Карл Май. Ардистан и Джиннистан Книга 2

КНИГА 2

ГЛАВА 1

ВПЕРЕД, К БОЮ!



Когда я обдумываю события последних дней, они представляются мне такими решающими и безотлагательными, что это вызывает почти изумление. Это было в понедельник, когда Уссулы схватили моего Халифа, а я за это захватил их Шейха. Во вторник мы отправились в Уссулию, а ночью я стоял в храме со Жрицей и Талджей. В среду, то есть вчера, военный поход против Чобанов и наше участие в нем стали твердо решенным делом. А в четверг, сегодня, я уже был в пути с Халифом, чтобы направиться в то место, где должно было все произойти, чтобы двигаться дальше вперед. Наверное, это было Stringendo (Итал. Stringendo — Сжатие —  Прим. перев.), заставляющее задуматься. По моему опыту, когда события так напирают друг на друга, завершение почти всегда не очень. Почему? Скорее всего, по той причине, что при этом человек теряет совершенно необходимое внутреннее спокойствие и зоркий глаз, для того, чтобы оставаться хозяином событий. Что касается остроты взгляда, вероятно, он не был потерян, скорее, появилась возможность для практики. Даже внутреннее спокойствие у меня сохранилось. Ничто не выводило из равновесия, и даже если бы такое случилось, глубокое одиночество и тишина первобытного леса, а мы ехали по нему сегодня весь день, дали бы мне самую прекрасную возможность позволить себе снова обрести себя.

Передо мной предстали обязанности вместе с большой ответственностью, но я отнесся к ним необыкновенно деловито. Я вдруг стал, так сказать, безличным. Я был в непривычном настроении и чувствовал себя так, словно то, что меня ожидало, относилось вообще не ко мне, а, следовательно, должно быть всего лишь пережито мной и суждено стать благословением не только для участников, но и для меня. Это казалось мне упражнением в трудном искусстве распознавать руководящую руку Бога в жизни, чтобы обрести способность собственными руками управлять событиями. Есть люди, которые не живут, а существуют, потому что сначала им нужно узнать, что же такое жизнь. Когда-то я тоже был среди них. Я просто проживал и должен был заплатить за это тяжелой, горькой, многолетней болью. Затем я стал свободен от тех, кто жил со мной. Последовал мучительный, трудный и разочаровывающий период обучения  и преподавания. И вот сегодня увидел себя, наконец-то стоящим перед необходимостью доказательств того, что я больше не слуга, а сам себе господин.


Вот что я должен сказать о себе, предваряя  начало  нашей дальней поездки. Халиф пусть говорит сам за себя. Я только хочу предположить, что он был в очень серьезном настроении, серьезном  и мягком. Он говорил очень мало, только самое необходимое. В результате того, что я сказал ему накануне вечером на зубчатой стене Храма, сегодня он вглядывался вглубь и пытался скрыть это от меня, проявляя большую активность снаружи с Ху и Хи, двумя своими собаками. Прежде чем мы уехали, он тщательно обучил их выездке и теперь пытался опробовать ее во всех ее частях. Я был рад, что они оказались очень полезными. Но два моих гиганта, Ахт и Ухт, намного превосходили их во всех отношениях. Они защищали от людей и зверей в любой ситуации. Они сорвали всадника с лошади на скаку, они подчинялись немедленно и безоговорочно во всех вопросах. Но то, что они делали, они делали не по привычке, а проницательно и обдуманно. Обладая почти человеческим умом, они очень хорошо умели отличать правильные средства от неправильных, и в ходе событий часто оказывалось, что они действовали правильнее и мудрее меня.


Все четыре собаки были оснащены безопасными ремнями и своего рода седлом, на котором они несли свой собственный провиант и фляги с водой. Последнее предназначалось для районов, выходящих за пределы границ Чобанов. Грузоподъемность была рассчитана так, чтобы она не стала для них слишком тяжелой. Наоборот, они радовались, если продовольствие пристегивалось к ним. Эта радость никогда не выражалась в громком, бесполезном лае, а только в мимике. Одним из самых больших их достоинств было молчание, а они его соблюдали всегда. Мы очень часто попадали в ситуации, когда было необходимо избегать любого громкого звука. Но иногда, если это могло произойти без ущерба для нас, я  давал храбрым животным возможность полаять вволю.

Что касается нашего собственного снаряжения, то мы ехали настолько превосходно, насколько возможным оказывалось не всегда. Бен Ри Халифа уже много раз уже характеризовался. О том, как я нашел  своего Сира, можно прочесть в моей книге «В Царстве серебряного льва»; там также описаны самые выдающиеся качества этого несравненного коня. Наше оружие также было превосходным, мое даже бесценным, при этом сами мы были здоровы и храбры, полны предприимчивости и надежды на будущее. Едва ли можно было требовать большего от двух человек, один из которых был сыном анемичного немецкого ткача полотна, а другой — отпрыском не менее бедной североафриканской семьи бедуинов.


Сегодня мы выехали рано и ехали почти весь день, в полдень отдохнули всего час, и поэтому теперь, когда приближался вечер, мы оглядывались вокруг в поисках подходящего места для ночлега. В пути мы оказались посреди древнего леса, протянувшегося вдоль воды. Но, к сожалению, эти деревья  были разновидностью рода Тоана, кора, листья и плоды которых источали сильный, похожий на чеснок запах. ( Тоан —  называние на языке маори. Вероятно, речь идет о чесночных деревьях Scorodocarpus borneensis (лат). — Прим. перев.). Было разумно избегать отдыха под такими деревьями, и поэтому мы не хотели останавливаться до тех пор, пока не достигнем другой и менее ароматной растительности. Это произошло только тогда, когда уже начали сгущаться сумерки. И вот Тоановые перешли в почти чистый, немного смешанный лес. Подлесок состоял частично из вечнозеленых, частично из просто зеленых лиственных  кустарников.

Мы остановились. Собаки тоже остановились. Ху и Хи ничего не заметили. Ахт и Ухт вопросительно посмотрели на меня, как бы желая сказать: неужели мы остановимся здесь? Почему бы нам не пойти дальше? Во всяком случае, это было неспроста. Ухт сделала еще несколько шагов вперед, подняла правую переднюю лапу, втянула воздух в крылья носа и, тихо виляя хвостом, снова перевела глаза на меня.

— Там, впереди есть кто-то! — сказал Халиф.
— И правда, люди! — согласился я.
— Тогда я останусь здесь с собаками и лошадьми?
— Да. А я пойду узнать, кто это. Убедись, чтобы все  молчали!

Мы спустились вниз и уложили лошадей. Теперь они знали, что им нельзя фыркать и вообще нельзя подавать голос. Собакам пришлось присоединиться к ним и получить знак сидеть и вести себя тихо. Затем я отложил две винтовки, которые помешали бы мне ползти, и первым делом, чтобы стать незаметным, немного углубился в лес от воды, после чего выбрал то направление, куда собирался. На реке под ясным небом  было еще светло; но здесь, среди деревьев из-за  крон, образовывавших плотный свод, была уже почти совсем темень. Тем не менее, я не упускал из виду известную осторожность, укрываясь от дерева к дереву за широкими стволами, чтобы не быть обнаруженным прежде, чем пожелаю. Я отступил на несколько сотен метров, ничего не чувствуя. Идя параллельно реке и не выпуская из виду полоску воды, мерцающей за кустами и стволами деревьев, я должен был обнаружить все, что не относилось к этой части леса. Ветерок чуть веял. Не доносилось ни звука. Но обоняние, которое, как известно, является самым острым из всех чувств, сказало мне то, что зрение и слух до сих пор не смогли подсказать сейчас: пахло костром. Сначала тихо, совсем немного, но потом, чем дальше я шел, тем сильнее и сильнее. Сначала немного пахло киеном, потом тлеющей смолой, потом деревом и смоляной копотью и, наконец, жареным мясом. Как известно, у хвойных очень много ценной смолы, они продаются даже в далеких странах Европы. Но жарить мясо на смолистых деревьях, запах и вкус которых оно приобретает, не придет в голову никому, имеющему опыт выживания в полевых условиях и в лесу, и поэтому уже это единственное обстоятельство показало мне, что люди, готовящие так себе ужин, не могли быть ни Усулами, ни Чобанами. Они в любом случае были людьми, пережившими эпоху домов на сваях, охотников, рыбаков и кочевников и уже не знавшие, как надо готовить сочное, вкусное жаркое на свежем воздухе.

Наконец, пройдя почти километр, я увидел огонь. Вы только подумайте, как мне повезло, что я владею двумя собаками с такими острыми чувствами! Тем меньше я восхищался людьми, что так неосторожно развели на берегу реки такой большой костер, что на нем можно было зажарить быка. Река образовывала очень широкий, полностью открытый для обзора участок. Костер, горевший на ее берегу должен был виден издалека. По стечению обстоятельств река здесь делала поворот, иначе мы бы точно обнаружили пламя еще час назад. Может быть, этим людям незачем было и прятаться, но мне было лучше идти не открыто, а подкрасться к ним тайно, чтобы сначала увидеть, кто они такие. Так что теперь мне пришлось снова держаться реки.

Тем временем наступила ночь. Огонь ослепил, и получилось, что издали я даже не видел реки. Когда я достаточно приблизился и оказался за одним из крайних деревьев, удалось обозреть стоянку. Здесь преобладало число шесть. Я насчитал шесть человек, шесть лошадей и шесть верблюдов. Казалось, они находились здесь уже несколько часов. Огонь на самом деле разжигали хвойными дровами. Использовались старые, высохшие ветки, очень быстро опадающие в здешней сырости, так что несгоревшие остатки смолы образовали тлевшие угольки не только бесполезные, но даже вредные. Верблюды были тяжелыми вьючными верблюдами. С них сняли поклажу. Они лежали свободные и распряженные и постоянно жевали. Довольно много фляг для воды и несколько тюков теперь лежали рядом с ними, сложенные в кучу. Лошади были неплохие; они мне даже очень понравились. Персидско-индийские метисы, однако, лишь персидская, а не индийская часть была по-настоящему благородной. Тот, кто осмеливается оседлать светящихся издали белых коней, не должен иметь дурных намерений, иначе он глупый, неопытный человек! Четверо из мужчин были подчиненными, это было видно с первого взгляда. Они занимались отчасти животными, отчасти мясом над огнем. Оно, казалось, было от чикары (так называют газель в Индии. Это название чикара также прилагается к четырехрогой антилопе. – Прим. перев.) и уже совсем испорчено смолистым дымом. Двое других мужчин были господами. Они сидели в стороне, прислонившись к толстому стволу древнего дерева сиссу (Большое дерево с кожистыми листьями и белыми или розовыми цветами, индийский палисандр, розовое дерево — Прим. перев.), подальше от огня, людей и животных, словно боялись быть оскверненными прикосновением к ним. Такое разделение происходит только в кастовых обществах Индии! Так кем же были эти двое? Они носили кривые сабли в кожаных ножнах, но кольца, пряжки и другие металлические части этих ножен и подвесок были сделаны из чистого золота. Их ремни и рукоятки пистолетов блестели полудрагоценными камнями. На их руках сверкали тяжелые бриллианты, рубины и изумруды. Их тюрбаны на индийский манер, были увиты шнурами, украшенными жемчужинами, и один из них, в очках, даже  вставил алмазы в дужки своих очков справа и слева размером в два раза больше самих линз. Он казался самым влиятельным из них. К чему в первобытном лесу такое великолепие? Эти двое мужчин были одеты в костюмы из той тончайшей желтовато-белой ткани, которая в индостанских стихах превозносится как «сотканная из воздуха»! Что по этому поводу следует сказать?

Я прошу своих читателей не ошибиться, когда я задаю такой вопрос. Я имел на него не только право, но и обязанность. Эти шесть человек пришли сюда с севера не от Чобанов, а издалека. Они ехали на юг, то есть к Уссулам. Кем они были и чего хотели? За пастбищами Чобанов находится Джунубистан, а затем и сам Ардистан. Могло ли оттуда прийти что-нибудь хорошее? Тем более в настоящее время, когда Чобаны собирались сюда ворваться? Насколько совпадало намерением этих людей? Почему в этой болотистой, туманной низине одевались так же восхитительно, как на открытой дороге или освещенной солнцем храмовой площади Дели или Бенареса? Но не только же для того, чтобы выделиться! Зачем, по-вашему? Конечно, лишь затем, чтобы сразу же при первой же встрече произвести впечатление на простых, скромных Уссулов, и ослепить их настолько, что быстро и безопасно добиться желаемого. Но чего именно они желали? Я надеялся что-нибудь узнать об этом, если удастся услышать, о чем они говорили.

Исполнить это желание стало не только возможно, но даже очень легко. Ствол сиссу, возле которого сидели два господина, был окружен по обеим сторонам таким густым и плотным папоротником, что можно было незаметно переползти за другую сторону ствола и укрыться под защитой листьев. Мне совсем не трудно было это сделать. Я незаметно добрался до ствола сиссу и лег, растянувшись на мягкой мшистой земле так же удобно, как на диване. Только дерево отделяло меня от двух мужчин. Они говорили не вслух, а вполголоса, но все же так, что я слышал все. Как только я занял свое место, один из слуг отрезал от жаркого два куска мяса и положил их на блестящую металлическую тарелку, должно быть, из золота. Добавил к ним два маленьких пирога, уже испеченных заранее, а затем подал блюдо двум господам. Один из них, казалось, проголодался. Он вытащил свой нож из-за пояса, чтобы немедленно приступить к еде. Но другой, в очках с бриллиантами, задержал его руку и произнес:

— Не так! Я запрещаю тебе это! Не забывай, что ты Главный Министр Шейха Джунубистана и принадлежишь к высшему классу человечества! Ты не можешь наслаждаться едой, коснувшейся руки низшей касты, если она не будет благословлена и освящена рукой священника.
— Я это хорошо знаю, — ответил порицаемый мужчина. — Но в дороге это разрешено!
— Только в том случае, если нет священника. Но я не только жрец, но даже самый верховный из всех жрецов, какие только существуют. Я Маха-лама Джунубистана! И даже больше! Я — Бог! когда я умру в одном теле, я снова и снова буду рождаться в другом заново как Бог! Так что было бы грехом не только в десять, но и в сто и тысячу раз с твоей стороны наслаждаться едой, исходящей из рук человека, стоящего ниже тебя, при моем небесном присутствии! Подай ее мне! Я избавлю нас от греха и сделаю для нас съедобным.

«Министр» протянул ему золотую тарелку; «Маха-лама» сделал над ней движение благословения обеими руками, а затем они начали есть, причем в той громкой, чавкающей манере, считающейся благородной у некоторых людей. Эти два высоких или даже самых высоких человека ели как поросята. Они пожирали мясо и выпечку почти не пережеванными и еще дважды добавляли себе новые порции, благословленные таким же образом, как и первая. За время еды не донеслось ни единого слова. При этом было так много фырканья, чавканья, сопенья и рыка, что ни времени, ни места и не оставалось для произнесения слога. Слуги тоже теперь ели, то есть низшие, презираемые, чье прикосновение оскверняет знатных; но они делали это тихо, прилично и потому произвели на меня гораздо лучшее впечатление, чем их господа.

Мои читатели знают, что для меня нет совпадений. Поэтому я и не могу сказать, что для меня было благоприятным совпадением то, что я сразу же с первых слов этих людей узнал, кто они такие. Один из них называл себя Маха-ламой Джунубистана. Маха-ламу называют также «Великим жрецом». Но этого недостаточно. Он даже назвал себя  «Верховным из всех существующих жрецов». Вполне возможно, что здесь или там найдется кто-нибудь, кто сочтет это нескромным. Другой был «Главным министром Шейха Джунубистана». Такие высокие люди, наверное, никогда не приезжали из-за границы в страну Уссулов. Что они там хотели? Официальной их поездка, вероятно, не была, потому что их положение в этом случае потребовало бы гораздо более пышного сопровождения. Скорее, они пришли поразить совершенно тайно, как казалось. Но тайно для кого? Для Уссулов или для Чобанов? Во всяком случае, для последних. Но этот караван из шести всадников, шести лошадей и шести верблюдов все же прошел через территорию Чобанов! Удалось ли им пройти незамеченным? Жителей Джунубистана называют Джунубы; когда один — Джунуби. Они живут во вражде с Чобанами. Если Шейх Джунубов отправляет послов к Уссулам, которые тайно пробираются через земли Чобанов, то причина, вероятно, должна быть важной. И если он доверил это послание только своему высшему духовенству и своему Верховному министру, то степень этой важности можно считать исключительной. Должен признаться, мне было любопытно, что они скажут об этом; но было не похоже, что высокие господа осмелятся озвучить это здесь. Они еще довольно долго вели себя молчалива даже после еды. Потом они очень односложно поговорили об обычных вещах, совсем не интересных. Но слуги теперь закончили свою работу, а также еду и просто курили табак, вели разговор друг с другом, который, хотя и начинался тихо, но постепенно становился громче, так что я слышал хотя бы добрую часть того, что они говорили. Они поболтали о ходе своего предыдущего путешествия. Истинной цели этого, казалось, они не знали, но то, что она должна была скрыта от Чобанов, признавали. Точно так же они знали, что Чобаны планировали военный поход, чтобы вторгнуться в страну Уссулов. По этой причине Чобаны стянули своих воинов в центр своей страны и ослабили границы. Вот почему Джунубам удалось совершить свое тайное путешествие по западной части морского побережья, даже не будучи ни разу замеченным. Это везение было обусловлено тем особенным обстоятельством, что, как уже упоминалось, они были обеспечены очень обильно наполненными водой флягами и поэтому не были вынуждены рыскать в поисках воды и быть пойманными на этом. Позавчера они достигли ущелья Чатара и переночевали там. Вчера рано утром они выехали оттуда и последовали по реке до этого места, чтобы завтра утром отправиться в Уссулию после второго, а сегодня третьего ночного лагеря.

Когда разговор слуг дошел до этого места, теперь, наконец, оба господина почувствовали побуждение сказать по этому поводу хоть слово, но только между собой, чтобы подчиненные его не услышали. Но я находился достаточно близко от них, чтобы слышать вполголоса произнесенные фразы, которыми они обменивались друг с другом.  «Министр» начал первым. Он сказал:

— Лишь бы продолжилось такое же везение, как и раньше! Чобаны нас не видели. Может быть, Уссулы увидят нас?
— Физически, во всяком случае, потому что мы этого хотим, но не духовно, нет! —  ответил Маха-лама.
— Ты имеешь в виду, что им дозволено видеть нас, но не видеть нас насквозь?
— Да, именно это я имею в виду.
— Нет ничего легче! Шейх — глупец. Его жена умнее, но ничего не подозревает. Она всему верит. Она также поверит, что мы хотим только счастья ее народу. Но как обстоят дела со Жрицей? Она должна иметь большое влияние.
— Я в это не верю, — ответил пренебрежительно лама. — Как может женщина быть влиятельной жрицей!
— Тогда, наверное, ее муж, волшебник, Захар?
— И этот тоже. Ведь он всего лишь отсвет или, скорее, тень своей жены! И что это за религия! Бог, который остается духовно сокрытым! Кто никогда не проявит себя, никогда не родится таким, каким я родился, и всегда буду рождаться заново! Тот, кто видит меня, видит Бога. Кто говорит со мной, тот говорит с Богом! Итак, у кого есть я, у того есть Бог! Но кто у Уссулов? Ничто, ноль, дымка, форма, которую они называют Богом. Захар — единственный из этого невежественного народа, кому можно верить, с кем еще можно говорить. Но что он против меня, когда я появился как истинный, настоящий бог и владыка мира в человеческом облике! Если он осмелится открыть рот, я заклюю его двумя-тремя словами так, что он закроет его навсегда и никогда больше не откроет! Я спустился с небес, чтобы снова и снова рождаться, пока я не избавлю человечество от страданий земного круга. Это происходит благодаря тому, что все живое на земле погружается в нирвану. Если это произойдет, то моя земная работа будет выполнена, и я вознесусь к другим звездам, чтобы продолжить ее там. В этом моем спасительном действии я теперь добрался до Джунубистана и теперь намерен прибавить территории Чобанов и Уссулов. Наш Шейх понял меня. Он соединяет свою мирскую власть с моей духовной и душевной. Сделав это, он овладеет всей землей, лежащей к югу от нас, покорив ее. Мы заключим союз с Уссулами. Мы скажем им, что приведем к ним Чобанов. Сокрушая, подавляя и уничтожая Чобанов между нами и Уссулами, мы вторгнемся в страну Уссулов, позаботившись и о том, чтобы они были разбиты Чобанами. Этот захват будет продолжительным, потому что мы никогда больше не покинем страну Уссулов...
— При условии, что сейчас нам удастся найти там веру! — вмешался в его речь Министр.

Тогда Маха-лама бросил на него взгляд такого бесконечного изумления и такого бесконечного негодования, как будто хотел уничтожить его этим, глядя с минуту в возмущенном молчании, а затем ответил с особым акцентом:

— Как будто вообще может существовать человек, кто не поверит мне, едва я поговорю с ним лично! Я Маха-лама Джунубистана, верховный из всех существующих жрецов! Запомни это! Как наш внешний блеск мгновенно завоюет Уссулов для нас, так и они сразу же преклоняться внутренне, услышав мой голос, как только я появлюсь. Помни о чести, об огромной чести, которая выпадает им, когда мы приходим к ним и радуем их нашим присутствием!
— Если бы мы явились с большой блестящей свитой, это произвело бы большее впечатление!
— Очень верно! Мы все еще возвышаемся внутри, но не должны упускать из виду и внешнее. Даже Богу, Духу, нужно мирское тело, чтобы ему поклонялись. Но на этот раз мы были вынуждены  отказаться от этого. Чобанам не разрешили узнать ничего. Требовалась строжайшая скрытность. Но даже у этого есть преимущества, имеющие высокую ценность, если мы просто знаем, как их использовать. То, что мы теряем в пышности и помпезности, мы десятикратно восстановим через конфиденциальность и доброжелательность. Этот низкий народ может верить в любовь, в гуманность, милосердие и мир на земле. Он не созрел. Он пришел бы в ужас, если бы услышал правду. Любовь — самая большая ложь; только ненависть истинна. Каждое живое существо ищет свое, является эгоистом. Бог тоже! Чем больше существо, тем сильнее его эгоизм. Бог — Величайший, Высший; поэтому его эгоизму нет равных. Это безумие — описывать его как «Отца». Он просто губитель, больше ничего. Он дает не жизнь, а только смерть, не мир, а лишь борьбу, ссоры, истребление. Когда он создал все это, он уничтожил себя. Дух превратился в материю; Творец стал творением. Чтобы восстановить себя как Бога, он должен преобразовать материю обратно в дух, он должен снова уничтожить творение, шаг за шагом, в обратном порядке, в том виде, в каком оно возникло. Это не любовь и жизнь, а ненависть и смерть, разрушение, вечное, бесконечное мировое убийство! Чем выше растет Бог, тем меньше становится тварь. В тот момент, когда исчезнет последний остаток космоса, Бог будет величайшим. Поэтому мудр и блажен человек, который стремится не к земному счастью и человеческому благу, а только к Божьему величию! Он будет становиться все более и более невеселым, все меньше и меньше, пока его существование полностью не закончится и он полностью не исчезнет в Боге. Это прекращение всего собственного бытия, это полное, спокойное восхождение в Бога, чтобы больше не осталось ни малейшего следа памяти — это наше блаженство, это наша единственная и высшая цель, это — нирвана!


Пока он говорил, он менял свое место, все больше отклоняясь в сторону. Вот почему теперь я рассмотрел его в лицо, правда, в полупрофиль, но когда он обратился к Министру, я чуть не столкнулся с ним прямо лицом к лицу. Это было красивое, почти почтенное, умное мужское лицо с серебристой окладистой бородой; но у него был один изъян, лишавший его всей красоты и достоинства; он косил, да так, это было заметно с первого взгляда даже тем людям, кто не привыкли обращать внимание на недостатки своих ближних. Если даже его внешний вид свидетельствовал о том, что он не был обычным человеком, то его слова тоже свидетельствовали о том, что интеллектуально он шел по пути, на который не ступает нога обыденно мыслящих людей. Казалось, он даже отважился выйти за пределы мыслей смертных. Я уверен, что многие другие на моем месте, объявили бы то, что я услышал, чистым безумием; но я был пока что склонен рассматривать это как очень странное утрирование самой по себе вполне здоровой идеи, встречающейся на каждом шагу в духовной жизни народов, и не обратил на нее особого внимания. Хотя эта идея может показаться образованному европейцу лишь второстепенной, она составила Маха-ламе ту среду, в которой он был воспитан и обучен. Из нее состояла вся его атмосфера. Он дышал в ней. Она вызвала религиозную экзальтированность, от которой он страдал. Вот почему мне не пришло в голову удивляться тому, что он сказал, или даже улыбаться этому. В тот миг я видел его не главой многочисленной секты верующих, но как могущественного, весьма интересного противника моих друзей, кто пришел перехитрить их и лишить их независимости. Именно сейчас, в этот момент, когда хитрый враг предложил так много и таких опасных точек атаки!


Я не мог сомневаться в том, что мне предстоит сделать. Я добился того, чего хотел достичь. Я узнал, кто передо мной. Я даже узнал намерения, которые преследовали эти двое мужчин. Теперь оставался вопрос, следует ли мне уйти или остаться и, возможно, узнать еще больше. Тогда лама повернулся к слугам и повелительным тоном сказал:


— Пришло время ночной молитвы!


Один из них встал и достал гонг, лежавший рядом с багажом. Затем, отступив в сторону, он поклонился четырем сторонам света, и при каждом из этих поклонов трижды ударил в металлический кимвал. Затем он опустился на колени и помолился. Остальные тоже сложили руки и пробормотали предписанные слова. Только Маха-лама не молился. Ведь он был самим Богом. Молиться самому себе он считал бессмысленным; но считать себя самим Богом не казалось ему безумием! Это было всего несколько мгновений, но они затронули меня очень глубоко. Передо мной были медленно текущие воды реки в фосфоресцирующем сиянии, темнота первобытного леса, всполохи яркого пламени, фантастически освещенные фигуры лошадей и верблюдов, пять коленопреклоненных молящихся; единственный шестой, кто не молился, а торжественно и гордо глядел на звезды, словно ожидая принять молитвы там в вышине. Двенадцать ударов гонга отразились эхом за рекой, за плотной стеной первобытного леса двенадцатикратным эхом, снизу от изгиба воды и оттуда его снова отбрасывало назад. Это разорвало тишину внезапным сокрушительным грохотом, громом и гулом, как будто все бои, в которые они хотели втянуть мирную землю Уссулов, уже разгорелись. Я невольно оглянулся назад. Меня охватил какой-то страх. Не то, чтобы я беспокоился о себе, о нет! Меня охватил какой-то страх перед богом, который сидел передо мной и рождался снова и снова, по следам которого поднимался этот рев, и казалось, что на него это совсем не влияло. Одна из особенностей таких экстравагантных существ заключается в том, что они всегда остаются такими спокойными в бедах, которые они же и причиняют, несмотря на все их вредительства, привычные им, словно они совершенно невиновны в этом.

Вот так же сидел тогда и этот  Маха-лама. Борода его лоснилась,  лицо светилось в отблесках мерцающего пламени. Он казался глубоко погруженным в свое личное божество и совершенно в восторге. Тут уж и думать было нечего о том, чтобы узнать еще что-нибудь. Я оставил свой подслушивающий пост и отступил так же тихо и так же осторожно, как и пришел.


Тем временем наступила ночь не только под деревьями, но и на открытом речном пространстве. Так что мне не нужно было держаться  глубокого укрытия леса, чтобы не быть замеченным, как это было необходимо, когда я подкрадывался. Я оставался под деревьями лишь до тех пор, пока не увидел позади себя отблеск огня, но затем я вышел на безлесную полосу берега и теперь мог следовать обратным путем, не натыкаясь на деревья ни на шаг.


