и дорого, что две женщины говорили обо мне с тобой. Ты знаешь обо мне, и мне не нужно ничего повторять. Я тоже знаю — о тебе! Если и не подробно, лишь о некоторых вещах, но крайне важных. Твоя личность и твои обстоятельства мне совершенно неизвестны, но я точно знаю, что ты пришел сюда, чтобы отправиться к 'Миру Джиннистана.
— Какие у тебя основания для такого предположения? — спросил я.
— Я знаю, что ты должен держать это в секрете, но если все правильно, ты доверишься мне и с радостью признаешься мне в этом.

Он снова придвинулся ко мне и продолжил многозначительно:

— Прошу тебя быть искренним и ответить мне на вопрос, оставленный мне отцом и матерью!
— Говори! — призвал я его.
— Ты носишь на груди тонкую пластину, которую Мара Дуриме дала тебе?
— Да, — ответил я, потому что чувствовал, что здесь я обязан быть откровенным.
— Из какого это металла? Из золота или серебра? Из меди или бронзы?
— Ни из одного из них. Мне неизвестен металл, из чего он сделан. Скорее всего, это сплав.
— Совершенно верно, совершенно верно! Подожди, подожди! — Он сказал это тоном величайшего восторга, восхищения. Затем он бросился вниз по ступеням памятника и исчез в недрах земли.
— Сихди, разве это не замечательно? — спросил Халиф. — Разве это не звучит так, как будто наше прибытие сюда подготовлено?
— Ничего удивительного, — ответил я ему, — по крайней мере, не здесь, в этой стране. Я убежден, что мы еще испытаем вещи, которые покажутся тебе в десять и двадцать раз чудеснее, чем этот совершенно неожиданный вопрос о моем щите или об этом мраморном памятнике, открывающемся, чтобы люди поднимались из подземелья.
— Он сказал, что унаследовал этот вопрос от своего отца и матери. Итак, они уже знали, что мы придем.
— Мы? Воистину, нет! Им было известно, что из Ситары придет кто-то, у кого есть щит, подаренный ему Марой Дуриме. То, что мы будем ими, выяснилось только позже.
— Слышишь! Он идет! Что он принесет?

Вернулся Джирбани. В руке он держал необычайно большой кожаный футляр, который открыл, а затем показал нам.

— Это твой щит, Сихди! — воскликнул Халеф. — Точно твой щит! Тот же металл и та же форма! Только цепочки с флаконом на твоем не хватает!

Все было именно так, как он сказал. В футляре был полностью точный дубликат моего щита. Я извлек последний из-под одежды, чтобы доказать, что они оба похожи друг на друга. Не нашлось ни малейшей разницы. Оба имели по три маленьких отверстия в нижней части каждого, назначение которых я до сих пор не мог угадать. Но сейчас я понял. Отверстия были расположены всего в нескольких дюймах друг от друга и служили для размещения начального, среднего и конечного колец хотя и тонкой, но очень прочной цепочки, на которой размещался маленький золотой флакон с завинчивающейся крышкой.

— У меня пропала эта цепочка и этот флакон, — сказал я. — Но в остальном между ними нет ни малейшей разницы.
— Верно! Это именно то, о чем я подумал! — возликовал Джирбани. Идите вперед, пока не  увидите свет! Я последую сразу же, как только закрою дверь.

Он махнул рукой на ступени. Я привязал собак к двум колоннам и дал им понять, чтобы они ждали здесь. Они поняли, что я имею в виду, и улеглись. Потом мы с Халифом спустились по ступеням. Я забыл их сосчитать; но их было определенно больше десяти, потому что подземная комната, куда они вели, несла над собой земляной потолок высотой не менее шести футов и все же была такой высокой, что Джирбани, все же намного выше меня, мог двигаться, не наклоняясь. Сначала ступени привели в небольшую четырехугольную будку, образованную фундаментом мраморной колонны. Там стояли какие-то корзины и ящики; дальше ничего не было видно. Узкий прямой коридор вел дальше; он был мрачен, но оттуда, куда он вел, нам навстречу шел свет. Следуя этому, мы попали сначала в маленькую, затем в намного большую, а затем снова в меньшую комнату, все три были довольно ярко освещены лампами, горящими  на кунжутном масле. Сразу было видно, что две меньших служили кладовыми. Но та, что побольше, походила на кабинет ученого. Мы увидели книги, карты, планы, пишущие инструменты, всевозможные приборы с известным или неизвестным назначением, множество медицинских, физических, химических и других инструментов, в том числе восточное и европейское оружие. Эти последние, правда, состояли только в двойной винтовке и двух револьверах, но, хотя и почти устаревшие, были превосходного изготовления и, по здешним меркам, обеспечивали значительный перевес любому, кто умел ими руководить. Откуда взялись все эти важные вещи? Надо ли говорить, что они вызвали у меня живейшее удивление.

Следом за нами вошел Джирбани. Он не сказал ни слова о том, что мы видели. Он поискал маленькие твердые плоскогубцы, а затем очень хорошо сохранившуюся коробочку, вероятно не более двух дюймов в диаметре. Когда он открыл ее, я увидел, что в ней находится отсутствовавший на моем щите флакон с прикрепленной к нему цепочкой. Он вынул его и с помощью плоскогубцев прикрепил к тому месту, где оно принадлежало. При этом он спросил меня:

— То, что я делаю, для тебя секрет?
— Да.
— Для меня тоже. Это происходит потому, что так приказал мой отец, но я не знаю для чего. Он исчез; говорят, что его убили. Я в это не верю, я в это не верю! Он не был человеком, которого можно преследовать, обманывать и убивать! Потом умерла и моя мать, говорят, от горя о его утрате. Я тоже в это не верю, я в это не верю! Она никогда и никак не утверждала, что потеряла его! Я точно знаю, что она была убеждена и уверена в том, что снова увидит его. Она сожалела только о ненависти своего отца и о душевной разлуке с ее матерью. Когда незадолго до ее смерти я простился с ней на неделю, чтобы навестить родственников Уссулов, она еще раз напомнила мне все наставления отца, касающиеся этих двух щитов, с таким поразительным акцентом, точно она определенно знала, что за этим последует. Она умерла очень скоро после моего отъезда и, когда я вернулся, уже была похоронена. Тление запрещало поднимать труп. С сегодняшнего дня я обязан носить свой щит, как и ты свой.


Он повесил его себе на шею. При этом я увидел, что он, как мне и говорили, носит на груди книгу. Он заметил, что от меня это не ускользнуло. Вот почему он объяснил мне:

— Мой отец написал для меня несколько книг, которые являются моими указателями. Я не могу расстаться с ними и всегда ношу одну из них на своем сердце. Они являются обителью его высокого, благородного, дальновидного духа, и я посещаю его там так часто, как только могу, смиренно преклоняя колени у его ног, чтобы вслушиваться в его слова.

Он взял с собой несколько хирургических инструментов и пачку бинтов, дал каждому из нас по зажженной свече, задул лампы, а затем попросил нас следовать за ним. Он провел нас по такому же, но длиннее, коридору ко второй комнате, задержался в ней ненадолго, чтобы открыть шкаф и взять из него небольшой предмет. Все эти коридоры, комнаты и камеры были построены из уже упомянутого окаменевшего дерева и потому лишены всякой влаги. Предметом, который он достал из шкафа, была граненая  стеклянная пробирка, из которой он капнул всего одну каплю в крошечный флакон, чтобы затем снова закрыть его. Несмотря на короткий миг, когда флакон был открыт, вокруг нас распространился неописуемо тонкий, бодрящий, даже восхитительный аромат. Я его не знал. Я никогда и нигде его не чувствовал. Его название не было написано ни в одном справочнике всех благ на земле. И все же мне показалось, что я уже чувствовал его, возможно, много раз, но из бесконечно далекого. Халиф в полной мере втянул воздух, сделал свое восторженное лицо и вскрикнул:

— Какой аромат! Я думаю, что еще немного, и наступит экстаз; вы станете поэтом и пророком и погрузитесь в видение. Можно ли узнать название этого благовония?
— Оно кажется тебе неизвестным? — спросил Джирбани, тщательно обернув флакон и убрав его в карман.
— Совершенно неизвестным, — заверил Хаджи.
— Но ты нюхал его достаточно часто! — заверил Джирбани.
— Невозможно!
— Тоже воняет! Ты зажимал нос!
— Нет! Скажи мне название!
— Но не пугайся так! Это... смерть!
— Смерть... — переспросил Халиф. Потом он замолчал, я тоже.
— Да, смерть! — продолжил сын Джиннистанца серьезным тоном. — Исследуйте землю, где мы живем! Что вы найдете еще кроме тления, гниения, плесени и вони? И что вы найдете затем, кроме жизни, красоты, силы, бессмертия и аромата? Сегодня я говорю: жизнью пахнет, а смертью воняет! А завтра я скажу: смертью пахнет, а жизнью воняет! Что из того и другого правильно? Я говорю, и то, и другое! Потому что жизнь и смерть — едины. Нельзя жить, не умирая, вечно. И нельзя умереть, не обновив при этом жизнь. Запомни это, о Хаджи Халиф Омар, что ты умрешь не от своего последнего, а от своего первого вздоха! И ты должен позаботиться о том, чтобы оба не воняли, твоя жизнь как и твоя смерть, но чтобы обе благоухали. Ты живешь, разлагаясь непрестанно. Ты должен превратить вонь этого разложения в аромат, как это произошло там во флаконе, и здесь в этом крошечном флаконе. Если ты сделаешь это, смерть и жизнь будут в твоих руках, как и в моих руках, когда я открою флакон Захару, чтобы убить его на краткое время, чтобы он мог быть невосприимчив к боли жизни. Продолжим!


Коридор, по которому мы теперь следовали, был еще длиннее прежнего. В конце его находилась комната, похожая на ту под памятником. Как и там ряд ступенек вел наверх. Джирбани шагнул вперед. Держа свечу одной рукой, другой он поднял люк, который, как мы вскоре увидели, выходил в укромный уголок Бунгало. Я остановился и подождал, пока он откроет ставни. Я посмотрел на люк. Он был сделан из двойного слоя уже упомянутого каменного дерева и сделан настолько прочным и массивным, что эхо от шагов не выдавало пустоты под ним. Так что он был не легким, а тяжелее центнера. И он, словно играючи, поднял его одной рукой! Я это отметил. И поэтому остановился, чтобы взглянуть на него. Мне стало почти стыдно за то, что я до сих пор считал себя сильным человеком!


Он не собирался оставаться в Бунгало, возможно, просто показал нам внутреннюю структуру дома. Закрыв дверь, он снова закрыл окна и вывел нас туда, где мы стояли до этого и звали его, не будучи услышанными. Он запер дверь дома на ключ, очень похожий на те храмовые ключи древности, вероятно, очень немногие из которых были раскопаны. Их форма известна  только по изображениям на древних сосудах.


Потом мы вернулись к мраморной колонне, чтобы отвязать собак. Они мирно лежали на своем месте и вели себя спокойно. Оттуда мы прошли по лугу к могиле. Тем временем он объяснил нам причины своего сегодняшнего поведения:

— Подземные комнаты,  виденные вами, построил мой отец, причем в большой тайне. Никто не знает о них, и никто не знает, какие вещи находятся на «Острове язычников». Какие цели здесь он преследовал, мне и сегодня еще не ясно, но знаю, что они, безусловно, добрые и благочестивые. Его знания делали его выше любого Уссула, даже Жреца, и в его намерения никак не могло входить передать людям инструменты, при применении которых они получили бы вред. То, что можно было добраться незамеченным до памятника из Бунгало, было очень выгодно. Мой отец, не будучи замеченным, мог слышать все, о чем там говорили. И особенно во время осады, когда Чобаны окружали дом, это принесло большую пользу, так как он все равно мог покинуть его в любой момент. Многое, например двойную винтовку, револьверы и кучу патронов к ним, он привез из своих путешествий не для себя, а для меня, хотя в то время я был еще маленьким оруженосцем. Он определил его в качестве снаряжения для задания, которое он мне оставил.
— Можно ли мне узнать об этом задании? — спросил я.
— Можно. Ты даже имеешь на это право, потому что, скорее всего, будешь моим спутником. Ты хочешь прийти к 'Миру Джиннистана, я тоже. Я не хочу спрашивать тебя о причине, ведущей тебя к нему, потому что ты стоишь выше  меня и не должен отчитываться мне, и я убежден, что, когда придет время, ты сам расскажешь мне об этом. Но со своей стороны я хочу открыться тебе, но под печатью тайны уверяю тебя, что время, когда мне предстоит отправиться в Джиннистан, точно определено. А именно, как только я узнаю, что 'Мир Ардистана вооружается против 'Мира Джиннистана, мне останется только ждать, пока не придет незнакомец, обладающий тем же щитом, что и я. С этим незнакомцем я поеду, он будет моим проводником и защитником, кому я должен повиноваться, хотя я совершенно свободен и не обязан это делать. Но в случае, если я буду сопротивляться ему, в каждый такой раз может случиться  вред, который трудно будет искупить.
— Тебе знаком Ардистан?
— Я никогда там не был, но у меня есть очень точные карты и планы, каких больше нигде нет, даже в самом Ардистане. Они прямо из Джиннистана.
— Радуюсь и удивляюсь, услышав это от тебя. Относятся ли эти карты ко всем пяти странам, принадлежащим Ардистану?
— Да, и не только к ним. У меня также есть одна земли Уссулов и одна земли Чобанов, обе на самом деле не принадлежащие Ардистану, а подлежащие только дани от него. Ардистан состоит из, собственно, Ардистана со столицей в Арде, располагающейся на теперь уже высохшей реке Суле. Он окружен на севере Шималистаном, на востоке Шаркистаном, на западе Гарбистаном и на юге Джунубистаном, который ближе всего к нам, потому что граничит с территорией Чобанов. Хочешь посмотреть эти карты?
— О, конечно!
— Подожди тогда! Я сейчас же возьму их. Ты можешь взять их на изучение, но никому не показывай!

