Карл Май. Ардистан и Джиннистан Книга 4

КНИГА 4

ГЛАВА 1

АРД


Прошло чуть больше двух месяцев. Джунубистанцам пришлось подчиниться. Джирбани со своей намного увеличившейся армией стоял теперь на границе Гарбистана, не имевшего собственного правителя, но подчинявшегося непосредственно 'Миру Ардистана, как и Шаркистан. Но мы оба, а именно Халиф и я, находились далеко впереди наших войск; почему, читатель скоро узнает. Мы проехали через Гарбистан, а затем направились к 'Миру Ардистана в качестве эмиссаров Джирбани. 'Мир выслал навстречу нам конный отряд, чтобы привезти нас в Ард, его столицу и резиденцию. Эти люди утверждали, что им поручено защищать нас. Но, по правде говоря, мы должны были считать себя их пленниками, потому что им было приказано передать нас во власть страшного тирана живыми или мертвыми. Они были теми, кого мы в Европе называем солдатами, и их возглавлял полковник, приложивший все усилия, чтобы заставить нас поверить, будто для нас не было ни малейшей опасности. Разумеется, мы ехали на двух своих конях. Но наши винтовки мы оставили у Джирбани, как и пистолеты с револьверами, причем по двум веским причинам. Во-первых, мы предпочитали считаться посланниками или, скорее, парламентерами, и поэтому не имели права быть вооруженными, а во-вторых, я не хотел подвергать свои две драгоценные винтовки опасности попасть в руки 'Мира. Итак, мы были совершенно безоружны, потому что ножи, которые там постоянно носит каждый, можно было рассматривать лишь как инструменты для еды, но не оружие. Даже наших собак у нас с собой не было. Было исключено, что их можно было взять с собой в Ардистан к 'Миру. Они могли легко помешать нам там. Поэтому мы оставили их на попечение Абд эль-Фадля, Мерхаме и Джирбани.

Наш эскорт уже полтора дня вел нас по стране, которая становилась тем больше благословенной и плодородной, чем ближе мы приближались к столице. Но мы заметили, что предпочтение отдается уединенным тропам, чтобы по возможности избегать встреч. Местность медленно, но неуклонно поднималась вверх. Земля стала гористой. Но горы были не голыми, а то густо поросшими лесом, то частично покрытыми виноградными лозами или фруктовыми деревьями. В большой долине мы видели дома, сады и поля, а из глубины горных ущелий блестела струящаяся вода. Это было приятное для нас зрелище по сравнению с пустыней Чобанов, которую мы благополучно пересекли.


Сегодняшний полдень уже перешел за половину первого, когда усилились признаки того, что резиденция близка. На всех путях можно было видеть людей, либо идущих туда, либо идущих оттуда. Встречи уже нельзя было избежать. Особенно нас поразил большой процент военнослужащих среди этих людей. Они были одеты почти так же как Джунубы два месяца назад, и на их одеждах были знаки субординации в зависимости от звания.

Нам предстояло взобраться на длинный участок холма, вдоль которого росли виноградники и сады рожкового дерева. Я думал о своей любимой горе, горе Кармель, где также много винограда и рожкового дерева. Теперь, когда мы достигли хребта, мы невольно остановили наших лошадей, ибо отсюда открывался нам удивительно красивый вид, даже на редкость прекрасный. Перед нами лежала широкая-широкая долина в окружении гор, которую пересекали четыре реки, только что соединившихся перед нами. На берегах этих рек располагались дом за домом и сад за садом, насколько хватало взгляда. В садах преобладала пальма. Это было почти так же, как смотреть на Дамаск со скал Барада, только красивее. Дома представляли все возможные архитектурные стили. Обителей Божиих тоже было много и, казалось, всякого исторического рода: мы видели закрытые и открытые храмы с колоннами; слева здание, напоминающее индейский теокалли (культовые пирамиды индейцев — прим. перев.), а справа, с другой стороны, высокую и массивную китайскую пагоду. Между ними взмывали в воздух стройные магометанские минареты. Кое-где стояли домики поменьше, скромнее, с христианским крестом на крыше. Может, это были церкви?


В центре всего в городе возвышалось к небу прекрасно построенное и пропорциональное здание из камня, привлекшее наш взгляд и не желавшее отпустить его снова. Центральная его часть, большой смелый купол, была обрамлена с севера, юга, востока и запада четырьмя могучими башнями, несомненно достигавшими высоты Кёльнского собора, совершенно одинаковыми и, будучи массивными в основаниях,они поднимались кверху все более и более тонко филигранно, так что острия их превращались в эфир и полностью растворялись в нем. Эти четыре главные башни были снова соединены с куполами по четырем сторонам света, но меньшими шпилями и соответственно с меньшими башнями, и продолжались дальнейшей чередой ей все более нисходящих куполов, башен и шпилей, пока дух снова не достигал земли, с которой он воспарил. Это был христианский собор? Кафедральный храм?


— Не правда ли, великолепный город? — спросил полковник, глядя на нас, чтобы увидеть, какое впечатление это произвело на нас. — Здесь находился Рай во времена первых людей. Видите четыре реки? Их называют Фисон, Джехон, Тигр и Ефрат. Эти названия уже есть в вашем Коране, или в вашей Библии, или в ваших книгах Вед. Это не мое дело, потому что я не верю ни в одну такую книгу. Замок с башнями принадлежит 'Миру. Сам Бог заложил первый камень, когда еще стоял прямо посреди Рая. Он приказал Ассиру и Вавилу, великанам, начать строить то, что он назначил для проживания 'Мира Ардистана. Они повиновались. Но позже пришли христиане, утверждающие, что все принадлежит им одним. Они прогнали Ассира и Вавила и продолжили строить. Когда все было готово, на каждую точку, угол и ребро поставили крест. Тогдашний 'Мир позволил этому произойти. Он улыбался так, что они поверили, что могут жить в его доме. Когда был установлен последний крест, он снял их все и перенес туда, где и по сей день живут его потомки. Но христиане были жестоко наказаны за свою гордыню. Они и сегодня презираемы и ненавидимы, однако есть и великая милость 'Мира, что он не уничтожил их совсем и не изгнал, а позволил им жить в самых маленьких и удаленных от города домах с крестом как символом. Должен быть предупредительный знак, чтобы никто не осквернил себя, ступив ногой через такой порог. Но поезжайте! Нам нужно двигаться дальше. 'Мир приказал доставить вас до вечера, потому что аудиенция, которую вы просили, должна состояться сегодня.


— Куда вы нас везете? — спросил я.
— В Замок, конечно, где вы будете жить, ибо вы его гости.
— Гости?

При этих словах я пристально посмотрел ему в глаза. Он немного смутился, но подтвердил:

— Да, гости!
— Он просил называть именно этим словом? Правда?
— Именно этим! Конечно. — После этого заверения он продолжил тихим и доверительным тоном, — Он очень хочет вас видеть. Он уже знает вас.
— Откуда?
— Не могу сказать. Может быть, он сам расскажет.


Мы снова отправились в путь и поехали вниз по другой стороне холма к городу. На нас никто не обращал внимания. Одеждой мы не отличались от остальных прохожих, и никто из видевших нас, не считал нас чужими или чем-то интересными людьми по каким-то причинам. Это было похоже на то, как если бы два немца ехали по улицам Парижа или Лондона среди местных жителей. Несколько человек растворяются между бесчисленных толп других прохожих. Мы целый час ехали по разным улицам, улочкам и переулкам, пересекли несколько мостов и, учитывая различия и контрасты, встречающиеся везде и повсюду, у нас возникло ощущение пребывания в космополитическом городе, объединяющем все, что есть на свете, все, что Земля предлагает своим обитателям. На моего храброго Халифа это произвело почти обескураживающее впечатление.

— Я начинаю бояться, Сихди! — сказал он. — Это полностью отличается от пребывания в лесу, в поле или даже в открытой пустыне, где можно делать все, что угодно. Здесь, однако, уже нельзя владеть собой, храбрость и благоразумие здесь без пользы. Раздавят, как ни защищайся! Но ты улыбаешься?
— Однако. Ты не боишься ни лесных деревьев, ни полевой травы, ни песка в пустыне, хотя и не можешь их сосчитать. Но ты боишься этих людей, хотя их число не так велико, как количество листьев или иголок одного взрослого дерева в лесу! Неужели ты думаешь, что Аллах остался вне города? Или мы выбросили там свое мужество, свою изобретательность, свою хитрость и теперь, не веря ни в Бога, ни в себя, едем как дураки и глупцы на неминуемую гибель?

Затем он вытянул свою маленькую фигуру как можно выше и ответил:

— Нет, Сихди, нет; это не так! Если ты продолжишь так думать и останешься таким, как сейчас, мы покинем этот гигантский город так же свободно, как и пришли! Да, наверное, это правда, что это был бесконечно смелый и дерзкий план — отправиться в Ард, чтобы познакомиться с 'Миром до того, как начнется настоящая борьба с ним. Если он проницателен, то поймет, что мы пришли только как шпионы, которых либо убивают дубинками, либо вешают. А он безжалостный, жестокий человек, кому будет очень приятно, если нас сбросят с вершины одной из его многочисленных башен. Но мы бы, наверное, не очень охотно согласились на такое. По крайней мере, я бы, если бы это действительно касалось жизни, прыгнул бы ему на шею и позволил бы ему на две руки шире почувствовать, насколько длинно лезвие моего ножа! Будь уверен, Сихди! Я не покину тебя, пусть все идет так, как идет!

Вот каким он был, дорогой маленький парень; он утешал и подбадривал меня, хотя все-таки тревога подкралась не ко мне, а к нему. То, что он не оставит меня даже в самом опасном положении, само собой разумелось!


Гигантское здание «Замка» показывалось нам через каждый просвет между домами, мимо которых мы проезжали. Оно протянулось намного дальше, чем мы могли предположить, и поэтому удивились, внезапно остановившись у ворот стены, и полковник сказал, что мы прибыли к месту назначения. Ворота вели не в здание, а в открытый двор с конюшнями по двум его сторонам. Здесь, как мы узнали, содержались лошади гостей Мира, и только ценные лошади, но не обычные, не принадлежащие 'Миру. О них заботились как о как животных благородной или даже самой чистой родословной. Полковник хотел сразу же проводить нас, как только мы спешимся, но мы не согласились, потому что в нашем нынешнем положении наши лошади имели для нас точно такую же ценность, как и мы сами. Ему пришлось подождать, пока их разместят, почистят, вымоют и напоят, а также накормят. Когда он пришел в нетерпение и сказал нам, что не может ждать так долго, а должен доложить обо всем 'Миру, Халиф ответил в своей собственной известной манере:

— Мы вообще-то не требуем, чтобы ты задерживался. Только пусть 'Мир подождет, раз уж ты не можешь ждать. Мой конь для меня дороже, чем он!

Но офицер все же ждал! Потом он провел нас через внутренние ворота в одну из маленьких боковых башен с двумя отведенными нам комнатами. Затем он передал нас слуге и удалился. Слуга был очень вежлив, но и очень молчалив. Он принес нам еду и питье, а затем сел за дверью снаружи, а поскольку у него были пистолеты за поясом, это выглядело, будто он был не нашим помощником, а нашим стражником. Еда была очень хорошей и обильной. Когда мы насытились, то некоторое время наслаждались отрывающемся видом из окна. Мы смотрели вдаль на ту высоту, откуда приехали. Затем спустились во двор, в меньшей степени, чтобы еще раз посмотреть наших лошадей, но скорее, чтобы узнать, насколько мы свободны. Слуга не помешал нам выйти из покоев, но зато пошел за нами. И когда мы спустились к наружным воротам, он предупредил, что они заперты. Их откроют, если мы пожелаем отправиться в город, но тогда нужно будет заранее вызвать охрану для нашего сопровождения, потому что 'Мир не желает, чтобы с нами каким-либо образом случилось несчастье или что-то подобное. Теперь мы знали, в чем дело. Они считали нас пленниками, хотя и не давали нам этого понять напрямую. Но это нас не беспокоило, потому что мы вообще-то ничего другого и не ожидали. Когда мы вернулись в свое жилище, наступила ночь, и слуга принес нам свечу. Через час пришел полковник и сообщил нам, что у него есть приказ проводить нас к 'Миру. Хотя он не будет говорить с нами; но мы должны проявить к нему предписанное смирение и быстро и правдиво ответить на все вопросы, которые он задает нам через других.

— Вот я уже вижу, что происходит! — прошептал мне Халиф. — Это моему Сихди вряд ли понравится!


'Мир Ардистана — высокопоставленный восточный князь, самовластный владыка, не знающий другого закона, кроме собственной воли. Фама (Fama — греческо-латинская богиня Молвы. Упоминалась еще у Гомера. — Прим. перев.) отзывалась о нем не хорошо, а плохо, очень плохо. Говорили, что даже самый богатый, самый знатный, самый лучший и самый умный человек для него — не более чем комар, которого следует раздавить между двумя кончиками пальцев. Но я знал, что человек всегда остается человеком, как в добре, так и во зле. Нет человека настолько превосходного, чтобы всегда был ангелом. И ни один человек не может быть настолько покинут Богом, что в нем не останется, кроме дьявольского, ничего человеческого. В любом случае, 'Мир Ардистана тоже не был ни ангелом, ни дьяволом и вряд ли был так близок к последнему, как утверждала молва. Если человеческая жизнь для него ничего не значила, то может быть, это было связано не столько с ним, сколько с тем, что из года в год ему приходилось иметь дело только с подлыми пресмыкающимися прихвостнями, подхалимами, паразитами и доносчиками. Возможно, он никогда прежде и не видел по-настоящему достойного человека. Но тогда это был всего лишь повод пожалеть его, но уж не бояться его или даже ненавидеть!


Нас вели вверх и вниз по длинным коридорам и нескольким лестницам. Повсюду было так мало света, насколько необходимо, чтобы увидеть, куда идешь. Стены были обиты. Ковры и циновки заглушали звук каждого шага. Как и на открытом воздухе, здесь тоже старались избегать любых встреч. Мы не встретили ни одного человека, даже слугу, открывающего нам комнаты. Все это полковник делал сам. Наконец он ввел нас в длинную, узкую, совершенно темную комнату, которую мы прошли всю, взявшись за руки. Это было, как потом выяснилось, преднамеренно. В результате этой тьмы мы должны были почувствовать себя ошеломленными и ослепленными изобилием света, излучаемого на нас.


Для понимания следующей сцены должен заметить, что когда я говорил об «открытии комнат», я не имел в виду, что там были настоящие, деревянные, запираемые двери. Мы вообще не знали существовали ли они, мы их не видели, за исключением ворот, через которые въехали с улицы во двор. Но все остальные дверные проемы, через которые мы проходили до нынешнего момента, были завешаны коврами или шторами, их нужно было отодвигать, чтобы пройти. Это откидывание штор я имел в виду, когда говорил об открытии дверей или комнат. Когда полковник отдернул плотные тяжелые портьеры, создававшие настоящую глубокую тьму, и пригласил нас войти, на нас обрушилось одновременно изобилие всевозможных ароматов и избыток всевозможных преломлений света и лучей с помощью цветных стекол, светильников и фонарей с потолка и стен. Горящее кунжутное масло и горящие свечи были ароматическими. Глаза ослепило, и каждый чувствительный нерв мгновенно погрузился в какое-то оцепенение.


Зал, куда мы вошли, был тронным залом 'Мира Ардистана, и даже чем-то совсем другим. В этом зале, если рассматривать архитектурно, было что-то благочестивое, святое, даже церковное, но это выражение или впечатление не являлось полным; оно было осквернено мирским украшением, каким бы драгоценным оно ни было.

Я не хочу описывать восхитительный трон, даже того, кто на нем сидел, потому что я не видел его, а видел только облачения, одетые на него, и белые вуали, так закрывавшие его лицо, что для открытым для глаз оставалось только узкое поперечное отверстие. Все это блестело золотом, сверкало и переливалось бриллиантами и другими драгоценными камнями. Справа и слева от него стояли его придворные и высшие из его офицеров, все они были облачены в сверкающие одежды или мундиры. Еще дальше от него располагалось множество более низких партий, но имевших такое количество оружия, что можно было бы вооружить им в шесть раз большее количество для боя. Так что дело было не только во влиянии впечатления от богатства и великолепия, но, по крайней мере, в равной степени и в том воинственном впечатлении, которое они хотели произвести на нас. Мы, пара бедолаг, выглядели бесполезными пфенингами, попавшими в груду монет в двадцать марок.


Зачем эти хлопоты из-за нас двоих? Вот каким мы задались вопросом. Но у нас не было времени, чтобы ответить на этот вопрос, потому что мы не могли
просто остаться стоять так. Все глаза были устремлены на нас, на то, что мы будем делать и говорить. Итак, мы прошли в центр зала, пока не оказались прямо напротив трона. Там мы остановились и посмотрели на правителя, вернее, на его разостланные, наложенные одна на другую пышные одежды, под которыми он совершенно исчезал, не считая глаз. Он не волновался подобно нам.

— Почему бы вам не поздороваться? — спросил голос, сразу показавшийся мне знакомым.
— С кем нам поздороваться? — ответил я.
— С правителем!
— Где он? Пусть покажется!
— Вот он сидит, вот он! Ты слепой?


Тот, кто говорил, до сих пор стоял позади 'Мира; теперь он отошел немного в сторону, так что мы увидели его. Это был... «Пантера». Вот почему голос сразу показался мне знакомым. Я ни в малейшей степени не позволил себе удивиться его присутствию, но ответил:

— Слепой вряд ли. Но, похоже, ошибся. Я пришел поговорить с 'Миром Ардистана, а вместо него не вижу ничего, кроме совершенно обычного Чобана, покинувшего своего отца, свой народ и свою родину, чтобы предать их своим врагам. Тьфу!

Я сплюнул и повернулся, чтобы снова уйти.

— Стой! Ты остаешься! — попытался он прикрикнуть на меня.
— Кто хочет меня удержать? — спросил я.
— Я! Мы все!
— Попробуйте!

Я пошел. Халиф, пошатываясь, последовал за мной.

— Стой, стой, - снова приказал "Пантера".
— Стой, стой, стой, стой! — закричали остальные.

Те, кто стояли ближе, бросились за нами. Некоторые хватались за нас. Один из них, схватив меня за левую руку, даже вытащил свою кривую саблю. Но я выхватил ее из рук, отшвырнул парня на середину к остальным и крикнул:

— Назад! Берегитесь! Но если хотите сразу в ад, идите сюда!
На мгновение все замерло. Все стояли неподвижно от ужаса. Такое осквернение этого престола, этого святилища было неслыханным, никогда еще не случавшимся преступлением, достойным смерти, которое обязательно нужно было осознать. В следующее мгновение они обрушились бы на нас, наверняка! Я был полон решимости выйти в узкий коридор и, отступив туда во тьму, никого к нам не подпускать. Может быть, мы добрались бы до двора и конюшни. То, что должно было произойти потом, действительно было тогда не в наших руках. Но несмотря на масштабы и близость опасности, это все же не зашло так далеко. Снаружи донесся невообразимый шум многих голосов, тревожно переговаривающихся. Портьеру главного входа отдернули, и с ревом ворвались внутрь:

— На помощь! На помощь! Спасайтесь! Четыре огромных пса, четыре огромные собаки! Огромные как верблюды!
— Где? — спросили те, кто только что хотели напасть на нас.
— Пока что внизу у ворот конюшенного двора. Они там выли и пытались войти. Но не могли. Тогда они побежали к главным воротам и теперь, выискивая следы, носятся по всем комнатам и коридорам... туда, туда! Спасайтесь! Они идут! Они идут!


Крики там и здесь заглушил резкий звук собачьих голосов. Это был не вой и лай, а далеко звучащий утомительный поиск пропавшего хозяина до тех пор, пока хозяин не найдется. Они приближались. Он было пробежали мимо, потому там не было никаких наших следов, потому что мы пришли с другой стороны. Мы увидели, как они промчались вперед все четверо, сначала Ху и Хи, затем, мощными прыжками Ахт и Ухт. Они уже выбежали, когда Ухт вернулась и заглянула внутрь. Она сделала глубокий вдох. Увидев нас первой, она зарычала как львица от переполнявшей ее радости. В следующее мгновение появились трое других. Они бросились к нам. Они сбили бы нас с ног и перевернули, если бы мы быстро не отступили к стене, чтобы выдержать их ласки. Но те, кто находились в зале кроме нас, кричали, вопили, выли и ревели во все горло от шока и ужаса, и стремительно убегали за порог.


Итак, храбрые животные не позволили себя удержать. Как мы узнали позже, все усилия и вся нежность были напрасны. Мы прекрасно знали, что они обязательно остались бы, если бы с ними не обращались неправильно, потому что мы им это приказали и они поняли нас. Какую ошибку они совершили, мы узнали впоследствии; но теперь мы не могли спрашивать об этом и должны были принять, что они поспешили за нами, независимо от того, было ли это хорошо для нас или нет. Во всяком случае, это было весьма значительное достижение с их стороны. Почти четыре полных дня путешествия, сначала два через Гарбистан, а затем почти два через Ардистан. Через незнакомый, густонаселенный город! Через закрытые ворота, через весь дворец, пока они не добрались до нас! Какими же голодными, изможденными и измученными они выглядели! И как они теперь скулили и повизгивали от радости. Мы надеялись, что они в порядке. Мы ласкали их всеми руками и всеми словами, которые они понимают. Они должны были получить воду и мясо!

— Да, вода, прежде всего вода! — сказал Халиф. — И мясо, много мяса! Даже если бы мне пришлось штурмовать кухню этого самого 'Мира! Они заслужили это, по-настоящему заслужили!

— Не нужно штурмовать! — раздался глубокий, ясный голос. — Славные псы! Великолепные собаки! Я сам отдам приказ! Смело идите в свои покои! С вами ничего не случится, пока вы находитесь в этом доме! Вы мои гости. Поймите, вы мои гости! Отправлю к вам Назира Сераджа. Тотчас же!


Представьте себе наше изумление. Мы предположили, что все они ушли, и у нас на глазах остались только  наши собаки. Но теперь, когда он начал говорить, и мы посмотрели на него, мы увидели, что только что главный человек, а именно 'Мир, сидел совершенно спокойно и наблюдал за нашей любовью и нежностью к измученным животным. Теперь он встал, собрал свою одежду, поднял ее, чтобы освободить ноги, поднялся вперед и вышел. У двери он остановился еще на мгновение, еще раз повернул к нам лицо, которого мы не видели из-за вуали даже сейчас, и повторил:

— Пошлю Назира Сераджа. Он принесет мясо. Прощайте!


— Машаллах! — удивился Халиф, когда удалился 'Мир. — Думал ли ты, что такое возможно, Эфенди?
— Навряд ли!
— Я думал, что нас сперва изобьют, потом истерзают и, наконец, вообще казнят, потому что у нас сабля — вот, все еще лежит! А теперь он, кажется, вполне доволен и даже присылает нам мясо! Что ты на это скажешь?
— Что собаки спасли нас!
— Я тоже! Кто их послал?
— Никто, сами пришли.
— Так и есть, Сихди. Разреши только сначала... Здесь нет никакой стены, а просто большая тонкая завеса, сквозь нее можно видеть движущиеся маленькие звездочки. Что это может быть?

Он зашел за упомянутую сторону. Там, как обычно у церковных галерей, была балюстрада, фактически свободная, но теперь закрытая до самого потолка вертикальными рядами тончайшей бухарской шерстяной тканью, между которыми, если отодвинуть их в сторону, можно было попасть в комнату за балюстрадой, откуда можно было смотреть. Она был большой, очень большой, но совершенно темной. Звезды, о которых говорил Халиф, оказались пылающими светильниками, довольно многочисленными, но не способными дать ни малейшего освещения. Только из комнаты, в которой мы оказались, падал туманный свет, похожий на хвост кометы. Я догадался, что мы находимся под главным куполом собора, но не мог этого утверждать точно, вероятно, до завтрашнего утра.


Можно признаться, неожиданное и доброжелательное поведение 'Мира побудило нас относиться к тому, что нас ждет, спокойнее, чем прежде. Мы оставались в неведении относительно его внешности. Мы слышали только его голос. Он звучал глубоко и ясно, и притом не без сочувствия. Казалось, слегка прикусывается язык, как в начальных согласных «Согрешение» и «Скорбно». Он не был похож на голос темного тирана, деспота или злодея. У меня было ощущение, что сердце этого человека далеко не каменное, и Халиф был того же мнения. Как раз, когда мы собирались вернуться в нашу квартиру, прибежал полковник. 'Мир встретил его и велел ему поспешить, чтобы вернуть нас туда, откуда он нас привел. Подумав о шуме и гаме, поднятом нашими собаками здесь в замке, я мог бы понять крайний гнев князя. И что же произошло? Как раз обратное! Он принял в них участие с той же любовью, как и мы! Разве это не чудесно? Затем, вернувшись к себе, мы уже стали намного спокойнее, тем более, что слуга, казалось, получил указание быть не столько охранником, сколько домашним помощником.

Сначала он принес воду для собак. Потом три трубки и табак. Третье для Назира Сераджа, который должен был скоро появиться. Но ведь мы не обязаны были его ждать с курением, могли бы начать и без него. Мы так и поступили, и тут оказалось, что табак был того исключительно редкого сорта, который называют Бахур, и курить его могут разве что князья или другие избранники судьбы. Я курил его здесь впервые. Во всяком случае, он не предназначался для начальника замка. Вероятно, этот, как и многие другие слуги, был тайным соправителем своего повелителя, и мы имели удовольствие так же тайно принимать с ним участие.