Когда я прибыл к Халифу, нашел его точно таким же, каким его оставил. Я сел рядом с ним и отчитался перед ним. Раньше он, несомненно, в своей известной живости прервал бы мой рассказ десять и двадцать раз. Но с тех пор, как он почувствовал себя «Ангелом-хранителем», он изо всех сил старался быть другим, чем раньше. Он спокойно выслушал меня. Когда я закончил, он издал короткий, веселый смешок и сказал:

— Значит, Бог есть! Аллах, всемогущий, мудрый Господь и Творец неба и земли! И мы возьмем их в плен! Мы свяжем им руки и ноги! Мы привяжем их к лошадям, чтобы они даже не думали ограбить нас! Кто-нибудь  из людей, наверное, уже сделал что-то подобное!
— Может, и нет! — ответил я.
— Нет, еще нет! Аллах еще не был настолько глуп, чтобы тот попал ко мне в руки. Но теперь он все-таки придет! Он уже сидит там! Клянусь его верблюдами и лошадьми! И я иду, чтобы показать ему, что Хаджи Халиф Омар, Шейх Хаддединов, берет за воротник даже создателя и правителя всего мира!
— Ты позволишь им остаться!
— Позволю остаться? Я? Мне даже в голову не приходит! Я друг Уссулов! Я даже ангел-хранитель! Я должен беречь и охранять их! И я это сделаю, потому что это мой долг! Я бы защитил их от дьявола, если бы он пришел, чтобы сразиться с ним! И я также поддержу их против ложного Аллаха, который сошел там, на реке, чтобы перехитрить их! Я задержу его и заставляю отказаться от продолжения своего путешествия! — Он сказал это очень энергичным тоном; но я повторил свои слова:

— Ты позволишь ему остаться! — а затем добавил, — Ты вообще не пойдешь туда, где он сейчас прячется. Ты его вообще не увидишь, даже не будешь с ним разговаривать.
— Не видеть? Не разговаривать? — спросил он в изумлении. — Но ведь мы обязательно должны пойти туда, чтобы захватить его в плен!
— Нет, мы не должны этого делать, и мы этого не сделаем. Наша задача — как можно скорее добраться до ущелья Чатара, чтобы там встретиться с инициатором последующих событий. Неужели ты думаешь, что мы сможем тащиться туда с пленниками?
— Хм, — прорычал он. — Конечно! Их шестеро, а нас только двое! Но и отпустить их мы не можем!
— Почему нет?
— Потому что, потому что... гм, да! Если бы кто-нибудь знал, что они попадут в руки Джирбани, и что он будет обращаться с ними точно так же, как мы с ними.
— Я уверен, что так он и сделает.
— Я нет.
— Мы тоже не можем изменить это таким образом. Он сам себе хозяин и делает то, что ему нравится.
— Охо! — он поднялся. — Ты хочешь сказать то, что нравится нам, но не ему!
— О, нет!
— Я тебя не очень понимаю. Человек, вероятно, должен делать то, чего желают его дух-покровитель и ангел-хранитель.
— Нет, но он должен делать то, что сам хочет. Человек не раб, а свободный господин. Он может выбирать между добром и злом, между неправильным и правильным. Тогда последствия падут на него.
— Но я, как его ангел-хранитель, должен позаботиться о том, чтобы он выбрал правильное, но не неправильное!
— Ты можешь это сделать?
— Да!
— Нет! Даже если ты ангел-хранитель, ты всего лишь ангел-хранитель, но не Бог. Подумай о существах, которых мы называем ангелами, да, не такими всемогущими и всезнающими, как сам Бог! Представь себе, например, что старый полковник, которому ты обещал жалованье в пятьсот тысяч пиастров, был твоим ангелом-хранителем. Ты бы сделал все, что он от тебя просит?
— Мне даже в голову не придет! Он ведь гораздо глупее меня самого!
— Или представь себе, что ты мой ангел-хранитель! Можешь ли ты подумать, что в любом случае я буду следовать твоей воле?
— Нет, конечно, нет! Ты был бы в сто раз умнее своего ангела-хранителя!
— Благодарю Тебя за эту твою искренность, мой дорогой Хаджи Халиф! И попрошу тебя сделать из этой твоей откровенности точно такой же вывод, какой я делаю из нее! А именно, Джирбани, по крайней мере, равен мне по интеллекту. Есть даже определенные моменты, в которых он значительно превосходит меня. Следовательно, и он развился, по крайней мере, в сто раз больше, чем ты. А теперь подумай, что бы из этого вышло, если бы он мог сделать все так, как ты, как его ангел-хранитель, требуешь от него! Ты понимаешь, что я имею в виду?
— Ха! я просто понимаю, что на самом деле быть ангелом-хранителем человека, более разумного, чем я сам, на самом деле не очень-то выгодно!
— Однако! Должны быть люди, которые способны только быть ангелами дураков!
— Не будь непристойным, Эфенди! Я, как ангел-хранитель, имею право требовать от тебя уважения, независимо от того, умен я или глуп. Запомни это! Как среди ста тысяч глупых дьяволов есть один разумный, так среди тридцати миллионов разумных ангелов может быть и один менее разумный. Я даже, наверное, это вижу. Но то, что я единственный среди стольких, ты должен сначала доказать! Ты можешь это сделать?
— Нет!
— Вот тебе и повезло! Иначе я стал бы грубым! И поскольку ты даешь мне такой разумный ответ, я тоже хочу быть разумным и не настаивать на том, чтобы Маха-лама из Джунубистана не мог продолжать путь. Я надеюсь, что он попадет в руки Джирбани и тот приведет его с собой в Ущелье, где мы захватим его, чтобы показать ему, что мы немедленно запираем его в его нирвану, если он не подчинится нам. Но я все же увижу его, потому что завтра утром нам нужно будет встретиться друг с другом.
— Нет. Мы сделаем это уже сегодня.
— В такой темноте?
— Да. И не по реке, а по дуге через лес, в обход.
— Это очень неудобно. Мы побежим среди деревьев!
— Да, однако, это произошло бы, если бы мы хотели совершить этот объезд пешком и опередить наших лошадей. Но мы поедем верхом. Ты же знаешь, что лошади ночью видят лучше, чем мы. В лесу есть подлесок только на опушке. В глубине промежутки свободны. Так что все будет лучше, чем ты думаешь. Кстати, здесь у воды много длинных тонких прутьев. Если каждый из нас вырежет себе такой прут и будет держать как улитки свои рожки, мы сохраним себя от тех столкновений, каких ты боишься.

— Очень правильно, Эфенди! Эмир Кара Бен Немси и Шейх Хаддединов — это две улитки, каждая с деревянными рожками впереди головы лошади! Сихди, это будет сделано точно так же! Чем дольше мы останемся здесь, тем больше будем топтать траву, а завтра утром люди из Джунубистана, когда они пройдут здесь, не должны увидеть, что здесь кто-то был. Я сам срежу рожки-усики, потому что считаю своим долгом научить тебя мудрой осторожности и тонкой чувствительности здешних больших черных лесных улиток. Видишь, как я восхищен тем, что ты, как и везде здесь, стараешься следовать только благородным образцам для подражания.

Он выбрал два длинных саженца, срезал их и отдал мне один из них. Затем мы сели на лошадей и стали медленно ехать полукругом в обход того места, где находились незнакомцы, с таким большим радиусом, что нам их не было слышно. Для наших лошадей, как и для наших собак, простого слова «ускут»( Болгарский. Тишина. — Прим. перев.) было достаточно, чтобы они избегали любого шума и звуков. Держа перед собой пруты, похожие на копья, нам было нетрудно увернуться от любого ствола, который встал бы у нас на пути. Кстати, глаза наших лошадей были настолько хороши, что мы вполне могли бы обойтись без этих «реагирующих рожек». Тем не менее, потребовалось довольно много времени, чтобы мы преодолели дугу и снова достигли берега реки намного выше Джунубов. Мы еще не спустились туда, а проехали еще несколько километров, чтобы быть совершенно уверенными, что нас ни в коем случае не заметят. Затем мы остановились и расположились лагерем, чтобы отдохнуть на ночь, не зажигая огня.


Я не имел дела с топографией страны, по которой мы проезжали, но мои читатели хотели бы, чтобы я сообщил им как можно больше событий, представляющих для них интерес. Поскольку с этого момента мы ничего не видели в пути, я пропускаю время до места назначения, и начинаю с того места, когда постепенное высыхание воды предупредило нас, что мы приближаемся к сухопутной границе страны.

Река становилась все более мелкой и мелководной. Ширина ее осталась той же как еще она только пришла с незапамятных времен с высокогорного севера и прочно прорыла землю, но содержимое истощилось и затерялось в пористой, рыхлой, мягкой почве. Причина обнаруживалась только местами, так что образовались острова, постепенно встречающиеся все больше и чаще. Затем река  образовала еще более длинные, сплоченные пороги, разделенные друг с другом узкими полосами воды, позже просто лужами. И наконец, эти полосы и лужи превратились в сплошные лужи, вода в которых становилась все хуже и хуже на вкус, а затем стала и вовсе неприятной. Тут Халиф сделал очень озабоченное лицо и сказал:

— Сихди, ты совершил большую ошибку!
— Какую? — спросил я.
— Ты должен был остановиться там, где вода все еще была хорошей на вкус, чтобы наполнить наши фляги.
— Кто? Я?
— Да, ты!
— Ты тоже?
— Нет, не я! —  А как насчет тех ошибок, которые я совершаю? Я не обязан их продумывать. Я оставляю это тебе.
— Прекрасно! — я рассмеялся. — Так что хотя бы подумай о том, каким образом можно исправить эту ошибку!
— Да, Сихди, я так и сделаю. И я убежден, что это не займет много времени, поэтому и найду.

С этого момента его лицо приобрело очень глубокомысленное выражение. Я должен был видеть, как напряженно он думал. Время от времени он делал глубокий вдох, или звучал тяжелый выдох. Снабжение питьевой водой уже вызвало много головной боли у некоторых глав городов Лондона, Парижа, Пекина, Берлина и подобных мест. Мой добрый Хаджи Халиф теперь был охвачен подобными заботами. Его брови все больше и больше сжимались; уголки рта пошли вниз, а глаза приобрели очень мрачный, обреченный взгляд. Наконец, спустя почти час, он издал ликующий возглас, цокнул языком и крикнул мне:

—Hamdulillah! Есть! Давай, Сихди, давай!

Он развернул своего коня и велел ехать туда, откуда мы только что прибыли.

— Куда? — спросил я.
— Назад! Конечно, назад! Это единственное, что абсолютно правильно!
— Докажи!
— Доказательства? Зачем? Это уже говорит здравый смысл!
— Что?
— Что мы должны исправиться и отправиться обратно до того места, где вода была еще пригодна для питья. Там мы наполним наши фляги!
— Хм! Эта мысль пришла к тебе только сейчас?
— Да, только сейчас! И я вполне доволен тем, что она вообще пришла ко мне. Ты тоже? Без нее у нас не было бы сегодня воды.
— Итак, ты теряешь целый час, прежде чем до тебя доходит то, что ты называешь здравым смыслом! Что у тебя раньше бы за ум?
— Во всяком случае, не твой, Эфенди! Потому что ему, наверное, не пришла бы в голову единственно правильная мысль снова исправиться!
— Однако нет!
— Так что поезжай и следуй за мной обратно! Я провожу тебя туда, где мы раньше сегодня пили. Там вода все еще была хорошей.
— Итак, более шести часов назад, потому что сейчас время обеда! Спасибо!
— Ты не хочешь поехать со мной?
— Нет.
— Тогда поеду один!
— Сделай это! Прощай, Халиф! Не позволяй своему здравому смыслу упасть в питьевую воду. Он понадобится тебе, чтобы снова догнать меня в конце этого года!


Я продолжал ехать, но он держался. Он посылал мне вслед разные призывы и увещевания. Я не отвечал и даже не оглянулся. Через некоторое время позади меня стало тихо. Затем я услышал прыжки и громкое дыхание его собак, которые остались с ним, но теперь шли за мной. И когда прошло еще какое-то время, за моей спиной раздалась четкая рысца его коня. Он догнал меня, подошел ко мне и самым укоризненным тоном пожаловался:


— Сихди, с тобой невозможно мириться! Неужели ты силой заставишь нас оскверниться и утолить жажду?
— Хочешь ли ты вечно оставаться в болоте и трясинах Уссула? — ответил я.
— Как ты подходишь к этому вопросу? Не понимаю!
— Так скажи, куда мы направляемся?
— Сначала в ущелье Чатара, а затем в страну Чобанов.
— Ты знаешь там источники воды?
— Нет!
— Ты хочешь ездить каждый день, чтобы набрать здесь воды?
— Воистину, нет! Мы бы даже не сделали ни шага вперед!
— Но вода нам тоже нужна и там!
— Мы уж как-нибудь!
— Где?
— Правда, не знаю. Я полностью полагаюсь на тебя.
— Ах, вот как!  Полностью на меня! Почему бы не положиться на твой здравый смысл?
— Allah w' Allah! Это издевательство! Это издевательство! Это нехорошо с твоей стороны! Сихди, ты хочешь насмехаться надо мной! Помни, что ты, как дух-покровитель, обязан всегда поступать благородно!
— А ты, как ангел-хранитель, всегда стремишься вперед, но никогда не назад! Запомни это! Тот, кто в своей жизни так счастлив, что оставил за собой болотную землю, пусть лучше оскверняется, чем поддастся обычной жажде вернуться в болото! Вода есть везде, даже в самой пустынной, сухой пустыне; нужно только знать, как ее найти. И что в песках пустыни чище и полезнее, чем в умеренной почве аллювиальной земли, ты, кто из пустыни, знаешь это так же хорошо, как и я.
— Да, конечно, — кивнул он. — Но то, что ты там говоришь, звучит так, как будто ты рассчитываешь на такую чистую, звонкую песчаную воду?
— Тем не менее, да. Но река не могла уйти из района Чобанов, не затопив тамошний песок. Чем больше мы приближаемся к ущелью, тем больше у нас шансов столкнуться с песчаными местами…
— Но не по воде, — прервал он меня.
— О, да! Однако в соответствии с совершенно неизвестными тебе законами Фенни Мизани Меджа и в соответствии с правилами…

—  Молчи, — вмешался он в мою речь, на несколько мгновений зажав руками оба уха. — Я хотел бы узнать об этой твоей Фенни Мизани Медже так же, как и обо всех других твоих науках! При этом ничего не выходит, кроме как подняться из подсознания в верхнее сознание и снова свалиться оттуда в позорное состояние! Я испытал это! Нет, когда я испытываю жажду, я хочу пить не Фенни Мизани Меджу, а воду, и поэтому прошу тебя…

Он остановился на середине речи. Он увидел что-то такое, что заставило его замолчать. Это было светлое пятно на старом, темном болотистом дне речного русла. Я ничего не сказал, а только улыбнулся. Оглянувшись на меня и заметив эту улыбку, он опустил глаза и самым милым своим, самым искренним образом признался:

— Сихди, я бык, осел, овца, если коротко, жалкий парень, чьему  здравому смыслу требуется целый час, чтобы прийти в себя. И даже тогда ничего хорошего не выходит, а все какая-то глупость! Не так ли, это светлое пятно вон там — песок?
—  Подозреваю что так. Давай посмотрим! Мы приближаемся к ущелью. Я надеюсь, мы доберемся до него задолго до вечера.


Мы сошли с лошадей и направились к указанному месту. Да, оно состояло из песка, который был сухим всего на несколько дюймов глубиной, но затем начал становиться влажным. Эта влага росла с глубиной. Халиф с истинным энтузиазмом исправит любую ошибку или загладит вину, которую увидит; так и здесь. Он поспешил обратно к лошадям и отстегнул от ремней два своих металлических арабских стремени. По своей форме они отлично подходили для ручной копки. Он взял одну, а я — другую. Мы в мгновение ока вырыли яму, в которой собралась чистая, вкусная вода. Она была процежена через песок. Мы оба вдоволь напились. Собакам тоже хватило. Мы расширили яму, и также напоили лошадей. Затем вода просочилась так быстро, что мы смогли очистить ее и наполнить шланги. Когда мы закончили с этим, у нас на все это ушло получаса. Теперь мы снова сели в седла и поехали дальше. Халиф чувствовал себя пристыженным. Он сказал:

— Как быстро и удобно все это получилось! А мне понадобилось бы более двенадцати часов, чтобы найти воду и вернуться к тебе!

— Если бы я подождал, да! Но я бы поехал дальше, и поэтому ты не добрался бы до меня за двенадцать часов. Кроме того, ты должен помнить, что теперь у нас есть хорошая очищенная песчаная вода, в то время как ты смог бы принести только обычную болотную воду.
— Ты думаешь, что даже за ущельем у нас всегда будет вода?
— Я надеюсь на это.
— Но та пустыня печально известна. Она должна быть самой сухой из всех, что есть.
— Не верю в это. Я убежден, что она лучше своей репутации. На севере она окружена горами, а за ними и над ними возвышаются горные массивы Джиннистана. Это обеспечивает давление воды, которая, в любом случае, доходит и до страны Чобанов. Кстати, на карте, которую дал мне Джирбани, я нашел местные знаки, которые, во всяком случае, означают точки воды. Они пришли от его отца, часто пересекавшего пустыню и поэтому очень хорошо ее знающего. Говорят, он преуспел в этом своем путешествии только благодаря чутью своих собак. Не хочу спорить, но добавлю, что его собственное знание водных мест еще важнее, чем носы его четвероногих спутников. Не думаю, что ты догадываешься, насколько велика эта важность и для нас, возможно.
— Для нас? Почему?
— Мы же хотим победить Чобанов. Нет?
— Да. Но мы не просто хотим этого, мы хотим покорить их, желающих завладеть землей.
— Совершенно верно! Но что входит в число таких побед?
— Отвага.
— Больше ничего?
— Верно, гораздо больше. Смелость, хитрость, благоразумие, практика, настойчивость, ловкость и многое другое. Сихди, ты улыбаешься! Ты смеешься надо мной. Признайся!
— Немного да. Твое перечисление одинаково хорошо сочетается с любой поркой за двойки. Как мы знаем со вчерашнего вечера, не только между Уссулами и Чобанами будет битва, но и Джунубы будут участвовать. Победителя я уже знаю сегодня.
— Это, конечно, мы!
— Охо! Настоящий победитель называется совсем не так, как мы.
— Я его знаю?
— Да.
— Как его зовут?
— Фляга для воды.
—  Что...!


Это слово застряло у него в устах, и он непонимающе посмотрел мне в лицо. Но потом ему показалось, что к нему пришло озарение. Он закрыл рот, остававшимся у него открытым, кивнул мне, сделал хитрое лицо и продолжил:

— Фляга! Совершенно верно! Меха для воды! У кого достаточно воды, тот выдержит дольше всех. Но тот, у кого ее нет, зачахнет, как бы силен и как бы он умен ни был. Отсюда и тысячи емкостей для воды, которые ты заказал! Сихди, я думаю, что намек на эти фляги шланги был тебе от ангелов-хранителей.
— Возможно, ты не совсем ошибся, назвав это так
— Но где взять воду для стольких сосудов?
— Ты имеешь в виду для такого скопления животных и людей. Потому что это главное, а сосуды второстепенны
— Мне становится страшно, как подумаю об этом!
— Мне нет.
— Но от тебя потребуют это! Ответственность будет на тебе! Сможешь ли  вынести?
— Вероятно. У меня есть три союзника, которые меня не подведут.
— Слушай, Сихди, какое у тебя лицо при этих словах! Я знаю это твое выражение! Когда оно появляется, у тебя всегда возникает хорошая, умная мысль! Неужели я один из этих трех твоих союзников?
— Нет, мой дорогой Халиф, к сожалению, ты не можешь, Столько воды, сколько мне нужно, ты, вероятно, не сможешь мне дать.
— Конечно, нет! Но и у тебя, как когда-то у Мусы, нет жезла, которым тебе нужно только стучать по скале, чтобы из нее хлынула вода.
— У меня даже есть три таких жезла.
— Где? Как же так? Конечно, ты имеешь в виду это только образно?
— Да. Я имею в виду наших трех союзников. Первый из них — карта Джирбани, находящаяся у меня здесь в кармане. Я верю, что она зарекомендует себя исключительно хорошо.
— Если ты не обманываешься!
— Не обманываюсь ли я, это выясниться уже сегодня до вечера. Но я не ошибаюсь, эта карта имеет ценность, которую ты даже не можешь преувеличить.
— Знает ли об этом Джирбани?
— Нет. Это таинственные знаки Джиннистанца на карте. Если я правильно определил, нам, вероятно, никогда не придется испытывать жажду.
— А второй союзник?
— Очень сомневаюсь, что пустыня Чобанов так уж совершенно безводна. Как я уже намекал тебе, законы Фенни Мизани Меджа указывают на то, что...
— Да будет милостив ко мне Аллах! — быстро заговорил он. — Оставь меня в покое с этой твоей Фенни Мизани Меджа и лучше скажи мне, кто твой третий союзник!



ГЛАВА 2


— Мой третий — это вулканы Джиннистана.
— Огнедышащие горы?
— Да.
— Которые теперь все вечера пребывают в сиянии пламени?
— Именно.
— Твои союзники? Я этого не понимаю!
— Ты должен помнить, что они не только пребывают в сиянии и пламени, как ты говоришь, но также днем и ночью, то есть всегда, только при свете дня их нельзя увидеть как в ночной тьме. Эти вулканические извержения, как рассказали Талджа и Жрица, возобновляются примерно через сто лет, и теперь я вспоминаю, что читал в библиотеке нашей Мары Дуриме, что Сула, пересохшая река из-за того что была вынуждена вернуться к своему источнику, проходит через каждый из них. В XIX веке однажды предпринималась попытка вернуть Рай. Там стояло: «Тогда в полноводном течении умчит прочь слезы и тоску , и соловьи будут пить утреннюю росу там, где даже камни умирали от жажды!» Эти два слова, а именно, что вулканы светятся каждые сто лет и что Сула, река Мира раз в столетие восстанавливает свое полноводное течение, на мой взгляд, кажутся взаимосвязанными друг с другом. Одно кажется причиной или следствием другого.
— Что вулканы извергаются, когда река становится полноводной? — серьезно спросил Халиф.
— О, нет, — рассмеялся я. — Скорее наоборот. А именно, что в реке прибывает вода, когда вулканы приходят в действие. Вспомни массы вечного льда,  хранящиеся там наверху в горах. Этот лед, сравниваемый со смертью, таит в себе бесконечную полноту жизни; просто нужно сначала показать и рассказать об этом недальновидному человеку. И представь себе, что этот лед — недельный или даже месячный период вулканических извержений, в результате которых образуются угли, которые не могут противостоять холоду, будь он еще таким сильным. Там натаяло огромное количество льда. Он превращается в воду. Она шумит, грохочет и течет в долину. Чем больше жара и чем дольше он длится, тем на большую глубину пропитывается земля и насыщается водой. Влага не только заполняет ручьи и реки, она также впитывается жаждущей землей, как высохшей губкой, и тайно и незримо спускается по ее порам вниз в пустыню, где она вынуждена плыть в глубоких руслах старых, опустошенных водотоков и проявляться. Я считаю для нас большим счастьем, что сейчас начался такой период. Он  будет нашим союзником. Он даст нам воду, необходимую для достижения наших целей, даже в самой засушливой пустыне Чобанов. Нам больше ничего не нужно, кроме того, что мы выбираем район, через который мы движемся, с точки зрения Васф-уль-арз или Ильми табакат-и-арз. Если мы это сделаем, тогда...
— Молчи, молчи! — вмешался он в мою речь. — Нам нужна вода, но не Васф-уль-арз, а также не Ильми табакат-и-арз. Обрати внимание на мое подсознание, когда я сижу наверху, и помилуй мое высшее сознание, когда я лежу внизу, но избавь меня от этих наук, которыми не возможно ни набить трубку,  ни согреть в кофейнике!
— Хорошо, дорогой Халиф! Я просто хотел намекнуть тебе, что совсем нетрудно рассмотреть местность, с находящейся в ней частью скрытой воды. Мы найдем какую-нибудь, я почти уверен в этом. И тогда это будет похоже на исполнение обетования, на откровение великой, благословенной связи. Там, наверху, в Джиннистане, райские врата открываются огнедышащей ночью, и пламя бросает в мир ангельский вопрос, будет ли, наконец, мир на земле. В углях этого пламени тают древние ледники и идут навстречу человеку с их помощью даже в пустыню, чтобы можно было мечом принудить к миру, в котором ему отказано во всем мире!

Тут луч счастья скользнул по лицу моего доброго Хаджи, и он воскликнул:

— Эфенди, ты же знаешь, что я ненавижу трусость, но обожаю храбрость и не боюсь ни одного врага. Борьба для меня, если у нее есть веские причины и она происходит честно — это блаженство. Но я так же, как и ты, понимаю, что мир лучше войны. Мы оба, ты и я, вероятно, более чем достаточно заслужили воинскую славу; теперь нам разрешено стремиться к миру, не разочаровываясь. Мы можем вернуться домой из мира, где никто не переносит друг друга и из-за этого постоянно дерется. Мы можем построить себе жилища, куда ненависть и ссора не сможет проникнуть. Я вернусь домой к своей Ханне, самому великолепному благоуханному цветку на земле, и привезу ей десять верблюдов с коврами, одеялами, шарфами и холстами, чтобы устроить ей самый красивый из всех шатров, которые когда-либо видели. И ты тоже возвращаешься домой к страдающей женщине, которую ты называешь своей «душой». Ты принесешь ей... да, Сихди, что ты ей принесешь? Вы ведь живете не в палатках, сделанных из льняных или хлопчатобумажных тканей, а в домах, построенных вами... послушай, Сихди, из чего сделаны эти дома?
— Стены из кирпича, из деревянных балок и досок и так далее.
— Чем они покрыты?
— Шифером,черепицей, кровельной дранкой, рубероидом и так далее.
— Есть ли вокруг них сады?
— Клянусь моим, да.
— А как называется такой дом, стоящий посреди сада и просто для радости?
— Это называют виллой.
— Ну что ж, по возвращении домой ты можешь не нагружать себя коврами, одеялами, шарфами и холстами, бесполезными для тебя, но привезешь домой из Египта, Аравии или Персии следующее.

Он, продолжая двигаться вперед, широко расставил пять пальцев левой руки и указательным пальцем правой руки отсчитывал на них отдельные пункты  по очереди:

— Во-первых, десять грузовых верблюдов кирпичей и так далее. Во-вторых, десять верблюжьих грузов деревянных бревен и досок и так далее. В-третьих, десять верблюжьих погрузок кровельного покрытия и черепицы и так далее. В-четвертых, десять верблюжьих погрузок черепицы и кровельного картона и так далее. И в-пятых, десять грузов верблюдов священной земли из Мекки, Медины, Иерусалима и Каира, на чем ты построишь новую виллу для жены своего сердца. Даже сад, который находится вокруг, вы можете посыпать этой землей, потому что она обладает восхитительным свойством, отгонять от вас всех диких зверей и всех злых людей.
— Хорошо, я это сделаю, — весело кивнул я. — Что еще мне взять с собой?
— Больше ничего, потому что уже пять, и у меня больше нет пальцев, чтобы подсчитать более отдаленные вещи. Так что довольствуйся тем, что я тебе указал. Этого достаточно. Учти, это уже пять раз по десять верблюдов, то есть пятьдесят! Если ты будешь вести их из Персии, Аравии или Египта в Германию, содержать в порядке и кормить, то в пути у тебя будет столько дел, что со всеми и не управишься. Поэтому я советую тебе больше ничего не брать с собой и довольствоваться тем, что у тебя есть! Поистине мудрый человек никогда не требует от Аллаха слишком многого!
— Особенно когда речь идет о балках, досках и черепице!
— Тише! Не смейся над виллой! Я серьезно! У тебя есть привычка смеяться надо мной, когда я говорю серьезно, и принимать меня всерьез только тогда, когда я шучу, Сихди, здесь горел огонь.


Он остановился, я тоже. Мы все еще находились у русла реки, но теперь она была без воды. Сегодня справа от нас тоже был лес, но он был не таким густым, как вчера, потому что здесь не хватало влаги. Внизу, в русле реки, здесь был водоем с очень мутным содержимым, из которого, как мы видели по следам, пили лошади и верблюды. Всадники расположились на опушке леса и поели. Конечно, это были Джунубы. Мы даже не спешились с лошадей. То обстоятельство, что эти люди сделали здесь короткую остановку, не имело для меня никакого значения. Я лишь обвел взглядом поверхность  площади, а затем поехал дальше. Халиф задержался еще на мгновение, а затем последовал за мной. Но он был беспокойным. Он несколько раз оборачивался и оглядывался.

— Что обнаружил? — спросил я его.
— На самом деле ничего, ничего, —  ответил он. — Но мне как-то  странно.
— Как?
— Как подсказка.
— Что за догадка?
— Что мы должны были остаться там.
— Примерно так же, как злая совесть? Как страх, будто мы пропустили что-то хорошее?
— Да, страх! Так оно и есть.
— Знакомо! Мы вернемся и внимательно осмотрим место. Я убежден, что мы найдем что-то немаловажное.


Итак, мы снова повернули назад. Прибыв на место, мы спешились и осмотрели его, но  не обнаружили ничего. Мы еще раз все обследовали, но так же тщетно. Хотя следы были вчерашними, они все еще были видны довольно отчетливо, потому что Джунубы не заботились об осторожности. Двое слуг с лошадьми и верблюдами были у воды. Двое других сидели на краю и наблюдали за водопоем. Двое господ располагались рядом друг с другом и оставили вмятины на  темно-коричневом  мягком мху. Разбросанные мясные объедки доказывали, что мясо было съедено. Но больше этого, несмотря на все поиски, обнаружить не удалось. Поэтому я вернулся к своей лошади и отказался от напрасных поисков. Тогда Халиф предостерег меня:

— Эфенди, останемся еще! Я боюсь, очень странно боюсь, когда вижу, что ты хочешь уйти. Здесь должно остаться что-то, что мы должны обнаружить; это должно быть, должно быть! Я никогда в жизни не испытывал такого страха, как сейчас. Посмотри на меня!

Он подошел ко мне, чтобы я мог посмотреть на него. Я видел, что его щеки были влажными. Лоб над его бровями блестел от пота.



— Это пот от страха! — сказал он, вытирая его. — Я никогда еще не был полон таким беспокойством, как в этот момент. Мое сердце бьется так громко, что я слышу это внутри. Прошу тебя, давай поищем еще раз!
— Так и мне становится почти страшно! Такое внутреннее напряжение должно иметь вескую причину. Попробуем  действовать осторожнее! До сих пор мы искали исключительно стоя. А теперь в присест! Если и можно найти что-то важное, то, вероятно, там, где сидели два этих господина. Начнем же!

Мы вернулись на указанное место и принялись ползать на коленях, чтобы теперь прощупывать мох не только глазами, но и пальцами. Едва это произошло, Халиф крикнул: "Хамдулилла, нашел!" и я одновременно  сказал: "Вот оно, там, во мху!" И в тот же миг он ухватил и я тоже. Мы вытащили, он правой рукой и я правой, нож, до упора погруженный в мох. Эта рукоять была из металла настолько потемневшего, состаренного, ржавого или позеленевшего, что была точно в цвет мха и, если смотреть сверху, казалась полностью неотличимой от него. Только на коленях, когда наши глаза теперь смотрели сбоку, мы сразу обнаружили это. Лезвие было блестящим и острым, будто только что из ножен,  сделанное из самой лучшей  древнеиндийской стали. С его остротой можно было легко остричь распущенные волосы. При внимательном рассмотрении было видно, что на рукояти выгравированы линии и точки, но нечетко различимые, и, вполне естественно, мы не удосужились в тот первый момент расшифровать эти рисунки. Наоборот, наше внимание сразу же привлекла крепкая, необычная задняя часть лезвия, зазубренная под прямым углом, с насечками разной ширины и глубины. Я не могу сделать это яснее, чем попросив вас подумать о наших новых ключах от чемоданов, с некоторых пор вошедших в моду и состоящих только из широкой бородки и выемок, соответствующим защитным штифтам в замке. Это особенное лезвие не фиксировалось в рукоятке прочно и неподвижно, но соединялось с ним шарниром, и поэтому могло сгибаться.

— Нож, перочинный нож! — сказал Халиф. — Это либо «Первый министр», либо «Высший из всех существующих жрецов» во время трапезы воткнул его здесь в мох, а потом забыл. Если он принадлежал последнему, то мы нашли нож, которым ест «Бог»! Вот, возьми его, Сихди! И возьми что-нибудь еще для этого!