Он ушел и очень скоро вернулся с картами. Я не стал дожидаться, чтобы посмотреть на них позже, а сделал это сразу. Это были шедевры, которые я, к сожалению, сейчас мог только бегло перелистать. Даже на карте страны Уссула был точно зафиксирован любой, даже самый маленький и незначительный канал. Я был очень рад тому, что мог спрятать их в карман и взять с собой.

— Я, вероятно, еще кое-что расскажу тебе, — снова продолжил Джирбани. — Ты пришел ко мне слишком быстро, и я счел почти чудом, что предсказание моего отца сбылось так вовремя. Едва я узнал, что Ардистан вооружается против Джиннистана, появился незнакомец со щитом! Я должен сосредоточиться, чтобы собрать все известное о нашем путешествии в Джиннистан. Невозможно думать обо всем сразу.
— Ты что-нибудь знаешь о флаконах на обоих наших щитах? Какая у них цель?
— Еще не знаю, но узнаю. Его содержимое представляет собой прозрачную жидкость, на вкус не пробовал, потому что она может быть токсичной. Запаха нет.
— Ты говорил кому-нибудь о своем щите и двух флаконах?
— Нет.
— А твоему деду и бабушке тоже нет?
— Ни слова! Ты называешь Захара моим дедом?
— Конечно! Или твоя мать не была его дочерью?
— Да, он был отцом моей матери, но не больше! Ни фибры тела, ни дыхания души моей, ни движения ума моего не происходит от него. У тебя на родине думают по-другому? Мы оба, он и я, не имеем ни малейшего отношения друг к другу! Не родство, а только любовь может соединить нас, если бы она существовала.
— Но говорят, что он преследует тебя только публично, а тайно он любит тебя!
— Возможно! Но для меня этой любви нет, поскольку он никогда не давал мне повода даже подозревать о ней. Я видел только ненависть. Он ненавидел моего отца не только за то, что тот отнял у него дочь, но и за то, что тот был более крупным ученым и врачом, и вообще, более значительным человеком, чем он. Любое лечение, которое удавалось не ему, колдуну, а моему отцу, язычнику, усиливало ненависть. Тем не менее, я уважаю его и желаю, чтобы и ты уважал его, потому что, несмотря на эту единственную слабость, он хороший благородный человек во всех других отношениях. А бабушка? Ты спросишь. Я люблю ее, потому что люблю себя. Моя мать была плотью ее плоти и душой ее души, и то и другое перешло ко мне. Но она была больше жрица, чем мать. Она отказалась от своего ребенка и внука ради Жреца. Она просто здоровается со мной издали, и даже это она скрывает от него. Ты способен такое понять? Я — нет!

Во время этого разговора мы медленно ходили назад и вперед возле могилы. Теперь он остановился перед холмом и продолжил свою речь:

— Теперь Захару грозит смертельная опасность, поэтому она и зовет меня. Я должен спасти его. Я сделаю это. Она не должна чувствовать себя одинокой как я; она должна сохранить его. Но я делаю это без доброй воли, без любви, без радости. Я присутствую только телом и разумом. Моя душа мертва, она похоронена со мной здесь в этой могиле, в этой разлагающейся сырости!

Он скрестил руки на груди, задержал взгляд на могиле, как будто хотел проникнуть в нее, опустил голову и сказал:

— Я прошу тебя не смеяться над тем, в чем тебе сейчас признаюсь! Сколько бы раз я ни стоял перед этой могилой, а мне кажется, что мой глаз обладает силой проникать сквозь землю и сквозь стенки гроба, и я вижу его всегда пустым, подумай, Сахиб, всегда пустым! Это безумие? Ведь они утверждают, что я сошел с ума! Это меня ужасно мучает! Это мучило меня в течение многих лет, и мучает меня и сейчас. Часто меня это так захватывает, что я едва могу сопротивляться. Теперь, в этот момент, когда я говорю с тобой об этом, это так сильно и так ясно, что я бы выскреб руками землю, чтобы показать тебе, что гроб пуст!
— Это было бы ужасным мошенничеством!
— Да, именно так и было бы! Я хотел бы все отрыть, чтобы раскрыть эту аферу и бросить доски пустого гроба в лицо родителям моей матери; но этот поступок был бы настолько чудовищен, что я боюсь до безумия даже вообразить. Кроме того, я спрашиваю, где должна быть мать, если не здесь? И я любил ее и до сих пор люблю ее очень, очень, очень сильно, чтобы пожелать взять на себя грех вскрытия и осквернения ее могилы!


В этот миг послышался сильный, глубокий и протяжный звук. Он прозвучал почти как из альпийского рога. Он донесся сюда с реки. За ним последовали другие звуки, обладавшие совершенно тем же тембром, но были или выше, или ниже прозвучавшего первого. Казалось, это был сигнал, или, вернее, фанфары.

— Это сигнал Хукар! — воскликнул Джирбани, явно радостно удивленный. — Вчера я сказал им, что сегодня в этот час ты будешь со мной. Они до сих пор советовались, а теперь сообщают мне, что решились.
— Что это за Хукары? — спросил я.
— Отверженные, никто, презренные, — ответил он. — Сахиб, теперь ты узнаешь, что я не тот глупый, бездарный мальчишка, каким я должен был показаться тебе. Мой плен был не совсем случайным, —  смутился он. Это то, что я должен был, и это то, чего я хотел. Те, кто называли меня сумасшедшим, были сами сумасшедшими. Их безумие возрастало с каждым годом. Они даже зашли так далеко, что возвысили уродливую, звериную волосатость до символа благородства, аристократизма. Чем гуще мех на лице, тем благороднее и чище род! Меня, по отцовской линии из Джиннистана  и по материнской из Ситары здесь терпели до тех пор, пока мое лицо имело вид обезьяньей шерсти; но как только эта шерсть стала редеть в результате происхождения, меня отнесли к «Хукарам» и даже назвали «паршивым». К Хукарам относятся все те, кто  волосат меньше, чем требуются от волосатых. Чем свободнее, открытее и ровнее здесь лицо человека, тем больше его отталкивают и презирают. Его избегают, над ним смеются, его отчуждают от его собственности и прав, принадлежащих  ему. Это огорчает и возмущает. Чем больше увеличивалось число презренных, отверженных, тем сильнее возрастал гнев тех, кто считает, что человека должны как можно меньше сравнивать с животными. Они объединились, сначала тайно, потом публично. Они утверждали, что волосатый человек не только лишен интеллекта, но и лишен мужества, храбрости и выносливости. Они указывали на трусость, с какой Уссулы, несмотря на свой устрашающий вид, до сих пор убегали от всех своих врагов. Во время последней осады Чобанами произошло открытое возмущение Хукар против этого привычного, бесчеловечного обычая. Хукары решили больше не мириться с этим, но при следующем вторжении Чобанов положить конец  древней трусливой тактике. Вождем они выбрали меня. Хотя это и происходило тайно, но, похоже, все же узнали об этом на  другой стороне, потому что с тех пор ко мне относились уже не как к внуку Захара, а как к изгою. Меня даже заперли в питомнике, как заразного и сумасшедшего, и приставили кровожадных псов охранять меня днем и ночью. Тут пришла весть, что Чобаны задумали новое вторжение и что приедут двое чужаков, захвативших Первенца Чобанов. Это вызвало радостное ликование. Рассказывали о ваших сверхчеловеческих подвигах, и все в них поверили. Вот вы и пришли вчера сами, и сразу же ваше первое появление подтвердило эти сообщения. Ты вытащил меня из питомника, после чего первым делом я должен был уведомить Хукар о том, что наше время пришло. Я поговорил с самыми важными из них. Они уже слышали, что вы решили взять Чобанов в плен в ущелье Чатара без капли крови. Сразу же по всем направлениям были отправлены  гонцы. Сегодня утром было совещание. А теперь поделитесь со мной своими выводами. Позвольте мне пойти, чтобы принять вас. Я быстро вернусь.


Джирбани удалился. Во время его отсутствия я изучал карту страны Уссулов, принесенную им. Особенно меня поразило одно ущелье в районе Чатар. Оно было нарисовано очень четко и очень подробно. Глядя на это ущелье и размышляя над этими линиями, я мысленно перенесся во дворец Икбала и на корабль Виладе, где с особым интересом изучал это узкое место и его окрестности. Правда, записи, сделанные тогда, я забыл взять с корабля, но теперь они вернулись ко мне. Они предстали передо мной так четко, как будто я только что закончил те исследования и еще не записал заметки о них. И тогда, когда это столь же ясное и подробное воспоминание пришло ко мне в нужное время, в этот момент Джирбани появился снова и сказал:

— Сахиб, настоящий момент чрезвычайно важен. Похоже, готовится трансформация всех нынешних обстоятельств. Скажи мне искренне, действительно ли можно победить Чобанов в Ущелье, не потребовав от нас ни капли крови!


Я отвлекся, но при этом вопросе быстро собрался снова. Его важность теперь почти ощутимо легла на плечи. Молодой, благородный Уссул тоже был серьезен, но в его голосе звучала радостная, восторженная серьезность, и поэтому моя уверенность прозвучала безмятежно, когда я ответил:

— Да, это возможно! Но предполагаю, что прежде должны быть выполнены условия, без которых это не сможет произойти.
— Назови их мне, эти условия!
— Во-первых, Чобаны не могут быть более чем в четыре раза сильнее нас...
— Что ты говоришь? Как? —  он перебил меня. — Разве нам не нужно быть сильнее их? И все же стать победителями?
— Да, нам нужна только четверть их силы. Во-вторых, я требую безусловного повиновения нашему вождю.
— Конечно! Он, конечно же ты!
— Нет!
— Тогда кто еще?
— Ты!
— Я...?
— Конечно! Ты — Главный. Мы будем твоими советниками, твоими помощниками, твоими друзьями, больше ничего. Мы ничего не желаем для себя, вообще ничего, а все только для тебя и твоих друзей.
— Как такое невозможное возможно! воскликнул он. — Таких людей, как вы, никогда не было с нами! Идите, идите к моим Хукарам, чтобы они увидели и услышали вас! И чтобы они любили и обожали вас.


Он повел нас к свободному пространству перед домом. Там стояли они, плотно прижавшись друг к другу, наверное, от трехсот до четырехсот человек, и их число все увеличивалось. Это были высокие, широкие, внушительные фигуры, одетые в высшей степени просто и вооруженные лишь длинным ножами, копьями и большими луками. Винтовок я заметил лишь несколько, так что их даже не было видно. Все возликовало во мне. Чего можно было добиться с такими людьми с такими мышцами и сухожилиями! Эти загорелые, честные, открытые лица с острым, надежным взглядом  верных, проницательных глаз! И их еще называют изгоями, презренными!