Когда он появился, то оказался совсем другим человеком, чем мы представляли. Мы невольно поклонились, приветствии его, гораздо ниже и ответили ему гораздо вежливее, чем того требовал местный обычай. Это был человек средних лет, высокий и стройный, однако крепкого телосложения, с восхитительной иссиня-черной, достигающей груди, бородой, подчеркивающей его мужественную красоту, из-за чего его бледное лицо выглядело почти мертвенно-бледным. Его глаза были так называемыми глазами-загадками. Надо было изучить их, прежде чем осмелиться описать. Одежда его была совершенно обычной, из простой белой ткани, и ни на его руках, ни где-либо еще не было видно ни колец, ни других украшений. Поприветствовав нас, он тотчас же приступил к цели, которая его привела: он сел с собаками, погладил и приласкал, и сделал знак слуге, чтобы тот внес корзину с мясом и нож к нему, приготовленную и стоявшую снаружи.
Затем он начал нарезать мясо небольшими кусочками и раздавать собакам. Конечно, сначала они отказывались это принять. Они бы отвергли все, несмотря на свой, в любом случае, сильный голод, если бы мы им не разрешили. Это тронуло его. Он раздавал каждому равное количество, никому ни на кусочек больше. Если один кусок оказывался больше, то трем другим добавлялось недостающее. При этом он беседовал с ними. Он дал им ласкательные имена. Он разговаривал с ними так, словно они были людьми. А если кто-то из них понимал его, то радовался. Но еще больше, если кто-нибудь доверчиво прижимался к нему или благодарно лизал ему руку. При этом у него был совсем другой голос. Он звучал нежно, по-детски искренне, доверчиво и так же вселял уверенность.

Закончив, он оттолкнул от себя корзину, но не собак. Они должны были остаться с ним. Он набил себе трубку и сам закурил, потому что слуга ушел. Он жестом велел ему удалиться. Сделав несколько затяжек восхитительного дыма и выдохнув восхитительный дым, он начал разговор, сказав:

— Не удивляйся, что я люблю собак! Они лучше людей. Собака когда-нибудь лгала тебе?
— Нет, — ответил я, потому что, задавая этот вопрос, он, посмотрел на меня.
— Обманывает?
— Нет.
— Проявляет ли к тебе любовь, когда в действительности ненавидит тебя?
— Воистину, нет!
— А если собака, лошадь или любое другое домашнее животное становятся недоверчивыми, подозрительными и злобными, кто в этом виноват? Человек, поступающий с ними не как человек, а как зверь! Я люблю собак, лошадей. Они правдивы. Они открыты и честны. Они не лгут! Но людей я ненавижу, презираю. Я еще не нашел никого, кто бы стоил того, чтобы получить от меня хотя бы один кусок мяса, как эти ваши собаки!
— Бедный человек! — сказал Халиф.
— Бедный? Всего лишь бедный? — переспросил Ардистанец. — Даже еще беднее бедного! Даже собаки, которых я держу, чтобы найти настоящую любовь, не могут быть со мной всегда, и станут преданными другим. Вы приютили, похитили и лишили меня своей привязанности и верности. Как я вам завидую! Как я радовался верности этих прекрасных животных и вашей проницательности, и вашему взаимопониманию, тому, что вы не наказываете их, а вместо этого благодарны им. Я говорю вам, что момент, когда ваши собаки пришли и чуть не умерли от любви к вам, для меня бесконечно важен, гораздо важнее, чем вы предполагаете. Впервые после смерти моей матери ко мне пришло представление, даже уверенность, что, кроме нее, есть люди, достойные быть любимыми не только собаками, но и людьми.
— Ты был там, когда прибежали наши собаки?
— Да. Но в другой одежде. Вот почему вы меня не узнали снова. Почему вы не поздоровались с 'Миром?
— Мы не портные, желающие изучать ткани, одежды и костюмы, но приходим как мужчины, чтобы увидеть и поговорить с мужчиной! У нас на родине здороваются с мужчиной, но не с халатом
— Какая гордость!

Это восклицание прозвучало наполовину восхищенно, наполовину оскорбленно, с оттенком гнева, который он все же не смог полностью преодолеть. Он предостерегающе, вероятно, даже угрожающе, поднял палец и продолжил:

— Эта гордость могла стоить вам жизни!
— Вряд ли! — ответил я.
— О, да! Даже наверняка! Вас бы схватили и зарубили саблями! Вас спасли только ваши собаки!
— Может да, а может, нет! У нас были свои ножи. У меня тоже быстро появилась сабля. И у меня был щит, который наверняка остановил бы любой удар, удар или пулю.
— Щит? — спросил он. — Я ничего не видел!
— Он сидел на троне. Я имею в виду 'Мира.
— Как же так? 'Мир!
— Мы бы прыгнули к нему и схватили его, чтобы прикрыться его телом. Он не мог защитить себя не в последнюю очередь из-за неуклюжей одежды. Этот щит был хорош. В любом случае, ему бы ничего не сделали.
— Даже так? — спросил он.
— Мы бы, конечно, не умерли так, если бы сначала не вонзили наши ножи ему в сердце!

Тогда он вскочил и закричал:

— Это правда? Вот оно как! Это правда?
— Безусловно! Даю тебе слово!

Халиф подтвердил это. Тогда Ардистанец подошел к окну, долго-долго смотрел, чтобы подумать и успокоиться, потом повернулся к нам и сказал:

— Говорю вам, что никогда, пока 'Мир жив, он больше не наденет такую неуклюжую одежду! И говорю вам далее, что было бы жаль, жаль вас, если бы вы были убиты. Я наконец-то, наконец-то вижу людей, настоящих людей, даже мужчин, настоящих мужчин! Конечно, то, что вы мне говорите, вы, вероятно, не посмеете мне сказать, потому что...
— Почему нет? — прервал я его.
— Он тиран, деспот, безжалостный…
— Да, это он! — снова вмешался я в его речь. — Но почему он такой? Кто заставил его стать таким? Имеют ли окружающие его людях какие-либо ценности? А если имеют, то только как масса! Сколько сотен тысяч из них рождаются только для того, чтобы снова умереть и сгнить, не имея возможности даже одному из них, опираясь на них, подняться над ними. Разве это чудо, что тот, кому не нужно подниматься, потому что он рожден наверху, рассматривает этот так называемый человеческий материал только как материал, а не как нечто иное?

Он снова шагнул ближе, медленно и глубоко дыша. Его глаза начали сверкать. Его бледные щеки раскраснелись. Я продолжил:

— Если бы он был в моих глазах тираном, я бы не пришел сюда; можешь быть уверен! Думаешь, я его боюсь? Разве я не отказался поздороваться с ним в его присутствии? Разве я не говорил с ним точно так же, как если бы его вообще не видел? Разве я не заставил его выйти из нелепой одежды мертвого правителя, похожей на гроб, и показаться людям человеком, истинным 'Миром, а не рабом его придворной мумии и его собственных слуг и служанок?
— Ты заставил его? — спросил он с удивлением. — И он вышел?
— Да, — ответил я.
— Когда? Где?
— Сейчас, здесь!

Сказав это, я встал, скрестил руки на груди и вежливо поклонился. Халиф сделал то же самое. Тогда Ардистанец отступил на шаг назад и спросил:

— Так вы знаете, кто я такой? Вы узнали меня?
— Да.
— Каким образом?
— По твоему произношению, по Согрешению и Скорби.

По его лицу пробежала радостная улыбка, и он воскликнул:

— Веришь ли, что кроме матери, отца и учителя, ты первый, кто осмелится говорить об этой ошибке в произношении? О, эти гады, эти черви, эти вши, клопы и блохи! Ноги дергаются, чтобы стряхнуть каждый раз, как они приходят, по тысяче за раз! — Он тряхнул одной ногой, как бы сбивая их столько раз, сколько они приходят, сразу тысяча на один удар! — Он сделал движение ногой, будто пнул кого-то и что-то раздавил ногой, сел, снова набил свою трубку, протянул нам табак, чтобы мы сделали то же самое, и продолжил говорить:

— Это должно оставаться в секрете кто я, но теперь вы это знаете, может, это и правильно. Сначала я хочу поговорить с вами как князь, но недолго, гораздо дольше как человек. Как князь, я считаю вас врагами. Я знаю, кто вы, ребята. Ты - Эфенди из Германистана, а твой спутник — арабский Шейх, который рассказал Уссулам обо всем, что вы пережили. От них же это потом узнал принц Чобанов и потом сообщил мне об этом здесь. Итак, теперь вы знаете, почему я обращаюсь с вами так, как не обращался и не стану относиться к другим людям впоследствии. Мы враги, но мужчины. Наше достоинство заключается в том, чтобы быть честными, не лгать друг другу. Поэтому я прошу вас спрашивать меня только о вещах, которые я могу вам сообщить, иначе я буду вынужден либо молчать, либо говорить неправду. Зачем вы пришли? Будьте искренни! Можете никогда больше не лгать. Прежде всего, вы по праву гости в моем доме и в моем городе и только за пределами будете вне закона.

— Спасибо тебе! — ответил я. — Да, будем мужчинами и будем говорить только правду! Мы не твои враги, а просто твои друзья, наверное, даже самые лучшие и честные, какие у тебя есть. Но, чтобы понять это, ты должен узнать нас лучше, чем «Паланг» описал тебе. Это война. Джирбани стоит перед вратами Гарбистана в готовности перейти границу, как только получит известие от нас. Точно так же, как я не спрашиваю тебя о твоих военных планах и твоих войсках, так же как и ты не будешь спрашивать меня о моих. Мы пришли к тебе только из-за заложников, ни для кого и ничего другого. Мы хотим освободить их и...
— Вдвоем? — быстро спросил он.
— Да, только вдвоем, — ответил я.
— Это похоже на вас, клянусь Небом, похоже на вас! И ты мне это так открыто говоришь?!
— Почему бы и нет? Мы пришли именно для того, чтобы сообщить тебе об этом и узнать от тебя, что нам должно быть известно для их освобождения.

Затем его лицо приняло неописуемое выражение. Он не знал, принять ли меня за безмерно дерзкого наглеца или за совершенно искреннего безумца. Он не мог видеть, что я просто прибег к психологии. Он всплеснул руками, посмотрел на меня как на чудо и воскликнул:

— Я должен рассказать вам то, что вам нужно знать, чтобы украсть у меня моих пленников! Я сам, лично! Всякий, кто посмеет спросить о чем-то подобном, должен... но скажи:

— Что именно ты хочешь знать?
— Живы ли еще заложники, принцы Уссула?
— Они все еще живы.
— Где они.
— В Городе призраков, который также называют городом смерти или мертвых.
— Им грозит смерть?
— Да, верная.
— Когда?
— Как только ваши войска пересекут границы Ардистана. Это неизбежно.
— Благодарю тебя! У нас нет других вопросов, потому что это все, что мы хотели узнать
— Тогда я мог бы, если бы захотел, сейчас же отпустить вас, и ваша цель была бы достигнута?
— Да.

Потом он опять вскочил, забегал по комнате назад и вперед в изумлении:

— Что вы за люди! Никогда не встречал никого похожего! Трудно понять!

Он вернулся к окну и высунул голову, как будто ему нужно было охладить лоб. Потом вернулся к нам, сел и решил:

— Наш разговор как врагов, офицеров и дипломатов подошёл к концу. Завтра 'Мир Ардистана предоставит вам вторую аудиенцию, на которой он сообщит вам о том, что мы только что обсуждали. А сейчас будем просто мужчинами и просто людьми, не более того. С тех пор как я стал принцем и впоследствии правителем, я первые чувствую себя свободным от рабства, свободным от отвращения и презрения. Моя душа хочет дышать, очень хочет дышать, подарите ей это! Не мешайте ей утолять жажду жизни, что пришла сюда вместе с вами! Говорите свободно и без опасений! Будьте открытыми и честными! Не бойтесь тирана! Я знаю, что я притеснитель, угнетатель, владыка надменный, жестокий и безжалостный. Но этот деспот не сидит здесь перед вами. Напуганный четырьмя «бешеными собаками», он остался в своем великолепном одеянии. И когда он увидел, что все пресмыкающиеся и жабы убегают от собак, и ни один даже не подумал шевельнуть рукой для владыки, чтобы защитить его от злобных укусов бегемотов, он ужаснулся бесконечной степени такой неблагодарности, и эта оставленность все глубже и глубже переходила на великолепие парадного костюма. Он все еще там и не побеспокоит нас здесь. Сюда пришла только моя душа. Подарите ей немного света, немного тепла, чтобы она смогла на краткий час забыть, что она есть ничто иное, как изнуряющее внутреннее стремление правителя, созданного Богом для милосердия, но обреченного судьбой на насилие!

Его желание исполнилось с бесконечной радостью. Сначала мы разговаривали как люди, желающие узнать друг друга, потом как люди, ищущие первую и последнюю причину и цель своего существования для задачи быть гуманными и сохранять мир, потом как добрые знакомые, стремящиеся облагородить и возвысить друг друга, наконец, почти как внутренние родственники, обязанные друг с другом быть одного мнения. 'Мир настолько воодушевился, что оставался с нами час за часом. Казалось, он почувствовал себя новым человеком. Он стал веселым. Он много смеялся. Случалось даже, что он подходил к нам и пожимал руки. Конечно, то тут, то там случалось, что в нем вдруг проявлялся правитель и властелин. Затем он на мгновение оглядывался, как бы ошеломленный, и пытался низвергнуть нас в небытие, но душа каждый раз быстро одерживала верх и восстанавливала угрожаемое равновесие.


Однажды во время разговора, когда заговорили о зале для аудиенций, Халиф спросил, что за множество маленьких огоньков можно увидеть сквозь тонкую тканевую стену.

— Это небо Бейт-Лахема, чьи звезды, согласно древнему закону, теперь должны гореть ночью в ожидании великой святой «Звезды Искупителя». Разве ты не слышал об этом?
— Нет, — ответил я.
— А знаешь ли ты легенду о вернувшейся реке? А также утверждение, что Рай открывается каждые сто лет и что архангелы и ангелы взывают над землей, чтобы спросить, будет ли, наконец, мир?
— Да, нам это говорили у Уссулов.
— Конечно, все это не более чем легенда, только сага. Но люди в это верят и принимают за правду. Нужно уважать эту веру, если не осмеливаешься потерять власть над совестью слишком доверчивых. Там, наверху, в Джиннистане, конечно, существуют только горы, дышащие огнем, но не Рай. И Бог никогда не спускался, и река никогда не текла обратно вспять. Она очень просто изменила свое русло в результате геологической катастрофы и течет уже не по эту, а по другую сторону гор. В результате жителям Ардистана пришлось покинуть свою на тот момент столицу, нынешний «Город призраков» или «Город мертвых», и построить еще одну резиденцию. Они сделали это здесь в этом районе, где между четырьмя меньшими реками, не зависящими от системы большой реки, христиане, очень богатые в то время, построили эту сельскую церковь, которая, естественно, теперь должна была служить царским дворцом. Чтобы не слишком огорчать этот народ, их не выгнали из церкви совсем, а оставили в ней долю, почти совсем нематериальную и совершенно не смущавшую нынешних владельцев. Они взяли старые саги и добавили своего рода пророческое обещание, которое, конечно, никогда не исполнится, потому что оно не божественное, хотя христиане и считают его божественным. Говорили, что этот храм был образом грядущего спасения, то есть христианства, и что мировые события будут происходить в его центральном куполе, прежде чем Он войдет. Этот купол был оставлен христианам, но не навсегда, только на великие времена. Для обычных собраний у них есть свои маленькие молитвенные дома, отмеченные крестом; но раз в сто лет, когда горят горы и там, наверху, открывается Рай для вопроса о мире, Бейт-Лахем должен быть готов увидеть Звезду Искупителя. Затем им разрешается ходить в церковь каждый вечер до раннего утра. Тогда с высокого купола свисают многочисленные светильники, изображающие твердь Бейт-Лахема, а прямо над главным алтарем, который всегда глубоко завуалирован, ждет великая звезда зажигающей искры, которая должна подняться с земли и зажечь ее.
— Что это за звезда? И что за искра? — спросил я.
— Конечно, все многочисленные языки пламени и огоньки можно зажечь только с помощью фитиля. Обычно используют две веревки сверху, которыми управляют с правой стороны главного алтаря. Однако с его левой стороны поднимается тот шнур, которому суждено зажечь пламя великой звезды. А посередине находится сам главный жертвенник, который никогда не открывался с тех пор, как здесь поселились князья, и никогда не будет открыт. Но христиане думают иначе. Они утверждают следующее: когда, наконец, наступит время, когда спасение сойдет с небес и на земле воцарится мир, тогда объединится все, что не способствует миру, а подавляет его. Это будет война не только между Ардистаном и Джиннистаном, но и в государствах Ардистана между собой. Вот почему мир приходит не вниз по реке, а вверх по реке, совершенно неожиданно и в странной, совершенно неведомой, но христианской форме. У него с собой войско, никакого земного оружия. Но он соединяется с жителями «Города призраков и мертвых» и приходит с ними в резиденцию, чтобы завоевать его без выстрела, меча и без следа кровопролития. 'Мир, правящий в это время Ардистаном, будет врагом христианства и будет подавлять его насколько возможно. Но он будет вынужден собственноручно зажечь звезду, которая должна появиться над Бейт-Лахемом. Как только он это сделает, ход того, что грядет, уже невозможно остановить. Он первым откроет главный алтарь навсегда. Как только это произойдет, с высот небосвода зазвучат голоса милосердия и доброты и раздадутся небесные звуки, которых никогда слышали на земле Ардистана, громкие как рев бури, прекрасные как слова ангелов, и тихие, как дыхание душ, покоящихся в сердце Божием.

Он помолчал немного, а затем с пренебрежительным, небрежным жестом продолжил:

— Видишь ли, Эфенди, этим глупцам можно было много пообещать, потому что они знали, что ничего нельзя сдержать. С интервалом в сто лет нужно готовить светильники и свечи для главного алтаря и для «Звезды Бейт-Лахема», и, пока сияют горы, приходится мириться с вечерними визитами христиан, вот и все. Ни одному 'Миру Ардистана, особенно тому, кто ненавидит христианство, никогда не придет в голову зажечь «Звезду Спасения». Кто будет воспевать в качестве «Доброты» и «Милосердия» в высях небесных? И кто должен принести звучание небес, никогда не слышимое на земле Ардистана? Ты тоже будешь смеяться. Или нет?
— Нет, — ответил я. — Для меня легенды священны.
— Но эта сага выдумана, выдумана нарочно, чтобы обмануть христиан!
— Тебе будет трудно это доказать! Что делать, если создатели обманули себя? Что, если они бессознательно подчинялись высшему повелению, полагая, что служат своим собственным целям? Итак, священное пространство открыто для христиан в настоящее время?
— Да, всю ночь.
— И они придут?
— Издалека! Из долгих великих паломничеств! Сегодня прибыли многие из Шаркистана, для проведения большого празднества.
— В котором часу?
— С полуночи до утра. Значит, он уже начался.
— Ты знаешь, что я христианин. Позволено ли мне как твоему гостю позже, когда ты покинешь нас, спуститься, чтобы присоединиться к завершению этого торжества?

Он некоторое время смотрел на меня, а затем улыбнулся, как бы забавляясь. Казалось, ему пришла в голову какая-то мысль. Он ответил:

— Да, ты христианин, к сожалению, к сожалению! Но образованный, а не безрассудно и слепо верящий. Эта болтовня и разговоры не придадут тебе сил, но покажутся тебе такими же смешными, как и мне самому. Так что я не возражаю против того, чтобы ты ушел. Да, ты даже можешь сделать это прямо сейчас, и я буду сопровождать тебя. Я очень часто брожу по городу вечерами неузнанным, пряча под одеждой предательскую бороду. Почему бы не пойти и на ночное богослужение христиан. Я никогда не видел его раньше. Если хотите, мы можем пойти. Затем мы вернемся сюда.

Он встал и заправил свою длинную восхитительную бороду под верхнюю одежду. Затем он вытащил кончик своего тюрбана и опустил его на лоб и глаза, как полупрозрачную вуаль. Из-за этого он стал неузнаваемым. Мы пошли.


Наш путь и сейчас вел нас по нескольким лестницам и коридорам с довольно скудным освещением, но на этот раз мы спустились на ровную землю. О том, что мы не взяли с собой собак, наверное, упоминать не стоило. Главный портал высокого великолепного купольного здания был открыт, но мы вошли через боковую дверь. Да, это было похоже на ночное небо, на небосвод. Небо было темным, и звезды казались совсем крошечными. Они вообще располагались только на одной половине арки, на другой половине не было ни одной. Вероятно, распорядитель был человеком экономным. Он посчитал, что христианству хватит и половины неба, и поэтому оставил другую часть небосвода темной. Вот почему здесь внизу на глубине были сумерки, из-за чего все, что мы видели, казалось таинственным или призрачным.


Присутствовало много, даже очень много людей. Те, кто уже пришел, и те, кто только еще входили. Другие молча передвигались по огромному пространству, для них священному. Повсюду, на всяком месте молящиеся преклонили колени. Те, кто был не отсюда, а из других районов, стояли группами и слушали, как говорят их проповедники, чьи слова можно было понять только вблизи, но затем они поднимались в воздух как шум. Мы шли, наблюдая за всем и останавливаясь от группы к группе, к Главному Алтарю, который был полностью закрыт. Это покрытие состояло из прочного деревянного каркаса, обитого плотным войлоком. Были на уровне человеческого роста какие-то просветы там, в данный момент не заинтересовавшие меня. Высоко над этим Алтарем парило что-то такое, что было отчетливо не различить. Возможно, «Звезда Бет-Лахема», о чем рассказывала сага 'Мира.

Возле того места, где мы сейчас находились, множество людей стояли близко друг к другу, слушая проповедника, обращающегося к ним с амвона. Я слышал, что он рассказывал сагу, но не как сказание, а как пророчество. Это был почтенный старый священник, он говорил с великим энтузиазмом и восхищал своих слушателей. Я хотел бы послушать его и дальше, но 'Мир, намереваясь показать мне все, направил мое внимание от него на темную часть огромного пространства, где поднималось ввысь что-то, чего я не мог разглядеть.



ГЛАВА 2


— Там есть место для певцов и для органа, — сказал он.
— Есть орган? — удивился я.
— Да, — ответил он.
— В этой стране? В Ардистане?
— Почему бы и нет? Думаешь, что органы существуют только у вас? Я слышал, что органы вообще-то изобретены здесь, у нас, в Утренней стране. Сначала был только один очень-очень маленький и старинный. Но тогда, всего сто лет назад, когда горы горели как сейчас, тогдашний Абд эль-Фадль, князь Халима, подарил здешним христианам новый. Говорят, он был сделан в Англии и прибыл сюда через Индию. Что заставило тогдашнего 'Мира Ардистана поступить так, я не мог узнать, даже от своего отца. Это были незнакомые люди, которые  доставили его и собрали здесь. Затем они снова ушли.
— Как странно! — сказал я. — И как жаль, что он не виден! Там так темно!
— Ты хотел бы взглянуть на него? — спросил он.
— Да, с большой радостью!
— Тогда подожди! Сегодня горела только часть ламп и огней, не знаю почему. Там есть специальный шнур для другой части. Пусть будет поярче прямо сейчас!

Он подошел к одному из упомянутых отверстий в оболочке высокого Алтаря и просунул руку внутрь. Прошло некоторое время, прежде чем он нашел то, что искал. Тем временем я снова обратил свое внимание на старого почтенного, воодушевленного проповедника, теперь обращающегося  прямо в мою сторону, так что я отчетливо слышал его слова:

— Наступит время мира, ибо оно должно наступить, потому что исполняется все, что нам обещано. "Мир на земле!" — прозвучало на Вифлеемском поле, когда на небе появилась звезда и нам родился Спаситель. "Мир на земле!" — это прозвучит снова, когда и у нас появится звезда, звезда Премудрости здесь, в этом доме, на который мы все...

Он остановился на середине своей речи и посмотрел наверх. Глаза всех его слушателей следили за одним и тем же направлением.

В тот же момент 'Мир быстро шагнул ко мне, чтобы спросить.

— Теперь ты видишь орган? Как светло! Кажется, что почти...

Он не стал продолжать разговор и устремил свой взгляд вверх.

— Звезда! Вифлеемская звезда! —  возликовал проповедник. — Она здесь! Она здесь! Кто ее зажег?
— Я зажег звезду, звезду, а не лампы и огни! — закричал 'Мир в ужасе.  Я перепутал сторону! Это был не тот провод! Я должен снова погасить ее, погасить, погасить...

Он бросился назад, к проему, и ухватился  там за что-то, однако напрасно. Наверное, можно было разжечь пламя, но погасить его снова не удавалось. Нужно было дать ему догореть, пока оно не исчезнет само по себе из-за отсутствия топлива. Теперь он был не просто напуган, а вне себя. В результате движения его руки по внутреннему отверстию его халат распахнулся и появилась борода. Он даже не заметил этого. Чтобы лучше видеть, он, вместо того чтобы запахнуться, оттолкнул от лица кончик тюрбана. Священник узнал его и воскликнул:

— Это сделал 'Мир Ардистана! Собственноручно! Пророчество начинает сбываться!
Тогда 'Мир схватил меня и Халифа за руку, попытался спрятаться между нами и повел нас:

— Вперед, вперед! Быстро, быстро! Или будет невообразимый бунт! Вперед, только вперед!

Мы поспешили изо всех сил прочь оттуда, но все смотрели нам вслед или даже шли сзади, и сначала десять, потом двадцать, пятьдесят, сто и еще больше голосов закричали:

 — Звезда здесь! Зажглась сама собой! От 'Мира, от 'Мира! От врага христиан! Именно так, как и было обещано! От 'Мира, от 'Мира!


Один взгляд показал мне, что позади нас все были в смятении. Затем мы больше не слышали криков и слов, а только возбужденное жужжание, как от разгневанного пчелиного роя, затем перестали слышать и это. Ни один человек не встретил нас по пути на лестницах и коридорах. Мы добрались до нашей квартиры совершенно незамеченными.