Он отдал мне нож, который держал в руках, и одновременно поцеловал почти прямо в губы. Потом, встретив вопросительный взгляд в моих глазах, он извинился:

— Прости поцелуй, Сихди! Я не мог иначе, я должен был отдать его тебе. Из благодарности за то, что ты позволил еще раз поискать. Во мне есть что-то такое, чем я сам не являюсь. Это нечто бесконечно радуется тому, что мы нашли нож. Это предназначено для нас. Его владелец был вынужден зарыть его здесь в мох, а затем оставить застрявшим. Это внутреннее что-то подсказывает мне, что этот нож представляет для нас ценность, о какой мы еще даже не подозреваем. Я так рад, так счастлив, что это было обнаружено нами! Ты это понимаешь? Я — нет! Радость велела мне поцеловать тебя. Но зачем эти зазубренные насечки в задней части клинка? Я такого ножа еще не видел. Ты угадываешь их цель?
— Да.
— Что же это?
— Этот нож когда-то был боевым ножом для мелких жертвенных животных и в то же время был ключом к храму, в котором приносились эти жертвы.
— Ключом? Каким образом?
— Посмотри сюда! Открываешь сложенный нож и вставляешь лезвие в замочную скважину. Затем закрываешь нож наполовину, прижимая рукоять вниз. Как только это будет сделано, ручка образует сгиб, то есть рукоять, а лезвие — настоящий ключ, который поворачиваешь за рукоять, пока замок не откроется. Попеременно сгибая нож, открывая его, сгибая наполовину, а затем, поворачивая ручку, я показал Хаджи, как пользоваться этим древним индийским ключом от ножа.

Он посмотрел на меня, затем медленно покачал головой и сказал:

— Хотя эта вещь очень интересная, она не кажется мне очень обнадеживающей. У нас есть ключ, но замка к нему нет. И если у нас это и есть, откуда мы возьмем храм, которому он принадлежит? Этот храм стоял в древней Индии. Он все еще стоит? И где? С этим ключом это совершенно то же самое, как если у меня, например, есть шпоры, но к ним нет лошади. Да, даже еще хуже, потому что лошадь, во всяком случае, легче и проще получить, чем древний индостанский идолопоклоннический храм, скорее всего, давно рассыпавшийся в руины. Я бесконечно радуюсь тому, что мое чувство не обмануло меня, а побудило нас найти этот ключ, но предпочел бы,  чтобы вместо ключа мы нашли храм, а вместо с храма нам достался только ключ!
— Ты требуешь слишком многого. Мне достаточно того, что у меня есть.
— Итак, ключ!
— Нет. Потому что у нас есть не только он, но и многое другое.
— Хотел бы я знать, что!
— Не что, а кто. А точнее, тот, кто принес его сюда и оставил там. Будь то Маха-лама или Министр, для меня не имеет значения. Я буду считать, пока не доказано обратное, что ножом владел не Министр, а Верховный Жрец. Хотя и не склонен предполагать, что ему передали это официально, но обладание, скорее всего, связано с его священным саном. Совершенно не исключено, что он знает, к какому именно зданию принадлежит ключ. Если это так, то мы узнаем об этом от него же, потому что снова встретимся с ним. Тогда и выяснится, принесет ли сегодняшняя находка нам какую-либо пользу или нет.
— Что касается чувства, заставившего меня снова вернуться и обследовать заново, то оно принесло пользу, причем очень большую. Я прошу тебя, Сихди, хорошо береги нож. Если ты действительно подозреваешь, что мы найдем то, что принадлежит ему, а именно храм, чьи замки он открывает, то я хочу отказаться от своего утверждения, что дело не очень обнадеживающее. В любом случае, я узнал здесь кое-что, чего не знал, а именно, что вне нас существуют загадочные вещи или даже люди, чьи голоса проникают глубоко в наше внутреннее существо. Ибо увещевание вернуться и снова поискать исходило не от меня, а извне; я это ясно чувствовал. Я прошу тебя не разговаривать со мной сейчас. Это дело кажется мне чрезвычайно важным. Я подумаю о нем.

Когда он сказал это, с моих губ сорвалось было ироничное упоминание о его «здравом смысле», но я отмахнулся от него, потому что милый малыш заслуживал здесь только одобрения, но не насмешек. Он вел себя, пока мы шли дальше, совершенно молча. Я тоже молчал, но был занят мыслями так же как и он, хотя и в другой области. Мое внимание было сосредоточено на местности, через которую мы проходили, и на изменениях, которые она претерпевала, чем дальше мы продвигались вперед, тем больше менялась почва. Гумус исчез. Торфяная почва превратилась в песчаную. Разумеется, эти изменения распространилось и на растительный мир. Наш путь лежал между двумя крайностями от первобытного леса до пустыни. Он переходил от одного к другой. Крайне интересно было наблюдать не только за деревьями, но и за кустарниками, кустами, многолетниками, травами и злаками, как они исчезали, заменяясь похожими, но все же  совсем другими. Это было так, как если бы у нас была привилегия преодолеть большое расстояние от индийских джунглей до пустынных районов Западной Африки за несколько часов. Лес, наконец, исчез совсем. Мы ехали по степи, похожей на Калахари. Я видел, дикие верблюжьи колючки, и, само собой разумеется, дикие огурцы. Только там, где на песке еще оставались торфяники, появлялись одиночные или широко сгруппированные деревья, но они напоминали раскидистые альбизии леббек и другие бестеневые виды альбиций, они не смягчали, а лишь усиливали  впечатление пустыни. (Альбиция леббек — дерево, вырастающее от 18 до 30 м в высоту со стволом от 50 см до 1 м в диаметре. Семейство бобовых — Прим. перев.)


Халиф, казалось, ничего этого не замечал. Хотя его взгляд и блуждал повсюду, но оставался пустым. Даже движения рук и ног, требовавшие связи с лошадью, были чисто механические. Он думал и размышлял, время от времени меняя выражение лица то на радостное, то на раздраженное, в зависимости от предположений, нашел ли что-нибудь или нет. Наконец, однако, после долгого, долгого времени, он внезапно вскинул обе руки высоко в воздух и воскликнул:

— Hamdulillah! Есть! Эфенди, у меня есть?
— Что? — спросил я.
— Секрет!
— Вот как! Хотя не представляю, что за секрет ты имеешь в виду, но все же позволю себе вопрос, если сможешь его разрешить.
— Разрешить? Нет, я не могу решить эту проблему, — ответил он.
— Тогда держи это при себе!
— Мне даже в голову не приходит! Я обязательно должен тебе это сказать!
— Но я не хочу это слышать!
— Ты должен! Это слишком важно!
— Очень сомневаюсь! Любой, у кого есть секрет, считает его важным; но когда приходит решение, обычно важность заканчивается. Оставь свое при себе. Я и так настолько переполнен всевозможными тайнами, которые не могу разгадать, что приходится воздерживаться и от твоих.
— Тебе не нужно их хранить! — он повернулся. — Если тебе это не понравится, так снова вернешь мне!
— Ты поостережешься от возвращения, — засмеялся я, — ты будешь рад избавиться от этого!
— Нет, действительно нет, Сихди, — поклонился он. — Это не тот груз, который я хочу взвалить на тебя. Но это что-то невидимое, что я хочу показать тебе, чтобы узнать, сможешь ли ты сделать это видимым. Я не могу этого сделать.
— Так говори! Это связано с нашими находками ножей?
— Да. Правда, на самом деле не с ножом, а с внутренним голосом, которому я подчинился, когда заставил тебя снова вернуться. Ты тоже знаешь такие голоса?
— Да.
— Откуда они?
— Ну, наверное, изнутри!
— Почему?
— Это выражение, что ты используешь. Ты, наверное, не говорил бы о внутренних голосах, если бы они не исходили изнутри?
— Хм! Вопрос правильный, и все же неправильный. Я называю этот голос внутренним, потому что слышу его только внутренне. Но это еще не значит, что он приходят именно изнутри. Разве его происхождение не может быть внешним?
— Мой дорогой Халиф, я прошу тебя воздержаться от моего ответа.
— Почему?
— Потому что ты запретил мне путать твое сверхсознание с подсознанием. На твой вопрос может ответить только старый мудрец, а ты неоднократно уверял меня, что тебя это не впечатляет
— Совершенно верно, — кивнул он. — Твоя усталый мудрец ни на что не годится. Он в высшей степени невежественен и все же утверждает, что знает все. И тот, кто это делает, не только делает себя смешным, но даже считается вредным!
— Так ты хочешь сказать, что наука невежественна?
— Скажи: бывает слесарь, не знающий что такое замок?
— Нет.
— Бывает  сапожник, называющий ботинки сапогами, сапоги тапками, а тапки ботинками? Короче, такой, кто не может ни показать, ни объяснить разницу между ботинками, сапогами и тапками?
— Нет.
— Ну, так и твое  «учение о душе» похоже на того слесаря, не способного объяснить, что такое замок, потому что неспособно объяснить мне, что такое душа. А твое учение о душе похоже на того сапожника, даже не знающего различия в тапочках, туфлях и сапогах, потому что даже не знает различия между анимой, духом и душой; он говорит об этих трех вещах, не зная, кто они и что; путает одно с другим; сегодня говорит, что все они одно, а завтра утверждает, что не может быть никаких больших различий, кроме тех, которые здесь должны быть. Короче говоря, если внимательно посмотреть на твою знаменитую мудрость, она окажется похожей на твоего не менее знаменитого Хаджи Халифа, когда он был сброшен на землю лошадью и больше уже не знал: находится ли он внизу сверхсознания или наверху подсознания. Нет! Этой странной науке я никогда не задам вопрос, на который ожидаю ответа, потому что она не способна ответить мне ни на один. Вопрос, который я задал, был адресован не ей, а тебе, и я надеюсь, что ты не превратился вдруг и без всякой причины в науку, которую можно назвать знанием, не являющимся на самом деле ни знанием, ни мудростью! Говорю тебе, Эфенди, целых два часа на одном дыхании я обдумывал свой вопрос. Голова у меня болит от напряжения; шея от интеллектуального перенапряжения, а выше бедер у крестца я чувствую резкую боль, потому что перегрузил свой мозг и перенапряг свою проницательность. И теперь я вкладываю плоды этого моего умственного усилия в твои руки, чтобы получить информацию, и что ты делаешь? Ты требуешь от меня воздержаться от ответа! Ты должен был сказать мне это, прежде чем я начну думать; вот тогда я бы отказался от этой работы! Но позволить мне довести эту тяжелую, унылую, трудную работу до конца, а затем потерпеть неудачу в заслуженном успехе, это коварно, это коварство, это плохо с твоей стороны! Мне не нужно этого терпеть!
— Так не терпи!
— Не становись еще ироничнее! Однако, я этого не потерплю, но потребую от тебя, чтобы ты был умнее твоей психологии, написавшей уже миллионы книг о духе и душе, не зная, кто эти двое на самом деле, откуда они произошли, где они помещаются, что они должны  делать здесь с нами и куда они уйдут снова, когда их инструмент, тело, перестанет существовать. Так что в последний раз тебя спрашиваю, хочешь ли ты ответить мне или нет!
— А что станешь делать, если не захочу?
— Я... я... хм! Сихди, ты ужасный человек! Разве ты не чувствуешь, что этим своим вопросом ты доводишь дело до самой верхней точки?
— А ты, видимо, нет?
— Я? Хм! Это совсем другое! Я имею право учиться у тебя, потому что ты самый умный из нас двоих. Если ты откажешь мне в этом наставлении, ты будешь виновен в упущении, от которого я хочу тебя уберечь. Так что, если я и был тороплив сейчас, то только ради твоего спасения. Теперь ты ответишь мне?
— Да. И лишь потому, что ты признал меня самым умным из нас двоих.
— Слушай, Сихди, не начинай снова! Я не утверждал, что ты всегда и во всем умнее, а имел в виду только применительно к делу, которое мы обсуждаем. Это про голоса, которые мы слышим, звучащие внутри нас. Я спросил тебя, не возможно ли, чтобы они пришли извне. Я хочу, чтобы на этот вопрос ответил не твой невежественный усталый Мудрец, а ты сам. Я искренне прошу тебя сказать мне, есть ли такие голоса и внутри тебя.
— Я об этом не знаю.
— Как? Что? Ты не знаешь? Но ты же должен знать!
— Нет.
— Тогда ты глупее, чем я думал! О, Сихди, как я ошибся в тебе! Я назвал твою мудрость невежественной, а теперь оказывается, что ты знаешь еще меньше, чем она, а именно ничего! Кто бы мог подумать! Я — нет!
— Я тоже! Но утешься, дорогой Халиф! Глупость не с моей стороны, а с твоей.
— Охо!
— Да, с твоей!
— Почему?
— Ты неправильно выразился. Ты спрашивал меня, существуют ли у меня внутри такие же голоса, но мы же не знаем, где именно они есть! Ты, во всяком случае, хотел спросить, слышу ли я такие голоса внутри себя, и тут я отвечаю утвердительно. Я всегда обращал внимание на эти голоса. Я слышу их внутри себя; но где они возникают или откуда они берутся, это вопрос, который я должен оставить открытым!
— Прекрасно! Я рад этому! Потому что, если ты оставишь его открытым, я проберусь внутрь. Я говорю тебе, Сихди, хотя эти голоса звучат внутри нас, но они возникают не внутри нас, а приходят извне.
— Доказательства!
— Немедленно! Просто подожди, пока я соберу все свои мысли вместе! Ты совсем меня запутал! А именно то, что эти голоса исходят не от меня, а извне, вот о чем я думал последние два часа. Я долго, долго ничего не мог найти, пока, наконец, не вспомнил Аль-Фатиху, Открывающую, первую суру Корана, которой я молюсь ежедневно утром и вечером, а также в течение дня при каждом удобном случае. При этом мне пришло в голову, что я никогда не смогу молиться ей именно так, как хочу.
— Почему?
— Я имею в виду без помех. Без того, чтобы во мне не возникло ничего другого. Я планирую очень твердо и решительно, произносить эту свою молитву в одиночестве и ни о чем другом не думать. Но едва я начинаю «Хвала Богу — Господу миров!  Всемилостивому, Милосердному Властелину Судного дня», прилетает какое-нибудь постороннее слово или ложный, совершенно чуждый предмет именно внутри меня, и попадает в середину моей молитвы, чтобы испортить мое поклонение. Ты даже не подозреваешь, сколько тысяч раз это уже донимало меня.
— Может, это окружающая среда так беспокоит? — спросил я с предубеждением.
— Нет.
— Вероятно, то, что ты слышишь и видишь, когда молишься?
— Тоже нет. Сил во мне достаточно, чтобы все это исключить и собраться так, чтобы это не могло меня беспокоить. Эти странные вещи,  портящие мне молитву, не проникают внутрь меня ни через глаза, ни через уши, а каким-то другим путем, которого я, впрочем, не знаю. Это вещи, совсем не находящиеся у меня перед глазами и ушами, когда я молюсь. Например, я отдыхаю в густом первобытном лесу. Совершенно темно. Я ничего не вижу и не слышу, совсем ничего. Там я молюсь пятьдесят третьей сурой о падающей звезде. И пока я стараюсь не думать ни о чем, кроме содержания этой суры, в середине моих самых благочестивых мыслей мне приходят в голову всевозможные люди или появляются всевозможные предметы,  вообще не имеющие отношения к этой суре. При том, даже не собираясь об этом думать, вдруг посреди молитвенных строк я думаю о тапочке моей Ханны, о насморке, случившемся три года назад, о наказании, полученном в детстве, или даже об одной из множества глупостей, совершенных мной позже в более старшем возрасте. Теперь я спрашиваю тебя, Сихди: неужели это я думаю об этих вещах?
— Вряд ли!
— Нет! Воистину, нет! Потому что я хочу думать только об одной суре! Я даже прилагаю величайшие усилия, чтобы не отвлекаться от нее ни на мгновение. Так что это кто-то другой бросает мне эти мысли, чтобы обеспокоить и раздражить меня. Но кто же этот негодяй?
— Подумай! Может, ты его найдешь!
— Подумай! Легко сказать! Но, думая, чтобы поймать его, он продолжает в своей злобе и бросает мне вещи, которые скрывают его от меня так, что я совершенно не могу его обнаружить. Сихди, ты даже не представляешь, на что это похоже!
— Не ошибусь!
— Не ошибешься? Хм! Значит, и ты тоже?
— Да, и я тоже, мой дорогой Халиф! И не только ты или я, но и любой другой человек, думающий про себя и при этом сознающий себя. Например, Фатиха, которую ты приводишь так же ясно,  как и убедительно. Совершенно то же самое случалось со мной бесчисленное количество раз во время молитвы Отче Наш. Миллионы молятся ей, и все эти миллионы поступают так же, как мы с тобой, но, к сожалению, среди них мало кто обращает на это внимание и смотрит, чтобы сделать из этого правильные выводы.
— Значит, и ты тоже! Так что и ты тоже! — повторил он. — И ты, конечно, думал об этом гораздо чаще и гораздо правильнее, чем я! Но знаешь, Эфенди, такое ведь не только во время молитвы, но и в других случаях! Почти всегда, когда есть что-то серьезное или важное, что нужно сделать и обдумать, появляются незаметно эти помехи. Это точно так же, как если бы, пока я тружусь и сажаю в своем саду, злой сосед стоял бы снаружи и закидывал всевозможные камни и семена сорняков, чтобы навредить мне!
— Вот почему ты назвал его негодяем!
— В том числе! Негодяй, подлец, мошенник и фальсификатор, искажающий мои лучшие замыслы, чтобы превратить желаемое мной добро во зло. Сихди, я думаю, что этот парень виноват во всех глупостях, которые я сделал, и — к Божьему огорчению — вероятно, еще сделаю!
— У этого подозрения есть веские основания.
— Но кто этот парень? Скажи мне это, чтобы я мог найти его и схватить! Он во мне? Или он снаружи? Я в себе? Или я снаружи? Мы оба во мне? Или мы все снаружи? Я тот, кто хочет добра, а он тот, кто хочет зла. Значит, я не могу быть им, и значит, он не может быть мной. Мы два совершенно разных человека. Ты не согласен, Эфенди?
— Кто вы оба, это меня меньше интересует в данный момент, — ответил я. — Гораздо больше я хотел бы знать, откуда появляются предметы, которыми он прерывает твои мысли.
— Откуда? Хм! Ты имеешь в виду, приходят ли они извне или изнутри? Из себя или откуда еще?
— Да. Пожалуйста, подумай об этом! Но только тщательно и точно!

Он долго и добросовестно размышлял, а затем ответил:

— Нет. Это всегда были вещи, уже известные мне.
— Итак, тот, кого ты называешь негодяем и подлецом, подбрасывает тебе твои собственные камни и твои собственные сорняки обратно в сад. Я намеренно говорю: «обратно». Так где же он находится?
— Снаружи.
— А камни?
— Тоже снаружи.
— Но как же они там оказались, раз уж они твои собственные?
— Внутри! В саду! В моем внутреннем! Сихди, остановись, стой! Я понимаю, как глупо было с моей стороны сердиться на тебя. Ты был совершенно прав, указав мне на опасность от ученых. Я все равно заставил тебя ответить мне, и теперь несу тяжелые последствия. До сегодняшнего дня меня беспокоили только сверхсознание и подсознание. С сегодняшнего дня я теперь должен днем и ночью следить за тем, не находится ли внутри или снаружи негодяй со своими камнями и сорняками. От размышлений у меня уже все болит: голова, шея, спина и ноги, и если это произойдет...

Он прервался на середине речи, остановил свою лошадь и окинул ее долгим, почти удивленным взглядом.

Наконец-то мой Халиф, похоже, достаточно насмотрелся, и теперь воскликнул:

— Машалла — чудо Божье! С тех пор как я углубился в себя, даже не взглянув наружу, местность полностью изменилась! Совсем другая и намного красивее, намного красивее!
— Красивее? Неужели? — спросил я.
— Да, действительно красивее! — ответил он. — Лес ушел! Река ушла! Деревья, кустарники и травы исчезли! Плодородная земля пропала! Больше ничего не видно кроме песка, повсюду просто песок, вдали ничего, кроме песка!
— И это ты называешь красивее?
— Конечно! Здесь точно так же, как на моей родине! В пустынях Магриба, где я родился! Человек находит прекрасным все, что напоминает ему о родине, о его юности, о счастье его детства. Посмотри, наши лошади здесь дышат совсем по-другому! Как наливаются их мышцы, вздымаются хвосты, играют копыта! Это происходит от солнечного света, лучей и чистого воздуха. Нет больше испарений от стоячих вод; ни трухлявое дерево, ни ядовитые грибы не затрудняют наш путь! Чистейший песок вокруг, как сквозь мелкое сито, покрывает все, переливаясь голубоватым, как перламутр, светом. Это та пустыня, что я люблю! Пойдем, доставим лошадям такое удовольствие! Давай хоть раз повеселимся! Галопом, галопом, галопом!


Он отпустил поводья своего коня, и я вслед за ним. Мы летели словно шторм по равнине, полностью лишенной растительности. Бен Ри фыркал от удовольствия. Собаки лаяли, повизгивая. Мой благородный Сир молчал, но каждый его шаг или прыжок был столь же прекрасным и красноречивым выражением восхищения, которое обитало в нем и сегодня придавало его великолепным конечностям совершенно особое выражение движения.


Мы ехали так, чтобы держаться вплотную друг к другу.

— Смотри, Сихди! — сказал Халиф, указывая вперед. — Ты это видишь?
— Да, — отозвался я.
— Как славно! Что это может быть?


Перед нами было сияние, вспышки, брызги и зарево словно бы от маяка, возвышающегося посреди пустынной равнины, однако, светившее не только сверху, но и все состоящее из пламени. Но этот огонь не пылал. Он сверкал короткими лучами, словно выхваченными из пустоты, но сверкающими на границах друг к другу. Там как будто вырисовывался гигантский алмаз, над которым веками трудились миллионы огранщиков, чтобы придать всей его необъятной поверхности способность различать великий, вечно мощный унисон солнечного света с бесчисленными, краткими минутами и секундами. После долгой, тяжелой первобытной лесной темноты это сияние на безграничной открытой поверхности Земли представляло зрелище, какое ни один человек, раз увидев, не сможет забыть уже никогда в своей жизни.


— Что это может быть? — спросил Хаджи, обуздывая свою лошадь, чтобы снова ехать медленно и, таким образом, дольше наслаждаться зрелищем.
— Это легко объяснить с научной точки зрения. То, что мы видим перед собой — это выступающий из земли, богатый слюдой кусок скалы, чьи стеклянные частицы сверкают в лучах солнца.
— Вот как! Это научное объяснение?
— Да.
— Так скажи этой своей науке, что я не позволю ей умалять чудо, что я вижу перед собой. Что такое слюда, не знаю. Принадлежит ли этот материал к царству растений или слонов, мне безразлично; я вообще не обязан знать. Вижу только, что сверкает гораздо прекраснее и гораздо прелестнее всей твоей темной науки, и что не слюда, а это сверкание для меня — чудо и блаженство, можешь мне поверить! Скорее, я хотел бы спросить, как этот высокий камень попал сюда посреди низменности пустыни?
— Вероятно, мы просто не находимся посредине. Мы приближаемся к перешейку, как известно, состоящему из валунов, оставшимися от природного катаклизма. Вероятно, эта скала со слюдой является тем самым передвинутым каменным образованием того периода и... ах, смотри! Сейчас потемнеет. Ты видишь эту фигуру?


Туча пришла с земли, лежавшей позади нас, и так разместилась перед солнцем, что ее тень упала севернее нас. Она на короткое время затемнила скалу, так что проступили ее очертания, и фигура, которую она образовала, стала
со всей отчетливостью видна.

— Мелех, Мелех! Воистину, Мелех! — воскликнул Халиф. — С мирной веткой в руке! У него два крыла, и он стоит на пьедестале из нескольких кусков скалы!

Все было именно так, как сказал Халиф; каменный колосс точно соответствовал его описанию. Увидев это, я остановил свою лошадь и полез в карман, чтобы вытащить карту, которую дал мне Джирбани.

— Чего ты хочешь? Почему остановился? —  спросил Халиф.
— Чтобы сверить по карте. Я уже говорил тебе, сегодня еще до вечера обнаружится, обманет ли она нас. Теперь это время пришло.
— Но дело было не в сверкании этого камня, а в наличии воды!
— Я тоже буду беспокоиться о не сверкании, а просто о воде.

Я подвел своего коня очень близко к его, развернул карту, показал ее ему, а затем продолжил:

— Вот ущелье, граница между землями Уссулов и территорией Чобанов. Последнее, по большому счету, пустынно. Здесь в этой пустыне виден ряд нарисованных точек, что тянутся с юга на север, и обозначенные Мим и Ха. Узнаешь?
— Да, —   кивнул он. —  Что это за точки, за места?
— Не знаю.
— Но ты, кажется, что-то подозреваешь?
— Да. Эти точки, проходящие через пустыню в середине, обязательно обозначают что-то важно для пустыни. А что, по-твоему, может быть названо самым важным?
— Вода?
— Да, конечно! Поэтому я предполагаю, что мы имеем дело здесь с местами, где имеется вода, причем не соленая или непитьевая, питьевая, а в обще, пригодная для питья.
— И что там должны означать эти две буквы М.Х.?
— Може хилве; это почти невозможно по-другому. Не так ли, Халиф?
— Да; я тоже это имел в виду. Во всяком случае, эти точки лежат на пути, по которому Джиннистани проезжал каждый раз, путешествуя на свою родину. Он не нуждался в этой записи для себя, но, вероятно, для своего сына, которому была посвящена карта.
— Если угодно, мы можем двигаться почти во все стороны, потому что у нас есть главное, фляги с водой.
— Но какое отношение это имеет к сегодняшнему дню? Как мы еще до вечера проверим, верна ли карта?
— Взгляни сюда! Здесь скрывается ущелье. Совсем рядом, к югу от него, находится точка, называемая «Эль Мелех», то есть ангел, которого мы видим там перед собой. И под ним стоят те же буквы M.Х., которые мы интерпретируем как «вода». Если сейчас мы найдем воду у Ангела, то для меня несомненно, что и в пустыне Чобанов есть вода во всех точках, обозначенных М.Х... Теперь понимаешь, насколько для нас важна эта скала?
— Воистину! Но, Эфенди, позволь немного усомниться. Я спрашиваю тебя, откуда здесь возьмется вода? Посмотри на этот песок! Это летающий песок, почти такой же мелкий как мука! Принесенный ветром из пустыни Чобанов через Перешеек. И он глубокий, очень глубокий. Здесь не видно ни единой травинки! Я думаю, здесь не будет найдено ни одной капли воды.
— Давайте подождем. Тот, кто ищет воду, не должен судить по поверхности песка. Нижние пласты тоже имеют право на решающее слово.
— Ага! Теперь снова придет твой знаменитый Ильми табакат-и-арз! Пусть они будут, пусть будут! Мне не нравится слышать о них! Когда мы найдем воду, я буду доволен, что это не Ильми, а желанная вода!
— Так давай же! Я надеюсь, что мы найдем ее!


Мы поехали дальше. Туча тем временем исчезла, вот почему Ангел снова засверкал, но ненадолго, потому что, чем ближе мы подъезжали к скале, тем больше менялся угол ее отражения солнечного света в нашу сторону, так что, наконец, все сияющие отражения исчезли, хотя солнце все еще светило. И вот теперь мы увидели нечто такое, что наполнило меня радостью. А именно, скала Ангела, хотя и находилась посреди бесплодных летающих песков, была окружена кустарниками, и над ними даже возвышались мощные верхушки некоторых деревьев. А вокруг росла трава, тем здоровее и сочнее, чем ближе к Ангелу.


— Сихди, ты был прав. Здесь действительно есть вода, — сказал Халиф, пустив свою лошадь рысью, чтобы быстрее преодолеть последнее расстояние. Но я придерживался прежнего темпа. Я, наверное, знал, что он задумал. Он хотел оказаться у скалы раньше меня ради славы, что обнаружил воду. Но в таких случаях у него почти всегда выходило противоположного тому, чего он хотел достичь. Так и на этот раз. Когда я подъехал к Ангелу, Халиф уже давно сошел с коня и лазал назад и вперед по скале, не находя следов воды. Я терпеливо ждал, пока он, наконец, не признался:

— Я ничего не нашел, Сихди, ничего! Мы обманулись.
— Не верю, — ответил я.
— О, да! Если бы здесь была вода, я бы ее нашел!
— С чего бы? Ты достаточно умен для этого?
— Думаю, что так! — продолжил он.
— Неужели? Так вот о чем ты думал, прежде чем искать?
— Нет. Я только что искал. Разве этого недостаточно?
— Да, впрочем, этого достаточно именно для того, чтобы ничего не найти! Смотри, я даже не слез с лошади. Может, не стану даже искать, а останусь сидеть в седле и все-таки найду воду. А почему? Потому что я размышляю, а не слепо смотрю на это.
— Ты позволишь мне подумать с тобой?
— Да. Двое всегда могут сделать больше, чем один.
— Так давай начнем думать! Кто сначала? Я или ты.
— Ты, конечно, потому что ты скорее там, чем я.
— Благодарю тебя, Сихди! Но лучше тебе первому начать размышления, а я присоединюсь к ним позже, чтобы подтвердить. Потому что, знаешь, в подтверждении все!
— Очень правильно! Итак, давай начнем! Ты сейчас увидишь, как быстро мы обнаружим воду, долго не думая. Прежде всего, скажи мне, где ее найти!
— Странный вопрос! — удивленно ответил он. — Конечно же, там внизу в земле! Надеюсь, ты не ищешь ее там, наверху в том облаке, которое, кстати, теперь ушло.
— Не издевайся, а подумай! Какая нам от этого польза там, внизу? Нам это нужно здесь, наверху!
— Я это знаю так же хорошо, как и ты! Наверное, там будет место, которое ведет туда!
— Но где?
— Этого я не знаю.
— Так ищи его!
— Искать? Мне? Послушай, Эфенди, я тебя не понимаю! Сначала ты смеешься надо мной за то, что я искал, не задумываясь, а теперь ты препятствуешь мне в самых глубоких размышлениях для того, чтобы я искал! Говорю тебе, мои размышления зашли так глубоко, что я чуть было не оказался уже внизу, у самой воды! Почему ты побеспокоил меня? Теперь, если я ничего не найду, в этом будешь виноват только ты!
— Я не имел в виду, что ты должен исключительно думать и чувствовать. Я хочу, чтобы ты еще и видел! Посмотри на Ангела! Думаешь, его облик — чисто естественный, просто случайный? Чем дольше я смотрю на него, тем больше мне кажется, что помогали здесь человеческие руки. Вода в пустыне похожа на Ангела-Спасителя. Этот камень посреди пустыни имел форму, из которой легко можно было бы извлечь Ангела. И это сделали, но только в той грубой, бесхитростной манере, которую ты видишь перед собой. Мы, вероятно, стоим у древнего колодца, созданного  только для друзей, путь к воде был сокрыт.
— И ты хочешь его найти? Так быстро? Спустя такое долгое, долгое время?
— Может быть, уже!
— Охо!
— Да, именно! Проход к воде не может быть на большом расстоянии, а должен быть здесь, поблизости. Он не открыт, а скрыт, спрятан. Существует отверстие, которое ведет вниз, с крышкой на нем. Если бы это отверстие было в песке или траве, его форма и место были бы очерчены, несмотря на крышку, в результате влаги, касающейся крышки снизу вверх. Ты видишь такое место?
— Нет.
— Я тоже.
— Значит, это место лежит не в песке и не в траве, а в кустарнике.
— Нет. Здесь так много кустов, что между ними можно было бы спрятать воду. Но думать, что ее засыпали землей, а потом высадили на эту землю кусты, было бы не совсем так, потому что любой проход к воде уничтожил бы эти кусты, и тогда тайна была бы раскрыта. Так что остается только сам камень.
— Как? Ты имеешь в виду, что в самой скале есть путь к воде?
— Да, совершенно обязательно.
— Так что я должен начать искать прямо сейчас!
— Внизу?
— Конечно!
— Зря. Отверстие наверху.
— Машалла! Ты всезнающий?
— Нет. Но я смотрю с открытыми глазами и думаю. Если бы отверстие было с боку скалы, то и крышка, несомненно, каким-нибудь образом показалась бы. Итак, ее прикрепили туда, куда не проникает взгляд, а это наверху на высоте пьедестала, на котором стоит Ангел. Кажется,  подняться невозможно, но позади на краю слева  вырезаны углубления, как полагаю, предназначенные для кончиков ног и пальцев. Ты сможешь забраться туда?
— Воистину! Следи за тем, как быстро это произойдет!