Джирбани попросил меня поговорить с ними. Я сделал это, сообщив им, что я думаю о столкновении с Чобанами. Столкновение должно было быть вовсе не столкновением, а исключительно удобным и совершенно неопасным местом ловушки, в которую ничего не подозревавшие противники должны были попасть, чтобы застрять в ней. Я сказал им, что сообщаю им это только из величайшего доверия, и что сами они не должны говорить ни слова друзьям и родственникам, потому что даже одного, совершенно нечаянного предательства достаточно, чтобы выполнение плана стало невозможным. Они сразу и легко поняли меня и не только согласились, но даже пришли в восторг. Скорее всего, они бы немедленно решились бы захватить Ущелье. Но сдержались. У нас было еще много времени, и нам никак нельзя было спешить. Это не означало силового удара, стремительной атаки, а затем возвращения домой с добычей, но задача заключалась в том, чтобы обеспечить долгий мир короткой битвой и извлечь прочную пользу из мгновенной, молниеносной победы. Наконец, нужно было произвести впечатление на Чобанов и показать себя, по крайней мере, равным им, чтобы пробудить в них желание превратить доселе недружественные отношения в союз, дающий обоим племенам необходимую силу для освобождения от гнетущих оков 'Мира Ардистана.


Когда я высказал эту мысль, они громко расхохотались. То, что 'Мир Ардистана составлял свою охрану только из Уссулов, и что двум сыновьям Шейха Уссула пришлось жить при его дворе, они считали не честью, а позором.

Они уже давно считали своим долгом сбросить это ярмо, только не знали, как это сделать. Вот почему они с радостью восприняли мою мысль о том, что благодаря мирному, хотя и вынужденному союзу с Чобанами они станут достаточно сильными для сопротивления, и согласились, ради этой цели жить и умирать. Они спросили, не соглашусь ли я пойти с ними в Ущелье,  и могу ли я отпустить с ними красноречивого Шейха Хаддединов на несколько часов, чтобы они уже теперь могли поучиться у него и быть обученным им на большом собрании. Когда я сказал «да» на обе просьбы, они взяли маленького Хаджи и двух его собак в середину и радостно зашагали к берегу, где мы увидели, как они садятся в свои лодки и плоты и удаляются. Халиф с собаками стоял на одном из самых больших плотов и махал нам на прощание. Он чувствовал себя важной персоной, а это всегда доставляло ему удовольствие.


Таким образом, теперь мое пребывание на «Острове язычников» завершилось. Приняв непредвиденное решение с дальними последствиями, я не думал о них сейчас. Джирбани тоже пришлось идти. Приближалось время, назначенное ему жрицей. Мы покинули остров, он на своем маленьком плоту, а я в своем каноэ. Мы гребли обратно тем же путем, которым я пришел к нему. Когда мы проезжали мимо одного из уже упомянутых островов на реке, то услышали громкие хлопки ударов кнутом и  визг собак.


—  Это Ахт и Ухт, — сказал Джирбани.
— Две благородные собаки? — спросил я, быстро оставив весла.
— Да. Надзиратель с ними. Похоже, они не хотят подчиняться. Отсюда и удары.
— Пусть он прекратит! — гневно воскликнул я, направляясь к берегу. Он последовал за мной.


Остров являлся питомником только для двух собак. Толстая высокая стена из живых шипов окружала их кольцом, чтобы сдерживать животных. В этой стене была очень узкая калитка, которая теперь была открыта. Пройдя ее, мы остановились на открытой травянистой площадке воткнутыми в землю двумя крепкими столбами. Собак подвешивали к этим столбам, крепко прижав головы к земле, как это до сих пор делают в некоторых районах при забое сильных быков. На полу среди тяжелых каменных плит через железное кольцо, прикрепленное в полу,  протянули веревку, привязав животное  к плите внизу. Оттуда испуганным взглядом и приглушенным рыком оно вглядывается в мясника, который широко размахивает топором, чтобы нанести ему смертельный удар. Не всегда этот удар удается. Тогда страшно быть рядом с ним. Я сам видел, как бык, которого этот первый удар не убил, в безумной боли и с силой смертельного страха вырвал из земли каменную плиту весом в несколько центнеров, но все же не смог убежать, потому что она раздробила ему ноги. Бык ревел, мясник тоже ревел как бык, и бил топором бедную жертву до тех пор, пока она не рухнула, залитая кровью.


Точно так же и здесь собаки были привязаны так, что не могли сопротивляться. И, кроме того, дрессировщик каким-то образом одел им такие намордники, что они не могли ни лаять, ни кусаться, а только скулить. При этом он безжалостно бил их хлыстом. Я подскочил к нему, отдернул его назад и гневно спросил:

— Ты зачем бьешь моих собак? Кто тебе это позволил?
— Разве собаки твои? — изумился он. Он был намного выше, шире и сильнее меня, и при этом с таким густо заросшим лицом, что едва можно было разглядеть глаза и кончик носа.
— Да! Они мои! — ответил я.
— Это неправда. Теперь они принадлежат Шейху и его жене. Они сохранены для незнакомца, который носит щит на груди, но настоящий хозяин я. Я наказываю их, если они не хотят учиться, и никто не смеет мне помешать. И ты тоже! Я покажу вам!

Он снова выругался и нанес каждой из собак удары. Он хотел продолжить, но я вырвал у него хлыст из рук и несколько раз быстро провел им по его спине, так что сначала от ужаса и боли он забыл оказать мне сопротивление. Но тут он захотел дотянуться до меня своими могучими кулаками, но не успел, потому что я так толкнул его ладонями снизу, что его опрокинуло и швырнуло на землю. Тогда он снова вскочил, издал яростный вопль и снова бросился на меня, чтобы отомстить, но остановился посредине прыжка, потому что теперь ему противостоял и Джирбани. Он остановился у входа и тот даже не заметил его. Теперь Джирбани быстро подошел и протянул обе руки к мужчине, чтобы удержать его от меня. Тот  резко остановился, вытянул обе руки и крикнул в явном испуге:

— Джирбани! Прокаженный! Стой, стой! Не тронь меня!
— Я тебя поймаю! Я тебя схвачу!  — отвечал он, нападая на мужчину. Тот отпрянул назад. Джирбани двинулся на него.

Тот испуганно завопил:

— Не тронь, не трогай! Быстро, скорее! В воду!

Он мгновенно выскочил через узкий выход и прыгнул в поток. Теперь Джирбани повернулся ко мне. Он хотел рассмеяться, но не смог.

— Видишь, как действует ложь? — спросил он. — Как предрассудки и клевета смущают умы? Я заразен!

Тут он все-таки рассмеялся; но его смех был больше похож на плач.

— Это не должно тебя огорчать! — ответил я. — Это принесет тебе пользу.
— Пользу? Почему?
— Раз враги бояться прикасаться к тебе, ты для них неуязвим. Ты увидишь, что этим они причинят вред только себе.
— Я на это надеюсь! Но знаешь ли ты, чему я удивляюсь?
— Чему?
— Твоему приему, каким ты отбросил от себя на землю этого тяжелого великана. Такая сила тела не вяжется с твоим обликом. Но теперь, когда ты показал ее мне, я рад. Нам предстоит тяжелая битва, и мне очень приятно видеть, что ты, мой защитник и вождь, можешь применить чисто внешнюю силу к каждому Уссулу, каждому Чобану и каждом Ардистанцу!
— Вот уж не волнуйся! Грубая сила, за исключением случаев, когда ею руководят голова и сердце, — это не сила, а слабость человека. Она удваивается под влиянием духа и воли, утраивается тренировкой и практикой, а затем, если ее определяют лишь шириной и длиной тела, то обманувшись, оказываются в невыгодном положении. Мой маленький Хаджи Халиф Омар — ничто против Уссулов, но я не советую никому из них рисковать в серьезной борьбе с ним на жизнь и смерть. Его кости из кованого железа, а сухожилия из стали! Нет, теперь к собакам!

Прежде всего, я развязал двух животных и освободил их от мучительных намордников. Они подпрыгивали от радости, пробежав вокруг три-четыре раза, а затем вернулись ко мне, чтобы устроиться у моих ног и лизнуть мне руку. Я вырвал хлыст у их мучителя; они смотрели на меня будто на своего спасителя, и в их больших, красивых, бесконечно честных глазах читалась благодарность. Какое они испытали удовольствие, когда я позволил им подняться, а затем обнял их обеими руками! Как прекрасны они были! Как благородны и сильны! По размерам они даже превосходили медвежьих собак Уссула. Знаменитый Доджан, о котором я рассказывал в книге «Через дикий Курдистан», был порывом ветерка против них. Их цвет тоже был довольно своеобразным. Я не могу описать их лучше, чем сравнить их с тем типом лошадей, называемыми иссиня-черными, только за то, что у этих собак черный цвет переходил к поразительно синему цвету. Из этого следовало, что их очень тонкая, шелковистая шерсть была средней длины, а не короткой, что значительно увеличивало странность этой окраски. Они были действительно благородными, я бы сказал, королевскими животными!

— Эти великолепные потомки собак Джиннистана превосходят даже лучших и самых известных собак Усулов в качестве искателей воды, — сказал Джирбани.
— Как искатели воды? — спросил я. — Я этого не знаю.
— Привычка к постоянной, большой влажности нашей земли, делает для нас невыносимыми засушливые пустыни, лежащих за границей. Мы не переносим жажду. Как только мы доходим до нее, мы просим воды. Не только мы, но и наши лошади и собаки. Собаки умеют своим чутким нюхом обнаружить любой след влаги, даже малейший. Там, где они роют землю, на глубине есть вода.
— Значит, в этих засушливых районах все-таки есть вода?
— Да, но на какой глубине! У кого с собой инструменты? А если бы и захотели копать, умерли бы от жажды прежде, чем достигли соответствующей глубины. Тем не менее, бывало так, что собаки спасали своих хозяев от гибели. Так что, похоже, все же есть места, где вода из глубины поднимается близко к поверхности. Мой отец раз в год ездил в Джиннистан. Он никогда не делал этого, не взяв с собой верного пса, и вел тщательный учет всех мест с водой, которые находил с помощью этих животных. Ахт и Ухт самые чуткие и надежные из всех, что были сих пор. Это было проверено. Прежде всего, они отличаются тем, что с легкостью переносят жажду, не как остальные.
— У тебя сохранились те записи твоего отца?
— Да. Это небольшая, но очень емкая рукописная книга с очень точным описанием всех мест, где он побывал, отсюда до Джиннистана.
— Ведь это для нас драгоценно! Прошу тебя захватить ее с собой!
— Сделаю. У меня вообще много вещей, чтобы взять с собой.
— Только ничего такого, что беспокоило бы нас безо всякой пользы. Как плавают Ахт и Ухт?
— Как выдры, и даже лучше, чем Ху и Хи, которых Халиф водит с собой. Разве ты не хочешь забрать их прямо сейчас? Они плывут так же быстро, как мы гребем.
— Если они пойдут за нами сами, да.


Мы пошли к воде. Собаки тут же последовали за нами. Когда я сел в свое каноэ, они радостно залаяли, прыгая в реку, будто само собой разумелось, что теперь они принадлежат мне. Они оставались со мной, я греб то быстро, то медленно, Ахт справа и Ухт слева от моего каноэ. И как сейчас в первый раз, так и впредь,  всегда: оба они всегда верно сопровождали меня, брат справа, сестра слева от меня, будто так и должно быть. Я высадился на берегу, и собаки пошли за мной. Они не сделали ни малейшей попытки пойти за Джирбани, кому нужно было незаметно пройти в храм. Был ровно полдень, когда мы расстались.


Поскольку теперь мне было нечего делать, я решил поспать до обеда, чтобы наверстать упущенное за ночь. Ахт и Ухт стряхнули со шкур воду и подошли к дому. Когда я лег, они сделали то же самое, один справа, другой слева от меня. Я быстро заснул, но проснулся вовремя, то есть незадолго до двух часов дня. Я передал собак двум слугам, приказав хорошо их накормить. Затем отправился во «Дворец» на обед.


Сегодня гостей было намного больше, чем вчера. Были старейшины племени и вообще все, кто имел хоть какое-то значение. Я снова сел между Шейхом и его женой. Все проходило очень оживленно. Мой Халиф отсутствовал. Из офицеров, так быстро продвинутых и так высоко оцененных им, никого не было. Я слышал, что они еще спали. Если симсем вчера так подействовал, то и сегодня не меньше. Смешно. Но в эту забаву попала сцена, сразу же превратившая шутку в строгую серьезность. К нам вошли десять гигантов, вооруженных копьями, луками, колчанами и длинными ножами, и сообщили, что они являются полномочными офицерами пятисот Хукар и должны поговорить с Шейхом и его старейшинами. Их предводитель великолепного телосложения, физически гигант, и, как я позже убедился, намного опережал простого Уссула также относительно интеллекта. Его звали Ирад, и он был одним из самых богатых людей в городе, но, к сожалению, так мало волосат, что чистокровные волосатые люди считали невозможным общаться с ним. Он произнес свою речь, причем так же искусно, как и энергично.