— Это хорошо, очень хорошо! — сказал 'Мир в большом волнении. — Они ничего не смогут доказать! Я, конечно, буду все отрицать, это был не я! И вы, вы засвидетельствуете мне, что я не мог быть этим, потому что...
— Мы засвидетельствуем о тебе, что это был ты, — отрезал я. — Ты требовал от нас говорить правду!
— Да, мне! Но не этому низкому, презренному христианскому народу!
— Я в долгу перед всеми, перед Богом, перед собой и перед всеми людьми. Прежде всего, я обязан им, тем, кого ты называешь низким презренным христианским народом. Я тоже христианин, ты же знаешь!

Возникло такое чувство, будто он внезапно превратился в другого человека. Он распрямился. Лоб напрягся, глаза сузились; брови сошлись вместе. Вышел деспот.

—  То, о чем  вы собираетесь сказать, касается не вас, а меня, я правитель! —  прогремел он на меня. — Этот Хаджи Халиф действительно сказал, что его лошадь гораздо важнее для него, чем я... Вы слышали, я все узнаю... но это не отменяет того, что вы должны повиноваться мне. Если вас спросят, вы скажете, что я не был тем человеком, который был с вами в церкви и совершил неосторожность, зацепившись за запальный шнур! Я приказываю!
— Ты волен командовать ими, — спокойно ответил я. — Но мы не твои подданные и не служим тебе. И даже если бы это было так, нам бы не пришло в голову ради какого-нибудь императора или короля сказать что-либо, что является ложью!
— Вы должны, вы должны! — закричал он мне. — Вы находитесь в моей власти. Мне достаточно подать знак рукой, как вы пропали!
— Ошибаешься, — улыбнулся я. — Мы находимся в руке Божьей, но не в твоей. А что касается знака, о котором ты говоришь, то мне просто нужно пошевелить рукой, и наши собаки тут же разорвут тебя на части. Посмотри на них и берегись! Они не терпят, чтобы с нами говорили в таком тоне!

Хотя он и кормил их раньше, теперь все четыре собаки показали ему свои угрожающие клыки. Ху и Хи только что встали перед ним и сосредоточили свое внимание исключительно на нем. Они были готовы немедленно броситься на него. Но Ахт и Ухт, двое моих, были умнее, а также одарены более тонкими чувствами. Они тоже угрожали ему, но их глаза были направлены больше на дверь, чем на него, как будто кто-то стоял там и подслушивал нас 'Мир заметил это так же хорошо, как и я. Он быстро вышел и начал ходить назад и вперед по проходу, спрашивая, есть ли там кто-нибудь. Никто не отвечал. Он спросил второй и третий раз, но так же безрезультатно. Тогда он вернулся и сказал:

—  Это кажется мне подозрительным! Если бы ваши собаки были моими, я бы отправил их сейчас, чтобы...

Я полностью согласился с ним. Я даже не стал ждать, пока он договорит, а лишь подал соответствующий знак, после чего Ахт и Ухт тут же исчезли из комнаты. В следующее мгновение мы услышали визг. Это была Ухт. Она была ранена. Тут же мы услышали гневное рычание Ахта. Хруст костей, несколько человек позвали на помощь. Ху и Хи тоже бросились вон. Раздалось еще несколько криков и многократный треск и скрежет костей; потом все стихло. Мы поспешили выйти на свет. На некотором расстоянии от нашей квартиры, на той стороне, куда 'Миру предстояло удалиться, лежали четыре человека, и возле каждого стояла одна из собак. Ухт истекала кровью. Она получила ранение в шею, это было не опасно. Из четырех человек ни один не остался в живых. Их перегрызенные шеи свисали, а предплечья, которыми они защищались, были полностью раздавлены.
 
— Ты их знаешь? — спросил я у 'Мира, посветив на их лица.

Он посмотрел вниз и удивленно ответил:

— Лейтенант из сегодняшней вахты с тремя солдатами! Что ему было нужно здесь, где ему нечего искать? Почему он не ответил, когда я спросил? На кого было обращено его внимание? На меня или на вас? Видите, они были вооружены!

Я должен был немедленно подумать о «Пантере», втором принце Чобанов, но ничего не сказал, а спросил:

— Трое солдат без различия. Но знаешь ли ты семью лейтенанта?
— Положительный ответ.
— Кто и каков его отец?
— Он мертв. Он тоже был офицером, но я приказал расстрелять его за неповиновение.
— И это не помешало сыну снова стать офицером?
— Может быть у вас, но не в Ардистане. Я сейчас же сам отправлюсь в караул и расследую это дело.
— Я бы этого не делал. Где жил этот лейтенант?
— Возле замка, у его матери.
— Вдовы того, кого ты застрелил?
— Да.
— Кто еще живет с ней в одном доме?
— Брат расстрелянного, больше никого.
— Таким образом, скорее всего, можно больше узнать у его матери и того брата, чем у стражи. Только ты не должен терять время и должен пойти сам. Нужно действовать лично.

Он несколько мгновений молча смотрел мне в лицо, а затем сказал:

— Почему этот твой совет кажется мне таким естественным, несмотря на то, что противоречит всем правилам и обычаям? Только ли потому, что принц Чобанов рассказал мне о тебе? Или это тоже твое персональное действие? Я сделаю то, что ты посоветовал. Возвращайтесь в свои комнаты и отправляйтесь на покой! Восстановите Ухта. Я пришлю вам все необходимое через слугу.

Он приласкал и погладил всех собак от первой до четвертой, потом мы ушли с ними, оставив его наедине с трупами, мало заботясь о том, что он сделает. Теперь, так как дверей не было, только занавески, через некоторое время мы услышали из моей комнаты тихие, приглушенные коврами шаги людей, которым, в любом случае, было поручено убрать как трупы, так и следы того, что произошло. Потом снова стихло. Приходил лишь слуга с бинтами для раненой собаки и снова ушел.

Понятно, что сон убежал от нас. Мы сидели вместе в моей комнате и обсуждали события этого очень важного дня, конечно, вполголоса. Собаки лежали с нами и, казалось, спали. Внезапно Ухт подняла голову, приподняла одно ухо, направленное к двери, несколько мгновений оставалась в этом положении, вслушиваясь, а затем подняла верхнюю губу так, что показались края ее великолепных белых зубов. Ахт сразу стал прислушиваться и показывать зубы.

— Снаружи опять кто-то есть! — прошептал Халиф.

Я ничего не сказал, только кивнул. Тогда я встал и отнес горящую свечу в комнату Халифа, так что теперь в моей было темно, и нас нельзя было увидеть снаружи. Затем мы осторожно отодвинули занавес на двери и выглянули наружу. Мы увидели мужскую фигуру, держащую фонарь в правой руке и идущую по проходу мягкими, осторожными шагами. Он что-то искал. Фонарь освещал только одну сторону, а другую оставлял темной. Когда человек подошел к тому месту, где лежали четверо мертвецов, он остановился и нагнулся. Он заметил все еще влажные пятна  крови, и мы увидели, что он испугался. Он ощупал ковер руками и как можно  внимательнее осмотрел это место. Выпрямился, некоторое время постоял в раздумье. Затем сделал резкое движение, как будто на что-то решился, и пошел к нам. Мы отошли от двери и велели собакам замолчать.

Он пришел. Он остался снаружи перед нашим занавесом. Его свет просвечивал сквозь ткань наших штор. Профессиональный злодей обязательно учел бы это и отвел бы от нас фонарь. Тот факт, что он этого не сделал, был для нас доказательством его неопытности. Точно так же, как мы заметили его свет изнутри, он, должно быть, заметил наш свет снаружи, хотя и не так ясно, потому что мы были в темноте, а он нет. Он прошел к следующей двери и остановился там, прислушиваясь. Это была дверь Халифа. Я прошептал на это:

— Иди в свою комнату! Я приведу его к тебе.

Хаджи последовал этому указанию, но я вернулся к входу в свою комнату и немного раздвинул две шторы ровно настолько, чтобы мог наблюдать сквозь узкую щель. Мужчина просто прислонил фонарь к противоположной стене, а затем подкрался к занавеси на двери Халифа, которую подвинул так же, как и я. Он заглянул на Хаджи через образовавшуюся таким образом щель. Я быстро вышел, подбежал к нему, схватил за шею и толкнул в комнату, где Халиф, низко поклонившись, приветствовал его словами:

— Добро пожаловать к нам, лазутчик с фонарем! Садись и будь уверен, что познакомишься не только с нами, но и с ними!

Он имел в виду собак, которых запускал, пока говорил это. Но я столкнул человека вниз на пол, куда он сел, не оказывая ни малейшего сопротивления, и тут же был окружен собаками. Он уставился на нас. Его рот открылся, но он ничего не сказал, так был напуган. Я принес его фонарь, поставил так, чтобы на него ярко падал свет, и сел против него. Это прямое освещение как будто не только вернуло его в себя, но и избавило от всякого смущения. Выражение удивления исчезло с его лица. Он улыбнулся, и эта улыбка ни в коем случае не была смущенной, но в ней отразилось самообладание человека, знающего, что он владеет ситуацией, хотя и кажется ошеломленным. Он не был обычным человеком, это становилось ясно с первого взгляда. Лицо у него было умное, я бы сказал, почти одухотворенное. Его острые черты, вероятно, в результате напряженного мышления, в то же время были мягкими, с отчетливым оттенком мечтательности. Этот человек мог быть даже фанатиком; но врожденной чертой его сердца была доброжелательность и праведность.

— Я очень волновался, — сказал он. — Он обманом отправил меня на эту ночную прогулку, что действительно ниже моего достоинства. Вы знаете меня?
— Нет, — ответил я.
— Я Баш Ислами из Ардистана, и живу здесь в замке. Это значит, что я живу здесь. Но мой настоящий дом находится далеко за городом.

Баш значит то же, что и главный, то есть Верховный. Он был мусульманином и, вероятно, занимал такое же высшее духовное положение, какое в Турции занимал Шейх-уль-ислам. Я не обманывался. Он продолжил:

— Я знаю вас очень хорошо, даже намного лучше, чем вы думаете.
— Откуда? — спросил Халиф.
— Позвольте мне рассказать вам об этом несколько позже! Прежде, чем я смогу вам это сообщить, я должен сначала убедиться, что вы действительно те, кем я вас считаю. Прежде всего, прошу вас не думать о том, что вы застали меня здесь врасплох. Я пришел сюда с намерением поговорить с вами и...
— Здесь? Сегодня? Этой ночью? — я прервал его.
— Да, —  кивнул он. — Этой ночью! Правда, в этом тайном посещении я преследовал и другую цель. Должно было что-то произойти, но, похоже, не произошло. Нечто  бесконечно важное. Я ждал сообщения, но тщетно. Тут меня охватило серьезное беспокойство. Я отправился, чтобы посмотреть лично. Тогда я заметил пятна крови и пробрался сюда, чтобы спросить вас о том, что произошло. Потому что вы единственные, от кого я уже сейчас могу получить самую надежную информацию.
— Что ты хочешь узнать от нас? — спросил я, убеждаясь, что этот разговор является бесконечно важным для нас и что я должен проявлять величайшую осторожность.

Задав этот вопрос, я увидел, что Ухт повернула голову в сторону двери коридора, но затем спокойно положила ее обратно на передние лапы. И сразу же после этого Ахт покосился на дверь моей комнаты, двигая при этом кончиком своего хвоста. Баш Ислами ничего этого не заметил; он продолжал невозмутимо говорить. Халиф увидел это, как и я, и улыбнулся. По такому поведению двух собак можно было заключить, что кто-то сначала стоял у портьеры двери в коридор, а затем тихо прокрался в мою комнату. Там он все еще находился и сейчас. Это был человек, знакомый собакам, друживший с ними. Разумеется, это мог быть только 'Мир. Он вернулся к нам по какой-то причине так же тихо, как того требовал ночной час, и заметил, что у нас кто-то есть. Теперь он сидел в моей комнате и слышал каждое слово, произнесенное здесь у нас. Это обстоятельство чрезвычайно осложняло ситуацию для нас обоих, а именно для Халифа и для меня в настоящий момент, но также избавляло от множества дальнейших действий, ожидавших в противном случае. Мы оба заметили, что и две другие собаки, а именно Ху и Хи тоже насторожились, Баш Ислами, ничего не подозревая, отвечал на мои вопросы:
 
— То, что я желаю узнать от вас, на самом деле мало и все же много, даже очень много. Я знаю, что 'Мир был здесь, чтобы накормить ваших собак. Я также уже знаю, что он привел вас в церковь и зажег там "Звезду Бейт-Лахема", совершенно случайно, разумеется. Затем он покинул церковь вместе с вами. Где он сейчас?

На это я ответил так:

— Признаю, что он был с нами, что он привел нас в церковь, что он зажег там звезду и затем снова сопровождал нас сюда. Но разве я могу знать, где он сейчас находится? Ты думаешь, что он позволит нам караулить его?
— Нет, я имею в виду не это. Но там в коридоре есть свежие пятна крови. Вы знаете?
— Да.
— Что это за кровь?
—Человеческая кровь.
— От кого?
— От солдат.
— Кто пролил это?
— Наши собаки.

Тут он вскочил с громким криком ужаса закричал:

— Этих собаки? Неужели эти огромные ужасные бегемоты сделали это? Почему? Почему? Был ли там 'Мир?
— Конечно, он был там.
— И он знал, что это было только для него, для него одного?
— Одного?
— Да.
— Это неправда. Это относилось и к нам!
— Ошибаешься! Я тот, кто знает! Я...

Он остановился на полуслове, окинул взглядом меня, Халифа и четырех собак, а затем продолжил:

— Я должен быть честным; Я должен сказать это, я должен! И все же это так трудно, так бесконечно трудно! Это может погубить меня и всех. Я буду молиться, прежде чем сделать это, да, молиться!

Он встал на колени, сложил руки, посмотрел наверх и помолился Эль-Фатча, первой сурой Корана.


Было очень трогательно видеть этого человека, преклонившего перед нами колени и молящегося. Все мое сердце было на его стороне и приняло его сторону. Внутри меня боролись две фигуры: он и я. Кто победит? Не исключено, что и я погибну в этой битве вместе с моим храбрым Халифом! Затем Баш Ислами поднялся с колен, снова сел как сидел и продолжил:

— Поэтому я надеюсь на Аллаха, что путь, которым я иду здесь, не неправильный, а правильный! Я слышу голос внутри себя, говорящий мне, что я должен доверять тебе, иначе мы все погибнем за наше честное правое дело. Эфенди, умоляю тебя, поклянись мне, что ничего не скажешь 'Миру о том, что я собираюсь тебе рассказать!
— Не клянусь никогда, — ответил я. — Но мое слово всегда так же свято, как клятва.
— Хорошо! Так ты обещаешь мне, что ничего ему об этом не скажешь?
— Да. Если ты сам ему не скажешь, мы ему не скажем.

Возможно, это мое обещание и было коварным. Но вскоре станет известно, что оно было честным. Баш Ислами продолжил:

— То, что я хочу вам сказать, чрезвычайно важно. Если ты разболтаешь, это может стоить мне и многим другим жизни. Даешь ли ты мне слово, что все будет так, как если бы я тебе ничего не говорил?
— Да, мы даем, — ответил я.

Я очень хорошо знал, что говорил. Я пообещал это не только себе и Халифу, но и 'Миру, который сидел снаружи и тоже все слышал. Баш Ислами, похоже, тоже догадывался об ответственности, которую я брал на себя, потому что он посмотрел на меня широко раскрытыми, почти восхищенными глазами и сказал:

— Ты смелый человек, Эфенди! Ты знаешь, что обещаешь?
— Я знаю это.
— Тогда я могу тебе доверять и рассказать все. Итак, слушайте и удивляйтесь: правителя Ардистана свергают!

Каждое слово он произносил так весомо, словно подчеркивал его цветным карандашом. Но я самым спокойным тоном спросил:

— Кто?
— Баш Ислами из Ардистана, то есть я. Понял?

Только сейчас я позволил себе удивиться.

— Ты? Неужели ты? — спросил я довольно недоверчивым тоном.
— Да, я! — гордо заверил он.
— Ты тот человек, кто способен  сделать что-то великое, тяжелое и важное?

Я бросил на него испытующий взгляд. Потом он положил руку себе на грудь и ответил:

— Это я! Я — Баш Ислами. Я должен следить за тем, чтобы на земле существовала вера в то, что Аллах — первый и высший в жизни и смерти. Я должен заботиться о том, чтобы справедливость и человечность царили повсюду, где бы ни простиралось мое служение. Но так ли это выглядит в Ардистане под управлением этого нашего государя? Он не верит ни в Бога, ни в дьявола. Он смеется над раем и адом, над блаженством и проклятием. Он никогда не молится. Он угнетает страну. Он высасывает подданных. Он ворует у вдов и сирот. Ни один человек не уверен в своей жизни. Он ненавидит мир. Куда ни взгляни, там течет кровь. Мы просили его, он смеялся. Мы его предупреждали, он насмехался. Мы угрожали ему, он усмехался. Его жесткость росла, его жестокость перешла все границы. Мы терпели его, потому что поклялись ему в верности. И мы надеялись, что Аллах смилостивится над нами и наконец, наконец-то тронет сердце тирана. Но это желание не исполнилось, скорее, произошло обратное. 'Мир затеял ссору с 'Миром Джиннистана, добрейшим и мудрейшим правителем всех существующих народов и империй. Он объявил ему войну. Это безумная самонадеянность. Мы видим перед глазами нашу гибель. Мы должны спасти себя и можем сделать это, только убрав его с того места, где он находится.

Баш Ислами сделал здесь паузу.  Я использовал это, чтобы спросить его:

— Кто эти "мы", о ком ты говоришь? Ты не имеешь в виду себя одного?
— Нет. Я представляю только мусульман страны. Но на моей стороне стоят и лидеры других религий.
— Христиане?
— Нет, не они. Христиане похожи на собак, которые до сих пор лижут руку тому, кто их преследует. Они утверждают, что 'Мир поставлен от Бога, поэтому они остаются верны ему! Но мы, мусульмане, исчисляемся миллионами, буддисты тоже, а ламаистов еще больше, не считая иноверцев. Мы объединились против 'Мира, чтобы свергнуть его и выбрать другого правителя. События благоприятны для нас. Он послал свои лучшие войска на север против 'Мира  Джиннистана , а с юга приближаются толпы отрядов Уссулов и Чобанов, стремящихся захватить столицу. Войско Джунуба, на которое он рассчитывал, было вами уничтожено и рассеяно. А теперь вы оба добрались до Арда, не опасаясь его. Это показалось нам подходящим моментом для того, чтобы сделать давно задуманный шаг. Мы узнали, что 'Мир отправился сюда, к вам. Мы приказали охраннику, который останавливается у нас, захватить его в плен здесь...
— А-а! С нами! — перебил я его.
— Да, с вами!
— Его должны убить?
— Иногда просто исчезают.
— А мы? Что должно было случиться с нами обоими?
— Это еще предстояло решить!
— Нет, не решить, а это было уже решенным делом! 'Мир должен был попасть в засаду и быть убитым у нас дома. Нас хотели назвать его убийцами. Тогда горе нам обоим, честным и невинным людям! Но Бог предотвратил этот поступок. Когда убийцы пришли, они обнаружили, что эти загоны заняты только собаками. Мы были с ним в церкви. Таким образом, богослужение христиан спасло 'Миру жизнь и трон. Ваш план был не совсем продуман. Вы не учли собак. И если вся ваша охрана придет еще раз, я позволю этим ребятам растерзать всех, от первого до последнего! Но пришли только четверо, не для того, чтобы напасть на нас, а чтобы разузнать, как обстоят дела. Они заплатили за это жизнью! И что с тобой будет?

Он посмотрел мне в лицо с совершенно поразительной откровенностью и честностью и ответил:

— Ничего со мной не будет! Я верю в тебя! Ты ничего не скажешь об этом 'Миру!
— Впрочем, нет! И в этом нет необходимости, потому что он уже знает!
— Он знает? — испуганно воскликнул он. — От кого?
— От тебя. Он это слышал. Он сидит там, в соседней комнате!

Едва я это произнес, как портьера приоткрылась, и вошел 'Мир. Его лицо было не просто бледным, а смертельно бледным. Его глаза мерцали, губы дрожали, руки тряслись.

— Откуда ты знаешь, что я здесь? — спросил он меня, и его голос звучал довольно грубо и хрипло от волнения.
— Собаки сообщили о твоем приходе, — ответил я. — еще до того, как ты тихо подошел к порогу комнаты, тихое помахивание их хвостов сказало мне, что рядом тот, кто их кормил.
— И все же ты дал обещание, которое ты неспособен сдержать?
— Как же так? Я не даю обещаний, которые не могу сдержать. Я обещал не говорить тебе!
— Не шути так! Это было твоим первым обещанием. Но дал и другое. То, что говорит здесь этот пес, этот бунтарь, этот предатель и убийца, должно быть таким, будто он ничего не говорил! В то же время ты знал, что я здесь и все слышу. Ты только что взял на себя обязательство?
— Не только я, но и ты тоже!
— Значит, я тоже должен вести себя так, будто ничего не знаю?
— Да!
— Нужно ли отпустить этого подлеца и негодяя?
— Да!

Мы встали, когда вошел 'Мир. Баш Ислами был так потрясен и напуган, что не мог ни выйти, ни войти. Он спрятался за меня. Но я спокойно посмотрел прямо в опасно мерцающие глаза правителя.

— Ты с ума сошел? — спросил он, его голос затих и превратился в угрожающее шипение.
— Нет, — ответил я. — То, что кажется тебе безумием, просчитано лучше и точнее, чем ты думаешь! Прошу тебя довериться мне и принять мое слово, держа его так, как держу его я!
— А если я откажусь поддаться этому безумию?
— Тогда я заставляю тебя!
— Заставишь меня? — прогремел он, выпрямляясь. — Чем?
— Этим моим кулаком или этим моим ножом! Я дал слово за тебя, и ты должен сдержать его для меня; тогда мы квиты. Если ты этого не сделаешь, тогда лишь один из нас покинет эту комнату, другой остается лежать! Я держу то, что обещал в полном сознании. Я лучше умру, чем стану лжецом!

Он сделал шаг назад, сверкая белыми зубами и сжав кулаки. Я тоже встал. Тогда Халиф предупреждающе поднял руку и попросил его:

—  Делай, что он просит, делай! Это тебе на удачу! Мой Сихди всегда знает, что говорит! Если бы он был с тобой наедине, то говорил бы совсем иначе; но он не может этого сделать!

Баш Ислами в смертельном страхе упал на колени и начал молиться во второй раз:

—  Хвала и слава Богу, Властителю миров, Милостивому, правящему в день Суда. Тебе мы будем служить и к Тебя будем умолять, чтобы Ты наставил нас на прямой путь, путь тех, кто радуется Твоей милости, а не на путь тех, на кого Ты гневаешься, и не на путь заблудших!


Это звучало так жалко, так беспомощно, так бессильно! Зубы Мира исчезли. Его кулаки разжались, лицо стало совсем другим. Все еще хмурясь, но уже не угрожающе, глядя мне в лицо, он воскликнул:

—  Что ты за человек! Такого я вообще никогда не видел! Ты самый первый, и поэтому я сделаю то, о чем ты просишь. Это заставляет меня верить в тебя так же, как этот твой Хаджи Халиф верит в тебя. — Он указал на Баш Ислами и продолжил:

— Ты хочешь, чтобы я позволил ему бежать?
— Да, — ответил я. — Точно так же, как если бы ты вообще ничего не знал, вообще ничего не выведал.
— Без позволения выбора?
— Без.
— Без нанесения ему урона и наказания?
— Без. В конце концов, ты ничего не знаешь!

Тогда он громко рассмеялся. Это звучало наполовину мрачно, наполовину весело. Затем он схватил слепящий светильник, передал его в руки Баш Ислами и приказал ему:

— Убирайся, негодяй, немедленно убирайся! И никогда не забывай, что тебя спас не мусульманин, а христианин!


Верховный магометанин Ардистана немедленно повиновался. Я подошел к двери и смотрел ему вслед, пока его свет не исчез в дальнем коридоре. Затем, когда я повернулся к 'Миру, в ожидании стоящему посреди комнаты, он сказал:

— Вот так! Я сделал невозможное! А теперь оправдывайся! Я ожидаю от тебя немедленного доказательства того, что я поступил правильно!
— Ты получишь его, и тебе не придется ждать ни минуты! — ответил Халиф уверенным тоном.

Я же спросил 'Мира:

— Ты веришь в то, что сказал Баш Ислами? А именно, что все подданные, кроме христиан, объединились, чтобы свергнуть тебя?
— Я верю в это, — ответил он. — Я верю не только в его утверждения, но и еще больше в то, как ты поясняешь это. Я должен был не просто исчезнуть, то есть, скажем, попасть в плен, но и быть убитым здесь. А вас хотели назвать убийцами. Тогда они избавились бы и от меня и от вас. Я должен был арестовать Баш Ислами. Это должно было произойти с ним и со всеми его соучастниками, стоящими за всем этим. Я должен был казнить их. У меня есть ...
— Ты ошибаешься! — перебил я его. — Все это было бы неправильно!
— Почему?
— Потому что Баш Ислами прав. Ты действительно тот тиран, каким он тебя описал! Все, что он утверждал — правда! Он ни в коем случае не сказал слишком много, он сказал слишком мало! Как будто ты намеренно подталкиваешь своих подданных к восстанию против тебя. То, что тебя давно не свергли с трона и даже не убили, кажется мне чудом, которое...
— Молчи! — перебил он меня. — Как ты думаешь, если я был снисходителен к тебе, то теперь со всем смирюсь? Я раздавлю тебя!

Он протянул обе руки, как будто хотел схватить меня.