Он добрался до указанного места, очень легко перебрался через край, поглядел наверх, а затем сказал:

— Там тоже ничего не видно, по крайней мере, отверстия!
— Я не ожидал ничего другого. Или ты думаешь, что они были так глупы, чтобы оставить отверстие открытым в тайном колодце?
— Но я также не вижу и крышки!
— Если бы крышку сделали  так глупо, что ее сразу бы увидели, то предпочли бы оставить отверстие открытым прямо сейчас! Вероятно, та область наверху, на которой ты стоишь, засыпана летающим песком?
— Так и есть.
— Очень высоко?

Халиф наклонился, чтобы попробовать, а затем ответил:

— Почти с палец.
— И этот дрейфующий песок нетронут?
— Да. Есть какие-то следы птичьих лапок, больше ничего.
— Так что, скорее всего, там никого не было с тех пор, как Джиннистани вместе со своей женой пили здесь воду. Следует ожидать, что отверстие колодца будет находиться на одной из сторон камня, но не посередине, то есть либо справа, либо слева.
— Почему не в центре? Я бы так и подумал!
— Потому что здесь совершенно не может быть колодца с журавлем, а может быть только подъемный колодец. Итак, он ведет вниз по ступенькам. Но ступенькам нужно пространство. Они идут не вертикально, а по сторонам вниз. Двигайся справа налево, чтобы найти отверстие с правой стороны скалы. Держись слева направо, так как он лежит слева. В центре это было бы только в том случае, если бы ступени шли прямо и перпендикулярно вниз, но я считаю, что это исключено. В этом случае это была бы не о лестница со ступенями, а так называемый «спуск», и это было бы совершенно противно привычкам тех, кто много веков назад создал этот колодец.
— Значит, ты имеешь в виду, что сначала я просто посмотрю по сторонам?
— Да.
— Хорошо! Тогда оставайся пока здесь.

Халиф пробрался к левому краю скалы. Он все еще стоял там. Теперь он стянул с бедер свой шарф, сложил его в несколько раз и начал вытирать летающий песок в том месте, где находился. После того, как он очистил довольно много места, он объяснил:

— Здесь ничего нет. Попробую там, справа.


Он перешел на другую сторону. Ангел стоял не на столбе из нескольких обломков скалы, как издали предполагал Хаджи, а на одном компактном огромном блоке. Только из-за деревьев с расстояния казалось, что эта глыба разделена. Фигура Ангела не была помещена на скалу после  ее изготовления, но принадлежала ей, она была ее верхней частью, она составляла с ней единое целое. Нижняя часть, постамент, была шире верхней. Когда уже я поднялся сам, то увидел, что здесь искусственно, с помощью инструментов, была образована ровная поверхность, на которую ниспадала свободная драпировка одеяния Ангела без выступавших из нее ступней ног. Едва Халиф начал снимать песчаный покров возле крайней правой складки ризы, как снова остановился, наклонился, посмотрел и крикнул:

— Вот что, Сихди! Что-то, что исходит от людей, а не от природы.
— Что? — спросил я.
— Фигура с тремя вершинами.
— Какая фигура и какие вершины?
— Не спрашивай так неразумно, Сихди! Это фигура с тремя вершинами! Иначе я не могу сказать!
— Но ведь фигура должна иметь форму!
— Нет. У нее не фигура, а только три наконечника!
— Странно! Жди! Я поднимусь сам!
— Так давай же! Но ты не найдешь ничего другого, чем я!


Я выпрыгнул из седла и поднялся таким же образом, каким поднялся Халиф. Когда я шагнул к нему и увидел то место, которое он имел в виду, мне пришлось рассмеяться.

— Ты же не говоришь, что это фигура с тремя наконечниками! — поправил я его.
— А что же? — спросил он.
— Просто скажи, что это треугольник!
— Вот так! Треугольник! Я уже догадываюсь! Вот ты и хочешь еще раз прийти ко мне с какой-нибудь наукой! Как ее зовут? Говори!
— Ильм эль Месача.
— И что? — Значит, Ильм эль Месача? Не воображай, что ты можешь гордиться этим своим Месачей! Тебе с ней не лучше, чем со всеми твоими другими науками, которые вовсе не науки, а тем, кто ими занимается, только кружат головы и мозги. Посмотри на этот камень! Что вы там видишь, фигура или нет?
— Первое, — ответил я, внутренне повеселев.
— Значит, я прав! Далее: сколько у нее углов? Около четырех или пяти?
— Всего три.
— Значит, я прав! Далее: эти углы примерно круглые?
— Нет.
— А какие?
— Заостренные.
— Значит, я прав! В результате я повторяю с величайшей торжественностью: фигура с тремя вершинами! Итак, ты видишь, как плохо обстоят дела с твоими науками. Они мне совершенно безразличны! В том числе этот нелепый Ilm el mesacha, кто  даже не знает, что каждый уголок заострен! Но чем умнее, тем всегда и благороднее. Так что хочу снизойти до твоей манеры выражения и сделаю вид, что то, на что мы здесь смотрим, это не фигура с тремя точками, а треугольник, и я спрашиваю тебя, кто создал этот треугольник.



ГЛАВА 3


— Очень скоро мы об этом узнаем.

Сказав так, я опустился на колени, чтобы внимательно рассмотреть фигуру. Сам треугольник был углублен, но его внутренняя часть выступала рельефно. Углубления были заполнены тончайшим прилетевшим песком, из-за ночных рос превратившимся в корку, которую нельзя было удалить, просто подув на нее. Мне пришлось прибегнуть к помощи острия ножа, и таким образом, содержимое треугольника проступало все отчетливее в виде глаза, примерно, как символ Бога-Отца, только на этом, что передо мной, присутствовали верхние и нижние ресницы так свободно расположенные,  что создатель этого символа казался художником.


— Один глаз! — воскликнул Халиф. — Настоящий, настоящий глаз! Я спрашиваю тебя, что он должен сообщить? Что это значит?
— Насколько  я знаю из Ситары, этот глаз — подпись и печать 'Мира Джиннистана, — ответил я. — Итак, мы знаем, что этот Ангел не создан ни Уссулами, ни Чобанами, но предположительно относится к Джиннистану. Когда, как и почему это произошло, нам теперь должно быть безразлично. Мы имеем дело только с вопросом о том, что этот глаз должен делать здесь, в этом месте.
— Ведь сказать это очень просто и легко! Таким образом, мы должны узнать, кто является создателем колодца.
— О нет! Если бы глаз имел только эту цель, он был бы размещен совсем в другом месте. Здесь его не видно снизу, и место, если не считать какой-либо другой причины, выбрано настолько совершенно несимметрично и глухо, что можно было бы удивиться этому. Я убежден, что этот символ должен подчеркивать именно то место, на котором он был нанесен. Это место важно! Но в чем именно может быть эта важность?
— Ты имеешь в виду, что она имеет в виду вход в колодец, Сихди?
— Да, я так думаю. Глаз — это знак крышки колодца. Я предполагаю, что его поместили не на край, а в центр крышки. Значит, надо искать вокруг глаза линии, образующие стыки крышки с камнем. Если мы их обнаружим, значит, крышка найдена.
— Это нужно сделать срочно! — сказал Халиф, присев, чтобы помочь мне в поиске.

Но все произошло не так быстро, как он думал. Не было ни малейшего следа трещины, щели, линии. Камень казался твердым, и ничто, ничего не указывало на то, что могли удалить какую-либо его часть.

— Сихди, ничего не срабатывает! — сказал Халиф. — Ты был неправ. Все твои мысли были напрасными! Но не мои! Если бы ты не потревожил меня, когда мои мысли почти утонули в воде, мы были бы избавлены от бесполезных поисков!
— А глаз, который мы нашли?
— Глаз? Хм, это что-то!
— И послушай!

Я постучал по камню рядом с глазом и на некотором расстоянии от него.

— Однако, это звучит по-другому, совсем по-другому, — признался Хаджи.
— Это не только звучит по-другому, но и выглядит по-другому. Посмотри сюда!
Пятно подальше от глаза было очищено прикосновением моих рук и простукиванием зыбучего песка. Появился камень, и я сразу заметил, что он другой текстуры и цвета. Эта разница была, конечно, невелика и неочевидна, но она не ускользнула от меня. Я рассматривал, трогал и сравнивал, пока не получил счастливый вывод:

— Этот Джиннистанец — необычайно умный, предусмотрительный человек. Он умеет считаться с фактами, до которых никто другой не додумался бы. Он облил водой крышку колодца, а затем посыпал ее прилетевшим песком. Под образовавшейся коркой следы крышки исчезли настолько, что ни один глаз не способен их обнаружить. Затем ветер доделал все остальное, полностью выровняв очертания. Принеси воды, Халиф, принеси воды! Спустись и привяжи одну из полных собачьих фляг к моему лассо! Я подтяну его к себе, и тогда ты увидишь, как быстро откроется нам тайна этого Ангела и его колодца!

Он спустился и сделал то, что я ему поручил; потом он снова поднялся. Я намочил камень вокруг глаза, и тут же очистил рукой быстро размокшую корку. И верно, произошло то, что я и ожидал: проявились очертания крышки колодца, причем очень четко, резко и определенно. Я также оказался прав насчет того, что глаз находился в центре крыши. Судя по этим очертаниям, крышка имела длину около полутора метров и такую же ширину и плотно прилегала к краю правой складки одеяния каменной фигуры. Но как теперь открыть крышку? Ее вес оценивался далеко за центнер; она лежала в глубоких, плотно пригнанных стыках, не имея ни отверстия, ни ручки, ни каких-либо следов устройства, за которое можно было бы взяться, поднять и сдвинуть. Я думал и размышлял; я перепробовал все и вся, но тщетно. Стык между крышкой и камнем сходился  настолько идеально, что между ними не вмещалось и тончайшее лезвие ножа. Но даже если бы это и было возможно, разве можно было думать, что такое лезвие может поднять такой тяжелый груз? Халиф выразил свое недовольство, сокрушаясь:

— Вот и сидим, как верблюды, опять жуем и друг на друга смотрим! Я свою шутку закончил, и ты, думаю, тоже!
— Я еще нет! И думать не могу о том, чтобы отказаться от игры. Дело только в том, чтобы не дать нашему мышлению сбиться с пути. Об инструментах  не может быть и речи, ведь нет ни замочной скважины, ни чего-нибудь еще, чтобы можно было применить инструмент. Так что каменная плита перед нами может двигаться только сама по себе. Но как? Она ходит на роликах или на колесах? Нет! Может, она подвижная? Нет! Это, наверное, очень простое и очень легкое изменение центра тяжести, само по себе не требующее ни сил, ни усилий! Те, кто знают об этом, посмеиваются над недогадливыми!
— Если я поймаю этого парня, отхлещу плетью, как только он засмеется! — бушевал Халиф в своей шутливой манере. И добавил ироническим тоном, — Будь добр, обратись к своим наукам, к которым ты относишься с таким большим трепетом! Разве они не могут вывести тебя из этого затруднения?
— Могут? Утверждаю, что они могут и будут мне помогать! Просто я не могу быть таким глупым, чтобы повернуть на ложный путь.
— Как же они называются? И какие  именно?
— Их всего две: Ilm tabijat и Dscherri eskal. Я уже советовался с ними, только что задав им эти вопросы.
— И они ответили?
— О, да! Они мне сказали, что, в любом случае, это очень простой и очень легкий перенос центра тяжести. Поэтому нам нужно выяснить, где именно сейчас он находится и куда мы должны его перенести.
— Итак, я попрошу тебя разделить это задание между нами: ты сейчас посмотришь, где он расположен, а затем я продолжу, когда тот найдется! Кстати, а кто он такой, собственно, этот фокусник? Если он в ближайшее время не перестанет усложнять нам задачу, пусть не ожидает, что мы и дальше будем его терпеть! Жаль, что Ангел, у ног которого мы ломаем головы над твоими Ильми табият и Джерри эскалом, всего лишь каменный. Если бы он был настоящим ангелом-хранителем, каким являюсь я сейчас, я бы обратился к нему за помощью и...
— Он один, он один! — остановил я Хаджи. — Следи за его помощью!
— Он? Ангел? Прямо здесь?  — удивленно спросил Хаджи.
— Да, этот Ангел, — ответил я. — В тот момент, когда ты назвал его, мне пришла в голову мысль, скорее всего, самая верная. И когда мой глаз последовал за этой мыслью, он наткнулся на то, что до сих пор ускользало от нас, хотя мы должны были сразу это увидеть. Халиф, мы были глупы, чрезвычайно глупы!
— Ты? Так ты с твоими науками? Ничего нового ты мне не сказал! Я это давно знаю! Тебе они никогда не пригодятся! С другой стороны, я! Едва я открыл рот, чтобы заговорить об Ангеле, как тебе сразу пришла правильная мысль! Значит, она все-таки от меня! Надеюсь, теперь ты, наконец, поймешь, насколько я превосхожу твою эрудицию, всегда и во всем подводящую тебя, именно когда нужна! Но скажи мне, что ты увидел только сейчас и что мы должны были бы сразу же увидеть?
— Спрошу, какой формы каменная плита, образующая крышку колодца?
— Квадратная.
— Тогда сколько сторон у нее должно быть?
— Четыре. Разумеется!
— Покажи мне эти четыре!

Квадрат лежал перед нами, но четко очерченный только с трех сторон. Четвертая граничила с уже упомянутыми складками ангельской ризы, и не было ни щели, ни самой тонкой линии или трещины, разделяющей плоскость от складок. Скорее, и плоскость, и складки составляли единое целое; они принадлежали друг другу. Это было то, что я увидел только сейчас, а потом и еще кое-что. Халиф выполнил мою просьбу и пересчитал стороны квадрата, указывая на очертания, ставшие видимыми:

—  Здесь первая, здесь вторая, здесь третья, а здесь...

Потом он остановился, потому что теперь и он увидел, что плоскость не заканчивается там, где доходит до складок, а составляет с ними единое целое.

— Сихди, у него только три, четвертой не хватает, — продолжил он.
— Она не отсутствует; просто находится в другом месте, а именно, скорее всего, выше, поперек  складки, — ответил я. — До сих пор мы не обращали внимания на то, что складки одеяния также покрыты искусственной песчаной коркой, которую следовало смыть с плиты.
— Машалла! — воскликнул он, глядя и ощупывая это место. — Это правильно! Так что воды сюда, воды! Мы хотим убедиться немедленно!

Он потянулся к фляге напротив него, смочил складки водой, а затем соскреб корку. Произошло то, что я и ожидал. Появились ранее скрытые  линии, и теперь стало совершенно ясно видно, что плита представляет собой не прямую поверхность, а прямой угол и наполовину принадлежит горизонтальной поверхности, а наполовину — вертикальным складкам одеяния. Она покоилась там, где образовывала угол, вероятно, на оси, закрепленной в отверстии, по которой она двигалась. Ее вертикальная половина была точно той же высоты, как ширина и длина ее горизонтальной части. Таким образом, можно было предположить, что обе удерживали в равновесии  друг друга, и для перемещения центра тяжести и смещения крышки требовалось совсем незначительное усилие, чтобы  надавив на вертикальную полую часть складки, тем самым поднять лежащую часть наверх. Мне захотелось порадовать Халифа, позволив ему справиться самому. Он встал перед складкой одеяния, посмотрел на нее и сказал:

— Сихди, твои науки, может, не так уж и глупы, как я думал, хотя  то, что часть одеяния этого Ангела тоже относится к крышке колодца, к этому  ты пришел только через меня. Но что же теперь должно произойти?
— Надави на часть крышки, принадлежащей одеянию, на складку! — попросил я его.
Он попытался это сделать, но не смог, потому что стоял на другой части крышки, которую нужно было поднять.
— Это невозможно, Сихди, — сказал он. — Как тебе вообще пришла в голову мысль, что здесь можно чего-нибудь добиться?
—  Отойди от крышки в сторону и снова нажми на нее! —  ответил я.

Он так и сделал и чуть не закричал от ужаса, когда часть каменной крышки, к которой он прикоснулся, поддалась под его нажимом и пошла внутрь, в то время как горизонтальная половина крышки у его ног приподнялась из-под земли, и теперь показалось отверстие колодца, которое мы искали. Никогда я не видел у него такого изумленного, да, почти потрясенного выражения лица, как сейчас в этот момент. Он попеременно смотрел то на меня, то на квадратное отверстие на ризе, то на колодец, молча, с открытым ртом, а потом развеселился:

— Хамдулилла! Отверстие найдено! Сихди, ты волшебник, колдун! Хотя все твои науки не стоят ничего, ты, к счастью, бываешь иногда достаточно умен, чтобы собраться с мыслями, и тогда мы всегда, особенно, при моей помощи, уверены в хорошем результате. То же самое! Мне отодвинуть вход до конца?
—  Да.

При надавливании на подвижную квадратную часть плиты, другая часть, составлявшая, собственно, крышку колодца, поднялась наверх настолько, что скважина полностью открылась. Мы заглянули внутрь. Вниз вели ступени, прочные каменные ступени, вырубленные в скале справа налево. Они почти не отсырели, а в прохладном воздухе, поднимавшемся из глубины, не было ни малейшего следа плесени и тому подобного. Мы спустились. Интерьер состоял из нескольких лежащих друг под другом отсеков, которые я буду называть этажами. Ровно двадцать ступеней вели на верхний этаж. Когда за нами остался последний, дневной свет превратился для нас в сумерки. Но через короткое время, когда наши глаза привыкли к свету, мы стали видеть яснее. Справа от нас был большой каменный куб с тонкой каменной плитой на нем, которую можно было двигать. Когда мы немного отодвинули ее, то увидели, что он полый и поэтому напоминает ящик или коробку, содержащую всевозможные предметы, которые, естественно, нас очень заинтересовали. Сверху лежали рулоны из прочной кожи, перевязанные сверху и снизу для защиты их содержимого от влаги. Мы открыли один. В нем была очень хорошо сохранившаяся свеча из неочищенного пчелиного воска. Мы развернули второй и зажгли обе. У них были толстые, легко воспламеняющиеся фитили, и они давали достаточно света для наших целей. В дополнение к этим свечам была очень хорошо сохранившаяся древняя скрипка со смычком для добывания огня (Метод «индейской скрипки» - Прим. перев.). Нам это было не нужно, потому что у нас были спички. Были также веревки, связки, фляги и подобные вещи, связанные с назначением этого места. Там были длинные широкие ремни из прочной воловьей кожи, назначение которых бросилось нам в глаза не сразу. Но вскоре мы увидели, что они должны были служить для ремонта насосной станции, сразу привлекшей наше внимание.

А именно, в центре довольно большого подземного помещения, в котором мы находились, стоял длинный и широкий каменный желоб с одним колесом по каждому его краю. Если вращать одно, то двигалось и другое. Над двумя колесами помещался кожаный ремень, на нем в определенной последовательности крепились кувшины, полные воды, поднимающиеся снизу с одной стороны уже наполненными, затем они выливали свое содержимое в длинный желоб при движении и  затем опускались с другой стороны, возвращаясь вниз.  Для того, чтобы починить ремень, на котором висели кувшины, имелись другие ремни, лежащие там, должно быть, много веков. Создатель этого произведения обладал взглядом, преодолевающим любые преграды времени. Кем он был? Вверху над лестницей, по которой мы спускались, я увидел вырезанную подпись 'Мира Джиннистана, а под ней на старом диалекте Брахмаварты (Некоторые, например профессор Пишель считают, что, «классический санскрит есть, по всей вероятности, диалект страны Брахмаварта, области между реками Гангом и Джумной, конечно, в более поздней стадии развития, чем диалект Вед, представлявший собой диалект ближе к иранским диалектам — Прим. перев.) — единственное слово «Построен». Это слово образовывало начало предложения; мы нашли продолжение и конец, продолжая спускаться вниз, чему в немалой степени способствовали свечи.

Следующим этажом ниже мы нашли такое же совершенно устройство и такие же предметы, разве что теперь здесь был ремень, несущий кувшины уже наверх. Над лестницей под тем же знаком и на том же диалекте Брахмаварты читалось слова «для Победы». Еще одной лестницей ниже, в помещении, похожем на два предыдущих, под глазом было высечено «в Борьбе». А в самом низу, куда вела четвертая лестница, мы стояли перед широким, очень глубоким бассейном с водой, которой хватило бы многим сотням людей и животных, и, как бы то ни было, казалось, что из прожилок песка она просачивалась и просачивалась всегда. Здесь самое нижнее колесо зачерпывало, чтобы заполнить чан следующего верхнего этажа. Таким образом, вода переносилась вверх от желоба к желобу, и в таком процессе она при соприкосновении с воздухом насыщалась как газировка и приобретала качества не только утоляющие жажду, но и освежающие. Над лестницей здесь под глазом виднелась надпись «За Мир», так что теперь вся фраза звучала:

«Построен для Победы в Борьбе за Мир». Как это меня заинтересовало! Халиф тоже стал вдвойне серьезней, когда я объяснил ему знаки, которые он не знал. Мы находились в недрах земли. Восемьдесят ступеней в глубину. Над нами Ангел из камня. В центре пустыни. У нее было солнце, но не вода. Здесь же была вода в изобилии и в избытке, но не солнечные лучи. Чтобы оплодотворить пустыню, вода должна была подняться к солнцу. Так же глубоко и даже намного глубже, чем эта вода, находилось  прошлое, в котором некогда был построен этот колодец, тогда как мы оба, Халиф и я, стояли перед его водой в настоящем времени. Оно, прошлое, тоже нуждалось стать плодоносным для настоящего, подняться к солнцу, и Бог мудрого и доброго 'Мира Джиннистана построил также и для блага настоящего, возвышающегося, сияющего далеко над пустыней Ангела, в чьих чудесных душевных недрах мы должны спуститься в глубину, чтобы напитать плодоносной водой прошлого свое настоящее и будущее. На вопрос, кто этот Ангел, вероятно, слова излишни.

Мы стояли у воды бассейна. Она была очень свежей и чистой, без каких-либо следов примесей, но мертвой. Вот мы и начали крутить колеса. Я думал, что после такого долгого молчания это вызовет громкий скрип и визг, но нет, потому что оси двигались в густой жирной массе, которая, хотя и высохла, но немедленно возвратилась к своему первоначальному полужесткому эластичному состоянию благодаря теплу трения. Когда вода от желоба к желобу поднялась наверх, и мы попробовали ее на  верхнем этаже, она уже не была мертвой, а имела почти живой вкус струящегося источника. Эта вода была значительно лучше, чем в наших флягах, поэтому мы вылили последнюю, чтобы наполнить ее первой, а также дали нашим лошадям и собакам выпить столько, сколько они смогли. После того, как это было сделано, мы закрыли отверстие колодца, вернув каменную крышку в прежнее положение.

— Теперь мы так же посыплем на воду песком, чтобы следы и линии исчезли? —  спросил Халиф.
— Нет, — ответил я. — Эта предосторожность нам не нужна, потому что нет врага, кто обнаружит колодец, и мы не должны скрывать его от наших друзей, а, скорее, объявить об этом. Я говорю тебе, дорогой Халиф, что этот колодец показался мне истинным ангелом не по одной только причине. Во-первых, он избавил меня от всякой заботы о нашем переходе через пустыню Чобанов, потому что, если  карта Джиннистанца верна здесь в этом месте, то она, несомненно, будет верна и в других пунктах, и поэтому можно быть уверенными, что жаждать мы не будем. А во-вторых, этот колодец облегчает нам победу на Перешейке в высшей степени желательным образом. А именно, чтобы избежать кровопролития, мы вынудим голодать и жаждать Чобанов. Но для этого мы сами должны быть в очень большом количестве обеспечены провиантом и водой. Последнее — главное. Нам потребовалась бы постоянно передвигающаяся череда всадников, чтобы доставить большое количество воды, необходимое нам, из реки в Перешеек. Но ближайшая к нам часть реки, обеспечивающая нам такое количество, находится, по крайней мере, в полутора днях пути. Именно такой длины должен быть отряд всадников, и ты можешь себе представить, какое количество людей и лошадей, и какое время и труд сэкономит нам этот колодец, расположенный так близко к Перешейку, что даже не нужно подсчитывать расстояние.
— Ты действительно думаешь, что мы уже так близко к нему?
— Да.
— Но его еще нет!
— Я так думаю. Но есть косвенный след!
— Косвенный? Какой же?
— Море.
— Alla w' Allah! Ты увидел его?
— Положительный ответ.
— Где?
— Там, справа, прямо на востоке. Посмотри вон туда, туда!
— Да, я так и  делаю. Но ничего не вижу, кроме песчаной пустыни, розовой от света закатного солнца.
— А там? Еще дальше?
— Там уже начинается небо, сияющее, подобно серебру там, внизу, где оно соприкасается  с землей.
— Это серебро — не небо, а море. Если бы солнце сейчас стояло на востоке, то эта светлая полоса показалась бы темной, но так как оно на западе, то мы видим ее в серебряном свете. Но если море настолько приблизилось, что мы уже можем его видеть, то можно предположить, что до Перешейка нам не так уж далеко добираться.
— Как ты разглядел море?
— Лишь за несколько мгновений. Говоря об Ангеле, я посмотрел в ту сторону. Если бы мы были не здесь, на вершине фигуры, я бы, наверное, не заметил его. Давай спустимся и поедем. Продолжим!

Море с земли внизу казалось едва заметным, но чем дальше мы продвигались, тем ближе оно подходило к нам. Его полоса становилась все шире и отчетливей, но в результате теряла свой серебряный блеск. Стала видна поверхность воды. Скоро стало заметно, что оно находится в движении. Казалось, оно дышит. Земля под нами тоже изменилась. Песок стал превращаться в щебень и гальку, постепенно смешивающимися со все увеличивающимися валунами. Появились части скал, широко  разбросанные вокруг, но вскоре сближающиеся друг с другом и становящиеся все выше. Старое настоящее русло реки выступило с большей определенностью, чем прежде. Оно было круто и глубоко, усеянное валунами, чьи сглаженные края свидетельствовали о длительном соприкосновении с водой еще с древних времен. Берега окаймляли скалы, становящие все  выше. Они образовывали холмы, а затем даже горы, надвигаясь друг на друга как фон, и мешали глазу искать беспрепятственный обзор справа или слева. Так что моря мы уже не могли видеть, но зелень, которой поросли эти скалы указывала на его близость. Без влаги моря эта растительность была бы невозможна. Она состояла, однако, только из солончаков с подлеском и невысоких кустарников; деревьев не было видно.

Вероятно, мы проехали четверть часа между этими высотами, когда они начали приближаться  друг к другу, и образовали место, выглядевшее точно так, как если бы раса гигантов построила здесь тысячи лет назад туннель из огромных кусков  грубой скалы, создав поперек него Перешеек, но при этом, позволив водам реки продолжить свой путь. На одном из самых больших кубоидов были высечены  слова  «Fum ess Ssachr», что означает «скальное устье» или «отверстие в скале». Диаметр этого отверстия был не более чем на пять или шесть шагов больше ширины русла реки. Но с обеих сторон скалы вздымались так круто, что подняться пешком можно было только в одном месте. Последнее мы сделали после того, как сошли с лошадей. Цель, которая привела нас сюда, обязала нас как можно ближе познакомиться именно с этой важной частью местности. Две собаки Халифа остались с лошадьми, и нам не нужно было им особо приказывать. Но когда мои увидели, что речь идет о восхождении, они выразили свое желание, хотя и не громко, но все же так умоляюще, что я его выполнил. Наша цель находилась высоко в горах, поэтому я хотел посмотреть, что они за альпинисты. Они приносили  мне радость. Едва получив разрешение, они помчались от уступа к уступу, от вершины к вершине вверх по круто поднимающимся скалам, не громко, а тихо, и не небрежно и неосторожно, а с шаг за шагом вперед, обдумывая, где легче и безопаснее было бы закрепиться здесь или в другом месте. Как будто они поставили перед собой задачу найти для нас лучший путь, и, следуя за ними, мы, однако, увидели, что не смогли бы выбрать умнее, чем они. И при этом они несли на спине свою поклажу! Мы еще не завершили четвертую часть подъема, как они уже стояли на вершине самого высокого уступа  скалы, перпендикулярного «Fum ess Ssachr», вплотную друг к другу и виляли нам хвостами, прося нас следовать за ними  быстрее. Другие собаки лаяли бы или издавали бы еще какие-нибудь звуки, но они этого не делали; они были по-настоящему благородны и, как мы видели, также строго воспитаны.

Там наверху нас ждал сюрприз. Мы находились на восточной стороне. Еще не совсем поднявшись на высоту оттого, что там, где мы находились, вершины скал разошлись, что же мы увидели перед собой? Море, море, бескрайнее синее море, теперь полностью приблизившееся к нам, совершенно незаметно. И едва мы достигли самой высокой точки, где нас ждали собаки, как перед нами открылась и другая сторона, Халиф громко вскрикнул в изумлении, ибо и там внезапно  появилось море и, воспользовавшись глубокий пропастью в земле, приблизилось к нам так скоро и так близко, что теперь оказалось прямо у наших ног.