Он описал прежнюю трусость Уссулов по отношению к своим врагам и подчеркнул, что эта трусость не имеет никакого основания презрительно смотреть свысока на Хукар, которые были стойкими смелыми людьми. Насколько простирается земля, Уссулы считаются карикатурой, смешным явлением. Крайне важно это изменить, и сегодня есть отличная возможность завоевать уважение других племен и народов. Вероятно, волосатым людям еще не знакомо понятие народной чести, но Хукары очень хотят показать себя морально равными другим народам, и поэтому они решили пойти на перевал Чатар, чтобы отплатить Чобанам.

Их полководец уже избран, а именно Джирбани, паршивый, кого считают сумасшедшим, кого смеют презирать, хотя он единственный, кто способен возвысить Уссулов до уровня образованных народов. Сейчас он находится на большой площади для собраний, чтобы собрать своих пятьсот Хукар. Хаджи Халиф Омар, знаменитый Шейх Хаддединов помогает ему в этом. Они отказываются от старых солдат-инвалидов; игра в войну с ними была ребяческой и ни к чему не приводила. С десятью здоровыми, сильными Хукарами можно добиться большего, чем с большой толпой этих старых людей, измученных 'Миром Ардистана. Поэтому Хукары полны решимости взять на себя всю толпу врагов и отказаться от любого другого товарищества. Но нужно поставить условия, выполнение которых необходимо для победы, и это нужно сделать немедленно на совете старейшин. Нельзя терять ни минуты из-за этого весьма важного дела.

Вся эта операция удивила не только Шейха, но и остальных. Впрочем, Хукары давно уже грозили взять это дело в свои руки; но то, что они действительно так поступят, никак не ожидали. А теперь все так внезапно, с такой энергией и спешкой! Глядя на всех старейшин, они пришли в смущение. Все глаза были устремлены на Шейха, кто чувствуя своею несамостоятельность, как всегда, обращался к своей жене. Хотя он сделал это тихим голосом, но, сидя между ними обоими, я слышал, о чем они говорили.

— Что ты на это скажешь? — спросил он ее. — Нас совершенно застали врасплох! Я не знаю, что ответить! Но я имею в виду, что было бы слабостью согласиться с их желанием!
— Наоборот! Какая бы это была сила! Ты должен исполнить их желание! — отвечала она.
— Этих нечистых, презренных, отверженных? Они просто толпа!
— Именно поэтому!
— Именно поэтому? А кто будет отдавать им приказы? Сумасшедший негодяй! Какой позор для нас, если повсюду нас высмеют за то, что мы доверим свою честь одним бесчестным или безумным!
— В высшей степени поэтому! — настаивала она.
— Не понимаю! Что ты имеешь в виду под этими словами?

Она обошлась без длинных речей. Как мудрая женщина, она знала, как убедить мужа. Она согласилась с его взглядами, и, направив на него его собственное оружие, объяснила:

— Поскольку они ни на что не годны, ни Хукары, ни Джирбани, ты должен сделать то, что они хотят. Пошли их против врага, так ты избавишься от них!
Он изумился. Затем с восхищением посмотрел на нее и сказал:
— Талджа! Как ты чудовищно умна! И как ты права! Это так просто! Мы выполним их желание и тем самым прогоним их! Тогда мы освободимся от них! Так и сделаем, именно так!

Затем он повернулся к говорящему и объяснил ему, что на пути совета нет помех. Если  поторопиться с ужином, то можно начать прямо сейчас. Десять Хукар заняли места, чтобы подождать.


— Сихди, ты знаешь о том, что твой Халиф обучает Хукар? — спросила меня Талджа.
— Нет. Я знаю только, что они забрали его. Во всяком случае, то, что он делает, не направлено против вас.
— Я это знаю! Когда начнется совет, я удалюсь.
— Я, конечно, тоже.
— Так что, если ты прав, мы останемся вместе. Я хочу прийти после собрания, чтобы посмотреть, как это делается. Ты поедешь со мной?
— Охотн
— Но не на моих, а на твоих лошадях. Или Халиф взял их с собой?
— Нет.
— Будет ли он достаточно сильным, чтобы нести меня?
— Разумеется. Хотя Бен Ри не так силен, как, например, ваш замечательный Смих, но все же достаточно силен, чтобы его мог оседлать даже самый тяжелый Уссул.
— И могу ли я взять с собой своих собак?
— Каких?
— Ахта и Ухта, о ком я тебе уже рассказывала. Я хотела бы знать, кто быстрее и выносливее, они или ваши лошади. Ты никогда не видел их раньше; я покажу тебе.
— Да, возьми их с собой, —  попросил я, скрывая от нее, что они уже у меня.
— Но сначала я зайду к Жрице, чтобы узнать, как обстоят дела с Захаром. Вот почему я уйду отсюда раньше тебя.


Она ушла еще до окончания трапезы, а затем и я. Дома я увидел трогательную группу животных. Сир, мой благородный вороной жеребец лежал. Ахт и Ухт тоже лежали рядом с ним и облизывали его с таким прилежным усердием, будто зарабатывали этим свой хлеб. Было очевидно, что он радуется этой любви. Почему я нашел собак только возле него, а не возле Бен Ри? Как будто они знали, что принадлежат ему и мне, а не Бен Ри и Халифу. Теперь, когда я ласково гладил их, я очень ясно почувствовал и услышал крошечные, бесчисленные электрические искры, перекидывающиеся с их шкур на мою руку. То же самое происходило, когда я причесывал шерсть Сирра.

Так, вероятно, и проявлялась связь, благодаря которой они принадлежали друг другу, доказывавшая то, что они чувствовали это единение.


Я оседлал лошадей. Когда пришла жена Шейха, она была удивлена, увидев собак у меня. Она собиралась поехать со мной на противоположный берег и хотела взять их. Я рассказал ей о своей встрече с охранником. Она одобрила, что я взял их с собой, хотя, к сожалению, на время, потому что они предназначены для таинственного незнакомца, о ком позже. Затем мы поднялись и начали интересную поездку, которая должна была провести нас по округе города.

Затем мы также обогнули два больших озера, лежавших на востоке и западе города. В них ловили рыбу. Все, кто с нами встречался, приветствовали нас, ясно показывая, как любима и уважаема моя спутница. Она слышала о несравненных быстрых лошадях арабов. Она мечтала увидеть такую лошадь, и теперь ей повезло, что это желание сбылось в полной мере. Насколько позволяла местность, мы позволяли вороным лошадям бежать, как они могли и хотели, и Талджа призналась, что не представляла, что возможна такая скорость, и что ездить на таком животном королевское удовольствие. Сама она при этом запыхалась, а лошади — нисколько. Бен Ри привык к маленькому худенькому Хаджи, а теперь нес более чем двойную ношу, но он все-таки держался в одном шаге от моего Сирра, не обнаружив ни капли пены, ни малейшего следа усталости от большей нагрузки. Что касается собак, то просто хочу сказать, что я постоянно восхищался ими. Эта сила и элегантность, эта выносливость и пластика! Как гордо и свободно они несли головы в сильнейшем беге! Каждый прыжок был прекрасен сам по себе!

И сколько бы мы ни останавливались, не было ни шумного заглатывания воздуха, ни кашля и одышки, ни усталости, ни учащенного дыхания, но сердца бились невозмутимо, а легкие работали так тихо, ровно и безмятежно, словно бы на  обычной прогулке. Я возлагал большие надежды на этих восхитительных животных; они могли бы оказать нам неоценимую помощь на пути в Джиннистан. Я с удовольствием высказал эту мысль в адрес жены Шейха. Тут она удивленно посмотрела на меня и спросила:



ГЛАВА 13


— Значит, это не просто битва в Ущелье Чатара?
— Нет.
— Так значит, ты хочешь продолжить? Через весь Ардистан? В Джиннистан?
— Да.
— И эти собаки должны пойти с тобой?
— Я так думаю!
— Ты меня до сих пор не понял! Я этого не понимаю. Я же говорила тебе, что придет незнакомец, который...

Тут я быстро взглянул на нее:

— Тому, кто должен показать тебе это, отдай собак, отправленных ’Миром Джиннистана специально для него!

Сказав это, я сдвинул верхнюю одежду на груди и показал ей знак. Тут она остановила свою лошадь, подняла руки и воскликнула:

— Слава Богу! Вот так вера победила сомнение и здесь! Мара Дуриме держит слово, что дала нам! Мы слепые! Что это должен быть ты, мы же могли догадаться! Я в большом смущении. Я не отдавала собак никому другому, кроме тебя одного, а собиралась забрать их для другого. Теперь ты сам оказался этим другим! Как я этому рада! Вот тебе моя рука. Я благодарю тебя!


Итак, вместо того, чтобы мне поблагодарить ее, она благодарила меня! Она следовала импульсу, судя по всему, очень глубокому. Когда мы двинулись дальше, она стала очень молчаливой. Задумалась. Лишь спустя долгое время, прояснив свои мысли, она сказала:

— Ведь жизнь — это что-то совсем, совсем другое, чем считают обычные люди! Бог направляет, но это соткано не только нами, но и другими личностями и силами вне нас, на кого мы должны обратить внимание: великими мастерами, подмастерьями, еще не ставшими мастерами, и учениками, чьи руки, если им довериться, в основном все портят. Величайший мастер, кому все удается — Мара Дуриме. Джиннистани тоже был мастером. Захар - ученик. Его жена, Жрица, мыслит уже превосходя его. Хотя она еще ничего не знает, но она догадывается о связи вещей. Я ее доверенное лицо, я одна. Эфенди, хочешь ли ты быть честным и искренне признаться мне, что картина не ясна и не отчетлива перед твоим внутренним взором?
— Признаю это.
— Иначе быть не может. Но мне больно видеть ее все еще не узнанной тобой. Она благородна, она чиста. Если ты пообещаешь мне молчать, то я открою тебе тайну, знание которой даст тебе возможность заглянуть в истину. Это касается Джирбани. Когда я рассказываю тебе, я делаю это по двум причинам. А именно для того, чтобы спасти честь моей подруги в твоих глазах и дать тебе возможность отвлечь моего протеже, Джирбани, от ложных мыслей. Но ты можешь сказать ему об этом только в самой крайней нужде. Ты обещаешь мне это?
— Обещаю.
— Так что не пугайся того, что я тебе сообщу! Ты был с ним. Ты видел могилу его матери?
— Да.
— Так знай: она пуста!

Я почувствовал беспокойство, но ничего не сказал и вопросительно посмотрел на нее.

— Ты испуган, — продолжила она.
— Не испуган, — ответил я. Но удивлен, что он так правильно чувствует и верно догадывается.
— Как? Он догадывается об этом?
— Да. Он сомневается, что его мать умерла. Бывают моменты, когда ему хочется разрыть могилу руками, чтобы доказать, что гроб пуст.
— Он не пуст. Вместо трупа он содержит священное писание, раскрывающее все, что произошло в то время. Сын уехал навестить дальних родственников. Итак, мать, которую мы все считали овдовевшей, осталась одна. Она жила, как ты знаешь, на «Острове язычников». В тот вечер, никем не замеченный, к ней явился ее муж, Джиннистани, которого мы считали мертвым. Живым. Он жил в Джиннистане и приехал, чтобы забрать ее туда. Но только ее, а не ее мальчика. Ему предстояло остаться там. И все же он был любим этими двумя, как могут любить только отец и мать. Ты понимаешь это, Сихди?
— Очень хорошо! Следовательно, были более высокие соображения, которым пришлось подчиниться. Эти соображения до сих пор запрещали Джиннистанцу возвращаться или даже позволить слышать о себе. Теперь они запрещали ему брать с собой сына или даже просто сообщить ему, что отец пришел за матерью. Эта последняя пришла к вам, чтобы рассказать вам об этом, чтобы проститься и поручить вам благополучие своего сына? Она прежде побывала у родителей? Захар в гневе отвернулся от нее? Он преследовал ее, потому что стоял недостаточно высоко мысленно, чтобы осознать обстоятельства, которыми она руководствовалась? Но ее поняла мать? Она даже дала ей свое благословение, свое благословение и надежду на счастливое воссоединение?

Тут Талджа снова остановил своего коня. Она  изумилась.
 