— Попробуй! — ответил я. — Тогда сокрушенным будешь ты! Два войска Джирбани стоят у твоих границ. Если он перейдет эти границы и объединится с заговорщиками, ты пропал. Они встретят его с ликованием. Но я вовсе не собираюсь говорить тебе только то, что должно тебя обидеть. Ты тиран, да, это верно. Но ты достоин и большего: ты великий человек. Тебе просто нужно захотеть, чтобы мучитель превратился в благодетеля. Отпусти Баш Ислами и не преследуй его соучастников и их намерения! Все будет иначе, чем ты думаешь. Пока что они правы. Научи их чувствовать, что они неправы и что ты благороден; тогда их сопротивление полностью иссякнет само по себе. То, что ты не арестовал Баш Ислами, было первым, большим шагом к новому будущему, которое ты предлагаешь своему народу. Он принесет тебе больше благословений, чем вы думаете. Твоя задача не в том, чтобы толкать народы друг к другу на ненависть и смерть, а в том, чтобы быть князем любви и мира. Если я привлек тебя сегодня к покаянию и добру, то я также готов направить вытекающие из этого последствия к добру. Если возмущение, которое мы обнаружили сегодня, действительно вспыхнет, Джирбани немедленно предоставит тебе свои отряды, чтобы подавить их одним ударом!


'Мир  уже давно опустил руки, поднятые против меня, и слушал меня с напряжением. Теперь он быстро и решительно поднял вопрос:

— Это правда? Тот, кто идет против меня, захочет помочь мне в этом деле?
— Это правда. Я несу за это ответственность!
— И что он попросит за помощь?
— Ничего.
— Ничего? — удивленно спросил он.
— Ничего! Он придет как твой друг, поможет тебе победить смуту, а затем вернется в то же место, где он сейчас находится, чтобы снова стать твоим противником .
— И это правда? Действительно, правда?
— Так же верно, как я говорю! Он не потребует вознаграждения; он сделает это даром, из интереса к тебе, кого он уважает! В лучшем случае у меня была бы просьба, то есть не у него, а у меня, которую я хотел бы изложить тебе прежде, чем ты примешь решение. Но просьба не для меня, а для тебя, для твоего собственного спасения.
— Говори!
— Сегодня пятнадцатый Канун эль-Ауваля. Двадцать пятое число этого месяца приходится на самый большой и важный праздник христиан, который у вас в стране называется Ид-эль-Милад. Позволь им отпраздновать это по-своему, там, внизу в церкви с большим центральном куполе, где мы были! Сделай это не только ради них, но и ради себя! Ты слышал, что они — единственные, кто верен и честен с тобой, хотя повсюду известно, что ты их ненавидишь и преследуешь. Научи их уважать тебя и любить тебя. Тогда ты вобьешь непреодолимый клин, чтобы разбить вражду всех остальных. Это так мало, о чем я прошу тебя для них: разрешения отпраздновать Рождение Спасителя, которому, да, поклоняются и магометане. Так что это не какая-то привилегия, которую ты оказываешь христианам, но они однажды станут твоими помощниками, на которых ты можешь положиться в любой беде, а также в нынешней опасности!


Когда я заговорил, ответа не последовало. Халиф улыбнулся. 'Мир так же, как и раньше, подошел к открытому окну и долго-долго смотрел в ночь. Он вел молчаливую, но тяжелую борьбу, борьбу с самим собой, борьбу со своей собственной низменной анимой, которой еще не удалось подняться до уровня души. Прошло несколько минут. Затем, когда он повернулся к нам, его бледное лицо как бы осветилось. Он улыбнулся, и в его голосе зазвучала почти сердечная доброта:

— Сихди, что вы за люди, в конце концов, вы двое! Я объявляю себя побежденным, и мне нравится это делать, потому что я знаю, что в результате я становлюсь победителем. То, что я должен сделать, решено; но я не произношу ни слова. Готовы ли вы пожертвовать мне сном этой ночи?
— С большой радостью! — быстро ответил Халиф.
— Немедленно оседлаю две ваших лошади, а также одну для себя. Мы поедем верхом. Куда именно, узнаете по пути. Я ухожу от вас сейчас, но вернусь через короткое время. Могу ли я взять с собой одну из ваших собак или двух? Для моей защиты на случай, если в темных коридорах все еще есть необходимость в осторожности!

Халиф приказал Ху и Хи идти с ним. Они повиновались. Когда 'Мир удалился вместе с ними, маленький Хаджи выпрямился высоко, как только мог, и сказал:

— Эфенди, какие же мы все-таки совершенно необычайные молодцы! Мы здесь всего несколько часов, а уже такая победа! Мои  поздравления!
— Не выставляй себя на посмешище! — возразил я ему. — В конце концов, что ты сделал из великих дел? И кто тот, кто пообещал мне больше не хвастаться? Да, есть один, которым мы должны восхищаться. Но это не ты и это не я, а это 'Мир, одержавший победу над самим собой, по сравнению с которой все твои так называемые победы — ничто иное, как поражения. Сколько бы ты мне ни обещал, ты всегда будешь жертвой своего хвастовства; но он победил и преодолел за один час больше, чем ты преодолел и преодолеешь за всю свою жизнь!


Как обычно, когда он чувствовал себя неловко, он в шутку опровергал меня словами 'Мира:

—  Молчи! Как ты думаешь, поскольку я был снисходителен к тебе, я теперь со всем смирюсь? Я раздавлю тебя!

Это прозвучало так похоже, что я невольно рассмеялся. Тогда он продолжил:

— Слава Аллаху! Он смеется! Благодаря этому он спас себя, потому что теперь мне больше не нужно его сокрушать! Эфенди, скажи, как ты думаешь, куда мы едем?


Таким образом, он переживал каждое свое поражение, и хуже всего было то, что на него нельзя было сердиться. Куда должна была направиться ночная поездка, я знал и догадывался так же мало как и он, но то, что это была очень важная поездка, предположить было нетрудно. Нам ничего не оставалось, кроме как спокойно дождаться того, что должно было произойти. И это случилось. Прошло чуть больше получаса, как 'Мир вернулся к нам с двумя собаками. Он был одет так же просто, как и прежде, и накинул плащ с капюшоном, какие носят простые люди. Те, кто не знал его, конечно, не подозревали, каким высокопоставленным господином он был. Он повел нас вниз во двор, куда мы спустились, когда пришли. Там стояли наши лошади с седлами. Мы осмотрели защитные стремена и, обнаружив, что все в порядке, поднялись и вместе с 'Миром, за которым следовали наши четыре собаки, выехали к воротам, которые снова закрылись за нами.


Это была зловещая ночь новолуния. Хотя небо было усыпано звездами, их свет не мог проникнуть в атмосферу большого города. Церковный замок возвышался, словно мрачная загадка, угла и края которой нам приходилось огибать, пока мы не достигли направления, намеченного 'Миром. В стороне от узкого переулка стоял маленький домик, на который 'Мир указал, сказав:

— Именно здесь теперь уже мертвый лейтенант жил со своей матерью и ее братом. Я посадил его в тюрьму, но сегодня снова отпущу. В конце концов, им не должно быть хуже, чем Баш Ислами, главному преступнику, кому я позволил сбежать. Брат все отрицал, утверждал, что ничего не знает. Но его сестра призналась в своем волнении за сына, что сегодня я должен быть не просто схвачен, а зарезан. Новый 'Мир приказал.
— Новый мир? — спросил я. — Значит, он уже существует?
— Она так сказала.
— Она назвала его имя?
— Да. Но она в безумии. То, что я казнил ее мужа, свело ее с ума. С тех пор она сговорилась против меня. В своей безумной жажде мести она даже рискнула жизнью своего сына. А потом, услышав, что он мертв, она попыталась отомстить мне, назвав единственного человека, которого я любил до сих пор, новым 'Миром, а значит, злодеем, который приказал убить меня сегодня. Она сумасшедшая!
— Могу я узнать, кто этот человек?
— Мой протеже и ученик, «Пантера», второй принц Чобанов! Разве это не безумие?
— Вряд ли! — ответил я. — Мусульмане больше всех возмущаются, а он ярый приверженец ислама.
— Но это не мешает ему искренне любить меня, быть верным и благодарным мне! Я объявляю безумием считать его, этого великолепного человека, способным на такой поступок. Я бы без колебаний даже тебя объявил бы неизлечимо безумным, если бы ты пришел ко мне с такими подозрениями!
— Тогда молчу!
— Как? Было ли у тебя какое-нибудь намерение… — протянул он.
— Да, — признался я.
— Тогда советую тебе лучше помолчать! Ты мог бы легко потерять все свои преимущества!

Это прозвучало так коротко, отрывисто и даже угрожающе, что я промолчал и решил больше не касаться этого предмета, если только он сам не побудит меня к этому.

Мы вышли из тесной путаницы домов в ту часть города, где переулки были шире. Затем он остановился перед большим домом, на его хорошо запертых воротах висела табличка со звонком. Эти доски служат вместо наших звонков. Они очень тонкие и снабжены деревянным молотком для ударов. Каждый знает звук своей доски и, следовательно, как только она зазвучит, знает, что это к нему. 'Мир приказал нам спешиться и привязать лошадей на некотором расстоянии. Мы так и сделали. Затем подошли к воротам. Потом он позвонил в колокольчик, не сказав нам, кто там живет. Это было уже ближе к утру. Все спали. Ему пришлось несколько раз позвонить, прежде чем подошли и спросили изнутри, что нам надо.

— Это дом, в котором остановился Баш Назрани из Шаркистана? — спросил 'Мир.
— Да, — ответил невидимый голос за воротами.
— Он дома?
— Он спит. Он совсем недавно пришел из церкви. Дай ему отдохнуть!
— Я должен поговорить с ним!
— Зачем? Неужели это так важно, что я должен разбудить его? Кто ты? Может быть, богатый, благородный человек? Потому что иначе ты не посмел бы убивать вождя христиан Шаркистана ради своего спокойствия!
— Я бедный человек, нищий, я ничего не могу заплатить. Но я согрешил и должен спасти свою душу. Я хочу исповедаться. Скажи ему это, и ничего более!
— Тогда жди!

Слуга удалился. 'Мир объяснил нам:

—  Теперь вы знаете, к кому я стучался. Верховный священник Шаркистана, который говорил в церкви и узнал меня, когда звезда начала гореть. Я проверю его. И, исследуя его, я проверю весь христианский мир и учение о христианской любви. Пусть это зависит от того, потревожит ли он вас во сне, исполню ли я твое желание и позволю христианам отпраздновать «Праздник Рождества» по-своему. Давайте подождем!

Вы можете себе представить, как я был взволнован результатами этого экзамена! Через короткое время мы снова услышали приближающиеся шаги, и другой голос спросил изнутри:

— Ты еще там?
— Да, — ответил 'Мир, подойдя вплотную к воротам, чтобы сначала увидели только его одного.
— Сейчас открою!
— Это он говорит?
— Конечно, да! Не слуга, а сам священник. Он разбудил меня.
— И ты сразу же встал?
— Немедленно! — объявил Баш Назрани, наполовину открыв ворота. — Ты в душевной беде. Это величайшее из существующих бедствий. Ты хочешь исповедаться. Исповедаться — значит поговорить со Спасителем. Что это был бы за Спаситель, который мог бы продолжать спать, когда он должен спасать души!
— Но я беден, я нищий!
— Перед Богом мы все нищие! Может быть, я даже больше, чем ты! Перед Богом нищий может быть богаче миллионера. Если вы богаты раскаянием, то он богат благодатью. В этом своем раскаянии ты богаче князя, который ни о чем не сожалеет. Я приветствую тебя. Войди!
— Да будет так!

С этими словами 'Мир последовал указанию Верховного священника. Двое других пришли за нами. Увидев нас, Баш Назрани спросил:

— Ты не один?
— Нет. Есть еще двое. Хотя и не такие великие грешники, как я, но зато самые большие нищие из всех существующих. Они даже умоляют тебя! Ну, давай!
Верховный священник Шаркистана запер ворота и повел нас в дом. Ему могло показаться не совсем безопасным, что теперь внезапно появилось трое посетителей, а не один только. У него была лампа, стоящая за дверью дома. Оказавшись там, он поднял ее и провел нас в комнату, которая, казалось, была приемной. Именно тогда он попросил нас сесть.

— Нет, мы не будем садиться, — ответил 'Мир. — У нас нет на это времени.

Только теперь свет лампы упал на наши лица. Священник испугался. Он сразу узнал нас.

— 'Мир, 'Мир! — испуганно воскликнул он, быстро убирая лампу, иначе бы уронил ее. — И его товарищи из церкви?
— Да, это я, и они тоже! —  ответил он. — Сначала я хотел отрицать, что был в церкви. Это грех, в котором я должен признаться тебе. Я надеюсь, что ты простишь меня за это. А вот и Кара Бен Немси Эфенди, христианский странник из Джерманистана. Он сказал мне, что через десять дней будет великий праздник Рождества Спасителя. Он желает отпраздновать этот праздник вместе с христианами моих стран. Он попросил меня предоставить вам для этого большое купольное здание Собора. Я решил исполнить это желание. Я не любил христиан. Вот почему только в Шаркистане был один верховный жрец, Баш Назрани; это ты. Ты лишь иногда бывал гостем, как и сегодня, в этой моей стране и в этом моем городе. Сегодня я испытал тебя и вместе с тобой ваше христианство. Я назначаю Тебя Баш Назрани Ардистана и Гарбистана, так что теперь ты будешь Первосвященником всех земель, которыми я непосредственно управляю. Я прошу тебя прийти в замок сегодня днем ровно к трем часам, чтобы поблагодарить этого Эфенди и обсудить подготовку к празднику. Его легко найти. Его комнаты находятся рядом с моими. Спи спокойно!

Сказав это, он схватил лампу и быстро вышел. Мы так же быстро последовали за ним, не оглядываясь на Баш Назрани. Мы бросились с фонарем к воротам, поставили его там, отодвинули засов и вышли на улицу. Только когда мы уже сели на лошадей, храбрый Божий священнослужитель поборол свое удивление и побежал за нами. Уезжая, мы действительно слышали его голос, но не могли понять, что он говорит. Во всяком случае, ничего неприятного в этом не было!



ГЛАВА 3

РОЖДЕСТВО


Пока мы продвигались дальше, мы слышали, как 'Мир несколько раз посмеивался вполголоса про себя. Наверное, он был в хорошем настроении. Он радовался тому, как проверил Верховного священника, и тот выдержал испытание. Он скакал впереди нас на целую длину лошади, вероятно, для того, чтобы намекнуть, что сейчас он не хочет говорить, а размышляет. Его серебристо-белый конь имел несравненную гриву и хвост. Он буквально сиял впереди, вел нас, как сказочный конь, чтобы мы могли следовать за ним. Так продолжалось до тех пор, пока город не остался позади. Насколько он была велик, мы поняли из того, что, несмотря на быстрый, оживленный шаг наших лошадей, нам потребовалось более часа, чтобы добраться от окраины до его центра, где находился дворец с куполом.

Когда это произошло, и теперь разрозненные дома начали отступать с улицы, наступил день. Зрелище, которое он нам преподнес, было очень приятным для моих немецких глаз. Мы проехали через сплошные виноградники и фруктовые сады, к которым позже присоединился великолепный густой девственный лес, создававший легкую иллюзию, что я нахожусь на родине. Вид этого леса был мне тем более приятен, что ели в тех краях крайне редки. К тому же благосклонный читатель очень скоро узнает, какую роль они сыграли в разрешенном нам «Празднике Рождества Спасителя». Я сразу увидел их и заметил Халифу, что в моей отчизне никогда не бывает Рождества без горящей ели. Тот услышал это и спросил, повернувшись к нам спиной:

— Никогда без горящей ели? По какой причине вы сжигаете их на этом празднике?
— Мы не сжигаем их, но украшаем ими интерьер церквей и домов. Каждый покупает себе рождественскую елку и ставит ее в своей комнате, чтобы украсить ее фруктами, фигурами ангелов, разноцветными звездами и горящими огнями.
— С горящими огнями? По какой причине? И как это сделаете?

Эти вопросы подали мне очень желанный повод описать ему наше сердечное немецкое Рождество и указать ему на глубокое значение рождественской елки. Я видел, что это его тронуло и согрело.

—  Хм, — задумчиво произнес 'Мир. — Вот где любят друг друга! Там принимают дары и дарят! Мне еще никто ничего не дарил! Никогда в жизни!
— Не мог бы ты позволить мне приготовить такой вкусный подарок для тебя и твоих?

Тут он выпрямился быстрым, радостным рывком и спросил:

—  Ты можешь это сделать?
— Да, могу, — ответил я. — Тебе просто нужно позволить этому случиться.
— Ты говорил о муже и жене, о родителях и детях, которые дарят друг другу подарки. Возможно ли такое и для меня?
— Очень легко! И я убежден, что это сделало бы тебя бесконечно счастливым. Тебе  просто нужно назвать мне тех, о ком именно идет речь.
 — Моя жена и четверо детей, два сына и две дочери; кроме того, мать моей жены. Гарема у меня нет. Ты расскажешь мне, как это сделать, и поможешь мне! Сегодня мы принесем домой ель. И я попрошу тебя украсить ее, как ты украшал в Джерманистане. Если мне это понравится, то я сделаю подарок не только своей жене и детям, но и слугам и чиновникам, которыми я доволен. Можно ли это сделать?
— Воистину! Чем больше даришь любви, тем больше ее возвращается!

Какое счастье, это пробуждение Рождественских мыслей! Я начал подозревать, что праздник станет для нас могущественным помощником, а потом и закрепится. 'Мир некоторое время молчал. Он внутренне сосредоточился. Его взгляд несколько раз, как бы оценивающий и рассчитывающий, скользил вдоль края леса, вдоль которого мы ехали, и который был так велик, что, казалось, ему вообще не было конца. Внезапно он кивнул перед собой. У него возникла идея. Он заставил свою белую  лошадь идти медленнее, чтобы мы подошли к его стороне, и спросил меня:

— Как попадают в Джерманистане к стольким людям столько елок?
— Они их покупают, — ответил я.
— У кого?
— У правительства и других лесовладельцев.
— Правительство, это я! А других хозяев леса здесь нет. Неужели ты думаешь, что я продам ели?
— Почему бы и нет?
— И чтобы мне за них заплатили?
— Почему бы и нет?
— Не мог бы ты взять это на себя?
— Если желаешь, охотно!
—  Hamdulillah! Лес никогда мне ничего не приносил: теперь он мне заплатит! Помни, многие, многие тысячи христиан! И – и – и... ты ведь также говорил об огнях! Сколько из них бывает на одном дереве?
— От десяти до двадцати, часто даже больше.
— Машалла! Тысячи деревьев! И на каждом по двадцать огоньков! Это будут сотни тысяч! Где же берут их у вас в Джерманистане?
— Их тоже покупают.
— У кого?
— У тех, кто их делает.
— Но кто же должен позволить им делать и продавать их здесь, у нас? Кажется, я! Ты не думаешь?
— Так и думаю!
— Хочешь, чтобы я позаботился об этом?
— С удовольствием! Только для этого должны быть необходимые материалы, а также рабочие!
— Какое беспокойство! И, Эфенди, ты еще упомянул ангелов, звезды и другие вещи, которыми украшают деревья. Из чего они сделаны?
— Из бумаги, дерева, металла и других материалов. Это у нас большая отрасль сама по себе. Но поскольку здесь ее нет, советую склеить их из бумаги и испечь из теста.
— Сколько ангелов и звезд бывает на одном дереве?
— В зависимости от состоятельности, десять, двадцать, тридцать, пятьдесят и, возможно, даже больше.
— Чудеса Божьи! Их ведь тоже будут сотни тысяч! Может быть, я тоже смогу склеить их и испечь, а затем продать?
— Почему бы и нет! Определенно лучше, чтобы все это производство находилось в одной крепкой руке, которая сделает больше и лучше, чем все другие неподготовленные и ненадежные люди. Я рад, что ты заинтересовался этим делом. Видишь, как легко умному человеку открыть для себя источники дохода, скрытые от других. Таких умных людей у нас называют финансовыми гениями.
— Финансовый гений! — он польщенно улыбнулся. — Главное, что ты точно знаешь, как пекут таких ангелов и клеят такие звезды!
— Я это знаю.
— И ты тоже хочешь получить это от меня?
— Да. Но я ставлю условие, что буду иметь свободу во всем, а также должен определять цены!
— Само собой разумеется! Ты человек не только благожелательный, но и умный, и будешь смотреть и на мою собственную выгоду, и на выгоду покупателя. Я назначаю тебя своим рождественским ангелом и...
— Меня тоже! — со смеющимся лицом заявил Халиф, перебив его.
— Да, и тебя тоже, — кивнул 'Мир. — Я назначаю тебя командиром ангельского воинства, которое должно показать образцы деревьев на всех улицах города и его окрестностей и объявить людям, что приближается Рождество.
— Таким образом, сегодня мы должны взять домой не только одно дерево, но еще  несколько с собой, которые нужно немедленно украсить, чтобы ни один день подготовки не прошел без пользы!
— Сколько угодно. Мои Уссулы помогут тебе в этом.
— Твои Уссулы? Какие именно?
— Ты спрашиваешь меня об этом? Но вы были у Амина, Шейха  Уссулов, и ты, разумеется, знаешь от него, что у меня есть особая личная лейб-гвардия, состоящая из пятисот самых рослых Уссулов. К верховному во главе их присоединились два сына Амина и Талджи. Когда я объявил войну Джиннистану, эти трое, а именно полковник и принцы, отказались подчиниться мне, потому что их отец дружен с правителем Джиннистана и никогда не будет сражаться с ним. Вот я и отправил их, а именно этих троих, в "Город мертвых", чтобы они там или одумались, или погибли. Пятьсот же я удалил от себя и изгнал из города. Они живут в старых зданиях, построенных еще во времена моих прадедов и использовавших как тюремные казармы. К ним мы сейчас и едем. Они всегда доказывали свою верность. Но стража, которую я поставил на их место, хотела убить меня сегодня. Как будут рады изгнанники, что я лично заберу их и верну в город! Снова доверив вам охрану замка, я достигаю двух целей одновременно, а именно: я делаю добро, вместо  того, что было неправильным и неразумным, и заменяю убийц честными людьми, на кого я могу положиться. Я позволил Баш Ислами бежать и поэтому не могу схватить его, даже если не согласен с ним, но увидите, как быстро заговорщики исчезнут из столицы. Если они сами этого не сделают, я помогу. Возвращение Уссулов на место нынешней стражи будет для них сигналом и предупреждением.
— А полковник Уссулов? А два принца? — спросил я.

Тут он остановил своего коня и воскликнул:

— Да эти, эти! Машалла! Это я упустил! Если я не верну своих телохранителей, я не смогу попасть в...

Он остановился на полуслове, сделал далеко не остроумное лицо, покачал головой и продолжил:

— Что с вами двумя? Ты бьешь и побеждаешь меня на каждом шагу? И самое странное, что ты ничего такого не делаешь, а я вынужден сам тебе угождать! Прежде всего, я должен был сказать, что эти заключенные все еще живы. Потом ты открыто сказал мне, что собираешься освободить их. А теперь это оказывается и не нужно, потому что я должен освободить их сам; ничего не могу с тобой поделать! Здесь есть сила, неизвестная мне. Она на твоей стороне, и мне кажется, что если я решусь действовать от твоего имени, она будет и на моей стороне.


Как только он произнес это, новорожденное солнце появилось над темной полосой леса и весело засмеялось нам в глаза. Это был повседневный естественный процесс, но сегодня он глубоко тронул 'Мира. Как только поток света коснулся его, он вскинул руку и закричал:

— И я решусь! Я сделаю это! Солнце того желает! Оно взошло, чтобы сказать мне! Вперед, вперед, что бы ни случилось!

Он пришпорил своего белого коня и поскакал дальше. Мы последовали за ним. Наш путь вел прямо к восходу солнца, и поэтому мы как будто собирались проехать посреди всего этого великолепия солнца, света и цвета и раствориться в нем. Действительно ли этот 'Мир Ардистана был тираном, негодяем? Или он был лишь последним звеном в цепи деспотов, обязанный казаться таким же суровым, как и его предшественники, хотя и созданный из более благородного и мягкого металла, чем они?


Вскоре мы увидели, как он гордится красотой и добротой своего коня. Он захотел показать нам способности коня. Он увеличил галоп до карьера. Халиф решил доказать ему, что мы легко его догоним, но я запретил ему это делать: этот человек уже чувствовал во многих отношениях себя обойденным, он не должен быть обижен и превзойден даже по отношению к своей лошади. Достаточно того, что мы отдали ему приоритет, не сильно отставая. Мы продвигались очень быстро, и вскоре увидели старый, более чем основательный комплекс зданий, окруженный с трех сторон близлежащим лесом, а с четвертой — большой открытой площадкой для верховой езды и тренировок, называемый «штрафными казармами». Он состоял из невысоких домов для штрафников и конюшен. Повсюду резвились лошади. Это были настоящие Усульские лошади, очень похожие по форме и размеру на великого Ургаула Смиха, моего особенного закадычного друга. Также можно было увидеть людей на улице перед домами. Похоже, они были заняты приготовлением утреннего напитка. Наше прибытие привлекло необычайное внимание, хотя расстояние между нами и ними, когда они нас увидели, составляло не менее двухсот лошадиных длин. Если они не различали черты 'Мира, то узнали его белую лошадь. О таком личном визите правителя еще никто не видел и не слышал. Бросили все и побежали к оружию и лошадям. К счастью, отношение офицеров к солдатам в этой части было вполне  патриархальным. Первые составляли отцов, вторые — детей, по отношению друг другу. Так что теперь начальники как раз находились с подчиненными, и их не нужно было вызывать первыми. Кроме того, 'Мир был тактичным и теперь ехал медленно. Это дало войскам время собраться и выстроиться. Когда мы достигли площади перед зданиями, они выстроились десятью шеренгами с офицерами впереди, полным фронтом на лошадях, и представляли собой воинственное зрелище, по крайней мере, мне доставившее удовольствие. Когда я увидел пятьсот могучих копий, устремленных к небу, я подумал о Голиафе-филистимлянине, о котором Библия говорит, что он был крепок, как древко ткача.