— Море! Море! Море! — восклицал Халиф, сложив ладони вместе. — Как думаешь такое возможно, Сихди? Ты думал об этом? Великолепное, синее чудо здесь! Не только здесь, но и там! С обеих сторон! А что это там, на самом севере? Это похоже на дерево такой огромной высоты, что оно торчит до самого неба. Видно ствол, и также видна крона на нем. Кажется, оно что движется!
— Это столб дыма от вулканов Джиннистана, — ответил я.
— Что превратится ночью в столб огня, совсем, как написано в священной книге для народа Божьего! Господь шел впереди него, днем в дыму, а ночью в столбе огня. И посмотри, как странно! Эти ворота прямо перед нами! Похоже, они заблокированы по всей ширине Перешейка. Мы не можем дальше идти, ни туда, ни сюда; нужно вернуться туда, откуда поднялись.

«Ворота», о которых он говорил, находились к северу от нас, возможно, в получасе езды. Конечно, они были созданы совершенно естественным образом, но также имели впечатление произведения человеческих или, скорее, титанических рук. Высокая, крепкая стена стояла поперек Перешейка от берега до берега, от воды до воды. В середине мыса через эту стену сверху вниз проходило единственное Ущелье. Оно было той же  ширины как когда-то река, и рядом с ним проходила узкая тропинка. Наверху поперек лежала каменная плита с несколькими кустарниками и небольшим возвышением, крошечным на вид, которое следовало бы принять за груду камней. Если в этой стене не было другого прохода, кроме того центрального Ущелья, что мы уже видели, то пространство между ним и нами было исключительно прекрасной ловушкой для Чобанов. Когда я сказал это Хаджи, он охотно согласился со мной. К сожалению, сегодня было уже слишком поздно, чтобы добираться туда. Солнце уже стояло на горизонте, а ночь в тех краях наступала так стремительно, что нам уже совершенно незачем было торопиться. Самое большее, мы добрались бы до стены, но времени, чтобы внимательно изучить ее,  уже не оставалось. Во всяком случае, мы обнаружили, что здесь на «Скале» не было никакого другого прохода, кроме этого. Затем мы снова спустились, чтобы рассмотреть проход внизу.

Он был, как уже говорилось, настолько узким, что если бы в реке была вода, оставалось бы всего метра три шириной, чтобы пройти через переход. Этот путь был, наверное, шагов в пятьдесят, он проходил через скалы, поэтому был подземным, но шел так свободно, что его можно было испещрить пулями на всем его пути. Большие каменные глыбы, разбросанные внизу по руслу реки, хотя и обеспечивали некоторую защиту от выстрелов, но только отдельным людям, а не целым скоплениям людей. Это было нам очень выгодно.

Мы снова поднялись и поехали через проход. Наверх с него подняться на высоту было невозможно, причем с обеих сторон. Если бы мое предположение  подтвердилось, и участок в получасе ходьбы впереди следовало выбрать в качестве ловушки для Чобанов, то главный вопрос, который нужно было решить, заключался в том, легко ли преодолеть скалы по сторонам узкого перевала или нет. Этот перевал назывался Чатар, что означает «опасность». Это наводило на мысль, что пересекать его в случае войны было бы небезопасно. Вероятно, события доказали это. Поэтому мы могли предположить, что состояние пути будет благоприятно для нас, но неблагоприятно для Чобанов, и очень скоро так и оказалось. Мы медленно ехали вперед, внимательно рассматривая обе стороны дороги. Мы прошли около трех четвертей его длины и подъехали совсем близко к скальным воротам, виденным издали, не обнаружив ни одного места, где можно было бы подняться по неровным, скалистым, часто отвесным каменным стенам. Если бы нам удалось заманить сюда Чобанов, то для них не было бы спасения.

Водные условия тоже были благоприятны для нас. Мы вполне естественно предположили, что здесь вообще нет питьевой воды, и поэтому были несколько удивлены, когда на более глубоком и песчаном месте русла реки заметили влагу. Мы тут же спустились вниз, чтобы осмотреть его. Тогда, к нашему успокоению, оказалось, что при длительном копании оно, хоть и давало воду, но в ней присутствовало так много соли и отвратительных на вкус ингредиентов, что она не годилась для питья, как для людей, так и для животных. Это место было связано с морем, которое здесь, на узком перешейке занимало лишь небольшую глубину. Хорошая питьевая вода, ведущая к глинистому или вообще непроницаемому слою, приходящая с далеких гор и скрытая в колодце Ангела, похоже, находилась ниже уровня  моря.


Еще до того, как сгустились сумерки, мы нашли подходящее место для лагеря. Травы, конечно, не было, но участок был мягким, потому что состоял из наносов прилетевшего песка, скопившегося в небольшой закрытой полупещере в скале. Там мы и устроились удобно. Собаки получили по куску мяса, лошади — свой первый пустынный рацион сухих зерен, а о людях, а именно, о Халифе и обо мне, Талджа позаботилась так хорошо, что мы были обеспечены деликатесами еще на несколько дней тем, что у Уссулов считалось деликатесами, конечно. Воду экономили. Лошади и собаки получили всего по несколько глотков больше для того, чтобы смочить глотки, чем для утоления жажды, в чем они не нуждались, потому что вдоволь напились у колодца Ангела. Костер не разводили, отчасти потому, что не было особых причин для этого, а отчасти потому, что здесь было трудно собрать необходимый материал для розжига. Кроме того, отсутствовала полная уверенность, что нас не увидят. Какой бы пустынной ни была та местность, на которой мы находились, любой, кто хотел перейти оттуда, должен был пересечь ее здесь, как прошли принц Чобанов, а также Маха-лама и Главный Министр Джунубистана; так что, вероятно, могли быть и другие, перед кем мы не должны были обнаружить себя. Мы решили как можно скорее заснуть. Такое стало возможно благодаря охране собак.


Наступила ночь, но ее темнота длилась недолго, взошла растущая луна. Вокруг царила глубокая тишина, и все же эта тишина не была полной тишиной. Но что это было, движение моря или что-то еще слышимое мной, будто не внутреннее, а внешнее, и все же не внешнее, а внутреннее? Казалось, оно было в воздухе, а еще в земле, на которой мы лежали. Луна была странно золотисто-желтой. Если смотреть ей прямо в добрый профиль, то ее лучи казались голубоватого цвета, вероятно, в результате влажности воздуха. Тихий, священный вздох прошел по покоящемуся миру. Неужели это было связано с движением моря? Халиф молча молился, я тоже. Едва только я внутренне сказал аминь, как вдруг прозвучало громко и отчетливо сквозь тихую ночь:

— Да куда, да куда, да куда — о Боже, о Боже, о Боже!

Это исходило словно бы сверху от красивого, полнозвучного, чистого старого голоса, звучащего с открытого неба. И как будто это Божье приветствие, нисходя, тоже приобретало более глубокий голос, он повторился в объемно звучащем контральто:

— Да куда, да куда, да куда — о Боже, о Боже, о Боже!


— Сихди, что это такое? Кто это? Откуда это? — спросил удивленно Халиф, снова сев и выпрямившись.
— Помолчи, — попросил я, — Давай продолжим слушать!
— Как думаешь, это повторится?

Да, это повторилось, причем с голосами в унисон. Оно обрушилось на  нас вместе с контральто и баритоном:

— Да куда, да куда, да куда —  о Боже, о Боже, о Боже!


Это звучало так неземно или сверхъестественно! Как будто над нами парили духи, чьи голоса хотели понять нас, чтобы поднять наверх. После короткого молчания за этими вступительными восклицаниями последовало нечто совершенно неописуемое, для чего в нашей западной музыке и искусстве нет ни одного термина, способного даже отдаленно описать то, что мы услышали. Это были два голоса. Чудесное, по-юношески свежее контральто или меццо-сопрано и не менее замечательный, глубокий басовый тон, называемый у нас баритоном, звучавшие так далеко друг от друга и все же так близко друг к другу, будто все небесные и все земные восхваления объединялись в этом едином «Да куда» и тем, что за этим последовало. И то, что теперь высоко в воздухе над нами молилось и переливалось в нас, было дуэтом, но не только: это были песни, не будучи песнями; превосходнейшее пение, простейшее искусство, и даже не пение, ничего, кроме речитатива, только речь, но та идеальная речь, которая зазвучит по всей Земле только тогда, когда искусство будет стремится уже не властвовать, а служить доброте и милосердию, обучая грамматике единый, великий, очеловеченный народ.

Почему я упоминаю о восхитительных свойствах «Доброты» и «Милосердия», читатель, вероятно, поймет уже завтра утром, когда мы узнаем, чьи голоса мы слышали. Во всяком случае, это были мужчина и женщина, казалось, стоявшие высоко на верху плиты каменных Ворот. Мы не могли их видеть. Весьма вероятно, однако, что они нас видели. То, что они все-таки пели, то есть не скрывались от нас, было доказательством их миролюбия и безобидности. И к тому же они были благочестивыми людьми. Тем, кто не верит и не испытывает потребности внутренне возвыситься, тем не хватает слов и звуков, подобных тем, что приплыли сюда как на ангельских крыльях в лунном свете. Торжественная мелодия, исполняемая альтом в сопровождении баритона, замедлилась, и закончилась тем же возгласом, с чего началось пение: «Да куда — о Боже!»


Теперь, когда вокруг нас снова воцарилась тишина, Халифу по его обыкновению хотелось пуститься в расспросы и догадки о певцах, но я не хотел, чтобы  глубокое впечатление, произведенное на меня голосами, улетучилось, и так кратко ответил ему, что он понял меня и следовательно, ничего не сказал. Потом, когда я заснул, мне приснился прекрасный сон и показал мне великолепных существ, плавающих вокруг меня. Их цвета были цветом из сияющего золота и белых благоуханных роз. Их облик показался мне восхитительнее и прекраснее, когда-либо виденных людей. А их голоса звучали такими любящими счастливыми тонами, что в моей груди стало так просторно и блаженно, что глубоко вздохнув, я вдохнул свежий нежный утренний воздух, а затем открыл глаза. Я проснулся. Видений уже не было, но их голоса продолжали звучать, уже не так близко, а, как вчера вечером откуда-то с высоты. Я посмотрел наверх и вполне отчетливо смог различить двоих поющих. Все было так, как я и предполагал: они стояли на поперечной плите каменных Ворот, прямо и смело возле самого края. Они должны были быть не подвержены головокружению, чтобы осмелиться на это. Это были мужчина и женщина, чей возраст я не мог определить из-за расстояния. Их светлые широкие одежды трепетали в дыхании юного дня, которое там, наверху, было, конечно, сильнее, чем здесь у нас под защитой глубины. Залитые рассветными лучами, в развевающихся одеждах,  они и сами казались парящими, покидающими скалу, чтобы спуститься к нам.

— Сихди, они сейчас спрыгнут! — сказал Халиф, который был бодрее меня и просто еще не встал, чтобы не беспокоить меня. Теперь он вскочил, помахал обеими руками в воздухе и закричал в скалу, чтобы они были осторожны ради Аллаха, и не летели вниз, а спускались.

Тут пение стихло. Они прислушались. Хотя они видели и слышали как он говорил, но не понимали его. Он приложил ладони как рупор ко рту, и повторил то, что сказал. Теперь его поняли. Певица использовала свои ладони так же как он, и обратилась к нам:

— Подождите! Я спущусь вниз! — Затем оба отступили от опасного места, после чего исчезли. Халиф, облегченно вздохнул с облегчением и произнес:
— Слава Аллаху! На это даже смотреть было нельзя! Сколько было мгновений, столько раз казалось, что они падают! Могу я, наконец, поговорить о них? Вчера вечером это было запрещено.
— Потому что нужно чтить такие глубокие священные вещи, дорогой Халиф! Даже сейчас было бы лучше, если бы ты не перебивал их пение до конца.
— Прости, Эфенди! Я не мог больше вытерпеть. Боялся, что они упадут. Скажи, кем они будут?
— Я этого не знаю. Их речь — не диалект, но чистый и благородный язык благородных людей. Посмотрим. Поедем к ним.


Быстро собрались и оседлали коней. Затем мы поехали на гору и вернулись к Воротам, что заняло не много времени. Ни на той, ни на другой стороне русла реки не было другого места, чтобы  можно было подняться. Так что ловушка была построена совершенно безупречно в нашем понимании. Даже двое певцов не поднялись бы сюда. Тропа, ведущая вниз контральто, должна была находиться севернее или за пределами Ворот. Итак, мы проехали через них. Еще через несколько шагов мы остановились в ожидании появления женщины — или девушки?


Прошло несколько минут. Халиф потерял терпение. Он думал, что нам нужно проехать немного дальше, но я посоветовал остаться. Я спокойно ждал,  он медленно разъезжал назад и вперед по другой стороне. Потом я увидел, как он вдруг сделал удивленный жест, поднес ладонь к лицу и поднял голову.

— Что? — спросил я.
— Камешек сверху упал, — ответил он.

Через некоторое время он сделал такое же движение, а затем в третий раз.

— Сихди, бросают! — сказал он, снова посмотрев вверх. — Целятся очень точно, именно мне в лицо. Там, наверху, кто-то есть!
— Навряд ли! Ни один человек не может подняться туда и спуститься обратно!
— И все-таки кто-то должен это делать, потому что камни падают сверху! Кто это может быть, чтобы осмелиться шутить надо мной?
— Девушка. Любимое счастливое дитя неполных семнадцати лет.
— Ты заметил ее? — быстро спросил он.
— Нет, —  ответил я.
— Как же тогда можешь знать, что она любима и счастлива, и что ей нет еще и семнадцати?
— Потому что та, кто уже не так юна и не так любима и счастлива, наверное, не стала бы шутить с тобой.
— Да, впрочем, это правда. Неужели ты  уже знаешь ее облик?
— В значительной степени.
— Откуда?
— Я оцениваю ее по силе и звучности, и все же необычайной мягкости ее голоса, потому что предполагаю, что это именно та певица, которая обещала спуститься. Она привыкла глубокому дыханию, легко поднимается наверх; у нее нет головокружения. Скажи, что из этого следует!
— Хм! — смущенно ответил он. — Разве ты не хочешь сказать это сам, Сихди?
— Нет. Я хочу услышать это от тебя.
— Прекрасно... хорошо...  итак, я делаю вывод, что у нее острый взгляд, смело выступающий нос, сильный широкий рот, мощная шея, громкий, звучный голос, очень цепкие плечи и руки, два крепких, как железо, бедра для скалолазания...


Его перебили. Раздался счастливый смех. Халиф снова поднял взгляд и спросил:

— Слышал, Эфенди? Она смеется над собственными бедрами! Как это похоже на меня...

Тут он умолк, провел рукой по лицу, а затем продолжил:

— Она снова бросается! Причем не одним, а сразу несколькими камешками! Я спускаюсь, я должен поймать ее!

Он выпрыгнул из седла и окинул острым взглядом гигантские столбы Ворот, у которых мы остановились. Он действительно верил, что шалунья спряталась наверху. Но я, сколько бы раз в него ни попадали, видел по его движениям, с какой стороны летели маленькие, уверенно брошенные камешки. Они прилетали не сверху, а снизу недалеко от столба, где в беспорядке лежали грудой двух, трех и четырехметровые камни возле скалы с возвышающейся за ними строго вертикальной стеной, настолько ровной, что ни белка, ни цепкая обезьяна не смогли бы на нее взобраться, и еще меньше, следовательно, человек. Отсюда певица не могла спуститься никак, и потому я не обращал внимания на этот момент. Но теперь я направил туда своего вороного.

— Сихди! — позвала она тихо.
— Да, — ответил я. — Где ты? Выходи!

Никто не вышел. Тогда я решил подыграть и спешился с лошади для поисков.

— Сихди! — снова прозвучало слева, но когда я подъехал, то передо мной находилась только стена, и ни одного человека видно не было.

— Эфенди! — крикнула она справа. Я повернул туда, пробираясь между всеми этими  камнями, но достиг лишь стены и больше ничего опять.
 
— Сихди! Эфенди! — и — Эфенди и Сихди! — звучало то здесь, то там, но шалунья не показывалась и поэтому не могла быть поймана. Теперь Халиф должен был понять, почему ошибся. Он присоединился ко мне и принялся искать, но так же безрезультатно.

— Она невидимая! — он рассмеялся, но довольно сердито.
— Нет, просто босиком, — ответил я. — Если бы она была в туфлях, мы бы ее услышали.
— Но такой мужчина, как ты, не должен позволять девушке неполных  семнадцати лет водить его за нос!
— В этом ты, конечно, прав. Так что я поймаю ее в течение двух минут!

Слева от меня раздался негромкий, искренний, задорный смех, но уже через несколько мгновений он раздался справа от меня:

— Сихди, за две минуты!
— Наверное, уже за одну! — ответил я. — Берегись!


До сих пор я участвовал в розыгрыше находясь, так сказать, в вертикальном положении, но теперь, когда это стало подтверждением мастерства, я быстро пробрался между камнями, а затем лег, чтобы передвигаться на четвереньках. Я догадывался о месте, о котором шла речь, но пока избегал его, чтобы не испортить шутку маленькому юмористу. Здесь обязательно был тайник, именно тайник, нелегко обнаруживаемый. Он не мог находиться  между отдельными кусками камня, потому что там я уже везде побывал, не найдя ничего. Скорее, он должен был находиться в самом утесе, спрятанный от глаз за выступом скалы. Однако такое место существовало. Я уже проходил его во время поиска, Халиф тоже. Там лежал камень,  шириной может метров в пять, отстоящий внизу от стены утеса, но сверху плотно прислоненный к ней под углом, как скат крыши. Пространство между этими плоскостями было узким и не настолько высоким, чтобы можно было стоять во весь рост. Нужно было присесть или стать на колени. В поисках я уже дважды заглядывал внутрь, но никого не заметил. Пространство просматривалось с обеих сторон. Но в нем в каменной стене должно было находиться углубление, лаз или что-то подобное, и в это укрытие наша проказница  быстро пряталась всякий раз, когда бросалась  или ни окликала.

Так я определил, и очень скоро выяснилось, что эта мысль была правильной. Я заполз под каменный скат, плотно прислонился к нему, чтобы занять как можно меньше места, и стал ждать. Да, вот она выскочила  слева и так стремительно пробралась между камнями, что я увидел только что-то белое, больше ничего. Так же быстро я подполз направо к середине того же места, где, к моему удовольствию, нашел проем, шириной почти в два метра и высотой в человеческий рост, в который я забрался, пройти было невозможно, наверху оно было слишком узким. Оно было вовсе не длинным и, к моему удивлению, не упиралось в каменную стену, а быстро выводило на открытое пространство. Ибо эта стена была ровной только с лицевой стороны, но с обратной стороны расколотой. Эти сколы и проемы чередовались, вместе образуя зигзагообразную переход наверх, по которому было совсем нетрудно пройти, и который, однако не был виден снаружи. Во всяком случае, начало этого зигзагообразного пути, а именно тот переход, который теперь находился за мной, прежде не был скрыт, он шел открыто в долину реки.

Но позже появились причины скрыть этот путь, ведущий к каменным Воротам. Придвинули камень, замаскировав место, чтобы его не увидели, по крайней мере, в первый момент. Сначала я выпрямился, чтобы окинуть все это быстрым взглядом. Затем сел на камень, лежавший рядом с переходом, через который я только что пробрался, и откуда теперь должна была появиться певица, чтобы снова спрятаться, пока мы бы тщетно искали ее вокруг.


И она появилась спустя несколько мгновений после меня, так же как и я ползком! Потом она села, отвернулась от меня, так, что я сидел позади нее и не был ей виден. Прозвучал негромкий, неописуемо милый, счастливый смех. Если бы вы больше ничего не слышали от нее, кроме одного этого смеха, вы бы уже полюбили ее! Она сделала шаг назад; коснулась меня. Затем она повернулась, а я в то же время привстал.

— Сихди! Эфенди!  — испуганно воскликнула она, а ее красивое, благородное лицо вспыхнуло ярким румянцем.
— Через минуту! Сдержал ли я слово? — спросил я.
— Да, — ответила она, смотря на меня большими глазами. — Ты, наверное, всегда держишь слово!
— Откуда ты это знаешь?
— Глядя на тебя. Я осмелилась бросать только в него, но не в тебя. Как его зовут?
— Хаджи Халиф Омар.
— Хаджи — это он? Значит, благочестивый человек? Хотела бы порадоваться этому. Если бы я это знала, то не стала бы с ним шутить. Но когда я увидела его, мне показалось, что нужно поиграть с ним!
— Он любит шутки, но не игру. Он храбрый, верный, человек, который далеко пойдет,  верховный Шейх знаменитого племени.
— Из какого народа?
— Из арабского.
— Из-за моря?
— Положительный ответ.
— Один — араб! Из-за моря! — повторила она про себя, как будто это представляло для нее особый, личный интерес. — Ты тоже араб?
— Нет. Я европеец.
— Европеец? — спросила она. — Из какой страны? Прости, что спрашиваю тебя, Эфенди!
— Знаешь страны Европы?
— Также как их народы. Мой отец научил меня этому. Он знает очень много, почти все.
— Я Алемани.

Тогда она радостно всплеснула своими маленькими, необыкновенно красивыми руками и воскликнула:

— Алемани! Как он будет счастлив! Как только я расскажу ему об этом, он полюбит тебя! Если он спросит меня, как тебя зовут, что ему сказать?
— Меня называют Кара Бен Немси.
— Немси то же самое, что и Алемани. Отца зовут Абд эль Фадль, а меня зовут Мерхаме.
— Это вы двое пели прошлой ночью и сегодня утром?
— Да. Знаешь, что мы пели?
— Нет.
— Это утренняя и вечерняя молитвы Джиннистана. Мы поем их обе ежедневно.
— Так знаешь о Джиннистане?
— Это мое Отечество. Род Фадлей такой же древний, как и вообще тот народ. Мой отец — верный слуга Правителя. Он был послан им, чтобы...


Она вдруг замолчала, как будто сказала что-то, чего не должна была говорить, а затем продолжила:

— Вот уже два года как мы живем здесь на каменных Воротах, и ждем, когда исполнится то, что нам было обещано.

Она придала этим словам тон, подтолкнувший меня к вопросу:

— Неужели ты имеешь в виду обещание, исходящее от Ситары?


Тогда она подняла ко мне свое лицо, и взглянув с выражением величайшего напряжения, спросила:

— Ты знаешь Ситару, Эфенди? Ты ее знаешь?
— Я ее знаю.
— Но не ее Правительницу?
— И ее тоже.
— По имени?
— Лично!
— Ты видел ее? — Спросила она так медленно, так весомо. Ее длинные густые ресницы при этом затенили взгляд, полный изумления, любопытства и сдержанной радости, обращенный ко мне.
— Не только видел, но и говорил. Я был ее гостем.
— В Икбале?
— Да, в ее доме.
— Ты жил у нее?
— Положительный ответ.
— Неужели ты от нее? Неужели она послала тебя?
— Почему ты об этом спрашиваешь?

Она пришла словно бы в восторг. При этих моих словах она овладела собой и продолжила спокойнее:

— Прости, Сихди! Знаю, что еще слишком молода для таких вопросов. Но я прошу тебя: позволь мне один раз прикоснуться к тебе!

— С удовольствием! Прикасайся!

Я предположил, что она хочет взять меня за руку. Но она этого не сделала, а приблизившись ко мне, подняла руку и постучала по моей груди кончиками указательного и среднего пальцев, наклонив ко мне  голову.

— У него есть это,  у него оно есть! —  ободрилась она. — Я так и думала! Я догадалась! Есть!
— У кого? И что?
— Щит! Я его почувствовала! Разве пластина, которая должна защищать твое сердце, не является щитом, который дала тебе хозяйка Ситары?
— Однако. Ты знаешь, как зовут эту хозяйку?
— Мара Дуриме! Я должна идти! Мне нужно к отцу! Я должна сообщить ему, что...



ГЛАВА 4


Она не смогла закончить начатую фразу, потому что в этот момент произошло нечто, резко противоречившее той глубокой серьезности, которая овладела нами обоими. А именно, у наших ног на земле что-то задвигалось. Появилась голова Халифа. Потом вылезли из норы обе руки. Плечи задрожали. Он увидел наши ноги, вообще нижние части нашего тела, крепко оперся о локти и поднял голову, чтобы посмотреть на нас. Это выглядело так забавно, и лицо его при этом приобрело такое веселое выражение, что мы оба совершенно забыли о серьезности и от души рассмеялись.

— Смеетесь? — спросил он, не зная, соглашаться ли ему с нашей веселостью или сердиться на нее. — Вообще-то я не нахожу это таким уж забавным как вы! На самом деле все очень серьезно!
— Серьезно? —  спросила Мерхаме, не переставая смеяться, потому что, он застрял в лазе наполовину. — Почему?
— В качестве доказательства! Сихди сдержал свое слово, что обнаружит тебя через минуту. И я доказал, что мне уже незачем это делать. Это же надо признать! Или нет?
— Да, — безмятежно согласился я. — Как ты так быстро нашел дорогу?
— Самым разумным и простым способом: я тайком и тихо подкрался к тебе, потому что сказал себе: то, что может он, могу и я! Когда ты прислонился к камню, я уже лежал за следующим камнем. Когда ты тут... там... когда... ты увидел первым веселую шалунью, я ее тоже  увидел. Когда ты подкрался к камню, я быстро занял то место, где только что был ты. Я услышал, как маленькая птичка  кричала «Эфенди, Эфенди», затем она снова вернулась и исчезла, не заметив меня, между каменной плитой и стеной скалы. Я подождал еще несколько мгновений и последовал за ней. Она исчезла. Куда? Я искал, нашел лаз и полез в него точно так же, как и вы тоже заползли в него. Что вы смеетесь надо мной! Кстати, я слышал, что она уже называет тебя Сихди, так что вы, похоже, уже состоите в конфиденциальных отношениях друг с другом. Откуда она знает, что ты мой Сихди?
— Я слышала это не только здесь, я слышала это и снаружи, — ответила она. — Ты называл его Сихди и Эфенди достаточно громко, когда все время смотрел на небо. Теперь тебе, кажется, полюбилась земля!
— Земля? — спросил он. — Вот что... Я тут застрял!

Он вылез полностью и выпрямился в полный рост. Теперь он смотрел на нее уже не снизу вверх, а прямо в глаза. И тут произошло нечто такое удивительное, такое редкое, такое глубокое, что я даже сегодня не без умиления записываю это. Он посмотрел на нее, отступил на полшага и снова посмотрел на нее. Его лицо изменилось. Он стал серьезным, но при этом смягчился  и становился все более мягким. Его глаза увлажнились. Они приняли самое мягкое и нежное выражение, на какое были способны. И все же он даже сиял от восторга. Похоже, он был как во сне. Затем он взялся за край рукава ее белого льняного одеяния, поцеловал его край и сказал, обращаясь ко мне:

— Она прекрасна! Она очень красива, Сихди! Бесконечно прекрасна!

Она не покраснела, и не ответила, как, вероятно, ответила бы другая девушка, но сказала так же серьезно и искренне, как и он:

— Он видит не меня, он видит только мою душу, вот почему так говорит!
— Твоя душа? — спросил он. — Да, это тоже! Но сначала я имел в виду только облик. Так же как и ты, должно быть Мара Дуриме, человеческая душа, представала перед взглядом тех, кому посчастливилось ее видеть в твоем возрасте, когда она была еще молода и не тронута болью жизни!

Тогда она ответила:

— Ты поцеловал мое одеяние. Этот поцелуй предназначался не мне, а ей. То, что ты находишь в нас прекрасным, то, что тебя радует, облагораживает и возвышает в нас — это исходит от нее. Я посылаю ей священный поцелуй, который принадлежит ей, отдавая его тому, кто ее знает.

Она быстро шагнула ко мне и прижалась губами к подолу моего рукава. Затем она продолжила:

— Отец дозволяет у вас спросить, спуститься ли ему вниз, или вы предпочтете подняться к нему?
— Мы поднимемся, —  ответил я, — но не хотим, чтобы наши лошади остались так, чтобы кто-нибудь, если бы сейчас пришел, увидел их.
— Я знаю место, где их очень удобно спрятать, — объяснила она. — Оно рядом. Я покажу его Халифу. Достаточно того, что он пойдет со мной. Но ты, Эфенди, взбирайся первым! Путь нельзя пропустить. Мы свяжемся с вами в ближайшее время.

Я кивнул ей, едва увидев, как Халиф наклонился, чтобы исчезнуть обратно в проеме, а затем повернулся, чтобы выполнить ее пожелание.


Тропа была, как уже говорилось, зигзагообразной, минуя ущелья и пропасти, поднималась ввысь. Медленно следуя по ней, я думал о молодом, красивом, бесконечно симпатичном существе, которое только что вошло в мой круг. Ее звали Мерхаме, «Милосердие», и она принадлежала к древнему знаменитому роду Фадль, по-немецки «Доброта». Многие сыновья этого рода были просвещенными правителями, учеными-новаторами и известными художниками. Любой, кто знаком с историей человеческого и национального развития, знает, как велико было число важных и влиятельных людей, кого звали Фадль, Бен Фадль или Абд эль Фадль. И теперь я должен был вот так запросто познакомиться с Абд эль Фадлем, эмиссаром 'Мира Джиннистана, который уже два года жил со своей дочерью здесь, на скальных Воротах! Какие цели и причины это имело?


Мне не приходило в голову описывать красоту Мерхаме, истинная красота имеет именно тот опознавательный знак, что ее невозможно описать! Я только хочу сказать, что она была одета не в стиле состоятельных людей, а очень бедно. Она действительно ходила босиком, как я и предполагал. А поскольку почва была из осыпей, а не из песка, я не смог найти никаких ее следов во время шутливых поисков. Ее простое восточное одеяние было скреплено кожаным поясом. Оно был сделано из обычного дешевого льна, но белое и совершенно без пятен, что я особенно выделяю из-за редкости воды в этом районе. Ее густые темные волнистые волосы были не заплетены в косу, а собраны на затылке разноцветной тесьмой и свободно ниспадали длинными прядями. Обо всем остальном, что о ней стоит упомянуть, вы узнаете в дальнейшем ходе событий.


Я еще не успел отойти далеко, как услышал позади себя шум. Оглянувшись, я увидел Ахта и Ухта, двух моих собак, которые получили разрешение от Халифа следовать за мной немедленно. Как только они добрались до меня, они глазами и взмахами ушей спросили, можно ли им побежать впереди, но я, погладив их, попросил их остаться со мной. Это им понравилось. Можно так же просить животных, не командуя ими, а сообщая через ласки то, что вы хотите от них. Они гораздо лучше делают это таким образом, и я имею в виду, что это также способствует их привязанности и верности.