— Откуда ты это знаешь? — спросила она. — Так верно и так подробно! Ты не можешь этого знать и все же знаешь! Это чудо!
— О нет! Скорее, вполне естественно! Ты можешь, да, ты должна подумать об этом, потому что это так необычайно просто. Когда она ушла, Захар счел невозможным публично признаться, что его дочь, будущая Жрица Уссулов, из любви к своему мужу покинула свою страну и свой народ, чтобы отправиться в Джиннистан. Кроме того, он не мог понять, как мать может поступить так, не взяв с собой своего ребенка, даже не увидев его еще раз! Его дочь стала для него преступницей. Он похоронил ее в своем сердце, и он также похоронил ее на «Острове язычников», чтобы скрыть то, что посчитал позором. Но, как похороны на острове были неправдой, так и погребение в глубине души — ложью. Он считал, что обманывает Уссулов, но, прежде всего, обманывал самого себя. Так же, как он знает, что его дочь физически не умерла, так же он знает, что она живет в сердце ее отца. Это мучило и мучает его. Он не может избавиться ото лжи. Она не дает ему покоя ни днем, ни ночью. Как всякая ложь ведет к истине, так и эта. Захар не обретет покоя, пока не настанет день, когда в той могиле придется искать не следы смерти, а, напротив, свидетельства жизни.
— Он говорил с тобой об этом? — спросила она.
— Нет.
— Но тогда откуда ты это знаешь? Я единственная доверенная его жены, Жрицы, и поэтому знаю, что и она тебе об этом ничего не рассказывала. Ты говоришь, что так легко и так естественно думать об этом, но я этого не понимаю.
— Оглянись вокруг себя и загляни в себя, и не только эта, но и многие другие, казалось бы, непостижимые вещи в жизни станут для тебя очень понятными. Существует одновременно две жизни, внешняя и внутренняя. Внутренняя — это главное, потому что она принадлежит Вечности. Внешняя — второстепенная, потому что она состоит из преходящего. Внешняя существует для внутренней, чтобы она открылась. Следует делать выводы о внутреннем через внешнее. Кто обращает свое внимание только на внешнюю жизнь, сколько бы он ни судил в этом направлении, в отношении к реальной высшей истинной жизни остается лишь бедным жалким слепцом. Но тот,  кто привык делать выводы от низкого к высокому во всем, что чувствует, думает и делает, от физического к духовному и душевному, увидит тысячу, тысячу чудес, когда научится видеть, в то время как другой человек ослепнет. Прежде всего, он учится рассматривать  нашу нынешнюю жизнь как урок созерцания и практики, даруемый Небом Земле, чтобы потом, когда смерть закроет школу в старом мире, ныне прошедшем для него, он войдет  в новый славный мир Божий, подготовленный уже здесь. Тот, кто привыкнет таким способом изучать и исследовать, не только научится делать выводы о внутреннем через внешнее, но также о внешнем через внутреннее, и тем самым придет к сокровищам познания, о которых другие не имеют ни малейшего представления. То, что они пытались сохранить в тайне в отношении Джиннистанца, его жены и его сына, потому что считали, что это разоблачит их перед народом Уссулов, повторяется здесь ежедневно и ежечасно при самой широкой публике, так что только слепые не видят этого, о ком я уже сказано.
— Значит, я все еще слепа? — спросила она. — Потому что я ничего не вижу!
— Да, — ответил я. — Ты думаешь, что видишь. Но то, что бросается в твои глаза — это всего лишь тихое, легкое, едва заметное свечение лучистого света, которому  твои глаза должны открываться медленно, понемногу. И то, что я сказал тебе сейчас, говорю только тебе и никому другому. Твои глаза уже знают это тихое предрассветное  сияние, обещающее тебе весь ясный день, и поэтому я нахожу веру, когда говорю тебе об этой ясности, об этом дне; слепой же, вероятно, усомнился бы, покачал бы головой, возможно, даже бы рассмеялся.
— Ты прав, — сказала она очень серьезно. — Слепой бы рассмеялся! Но мне не смешно! Предзнаменование, представшее моими глазами, пришло из Рая, чей земной образ мы видели лежащим перед нами в огне в течение ночи. Благодаря словам, которые ты сейчас сказал мне, он желает стать для меня светом. А теперь, когда вы отправитесь отсюда в Джиннистан, я присоединюсь к вам по путям моей души. Если я не смогу двигаться вперед, вы должны передать мне сообщение, потому что я не хочу и не должна быть настолько глупа, чтобы упустить момент, когда старое, благочестивое сказание Уссулов становится истиной. Едем! Давай продолжим путь до большой площади собраний, где собрались Хукары! А пока я скажу тебе, что Джирбани смог снять со своего деда Захара старую плохую повязку и незаметно наложить новую. Думаю, жизнь волшебника этим спасена.


Место для собраний представляло собой большую квадратную поляну, где к нашему приезду царила необычайное оживление. Более пятисот Хукар, да еще и на лошадях. Большая толпа Уссулов, мужчин, женщин и детей, пришла посмотреть. Присутствовал Джирбани, он руководил всем, но больше одобрял, чем пояснял. Настоящим командиром был Халиф, игравший хоть и странную, но не смешную роль. Он, маленький худощавый паренек, сидел на такой толстой, широкой и толстой лошади, что ноги его свисали только от колен. Добраться ступнями до стремян не могло быть и речи. Но ему удалось с помощью нескольких хорошо завязанных узлов на поводьях, подчинить  этого верблюда своей власти так, что он повиновался. Мы остановились посреди крайних деревьев в лесу, и нас никто не видел. Халиф только что выполнил в высшей степени интересное тактическое упражнение, очень хорошо ему удававшееся. Поскольку в его отряде не хватало винтовок, он мог полагаться только на стрелы и копья. Вот почему он приучил свой отряд сначала прятаться в кустах, затем быстро выпускать из этого укрытия  подряд две-три густые тучи стрел, а затем скакать с копьями во всю прыть на перепуганных противников. Он довел эти залпы стрел и удары копьями до поистине похвального совершенства, и я уже сейчас хочу сказать, что этот тактический трюк, полученный им от арабов Хаддединов, впоследствии принес нам значительные успехи. Сплоченная пиковая атака огромных Уссулов на огромных же конях там, где не  хватало европейского оружия могла иметь только сокрушительный эффект. Тот факт, что Ху и Хи, две медвежьи собаки, повсюду следовали за Хаджи и всегда бежали с ним в одном темпе, производило веселое впечатление. Талджа заверила меня, что она попросит его сохранить этих ласковых животных в качестве подарка от нее.


Мы собирались удалиться, не показываясь, но были обнаружены. Взгляд Джирбани совершенно случайно остановился на том месте, где стояли мы. Там он и увидел нас. В результате нам пришлось выйти из-под деревьев. Он обрадовался нашему приходу. Халиф тут же удвоил свою деятельность, приложив все усилия, чтобы показать нам, каким он был мастером упражнений. Но мы спешились и подошли к Джирбани, чтобы воспользоваться возможностью поговорить наедине с ним о важном. Если бы другие умели вести переговоры, как бы им ни нравилось думать, что они заняты тем, что они именуют переговорами, все равно это было бы всего лишь воображением. То, что должно было произойти, да, возможно, даже и все будущее Уссула, на самом деле зависело только от двух людей, находящихся сейчас рядом со мной. Если вещи, которые только что решили во дворце, все еще казались такими важными, то реальное и настоящее решение зависело только от того, что сейчас обсуждалось между нами троими. Джирбани сообщил нам, что его нынешнее послание Шейху и старейшинам, прежде всего преследует две цели: во-первых, поход  против Чобанов должен быть совершен только им и его Хукарами, а участие других, например, инвалидов, должно быть абсолютно исключено, а во-вторых, Шейх должен принять его, самого презираемого, и десять Хукар сегодня вместе со старейшинами и пригласить остальных вельмож на ужин. Это приглашение абсолютно необходимо, чтобы установить равноправие Хукар со всеми остальными Уссулами и дать отпор голосам верховных старейшин. Только когда это будет сделано, после еды можно провести обсуждение требований, предъявляемых Хукарами, но старейшины должны будут его выполнить, если войско вообще будет в Ущелье. Само собой разумеется, что мы передали ему право. Талджа была убеждена, что, хотя старейшины долго отказывались, в конце концов, все же уступят. Что касается меня, то я поделился своим решением покинуть город с моим Халифом завтра утром и отправиться в путь, чтобы получить время осмотреть эту местность, исследовать и разведать о приходе врагов. Я перечислил необходимые пункты, потому что без их выполнения успех наших планов был бы невозможен. Я особенно подчеркнул хорошие, безопасные промежуточные станции, достаточное количество продовольствия, которое должно было доставляться со станций без перерыва, и, прежде всего, достаточное количество фляг с водой, потому что не только возможно, но и весьма вероятно, что наши затем пойдут обратно от Ущелья через засушливую пустыню Чобанов на север.


Мы просидели так больше часа и обсудили все, что можно сделать. Я могу обойти здесь эту очень важную встречу, потому что опыт ясно покажет наши результаты. Вполне естественно, что я потребовал, чтобы троих пленных Чобанов забрали с собой под надежным прикрытием, поскольку они составляли для нас капитал, чье значение очень трудно было переоценить при переговорах с нашими противниками. И, наконец, я заявил, что я сегодня вечером не явлюсь к ужину, Халиф тоже. Я полагал, что запланированное столкновение новых со старыми воззрениями примет мирное течение гораздо скорее, если к ним не присоединятся посторонние. Талджа нашла это справедливым. Она вообще оказалась такой понимающей, смелой и жертвенной союзницей, что я неоднократно подносил ее руку к своим губам, чему она была чрезвычайно рада, потому что прекрасно знала, как серьезно и искренне я отношусь к этому признанию.


Поскольку Хукары собирались продолжать свои учения вплоть до сумерек, мы вдвоем снова сели на коней и попрощались с Халифом и Джирбани. Последний спросил меня, буду ли я присутствовать на собрании его воинов сегодня в полночь, и когда я ответил ему, что это вполне естественное мое намерение, он попросил меня прийти на час раньше и подождать его на зубцах Храма, чтобы он мог взамен доложить мне о результатах ужина. Я согласился, а затем уехал с женой Шейха и вернулся в город. Ахт и Ухт, две мои благородные собаки, все это время спокойно сопровождали меня, и ни крики, ни шум верховой езды не выводили их, спокойных, из себя.
 
Только один раз, когда Халиф пришел к нам со своими двумя медвежьими собаками, они тихо-тихо вильнули кончиками хвостов и слегка подергали ушами, точно так же, как высокородный восточный человек с голубой кровью приветствовал бы нижестоящего не полностью «Салам алейкум», а только двумя начальными слогами «Сал-аль». Если бы я был моим Хаджи Халифом Омаром, я бы поверил, что Господь осиял этим величием и меня!


По пути нас встретили десять эмиссаров Хукар, которые отправились после большого собрания на доклад к своему командиру. Они достигли того, чего хотели достичь, но не потому, что им было дано право, а, как оказалось, лишь для того, чтобы избавиться от них. Но сегодня вечером сам Джирбани будет там; там им придется старейшинам разговаривать в другом тоне! Так они говорили и так рассказывали нам; потом они пошли дальше.

Вернувшись домой, я провел время до рассвета, проверяя наши седла и сбрую, чиня свои винтовки и револьверы, а затем по необходимости чинил свой костюм. Лучше всего всегда делать это самому. Потом появился Халиф. Он был вне себя от радости и сразу же завалил меня таким множеством тактических и стратегических планов, что дружественная и враждебная армия из миллиона солдат в каждой могла бы включить в себя только половину из них, по крайней мере, попытаться. Я позволил ему говорить и, улыбаясь, слушал. Он честно мучился весь день, и поэтому ему, вероятно, было уготовано это самооправдание как награда. Поток его речи постепенно стихал сам собой, чем больше он замечал, что, хотя я и уделял ему свое внимание, но сам не произнес ни единого слова по этому поводу.