— О, Сихди, если бы я мог произнести речь прямо сейчас! Что бы я им сказал! — прошептал мне мой маленький Халиф, чье красноречие вскипело при этом зрелище.

Однако говорил 'Мир, хотя и довольно коротко, но со властью. Он сказал, что пришел выпить с ними утреннего кофе и вернуть их обратно в город. Он приказал им спуститься и взять свои кастрюли. Это было встречено с ликованием!

Несколько минут спустя мы оба сидели с 'Миром, старым майором и двумя капитанами на не менее старом, наспех застеленном ковре в палатке, каждый держал в руках тяжелую глиняную чашку, из которой пахло тем, что называли кофе, однако все-таки, что угодно, только не кофе. Но это было вкусно, это понравилось даже 'Миру, находящемуся в хорошем настроении, что, вероятно, удивляло больше всех его самого. Его лицо сияло, и при этом он выглядел так, словно бы временами удивлялся себе и совей человечности.

Он отдал необходимые распоряжения о поездке в город, о том, что нужно взять с собой, а что нет. Когда он начал говорить снова о елках, я попросил разрешения пойти в лес, чтобы выбрать те, что понравятся. Тогда он вскочил и сказал, что пойдет туда сам и прямо сейчас. Офицеры присоединились. Пока мы искали высокие подходящие экземпляры, я делал пометки, что мне понадобится из больших и маленьких. Нам нужно было выставить образцы, причем в разных местах, чтобы жители как можно скорее было проинформировано о том, что мы имеем в виду и что замыслили. Тут он остановился и сказал:

— Зачем вообще считать по отдельности? Ард велик, и то, что нам не нужно сегодня, понадобится завтра. Возьмем с собой сто деревьев! У нас ведь достаточно времени и людей, чтобы их срубить.

Так и поступили. Это заняло совсем немного времени, прежде, чем я очертил саблей майора сотню штук, и можно было начинать рубку и обрезку. Я научил Уссулов прижимать зеленые ветви близко к стволу и потом перевязывать веревками, чтобы можно было легко транспортировать. Пока часть телохранителей была занята этой работой, Халиф занялся остальными. Они, человек триста, наверное, должны были сесть рядом друг с другом как школьники, а он стал перед ними и прочел им лекцию на весьма интересную для них тему, когда, где и как мы познакомились с их родственниками на родине, и что с тех пор произошло с ними и с нами. Таким образом, он исполнил свое желание поговорить с этими людьми. Он сделал это феерично, приправив комизмом, так что его слушатели не сводили с него глаз. Он ничуть не встревожился, когда мы вернулись из леса вместе с 'Миром и стали слушать его.Однако теперь он, вероятно, стал более внимательным, чем раньше, и благодаря этому добился успеха, не ускользнувшего даже от 'Мира, потому что последний сказал мне, когда малый закончил, и Уссулы приветствовали его со всей своей благодарностью и радостью:

— Этот твой Хаджи Халиф Омар — необычайно умный и полезный человек! Прекрасный, добрый человек! Его нужно любить! Хотел бы я, чтобы он был моим другом, таким же искренним, как и твоим!
— Тебе даже не нужно этого желать, потому что это уже исполнилось для тебя, — ответил я ему. — Он твой друг. Тебе просто нужно поверить в это и доверять ему!

Он ничего не сказал по этому поводу, испытующе посмотрел мне в лицо, пожал мне руку, а затем повернулся к офицерам, чтобы сказать им, что пора уходить. Это относилось только к всадникам, багаж должны были доставить следом. Но рождественские елки не относились к этому. Их взяли с собой прямо сейчас. Происходило все таким образом, что копье проталкивали вверх по стволу обвязанного дерева, а потом, как обычно, помещали это внизу стремени. Затем, точно так же, как обычно, держали одной рукой копье, а другой управляли поводьями. Итак, мы отправились в путь, неся с собой что-то вроде «Дунсинанского леса» (Шекспир, «Макбет» —  В походе на крепость Дунсинан, окруженной Бирнамским лесом, Малькольм, проходя через лес, приказывает воинам срубить по ветке. За ветками скрывается их численность, и неприятель не может определить реальные силы войска Малькольма – Прим. перев.), впереди мы с 'Миром, потом офицеры и за ними солдаты.


Когда мы добрались до города, наш отряд вызвал совершенно необычный переполох. Кто-то узнал 'Мира, несмотря на его простой костюм. Знали, что он изгнал гвардию Уссулов. Теперь он лично возвращался с ними. Разумеется, из этого следовал вывод  о важном событии, тем более, что рядом с ним ехали верхом два незнакомца. Интерес возрос и быстро распространился с улицы на улицу через весь город и затем далеко за его пределы.

Прибыв во дворец, мы сначала выгрузили сотню деревьев во дворе. Затем прежняя дворцовая стража была заменена, а расположенные поблизости дворцовые казармы окружены. Весь этот ненадежный корпус должен был сдать боеприпасы и отправиться в штрафную казарму, чтобы интернироваться там вместо Уссулов. В общем, все военные, которым нельзя было доверять, особенно, фанатично настроенные мусульманские и ламаистские войска были удалены из города. Я не тратил время, чтобы волноваться  об этих мерах, потому что у меня было более чем достаточно дел с подготовкой к Рождеству. Эти военные и дипломатические движения имели только чисто внешние цели и задачи. Но перед нами, Халифом и мной, стояла задача разбудить спящую народную душу и создать в ней величайшее, славнейшее и важнейшее движение, какое только есть в жизни народов и отдельных людей, а именно, восходящее движение к Богу, из глубины души начинающее подниматься к вечным небесным высотам. И я признаюсь искренне, что эта наша задача казалась мне важнее любой другой, хотя поначалу заставляла меня заниматься делами и работой, которые дома поручают чуть ли не детям и детскому разумению. Какими бы незначительными не казались эти вещи, я должен сообщить о них и, прежде всего, предварить их замечанием, что Ард — большой город с сотнями тысяч жителей, занятыми не только будничной работой, но и всевозможными восточными науками, искусствами и торговлей. Город является центром обширной торговли. Там есть и магометанский, и буддийский, и конфуцианский университеты, и множество школ для простых людей. Из этого следует, что здесь для меня отнюдь не было невозможным найти все необходимое для моих целей, хотя должен признать, что это было не так удобно для меня как дома.

Во-первых, я упоминаю, что нам уже не вернули те наши две маленькие комнаты. Нам выделили несколько очень удобных, роскошных комнат, непосредственно примыкающих к квартире 'Мира. Соответственно, наших лошадей разместили иначе. Это был хороший знак. Позже я узнал, что «Пантера» обитал в комнатах, теперь переданных мне. Прошлой ночью он внезапно покинул их, ушел без объяснений. Когда 'Мир оставил нас, чтобы приготовиться к поездке в штрафные казармы, то отправился прямиком к «Пантере» с собаками Халифа, собираясь сообщить ему о готовящемся заговоре и приказом немедленно отправиться к войскам, выступающим против 'Мира Джиннистана, чтобы принять на себя верховное командование ими, потому что нынешний генерал был горячим мусульманином и, следовательно, теперь подозреваемым. В истинно восточном стиле «Пантере» не было дано времени на подготовку к этому путешествию. Ему нужно было быстро переодеться и сесть в седло в течение десяти минут. То, что ему было нужно, было отправлено за ним. 'Мир сам отвел его на конюшню, где ему все равно надо было оседлать своего белого коня, а потом увидел своими глазами, как тот сел на коня и уехал. Он сам рассказал мне, и когда я спросил его почему так спешно? Он ответил:

— Когда на карту поставлен мой трон и моя жизнь, нет времени откладывать выполнение моих приказов! Я ошибся? Ты, кажется, не любишь «Пантеру»!

Я ответил просто:

— Ты поступил правильно. Теперь вопрос только в том, правильно ли поступит он!

Чтобы придать этому не совсем безопасному разговору другое направление, теперь я изложил 'Миру свои пожелания в связи с подготовкой к Рождеству. Все они были выполнены. Мне выделили несколько комнат на первом этаже, в которых мы устроили наше «Рождественское бюро». Нам были предоставлены помощники и рабочие, и прежде всего, плотники, чтобы делать «ножки» для елей. Торговцы пришли представить образцы картона и бумаги. Был нанят старый восточный мастер по золоту с двумя подмастерьями. Как известно, искусство чеканки золота — это искусство подлинно восточное. Еще  древние египтяне довели его до великого совершенства. В нашем случае, конечно, это были лишь дешевые тонкие листы из латуни и фольги. Токарю поручили выточить деревянные держатели для фонариков. У слесаря заказали проволоку. Некоторым пекарям и кондитерам пришлось упаковывать различные образцы теста. В сантехнической мастерской заказали формы из тонких металлических листов для вырезания ангелочков, звезд и различных других фигурок из теста. Продавцу красок было поручено раскрасить эти фигурки, соответственно украсить золотым и серебряным горошком. Словом, работа за работой.

Когда ровно в три часа дорогой старый Баш Назрани, так легко вдохновляющийся, пришел поблагодарить нас, он застал нас в величайшей деловой активности. Он очень хорошо знал обстановку здесь и был просто в восторге, когда услышал, о чем идет речь. Он сразу же заглянул в будущее. Он возликовал. Он предсказал, что из этого примитивного начала рождественской работы для местных христиан разовьется будущее, которое, возможно, сможет восполнить все давление и страдания, принесенные прошлым. Просто надо взяться сразу и энергично и не отказываться от любого представившегося преимущества. Он попросил разрешения участвовать в нашей работе, и я с радостью ему его дал. Он знал так много людей и обладал сведениями и советами на все случаи жизни. Только благодаря ему появилась необходимая ясность и обзорность в том, что мы сначала вычисляли, а потом делали.

Главным на сегодня было приготовление самой первой елки, то есть, так сказать, модельного дерева, которое предстояло показать 'Миру. Если оно ему понравился, значит, мы победили. Поэтому я как можно раньше приступил к приготовлениям, которые должны были происходить наверху, в квартире 'Мира. Мне выделили для этого очень просторную комнату, и я попросил не беспокоить, пока я не закончу. Это мне обещали. Я решил украсить три дерева, одно большое и два маленьких. Фонарики я купил у Мумеджи, в его лавке  возле замка. Когда я сказал ему, что, если они будут хорошими, то передам ему изготовление многих тысяч, я получил их даром. Все. Теперь фрукты золотили, из цветной бумаги вырезали звездочки и мешочки и прочее, плели гирлянды из белых, красных и синих нитей. На княжеской кухне было приготовлено несколько огромных кусков теста для макарон, из которых я вырезал солнца, луны, звезды, ангелов, драконов и всевозможные создания  из Третичного периода в человеческом представлении. Когда эти вещи, одни прекрасные, другие ужасные, испекли на огне, Халиф и Верховный священник взяли кисти в руки, чтобы раскрасить их как можно лучше. Они выполнили это, как я предвосхищу, не только к общей радости, но даже к громкому восхищению со стороны 'Мира и его семьи. А я тем временем правой рукой очень старательно наматывал проволоку на большой палец левой руки, чтобы сделать  восемьдесят держателей-креплений, которые были необходимы. К тому времени, как мы закончили эти приготовления, вечер уже давно наступил. Все, что нужно было сделать, это просто развесить предметы на деревья. Я показал Хаджи и Баш Насрани, как это делать, а также попросил еще одного слугу прийти нам на помощь. Пришлось поторопиться, потому что 'Мир дал мне понять, что его дети совершенно не хотят больше ждать, чтобы увидеть Шагарат эль Мухаллис. Так или иначе, он и сам был тоже большим мальчиком, который не мог больше ждать!


Большое дерево поставили в центре у одной стены, а меньшие по бокам. Окинув взглядом пространство, я увидел в одном углу деревянную мебель необычной формы. Я спросил слугу, что это.

— Музыка, — ответил он.
— Какая музыка?
— Не знаю, и никто не знает. Там  белые и черные клавиши, но, сколько ни нажимай, ничего не слышно. Бухарский Эмир подарил ее нашему 'Миру, но еще никто не слышал, чтобы она звучала. Она немая!

Я открыл. Это была старая, настоящая, так называемая фисгармония прежних времен.  Нажимали только на клавиши, но не обращали внимания на педали внизу. Поэтому она была «немой», но и зато невредимой. Когда я попробовал, ни один звук не дал сбой. Как это мне пришло в голову, прямо сейчас, под елками! Слуга громко вскрикнул от неожиданности, когда раздались прекрасные ясные звуки. В то же время появился другой слуга, чтобы сказать нам, что правитель дает нам всего несколько минут, дети не могут больше ждать! Там быстро зажгли свет огни, и «музыку» перенесли к большому дереву. Сложив несколько подушек одну на другую, я приготовил себе сиденье, нужное для игры,  затем сказал двум слугам, что хозяева могут войти. Халиф и Верховный священник скромно разошлись по углам. И тут я услышал шаги 'Мира, в нетерпении спешившего впереди своей жены и детей.


Как только он вошел, я сыграл короткую прелюдию, а затем начал напевать нашу старую рождественскую песню: «О, ты счастливый, благословенный, милосердный день Рождества!» Я не певец, и у меня всего лишь обычный баритон, но эффект все равно был совершенно необычайный. Известно влияние наших немецких песен даже на людей, не понимающих немецкого языка. Оно проявилось и здесь. Сначала  'Мир очень удивился, что его до сих пор немая "музыка" теперь вдруг "запела". Затем на него произвело впечатление сияющее лучами и богато украшенное дерево. Возможно, это было первое в его жизни поэтическое зрелище, которое открылось ему, и дыхание которого он почувствовал глубоко внутри себя. А затем песня, слов ее, возможно, он и не понимал, но душа ее говорила с его собственной душой. Едва он услышал и увидел, как мгновенно обернулся к двери и помахал рукой. Сначала вышла его жена. Она была без вуали и одета так же просто как он. Ни одна черта ее серьезного, необычайно симпатичного лица не могла говорить о счастье. Она остановилась у двери. Ее глаза становились все больше и больше. Ее бледные щеки заалели. Ее лоб, цвета слоновой кости, казалось, разгладился и засветился. Она сделала шаг, еще один и еще, а затем, и хотя лицо ее оставалось высоко поднятым, медленно опустилась на колени и сложила руки, словно в молитве.


А потом пришли дети. Сначала двое, а потом еще двое, мальчик и девочка, идущие парами. Обожаемые мальчики и девочки! Самому старшему, могло быть девять, а самому младшему — года четыре. Когда они увидели мать, стоящую на коленях, они тоже опустились на колени по двое,  справа и слева от нее. Но глаза их сияли от удивления и счастья, а их маленькие рты открывались все больше и больше. К тому времени я закончил первую песню, сыграл переход к другой  мелодии, а затем запел "Тихая ночь, святая ночь". Эта произвела даже большее впечатление, чем первая. Детей особенно восхитила последовательность тонов и повторение «спит божественным сном». Уже со второй строфы самый забавный младший мальчик начал подпевать, конечно, только траляля. И на  третьей строфе также вступили мальчик и девочка постарше. Но самая маленькая, в широкой юбочке в сборку, деликатно подождала, пока я закончу, затем вскочила, подошла ко мне и сказала:

— Незнакомец, кому принадлежат эти деревья? Они все твои?

Тогда я поднялся со своего места и ответил:

— Они принадлежат не мне, а вам. Большое вам подарил отец, а два маленьких вы получили от матери.
— Но так ли это?
— Да, конечно!

Теперь все возликовали. Мальчики бросились к матери, чтобы поблагодарить ее, а девчонки взобрались на отца, чего, вероятно, никогда раньше не случалось с ними. Он помогал им в этом, пока не взял их обеих на руки и не прижал к сердцу. Я прокрался к выходу и жестом пригласил  Халифа и Верховного священника следовать за мной. Мы пошли в мою квартиру.


Там Баш Назрани помог мне составить смету расходов для 'Мира, чтобы установить, сколько средств потребуется на основное производство и на какую прибыль можно рассчитывать. Мы даже придумали памятную публикацию, которая должна была вдохновить 'Мира. Во всяком случае, это имело более длительный эффект, чем мимолетная проповедь, а так как первосвященник должен был произнести речь в соборе, то мне очень хотелось, чтобы он написал и этот документ, и он согласился. Она должна была быть озаглавленной «Звезда Бейт-Лахема» и напечатанной в деревянной типографии Мусульманского университета. Именно в этой типографии работал единственный резчик по дереву, имеющийся в Арде, и, поскольку, к фиксированной надписи должно было быть добавлено изображение горящей елки, мы пожелали, чтобы она была напечатана и оборудована в этом месте. Хотя было сомнительно в высшей степени, позволят ли эти мусульмане напечатать христианское произведение, мы рассчитывали на веское слово 'Мира, с кем мне еще только предстояло обсудить это.


Он разыскал нас еще в течение вечера, когда Первосвященника уже не было с нами. Он словно преобразился. Наверное, сегодня он впервые увидел и узнал, как правильно сказано в немецкой песне: «Добрая женщина, милое дитя, вот мое небо на земле!» Я сообщил ему, что Баш Назрани ожидает визита сотен тысяч людей из Ардистана, Габристана и Шаркистана. Он утверждал, что того же мнения. Затем я изложил ему наши расходы. Теперь он, правда, поражался величине этих сумм и величине прибыли. Это восхищало его еще больше, прежде. Затем я представил ему расчет, касающийся выпуска и получения фиксированной прибыли, и его удивление возросло еще больше.

— Это будет сделано, это будет сделано! —  воскликнул он. — Баш Назрани может сразу начать писать!
—  Но магометанский университет, вероятно, откажется печатать что-либо из того, что написал Первосвященник христиан, — заметил я.
— Они должны! — сказал он. — Они обязаны! Название будет следующим: «Звезда Бейт-Лахима, написанная 'Миром Ардистана». Понял? Итак, я писатель и издатель. Кто посмеет не напечатать то, что я пишу? Принеси мне рукопись. В следующую минуту под ней будет стоять мое имя. Готово!


Это было намного, намного больше, чем мы ожидали! В таком случае я хочу предварить события и уже сейчас сообщить, что он действительно поставил свою подпись, что текст был напечатан под его именем, и нашлось бесчисленное количество покупателей и, вероятно, найдется и сегодня. В тот вечер, когда я уже лег, произошло еще одно событие, которое я не могу обойти. Ахт и Ухт вытянулись перед моей постелью. Свет больше не горел. Я засыпал. Тут обе собаки одновременно прыгнули за дверь в соседнюю комнату. Раздался сдавленный крик; потом снова воцарилась тишина. Я встал и зажег свечу. Там лежал человек, пытавшийся пробраться внутрь. Тяжелые тела животных навалились на него. Они просто сбили его с ног и удерживали, но больше ничего ему не сделали. Когда я посветил ему в лицо, это был ... «Пантера». Я приказал ему встать. Он это сделал. Собаки отступили за дверь, чтобы сторожить его. Он не мог убежать. Его взгляд блуждал по ковру, будто он что-то потерял. Затем он посмотрел мне в лицо с выражением самой мрачной ненависти и сказал презрительным тоном:

— Конечно, ты немедленно расскажешь обо мне!
— О нет! — ответил я. — Когда я говорю о ком-то, он должен стоить того, и это не ты. Я думаю о твоем отце и брате, кому я не желаю позора, который ты им готовишь. Ты можешь свободно уходить. Я даже провожу тебя до ворот, чтобы кто-нибудь другой не схватил тебя, пока я позволяю тебе ускользнуть. Но вот что я тебе скажу: если я еще раз увижу тебя здесь, в городе, в то время,  когда 'Мир верит, что ты в войсках, то я перестану молчать. Иди в прихожую и жди!

Он повиновался. Собаки ушли с ним и не отпускали его. Я полностью оделся и сбоку посмотрел против света на то место на полу, где он лежал. Там я увидел лежащим то, что ускользнуло от его взгляда. Небольшой железный предмет, квадратный, заостренный и согнутый под прямым углом. Во всяком случае, ключ-ручка, с помощью чего он хотел открыть или достать что-то, что он не смог перенести в безопасное место, когда уходил в спешке. Должно быть, это было что-то очень важное и беспокоящее его, иначе он не стал бы так сильно рисковать, возвращаясь сюда. Я взял инструмент с собой, а затем вышел, чтобы вывести его вниз и пройти мимо охранника. После того, как я сделал это с видимым спокойствием и безразличием, и он ушел, я как можно скорее поспешил в личную конюшню 'Мира, где также содержались и наши две лошади. Несколько сторожей конюшни проснулись. Я спросил, знает ли кто-нибудь из них квартиру Баша Ислами недалеко от города. Они знали все. Я приказал тому, кто, казалось, знал лучше, быстро сесть и поехать со мной, чтобы показать их мне. На тщательные сборы времени не было.

Мы выехали из замка через боковые ворота и как можно быстрее поспешили по совершенно темным переулкам и улицам. Здание, которое я искал, было последним из всех домов на этой стороне. Это было возле небольшой рощицы, где мы спешились и привязали лошадей. Собаки тоже должны были остаться; конный слуга тоже. Но я приблизился к дому. Потом затопала копытами лошадь. Я пробрался как можно тише. Внутри была садовая ограда с небольшим павильоном. За стеной, однако, была привязана лошадь, и из павильона к ней ласково обращался женский голос. В любом случае это было и личное свидание, и политическая тайна одновременно. Старый Баш притворялся главой заговорщиков. По его мнению, может и так. Но я принял «Пантеру» за настоящего зачинщика восстания. В любом случае, эти двое мужчин были более близкими родственниками, чем желали, чтобы об этом стало известно. Как бы безумно это ни звучало, я полагал, что «Пантера» является преемником нынешнего 'Мира, и по этой причине ранее предполагал, что, покинув меня, он будет искать Баша Ислами, и приехал сюда, чтобы выяснить, ошибаюсь я или нет.

Стена была не очень высокая, но довольно широкая и заросла кустарниками. Внизу тоже были кусты, с них лошадь отрывала ветки с громким треском и поедала их с хрупом, что как нельзя лучше позволяло мне скрываться неслышимым. Итак я прополз по стене приличное расстояние, пока не добрался непосредственно до павильона. Там я медленно и очень осторожно укрылся в ветках. Шорох листьев из-за моего передвижения полностью поглотили звуки, создаваемые лошадью и женщиной. Я ударился головой о деревянную стену павильона. Я находился настолько близко, что мог слышать все, что здесь говорилось, и мне оставалось лишь следить, чтобы не выдать себя ни чиханием, ни кашлем.

Если я не ошибаюсь, хозяйка павильона была в необыкновенно нежном настроении. Она говорила с лошадью как с человеком. Она призналась, что очень любит «его» и что она приложит все усилия, чтобы «он» занял место теперешнего 'Мира. Постепенно она излила все свое сердце, из чего я узнал, что «его» любовь не такая великая и честная как ее. Она призналась лошади, что бывали тревожные часы, когда она сомневалась в «нем» и считала «его» обманщиком, притворяющимся влюбленным в нее лишь для того, чтобы склонить на свою сторону ее влиятельного отца в своих целях. Как только она дошла в своей искренности до этого момента, послышались быстро приближающиеся шаги.

— Он идет, он идет! Теперь радуйся, он идет! — сказала она лошади.

И она была права, он пришел. Это был «Пантера». Но у животного не было причин радоваться его приходу. Он был в крайне плохом настроении. Он развязал поводья, оторвал лошадь от забора так, что поранил ей губы, и она застонала от боли. Потом он вскочил на нее и вонзил шпоры в плоть бедняги так, что от боли  она поднялась на дыбы, при этом он выругался:

— Аллах, будь прокляты ноги, на которых человек ходит, когда у него есть лошади! Сколько времени я потратил впустую, следуя твоему совету пробираться по городу пешком! Да пошли эти женщины!
— И я тоже? —  спросила она.
— По крайней мере, пока что! Ты еще не самая худшая! — резко рассмеялся он.
— Тебе повезло?
— Не задавай таких глупых вопросов! Меня поймали. Наверняка все потеряно!
— А отец? Бедный отец...
— Теперь уже я не смогу помочь!
— Аллах, Аллах! Прошу передать ему поклон!
— Прощай!

Он поехал дальше.

— Ты уже уезжаешь...
— Прощай! — повторил он уже издали.
— Останься еще на один...

Я видел, как она протягивала к нему руки, и слышал, как он ругался и щелкал кнутом, подгоняя лошадь. Все это было так бессердечно, так бесчеловечно, так жестоко! Может ли человек испытывать что-то подобное? Наверное, только во сне, но не наяву! Я услышал глубокий, глубокий вздох из павильона, а затем удаляющиеся шаги. Это было рыдание? Или нет? Я тоже ушел и вернулся в рощу, чтобы поехать в город. Теперь я знал, что произошло. Старый Баш Ислами покинул не только город, но и свой дом. Он был там, куда сейчас ехал «Пантера», который пообещал ему сделать его дочь княгиней Ардистана, если только его изберут 'Миром. Теперь же, когда «владыке магометан» пришлось бежать, можно было позволить себе не обращаться с его дочерью по-царски!

На следующее утро началась, собственно, подготовка к празднику. Были заключены и подписаны договоры, которые производители, поставщики и рабочие должны были соблюдать. Главным руководителем был я. Непосредственное общение с людьми взял на себя Халиф, будто созданный для этого. Третий из нас, а именно Первосвященник, действовал исключительно несравненным образом, причем как внешне, как и внутренне. Он отправил гонцов в Гарбистан и Шаркистан, чтобы все там узнали, что они должны совершить паломничество в Ард, потому что там «взошла звезда Бейт-Лахема» и наступил «мир на земле». Его посланники также прошли через весь Ардистан. Но в самой Столице он действовал через личные визиты, а также через усиление и улучшение нашей  внешней коммерческой рекламы. Мы выставляли образцы деревьев с продавцами на всех площадях и больших улицах города. Мы ходили по лавкам с елочными украшениями. Мы читали лекции. Мы основали благотворительные общества и клубы «Звезды Бейт-Лахема» для служения бедным и больным на Рождество. И все это всего за десять дней! Можно себе представить, что у нас едва хватало времени, чтобы отдышаться!