Зигзагообразная тропа повела меня сначала зигзагом влево, а потом зигзагом вправо. Теперь она снова повернула налево. И тут я услышал под собой голоса. Шли Мерхаме и Халиф. Они находились зигзагом ниже  меня. Я не мог их видеть, как и они меня; но слышал все, что они говорили. Сейчас говорил Халиф:

—  Ты можешь быть очень серьезной, но и очень веселой, как и я. Зачем ты бросалась в меня?
— Это само пришло мне в голову. Сам попался таким мне в руки. Я ничего не могла поделать. Ты выглядел таким сварливым и одновременно нежным —  мягким и таким-таким-таким забавным!
— Дразнишься? Машаллах! Забавный  значит что-то вроде смешного! Умоляю тебя  изменить свое мнение обо мне! Если бы ты знала, кто я, ты бы...
— Я знаю, кто ты! —   перебила она  его.
— Неужели? Ну, и кто?
— Ты Шейх знаменитого племени!
— Это правда! — с гордостью подтвердил он.
— Ты араб!
— Конечно! И совсем не хочу быть кем-то другим!
— Ты храбрый, верный и много путешествовавший человек!
— Ты и это знаешь! Слушай, мне это очень нравится в тебе, очень, очень! Но откуда ты это знаешь?
— От Эфенди.
— От него? Мог ли я подумать! — Значит, он сообщил тебе об этом? Именно так, как ты сказала?
— Да, именно так!
— Храбрый, верный, много путешествовавший человек?
— Да.
— Да благословит его Аллах! Он никогда не говорит лжи. Он всегда говорит правду, всегда. Особенно когда он меня хвалит! Он очень выдающийся знаток людей. Это видно из того мнения, которое он обо мне имеет.
— Да. Во всяком случае, его знание людей больше твоего.
— Охо! Почему ты так думаешь?
— Потому что его мнение о тебе гораздо правильнее, чем твое обо мне.
— Откуда ты это знаешь? Кто сказал тебе эту неправду?
— Ты сам.
— Нет!
— О, да!
— Докажи мне это!
— Немедленно! Подумай о моем смело выступающем носе!
— Allah w' Allah! Какая с моей стороны ошибка!  — воскликнул он с сожалением.
— А мой сильный, широкий рот!
— О, печаль!
—А моя полная, крепкая шея!
— О, горе!
— Мои мощные плечи!
— Какая жалость!
— Не говоря,  мои железные альпинистские бедра!
— Стой, стой, стой! Это ведь было просто предположение! Я сказал это еще до того, как увидел тебя, но познание людей, вероятно, начинается лишь тогда, когда ты видишь и наблюдаешь за человеком, о ком говоришь. Мое оскорбившее тебя знание людей, заставляет меня рассказать тебе, как теперь я думаю о тебе, когда вижу тебя здесь, идущей со мной. Я начну с самого низкого царства, а именно с царства камней, перейду к царству растений, животных и людей, оттуда перейду к ангелам, а затем остановлюсь на звездах.
— Ты заставляешь меня пожелать узнать! — заверила она.
— Да, так я и думаю. Так что слушай! Ты самый красивый драгоценный камень из всех, что есть. Ни яшма, ни аметист, ни рубин, ни алмаз не могут дотянуться до тебя! Пожалуйста, иди помедленнее! Ты даже жемчужина! Но скажи, почему ты вдруг так быстро сейчас бежишь?
— Потому что я хочу догнать Эфенди.
— В этом нет необходимости. Мы доберемся до него вовремя! Значит, ты владычица всех цветов. Ни фиалки, ни маргаритки, ни лилии, ни... подожди, не беги! Тюльпан и розу можно сравнить с тобой! Помедленнее, помедленнее, а то я не догоню!
— Шагай быстрее и шире шаг! — воскликнула она, смеясь.

По мере того как она спешила вперед, он все больше и больше повышал голос, теперь переходя к животному царству:

— Ты прекраснейшая из всех бабочек... милый золотой жучок... порхающий соловей... мерцающая райская птица... прошу, остановись! Иначе у меня перехватит дыхание!
— Если я бабочка или птица, то должна летать! — пошутила она в ответ.

Судя по голосу, она оказалась от него уже очень далеко впереди. Чтобы она услышала, ему уже не достаточно было просто говорить, а нужно было кричать:

— Итак,  я расстаюсь с животными и подхожу к людям! Ты дитя благородства и доброты... дочь пропорции и благостной гармонии... послушай! Остановись на повороте! ...сестра изящества и радость для глаз... Ты принцесса, молодая королева, у ног которой... о, мучения, о, страдания, о, боль, она не останавливается! Она исчезает за поворотом! И я даже еще не сказал ей, что она ангел, даже звезда, звезда, которая...

Больше я не слышал, потому что позади меня раздался крик:

— Эфенди, ты меня видишь? Я иду!

Я оглянулся. Она только что повернула за последний поворот пути и стала невидимой для Халифа, но видимой для меня. Я остановился и позволил ей подойти. Ее лицо сияло от удовольствия, а из ее глаз лучился тот избыток душевной жизни, что в одиночестве последних двух лет рисковал атрофироваться. Подобно великой Покровительнице, чье имя она носила, оно действовало так же, а именно: если Милосердие не может проявляться, тогда оно растворяется.

— Я пробыла наедине с твоим Хаджи всего десять минут, — сказала она, — но уже знаю все его величие, а также все достоинства, которыми он обладает. Я уже знаю и Ханну, самую милую из цветов, и Кара Бен Халифа, его сына, который когда-нибудь станет даже более знаменитым, чем его отец. Эфенди, я сбежала от него, потому что у него было намерение хвалить и превозносить меня. Он хотел начать снизу от камней, и остановиться только наверху в небе. Но не я заслуживаю этой похвалы, а он. Он сверкает, как драгоценный камень и сияет, как звезда. Между ними — царство растений, животных и царство людей со всеми прекрасными именами, которые подошли бы ему даже лучше, чем мне. Но его любовь к тебе так же глубока, как и безгранична и так же трогательна, как любовь тела к душе. Она сразу завоевала в нем все мое сердце!

Как любовь тела к душе! Какое выражение, какое сравнение! От такой молодой девушки! Я посмотрел со стороны на ее милое, прекрасное лицо. По выражению ее лица совсем не казалось, что она сказала что-то особенное. Если этот тон был для нее обычным в общении с отцом, то меня сегодня ждала радость встречи с мыслящим возвышенно восточным человеком.

Во многих местах тропа была настолько узкой или такой крутой, что Мерхаме приходилось идти впереди. Так что вести беседу было неудобно. Но она и без того привлекла к себе все мое внимание. Каждое ее энергичное, красивое, гармоничное движение захватывало взгляд. Она казалась мне поэмой,  живым сонетом, написанным из плоти и крови самим Богом, чтобы приобщить красоту ее имени к такой же красоте ее тела.


Как раз перед тем, как мы добрались до вершины, Халиф догнал нас. Он поторопился не пропустить моей встречи с Абд эль-Фадлем. Я видел, что когда он сравнялся  с нами, что  у него на языке кончике языка вертелась шутливое замечание в адрес его дочери, но эта шутка отступила перед серьезностью и величием панорамы, отрывающейся перед нами, когда мы достигли высоты. Теперь мы стояли на одной западной опоре Ворот и нам оставалось только взобраться на перекладину, образовывавшую крышу проема. Как только мы это сделали, мы увидели бескрайнее море по обе стороны, а позади и впереди нас пустыню, казавшуюся такой же обширной. Ни один корабль, ни одна лодка не оживляли океан, по которому в отличие от вчерашнего дня шли не длинные голубые волны, а пенящиеся короткие темно-зеленые волны. Казалось, эта пена состояла из дыхания жемчужин таинственной жизни, совершающейся глубоко внизу, хотя и стремящаяся наверх, но могущая следовать этому стремлению только в виде этих жемчужин. Оглянувшись назад, мы не увидели ничего, кроме едва различимой небольшой возвышенности вдали на краю песчаной пустыни. Это был колодец Ангела. И глядя вперед, взор проносился по безмерному пустынному одиночеству пустыни, покрытому облаками вулканического дыма Джиннистана. И посреди этой уединенности и заброшенности находилось Ущелье Чатар, которое могло исчезнуть в любой момент, поглощенное двумя морями, не переставая, гложущими его. А на Воротах этого Перешейка — мы, жалкие слабые создания, несмотря на наше ничтожество, несущие большие планы! Когда мы смотрели сверху вниз, в результате оптической иллюзии создавалось впечатление плывущего по воде Перешейка и постоянно раскачивающегося, то опрокидывающегося,  то исчезающего вместе с нами в волнах. Халиф быстро сел и сказал:

— Сихди, не могу стоять, потому что у меня в мозгу кружится голова. Мне нужно успокоиться, иначе я свалюсь вниз. Разве ты тоже не в порядке?
— Немного, да. Но надеюсь, что это временно.
— Со мной — нет. Я чувствую, что не могу здесь оставаться и должен спуститься вниз. Море открывает обе пасти, справа и слева, чтобы поглотить меня!

И, повернувшись к Мерхаме, он продолжил:

— Что у вас должно быть за глаза и за нервы, у тебя и твоего отца! Я сижу здесь на середине Ворот, и все же полон страха и ужаса. Но вы, когда пели вчера и сегодня, стояли на самом дальнем краю. Я бы упал там сразу же!
— Мы привыкли к этому, — просто сказала она. — Мы не можем спутать твердую защищенную скалу с обманчивой подвижной водой.
— Во время подъема я репетировал приветственную речь твоему отцу. Теперь, к сожалению, я сижу здесь и не могу держать ее! Это причиняет боль моему сердцу!
— Так позволь же мне снять с твоего сердца эту боль! Встань и иди! Я проведу Тебя.
— Ты? Меня? Хм! Да, возможно. Но ты, наверное, меня еще и поддержишь?
— Ты же храбрый, не можешь дрожать. Смотри, вон там отец ждет тебя. Пойдем.


Как уже упоминалось, здесь наверху Ворот лежала груда камней, окруженная кустарниками. Эти кусты укоренялись в каменной поперечной плите. Как уж они там прижились, показалось мне загадочным. Теперь я увидел, что эта груда камней на самом деле была хижиной. Абд эль-Фадль только что вышел. Он был босиком как и его дочь, и одет так же в безупречно чистое и белое. Простое, похожее на хайк одеяние было подпоясано шнуром. Голова его была обернута белым платком из самого дешевого полотна никогда не виденным мной способом, два его края спускались к плечам. Сверху была воткнута булавка с пуговицей из обыкновенной свинцовой ружейной пули. Особенные складки этого платка навели меня на мысль, что они не случайны, а имеют какую-то определенную цель. Позже выяснилось, что это предположение было верным.

Абд эль-Фадль был высокий человек благородного сложения. Его спокойные, уверенные движения выдавали в нем твердость характера и ясность. Его лицо было лицом мужчины уже за шестьдесят лет, но внутренне еще юношеского возраста. Семейное сходство с его прекрасной дочерью было безошибочным. У него были все ее черты, только более выраженные, зрелые, определенные. От них, как и от его глаз, его голоса, все его существа веяло выражением доброты, сдержанной умеренности и благожелательного рыцарства, тотчас же пленившие в нем меня, и не только на эту первую краткую минуту, а навсегда.


Наша встреча  произошла совсем иначе, чем можно было предположить, но особенно совсем иначе, чем думал Халиф. Этот последний, едва появился Абд эль-Фадль, снова встал со своего места и подал Мерхаме руку, чтобы она взяла его за руку и направила. Но вид бурлящего глубоко внизу моря отнял всю твердость его шагов. Он шатался, как пьяный. Он вытянул одну свободную руку и двигал ею туда-сюда, словно удерживая балансир. Я следовал за ним с собаками. Так мы и подошли к глядевшему на нас с ожиданием отцу нашего юного проводника. Халиф не смог заставить себя молчать. Он хотел говорить свободно и поэтому, еще до того, как мы до него добрались, закричал:

— Мы приближаемся к тебе, о владыка этих крепких каменных ворот — ну — тьфу — все трясется! — чтобы сказать тебе, что твоя дочь — дочь— Аллах-в-Аллах, сразила меня наповал! — мы пришли к тебе познакомиться — встретиться — о горе, горе! — как следует поприветствовать! Рассказать кто мы, надеюсь, что — о несчастье, вот судьба-то! Думаю даже, что ворота сломаются до конца моей речи — речь! Надеюсь, мы узнаем точно. Прежде всего... Хандулиллах... Слава Аллаху! Хижина открыта! Я собираюсь войти! Надеюсь, что больше не увижу всю эту воду внизу! Эфенди, продолжай говорить! Я должен снова сесть!


В Германии существует выражение: «стрелять в жаворонка». Взлетевший в воздух жаворонок падает на пашню по прямой линии. Итак, «стрельба в жаворонка» означает внезапность, как бы выстрел из пистолета или удар, волна, а затем камнем вниз по прямой. Нет более наглядного выражения для такого рода непроизвольных, но все же управляемых движений, наблюдающихся лишь у пьяных или испытывающих головокружение. Так и сейчас с Халифом. Он оторвался от девушки и, клонясь как жаворонок влево, направился к хижине, там он повернулся вокруг собственной оси и  тяжело осел.

— Вот и я! — сказал он, с облегчением вздохнув. — Теперь, пожалуй, не встану скоро!

Внутренне я почувствовал некоторый стыд за такое приветствие Абд эль-Фадлю, но «жаворонок» Халиф выглядел так мило, что я едва удержался от громкого смеха. Мерхаме же рассмеялась открыто и искренне, и даже на лице ее отца засияла такая сердечная и такая явная радость, что мне даже не пришло в голову смутиться, тем более что он сказал тоном извиняющей доброты:

— Он не первый. Так поступали почти все. Не каждому человеку дано одновременно постигать глубину и высоту, не теряя своей опоры.

Это выражение было таким же многозначным, как и раньше у его дочери. При этом его глаза были больше обращены на Ахта и Ухта, чем на нас с Халифом. Две собаки, казалось, чрезвычайно заинтересовали его. Но он добавил к своей речи еще слова:

— Твой спутник не родился на горных высотах.
— Нет, — ответил я. — Его родина — равнина пустыни. Вот почему здесь на твоей высоте ему не хватает чувства равновесия.
— Он араб, — завершила Мерхаме. — Шейх знаменитого племени. Его зовут Хаджи Халиф Омар Бен Хаджи Абул Аббас Ибн Хаджи Дауд эль-Госсара.


Ее отец даже не слушал эту длинную череду имен. Он не сводил глаз с собак.

— Простите меня, — обратился он  ко мне, — что я был так невежлив, и занялся прежде всего не людьми, а этими животными! Но они имеют для меня огромное значение. Я видел пару собак, не таких, но похожих, переданных с юга на север в подарок. И я видел пару других собак, посланных  с севера на юг, тоже в подарок...
— Первая пара отправилась в Джиннистан, вторая — в земли Уссулов, — одобрительно вмешался я.
— А эта?
— Это брат и сестра, от скрещивания обеих пород, — ответил я.


Тогда он отступил на шаг, посмотрел на меня тем долгим, разделенным пополам взглядом, который мои читатели уже знают, и спросил:

— Они твоя собственность?
— Да. Они были подарены мне.
— Подарены? — воскликнул он радостно. — Так ты... ты... ты...?

Он не осмелился произнести начатую фразу; но дочь его быстро напомнила:

— Это он, отец мой, это он: у него есть щит! Ты слышишь?

Она подошла ко мне и постучала меня по груди так, что он услышал звук металла. После этого она тоже постучала его в грудь, и я услышал точно такой же звук. По его лицу пробежала солнечная улыбка счастья, но он не произнес много слов. Он взял меня за руку и просто сказал:

— Будь добр ко мне! Пойдем со мной, на мое место.

Он подвел меня к мягкой зеленой лужайке, находящейся рядом с хижиной, и попросил меня занять на ней место. Я сделал это, не думая о чем-то особенном. Сразу же Ахт и Ухт сели рядом со мной, справа и слева от меня. Затем он сказал:

— Попрошу на минуту отпустить нас, тогда мы будем готовы к вашим услугам. Пойдем, дитя мое!

Он взял дочь за руку и пошел от нас с ней так далеко, насколько хватало наскальной плиты. Это был тот самый край, на котором они стояли во время пения. Пока они шли туда, Мерхаме разговаривала со своим отцом. Казалось, она коротко сообщила ему о том, что узнала от нас с Халифом. Потом они стояли рядом друг с другом, она прислонила голову к его плечу, молчала, почти не двигаясь, глядя в земную даль, а также на небо, с которым они разговаривали без слов.


— Сихди, я думаю, они молятся, — сказал Халиф.

Я не ответил. Здесь, наверху все было так необычно, так странно, так свято. Я чувствовал, что вокруг меня плавают невидимые тайны, но их решения, вероятно, лежат лишь там, в бескрайних морских и пустынных далях, но на самом деле — во мне самом. Когда отец и дочь вернулись, их глаза были влажными, а на лицах читался тревожный вопрос. Он сел у моих ног, а его дочь заняла скромное место позади, но все же такое, что она слышала, о чем мы говорили. Абд эль-Фадль начал:

— Моя дочь сказала мне, что ты из земли германцев, и тебя зовут Эфенди или Сихди. Ты позволишь мне называть тебя так же?

Я одобрительно склонил голову. Тогда он продолжил:

— У тебя есть щит, у меня он есть тоже.  Нам не обязательно знать друг друга, но мы знаем друг друга! Кто и что ты на своей родине и кто и что я на своей, не имеет значения в этот час и в этом месте, мы не хотим иметь с этим дело. Прошу тебя сказать мне, от кого ты получил щит, действительно ли от Мары Дуриме!
— От нее лично. Она мне подарила его в Икбале, когда я был гостем в ее дворце со своим Хаджи Халифом Омаром. Я получил его, когда она дала мне задание отправиться в Джиннистан.
— Значит, ты тот, кого я ожидаю, но не ты один. Есть еще один, который тоже владеет щитом.
— Он тоже приедет, уже через несколько дней.
— Кто это?
— Молодой человек из страны Уссулов. Его там принято называть Джирбани.
— Паршивый? Его еще держат за безумного?
— Да.
— Слава Аллаху! И тебе также за это послание!

Устремив взгляд на свою дочь, он радостно кивнул ей и продолжил:

— Это он, это он! Наверное, нет на земле великой идеи, которая не считалась бы безумием в первые дни своего времени. Час исполнения, кажется, близок. Горы горят. Льды севера устремляются к югу. Пустыня наполняется водой и растениями. «Безумие», призванное принести нам мир, может прибыть! Но как же он доберется? Каким образом?
Эти последние вопрошающие слова снова были обращены ко мне. На что я не успел ответить, потому что Халиф быстро напомнил, причем в своей всезнающей, роскошной манере:

— Он придет не как ничтожный, а как великий, не одинокий, а во главе целого войска, не как проситель, а как повелитель, кому должен повиноваться весь мир.
— Во главе армии? — спросил Абд эль-Фадль.
— Да.
— Против кого?
— Против Чобанов. Они идут нападать и грабить Уссулов. Но смельчаки из Уссулов, называемые хукарами, движутся к ним под предводительством Джирбани. Обе армии встретятся здесь на этом Перешейке...
— Когда,  когда именно? — перебил его Абд эль-Фадль.
— Через несколько дней. Мы поехали перед армией, чтобы проверить Ущелье и разведать подходы Чобанов.
— Итак, война? — воскликнул «слуга Добра», воздев руки. — Война и кровопролитие! Потому что мир может быть достигнут только кровью.
— Нет, безо всякого кровопролития! — возразил Халиф. — Мы хотим победить хитростью и добротой, а не ненавистью и кровью.
— Невозможно!
— Как это невозможно? Говорю же, что у нас есть опыт побеждать таким способом. Я расскажу. Слушайте!

Я уже было открыл рот, чтобы помешать  его намерению, как он быстро опередил меня:

— Молчи, Сихди, молчи! Прошу тебя! Ты умеешь все что угодно, но только не говорить! Но мне Аллах даровал дар повелевать миром устами. Так что ты обязан молчать, но позволить говорить мне. Кроме того, ты же знаешь, что я болен, что у меня кружится голова, и я должен сидеть здесь, в этой хижине, чтобы не упасть с этой высоты прямо в море. Но у больных должна быть воля, иначе они не поправятся!
— Что касается этого, — ответил я ему, смеясь, — то я бы хотел вернуть тебе здоровье, но без...
— Нет, никогда без этого!  — вмешался он в мою речь. — Итак, разрешаешь?
— Прошу тебя, позволь ему говорить, — обратился к нему Абд эль Фадль. — Он мне тоже нравится, твой знаменитый Хаджи Халиф!
— Мне тоже! — улыбнулась Мерхаме, обращаясь к моей снисходительности тихим, тайным подмигиванием. Это кроткое согласие, с которым она обратилась ко мне, полностью обезоружило меня.
— Так говори, — кивнул я маленькому Хаджи. — Будь добр!
— Я буду таким добрым, что ты будешь даже не только тронут, но и ошеломлен этой моей добротой, — ответил он.

И он сдержал слово. Хотя он и рассказывал в своей поэтической манере, но остерегался всякого преувеличения. Он говорил так объективно и обстоятельно, как я никогда не слышал из его уст. На этот раз было действительно приятно слушать его, в том числе и мне. Это было тем более удивительно, что он все-таки начал так высокопарно. Но за все время, пока он говорил, в его лице была какая-то хитро-ироничная черта, но я пообещал себе выяснить причины этой необычной воздержанности в речи и самообладания. И правильно, он подошел ко всему также, как думал и я! Он рассказал о прошедших временах, о «Долине ступеней» и о разных событиях из нашей жизни, доказавших, что благоразумие превосходит насилие, а добро — несправедливость. Затем он рассказал, где и как мы познакомились с Марой Дуриме, как затем снова встретились с ней. Так он, в конце концов, добрался до Ситары, а оттуда до Уссула. Он говорил при этом так коротко и лаконично, так метко и так осторожно, что полностью оставил свою обычную манеру. И то, что ему прежде никогда не удавалось, на этот раз удалось: он избегал всего нескромного, он не предвосхищал меня, и он воздерживался от всяких похвал и порицаний, не касающихся самого дела и, следовательно, необходимых. Он ничего не упустил из нашего опыта Уссуле и во время нашей поездки сюда, так что в итоге Абд эль-Фадль узнал все, что ему нужно было знать. В заключение Халиф повернулся ко мне:

— Ну что, Сихди, ты доволен мной? Надеюсь, ты не возражаешь против того, что я сказал?
— Это было хорошо, очень хорошо! — похвалил я его.

Он кивнул мне со снисходительностью и прощением, а затем обратился к Мерхаме, с заметной иронией и некоторой хитростью в лице:

— А ты? Ты тоже довольна?
— Да, — заверила она.
— Нет! Воистину, нет! — утверждал он.
— Почему нет?
— Потому, что ты тайком подмигнула моему Эфенди! Хотя ты думала, что я не увижу этого, однако, даже я заметил. Вот почему я говорил точно так же, как Кара Бен Немси, но не как Хаджи Халиф, более знаменитый в речах, чем любой другой человек. Значит, ты слышала не меня, а его. Это моя месть, во-первых, за тайное подмигивание, а во-вторых, за то, что ты оставила меня, когда я привел в движение все каменные и растительные, животные и человеческие царства в твою похвалу. Ты слышала, что я сказал сейчас, однако не говоря! Вот что ты получила сейчас.

Отец и дочь слушали с необычайным напряжением. Воздействие на Абд эль-Фадля было необычным. Он ничего не сказал. Он встал со своего места и медленным шагом направился туда, где раньше стоял с Мерхаме. Она попросила:
— Простите его за то, что он удалился, не сказав ни слова! Он глубоко тронут. Прежде мы просили Бога, чтобы тот, кого мы ожидали, был не человеком насилия, а героем добра. И теперь, когда мы услышали, что это желание сбывается, отец ушел, чтобы поблагодарить Аллаха. Он всегда поступает так, он не может иначе! Мы с нетерпением ждали встречи с вами в течении двух лет. Я не могу передать, как мы вам рады. Пусть ковер, на котором ты сидишь, скажет тебе об этом.

Она указала на сиденье из травы. Я посмотрел вниз под собой на мягкую зеленеющую поверхность, которую я придавил весом своего тела. И тут до меня вдруг дошло понимание того, о чем я даже не думал, когда собирался сесть. Я быстро встал.

— Этот ковер! — воскликнул я. — Он же драгоценность в этой области! У вас есть вода?
— Мы собираем росу ночью и  пьем сок плодов нары, — ответила она. (Нара — растение из семейства тыквенных, невысокое безлистное растение высотой до 1,5 м, типичный ксерофит. Корень деревянистый, длиной до 10-12 м, хорошо запасает воду. Называют еще дыня нара или фрукт нара — Прим. перев.)
— Но разве эта трава не росла здесь изначально? Вы ее посеяли?
— Да. Мы привезли семена издалека.
— И чем же вы ее поливали?
— Росой, которую мы не пили, чтобы ковер мог расти.
— И для кого он должен расти?
— Для... для... для...

Она сказала это не сразу. Она испуганно оглянулась, как будто ее  могли услышать.

— Мне нельзя говорить об этом. Это секрет. Но я все же хочу сказать тебе, тебе, только одному тебе. Отец сюда не заглядывает, и твой Халиф тоже не слышит, когда я говорю тихо. Вот как ты должен это узнать. Но я прошу тебя, не говори больше никому, никому!

Она подошла ко мне совсем близко, приложила обе руки ко рту и прижала ко мне:

— Для... нового ‘Мира Джиннистана!
— Неужели старый умер? — быстро спросил я.
— О, нет! Да хранит его Бог!
— И все же есть и новый?
— Мы надеемся на это!
— Странно! И этот восхитительный ковер должен быть для него?
— Да.
— Неужели он придет сюда?
— Когда пророчество сбудется, он перейдет через этот Перешеек.
— Почему же я должен был сесть на приготовленный для него редкостный ковер? Я же не он!
— Ты же не можешь этого знать!
— Нет? — удивленно спросил я. — Европейцу ведь совершенно невозможно стать ‘Миром из Джиннистана?
— Почему бы ему не стать? Особенно, если он тот, о ком идет речь?
— Тот, о ком идет речь? Какая? Я не понимаю тебя!
— Ты еще научишься меня понимать. Вот возвращается отец. Прошу тебя молчать. Я тебе ничего не говорила!

Это смутило меня по отношению к нему, потому что теперь я не мог снова сесть на зеленый ковер. Мне было бы жаль каждую травинку, не говоря уже о том, что я ни в коем случае не принадлежал к этому месту. После того, как он неоднократно просил меня снова сесть, и, в конце концов, я сел рядом с ковром, он обратил на это внимание. Он испытующе посмотрел на меня и свою дочь и заметил, что она весьма смутилась и покраснела.
— Почему Эфенди пересел? — спросил он ее.
— Потому что я рассказала ему, —  тут же призналась она, умоляюще сложив руки.
— Что ты ему сказала?
— Про сиденье для нового 'Мира Джиннистана.

Он только поднял указательный палец, другого наказания не было. Но мне он сказал:

— А ты не думал, что ты — новый ‘Мир?
— Ни новый, ни старый, — улыбнулся я.
— Кто последний, понятно. Но кто первый, никто не может сказать.
— Но уж точно не я!
— Ты действительно это знаешь?
— Да.
— Нет! Ибо никогда новый ‘Мир Джиннистана не родится и не будет воспитан в Джиннистане!
— Но уж, наверное, не в Европе!
— О, да! Ничто не мешает ему приехать к нам даже из Америки! В Джиннистане свои законы. Однако в настоящем случае я знаю, что ты не новый ‘Мир; но твой приход тесно связан с ним, и как я честно могу сказать, едва я только увидел тебя, ты произвел на меня такое впечатление, что я попросил тебя сесть на место, которое на самом деле готовилось только для него. От тебя исходит мысль поймать здесь Чобанов. И только от тебя исходит благое намерение сделать это без кровопролития. Вот почему мне кажется, что приготовленное мной сиденье на самом деле принадлежит тебе гораздо больше, чем другому, о котором мы говорим. После всего, что только что рассказал Шейх Хаддединов, вам, вероятно, удастся то, что вы задумали, но я прошу также позволить помочь вам, если мы двое сможем быть полезными вам.
— Я не отказываюсь от вашей помощи, но даже очень прошу вас оказать ее нам. Однако при этом я должен поставить условие, от выполнения которого отказаться не могу.
— В чем оно состоит? — спросил он.
— В сохранении тайны. Всё должно исходить прямо от Джирбани. Пусть говорят не о нас, а о нем. На него пусть падает слава и честь, но о том, чтобы хвалить и славить нас, не следует даже думать.
— Машалла! — воскликнул Абд эль Фадль. — Есть ли у вас в стране вашего отца Джиннистан?
— Что ты имеешь в виду? — спросил Халиф, не сразу поняв это выражение.
— Может быть, Джиннистан есть и у вас в Аравии? Я имею в виду круг возвышенных, более разумных и более глубоко чувствующих людей, в котором каждый обязан быть добрым ангелом одному из своих ближних, не имеющем ни малейшего представления об этом? Потому что это именно то, что вы задумали! Вы хотите быть ангелами-хранителями Джирбани, чтобы при том ни он, ни кто-либо другой не знал об этом. Это задумано вами настолько в духе Джиннистана, что я от всего сердца рад оказать вам свою помощь, а вместе с ней и нашу конфиденциальность. Просто я хочу знать, в чем и каким образом мы можем вас поддержать. Многого, правда, мы не сможем вам предложить, как вы видите, мы бедны.
— Как богатый часто бывает беднее бедного, так и бедный часто богаче богатого, — сказал я. — Вы, вероятно, можете дать нам больше, чем сами думаете или предполагаете. Я хотел бы рассказать тебе, как я думаю о столкновении Чобанов с Уссулами. Тогда легко будет понять, сможете ли вы нас поддержать и как именно.