— Что это такое, Сихди? — спросил он меня. — Ты не разговариваешь. Почему?
— Потому что говоришь ты, — отвечал я. — Когда двое разговаривают друг с другом, вежливость требует, чтобы один молчал, а другой говорил.
— Так, наверное, я говорил беспрестанно?
— Да.
— Не оставил тебе никакой паузы взамен?
— Нет.
— Так я прошу у тебя прощения! Но сердце мое так переполнено, а голова моя похожа на книгу для чтения, куда тысяча полководцев и десять тысяч героев вписали весь свой опыт и знания! Сихди, я требую войны! У меня должна быть война, обязательно война! Потому что только войной, и снова войной, и в третий раз войной я могу показать тебе, какой я необыкновенный, совершенно несравненный и знаменитый парень! Ты в это веришь! И ты это понимаешь?
— Да. Мне это знакомо.
— По себе?
— По себе и по другим. Я тоже был таким, каким ты все еще являешься сегодня!
— Что?
— Подросток! Глупый мальчик!
— Охо! Что это значит?
— Именно то, что хочу этим сказать! Я, будучи мальчишкой, очень часто играл в солдатиков с другими глупыми мальчишками. Почти регулярно игра заканчивалась настоящей серьезной потасовкой. И так же регулярно мы приносили домой такие следы сражений, что наши дорогие нежные отцы и матери, к сожалению, не убежденные в необходимости войны, брались за вицы, чтобы отпугнуть нас от высокой политики и стратегии.
— И это то, что ты перенес? Действительно испытал на себе?
— Да, да!
— Получал настоящие удары, настоящие удары?
— Настоящие! Я все еще их чувствую и сегодня!
— И ты это говоришь, не стыдясь?
— Стыдиться? Я горжусь этим!
— Тьфу! Эфенди, у тебя нет чувства чести! Я заявляю это тебе по дружбе! Или ты считаешь, что это почетно — изображать из себя героя и победителя в битве, а после этого дома получать побои от отца? Мой отец никогда так не делал!
— А мой всегда! Он был рассудительным и смотрел на меня и на драку небесными, а не земными глазами.
—  Небесными? Ах, прости, Сихди! Ты говорил иронично! Ты имел в виду это образно, как почти всегда, когда я делаю глупости! Так ты имеешь в виду своим отцом Бога?
— Да. А теперь я спрашиваю тебя: зачем мне, близорукому мальчику, вся моя слава перед другими близорукими мальчиками, если вместо того, чтобы слушать и радоваться Отцу, повиноваться ему и радовать его, я всеми силами заставляю его шлепать, лупить и колотить меня снова и снова? Загляни в мировую историю! Сколько мальчиков избивали других мальчиков, намного лучше и благороднее их, вместо того, чтобы просто дать им спокойно развиваться, естественно и мирно! И тогда в заключение: кто должен компенсировать ущерб, исцелить раны и ссадины, возместить потери, стереть следы? Так называемые герои? Уж конечно, не они! Сегодня мы знаем, что тогда вмешивается Отец и дает ему отведать трости.
— Так ты, значит, против войны?
— Не против священной войны, которую Бог благословил и всегда будет благословлять! Это война, в которой человеческая душа берется за меч, чтобы защитить эволюцию смертных. Но я всегда против войн между мальчишками, имеющими целью лишь порвать друг другу штаны и юбки ради культурно неспелого яблока, а затем пустить в ход иголку с ниткой матери и трость отца. Спроси у народов, кому выпала жестокая участь голодать и исцеляться веками в результате таких грехов, искупая то, в чем согрешили мальчики против Бога и «Мира на Земле»!  И особенно я против любой войны, основанной на жалкой, ничтожной болтовне, что я слышал из твоих уст только что: «Сихди, я требую войны! У меня должна быть война, непременно война! Потому что только через войну, и еще раз войну, и трижды войну, я могу показать тебе, какой я необыкновенный, совершенно бесподобный и знаменитый парень!» Халиф, я знаю тебя иначе, чем ты рисуешься, и в этом твое счастье!  Потому что, если бы это богохульство действительно исходило бы из твоего сердца, я бы на месте нашей славной Мары Дуриме прогнал тебя к нечистому.
— Ты бы это сделал? Неужели? —  спросил он тихо.
— Да, и немедленно!
— Так это же настоящее счастье, что прямо сейчас несут ужин, именно в эту минуту! Садись, Эфенди! Садись и поешь! Сначала тебе! Я тебе все подам, все нарежу! Сам! Ты видишь из этого, как сильно я тебя люблю, как охотно слушаюсь тебя и что на самом деле мы — одно сердце и одна душа друг с другом! Но об этой войне мы больше не говорим! Она мне не нужна! Я и без нее знаменит! И чего ты не хочешь, того и у меня не может быть! Так что давай, ешь! Видишь, я уже жую!


Мы уже перешли в комнату. Слуги принесли еду, потому что я сказал, что мы не придем. Это была вода на мельницу Халифа. Он быстро забрал у них все, а затем снова вытолкнул, чтобы самому служить мне и тем самым создать лучшую атмосферу. Тем не менее, еда прошла почти без единого слова. Не потому, что я рассердил его, а потому, что ему потребовалось время и глубокое молчание, чтобы подумать о себе. И, кроме того, он не подозревал, что сегодня был важный для него день. Сегодня он должен был в последний раз побыть тем, кем был до сих пор. Я хотел бы, чтобы с его внешним походом в Джиннистан началось и его внутреннее очищение и возвышение. Чтобы добиться этого, мне пришлось относиться к нему иначе, чем до сих пор: его воля была хороша, но его внутренняя сила требовала твердой, вечной поддержки. И я должен был помочь ему, только я один, больше никто!


Когда после еды он спросил меня, как мы теперь завершим вечер, я сказал ему, что сейчас поднимусь на зубцы Храма, чтобы посмотреть на «пламя с гор». То, как я ожидал, так и произошло: он попросил меня взять его с собой, и я согласился, потому что предполагал эту просьбу. Ожидаемое впечатление должно было открыть в нем дверь, которая, если бы и закрылась за ним однажды, то не позволила бы ему уже вернуться к своей прежней природе никогда. Мы нашли дверь храма открытой. Для сегодняшней службы благословения зажгли новые свечи. Это дало нам возможность найти высокую лестницу достаточно освещенной, чтобы Халиф мог следовать за мной, не полагаясь лишь на осязание. Когда мы поднялись наверх, на воздух, Халиф воскликнул:

— Да,  машаллах — какое чудо Божие! Смотри, Сихди, смотри! Земля в огне!


Он имел полное право на это восклицание. К северу от нас пять, шесть могучих языков пламени вспыхнули высоко в небе. С нашей точки обзора казалось, что они достигают небосвода и затмевают собой звезды. На самом же деле, как и всякий земной свет, они не выходили за орбиту своего возникновения. Сильный ветер гонял их назад и вперед, они полыхали, то сжимая свои гигантские тела, то расширяясь, то узко и длинно вытягиваясь наверх к облакам. Темнота приглушала их сияние, оно было матовым, и не могло, как и вчера, смягчить тьму нашей ночи.


Внезапно они рухнули, исчезли. Там, где они были только что, тоже наступила темная ночь. Вот почему теперь и в этом месте звезды засияли так же ярко, как и в других местах. Но сила, действовавшая под землей, не отдыхала. Земля тихо дрожала. Послышался скрежет и перекаты. У нас было такое чувство, будто зубцы Храма начинают раскачиваться взад и вперед. Вот почему мы сели. Внезапно раздался как бы хлопок, и сразу же за ним грохот, как от многих разных по силе, и поэтому неравномерных звуков  пушечных выстрелов. Огненный поток сошел с Земли, но только на краткий миг. За ним ничего не последовало. Сначала он выглядел как высокая круглая колонна. Затем принял форму груши, стеблем вниз. Постепенно эта фигура приблизилась к сферической форме, после чего сжалась и постепенно погасла.

— Аллах велик! —  воскликнул Халиф. — Сихди, я еще ничего подобного не видел!

Он сложил руки. Он был глубоко захвачен и потрясен! Раздался второй громкий треск. Шлейф горящих газов поднялся высоко, чтобы мгновенно распылиться. За ним последовала светящаяся густая масса, казалось, закипающая. Она не взлетала ввысь, нет, но медленно, очень медленно поднималась как полужидкая набухшая масса, постепенно переливающая. И чем выше она поднималась, тем становилась темнее, тем больше теряла свое сияние, тем меньше двигалась внутри себя, и тем отчетливее обретала контуры. Затем она остановилась неподвижно, недвижимо, как колоссальная змеевидная глыба с рельефным орнаментом по углам и по краям, освещенная изнутри. Это было похоже на огромный алтарь, на котором невидимые гиганты заняты принесением ночной огненной жертвы. И огонь не прекращался. Алтарь открылся. Из него вырвалось такое огромное море пламени, что поглотило его самого, разлетелось во все стороны, превратив окружающую ночь в день. Но день был не ярко-ясным, а темно-оранжево-желтым, и по средней линии извержения постоянно поднимался темный столб дыма и пепла, из него вырывались большие массы нечистого пепла, которые, распространяясь, делали северное небо совершенно невидимым, и создавалось впечатление, будто человек и зверь должны были прятаться в испуге. Меня охватил ужас. Халиф был потрясен еще глубже. Он соскользнул со своего места, опустился на колени, сложил руки и молился:

— Во имя милостивого Бога. Мчащиеся! Кто эти грохочущие? Кто объяснит тебе, что такое скачущие? В тот день люди будут подобны мотылькам, рассеянным повсюду, а горы — вычесанной цветной шерсти. Тогда тот, чьи весы наполнены добрыми делами, будет жить счастливо, а чьи весы окажутся недостаточными, матерью того станет бездна ада. Но кто научит тебя понимать, что такое бездна ада? Это пылающий огонь!

Это была сотая сура Корана. В более поздние годы человек может очень сильно дистанцироваться от взглядов своей юности, но при глубоких душевных потрясениях он почти всегда возвращается к образам, выражениям и урокам начала своей жизни. Так же, как и мой Халиф сейчас. Он был магребинцем (Марокканцем — Прим. перев.), то есть родом с запада Северной Африки. Там принято молиться, читая сотую суру при страхе перед смертью и проклятием. И хотя в глубине души Халиф давно уже стал христианином, сейчас он укрылся в своем необычайном возвращении к молитвам своего детства, потому что это детство давало ему веру, и вообще научило молиться. Моим маленьким Хаджи овладели не высшие соображения, а натура и темперамент. Его душа все еще оставалась телесной душой, хотя и прекрасной душой; она стремилась, прежде всего, к физическому, а не к духовному благополучию, она путала господина со слугой в отношении тела и духа, творческую руку с орудием, причину со следствием. Она еще не сделала того шага, который обращается от тела к духу, от преходящего к вечному, и поэтому гораздо глубже и продолжительнее была взволнована развернувшимся перед нашими глазами чисто физическим зрелищем, чем еще более чудесным явлением в царстве чистого духа. Я надеялся, однако, что вышеупомянутый поворот к высшему подготовится сегодня через зрелище захватывающего природного явления, и поэтому позаботился о том, чтобы не нарушить этот процесс, выражая свои чувства словами. Я не мог и не хотел уйти от полного действия этого чудесного явления. И я тоже чувствовал непреодолимую потребность во внешнем выражении звучащих во мне тонов и аккордов, но в то время, как Хаджи, земной человек, обращался к Мухаммеду безо всяких мыслей о себе в душевной беспомощности, во мне вдруг поднялся луч знания даже ярче и намного выше испепеляющего пламени вулканов Джиннистана, так что пришлось поторопиться, чтобы взять в руки записную книжку, чтобы запечатлеть то, что открылось мне. Было достаточно светло, чтобы писать.


Когда я закончил, Халиф, который теперь снова сидел рядом со мной, спросил, может ли он услышать то, что я написал.


— Это стихотворение, — ответил я, — вряд ли стоит читать вслух, тем более в такие минуты. Но ради тебя должно применяться исключение, а не правило. Ты видел только струи пламени и пепла, больше ничего. Но мне показали больше, чем тебе. И то, что я там увидел, и то, что я там решил, ты должен услышать. Стихи  — на немецком. Я постараюсь перевести их тебе вместе с рифмами.

Я прочитал ему шестнадцать строк, медленно и четко. Он слушал очень внимательно. Когда я закончил, он попросил меня сделать это еще раз, так как он еще не все понял. Конечно, я исполнил его это желание. То, что он услышал, прозвучало по-немецки:

Решение.

Я просидел с Тобой
Много долгих дней перед аналоем,
Но то, о чем говорил Ты премудро,
Прекрасно знал почти каждый.

Я просиживал долгие ночи,
Чтобы прочесть о Тебе,
Но писания про Тебя
Не были прямо от Тебя.
 
А вчера я услышал Тебя,
Читая Тебе псалмы,
И, опьяненный их ароматом,
Совсем забыл все, что знал.

Так перестану я размышлять
И спрашивать прекращу.
Пусть Господь Бог научит меня,
Пусть мне все объяснит!