Также необходимо было позаботиться о жилье и питании ожидаемых бесчисленных незнакомцев. Для этого потребовалось доставить припасы и нанять честных, надежных людей. Чрезвычайно важным было немедленное создание сильной христианской добровольческой полиции. Со стороны подстрекателей и мятежников можно было ожидать враждебных выступлений, если не хуже; в этом случае было необходимо принять контрмеры. Несмотря на все трудности и сложности, мы справились, потому что сверху нашу работу поддерживала воля и авторитетное слово ' Мира, чья внезапная перемена сердца и ума безусловно покоряла, а еще выше над всеми этими Рождественскими печалями и Рождественскими надеждами стояло всемогущее Небо с его вечной любовью, мудростью и справедливостью, которое смотрит в самое отдаленное будущее и знает точное время спасения каждого человека и всего народа.

Вот почему я был доволен. Я знал, что все получится, как внешне, так и духовно. Потому что моя настоящая работа направлялась не столько на видимые вещи, сколько на душу народа и на человеческую душу с тех пор, как я вообще занялся ей. С духом обитателей Ардистана теперь мы не имели ничего общего. Им нравилось злиться на нас, возмущаться; это не беспокоило нас. Но если бы нам удалось разбудить душу этого народа, как когда говорят ребенку: «Встань ото сна и выйди из своей комнаты, горит елка, родился твой Спаситель!», тогда мы достигли бы того, чего хотели достичь. В этом отношении произошло нечто очень подходящее для того, чтобы придать нашей работе большую святость и глубже проявить священное. Я расскажу.

Здесь я должен упомянуть, что нас больше не считали пленниками. Мы были свободны. Мы могли уходить и приходить, когда нам заблагорассудится. К нам допускались все  желающие; наше Рождественское бюро было открыто для всех. Особенно мы любили видеть Первосвященника. Он все больше и больше поселялся в наших сердцах и обладал особым даром всегда приносить хорошие новости. Однажды он привел с собой двоих, мужчину и женщину с глубоко надвинутыми капюшонами, почти полностью скрывавшими их лица.

— Я привел к тебе двух моих дорогих друзей, — сказал Баш Назрани. — Они не отсюда, но часто бывали здесь. Как и я, они, как правило, живут в доме моего друга-хозяина, где вы с 'Миром посещали меня. Они только что снова прибыли и хотят поговорить с тобой. Ты позволишь?

Я кивнул. Тогда они сбросили свои капюшоны, и кого же я увидел стоящими передо мной? Абд эль-Фадля, князя Халима, и Мерхаме, его дочь! Это было не совпадение, а судьба! Как только я увидел их, меня посетила мысль, которую следовало удержать. Каким было пророчество, о котором нам рассказали? Добро и Милосердие должны возвысить свой голос здесь в Соборе! А вообще, должны прозвучать звуки, прежде никогда не звучавшие в Ардистане! Разве Фадль не именуется Добротой? А Мерхаме — Милосердием? И разве я не слышал, как они пели свою великолепную «утреннюю и вечернюю молитву Джиннистана»? Если бы два их несравненных голоса зазвучали бы соло или дуэтом в соборе, это должно было оказать огромное влияние! А разве не было органа, который хотя и был установлен здесь, но никогда не звучал? Я не профессиональный органист и тем более не виртуоз, но считал, что могу соответствовать музыкальным вкусам и требованиям здешнего населения. Можно ли мое исполнение принять за «звуки, еще  никогда не звучавшие в Ардистане»? Могут ли пророчества исполняться лишь невидимыми ангелами, а не видимыми людьми?


Радость, которую мы испытали по поводу прибытия этих двух выдающихся, необычайных людей, была такой же великой, как и искренней. Настоящей причиной их прихода были наши собаки, которых они не смогли удержать. Их побег особенно встревожил Джибрани. Он считал, что таким образом мы можем подвергнуться величайшей опасности, и считал крайне необходимым, чтобы за нами был послан кто-то, кто имел бы право тайно расспросить о нас в Арде и принять соответствующие меры для нашего спасения. Если не удастся, он был настроен двинуться прямо сюда и освободить нас силой. Абд эль-Фадль немедленно согласился отправиться с Мерхаме в Ард. Он знал всю страну, и также знал город. Он бывал там много раз, хотя и тайно, потому что 'Мир питал к нему личную неприязнь и не терпел его в своей резиденции. Он выдал себя за сказочника, приехавшего со своей дочерью в Ард по своим делам. Чтобы не привлекать внимания, они ехали не на лошадях, а на трех невзрачных, но быстрых ослах и прибыли вчера вечером. Я говорю о трех, а не просто двух ослах, потому что Джирбани дал им верного, ловкого спутника, с тем, чтобы тот немедленно отправиться бы в обратный путь с точным известием.

К счастью, все вышло не только замечательно, но и намного лучше, чем можно было ожидать. Посланник получил от меня кроме устного, еще и письменное сообщение, из которого Джирбани узнал все и, таким образом, получил возможность вести себя соответствующим образом в сложившихся обстоятельствах.

Разумеется, присутствие князя и принцессы Халима должно было держаться в секрете. 'Мир их узнать не мог, потому что никогда не видел Мерхаме и только один раз с большого расстояния видел ее отца. А в немногих знакомых здесь можно быть уверенным, что они не выдадут!


Когда я рассказал им о своем плане петь под орган, они оба сразу согласились, и притом с радостью. Первосвященник, однако, воспылал священным восторгом, когда я обратил его внимание на то, что благодаря личным именам двух певцов и звучанию органа древнее пророчество, распространенное в народе, сбывается в точности дословно. Ему хотелось вскочить и выбежать, чтобы объявить об этом сразу всему свету, но я предупредил его, чтобы он молчал, потому что 'Мир ни в коем случае не должен узнать об этом прямо сейчас. Его непременно следовало поставить уже перед свершившимся фактом, иначе возникало опасение, что все будет испорчено, и праздник приведет к унижению, а не возвышению христианства. Я потребовал, чтобы ни один человек не говорил сейчас об этом исполнении обетования, и что только я могу известить 'Мира об этом. Первосвященник ушел вместе с Абд эль-Фадлем и его дочерью.


Возникли два важных вопроса: что именно должны петь Абд эль-Фадль и Мерхаме? И в каком состоянии находится орган? Что касается первого вопроса, то, конечно же, Баш Назрани, разработал программу трехдневного богослужения. Абд эль-Фадль выбрал гимн Джиннистана, восхваляющий Божью доброту и милосердие, которому я должен был аккомпанировать на органе. Так как я не знал этой песни, состоящей из двух частей, и не было нот, им пришлось спеть ее мне, чтобы записать и добавить аккомпанемент. Для этого требовался другой, инструмент, меньше, чем большой орган. Я решил попросить у 'Мира его старую фисгармонию, тем более, что мне пришлось обращаться к нему и по поводу органа, которым я никак не мог располагать без его особого, ясно выраженного разрешения. При первой же возможности я поделился пожеланиями. Я предоставил ему калькуляцию в его пользу. Он обрадовался. Он заверил меня с радостью, что будет счастлив, сделать для праздника все, что в его силах, стоит только пожелать и попросить. Я сделал это немедленно. Он выслушал меня и был счастлив, что смог выполнить оба моих желания.

— Я найду ключи от большого органа и отдам их тебе, — сказал он. — Играй, что хочешь, даже если он сломается в процессе! Он от нашего врага, старого Абд эль-Фадля! Мне интересно, как он будет звучать. И знаешь еще что: я объявлю во всеуслышание, что на нем будут играть все три дня и вечера. Это привлечет многие тысячи людей! И пусть сказочник с дочерью поют! Есть ли у христиан другие лучшие певцы? Я бы одолжил тебе свой маленький  орган, но в твою не занесешь, надо тебе с двумя людьми в мою прийти.

Признаюсь, что в тот момент я испытал весьма допустимую разновидность той радости, о которой в шутку говорят: «Злорадство — самая чистая радость». Когда я сказал это последним, они сразу же согласились, и исполнили это. Мы пошли к правителю, получили «музыку», играли и пели, а 'Мир слушал. В следующий раз он привел еще свою жену и детей. После того, как мы спели, только мне разрешили уйти. Но так называемому бедному сказочнику пришлось остаться с дочерью, чтобы рассказывать легенды и сказки. Разумеется, что он делал это только для того, чтобы оказать облагораживающее воздействие на 'Мира и его детей. В конце концов, ему вообще не разрешили уехать, но дали квартиру в замке вместе с дочерью.

Так что праздник приближался с каждым днем. Напряжение росло. Количество деревьев, проданных и все еще продаваемых 'Миром превысило легион. К каждому дереву прилагалась подставка, за которую надо было платить отдельно. Проданные фонарики, фигурки и другие украшения исчислялись миллионами. И все же этого было недостаточно. Мы не смогли достаточно обеспечить. Деньги закончились. Какие-то расчетливые, предусмотрительные  умники догадались о путниках издалека. Теперь они обменивали с выгодой. Последний день был самым худшим для нас. Мы объявили, что распродажа будет закрыта в шесть часов этого же дня. В тот день наши торговые прилавки почти что штурмовали. Но все прошло гладко. Задолго до шести часов не осталось ни дерева, ни ангела, ни звезды. Все продано, все, кроме последней цветной бумажки! Мы вздохнули с облегчением! Это была поистине гигантская работа. До этого момента мы все, вплоть до последнего работника, не могли спать вообще. Но теперь пришла и награда. Мне не нужно было скупиться, потому что материальный успех был намного, намного больше, чем мы ожидали. Богатые люди платили в десять и в двадцать раз больше, потому что верили, что 'Мир об этом узнает. Многочисленный персонал, в котором мы нуждались, получил то, что мы им обещали, и каждый получил дополнительную сумму денег в качестве наших Рождественских подарков. Они лишь приветствовали это.



ГЛАВА 4


А самое большое дерево из всех, какие только были, теперь блистало в нашем бюро ровно через час после закрытия сделки, то есть 24-го в канун эль-Ауваль в семь часов вечера. А перед ним стояли все сундуки, корзины и коробки, наполненные деньгами из тех, что  мы получили, и оставшиеся после погашения наших долгов, рассортированные по монетам разного достоинства, ходившим в Ардистане. И вот пришел тот, кого мы называли 'Мир. Мы сказали ему, что теперь дела завершены, и можно приступать к более высокому служению. Мы вручили ему листы со счетами, а затем повели его к освещенной кассе.

Эффект был неожиданным. Некоторое время он стоял совершенно неподвижно, глядя на огромное количество денег, будто совсем не верил тому, что видел. Затем он наклонился и глубоко зарыл обе руки в монеты.

— Что такое? — спросил он. — Кому принадлежат эти деньги?
— Тебе! — ответил я. — Это прибыль, излишек, который мы получили.
— А вы? — Он вопросительно посмотрел на нас. — Сколько вы оставили для себя?
— Для себя? Ничего! У нас ничего нет, чтобы получить. Мы сделали это только ради тебя и ради чести христианства.
— Это правда?
— Думаешь, я лгу? Проверь бумаги! Здесь говорится о расходах и доходах. Каждый пара, каждый шахин и каждый кэш! (Восточные монеты. — Прим. перев.) Если проверишь, то обнаружишь, что ничего не пропало.
— Тогда берите! Берите столько, сколько пожелаете!

Он сделал жест, будто мы должны были хватать их полными горстями.

Я отступил назад и только покачал головой. Но Первосвященник заговорил:

— Мы работали для Искупителя, а медью или бронзой Ему не платят. Деньги твои.
— Но ведь ваше христианство принесло мне за это время больше, чем все вместе взятые остальные религии с тех пор, пока я правлю!
— Это истинная религия, дающая блаженство не только после смерти, но уже здесь в земной жизни обеспечивает счастье своих исповедников!
 — Тогда благодарю вас! Я пошлю слуг, чтобы они принесли мне деньги. Но вы, если у вас есть желания, отвечающие интересам вашей веры, смело приходите ко мне, они будут исполнены! Отныне ни один враг больше не должен склонять голову христианина! В полночь, когда начнется богослужение, я буду стоять там с женой и детьми, и всеми моими слугами и чиновниками!

Он ушел. Мы оставались еще до тех пор, пока не отнесли все деньги, а затем отправились в церковь, чтобы доделать там работу. Когда я говорю здесь о «церкви», я всегда имею в виду огромный центральный купол собора Арда.


«Праздник Рождества Спасителя» должен был начаться в полночь, то есть между 24 и 25 числом месяца в Канун эль-Ауваль. 'Мир обещал сделать именно в это время двенадцать пушечных выстрелов, двенадцать, по числу месяцев в году. Тогда же должны были прозвенеть колокола, молчавшие сотни лет, кроме большого железного, весившего более пятисот центнеров и о котором ходила легенда, что, когда придет время спасения и мира, в него будут звонить маленькие, невинные дети. Он висел на самой высокой и самой мощной из башен, несколькими этажами ниже остальных колоколов.


То, что предсказывал Первосвященник, свершилось. Из Ардистана, Габристана и Шаркистана прибыли сотни тысяч паломников, и только небольшую их часть можно было разместить в городе, а остальных снаружи на открытом воздухе. Эти паломники не все были христианами. Среди них также было много тех, кто руководствовались не своей религией, а своим любопытством. Поскольку это обстоятельство очень легко могло привести к ссорам, если не хуже, 'Мир известил: всякий, кто нарушит святость праздника разногласиями, будет обязательно расстрелян, кем бы он ни был. Его слишком хорошо знали. Знали, что в данном случае он без колебаний выполнит эту угрозу, и поэтому, к счастью, уже сейчас могу заранее сообщить, что она имела наилучший успех. Крупных нарушений не произошло, а мелкие, обычные разногласия, которые всегда были и всегда будут, очень быстро устранились с помощью добровольческой полиции.


Что касается органа, то я нашел его полностью неповрежденным, хотя и необычайно запыленным. Он был произведен в Индии англичанином и имел педали, два мануала и двадцать четыре регистра. Абд эль-Фадль, вероятно, даже знал, по какой причине его отец и предыдущий 'Мир согласились установить его здесь, но поскольку он не упомянул об этом лично, я не чувствовал себя вправе расспрашивать. Гимн, который он должен был исполнить со своей дочерью, был произведением одного из выдающихся певческих мастеров Джиннистана, серьезным, величественным, глубоко проникновенным произведением. Жаль только, что я его не знал, и  в моем распоряжении была лишь запись на слух двух певческих голосов, чтобы аранжировать ее под органный аккомпанемент! В любом случае, оно из-за этого сильно пострадало, но, в свое оправдание, я, вероятно, мог сказать: у меня не было возможности!


А теперь о главном, о Высоком Алтаре. Он был закрыт с незапамятных времен, и вы, наверное, уже знаете, какие мифы и надежды связывались с его открытием. Как бы нам хотелось добиться последнего, но когда Первосвященник взял на себя смелость только тихо намекнуть 'Миру, тот разгневался и очень строго запретил снова прикасаться к этому предмету. Хотя это было все-таки еще в первые дни, и характер  правителя с тех пор значительно изменился, но, тем не менее, до сегодняшнего дня никто из нас не счел возможным повторить просьбу. Так что, хотя мы и украсили церковь самым щедрым образом елями и зелеными ветвями, но это украшение на самом деле нас не очень устраивало. Справа и слева от великолепного корпуса органа возвышалась роща елей с ярко сверкавшими трубами в их блеске, но безобразный картон, рейки и войлочное покрытие Главного алтаря казалось большой серой кляксой  на художественно совершенной картине и, главное, даже в чисто религиозном  отношении образовывало как бы слепое пятно, с трудом переносимое. Это тревожило нас и теперь, когда мы пришли в церковь. Целая толпа людей занималась тем, чтобы придать ей Рождественский праздничный вид, и эти усилия увенчались величайшим успехом, но, к сожалению, мы видели, что этот успех полностью поставлен под сомнение из-за обезображивающего покрытия Главного Алтаря. Мы еще раз серьезно обсудили этот вопрос и пришли к выводу, что нам не остается другого выбора, кроме как снова обратиться к 'Миру с просьбой сейчас в последний раз. Едва мы решили сделать это немедленно, как увидели, что он проходит через боковой портал. Он пришел с женой и детьми, чтобы посмотреть на нашу работу и убранство Алтаря, возле которого ему предстояло занять место со своими "придворными". Он был очень доволен. Казалось, что этот Алтарь предназначен для могущественного, любящего великолепие короля или императора. Он улыбнулся и сказал, подойдя ко мне:

— Это, наверное, моя одежда правителя, когда ты увидел меня в первый раз!
— Ради Бога! — вырвалось у меня. Но я намеренно добавил, — Это уродует тебя так же, как уродует войлочная шляпа, под которой прячут самое святое и прекрасное на свете!
— Меня это уродует? Меня? — спросил он. — Почему меня?
— Потому что ты Правитель, 'Мир, на которого сваливают невежественные возмутители и мятежники.

Я сознательно использовал это последнее слово. Это сработало мгновенно. Он, сверкнув глазами, быстро переспросил:

— Мятежники?
— Да, — ответил я. — Или это не они? Кто убедил тебя и твоих предков спрятать под войлоком и картоном образ Того, Кто имеет всю власть на Небесах и на Земле? Не те ли, кто и сейчас хотят свергнуть тебя и превратить в фигуру из войлока и картона?
— Allah w' Allah! — воскликнул он, соглашаясь.
— Ты возвеличил этих предателей и убийц, а верных тебе, умалил и подавил. Этого мировая история не может и не должна тебе простить. Она будет должна и запишет это на твой счет, если только ты не стукнешь кулаком в нужное место в нужное время! Посмотри на это множество высоких зеленых благоухающих деревьев! Твой лес пришел в церковь, чтобы отпраздновать Рождество Спасителя мира. А ты? Какое возвышенное зрелище представится, когда зажгутся свечи, поднимаясь к куполу, и одна за другой загорятся под небосводом там, наверху! Как глубоко и радостно затрепещут все сердца! И с каким разочарованием, как гневно опустятся тогда взгляды на нелепый войлок, на затвердевшую мантию, которую навязали не только этому Высокому Алтарю, но и твоей славе, твоей чести! Дипломаты скажут о тебе: "Он угнетал достойных и сделал себя орудием недостойных!" Художники скажут: "У него не было ни ума, ни вкуса. Для него прекрасное было уродливым, а безобразное — прекрасным. Войлочное пугало под сияющими елками, вот то, что он предложил...
— Стоп! — перебил он меня. — Не продолжай дальше, да, не продолжай дальше! Даже  если ты прав, тысячу раз прав, все равно не имеешь права говорить мне об этом! Я могу растоптать тебя, если захочу! Думаешь, это для меня...

Именно тогда  его прервали, когда он перебил меня. Его дети за последние десять дней так полюбили маленького Халифа, что даже сейчас, когда пришли, сразу же окружили его. Он своим причудливым, но хитро рассчитанным способом, тут же придумал нечто такое, что сделало их счастливыми. Они захлопали в ладоши и засмеялись от радости так громко, что это обеспокоило их отца. Он остановился на середине своей речи и спросил:

— Отчего так громко? Чему радуетесь?
— Звону, — ответил самый высокий мальчик.
— Звону? Почему?
— Мы будем звонить!
— Во что?
— В большой колокол! В самый большой из всех! Не правда ли, дорогой отец, ты позволишь нам это?

'Мир промолчал. Затем бросил многозначительный взгляд на Халифа и ответил:

— Наверное, это тоже будет ничем иным,как каким-нибудь заговором! В такие большие колокола не могут звонить дети!
— О, да! — заявил старший мальчик. — Этот Хаджи Халиф Омар точно знает, как это сделать!
— Он не знает! Он лжет!
— Ого! — воскликнул Халиф. — Кто может доказать мне неправду? Я был на башне на самом верху, чтобы окинуть взглядом весь город. Я также видел колокола, наверху обычные, а дальше внизу очень большой. В этот  последний нельзя бить обычным способом, он слишком тяжел для этого. На него воздействует молоток, приводимый в движение колесным механизмом, грузы которого свисают сверху вниз в башне. Когда колеса хорошо смазаны маслом, часовой механизм движется так легко, что, несмотря на свою тяжесть, грузы могут поднимать даже дети.
— Ты слышишь? — спросил у отца маленький мальчик. — Мы поднимем колеса!
— Сначала мы их смажем! — посоветовала старшая дочь, чтобы показать свое превосходство. — Отец дает нам масло; тогда начнем звонить!
— Мы звоним, мы звоним! В большой колокол, самый большой из всех! — обрадовалась самая маленькая малышка, захлопав своими маленькими ладошками.

Мир сделал очень нерешительное лицо. Он боролся между гневом, замешательством и любовью. Он повернулся ко мне:

— Тебя это устраивает? Что ты мне посоветуешь?
— Ничего, — ответил я, очень холодно в связи с его предыдущей фразой. — Дело ведь не в моей чести, а в твоей!
— У тебя нет просьбы?
— Пожалуй, нет. Мы полностью приготовили тебе великий славный праздник. Как думаешь, о чем могли бы мы, именно мы, просить? Испортишь ли ты его, зависит от тебя!

Я сделал вид, что собираюсь уходить. Тогда он удержал меня рукой и сказал:

— Это звучит очень гордо с твоей стороны!
— Не гордо, а верно и честно, потому что я тебя знаю. Ты не маленький, а большой человек. Я хочу, чтобы ты оставался таким!
— К чему эта похвала? — спросил он с лицом шахматиста, пытающегося скрыть поражение. — Я предоставил тебе церковь и, конечно, все, что в ней есть. Если тебе не нужен войлок, избавься от него!
— Ты разрешаешь? Неужели, правда? — быстро спросил Первосвященник.
— Конечно! Да! А хранителю на башне передайте, что я приду через два часа посмотреть оттуда на картину города в канун Рождества. Он должен позаботиться о свете и факелах и, прежде всего, о том, чтобы механизмы колеса большого колокола были в полном порядке!
— Мы звоним, отец? — спросила самая маленькая, колокольчик.
— Да, вы звоните, — ответил он. — Сначала мы вернемся сюда, чтобы забрать твоего Хаджи Халифа. Ему придется отправиться с нами туда в наказание за то, что он осмелился загрузить самый большой колокол в самую маленькую и дорогую головушку, какую я знаю!

— Он должен пойти с нами, он идет с нами! — обрадовались они, уходя с отцом и матерью. А мы приступили к не такой уж легкой задаче с тем же большим, хотя и менее громким триумфом, чтобы за оставшееся короткое время освободить Главный Алтарь от его скорлупы и гармонично вписать его убранство с остальным убранством храма. Мы так увлеклись этим, что через два часа даже не обратили внимания на то, как подобрался Халиф и заставил нас подняться на башню к 'Миру и его детям.

Через некоторое время снаружи вокруг замка поднялся бурный крик и ликование, раздавшееся во все стороны, с площади на площадь, с улицы на улицу, из переулка в переулок. Причиной тому был умный Хаджи, кто, не давая нам знать, распространил слух, в какое время появится на башне со своими детьми 'Мир, чтобы увидеть город в сиянии тысяч огней, которые сегодня двигались по улицам. Когда на башне на самом верху показались огни, люди поняли, что Правитель сейчас смотрит вниз и радостно приветствовали его. Как быстро он завоевал сердца стольких людей! И как легко! Являлся ли он человеком, который умел ценить это?

Когда сняли обшивку с Главного Алтаря, оказалось, что он совсем не похож на образ, представлявшийся мне. Он был красивее, намного прекраснее этой картины. Он был вырезан из незнакомого мне очень твердого золотисто-коричневого дерева, от которого исходил едва уловимый аромат фиалки. Резная работа представляла собой двухэтажный храм, архитектура которого начиналась внизу с древней Индии, а затем, восходя, стремилась сначала к буддийским, а затем к новым восточным формам.  Нижний ярус представлял собой маленькую комнату Марии в Назарете в тот момент, когда к Ней пришел Ангел, чтобы возвестить Ей о рождении Спасителя. Подпись гласила: «Он будет назван Сыном Всевышнего». На верхнем ярусе был изображен Христос, шагающий по земле, облакам и звездам, с надписью: «Я Есмь Путь, Истина и Жизнь». Так что были только эти три фигуры. Они самым восхитительным образом выделялись на более темном обрамлении резьбы из-за материала, из которого они были изваяны, как будто должны были показать, что и художественно они из более высокого мира, чем этот. Этот материал был белым известняком, но не мрамором. Мне он показался гораздо благороднее мрамора. Очень редкий! Теперь, когда в огромном пространстве горело лишь ограниченное количество свечей, я еще не мог понять его ценность. Но потом, когда засияли тысячи пламенеющих огней, а их свет просвечивал камень как Откровение, впервые открывающееся лишь наполовину, я хорошо осознал высокую ценность и редкость этого великолепного  арагонита, похожего на сталактит.

Кем был мастер, создавши эти три фигуры? Хотя как художник он уже далеко опередил свое время, как христианин, к сожалению, он все еще цеплялся за формы и мысли, которые были преодолены на Вифлеемском поле. Казалось, что этот человек был очень одаренным ламой, сумевшем перейти в христианство и сохранившем свою веру в этих произведениях для более поздних времен. Мы не были здесь в центре европейского «высокого интеллекта». Я не имел права предъявлять здесь завышенные художественные требования. А еще как христианин я был здесь в диаспоре в отдалении, что не позволяло мне быть критичным. Я просто чувствовал, что усилия художника были искренними и трогательными в изображении его веры, хотя его искусство все еще требовало искупления. Нам удалось закончить все за последний час, а также украсить Алтарь деревьями таким образом, что достаточно было всего одной искры, чтобы зажечь все их свечи. Вифлеемская звезда, возвышающаяся над головой,  значительно усилилась.