Я поделился с ним тем, что читатель уже знает, и добавил еще несколько мыслей, которые пришли мне в голову, пока я находился здесь на месте со вчерашнего дня. Он не только согласился, но и почувствовал энтузиазм. Он не нашел никакой необходимости в изменении.  Затем он добавил:

— Я бесконечно благодарен тебе, Сихди, за то, что ты счел нас достойными услышать это сообщение из твоих уст. Теперь мы знаем, что можем внести свой вклад в успех. Наша помощь охватит две области, а именно само Ущелье, а затем и степь, и пустыню Чобанов, через которые я так часто проходил в своей жизни, что, вероятно, никто не сможет дать тебе лучшего знания, чем я. Мы оба прекрасно знаем это узкое место. У нас было целых два года, чтобы обыскать его до самого маленького уголка. Ты позволишь мне сделать тебе предложение?
— Прошу тебя произнести его!
— Вы сегодня не поедете дальше, а останетесь здесь до завтра. Перевал имеет для вас такое большое значение, что вы не должны пренебрегать им. Вы должны познакомиться с ним, я покажу его вам. Это будет пешком; значит, у ваших лошадей будет день отдыха. Утром мы обследуем одну половину, а днем другую половину Перешейка. Мерхаме останется здесь, чтобы приготовить нам трапезу на обед и на вечер, когда мы вернемся домой.
— К этой трапезе я могу добавить наше мясо и еще кое-что, — предложил я.
— Благодарим тебя! — парировал он. — Но ваши припасы не должны быть израсходованы. Нам не приходится голодать. Море доставляет нам вкусную рыбу; из пустыни мы добываем манну, а на побережье мы получаем вкусный сок нары, что вам обязательно понравится. Но завтра Шейх Хаддединов останется здесь у Мерхаме, потому что у вас всего две лошади; но мы оба, ты и я, поедем на север, чтобы поохотиться на воинов Чобанов. Местность мне знакома. Так что мы, вероятно, добьемся большего успеха, чем если бы ты ехал с Халифом, кто все же нужен  здесь на случай, если во время нашего отсутствия произойдет что-то непредвиденное.
Это предложение так понравилось Хаджи, что он без долгих раздумий воскликнул:

— Allah, w' Allah, Tallah! Я думаю, это очень хорошо! Я останусь здесь завтра на весь долгий день! Тогда я, наверное, увижу, как убежит Мерхаме, чтобы скрыться от моих бриллиантов, цветов, райских птиц, принцесс и ангелов! Так что я согласен! Ты, конечно, тоже, Эфенди! Или нет?

Да, я тоже дал свое согласие, хотя и по другим причинам, чем он. Этот отец и его дочь были посланы нам почти Провидением! Тот факт, что они были окутаны тайнами, которые они не могли открыть нам сразу в первый же час знакомства, не был для меня причиной отвергать их доброту и помощь. И то, что было решено, немедленно стали  исполнять. Мы расстались, чтобы снова спуститься вместе с Абд эль-Фадлем. С высоты Халифа снова пришлось вести с поддержкой. Но как только волнующееся море скрылось у него из виду, он снова совершенно уверенно стоял на своих ногах.

Спустившись вниз, Мерхаме повела меня к укрытию лошадей. Это место было очень умно придумано и его можно было назвать вполне безопасным. Мы расседлали не только лошадей, но и собак. Последние должны сопровождать нас, а значит, быть свободными от своих грузов. Мы передали нашу воду и запасы продовольствия Мерхаме, что и наши ружья, за исключением моей винтовки. Достаточно было того, что я взял с собой только это, так как возможности или даже необходимости в стрельбе вряд ли можно было ожидать. Нам понадобилось все утро, чтобы точно исследовать ту часть Перешейка, через которую мы прошли вчера. Вторая половина дня была посвящена еще только предстоящей нам части, то есть на той стороне у Чобанов. Нет причин подробно описывать эту узкую полосу скал, которая переходила из одной земли в другую. Там было несколько настолько узких мест, что можно было перекликаться с берега на берег и быть хорошо понятым. Самую широкую его часть предстояло преодолеть за какую-то четверть часа. Берега там с обеих сторон шли так круто, что совершенно лишали возможности спуска вниз. Если Абд эль-Фадль хотел порыбачить, то он отправлялся на южный конец Перешейка, то есть туда, где начиналась земля Уссулов. Там, среди скал, он прятал плот, с помощью которого можно было плыть вдоль берега и ловить рыбу, но только в спокойном, а не в бурном море. Там он соорудил себе небольшой, очень хорошо спрятанный бассейн, где держал пойманную рыбу на то время, когда не мог выйти на воду. И на той же стороне, но не возле воды, а на довольно большом расстоянии на суше была наполовину естественная, наполовину искусственная посадка какого-то тыквенного вида, называемого им нара, хотя, настоящая нара, насколько мне известно, встречается только в Южной Африке. Но эта была похожа на Acanthosicyos horrida (Акантосициос ощетиненный, нара – Прим. перев.) и покрывала своими разветвленными, вьющимися стеблями настолько значительный участок, что ее плодами можно было заполнить целые фургоны. Эти плоды имеют размер от апельсина до маленькой декоративной тыквы. Незрелые, они горчат на вкус, но позже весьма приятные и ароматные. Высушенные, они хранятся в качестве пищи. Семена на вкус похожи на орехи, и питательны также, как и они. Вчера мы проезжали мимо этого места, издалека не заметив его и не подозревая, что здесь, посреди скал в голодной, песчаной и безводной пустыне, находилась открытая корзина с хлебом, привлекательная для многих людей.

Именно эти фрукты были тем, из чего Мерхаме приготовила нам на обед блюдо, которое мне хотелось бы признать почти вкусным. Были также рыба и своего рода манный хлеб из крахмалистой разновидности лишайника рода Lecanora, его в районах пустыни можно найти не только изредка, но даже в больших количествах. Эти маленькие кусочки таллуса похожи на зерна пшеницы, но такие легкие, что ветер поднимает их и переносит на большие расстояния, собирая в углублениях пустыни. Тогда можно сказать, что шел дождь из манны. В этих пустынях есть ложбины, и если бы они были заполнены водой, то их можно было бы назвать прудами или озерами. Но они содержат не воду, а зерна леканора, загнанные  ветром так глубоко, что он не может снова поднять их и унести дальше. Затем, засыпав их слоем песка, чтобы местность выглядела совершенно одинаково, он создает скрытые хлебные склады, один из которых, если его вовремя обнаружить, способен спасти караван от голодной смерти. Абд эль-Фадль сказал мне, что один такой склад лежит в получасе от Перешейка на северо-востоке; он обнаружил его случайно, так как у него не было собаки-манны.
— А существуют собаки, с помощью которых можно найти манну? — спросил я.
— Да, — ответил он. — Неужели ты еще этого не знаешь?
— Нет. Я еще ничего об этом не слышал. Какая это может быть порода?

Тут его лицо приняло совсем другое выражение. Он молча и многозначительно кивнул и спросил:

— Но ты же знаешь, что собаки Уссула находят воду?
— Да.
— Таким же образом собаки Джиннистана находят хлеб. Ни один Уссульский пес не остановится, пробегая по манне, он даже не заметит ее. Но собака Джиннистана немедленно сообщит об этом, именно собака настоящей чистой породы, а их не так уж много. Их цена чрезвычайно высока.

Когда он это сказал, меня, как принято выражаться, озарило.

— Так вот зачем скрещивание! — воскликнул я. — Собаки, чьи носы направлены на то и на другое, а не только на одну воду! Как дальновиден и мудр этот 'Мир! И первую пару этих новых собак подарили мне, кому...
— Первую пару? — спросил он, прерывая меня.
— Да?
— О, нет! Первым был 'Мир из Джиннистана, это он получил пару собак от Шейха Уссулов. Он сразу же испытал, и только когда скрещивание прошло успешно, ответил на подарок двумя экземплярами своей благородной Джиннистанской породы. Так что первым обладателем этой породы является он.
— Как его зовут? Я никогда об этом не слышал. Всегда говорят только о 'Мире Джиннистана, но никогда не его не называют.
— Потому что у него нет имени!
— Нет имени? — удивленно воскликнул Халиф. — Имя ведь главное! Например, подумайте о моем!
— Это в твоей стране такой обычай, а в моей — нет. Есть страны, где самого неуживчивого человека могут называть Фридрихом, неверующего называют Готлибом и Готлобом, а того, кто не знает куда бежать от горя, нужды и бед, называют Феликсом, то есть «счастливым». В Джиннистане такого не бывает. Там имя истинное. Оно согласуется с сущностью, с деятельностью, с профессией. Меня зовут Абд эль-Фадль, и поэтому на самом деле моя профессия — быть «слугой Добра». Мою дочь зовут Мерхаме; скоро вы  увидите, что ею руководит только Милосердие, которое привыкло брать все на себя, даже если это связано с долгом. Таким образом, наш правитель для краткости просто называется 'Мир; но значение этого слова для него полностью соответствует реальности. Для 'Мира это сокращение от слова эмир, что означает князь, господин, правитель. Это он в самом полном смысле этого слова. Зачем нужны другие имена? У нас нет списков правителей с сотнями имен и номеров, которые нужно выучить наизусть. У нас есть только 'Мир, только 'Мир. Ты собираешься к нему; ты увидишь его, может быть, даже познакомишься с ним. Поэтому я воздержусь от долгих разговоров о нем и о нас с тобой, все равно все нужное не расскажешь словами.


Когда к вечеру мы закончили нашу разведку и ознакомились со всем Ущельем, я выразил Абд эль-Фадлю свое удовольствие в отношении места и его особенностей. Для наших целей не могло быть более подходящего места. Если бы нам удалось привести Чобанов к каменному Переходу и каменным Воротам, то полный успех был бы нам обеспечен.  Единственное, что казалось неудачным,  соединительный путь, связывающий Переход и Ворота, отсутствовал. Если бы враги находились внизу как пленники, а на высоте был бы скрытый путь, по которому можно было незаметно перемещаться назад и вперед нашим отрядам, то у нас были бы в руках очень ценные преимущества. Когда я сообщил об этом Абд эль-Фадлю, его лицо стало довольным, и он разъяснил:

— Такой путь есть. Он ведет от верха Перехода на вершину Ворот. Но ты не видел ни его начала, ни конца, потому что мы им не пользуемся, и, следовательно,он не проторен. Я и моя дочь всегда ходим только внизу, но не там.
— Можно ли спуститься с той возвышенности?
— Нет, не совсем. Мы пытались, но не смогли продвинуться дальше последней, нижней каменной плиты.
— Значит, до него еще очень далеко?
— О, нет. Стоя на этой плите, вы находитесь на высоте не более чем в три человеческих роста над берегом реки.
— Это ведь не так уж много. Разве вы не пытались проложить путь до конца?
— Нет. Камень слишком твердый, и у нас отсутствуют инструменты для его обработки. Хочешь увидеть это место?
— Я прошу показать мне эту горную тропу  в первую очередь. Тогда станет ясно, может ли нам быть полезен путь, ведущий не до конца вниз.


Обсуждая это, мы оказались в укрытии наших лошадей, о которых Мерхаме позаботилась превосходно. Они ели зерна манны, и мне было очень приятно видеть, как им нравится эта пища, совершенно незнакомая им прежде. Это даже показалось им деликатесом. Теперь очень важный вопрос о кормлении наших лошадей в пустыне уже не мог меня беспокоить.


Оттуда мы поднялись к Воротам. Еще до того, как мы достигли вершины, горная дорога разветвлялась. Мы не заметили этого вчера, когда проходили мимо, лишь потому, что по ней не ходили, и отсутствовали следы. Она была незаметна только в самом начале, но потом взгляд различал ее. Дальше тропа становилась даже удобной и переставала быть такой только возле каменного Перехода, где снова становилась незаметной. Сначала я не посчитал такой путь возможным, но теперь оказалось, что он был простым, и теперь я осмелился бы пройти по нему даже ночью при лунном свете. Это могло быть исключительно полезным для нас. Тогда мы прошли по нему прямо с начала до конца, но Абд эль-Фадль не показал нам тот участок, где боковая тропинка спускалась от него вниз. Зато теперь, когда мы вернулись и добрались до места, мы обогнули край скалы, на который раньше даже не обратили внимания, и оказавшись за ним, заметили целый ряд выветренных естественных ступеней и уступов, позволявших спуск с плато, о котором говорил Абд эль-Фадль. Это плато, находилось на высоте не менее пяти футов над нижней тропой, ведущей вдоль берега реки, и было достаточно просторным, так что лежащего на ней человека было невозможно обнаружить снизу. К счастью, ступени от плато находились внутри  длинного узкого жёлоба, полностью укрывавшего спускающегося от глаз тех, кто был внизу — это обстоятельство я нашел исключительно удобным. Для целей, которые я имел в виду, а именно для тайного проникновения в гущу врагов, высота плиты не была мне помехой. Мое лассо было достаточно длинным, чтобы дотянуться туда, а выступов, столбцов и ступенек было достаточно для закрепления его так, чтобы ему можно было довериться. Но сейчас я не сказал ничего об этом. Позже, когда это окажется необходимым, еще оставалось достаточно времени, чтобы сообщить об этом и остальным.



ГЛАВА 5


Когда мы вернулись к каменным Воротам, хотя солнце уже клонилось к закату, мне очень захотелось посмотреть, что за всадник Абд эль-Фадль, и также запастись пресной водой для нашей завтрашней поездки. Поэтому я предложил ему еще до ночи прокатиться со мной к колодцу Ангела, о котором он знал, хотя и не знал, что под ним находится полный бассейн. Только сейчас, узнав от нас, он сразу же и с радостью согласился познакомиться с интерьером очень интересного древнего гидротехнического сооружения. Мы опустошили все фляги для Мерхаме, а затем взяли с собой всех четырех собак, чтобы вернуться с водой.


Абд эль-Фадль потерял навыки, но верхом ездил неплохо. Мы очень быстро добрались до Ангела, но вернулись не очень скоро. Внутренняя часть колодца необычайно заинтересовала моего нового друга. Он сказал, что в «Городе-призраке» стоит точно такой же Ангел, но никто не знает, каким целям он служил, когда Город-призрак был еще полон жизни. Когда я спросил его, что он понимает под этим «Городом-призраком» и где тот находится, он сказал мне, что это древняя столица Ардистана, которую пришлось покинуть, когда «река Мир» внезапно повернулась вспять и потекла в Джиннистан и в рай. Хотя этот самый великолепный и самый серьезный изо всех разрушенных городов на земле не находится на нашем нынешнем прямом пути в Джиннистан, он все же посоветовал нам посетить его, потому что за всю жизнь нам больше никогда не представится подобное зрелище.


Когда мы вернулись к каменным Воротам, мы трое, он, его дочь и я, поужинали наверху, пока Халиф находился внизу. Хотя он сказал, что это из-за лошадей, возле которых он будет спать ночью, по правде говоря, угроза нападения ночью показалась ему еще больше возможной, чем днем, и поэтому он решил оставаться в безопасности внизу. Но я предпочел высоту, во-первых, ради нее самой, во-вторых, из-за двух милейших, исключительно интересных людей, с кем мне хотелось провести вечер, чтобы лучше узнать их, и, в-третьих, чтобы понаблюдать вулканическое пламя, невидимое снизу, но с высоты каменных Ворот видимое даже лучше, чем с вершины храма Уссулов, расположенного между кронами деревьев.


Пока я находился наедине с Абд эль-Фадлем у колодца Ангела, а его дочь с Халифом, последний воспользовался случаем, чтобы рассказать ей как можно больше о себе и обо мне. В своей естественности она повторяла все это за едой, чтобы узнал и ее отец. Когда он услышал, что я писатель и написал не одну книгу, его интерес ко мне внезапно, казалось, удвоился. Но он пока ничего не сказал, а сначала спросил меня о цели и содержании этих книг. Я дал ему знать. Тогда Мерхаме ударила в ладоши и радостно воскликнула:

— Так ты пишешь о том же самом, о чем уже столько написал отец! Ты будешь дорогим и желанным гостем нашего дворца в Джиннистане, и там, в библиотеке, ты увидишь книги, автором которых он является...

Наверное, она хотела бы сказать еще больше, но остановилась уже после этой фразы, потому что заметила дружелюбный укоризненный взгляд отца. Она покраснела. Наверное, ей не следовало раскрывать, что он, здесь такой простой и бедно одетый человек, владел дворцами, домами и замками и был одним из высших сановников империи. Он попытался немедленно стереть впечатление от ее слов, сказав скромным тоном:

— Я написал только одну книгу, которую, честно признаюсь, еще не закончил. Изобилие материала требует многих томов.
— Могу я узнать название? — спросил я.
— Может ли по нашим законам быть другое, чем просто мое имя? Ты бы, наверное, сказал «Инсания», человечность, гуманность, но я, кого называют Фадлем, просто говорю «Доброта». Ты поставил перед собой задачу доказать в рассказах о путешествиях, что в любом жизненном конфликте не может быть другого прочного победителя, кроме истинного гуманизма, истинной человечности. Совершенно то же самое я утверждаю об истинной, достойной человека, доброте. Мы братья, ты и я! Наш отец — разум, а наша мать — доброта. Давайте взаимно действовать как братья и сестры, а также попросим всех наших читателей сделать то же самое, вы с вашими, а я с моими!

Он протянул мне руку. С какой радостью я ее пожал!
 
После такого начала дальнейший разговор уже не мог касаться обыденных вещей. В этот восхитительный вечер я открывал для себя все новые и новые достоинства в высокообразованном отце нашей дорогой прекрасной Мерхаме. Он был государственным деятелем и ученым; он также был поэтом. И точно так же он был еще и воином, и притом, каким воином! Мы узнали об этом по фактам! Обычно он казался молчаливым человеком; но сегодня ему нравилось разговаривать. И с какой радостью я его слушал. Это было неожиданное интеллектуальное обогащение для меня, быстрое, радостное, возвышающее. В тот вечер я узнал о психологии Востока больше, чем узнал бы за месяцы, а, может, и за годы. К тому же на севере клубы дыма  постепенно стали снова превращаться в клубы пламени. Горы добавляли в нашу беседу свои великие, сияющие, вечные слова. Короче невозможно описать этот вечер. Мерхаме просто сидела, сложив руки на груди, и ничего не говорила, совсем ничего. Какое счастье быть ребенком такого отца и с юности жить в такой высокой чистой атмосфере!


Я назвал Абд эль-Фадля государственным деятелем. Он был прирожденным дипломатом. У него был такой собственный, неотразимый по его доброте способ узнавать то, что он хотел узнать. Хотя на самом деле говорил я очень мало, но очень скоро обнаружил, что он знает мои литературные цели и задачи и то, каким непривычным еще в вечерней стране способом я стремлюсь достичь этих целей. Само собой разумеется, его особенно интересовал вопрос, имею ли я намерение также описать настоящее путешествие. Когда я подтвердил это, он спросил:

— С чего ты начнешь? Разумеется, с Уссулов, потому что они образуют плодородную гумусовую почву, из которой твоя работа должна подняться, чтобы взрастить и принести цветы и плоды?
— Да, — согласился я.
— Таким образом, первая часть твоей книги окажется скучной!
— К сожалению, не могу этого избежать!
— Ведь перегной никогда не интересен читателю. И даже если ты до сих пор выполняешь свой долг, чтобы познакомить его с корнями грядущих событий, то тебя все равно не поймут. Тебя  обвинят в том, что ты мистик, потому что любое укоренение, даже писательское, совершается в мистическом мраке. Тебе захочется найти секреты, о которых ты сам еще не знаешь. Тебя будут порицать, может быть, даже подозревать. Но не позволяй себе спорить с ними! Тебе нужно рубить, удобрять, сажать и укоренять, независимо от того, нравится ли это не-садоводам или нет! Затем, когда из земли взойдут первые здоровые свежие семядоли, из которых позже вырастет стебель, тогда люди изменят свое мнение и начнут с тобой соглашаться... Известно ли тебе место, где покажутся эти листья?
— Да.
— Где?
— Здесь, у вас. Первые признаки жизни, с которыми мое дерево поднимается из Уссульской земли — это вы оба, ты и твоя дочь, Доброта и Милосердие. Из них за короткое время вырастет сила племени...
— Джирбани? — прервал он меня.
— Да. Потому что только он — именно тот, с кем и через кого мы все будем расти и меняться.
— Ты понял это, ты понял это! — воскликнул он с искренней, сердечной радостью. —  Пусть порицают, пусть порицают! Так же, как земля Уссулов отстает от тебя, так и это порицание скоро останется далеко за тобой. Сначала тебе придется писать в глухих низинах и темных лесах страны людей болот. Единственный свет, что там был, исходил от вулканов. Неудивительно, что там считают тебя загадочным и мистичным, в то время как ты рассказываешь лишь о реальных, повседневных вещах, но таких, о которых еще никто не знает. Узкий Перешеек, на котором мы находимся сегодня, ведет не только вас, но и твое перо из страны вынужденного природного мрака в страну открытого, беспрепятственного, свободного солнечного света, где жизнь совершается не в тайне, а явно и смело перед Божьим взором и на глазах человечества. Уже завтра мы войдем в эту страну. А с завтрашнего дня, по желанию твоих читателей, тысячи фигур и сотни дел и событий возникнут из пустыни Чобанов и с полей Джунуба, чтобы доказать тем, кто сомневается в твоей книге, что ты правильно поступил в своем описании Уссулов и вообще не мог иначе! Я знаю эту страну. Я знаю, как даже пустыня умеет удивительно  оживать. Мы также знаем, что нас ждет впереди. Чобаны и Уссулы приближаются, чтобы помериться своими силами друг с другом. Джунубы собираются издалека, чтобы обрушиться на этих двоих. Те, кто вооружаются на ‘Мира Ардистана против ‘Мира Джиннистана. И вот здесь стоят четыре бедных, слабых человека, однако, обладающие такой доброй волей и таким большим доверием к Богу, что полны решимости принять сражение против всех этих армий и утвердится в любви и примирении! Эфенди, ты родился не в той части земли, о которой хочешь написать; но я родом из Джиннистана и знаю, что наступит и что произойдет. Мы многое переживем, и тебе будет что рассказать. Твои читатели будут довольны тобой!

Он протянул мне руку, как бы давая мне твердое обещание. Затем пора было ложиться спать, потому что, судя по звездам, было уже далеко за полночь, а на следующий день мы собирались начать свою разведку  как можно раньше. Когда я лег, северное небо озарилось подрагивающими золотыми лучами, устремленными на юг, словно крылья ангела. А когда снова проснулся, на востоке уже  занялось утро, и Мерхаме уже готовила завтрак. Захватив завтрак,  мы затем спустились к Халифу, уже ожидавшему нас. Лошади и две мои собаки были оседланы. Его собаки, конечно, не пошли с нами, остались с ним. Я рассчитал наше отсутствие на два дня, один туда и один обратно. Вероятно, за эти два дня мы успели совершить как минимум четыре обычных дневных прогулки. Я вполне мог поручиться за наших лошадей, как и за моего спутника, вероятно.


Я проинструктировал Халифа на все возможные случаи. Мерхаме слушала очень внимательно. В ее глазах была такая великая открытость и спокойное понимание, что я положился на нее почти так же, как и на самого Хаджи. Абд эль-Фадль сегодня был не босиком. На нем были легкие кожаные сапоги для верховой езды, дополнявшие его лаконичный облик. Вместо прежнего шнура на нем был широкий пояс из льна, за который были заткнуты нож и два пистолета. Когда мой взгляд упал на это оружие, он сказал извиняющимся тоном:

— Они предназначены не для нападения, а только для защиты, если ничего не получится.


Солнце только что поднялось над морем, когда мы выехали. Прощание было коротким. Мы не предполагали, что сталкиваемся с опасностями. Фляги были заполнены водой; там не было никакой нужды. И в отношении провианта мы тоже были полностью обеспечены. Мерхаме, пока мы спали, испекла нам хлеб из манны и так хорошо поджарила наш запас мяса, что, продержаться до завтрашнего вечера, без сомнения, не должно было составить труда. Чтобы развести огонь для запекания и жарки, у нее было достаточно дров. Хотя с близкого расстояния невозможно было определить, но ежедневно прибывающий с юга морской прилив приносил из прибрежных лесов Уссула топливо в полном изобилии.
 

В первую же четверть часа нашей прогулки собаки обрадовали меня, о чем я должен упомянуть здесь, потому что это, как выяснится позже, важно. Мы еще ехали, двигаясь прямо на север, неподалеку от Перешейка, когда Ахт и Ухт внезапно остановились и весело разлаялись. Они жестом попросили пройти налево. Абд эль-Фадль улыбнулся.

— Предоставь им свободу! — сказал он. — Они хотят показать тебе, на что они способны. Впервые в своей жизни и, кажется, с величайшей уверенностью.


Мы последовали за собаками в указанном направлении. Через некоторое время они остановились, осмотрели землю, опустили носы, а затем начали ее раскапывать, причем именно в том месте, где оставленные следы доказывали, что кто-то уже побывал здесь до нас и копал там же.

— Что там? — спросил я. — Наверное, манна?
— Да, — ответил мой спутник. — Мы обнаружили эту яму с манной, и с тех самых пор мы из нее питаемся. Хотя я ничего не говорил тебе раньше, я был чрезвычайно взволнован тем, что они нашли это место и показали нам. То, что они сделали, успокаивает меня в отношении и  более отдаленного времени. Пока эти собаки с нами, нам не придется голодать. Теперь возвращаемся на наше направление!

Он хотел продолжить. Но я слез с лошади, чтобы подбодрить славных псов. Я достал из-под песка горсть манны, протянул им, погладил одного и другого, повторяя при этом несколько раз слово манна, пока они не поняли, что я имею в виду те зерна, которые они нашли. Взмахами хвостов, радостными прыжками они выразили, как сильно они рады, что поняли это. Теперь я снова сел на коня и последовал за Абд эль-Фадлем, уже скачущим впереди.

Мне, наверное, не стоит напоминать, что он ехал верхом на Бен Ри, скакуне Халифа, потому что я бы ни за что не отказался от своего Сира. Описание местности, через которую мы проезжали, я здесь пропущу, потому что позже придется возвращаться к этому. Лишь упомяну коротко, что южная часть владений Чобанов относилась  пустыне, а северная — к степи. Через обе проходило пустое русло пересохшей реки, разделяя сушу на восточную и западную половины. Знаки, обозначавшие воду на карте Джиннистанца, находились на западной половине. Абд эль-Фадль тоже считал, что в этой части страны больше скрытой воды, чем в другой части. Однако были и пересохшие водотоки, до сих пор свидетельствовавшие, что, кроме главного русла здесь были еще речушки и ручьи. Но другие, а именно Уссулы и даже сами Чобаны утверждали, что восточная половина страны богаче водой, потому что там было много похожих на оазисы мест, время от времени покрывавшихся свежей зеленью и снабжавшие пищей лошадей, верблюдов, крупный рогатый скот, ослов, овец и коз кочевых жителей. Правда, лично я объяснял это не умножившимся количеством воды, а другим характером почвы, здесь она была мягче и плодороднее, это позволяло корням некоторых видов каллигона (Это растение упоминается как орта в древней арабской поэзии. Обычно растет на сухих песчаных почвах и на песчаных дюнах. Очень морозостойкое и способное расти в неблагоприятных условиях. Calligonum Benth — род растений из семейства спорышевых Polygonaceae Juss. В природе встречается в Азии и Средиземноморском бассейне — Прим. перев.) и мимозы, высотой в несколько метров и с длинными корнями, достигать большей глубины и  уровня влажности. Поэтому я предпочел бы любому походу, будь он военным или мирным, западную часть страны; но так как у Чобанов восток считался более влажным, то можно было с уверенностью предположить, что их военный поход против Уссулов будет проходить именно там. Таким образом, мы могли уверенно игнорировать Запад и сосредоточить свое внимание исключительно на Востоке. Поэтому до полудня мы ехали ровно на Север, держась в стороне от старого русла, где могло оказаться войско Чобанов. Но скорее всего, они выбрали восточный путь, начинающийся с самого южного оазиса, где их животные получали последнюю возможность выпаса. Поэтому теперь мы отклонились от нашего прежнего направления под прямым углом точно на восток, чтобы в любом случае достичь нашей цели. Ведь, если они уже прошли, мы бы обязательно наткнулись на их след, и тогда мы бы знали почему. А если бы мы не обнаружили никаких следов, значит, они еще не вышли в путь, и мы можем спокойно ждать их прихода.



Мы отдохнули лишь раз в разгар сильного солнцепека после полудня, и до вечера не хотели спешиваться, пока  какая-нибудь особая причина не заставила бы нас это сделать. До сих пор мы ничего не обнаружили, совсем ничего. Лошадей следовало похвалить и Абд эль-Фадля тоже; они держались превосходно. Правда, энергия вполне естественно уменьшилась, но без признаков настоящей усталости, с середины дня мы проехали такое расстояние, на какое войску Чобанов, предположительно, потребовалось бы больше двух дней. И мы проехали еще несколько часов, пока совершенно гладкая, скучная равнина не начала оживляться возвышенностями, называемыми  арабоязычными  бедуинами «Шиван эль-Хандаль». Это выражение означает «колокольный шатер» и было выбрано по той причине, что эти возвышенности обычно имеют форму большего или меньшего шатра, а также благодаря тому, что там растут вьюнки или им подобные растения. Постоянный дневной ветер засыпает песком усики растений. Растение стремится подняться из этого песка; оно выгоняет новые усики в сторону и вверх, а затем ветер снова зарывает их. В результате этой борьбы между ветром и растительностью постепенно поднимается холм, обычно имеющий круглую форму, но часто и форму шатра, и может достигать значительной высоты. Создается переплетение таких вьющихся колокольчиков с растением нара, стебель с усиками и корнями может достигать  в длину пятнадцати метров, может образовывать вместе с песком холмы высотой в двадцать метров. Район, покрытый такими «Шиван эль Хандал», издалека представляет собой вид шатрового лагеря, способный обмануть только новичка. Хотя душевное воздействие имеет и на знатока. Тех, кто находится между этими природными песчаными сооружениями, охватывает чувство неуверенности. Им кажется, что в любое мгновение между шатрами появиться враг или возникнет еще какой-нибудь неприятный сюрприз.


Вот почему я вообще-то был не против ночлега среди этих возвышенностей; они простирались, насколько хватало взгляда, и теперь солнце уже находилось почти на закате. Так что ничего не оставалось, как смириться с обстоятельствами. Поэтому мы искали подходящее место, место, окруженное песчаными холмами, которые обеспечивали нам необходимое укрытие. Вскоре оно было найдено; мы спустились вниз, и я обошел вокруг его еще раз, чтобы убедиться, что других людей рядом нет. На холме не было видно ни следа какого-либо живого существа, и поэтому мы нашли удобным занять его не только для себя, но и для наших лошадей и собак. Они сполна выполнили свой долг и вполне заслужили заботу, которую человек обязан проявить к таким благородным, трудолюбивым и преданным созданиям. Уже в пути мы неоднократно охлаждали им губы и ноздри водой; во время отдыха им как и нам было разрешено только несколько глотков; но теперь они получили достаточно питья для утоления жажды, а затем и еды досыта. Не забуду упомянуть, что Ахт и Ухт еще дважды привлекали наше внимание в течение дня. Обе эти возможности были использованы мной, чтобы чаще произносить им слово манна, так что теперь они точно знали его.