Когда я перечитал во второй раз, Халиф замолчал. Он остановил свой взгляд на севере, чтобы полностью справиться с удивлением, и сначала не произнес ни слова. Но через некоторое время он сказал:

— Ты прав, Эфенди. Я видел меньше, чем ты не только сегодня, но и всегда, всегда. Но в этом виноват не я, а Аллах. Там, где происходит что-то прекрасное, благородное, восхитительное, великое, возвышенное, всегда есть ваш Бог и Отец, но наш Аллах никогда! Он охраняет семь раев для своих верующих и гремит саблей против неверных! Мысль твоего Бога и Отца ты находишь в каждом, даже в самом малом из Его дел; но мысль Аллаха не заключена ни в заре, ни в нежности соловья, ни в миловидности полевого цветка. Мы бедны, горько бедны! Мы не знаем ни одной любовной, дружеской связи, объединяющей земную природу с Небесным Творцом. Аллах не говорит ни в громе, ни в молнии, ни в свисте бури, ни в шуме моря. Он вообще любит молчать. Он, я думаю, говорил только один раз, через Мухаммеда. И даже это был не он сам, а архангел, посланный им. Но ваш Отец повсюду! Ты поэт! Каждое дерево говорит вам о нем, за каждым кустом его добрый глаз смотрит выйти, чтобы проявить к тебе любовь. Но Аллах обитает только в старых, грязных, безжизненных, бумажных листах Корана, больше нигде! Сихди, поверь мне, на земле больше, намного, намного больше благочестия, чем ты думаешь! Но не хватает другого и естественного способа узнать Бога, чем через Коран или Захара!
— Есть другой способ! — ответил я.
— Откуда?
— Вот! Из этого Храма! Это та дорога, по которой мы должны ехать завтра утром. Путь из земли Уссулов в Джиннистан.


Чтобы указать направление, которое я имел в виду, я поднял руку и указал на север, где угольки земли вспыхивали в небе, словно символизируя тоску, о которой говорил Халиф.

— Действительно ли там, наверху, есть Отец, которого ищет человечество? — продолжил Халиф. — Я вижу там наверху только горы, извергающие огонь. Это ошеломляет меня, но не дает мне ответа на мой вопрос. Но ты, как когда-то Моисей в горящем кусте, увидел в этом огне Бога и сразу понял, что только Он один может быть профессором и оставаться им. Неужели возможно, что и я приду к такому проницательному взгляду и к такому одухотворяющему знанию?
— Не только вероятно, но и действительно!
— Почему?
— Ты сам это доказал. Твоими первыми словами, когда Ты поднялся сюда, были: «Какое Божье чудо!» и  «Аллах велик!» Итак, ты сразу и неоднократно увидел в этом огне, хотя и не познал и не увидел Бога, но все же почувствовали Его силу и действие. Это будет...
— Молчи! Молчи и смотри! — он прервал меня, подойдя к перилам и обратив все свое внимание на горы.


Там на мгновение потемнело, а затем вчерашние явления начали разыгрываться совершенно в той же последовательности и в том же порядке, в каком я их описал.

— Это же Рай! — воскликнул он, когда образовалась огненная стена, а затем открылись большие ворота. — Вот ведь сказание Уссула! О великом ангельском вопросе, есть ли мир на земле, и о Боге, который нисходит из рая, вокруг... молчи, молчи и не мешай мне!


Я вообще ничего не говорил и не хотел ничего говорить. Он снова опустился на колени, положил руки на балюстраду, соединил ладони и прильнул к разворачивавшейся перед ним картине, его глаза были широко открыты и нетерпеливы, настолько пристальны, что с моей стороны было бы грехом отвлекать его внимание. Так он оставался на коленях до тех пор, пока Рай не исчез, и еще довольно значительное время. Он впитывал в себя это видение, как одурманенный, которому подали воду. Он раскачивался на коленях назад и вперед в неописуемом напряжении. Он несколько раз прыгнул от возбуждения, он поднялся, но тут же снова упал ниц. Он издавал разные возгласы, а когда, наконец, почувствовал себя слишком растроганным, высоко воздел руки и стал перечислять сто имен Божиих:

— О, Милостивый! О, Милосердный! О Властелин всего сущего! О, Святой! О, Направляющий на путь истины! О Всепобеждающий! О, Хранитель! О, Всеслышащий! О Всевидящий! О, Всевышний! О, Создатель! О, Всемогущий! — и так далее до последнего:

— О, Справедливый! О, Вечный! О, Всевышний! О Вечный! О Всеблагой! О Боже!

Громко произнося эту долгую магометанскую молитву, он внутренне хотя и не совсем вернулся к обычному уровню, но теперь дошел до того, что снова смог иметь дело со мной.

— Сихди, — сказал он, — не смейся надо мной! У меня есть желание, большое, сильное желание, но, к сожалению, оно не может быть исполнено мной.
— Почему бы и нет? — спросил я.
— Потому что его выполнение вообще невозможно. Я так хочу быть ангелом!

Он сказал это вполне серьезно. Сто других, наверное, посмеялись бы над этим его желанием, но я не только оставался серьезным, но даже обрадовался ему, причем от всей души.

— Ты хочешь быть ангелом? —  спросил я. — Ну, так будь!
— Так будь же! — повторил он мои слова тоном удивления. — Как будто это просто для меня!
— А для кого же еще?
— Сихди, ты шутишь! Но я утверждаю: если бы я был ангелом, я, конечно, не был бы одним из тех, кто всегда ждут сто лет, а затем выглядывают за дверь, чтобы увидеть, есть ли, наконец, мир на земле. Вместо этого я пойду к Господу Богу и скажу ему открыто и честно: «Выпусти меня! Я хочу поговорить с человечеством! С вечным ожиданием мы ничего не добьемся. И свет раз в сто лет, немного, еда ли хватит до следующей недели! Люди ничего не делают сами по себе! Они требуют Твоей помощи. И поэтому я прошу Тебя послать меня вниз, чтобы поговорить с ними серьезно! Они вовсе не так сопротивляются как кажется, они тоже жаждут мира и счастья!Им просто нужно передать это правильно, а именно от правильного человека, в нужное время и в правильном направлении. Но до сих пор этого не хватало. Как только я спущусь вниз, все станет по-другому. Я говорю по совести. Быстро, правда, не получится. Я сразу не вернусь. Но прежде чем пройдет сто лет, я вернусь; на это можно положиться!» Вот как бы я с Ним поговорил, Сихди, и я убежден, что Он бы согласился! Ангелы ведь существуют не для того, чтобы прожить сто лет для себя, а затем посвятить человечеству несколько коротких дней или часов всего лишь! Ты же знаешь, что такое ангел?
— Да, — ответил я.
— И ты веришь, что есть ангелы?
— Конечно!
— Но должны же быть люди, которые отрицают это?
— Они существуют, и все же я в то же время хочу сказать: нет, их нет. Это полностью зависит от того, к какому мнению относятся. Одни утверждают, что Бог создал легионы небесных, невидимых, чистых существ, высоко стоящих над грешным, падшим человеком, и все же суждены ему служить. И другие молятся, чтобы это было невозможно, потому что это противоречит Божьей мудрости и справедливости, потому что тогда Земля стала бы для ангелов настоящим адом. И как люди могли бы управляться существами, которые бесконечно более ценны, чем они? Священное Писание, правда, говорит об ангелах, но это всего лишь известный восточно-образный способ выражения. Под словом ангелы подразумеваются только добрые люди, которые предоставляют свое высшее понимание, доброту и любовь нуждающемуся, не ожидая награды.
— А каково твое мнение, Сихди?
— Ответ на этот вопрос я хочу дать тебе не словами, а делом. Когда мы говорим об ангелах, мы думаем о добрых духах, которые гораздо лучше, чем феи и другие формы любви, которые мы знаем из наших сказочных времен. А теперь послушай, что я тебе скажу, мой дорогой Халиф! Хотя это может показаться странным, это очень серьезно и обязательно будет выполнено. Я решил быть добрым духом именно для Джирбани.
— Добрый дух Аллаха у Аллаха!  Но ты же не призрак!
— Так и не надо! Кстати, как ты собираешься доказать, что я тоже не призрак? Неужели я просто тело?
— Нет!
— Ну, хорошо! Таким образом, все, чем я обладаю умом и добротой, должно быть посвящено этому молодому человеку, который, по-видимому, находится под защитой Мары Дуриме и, следовательно, имеет величайшее право на мою защиту.
— Итак, дух-хранитель!
— Назови это так! Я хоть и всего лишь человек, но ничего не имею против! Мы рождены не для того, чтобы причинять друг другу вред, а для того, чтобы защищать друг друга. Высший человеческий идеал поставлен нам Вечным Отцом: тот, кто стремится называться настоящим человеком, старается быть духом-хранителем или ангелом-хранителем своих ближних, если не многих, то некоторых или, по крайней мере, одного. Это может сделать любой, даже самый бедный! Я хочу, чтобы это было для Джирбани во время нашего путешествия. Но что может сделать один молящийся дух-хранитель без ангела-хранителя? Ничего! Ты понимаешь меня, Хаджи Халеф?
— Хм! — пробормотал он польщенно. — Ангел-хранитель — это я?
— Пока нет, но ты можешь им стать, если захочешь.
— Захочу ли я! Я же только что сказал тебе, что у меня есть желание быть ангелом. Поэтому я готов встать на твою сторону как ангел-хранитель Джирбани.
— Хорошо, полагаю. Но я обращаю твое внимание на то, что это не легко, а тяжело, чудовищно тяжело!
— Тяжело? Я считаю, что это легко. Наверняка ничего другого не остается, как следить за тем, чтобы с охраняемым человеком не случилось ничего такого, что могло бы ему навредить!
— Наверное, это мог бы сделать и человек. Но мы же хотим быть духами и ангелами! Это тяжело, дорогой Халиф, бесконечно тяжело! Ангелы не знают греха. Хочешь быть одним из них, тогда берегись! Ангелам и духам-хранителям дана сила помогать. Ты владеешь этой силой? Ее глаза пронизывают все насквозь, но насколько они остры у тебя? И прежде всего, они невидимы, и такими же должны стать и мы.
— Невидимыми? — удивленно спросил он.
— Да! — ответил я.
— Мы?
— Да, мы!

Тогда он радостно рассмеялся и воскликнул:

— Какая шутка! Ты становишься забавным, Сихди, очень забавным!
— Не смейся! Я серьезно! Неужели теперь ты видишь Ханну, жену твоего сердца, самую прекрасную и любимую среди всех цветов на земле для тебя?
— Нет.
— Или ты можешь увидеть Кара Бен Халифа, своего сына, которым ты гордишься больше, чем собой?
— Нет. Тоже нет.
— Значит, ты признаешь, что они невидимы для тебя?
— Да.
— Так смотри же, смотри! И все же Ханна была твоим ангелом-хранителем, а Кара Бен Халиф был твоим духом-хранителем в каждой тревоге и муках, в каждой беде и опасности, испытанными нами! Мысль об этих двух любимых людях имеет...
— Молчи, молчи, —  вмешался он в мою речь. — Ты снова прав, как всегда, и я снова был глуп, очень глуп. Невидимость теперь ясна мне!
— Но не правильно, а неправильно! Мы оба, ты и я, всегда будем видны Джирбани. Речь здесь идет не о невидимости тел, а об ангелах. То, что мы делаем, должно быть невидимым, не должно быть видно. Человек, чьим ангелом ты являешься, должен чувствовать этого ангела, но никогда, слышишь, никогда не должен узнать, кто такой ангел!
— Сихди, это плохо! Это неправильно! Это неправильно! Что мне до того, что я, как ангел-хранитель человека, день и ночь напрягаюсь, мучаюсь и беспокоюсь?
— Ты? Неужели ты хочешь что-то от этого получить? Неужели из-за себя ты должен быть ангелом? Или просто из-за него? Халиф, послушай меня! Как Божьи создания ангелы полностью равны людям, потому что они стали такими, какие они есть, только благодаря Божьей доброте. Но в отношении того, что они делают и как они это делают, ангелы стоят выше, намного выше людей. Во всех эпизодах человек сначала думает о себе, а ангел — о своем подопечном. Человек тоже творит добро, но он хочет видеть благодарность, а ангел — никогда! Человек благотворит персонально, он предпочитает делать все публично, в максимальной видимости и слышимости. Хаджи Халиф Омар тоже не лучше. Он хочет, чтобы его видели, слышали, хвалили и превозносили, он хочет иметь возможность хвастаться, хвастаться, хвастаться! Ангел же действует втайне. Он не позволяет ни видеть, ни слышать себя. Если Хаджи Халиф Омар едет со мной в Джиннистан, чтобы публично сражаться за Джирбани, то он действует как человек. Если он хочет, чтобы ему за это льстили и лебезили, то он действует как дурак, как разиня, как простак. Но если во всем, что он делает, он отступает в сторону и исчезает со своей собственной личностью таким образом, чтобы вся слава, вся честь и вся благодарность упали только на Джирбани, то он действует как посланник Бога, как невидимый ангел.