Как раз когда мы закончили эту работу, пришел посланник с приказом явиться к 'Миру. Он передал нам, что только что прибыл кое-кто, кого он должен нам представить. Кого же мы у него встретили? Двух сыновей Шейха Уссулов, содержащихся в плену в «Городе мертвых» и теперь возвращенных обратно! 'Мир честно рассказал им, кому на самом деле они обязаны своим освобождением, и когда они узнали еще к тому же, что мы были гостями их родителей, их искренняя радость от встречи с нами увеличилась вдвое. Они получили приказ вернуться обратно в дворцовую стражу и должны были жить в замке. Само собой разумелось, что Хаджи Халиф сразу же проникся к ним дружескими чувствами. Они предоставили ему широкие возможности восторгаться прошлыми великими и героическими подвигами!

По мере приближения времени начала Богослужения, собрались все те люди, кого я чуть выше с небольшой иронией назвал «Придворными». Они собрались  в том же самом парадном зале, который на самом деле принадлежал церкви, где нас принимал 'Мир, и где затем всполошили наши собаки. Духовный владыка, Халиф и я, мы трое, должны были остаться с 'Миром и его семьей, пока не раздастся первый пушечный выстрел, и сразу же после этого не откроются двери церкви. Все, что было христианским, пыталось найти свое место в комнате, все еще освещенной всего несколькими свечами. Те, кто должен был остаться снаружи, должны были утешиться тем, что и на завтра, и на послезавтра назначено такое же празднование. Все это происходило в относительном покое и без волнения толпы. 'Мир со своей женой, детьми и нами троими поднялся во главе своих офицеров, придворных и государственных чиновников, чтобы в долгом торжественном шествии вместе с ними пройти по трибуне, воздвигнутой для него и для них. Как гордился мой маленький Халиф тем, что шел сразу же за «Правителем»!
— Я и дальше сегодня ничего, — прошептал он мне с видимой скромностью. — Я просто пинаю орган!

Он всегда, когда я репетировал  с Абд эль-Фадлем и Мерхаме, нажимал ногой на педали, потому что мы не хотели, чтобы с нами были другие раздражающие люди. Он назвал это «пинанием органа». Когда я сказал ему, что это называется «пинать педали органа», он спросил меня:

— Педали принадлежат органу или нет?
— Да, они принадлежат ему, — вынужден был признать я.
— Хорошо! Тогда я пинаю орган! Но учти: если я, Шейх Хаддединов, ударю по органу, то никогда себе не прощу. Но если я только нажимаю на педали, то делаю что-то недостойное и нелепое, отчего мне должно быть стыдно!
— Но, дорогой Халиф, пинают только педали, а на органе играют!
— Давайте повернем это так: скажем, что я пинаю орган, а ты играешь на педалях. Тогда моя честь будет спасена, и я полагаю, ты сможешь сделать это ради меня!


Когда двор расселся, мы двое подошли органу с хором, на фоне которого он исчез, чтобы посвятить себя своим обязанностям «Калканта» (Лат. Помощник органиста. — Прим. перев.). Абд эль-Фадль и Мерхаме уже находились там у самого края перил. Они не участвовали в шествии, предпочтя незаметно и скромно пройти к своим местам. Там же стояли певцы и певицы, расставленные Первосвященником, они знали песни и мелодии и должны были петь, чтобы воодушевить неискушенных.

Как только я вошел на клирос с одной стороны, как заметил четырех мужчин, стоящих с другой стороны, на которых не обратил особенного внимания. Затем, как только сел на органную скамью и начал выбирать ноты, ко мне подошел Абд эль-Фадль и спросил:

— Видишь этих четырех незнакомцев за последними рождественскими елками, Эфенди?
— Да, — кивнул я.
— Это Шах эль-Белед из Эль-Хадда с тремя его товарищами. Он приехал сюда только сегодня и хочет, чтобы ему разрешили стоять рядом, когда будет петь наш дуэт. Ты позволишь?
— О, как радостно! — ответил я. — Кстати, я не тот человек, который должен решать здесь. Божьи дома должны быть открыты для всех. Кто шах? мусульманин?
— Нет, христианин. Я попрошу тебя поговорить с ним как-нибудь, потому что он мой хороший знакомый, и я хочу...

Он сделал паузу в середине своей речи, потому что его перебили и притом необычным, почти забавным способом, что вполне соответствуя весёлому праздничному настроению. Он говорил тихо. Вообще, все говорили тихо, из уважения к святому месту, где находились. Только дети 'Мира составляли исключение. Они не испытывали этой благочестивой робости. Больше всего их интересовал тот момент, когда после последнего пушечного выстрела большой колокол должен будет возвысить свой голос. Этот момент теперь приближался. Помощник Первосвященника пошел к Главному Алтарю, чтобы зажечь запал, который вел отсюда куда угодно. Когда это увидели, наступила глубокая тишина ожидания, но с детьми все вышло как раз наоборот. Они были слишком возбуждены, чтобы молчать. Когда раздался последний пушечный выстрел, девочка закричала так громко, что все услышали:

— Это был последний выстрел! Я посчитала!

Искры от детонатора разлетались во все стороны, так что каждый светильник получал свое пламя. Сначала это ослепило.

— Теперь все деревья зажглись, все, все! — воскликнул младший мальчик, восхищенно хлопая в ладоши.
— Теперь мы позвоним! Отец позволил! — провозгласил старший  мальчик.
— В большой колокол! — присоединилась старшая девочка.

Другие колокола начали звонить, но большой еще не вступил . И тут послышался смышленый, пренебрежительный младенческий голос:

— Это всего лишь маленькие колокольчики! — В них только мужчины звонят! А в большой, самый большой будем звонить мы, дети!

И как будто этот самый большой из всех колоколов только и ждал этих слов самой младшей из детей, теперь и он поднял свое глубокое грозное звучание, которое еще не слышал ни один из нынешних жителей.

Затем 'Мир сорвался со своего места. Он вдруг осознал всю великую важность этого мгновения, в котором сбывалось то, что было давно проречено. Он развел руками, словно собираясь что-то сказать, но я счел нужным помешать этому. Я вытащил почти все регистры и быстро схватился руками и ногами за пианино и педаль. Я выбрал хорошо известную великую «Аллилуйя» Генделя в качестве вступления. Когда первый полный аккорд взревел и вознесся к высокому куполу, то затрепетали все огни, и все глаза и сердца поднялись ввысь вместе с ним. Но 'Мир медленно опустился на свое место и смотрел на орган, пока Аллилуйя не закончилась, и я не заиграл «Небеса проповедуют славу Божию» Бетховена. Прежде всего, нужно было воздействовать на этих людей там, внизу, никогда не слышавших органа, не нежностью и красотой, а силой звуков, и мне показалось, что это удалось. Глаза всех присутствующих остановились на хоре возле органа, и даже снаружи, за широко открытыми дверями, где голова к голове стояла сплошная непроницаемая толпа, наступила, как мне потом сообщили, бездыханная тишина, не прерываемая ни тихим, ни громким словом. Это не было следствием моего искусства и мастерства; хотя до этого было не так уж и далеко! Но говорили два упомянутых великих мастера, и то, что они говорили, должно было стать ошеломительным для слушателей такого рода и такого уровня.

Посмотрев в сторону во время игры, я увидел, что Шах эль-Белед из Эль-Хадда вышел из-под рождественских елок со своими тремя людьми и подошел к органу. Они, казалось, нисколько не удивились тому, что здесь есть орган, а также тому, что и как я на нем играю, но то, что они были в восторге от эффекта, было видно по ним. Они вообще показались мне настолько интересными, что мои глаза, вероятно, обращались к ним чаще необходимого, и, похоже, я вызывал у них такой же интерес, потому что заметил, что они тоже смотрят на меня, но не враждебными, а добрыми глазами, как я добавлю. Все они были одеты в тонкую кожу, плотно облегающую руки-ноги, с хотя и коричневыми, но не окрашенными ремнями средней ширины поперек, завязанные, как шнурки от сандалий, но близко примыкающие безо всякого промежутка и полностью закрывающие туловище. На ногах были сандалии, а в качестве головного убора легкие белые амаджимы, которые они сейчас сняли и держали в руках. Они же были христианами. С их плеч ниспадали длинные тонкие плащи, каждый из которых был снабжен капюшоном. Как ни странно, они не носили бород; они показались мне чисто выбритыми. Что здесь редкость в этой стране, где в некотором смысле предполагают мужество, потому что безбородого мужчину если не презирают, то, по крайней мере, не считают полноценным. И прежде всего, это были красивые мужчины, не такого мощного сложения как Уссулы, но такого высокого, благородного, сильного соразмерного телосложения, какое чрезвычайно редко встречается у обычных людей. Черты лиц их тоже были прекрасны, особенно черты Шаха эль-Беледа, но какой-то ранее неизвестной мне, трудно поддающейся описанию красотой. Она была не той, что принято называть классической, но еще более глубокой, проникновенной и выразительной, чем та. На их лицах с поразительной отчетливостью выражалась уверенность, энергия и смелость, при том нижняя челюсть не особенно выступала. Губы можно было назвать почти женственными. В улыбке таилось целое изобилие доброжелательности, доброты и дружелюбия к людям. То, что возвышалось над ртом, носом, щеками, область глаз и лба, была проникнута и согрета той спокойной ясностью, к которой приходят только такие люди, у кого голова в ладу с сердцем, а взгляд на жизнь, полученный благодаря этому, не просто является плодом мысли, но и чувств, и ощущений. Особенно меня привлекли большие, чистые, искренние глаза Шех эль-Беледа. Почему они так странно сияли? Это шло изнутри или снаружи? Было ли это Рождественской радостью и блаженством внутри него или просто отражением Рождественского сияния, исходившего от бесчисленных свечей, горевших здесь, в церкви? Эль-Хадд — это небольшая горная местность, чрезвычайно труднодоступная, расположенная на южной границе Джиннистана.  Ее жителей описывают как необычайно бедных из-за высокого, замкнутого, уединенного положения их богатой камнями и скалами родины. Но эти четверо мужчин, несмотря на свою простую одежду, совершенно не производили впечатления угнетенных или даже подавленных этой бедностью. Я намеренно задерживаюсь на этом описании дольше, чем позволяют обстоятельства, и у меня есть для этого свои веские, особые причины, на которых я не буду останавливаться здесь подробнее, потому что они скоро проявятся сами.


Сложившиеся обстоятельства заставили Первосвященника максимально упростить  богослужение и на данный момент отказаться от всех литургических художественных украшений, особенно от возвышенного антифонного пения между священнослужителем и прихожанами. Гимн, затем чтение пророчеств и Евангелия с Алтаря, затем гимн Абд эль-Фадля и Мерхаме: за вторым гимном должна была следовать проповедь с кафедры, затем короткая третья песня, благословение, произнесенное с Алтаря, и, наконец, общее заключительное благодарственное пение вместе с прихожанами. Таково было содержание или, скажем так, программа сегодняшнего празднества, выдвинувшего необычайно трудные требования к достойному Баш Назрани, ибо он имел дело не со сложившейся сплоченной общиной, а лишь с беспорядочной и неподготовленной публикой, которую еще требовалось впечатлить, захватить и возвысить через  предложенное ей. Прежде всего, важно было вдохновить, и это ему, безусловно, удалось в полной мере, в наибольшей степени. Но мы также усердно и репетировали, Абд эль-Фадль, Мерхаме и я. Это было совершенно необходимо, особенно с моей стороны, потому что я едва ли мог играть даже как хороший деревенский хормейстер или школьный учитель в Германии. Прежнее умение исчезло, практика отсутствовала, пальцы больше не хотели двигаться. Как охотно бы я передал органную обязанность кому-нибудь другому, лучшему, но другого не было. Так что я был вдвойне рад, что все прошло хорошо и так, как мы хотели, за исключением одной безобразной сцены, произведенной Маха-ламой из Ардистана. Этот могущественный господин из-за своего, так называемого духовного положения, считавший себя даже выше 'Мира, до сих пор только ждал и молчал. Сегодня он вышел из этого молчания с такой дерзкой и безрассудной демонстрацией, что любой другой на его месте, вероятно, воздержался бы.

Первая песня была спета, и началось чтение пророчеств. Я встал с органной  скамьи только теперь, чтобы насладиться видом пространства, к которому до сих пор стоял спиной. Высоко наверху светилась "Звезда Бейт-Лахема. Весь купол, задуманный как небосвод града Давида, сиял своим светом. Все бесчисленные, мерцающие и трепетные  земные огоньки устремились снизу вверх, по всем хорам и галереям зеленые деревья, ветви и еловые лапы переносили к этой звезде и к этому высокому небосводу. Это было нечто невиданное не только здесь, в этой чужой стране, но и у меня на родине. Как будто находишься в неземном, совершенно незнакомом, но все же внутренне знакомом месте, а не в рукотворном доме. Потому что стены и своды исчезли за еловой зеленью. За деревьями, далеко за их пределами, показался новый, священный, волшебный, светлый мир, мир разгаданных загадок, проясненных тайн, исполненных надежд и желаний. И на главный животрепещущий вопрос о том, откуда же придет к нам это решение, это просветление и это исполнение, возвышался Алтарь, как поднимающийся от земли до неба ответ, с его тремя ясно отвечающими фигурами, не только освещенными общим потоком света, но и настолько пронизанные им изнутри, что казались уже не земными, и потому не мистическими, а проясняющими и убедительными.


Позволив всему этому подействовать на меня, Баш Назрани в своей проповеди дошел до Рождества в Евангелии от Луки, главы второй. Он только что прочитал ангельские слова «Слава Богу в вышних и мир...» и вдруг сделал паузу. Он был вынужден замолчать, потому что снаружи за открытыми главными воротами поднялся шум, не позволивший ему продолжить. Послышались хлопки плетей. Тесно сбившихся людей  оттесняли друг от друга. Появились предшественники, идя с громкими криками и угрожая курбачами, за ними три больших объемистых казенных паланкина, похожие на небольшие строения, и каждый несли по восемь слуг Ламы. Они вошли в церковь, где прихожане стояли так тесно, что, казалось, не осталось места даже и для одного. Тем не менее, они с криками и хлопками пробирались вперед с величайшей безжалостностью сквозь толпу, гневно, но в молчании еще теснее ставшую у самого Главного Алтаря, где и поставили паланкины. Первым вышел облаченный в драгоценные ритуальные одежды Маха-лама Ардистана со всеми регалиями  своего высокого, «духовного» достоинства. Из двух других выползли два так называемых его «Главных служителя», вооруженные молитвенными мельницами, молитвенными свитками, молитвенными трубами, молитвенными погремушками и подобным «духовным оружием». Эти предметы состояли из богато украшенных золотом и серебром трубчатых костей и черепов умерших лам. С этими двумя младшими помощниками Маха-лама, в то время как двадцать четыре носильщика оставались у паланкинов, поднялся на балкон, где сидел 'Мир со своими офицерами и подчиненными. Там тоже все было занято. Только впереди у самых перил перед 'Миром, его женой и детьми, было узкое пустое пространство, оставленное для того, чтобы дать правителю немного больше свободы передвижения, чем обычным посетителям торжества. Туда и поднялись трое. Они приветствовали 'Мира едва заметным кивком, замахали своим носильщикам, чтобы те подняли подушки из паланкинов. Это произошло. Подушки поставили так, что передо 'Миром водрузили три высоких сиденья, затем на них неторопливо уселись три знатные особы. Теперь казалось, что наше христианское рождественское празднование состоится только в честь или, по крайней мере, лишь под надзором этих трех лам. То, что это лишило 'Мира и его семью всяческого обозрения, этим джентльменам показалось совершенно безразлично.


Я думал, что из-за всех качеств его характера такое невозможно, но, к моему изумлению, 'Мир промолчал. Он не пошевелился. Он не сделал ни малейшей попытки остановить этих безжалостных людей в их оскорбительном поведении. Но когда они устроились поудобнее и теперь торжествующе озирались, 'Мир и его семья встали и перешли к нам в органный хор, где им сразу же отвели лучшие места.


До этого момента первосвященник не мог читать дальше. И так же, как и ему, всему многотысячному собранию тоже пришлось ждать. Это было нарушение особого рода! Его эффект удвоила жестокая манера исполнения. Люди смирились с приходом этих людей, но когда их Правитель был вынужден покинуть свое место и искать другое, молчать больше не стали. Сначала тихий, затем все более громкий шепот и ропот разнесся по обширному пространству. Люди находились на священном, душевном, возвышенном подъеме и внезапно их вырвали из него самым грубым образом. Чувствовалось возмущение. Послышались голоса, сначала неразборчивые, но вскоре более отчетливые.

— Вон отсюда! — крикнул кто-то с галереи.
— Да, вон, долой их! — отозвались другие.
— Сначала слуг, потом хозяев! Хватай их, хватай! — прозвучало с Алтаря.

Я увидел, что там возникло движение, чтобы освободить место от паланкинов и носильщиков. Еще мгновение, и началась бы суматоха с неизвестным исходом.

Воскликнул Первосвященник громким голосом:

—  Стойте! Остановитесь!

Те, кто уже вырвался вперед, снова остановились. Все взоры устремились на него. Он взял книгу обеими руками и продолжил:

— Ради святого Евангелия да будет мир на земле! Да пребудет мир и здесь среди нас! Горе тому, кто нарушает этот наш мир! Тем самым он уничтожает не нас, а лишь себя. Но христианам подобает терпение. Давайте начнем сначала!

Он посмотрел на меня, когда сказал это. Я понял его взгляд. Он счел невозможным дальнейшее продолжения из-за прерванного чтения. Переход был необходим, поэтому я подошел к органу и играл до тех пор, пока не понял, что общий гнев утих и собрание снова готово и пригодно для богослужения.

Когда Баш Назрани закончил чтение Евангелия, аккомпанемент гимна дал мне прекрасную возможность позволить звучать нежным, мягким регистрам органа. Я особенно люблю vox humana, flauto amabile и viola di gamba. Во время прелюдии я вспомнил древнее пророчество о том, что во время исполнения в этом зале возвысят свои голоса не только Добро и Милосердие, но и раздадутся звуки, никогда еще не слышанные в этой стране. Я не сомневался, что это имелось в виду в более высоком, гуманном, этическом и историческом контексте. Но для человеческого глаза близкие образы говорят яснее, чем далекие, и поэтому голоса Абд эль-Фадля с Мерхаме и звуки моего органа, могут по крайней мере сохранять свою непосредственную достоверность. Я максимально использовал указанные три регистра для достижения намеченного эффекта, а поскольку, как известно, наилучший эффект часто достигается только с помощью самых простых и скромных средств, то с моей стороны, полагаю, не будет преувеличением  упомянуть, что мой «пинальщик по органу» Халиф, сказал, что это было похоже на то, как ангелы разговаривают друг с другом. Он, как известно, любил преувеличивать, но в этой наполовину или на три четверти дикой стране неудивительно, что нежные, чистые звуки vox humana, напоминающие человеческий голос, обрели успех, описанный Халифом в его оригинальной манере.


Гимн в исполнении Абд эль-Фадля и Мерхаме, как я уже упоминал, был дуэтом на сто второй псалом: «Душа моя и все, что во мне, славьте Господа и святое имя Его. Славь, душа моя, Господа. Тот, Кто избавляет твою жизнь от погибели и венчает тебя благодатью и милостью. Господь милостив и милосерд, долготерпелив и исполнен великой доброты. Он не навсегда гневается и никогда не угрожает. Как высоко небо над землей, так и милость Его к боящимся Его. Милость Господа пребывает во веки веков. Славьте Господа, все воинства Его. Хвалите Господа, все дела Его. Где бы Он ни царствовал, славь Господа, душа моя!»


У Абд эль-Фадла был красивый, мощный баритон, а у его дочери — меццо-сопрано, которое, казалось, исходило не из груди, а из души. Я не музыкальный критик и поэтому воздержусь от комментариев по поводу выступления дуэта. Но я не должен скрывать, что влияние его было огромным, необычайным. Разве здесь на отдаленном Востоке кто-нибудь слышал что-нибудь подобное раньше! Так что действовала даже редкость. Затем таинственное. Певца и певицу не видели. Они оба стояли за Рождественскими елями. Точно так же и органист. Поток света, заполнивший огромное пространство, казалось, стал звуком. Многообразие тембров органа хорошо подходило для пробуждения воображения. Их не могли определить. И баритон, казалось, приходил с земли, а сопрано с неба. Слушатели то удивленно поднимали глаза, то снова быстро опускали глаза, в зависимости от того, выступал отец или дочь. И, более того, сама атмосфера производила, такое же действие как и проповедь. Возможно, самым глубоко потрясенным из всех, кто их слушал, из всех, кто ее слушал, был 'Мир. Находясь в стороне, я едва мог видеть его. Его лицо стало совсем не таким, как обычно: как будто его окутали пригоршнями теплого, счастливого солнца, которое невозможно спутать со светом свечей. Тихие, тайные лучи как бы исходили от его лица, которое он любил скрывать. Глаза его жены, которая наконец, наконец-то почувствовала себя счастливой, устремились почти исключительно на него. Как она была счастлива! И дети смотрели на него чаще, чем обычно. Я видел, как он вздрогнул, словно испугавшись, когда в конце хвалебного гимна  я вывел его из состояния восторга в конце гимна, перейдя к  следующему гимну дуэта перед праздничной проповедью.


В этой последней Первосвященник проявил себя как оратор, прекрасно умеющий увлекать своих слушателей. Его риторика была незаученной и бесхитростной. То, что он говорил, исходило из сердца и кристаллизовалось разумом на ходу. Он был хорошим оратором не потому, что умел хорошо говорить, а потому, что великая мысль, мысль о Спасении, настолько наполняла его душу, что, по вполне естественным законам, переполнив его, увлекала за собой всех, к кому он при этом обращался. Я нисколько не удивился тому, что после произнесенного благословения и завершенного заключительного пения, никто не захотел уходить, пока добрый старый господин не показался еще раз, еще два, еще пять, еще десять раз.


'Мир был вполне доволен. Он поблагодарил и, прежде всего, сначала Абд эль-Фадля и Мерхаме. С Баш Назрани он сейчас не мог разговаривать, потому что тот был занят другим делом. Тогда он заметил стоящих людей из Эль-Хадда. Он помедлил и потом подошел к ним. Это произошло не потому, что он знал их, он никогда не видел их раньше. Их странный, хотя и необычайно нарядный костюм привлек его внимание. Абд эль Фадль быстро подошел и сказал ему, кто они такие. Тогда 'Мир  обрадовался, на него посмотрели. Он обратился к Шаху эль-Беледу:

— Вы из Эль-Хадда? Я люблю эту маленькую, красивую сельскую местность, хотя я еще там не был и еще никого оттуда не знаю. Я знаю, что его жители настроены ко мне дружелюбно. Они, хотя тесно граничат с Джиннистаном как и с Ардистаном, они никогда ничего не предпринимали против меня, а всегда оказывали мне только содействие. Скажи, ты Шах Эль-Белед?
— Это я, — утвердительно ответил Шах.
— Так что я, пожалуй, чувствую себя обязанным поблагодарить вас. Какой вы веры? Вы держите тюрбан в руках здесь в церкви.
— Мы христиане.
— Где вы живете? Где вы остановились?
— В караван-сарае, где живут все чужие из-за границы.
— У вас есть лошади?
— Нет. Мы бедны. Мы пришли пешком.
— Вы больше не чужие из-за границы. Теперь я знаю вас и приветствую вас. Вы должны быть моими гостями. Для таких людей, как вы, у меня всегда достаточно места. Через час у меня в замке состоится Рождественская трапеза; вы тоже приглашены.


Мы еще ничего не знали об этой  трапезе. Это держалось в секрете как особый праздничный сюрприз. Шах эль-Белед принял это приглашение с поклоном, по которому можно было узнать свободного сына гор. Он был вежливым, но не покорным. Он присоединился к Абд эль-Фадлю и Мерхаме, в то время как 'Мир ушел со своими. Но теперь я подошел к перилам хора, чтобы посмотреть как церковь пустеет. Это происходило тихо, очень достойным образом. На каждом лице было выражение удовольствия, возможно, даже энтузиазма. Отсюда можно было с полным правом предположить, что с сегодняшнего дня отношение к  христианам для остального населения и для общественной жизни Ардистана будет совершенно иным, чем раньше. 'Мир не сказал мне ни слова о поведении Маха-ламы, но мне стало ясно, что до сих пор могущественный ламаизм потерял сегодня если не все свое влияние, то очень значительную его часть. Если добавить к этому то, что приобрело христианство, то оно удвоилось по сравнению прежним.


Паланкины, стоявшие перед алтарем, были окружены осторожными, спокойными мужчинами, чтобы предотвратить любую враждебность. Вот почему ламы не могли выйти. Им пришлось подождать, пока церковь опустеет. Потом они ушли совершенно незаметно, как бегут после проигранной битвы. Тут вдруг грянул пушечный выстрел, еще один, еще один и так далее. Это не могло произойти без того, чтобы 'Мир не отдал приказ об этом, и не заранее, а только сейчас. Это было верным доказательством того, что празднование произвело на него глубокое и продолжительное впечатление и привлекло его на нашу сторону. То же самое  говорили на улице. Я услышал ликующие возгласы, спустился и вышел, чтобы пройтись по переулкам среди счастливого Рождественского единения. Было почти так же светло, как днем. Фонари и горящие огни, и почти везде освещенные двери и окна! Халиф сопровождал меня. Он был необычайно горд своими сегодняшними достижениями в качестве кальканта.

— Ты доволен мной, Сихди? — спросил он.
— Относительно, — ответил я.
— Почему только относительно? Тебе хоть раз не хватало воздуха в органе за все время празднования?
— Нет. Но разве ты хоть раз подал воздуха немного больше, чем необходимо? Докажи это!