Теперь мы устали и очень скоро заснули. Нам не нужно было бодрствовать, потому что мы могли положиться на острые чувства, а также на сообразительность собак. То, что это так, они доказали нам прямо сегодня, в первый вечер нашей поездки. По состоянию звезд еще не было за полночь, когда собаки разбудили меня. У этого была причина. Я сел и прислушался. Видеть и слышать было нечего. Но чувствовался какой-то странно резкий и горький, ранее мне незнакомый запах, причем такой слабый, что распознать его мог лишь хороший нос. Значит, место, откуда он доносился, находилось не настолько близко от нас, чтобы мы опасались быть обнаруженными. Я почувствовал запах, исходящий от огня. Это, без сомнения, были люди, и поэтому само собой разумелось, что нужно было проверить, кем и где они были. Поэтому я разбудил Абд эль-Фадля и сообщил ему все необходимое; затем я пошел навстречу запаху, который, чем дальше я шел, тем становился сильнее и сильнее. Собак я оставил; в них не было необходимости.


Уже через короткое время я узнал запах. Это был неприятный горький ингредиент колокольчиков. Из песка выкопали засохшие корни этих растений и использовали их в качестве горючего материала. Мудрым это не было. Я сделал вывод, что мы не имеем дело с осторожными и опытными людьми. Мне пришлось петлять между целым рядом песчаных палаток, прежде чем я достиг места, о котором шла речь. Там я нашел трех человек, трех лошадей и трех верблюдов. Огонь был настолько мал, что гораздо больше чадило, чем горело. Я сразу увидел и почувствовал запах, все это служило только для того, чтобы сварить кофе. Только что закончили, и теперь можно было погасить огонь. Мне показалось в высшей степени странным желание сварить ароматный благоуханный кофе на топливе из вонючих колокольчиков; но для нас было хорошо, что это сделали, потому что, кто знает, что бы случилось, если бы не эта неосторожность, заставившая нас обнаружить этих людей.


Ничто не могло быть более благоприятным для меня, когда я подкрадывался и подслушивал, чем песчаные возвышенности, за которыми так легко можно было спрятаться. Луна, которая в наш первый вечер у Уссулов показалась нам всего лишь узким серпом, теперь достигла полукруга. Ее света было достаточно, чтобы показать мне то, что я видел, настолько ясно, что не мог ошибиться, даже если не мог разглядеть всех деталей и мелочей. То, чего я не мог видеть сейчас, я видел тем более ясно на следующее утро, и поэтому мне уже сегодня удалось более подробно описать наших новых знакомых, как их я увидел лежа здесь сейчас. Начну с животных. Верблюды были не двух, а одногорбые; их стройное, вытянутое строение говорило о том, что они были не вьючными, а верховыми верблюдами, да еще, пожалуй, быстрыми верблюдами. Однако теперь их использовали не для верховой езды, а для ношения груза. Об этом свидетельствовали седла, которые с них сняли и положили рядом. Их груз состоял из фляг с водой, провианта и нескольких одежд и одеял. Из того обстоятельства, что выбрали именно этот вид верблюдов, можно было сделать вывод, что езда была спешной. Двое из коней были того же высокого, костлявого, но не такого тяжелого неуклюжего вида, как три захваченных лошади Чобанов, уже обрисованных прежде. Хотя они и не были скаковыми, во всяком случае, они были хорошими, выносливыми бегунами. Третья лошадь была благороднее. Она принадлежала к той же персидской породе, к которой относились представители Маха-ламы и верховного министра Джунуба. Что касается трех мужчин, то один из них, по всей видимости, был обычным человеком. Его одежда состояла только из платка и рубашки, похожей на хайк. Он сидел в стороне и, как я узнал на следующий день, был взят двумя другими в качестве проводника. Эти двое сидели друг с другом у огня. Один из них сварил кофе и теперь разливал его из принесенного бронзового кувшина в маленькие чашки. Он делал это с очень небольшим мастерством. Можно было предположить, что он занимался совсем другими делами, кроме приготовления кофе. Обычным человеком он не был. Его одежда была одеждой зажиточного кочевника. Зеленый цвет его тюрбана свидетельствовал о том, что он считался потомком Мухаммеда и поэтому носил почетный титул «Сейджид»(Вероятно, имеется ввиду "сейид". Так в исламе называют человека, ведущего своё происхождение от пророка Мухаммеда по мужской линии.— Прим. перев.). Он был уже пожилым человеком, но относился к другому, гораздо младше его, с добротой и вниманием, из чего было видно, что последний все же стоял над ним выше рангом. Этот младший показался мне знакомым сразу с первого взгляда. Мне показалось, что я видел его раньше. Его возраст я определил примерно в тридцать лет. Он носил белый тюрбан, брюки, жилет, куртку и похожую на пальто накидку ярких цветов, а также кожаные ботильоны с очень большими шпорами. Его лицо было чрезвычайно симпатичным, хотя с двумя косами, перекинутыми впереди, оно имело странное, почти, я бы сказал, гуннское выражение. Его вооружение, как и у других, состояло из копья и ружья, лука со стрелами и ножа. Когда я так смотрел на него, во мне поднималось чувство или, скорее, убеждение, что он относится к числу тех, не очень часто встречающихся людей, с кем нужно считаться любить, нравятся ли они или нет.


Две его косы, свисающие впереди, подсказали мне, почему он показался мне таким знакомым. Такие две косы носил наш пленник, Паланг, Пантера, «Первенец» народа Чобанов. Сидевший сейчас передо мной молодой человек был на несколько лет старше Паланга, но был настолько похож на него, что мысль о том, что он должен быть с ним в родстве, была очень близка. Во всяком случае, он мне нравился гораздо больше, чем «Пантера». Из этого сходства и из этого крепкого строения лошадей можно было, хотя и без уверенности, заключить, что люди, которых я подслушивал, были Чобанами. Если это мое предположение было верным, то, возможно, здесь мы имели дело с первыми заставами или разведчиками, которые опередили войско. Но эта мысль показалась мне не совсем приемлемой. Время не соответствовало. Я ведь знал тот день, когда Чобаны собирались пройти через перешеек Чатара, чтобы через четыре дня прибыть на Мараку, древнее поле битвы. Если бы это время было соблюдено, они уже должны были продвинуться дальше, чем те трое мужчин, что сейчас находились передо мной. Ведь это был мой расчет — пройти за ними сегодня, чтобы по их следам увидеть все, что нам было необходимо знать. Тогда с нашими быстроногими лошадьми нам не составило бы труда снова опередить их.



Теперь оба пили налитый кофе. Они подносили чашки ко рту почти в одновременно. Таким образом, и эффект оказывался одновременным с обеих сторон: они тут же выплевывали то, что брали в рот, обратно.

— Тьфу! — воскликнул Сейджид. — Да проклянет Аллах горечь! Кто способен это пить!

Он сделал жест наивысшего отвращения и бросил чашку на песок.

— Я тебя предупреждал! — сердечно смеясь, сказал молодой человек, тоже отпивая из своей чашки, хотя и в спокойной, не гневной манере. — Это первый раз в твоей жизни, когда ты готовишь кофе.
— Да еще на таких дровах! — рассердился Сейджид. — Как может кофе быть таким неразумным, чтобы притягивать к себе вонь и вкус колокольчиков! Я в гневе. Не из-за меня, а из-за тебя. Прости меня, о, Принц!


Принц? Это слово сразу привлекло мое внимание. Точно так же как и то, как говорил Сейджид. Он сопровождал все, что говорил, объяснительной игрой лица и движениями рук и пальцев, которые имели целью также превратить слышимые слова в видимые. Так принято поступать, когда разговариваешь со слабослышащим или даже глухонемым. Можно, наверное, подумать, что мой интерес был удвоен наблюдением. Принца ведь тоже называли «Пантерой». И хотя тот оказался «Илкевлад», то есть «Первенец» он не был наследником престола по рождению, потому что у него был старший брат, который на самом деле был «наследным принцем» и отказался от наследования только потому, что был лишен слуха по какой-то несчастной причине. Хвалили этого настоящего Илкевлада, этого настоящего первенца. Во всех отношениях его ставили выше брата. В любом случае, 'тот был более популярен, чем тот. Должен ли он быть тем, кого я встретил здесь, посреди пустыни? Какое счастье для нас, если бы это было так! Быстрое, разумное и энергичное использование этого обстоятельства могло обернуться для нас крайне благоприятными последствиями!


Сейджид хотел вылить кофе, который все еще был в кувшине. Тогда вождь попросил дать ему выпить. Он получил его. Но оба джентльмена набили свои чубуки, чтобы прогнать запах колокольчика через аромат табака.
— Мы пройдемся немного, потом нам нужно поспать, — сказал тот, кого назвали Принцем. — Мы должны вернуться еще до рассвета. Неужели ты думаешь, что завтра мы доберемся до Ущелья Чатара еще до ночи?
— Да, — ответил Сейджид, одновременно кивнув, чтобы его поняли.
— Но нам нельзя отдыхать по дороге, — вмешался проводник. — Отсюда до Ущелья так далеко, что нашим воинам потребовалось бы больше двух дней, чтобы добраться туда. Я думаю, что мы сделаем это с нашими хорошими лошадьми и верблюдами за день; но, когда мы туда прибудем, они будут так утомлены, что не смогут продолжать путь дальше.
— Что он сказал? — спросил Принц, смотревший на говорящего, но не слышавший его.

Сейджид перевел ему слова вождя на язык жестов, на котором они оба понимали друг друга.  Принц спросил:

— И когда бы мы достигли нашей тысячи воинов, если бы шли за ними по их пути, а не шли этим прямым и ровным путем к Ущелью?
— Только послезавтра, — ответил Сейджид, произнося эти слова и одновременно передавая их знаками.
— Так что с нашей стороны было правильно выбрать этот прямой путь, хотя там нет зеленого корма для наших животных. Остается только надеяться, что этой тысяче не придется отправляться в путь! Иначе ваш состав задержится, и мы опоздаем, чтобы спасти моего брата. Какое счастье, что другие, от кого он отделился до того, как был схвачен с двумя своими спутниками, все же последовали за ним, опасаясь за него! И еще умнее было с их стороны, что они не стали тратить время на напрасные усилия по его освобождению, а сразу же на одном дыхании отправились домой, поехали и сообщили об этом моему отцу! Прав я в этом или нет?
— Ты прав, — ответил Сейджид, одобрительно кивнув.
— Мой брат должен был встать во главе военного похода, — продолжил Принц. — Но теперь, когда он попал в ловушку, мой отец взял на себя руководство, так как моя глухота, к сожалению, запрещает мне занимать эту важную должность. Теперь, правда, речь идет уже не об обычном наборе добычи, а об окончательном завоевании всей территории Уссулистана. Как бы я хотел пойти на это, чтобы как можно больше смягчить суровость войны и любовью добиться того, что стоит таких тяжелых жертвы в ненависти! Горе Уссулу, если мы победим! А что мы победим, в этом сомнений нет! Я бы простил их, да, я даже считаю вполне естественным и правильным то, что они арестовали моего брата. Но он не знает пощады; они заплатят ему за это кровью. Он не пощадит жизни наших собственных воинов, чтобы отомстить Уссулам. Предстоят бои, которые также будут стоить многих человеческих жизней для нашей стороны. И все же нам сейчас эти люди гораздо нужнее, чем обычно...
— Джунубы, Джунубы! — оживленно сказал Сейджид, указывая рукой на север.

Принц сразу понял этот намек.

— Ты имеешь в виду Джунубистан, — сказал он. — Да кто бы мог подумать о такой внезапной войне с Джунубами! И теперь, когда тысячи наших воинов, самых лучших и проверенных, двинулись на юг, отец во главе их! Он еще ни слова не знает об этой опасности. Мне разрешено связываться с ним через посыльного?
— Нет, — ответил Сейджид, покачав головой.
— Нет! Дело слишком важное. Я должен сам передать ему это ужасное послание, должен поговорить с ним, должен сам услышать из его уст то, что он определяет, чтобы я мог выполнить его правильно. Самое приятное, что мы по возможности поспешим застать Уссулию врасплох быстрым взмахом руки. Не тащиться по старому боевому месту Марака и просто произносить долгие, бесполезные речи, а мчаться по городу, как вор в ночи. Я убежден, что они сдадутся, не оказав сопротивления. Это дает нам повод и возможность действовать гуманно и человечно. Это также освободит моего брата, чтобы завершить покорение Уссулистана, в то время как мой отец выиграет время, чтобы как можно скорее вернуться домой и выступить против Джунубов. Мой друг, я подозреваю, что приближается тяжелое время, но также и великое время. На этот раз важно понять! Поверь, решает уже не сабля! Говорю тебе, в битвах народов раньше выигрывал грубый кулак, а позже побеждали через интеллект. Сегодня даже этот интеллекта недостаточно, чтобы одержать победу. Появилось еще нечто новое, что-то ранее неизвестное в истории войны, а именно человечность, милосердие, доброта и милосердие! Без этого нового героя любая битва проиграна, даже если вы ее выиграете...!


Он вскочил со своего места и взволнованно продолжал говорить. Но при этом он не останавливался на своем месте, а ходил назад и вперед. При этом он неоднократно подходил ко мне так близко, что требовалось всего лишь сделать шаг, чтобы он увидел меня. Поэтому я счел за благо отступить. Я уже достаточно выведал, и то, чего еще не знал, я мог дополнить некоторыми размышлениями сам. Кстати, уже сейчас мне казалось, что уже завтра я буду разговаривать с этим великолепным человеком совсем иначе, чем он сейчас разговаривал со своим Сейджидом. Я пошел назад,  итак, я вернулся из своего укрытия и отправился в наш лагерь, где меня ждал Абд эль-Фадль.

Как он удивился, когда услышал, кого я видел! И как он был удивлен тем, что было сказано!

Когда я закончил свой отчет, он сказал:

— Значит, разведчиков Чобанов в Уссулистане оказалось еще больше, чем можно было предположить! Я их не видел. Те, у кого есть враждебные намерения, обычно сталкиваются с трудностями ночью, потому что опасность столкнуться с кем-то является наибольшей из-за тесноты пространства.Известно, что принц «Пантера» пойман! Поэтому старый Шейх сам взял на себя командование! А потом Старший Принц, оставшийся в Чобанистане, узнает, что Джунубы хотят поступить с Чобанами так же, как те с Уссулами! Затем он быстро едет к своему отцу, чтобы сообщить ему об этом и предупредить его! Но он едет очень мудро сразу вдоль Ущелья, пока они держатся дальше к востоку, ради нескольких меньших, плохих кормовых мест, которые вообще ничем не помогут, а только могут остановить их отряд! Это признак того, что они плохо обеспечены провиантом и фуражом. Во всяком случае, они рассчитывают на то, что смогут опустошать, поджигать и грабить прямо за Ущельем, как им понравится! Так они всегда поступали. Но что, Эфенди, ты думаешь об их нынешнем плане?
— Точь-в-точь как ты! Они ошибаются! — ответил я.
— Впрочем, я тоже это имею в виду. Что мы решим на сегодня?
— Мы спокойно заснем и спокойно выспимся.
— Без того, чтобы мы больше не беспокоились о Принце?
— Да.
— Неужели он не обнаружит нас?
— Нет. Мы не на том направлении, которое он выбрал. Он едет на юг, а мы расположились лагерем к западу от него. Он хочет уехать еще до рассвета, поэтому у него нет времени, чтобы осмотреться раньше.
— Так ты хочешь оставить его, не поговорив с ним?
— Да.
— И, вероятно, искать следы других Чобанов?
— Нет! Этот Принц для меня ценнее и полезнее тысячи следов, которые мы еще могли бы обнаружить. Мы не будем искать дальше, потому что нашли более чем достаточно. Итак, мы поворачиваем. Мы поедем за ним.
— Чтобы взять его в плен?
— Зачем? Он, наверное, был бы плохим полицейским, если бы захотел помучиться с человеком, бегущим в тюрьму добровольно и без всякого принуждения. Я бы применил силу только в чрезвычайной ситуации, только при наступлении вынужденных событий, о которых сейчас еще ничего не знаю. Давай снова заснем спокойно!
— Но когда мы проснемся, он уйдет!
— Он даже должен это сделать!
— Может случиться совсем иначе, нежели ты сейчас думаешь! Он может легко изменить свои решения!
— Тогда мы просто поедем за ним. Теперь, когда он у меня есть, я не поверну обратно!
— Неужели ты настолько уверен в своем деле, что можешь следовать за ним, не видя его?
— Полностью! Как бы то ни было, его след будет похож на прочную, нерушимую нить, которую я всегда держу в руке. Спокойной ночи, мой дорогой друг!
— Спокойной ночи, Эфенди! — сказал он, глубоко вздохнув. — Если ты считаешь, что можешь быть уверенным и довольным, то и я тоже. Да подаст нам Аллах мир! Не только на эту ночь!

Я быстро заснул снова, да так крепко, что проснулся не сам по себе, а был разбужен Абд эль-Фадлем.
— Вставай, Эфенди! — сказал он. — Принц давно уже ушел.
— Откуда ты это знаешь? — спросил я.
— Я подозреваю это, потому что солнце уже давно взошло, а он все же хотел подняться раньше. Ты даже не хочешь проверить?
— Немедленно!

Я встал и прокрался к тому месту, где укрывались Чобаны. Оно было пусто. Там было столько остатков и доказательств их присутствия, что арабский бедуин был бы поражен такой в высшей степени беспечностью. Что значит оказаться на «тропе войны», об этом эти люди, казалось, не имели понятия! Их следы были такими четкими, будто были оставлены нарочно, и ни один из них не приложил ни малейшего усилия, чтобы снова их скрыть. Когда мы последовали за ними через пятнадцать минут, нам не потребовалось ни малейшего усилия, чтобы найти их следы. На самом деле именно они образовывали ту прочную, нерушимую нить, о которой я говорил.


Наши лошади сами по себе шли быстрее, чем их. Поэтому нам не потребовалось много времени, чтобы приблизиться к ним настолько, что мы увидели их издали; там мы остановились. Это повторялось так часто и всегда тем же похожим, одинаковым образом, что нам стало скучно. Мы решили обогнать их, но отошли в сторону, чтобы они не могли нас видеть. Нам вполне разрешалось это сделать, потому что теперь они часами следовали по направлению к Ущелью, и у нас не было никаких оснований предполагать, что они отклоняются от него. Итак, мы повернули немного на север и, полагая, что находимся достаточно далеко от них, снова повернули в южном направлении, так что теперь мы придерживались линии, идущей параллельно с ними, но не подъезжая к ним так близко, что они могли нас увидеть. В результате нашего более быстрого темпа, мы очень скоро обогнали их и час за часом все дальше продвигались вперед, так что мы достигли Ущелья раньше, чем они, хотя и делали перерыв на отдых в полдень, а они нет. Абд эль-Фадль был преисполнен похвал нашим несравненным коням. Он утверждал, что никогда не видел ничего подобного. Он полюбил их, был с ними добр и гладил их без конца, что и моего тоже.


Это было примерно через два часа после упомянутого перерыва на отдых, когда на горизонте по правую руку от нас появился с отрядом всадников тот, кто стал для нас загадкой. Сначала из-за большого расстояния, мы могли видеть отряд только как отряд, но не различали отдельных всадников. Когда это различие стало возможным, мы насчитали восемь человек. Они придерживались южного, позднее совпадающего с нашим, направления; но, увидев нас, они направились к нам. Вскоре за ними появился второй отряд, состоявший из множества верблюдов и всего лишь с таким количеством всадников, сколько требовалось для управления верблюдами. Это были водовозы для восьми человек, идущих впереди. Эти последние очень хорошо ездили верхом, причем на персидских лошадях темной масти. Только один из них сидел на белом, очень благородном коне. Этот один ехал впереди. Он был очень длинноногим, но тем более низкорослым. Его ноги почти смыкались  под брюхом лошади. Но его торсу настолько не хватало высоты, что казалось, будто в седле сидит молодой, еще находящийся в развитии человек лет семнадцати. Природа и искусство пытались восполнить этот недостаток его лицом, необычайно полным и длиннобородым, и особенно воинственным выражением. Вероятно, той же цели служила и необычайно высокая, военная меховая шапка, на которой красовался столь же высокий плюмаж из перьев цапли. Семь его спутников тоже носили такие шапки; только их плюмажи из цапли были такого размера, что у шестого состоял только из одного маленького перышка, зато у седьмого совсем отсутствовал. Вероятно, это было обосновано разницей в званиях.

Впечатление, которое производили эти люди, было исключительно воинственным. Они были одеты совершенно одинаково, хотя и по-восточному удобно и цветасто, но в том же цвете и по тому же крою. Так что мы должны были считать их костюмы униформой. Они были вооружены всеми огнестрельными, режущими и колющими орудиями, используемыми на Востоке. Исключение из этого составлял только тот, кто сидел на белом коне. На нем была драгоценная сабля, а на поясе пистолет, больше ничего. Когда он со своими людьми добрался до нас, он скомандовал громкое, повелительное "Стой!" Они немедленно повиновались. Но мы двое продолжали ехать.


— Стой! — крикнул он теперь и нам.


Мы сделали вид, что даже не слышали этого.


— Стойте! — закричал он опять, не то что громким, а рычащим голосом. Но мы ехали дальше. Потом он подъехал к нам, но остальные остались на месте.

— Слышите? —  прогремел он нам. — Стойте, говорю, стойте!

Мы все равно продолжали кататься. Он подъехал к нам и продолжил:

— Если вы, к примеру, глухие, так и скажите мне! Вы слышите или нет?


Я ответил, несмотря на нелепость его просьбы:

—  Мы не глухие. Мы слышим, что ты говоришь.
—  Почему вы не подчиняетесь?
—  Кто ты такой, чтобы мы должны были повиноваться тебе?
—  Сначала скажи мне, кто ты такой!
—  Я — Уссул.

Эта информация была совершенно верной, потому что я стал Уссулом.

— Уссул? — переспросил он, провожая меня удивленным взглядом. — Я думал, что Уссулы другие! Я хочу к вам. Я из Джунубистана. Знаете ли вы, что несколько дней назад к вам пришли два очень высокопоставленных лица из Джунубистана?
— Да, я это очень хорошо знаю.
— Ты узнал, кто они?
— Главный министр и Маха-лама, высший из всех жрецов
— Это правда! Как они были приняты?
— В полном соответствии с их высоким достоинством и намерениями.

Тогда его лицо стало более дружелюбным, и даже в его голосе исчез гневный тон, когда он сказал:

— Это меня радует! Но ты, конечно, не знаешь, чего они хотят от вас!
— Отчего же не знаю? Они хотят заключить с нами союз, союз против Чобанов.
— Аллах! — воскликнул он. — И это тоже правда! Кто тебе сказал?
— Они оба, лично.
— Оба лично? Это правда?

Он разглядывал меня еще внимательнее, чем раньше.

— Почему я должен говорить что-то, не соответствующее действительности? — спросил я более резким тоном.
— Прости! Два высокопоставленных господина не могут сделать такие сообщения ни одному обычному Уссулу!
— Разве я сказал, что я обычный?
— Нет! И ваши лошади...! Машалла! Какие прекрасные, восхитительные животные! Я думал, что у вас, Уссулов, только толстые, уродливые бегемоты, похожие на носорогов!
— Что касается этого, вы еще узнаете о нас много других вещей, которые вас удивят!

Пока мы ехали, он смотрел на нас, а особенно на наших лошадей, еще внимательнее, чем прежде. Высокая ценность последних стала ему очевидна. Но мой не совсем местный вид и бедный костюм моего спутника оттолкнули его. Он пришел к выводу:

— Только знатный и богатый Уссул может владеть такими лошадьми. Умоляю тебя, скажи мне, кто ты такой!
— У нас принято прежде узнавать, с кем говоришь, — отмахнулся я.
— На самом деле  я должен хранить это в секрете; но я услышал, что вы посвящены в тайну, и поэтому считаю возможным сообщить вам сведения. Ибо я Тертиб ве Табрик Куввети Харби Феннинде Махир Кимесне из Джунубистана.

Тогда я остановил свою лошадь и сказал:

— Если этот твой титул будет еще длиннее, то прости, что я прерываю тебя. Оглянись вокруг на своих людей! Они там, где ты приказал им остановиться, ждут твоего разрешения продолжить путь. Если ты немедленно не отдашь им распоряжения, мы исчезнем для них еще до того, как ты закончишь свой титул!

Они действительно все еще держались на том же месте и смотрели вслед нам втроем, не решаясь следовать за своим начальником. Тот, услышав иронию, прозвучавшую в моих словах, повелительно поднял руку и закричал в ответ:

— Вперед, вперед; я разрешаю!

Вот они и поехали дальше. Мы также снова пустили наших лошадей в ход, и он сообщил нам, кто они такие:

— Кто я такой, вы теперь знаете, а именно, самый высокопоставленный офицер во всем Джунубистане. На конях, как сейчас, меня должны сопровождать все составные части войска. Вот почему вы видите здесь генерала, полковника, майора, капитана, лейтенанта, унтер-офицера и рядового солдата.
— Так, значит, цель этой вашей поездки, безусловно, военная или, скажем, стратегическая? — спросил я.

А именно, весь его длинный титул в дальнейшем означал не что иное, как одно короткое выражение «Стратег». Он, выражаясь по-европейски, был, вероятно, начальником Генерального штаба Шейха Джунубистана.
— Даже очень! — ответил он, ударив рукой по сабле и заставив своего коня демонстративно сделать лансаду (Лансада — крутой высокий прыжок верховой лошади — Прим. перев.). — О том, что Чобаны должны напасть на вас, вы уже знаете?
— Конечно.
— И что мы тоже хотим помочь вам победить их?
— Да.
— Такие союзы обычно должны храниться в строжайшей тайне. Но наш Шейх как известный дипломат по вполне обоснованным причинам решил отказаться от этой тайны. Наши лучшие разведчики очень доверительны с Шейхом Чобанов. Мы узнали, что он послал своего сына «Пантеру» в Уссулию на разведку. Этот «Пантера» призван руководить завоеванием Уссулистана. У него есть старший брат, глухой, но чрезвычайно умный человек, кого мы должны опасаться как советника. Пока он и его отец, старый Шейх остаются дома, мы обязаны держать две армии: одну для охраны этих двоих, а другую для наших союзников. Поэтому мы придумали способ заставить Шейха и глухого принца принять участие в походе их воинов на Уссулистан. Тогда нам было бы легко с Чобанами, который тогда остались бы без лидера. Но мы не нашли таких средств. Внезапно один из наших шпионов прислал к нам гонца с известием, что «Пантера» захвачен Уссулами и что старый Шейх скоро собирается во главе своих воинов пересечь Чатарское Ущелье и добраться до пленников для их освобождения. Можете себе представить, как нам понравилось это сообщение! Теперь нужно убрать и глухого Принца. Мы верим, что сможем добиться этого через измену в союзе с вами. Если бы Принц узнал, что мы идем к вам на помощь, он обязательно немедленно сообщил бы об этом отцу. Но такое важное послание не поручают другим, а привозят по возможности лично, тем более, что сын непременно должен посоветоваться с отцом о том, что надо сделать, чтобы выбить на севере Чобанов, а на юге Уссулов. Поэтому мы срочно отправили гонца обратно к сыну Сефа эль-Беринца и поручили ему сначала сообщить Принцу о нашем союзе с вами, а затем подали ему идею донести эту информацию до своего отца не через посланника, а собственной персоной.
— У него получилось? Добился ли он этого? — спросил я, когда он сделал паузу.
— Этого не знаю, потому что у меня не было времени ждать, — ответил он. — Но я убежден, что Принц уже в пути. Но не только он, но и я тоже! Поскольку они оба на юге, Шейх Чобанов и его глухой Принц, нам не нужен особый корпус наблюдения на севере. Итак, наше войско должно собраться вместе и немедленно двинуться на юг, в Ущелье Чатара, чтобы объединиться с вашими воинами. Но я сам поспешил провести ваши переговоры с нашим Маха-ламой и нашим министром, если они еще не пришли ни к каким результатам. Может быть, это и хорошо, что я наткнулся на вас уже по дороге. Что на это скажешь?


Я глубоко задумался и сначала ничего не сказал. Я хотел выиграть время. Непредвиденные факты и путаница буквально обрушились на нас. Как будто высоко на севере была мощная, сильная рука, швыряющая в нас события, как шары, с которыми она играла в кегли. Но мы здесь, внизу, служили мальчиками для кегель. Нам ничего не оставалось делать, как поставить каждую кеглю в нужное место в нужное время.


Прежде всего, этот Третиб ве Табрик Куввети Харби Феннинде Махир Кимесне совершил необычайную, даже непростительную ошибку, не подозревая об этом. Он в своем рвении назвал имя, которое ему совсем не хотелось и не позволялось называть. Таким образом, он открыл, что человек, предавший Чобанов Джхунубам, был сыном того «Принца  Меча», который был нашим пленником. Отсюда можно было сделать выводы, на которые я не мог решиться в настоящий момент.


Итак, то, что Чобаны должны были подвергнуться нападению Джунубов не на границе между ними на севере, а здесь, на юге, сводило факты так тесно и так убедительно, что почти не оставалось времени для размышлений. Сегодня было уже воскресенье, а завтра, то есть в понедельник, Чобаны неизбежно прибывали в Ущелье, если это был тот же план, что нам выдал Сеф эль Беринц на острове, когда мы подслушивали с Шейхом Уссулов. Что еще оставалось сделать до этого момента! Прибудет ли Джирбани со своими хукарами в нужное время? Этот в высшей степени важный вопрос, как и многие другие, не менее важные, возникли теперь передо мной; но я не мог заниматься ими, потому что «Стратег» с длинным титулом занял меня. Он сказал:

— После того, как я скажу вам, кто мы такие, я ожидаю такой же вежливости и от вас. Во-первых, я прошу вас предоставить мне информацию!

Это требование было адресовано Абд эль-Фадлю. Он ответил:

— Меня зовут Абд эль-Фадль
— Ты Уссул?
— Нет.
— А кто тогда?
— Мое Отечество — Джиннистан.

Тогда «Стратег» приподнялся в седле настолько высоко, насколько это было возможно при его коротком торсе, и воскликнул недоверчиво:

— Значит, Джиннистани? А выдаешь себя за Уссула?
— Когда он такое сделал? — спросил я. — Вы еще не сказали друг другу ни единого слова!

Он строго ответил:

— Поскольку Ты Уссул, я, конечно, должен был считать и его одним из них! Теперь я прошу тебя тоже назвать свое имя!
— Меня зовут Кара Бен Немси.