Он с большим вниманием следил за моими словами. Теперь он восторженно воскликнул:

— Таким, таким и я хочу быть! Это, это правильно! Не человек, не дурак, а ангел!
— Подожди еще! Я еще не закончил!
— Еще больше? Разве этого было недостаточно?
— Нет. Ты должен, прежде чем твердо решиться, знать все! Подумай о прошлой ночи! Пока я стоял здесь с Талджей и Жрицей, залитый блеском неба и земли, в поклонении Богу, ты там, внизу, в глубине попался под руку домашнего симсема. А сегодня, сейчас, ты хочешь быть ангелом, даже ангелом-хранителем! Человеку можно многое простить, потому что Бог требует от него только человеческого; но тот, кто хочет быть ангелом, тот должен достичь почти сверхчеловеческой  жертвенности, преодоления себя, отречения и терпения. Он должен забыть себя, полностью забыть. Решившись на это, мы ставим себя за грань всего того, чем были и могли быть до сих пор. Теперь ты все еще утверждаешь, что быть ангелом легко?
— О нет, нет, нет! — тихо ответил он. — Это тяжело, бесконечно тяжело!
— Самое тяжелое — это стать невидимым и оставаться невидимым. Как только тебя увидят, ты уже не ангел, а человек, как и любой другой обычный человек. Джирбани — главный человек, но мы должны исчезнуть. Мы должны быть скромными, совершенно смиренными. Мы должны служить и повиноваться. Так хочет Мара Дуриме, наш великий мастер, никогда ничего от нас не требовавшая, но всегда только дарящая, только одарявшая! Ты должен привыкнуть к мысли, что Джирбани, презираемый Уссулами, стоит перед Богом гораздо выше нас с тобой! Он уже благороден, а нам еще предстоит стать благородными! Он хочет отправиться в Джиннистан. Так высоко вверх он хочет подняться! Служа ему и защищая его, мы поднимемся вместе! Укрепляя его и помогая ему, мы укрепимся и поможем себе. Вырвав его из здешних болот, мы также спасемся от гнили низменной жизни, где от всех пахнет только симсемом, мясом и перегноем. И, передав его ‘Миру Джиннистана после удачной поездки, мы также поставим себя под защиту и покровительство этого могущественного правителя, в чьем доме обитает вечный мир. Правда, переехать к нему так, как мы сейчас, мы не можем. Желая стать духом-хранителем и ангелом-хранителем, мы вынесли свой смертный приговор. Мы должны умереть!
— Умереть? — быстро уточнил Халеф. — Да помилует нас Аллах! Это правда?
— Да, — серьезно кивнул я ему.
— Где мы должны умереть, где?
— В дороге.
— Но ты же только что говорил о том, что мы передадим Джирбани ‘Миру и, таким образом, достигнем Джиннистана!
— Совершенно верно!
— И все же мы умрем на этом пути?
— Да.
— Значит, мы приедем в Джиннистан как трупы?
— Если хочешь так выразиться, то не возражаю.
— В высшей степени странно! Мне становится почти страшно! Скажи мне хотя бы, от какой болезни я умру!
— Ты не умрешь ни от одной болезни.
— О чего еще?
— Кто-то убьет тебя.
— Кто, кто? — гневно воскликнул он. — Назови мне этого  мерзавца, негодяя! И, сложив руки, он встал передо мной и добавил:
— Негодяй, негодяй, негодяй, гнусное, перерезающее горло, чудовище! Как его зовут, как?
— Хаджи Халиф Омар.

Тут он снова отодвинулся от меня, разжал кулаки и удивленно спросил:

— Я? Значит, я сам?
— Да. Ты сам!
— Так ты думаешь, что я закончу самоубийцей?
— Воистину, имею в виду это. Но я не только имею это в виду, но я даже на это надеюсь и желаю!
Ты надеешься... надеешься... желаешь... самоубийца... я...!

Голос его дрогнул. Он отступил еще дальше от меня. Тут он увидел, что я улыбаюсь. Он осекся, быстро подошел ко мне и сказал радостным тоном:

— Ты улыбаешься, Эфенди! Значит, имеешь в виду совсем другое, чем я подумал. Я действительно еще не ангел! Да я даже еще не человек! Но я еще только глупец и простак, как ты и говорил раньше! Только что ты приложил столько усилий, чтобы объяснить мне, что означает ангел, и сразу же после этого ты пророчествуешь мне, что я умру от самоубийства! Нет соответствия. Ангел не становится самоубийцей, а самоубийца не становится ангелом. Следовательно, ты имеешь в виду не реальное настоящее фактическое самоубийство, а какое-то еще, происходящее от изнеможения и усталости как то, о чем мы говорили позавчера, когда я упал с лошади. Известно, что самоубийство, это когда кто-то из высшего сознания бросается в подсознание, ломая себе при этом шею, или когда другой в подсознании бежит в аптеку за ядом, а затем выливает его в свою собственную кофейную чашку в верхнем сознании. Вот почему я не сразу понял тебя, потому что, как только твои мысли войдут в уныние, за тобой не сможет последовать ни дух-хранитель, ни ангел, а тем более я, глупец. Я прошу тебя объяснить мне это дело!
— Немедленно! Это просто: когда мы впервые встретились много лет назад, ты называл себя Хаджи Халиф и утверждал, что все твои предки тоже были Хаджи. Это было неправдой. Халиф — согласен, это было твое настоящее звание. Но ты не был Хаджи, ты стал им лишь потом, именно потому, что приобрел мою любовь. Но к настоящему Хаджи ты приблизился только внешне, а не внутренне. Там все еще присутствует старая имитация Хаджи, претендующего на чужие титулы, заслуги и славу, не имея на это прав. Я думаю, мы уже говорили об этом раньше. Я сказал Тебе, что люблю Халифа, но с Хаджи обязательно нужно покончить. Ты думал об этом?
— Да, Эфенди. Только я забыл, когда именно мы говорили о Хаджи и о Халифе. Тогда я намеревался сделать это с этим Хаджи, живущим во мне, но снова не подумал об этом. Мне просто нужно так захотеть, чтобы ему пришлось уйти!
— Не думай об этом! Не думай об этом! Это унаследовано от твоих отцов, которые тоже называли себя Хаджи, не будучи им. Такое наследство трудно устранить. И все же ты должен и обязан вырвать это и выбросить из себя, потому что иначе ты никогда не доберешься до благородного человека или даже до ангела-хранителя других, которые бесконечно выше тебя, потому что все, что они есть и имеют, реально! Значит, ты должен убить Хаджи. Ты меня понимаешь?


Я собирался добавить еще несколько наставлений по этому поводу, но не смог, потому что теперь пришел Джирбани. Халиф переместился в самый дальний угол скамьи. Он чувствовал себя необычайно никчемным и маленьким. Молодой, духовно зрелый Уссул показался ему гигантом не только физически. И это тот, кого он хотел взять под свое крыло, хотел быть его ангелом-хранителем! Так он сказал себе. Само собой разумеется, что у такого смирения были основания. Какие плоды оно принесло, еще предстояло выяснить.


Джирбани коротко и дружелюбно поздоровался, а затем шагнул к балюстраде. Он смотрел прямо на взметнувшиеся ввысь огненные всполохи вновь. Его огромная фигура стояла как бы в пламени. Затем он сказал, не подразумевая предыдущих мыслей:



ГЛАВА 14


— Вот туда мы и хотим пойти! Прямо сквозь этот жар и огонь! Как тяжело, как трудно! И как опасно! Мой отец, говоря о своей родине, сказал: «Только тот, кто найдет ангела-хранителя и ангела-защитника, доберется до Джиннистана!» Я хочу и должен подняться! Но не в одиночку. Слово Отца должно исполниться!

Повернувшись ко мне, он спросил:

— Сахиб, ты хочешь быть моим ангелом-хранителем?

Разве это не было странно? Было ли это совпадением? Со мной не бывает случайностей. Создателями всего того, что происходит, являются Божье руководство и воля человека. Поэтому я ответил просто и кратко:

— С радостью! Я должен повиноваться Маре Дуриме.

Теперь он повернулся к Хаджи, взял его маленькую руку между двумя своими руками, ласково погладил и сказал:

— И я хочу, чтобы ты стал для меня ангелом-защитником, мой дорогой Халиф. Ты хочешь стать им для меня?

Тут малыш разразился громким, судорожным рыданием. Он не находил слов. Он прижал свое лицо к рукам доброго титана, поцеловал их три, четыре раза, а затем быстро удалился, чтобы не беспокоить нас своим присутствием.

— Что это с ним такое? — спросил Джирбани.
— Он чувствует, что он не ангел, — ответил я.
— Ему понравится практика! Бог не создал ангелов, чтобы освободить людей от их обязанностей, но Он призвал людей стать ангелами, применяя истинную, бескорыстную человечность к своим братьям и сестрам!

Затем он занял место рядом со мной и сообщил мне о ходе ужина и последующего обсуждения своих требований. Он добился полного и совершенного успеха, ему ни в чем не было отказано. И он с радостью признал, что обязан этим не своей ловкости или искусству ведения переговоров, а только влиянию Владычицы Уссула.


Теперь мы увидели приближающуюся издалека к Храму длинную процессию факелов.

— Это мои Хукары. Уже почти полночь, — сказал Джирбани. — Видишь толпу на площади?

Только теперь, когда он обратил мое внимание, я заметил, что перед Храмом собралась большая толпа. Все были так молчаливы, так спокойны! Как же все-таки странны эти полудикие люди.

— Если хочешь посмотреть на собрание, — пояснил мне мой юный друг, — то не входи раньше, чем позвонят.
— Позвонят? — спросил я. — Здесь есть колокола?
— Нет. Мы сигналим рожками.
— Теми, что  я видел и слышал у вас сегодня?
— Да.

Мы услышали как под нами зажужжали колеса большого канделябра. Он был зажжен. Шествие с факелами достигло площади, обошло ее вокруг, а затем исчезло во входе в Храм, не погасив факелов. Затем засигналили. Сначала прозвучал один-единственный глубокий необычайно сильный протяжный звук. За ним последовали еще три звука разной высоты. Эти четыре тона сначала долго держались вместе, но потом, подобно звону колокольчиков, ударялись по отдельности как дробный аккорд. Это произвело на нас, стоявших высоко наверху там, где все звуковые волны сливались, такое сильное впечатление, что не передать словами.  Словно вершина, на которой мы стояли, была маленькой лодочкой, плывущей по бушующему морю тонов и аккордов, которые не могли остановиться, в то время как ключевая нота снова и снова начинала свои томительные призывы. Услышавшие это, быстро пошли в Храм.

Но кроме этих звуков прямо под нашими ногами собиралось еще кое-что, а именно копоть и дым от горящих внутри храма более чем шестисот факелов.

Этот тяжелый, густой дым пробивался и между деревянными столбами, поддерживавшими крышу. Там он поднимался изнутри и, заметно закручиваясь, образовывал вокруг нас почти удушающее кольцо, лишающее нас свободного вида на горы и небо. Но самые стойкие и едкие клубы стелились у нас под ногами, и мало утешительного было в том, что нам  следовало пройти через это, чтобы добраться туда, где нас ожидали.

— Это плохо, — улыбнулся Джирбани. — Надеюсь, мы не задохнемся! Так же, как и нам, сейчас, должно быть, Богу угодно, чтобы Он вышел из Рая, чтобы отправиться в Ардистан! И поэтому должно страшиться всякому чистому духу и всякому благородному человеку опуститься в атмосферу тех, кто живет в удушливом воздухе.
— Ты знаешь, Сахиб, что мы уйдем отсюда навсегда?
— Да.
— Тебе не жаль?
— Нет. Единственная, кто могла бы удержать меня здесь, Талджа, наверняка последует за нами.
— Я тоже так думаю. Давай возьмемся за руки, чтобы один держал и поддерживал другого в случае обморока! Только еще раз пройти бы сквозь эту копоть и дым, и чад бездны! А потом прочь, на чистый, вольный воздух Джиннистана!

Нам открылась ведущая вниз лестница. Ужасающий чад  сажи, копоти и смол проникал прямо в нас. Но мы должны были пройти. Мы взялись за руки. Внутрь, вглубь! Вниз!...