На это изощренное с моей стороны нечестие он поначалу молчал. Он задумался. Затем он сказал:

— Мог ли я знать, что ты просишь больше, чем тебе нужно? Ты меня очень огорчаешь! Но завтра я буду шагать быстрее и посылать тебе столько воздуха, что тебе придется переполниться благодарностью, если не хочешь лопнуть, на это уж можешь положиться!


Что же касается упомянутого застолья, то я не вижу смысла описывать его подробно. Понятно, что я устал от напряжения последних нескольких дней, а, следовательно, и от сегодняшнего дня, и нуждался в отдыхе и сне. Так что я попрощался с Халифом еще до того, как ужин закончился, и пошел в свою квартиру. Что касается жителей Эль-Хадда, то они сидели рядом со мной, но не настолько близко, чтобы между ними и мной мог быть настоящий разговор. Туда-сюда передавались только отдельные блюда, вопросы и ответы, причем, чем чаще я смотрел на Шах эль-Беледа, тем больше замечал что-то знакомое, чего не мог ни определить, ни точно описать. В чем я был абсолютно уверен, так это в том, что я не видел  его никогда в жизни. Может быть, среди моих знакомых был чем-то похожий на него человек? Я подумал, но не смог найти ни одного.

Сегодня мы заходили в нашу комнату всего несколько раз на очень короткое время, и поэтому наши собаки с нетерпением ждали нас. За это время о них заботился слуга. Они уже давно были слишком серьезны, чтобы играть, но на этот раз у них оказалось слишком много времени, и поэтому они развлекались, как умели и могли. Ху и Хи Халифа очень внимательно изучили ковер и сочли, что подкладка ему не принадлежит. Нашли правильным разделить его на два и осуществили до последнего стежка. Это развеселило Хаджи. Он даже не подумал упрекнуть их. Он был рад этому, хвалил и гладил их. Когда мы добрались до моей комнаты, оказалось, что Ахт и Ухт только временно расстались ковром. Они сделали ему только небольшой выговор. Он лежал поперек, а не вдоль. Скорее, их основное внимание, как оказалось, сосредоточилось на обивке стен. Она состояла из тонкой ткани, частично прибитой гвоздями, частично задрапированной, образуя декоративные арки. И именно эти луки не понравились добрым собакам. Их сняли настолько тщательно, что они все валялись внизу, а стены теперь были обнажены, не считая, конечно, прибитых гвоздями мест.

Сначала я немного испугался. Конечно, эта шутка, сыгранная со мной другими столь разумными животными, не могла быть мне приятна. Но они вели себя при этом весьма своеобразно. Они не испытывали ни малейшей вины, но встретили нас так бодро и, даже победоносно, будто были убеждены в том, что совершили хорошую, достойную похвалы работу. Ухт прыгнула, едва мы вошли, и еще до того, как я успел произнести порицание, на одну стену, поднялась на ту же самую высоту и начала царапать там наверху. Когда Ахт увидел это, он сделал то же самое и на другой стене. Я подошел посмотреть места. Эти стены были не кирпичными, а деревянными, и на этом дереве я увидел маленькие, узкие, вертикальные отверстия, они не могли быть ничем иным, как замочными скважинами. Не только одна или две, их было несколько на точно такой же удобной высоте и все именно там, где складки ткани полностью скрывали их. То, что собаки теперь точно знали, что здесь находятся пустые подозрительные помещения, это само собой разумелось. Как они пришли к этому открытию, это могло быть второстепенным для меня. Они подмяли под себя и удержали принца Чобанов, значит, они знали его запах. Он так часто прикасался к местам, где лежали потайные ящики, что запах  от его рук перешел к ним. Этого было достаточно для их тонких носов и все объясняло.

Конечно, я сразу подумал о маленьком незаметном ключе, который он потерял здесь, когда пытался прокрасться ко мне. Он был в сохранности, только у меня не было времени познакомиться с ним поближе. Я достал его и попробовал. Он подошел, подошел идеально. Я открыл и вытащил коробки. Их было пять. Они содержали записи, причем настолько исключительно важные, что я сразу же сам отправился за 'Миром, попросив Халифа тем временем не впускать никого.


'Мир все еще был в трапезной. Он последовал за мной, хотя в присутствии других я не мог сказать ему, о чем идет речь. Но по дороге я сделал ему намек, что ускорило его шаги. Потом мы просидели всю, всю ночь, приводя в порядок, расшифровывая и читая бумаги. Мы были так утомлены, но теперь усталости больше не было, она полностью исчезла. Это был уже ранее упомянутый заговор. Его духовным руководителем был Баш Ислами, который хотел стать тестем 'Мира Ардистана. Вдохновителем был Маха-лама Ардистана, кто так вызывающе сегодня себя вел. А его правой рукой был  «Пантера», которому взбрело в голову стать правителем. Когда наступило утро, мы закончили и выяснили все полностью. К моему удовольствию, 'Мир больше ни с кем не советовался и обсуждал только со мной и Халифом меры, которые необходимо было принять. Он решил избегать всякой суеты и просто позволить тому, что должно было быть сделано, происходить в полной тишине. Во всяком случае, благодаря этому удалось избежать очень большого кровопролития. Во-первых, основных лидеров нужно было как можно скорее вывести, не убивая их, а обезвредив с помощью временного плена. С Маха-ламой Ардистана это было нетрудно, но с Баш Ислами и «Пантерой» было нелегко, потому что оба уже стали подозрительными и больше не находились в городе. В записях заговорщиков содержались имена стольких офицеров, что 'Мир заявил мне, что на самом деле должен сомневается в верности и надежности всех своих войск. Хотя я не придерживался этого мнения, я остерегся говорить ему об этом, потому что мне хотелось, чтобы он, прежде всего, как можно выше оценил поддержку христиан. Достаточно было сначала указать ему, что нынешний праздник Рождества Христова, безусловно, пойдет ему на пользу и никакая сторона не осмелится нарушить покой этих нынешних дней. Для всех непредвиденных или непредусмотренных случаев я еще раз предоставил в его распоряжение Джирбани со его войсками. Это его успокоило. Он искренне сообщил мне, что даже без обнаружения этих дел заговорщиков, с Маха-ламой было бы покончено, потому что он не мог оставить без последствий оскорбление, нанесенное ему в церкви. Он молчал лишь для того, чтобы не мешать торжеству, которое произвело на него глубокое впечатление. Он решил, что стены в моей комнате надо срочно отремонтировать, а бумаги отнести к нему в квартиру. Затем он спросил неожиданно другим, но тоже очень задумчивым тоном:



ГЛАВА 5


— Неужели ты знаешь все, что произошло сегодня и за эти дни, Эфенди?
— Думаю, что знаю, — ответил я.
— Исполнение древних пророчеств?
— Да.
— Звезда Бейт-Лахема?
— Да.
— Пророчество о колоколе?
— Да.
— Теперь нужно было только, чтобы голос Добра и Милосердия прозвучал здесь, в церкви, и Господь Бог спустился из Джиннистана в Ардистан, как тогда, еще до того, как река снова потекла обратно, тогда все пророчества ожидаемые  христианами были бы исполнены, и ангелы могли бы сообщить, что мир наконец-то воцарился на земле! Ты улыбаешься, Эфенди?
— О нет! Дело серьезное, в высшей степени серьезное!
— Как и для меня тоже! До сих пор оно казалась мне просто смешным, но со вчерашнего дня я думаю по-другому.

Он схватился рукой за лоб. Мне показалось, что он колеблется.

— Я тоже устал, как и ты, и такая слабость! — продолжил он. — За эти дни на меня обрушилось слишком много всего! Неужели я все еще тот же самый 'Мир Ардистана? Или уже другой, колеблющийся как пружина, не имеющая ни веса, ни воли? Я тоже должен выспаться, должен отдохнуть, должен прийти в себя!

Потом его посетила другая мысль. Он спросил:

— Что ты скажешь о людях Эль-Хадда, Эфенди?
— Они мне нравятся, — ответил я.
— Мне тоже. Особенно Шах эль-Белед! Жаль, что он всего лишь маленький человек, а не правитель! Его бы следовало чтить и любить, мы могли бы с ним общаться! Но теперь нужно закрыться! У тебя есть желание?
— Нет.
— Помни, чем я тебе обязан! Разве ты не хочешь благодарности?
— Нет.
— И для христиан тоже нет?
— Нет. Ты выполнил свой долг, и будешь поступать так же и дальше. Ты вообще не можешь благодарить,  это может только Небо!

Он непонимающе посмотрел на меня, покачал головой и сказал только:

— Я этого не понимаю. Спокойной ночи!



ГЛАВА 6

В ГОРОД ПРИЗРАКОВ


Эффект от нашего Рождественского вечера был колоссальным. Все, кто был там, больше не хотели уезжать. Количество людей, располагавшихся лагерем в Арде и вокруг, с каждым днем умножалось, а не уменьшалось. Ежедневно прибывали новые паломники, желающие принять участие, и это вдохновляло старого доброго Баш Назрани с новыми силами повторять все заново. Три прежде запланированных праздника превратились в семь, то есть в целую полную неделю. Тогда он уже не мог, ему нужно было отдохнуть. Престиж христиан, прежде так презираемых, вдруг возрос до такой степени, что теперь их приветствовали издали, чего раньше никому не приходило в голову. Стало ясно, что люди пребывали в неведении о них, в неведении об их количестве и в неведении об их характере. Никто не предполагал, что их так много. Это было прямым следствием их угнетения. Они уклонялись от публичных выступлений. Но теперь, когда они узнали, что благожелательность 'Мира обратилась к ним, они собирались большими толпами и так оживили город, что можно было поверить, что в нем только христианские жители. И эти толпы вели себя так скромно, так спокойно и воспитанно, что Правитель уверял: общественный порядок никогда так мало не нарушался как сейчас, когда в столице собралось столько народа. Он добавил: если бы улицы и переулки были бы заполнены равным количеством лам и мусульман, то предотвратить продолжающиеся беспорядки можно было бы только с помощью сильнейших средств.


Однако поразительно, как мало встречалось мусульман, лам и других верующих. Они не собирались исчезать. Они так же, как и прежде, должны были участвовать в публичной жизни; но делали они это уже не в своей прежней старой манере, а так, что ни одеждой, ни поведением не отличались от христиан. Они вдруг стали необычайно осторожны, и у них на это были свои веские, важные причины.


Теперь 'Мир начал тихо, но энергично убирать своих противников. Списки заговорщиков могли служить ему надежными указателями. Баш Ислами, как мы знаем, исчез еще прежде. Предупрежденный «Пантерой», он вовремя сбежал. Теперь исчез и Маха-лама Ардистана со своими ближайшими, лучшими, самыми преданными последователями и друзьями. Его вызывающее поведение в первые дни Рождества не могло стать единственной причиной для этого. Исчезновение его сторонников также должно было быть связано с более глубокими причинами, тем более, что многих других чиновников и офицеров не стало больше видно, они пропали неизвестно куда. Так продолжалось в течение нескольких недель без каких-либо признаков ареста или каких-либо других средств насилия. Лица, о ком шла речь, исчезали самым таинственным образом, а их места занимали в другие, официально не сказав об этом ни слова. Поразительным было то, что исчезнувшие принадлежали к числу заговорщиков, но пришедшие на их место были верными последователями 'Мира. Конечно, это могли заметить лишь те, кто об этом знал, а значит, сами бывшими заговорщиками. От них также не могло ускользнуть, что это исчезновение имело вполне определенный порядок. Сначала это коснулось очень высокопоставленных лиц, затем просто высокопоставленных, а затем следующих за ними по рангу. Так дело шло вниз, причем с такой безошибочной уверенностью, что посвященным пришлось испугаться и встревожиться, ведь каждый из них мог видеть из этого, когда очередь подойдет к нему. Тогда им всем и пришла в голову мысль бежать совершенно по своей воле, то есть добровольно, прежде, чем приблизится рок, во избежание этой вдвойне страшной, потому что невидимой и неслышимой, погибели. Благоразумные среди них последовали этой мысли. Наступило время, когда множество людей оставили свои хорошие, казалось бы, вполне надежные должности и также покинули город, предварительно не указав, зачем они это сделали и куда направились. Я хорошо заметил это, но остерегся задавать преждевременные вопросы 'Миру. Были и другие, не менее важные для меня вещи, полностью занявшие меня. Я имею в виду изучение весьма интересной страны и ее жителей, разумеется. Моей личной задачей было, как можно лучше узнать страну и ее людей. Сначала я принялся бродить по городу, потом в его окрестностях, а затем и за их пределами, сопровождаемый Халифом.

Эти прогулки были очень легки для нас. Мы стали известны всему населению благодаря празднованию Рождества. Христиане полюбили нас. Они передавали нам известия. Они всячески поддерживали нас. А другие, кто, скорее всего, ненавидели нас, не осмеливались открыто показывать нам это. Они были вынуждены тоже любезно относиться к нам и оказывать нам услуги, хотя мы должны были с осторожностью относиться ко всему, что от них исходило.

Посвящая теперь имеющееся в моем распоряжении время себе и своим личным обязанностям, я никоим образом не пренебрегал целями, что привели нас в столицу Ардистана. Их можно было считать выполненными в полном смысле этого слова. Мы пришли сюда, чтобы получить представление о здешних условиях, чтобы Джирбани извлек из этого знания максимальную пользу. Насколько это было опасно для нас, мы догадывались, но, к счастью, все сложилось совсем по-другому, чем можно было предвидеть. 'Мир быстро полюбил нас. Он чувствовал себя обязанным нам благодарностью. Уже поэтому он не считал Джирбани врагом. Это привело к новым событиям внутри его империи и города. Он объявил войну 'Миру Джиннистана и уже развернул свои основные войска, когда сделал два сокрушительных открытия: что он должен быть свергнут с престола и что он не может полагаться на командиров своих войск. Его положение было крайне опасным. Тогда я пообещал ему помощь Джирбани против возмутителей спокойствия. Это доказало ему, что Джирбани был благородным противником, и навело его на мысль положить конец надвигающейся вражде между ними. Он спросил меня, не хочу ли я оказать ему услугу, отправившись обратно, чтобы договориться с Джирбани о перемирии. Это перемирие было не только в наших собственных интересах, но и приветствовалось, потому что предоставляло Джирбани после долгого, напряженного путешествия по пустыне долгожданное время для восстановления, устроения и укрепления своих войск. Итак, я был уверен, что он согласится, хотя и возможно, после некоторого спора. Но у меня не было никакого желания совершать эту поездку самому. Я хотел познакомиться с Ардистаном, но не хотел передвигаться одной и той же дорогой. Вот почему я убедил его доверить эту задачу другому человеку, и поэтому он послал одного своего офицера с письмом к Джирбани с предложениями и подтверждениями 'Мира.


Таково было положение дел, когда 'Мир послал ко мне своего слугу сегодня рано утром, едва я только проснулся, и спросил меня, можно ли уже поговорить со мной. В этом не было ничего необычного. Он не был одним из тех, кто встает поздно, как и я, нередко случалось, что у него возникал вопрос или что-то еще ко мне так же рано, как и сегодня. Поэтому я просил ему передать, что уже встал и предоставляю себя в его распоряжение. Тогда он не позвал меня к себе, а пришел сам. Это был верный признак того, что предмет, занимавший его мысли, спешен и целиком занимает его. Когда он вошел в мою комнату, он был в сапогах и одет не для короткой прогулки, а для дальней поездки, и еще до того как задернул за собой дверную портьеру, торопливо сказал:

— Он здесь! Он прибыл уже ночью, но не стал меня будить, несмотря на большую важность дела!
— Кто? — спросил я.
— Бимбаши, — отвечал он.

Бимбаши означает майор. В этом чине состоял офицер, посланный к Джирбани. Хотя это было не высокое звание, но он выбрал именно этого человека, потому что считал его верным, умелым и осмотрительным.

— Он был принят исключительно вежливо, и все прошло очень успешно, — продолжил  'Мир. — Джирбани готов согласиться на перемирие, и заверил, что он не выставит мне ни серьезных, ни даже легких условий.
— Выставит? — переспросил я. — Значит, они еще не определены? Разве он не послал их тебе через Бимбаши?
— Нет. Он счел, что его и мое положение чрезвычайно деликатно. Наш союз совершенно необходимо сохранить в тайне. В том числе и для того, чтобы вести переговоры тайно. Ничего нельзя доверять бумаге, скорее, все должно происходить только устно, не через переговорщиков, а строго через нас обоих. В этом он полностью прав, я тоже так вижу. Ты, наверное, тоже?
— Да, — кивнул я. — Я вижу, что ты одет для поездки. Связано ли это с этим?
— Однако. Он предложил поехать навстречу друг другу и встретиться на полпути.
— Какой путь подразумевается?
— Тот же самый, что привел тебя сюда. Значит, ты его знаешь. Посередине этой тропы находится старая полуразрушенная мечеть с колодцем между стенами переднего двора. Во всяком случае, вы видели ее во время проезда?
— Мы даже останавливались там!
— Там должна состояться встреча. Это должно быть местом консультаций. Оно тебе нравится?
— Он удивительно подходит. Было ли это пожелание Джирбани передано в письменной или устной форме?
— Только устной, конечно, только устно. Потому что, каким бы верным и надежным ни был Бимбаши, письмо все же могло быть утеряно или каким-то другим способом попасть в чужие руки. Я считаю совершенно правильным, чтобы Джирбани действовал с такой осторожностью. Он считает, что эта предосторожность также запрещает делать бросающиеся в глаза поездки, ведущие друг к другу. Пусть никто не догадывается, кто мы такие и что задумали. Вот почему наши отряды должны быть как можно меньше, и, следовательно, мы должны придать себе вид не воинственный, а как можно более миролюбивый. У Джирбани будет только четыре компаньона, и он просит меня придерживаться того же. Он даже предложил мне, кого именно взять с собой. Можешь ли угадать людей, кого он мне там назвал?
— Только двоих, во всяком случае, Халифа и меня.
— Правильно! Он очень хочет вас видеть. А двое других?
— Я прошу называть их мне!
— Это два принца Уссула.
— Очень рад этому!
— Как и я. Я невинно мучил их и должен им это возместить. Они знают Джирбани. Они с ним одного возраста. Талджа всегда была его подругой и защитницей его матери. Я уже проинструктировал ее и велел держать себя в руках. Они чрезвычайно любят кататься на лошадях и очень рады увидеть своего товарища юности.
— Верю и сожалею об этом от всего сердца. Когда мы поедем?
— Больше всего мне хотелось бы немедленно уехать, но поскольку пройдет несколько дней, когда я буду отсутствовать, мне понадобиться подготовка, которая займет несколько часов. Но я надеюсь, что еще до полудня все будет готово. Ты считаешь правильным, что нас всего пять человек?
— Да, Джирбани этого хотел, а чем больше нас появится, тем больше мы выделимся.
— Значит, не брать с собой нескольких слуг?
— По крайней мере, для меня и Халифа нет. Мы привыкли обслуживать себя сами. Вероятно, оба Уссула тоже сочтут, что присутствие слуг только обеспокоит нас, да и вообще исключит возможность сохранить это дело в тайне. Однако что касается тебя самого, то я признаюсь, что...
— Ни в чем ты не должен признаться, не в чем! — быстро перебил он меня. — Неужели я чем-то отличаюсь от них?
— Думаю, да!

Тут он улыбнулся:

— Так, так! Хорошо, хорошо! Тогда, по крайней мере, я не хочу казаться никем другим. Итак, я еду инкогнито, незамеченным, или как это еще можно назвать. Так что откажемся от слуг! Мы не возьмем их с собой! Но двух вьючных лошадей с  необходимыми продуктами и другими вещами, которые я считаю необходимыми, мы возьмем собой. Также нам не нужны проводники. Путь мне известен, и тебе, и Халифу тоже. Я отдал приказ полковнику, сопровождавшему вас, выбирать только самые уединенные районы. У нас есть все основания для этого, и поэтому мы придерживаемся совершенно одного и того же. Двум Уссулам на этот раз придется обойтись без своих тяжелых гигантских лошадей. Я им дам лучше, и побыстрее выберемся из конюшни. Итак, мы отлично проедем и, если мои расчеты меня не обманут, то будем на месте к завтрашнему вечеру. Так что собирайтесь и будьте готовы к моему приходу.
— Разве секретность, которую мы должны соблюдать, затрагивает всех?
— Да. Или есть люди, которым ты тоже должен сказать, что уезжаешь на несколько дней?
— Да.
— Кто это?
— Первосвященник и два певца, отец и дочь.
— Я это разрешаю. Ты перед ними в долгу. Они твои друзья! Настоящие, честные друзья! Они будут очень беспокоиться о вас, если вы уедете, не уведомив их об этом. Скажи им! Но больше никому другому!

После этого он оставил меня, и я принялся готовиться со своим Хаджи Халифом к намеченной поездке, что должна будет стать гораздо интереснее, чем мы теперь думали.


Выехали мы еще до полудня, но поодиночке, а не объединившись. Сначала 'Мир отправился один. Затем оба Уссула поехали дальше, в другом направлении, через город. Они взяли с собой вьючных лошадей. Затем за ними выехали мы уже по другому пути. За городом мы снова встретились.

Я могу не рассказать о том, что произошло по дороге, потому что в этом не было ничего важного, и хочу только констатировать, что предсказание 'Мира о том, что мы достигнем рандеву к следующему вечеру, оказалось верным. Само собой разумеется, что у нас были с собой наши собаки. 'Мир  ехал на восхитительном сером жеребце в индийской сбруе. У двух Уссулов было два сильных темных мерина, которые, несмотря на свою силу, любили скакать галопом и к тому же были довольно выносливыми.


Развалины мечети, которые я выбрал для встречи, лежали на ровной, полностью свободной, похожей на степь местности, обозреваемой до самого горизонта. Здесь не было ни малейшей причины быть особенно осторожным. И если мы и осматривали старые, полуразвалившиеся стены прежде, чем войти внутрь, то совершенно без реальной причины, а лишь потому, что мы с Халифом привыкли к этому. Насколько хватало глаз не было видно ни одного человека, да и помещение оказалось пустым. Там не было ни следа, ни даже намека ни на одно живое существо. Значит, Джирбани еще не прибыл.


Мы спустились вниз, оставили пастись наших лошадей и сели у колодца, о котором уже упоминалось. В нем была хорошая вода. Пока мы ужинали, наступила ночь. Но мы не разжигали огня, потому что весь день ехали очень резво и оттого устали, нам хотелось спать. И мы уснули так крепко, что никто из нас не проснулся раньше того, пока утром нас не разбудил Бен Ри, который внезапно вскочил и заржал так громко и настойчиво, что его намерение заставить нас обратить  внимание, определялось безошибочно. Сир тоже насторожился, но промолчал. Собаки вздернули носы и навострили уши, но не лаяли.

— Они идут, Сихди, они идут! — крикнул Халиф, быстро поднимаясь.
— Давай поспешим поприветствовать их!

Сказав это, он тоже это сделал. В то же время снаружи заржала лошадь в ответ на ржание нашего Бен-Ри. Но не только эта, но еще вторая, третья, четвертая, шестая, восьмая. Это звучало так, словно мы имели дело не с отрядом из пяти всадников, а с большей толпой, которая сидела на шумных жеребцах и была уже так близко от нас, что мы слышали стук копыт. Они неслись галопом. Халиф громко вскрикнул. Мы быстро последовали за ним, выйдя за пределы стены. Что мы увидели? Наверное, тысяча человек, то есть целый полк регулярной кавалерии, только что развернувшийся в обе стороны, чтобы окружить развалины.

— Что им здесь нужно? —  спросил он меня, отчасти сердитый, отчасти удивленный. — Без моего приказа! Я покажу вам, что...

Он прервался на середине фразы. Вот почему, мы, наверное, это видели. А именно одна дивизия полка, скажем по-европейски эскадрон, не свернула с места, а подошла к нам, во главе ее офицеры, а впереди них «Пантера», второй принц Чобанов.

— К оружию! — крикнул Халиф. — Мы преданы! Нас обманули!

Да, к оружию! Но к какому? У него самого его не было, у меня тоже. Сейчас  у нас были только наши ножи. Сабля и два пистолета Шейха были драгоценными, но гораздо больше для украшения, чем для серьезного использования. У обоих Уссулов было по сабле и по винтовке, последняя предназначалась для охоты, но не для обороны. Что это против  тысячи хорошо вооруженных людей, обладавших мужеством, чтобы противостоять своему военачальнику как мятежнику? Сопротивляться было бы безумием. Скорее, сначала, казалось, следовало выиграть время, чтобы потом в подходящий момент сделать все, что только возможно. Я быстро объяснил это ему, и он был достаточно благоразумен, чтобы понять, что теперь мы не можем сделать ничего лучше. Он не сказал ни слова. Он просто кивнул мне, чтобы заверить меня в своем согласии, но его глаза пылали, губы превратились в линию, а руки сжались в кулаки, все в нем закипело.


Теперь он был там, этот эскадрон. «Пантера» точно инструктировал своих людей. Они спрыгнули с лошадей, устремились к нам и, по-видимому, намеревались разлучить нас. Тогда 'Мир обратился к нам:

— Держаться вместе! Ножи! Зарежу любого, кто ко мне прикоснется!

Ножи были у всех нас, мы повиновались его приказу. Вот они и отступили от нас. Конечно, даже ножи не помогли бы, если бы дело приняло серьезный оборот, но жизнь не была нашей заботой, и поэтому они удовлетворились тем, что удержали нас вместе и заставили вернуться в руины, где вместе с лошадьми стояли наши гигантские собаки с высоко поднятыми головами и блестящими глазами, готовые защитить нас. Не стоило пускать в ход храбрость этих благородных животных. Поэтому мы приказали им лечь, и они повиновались без колебаний.

Столпилась почти вся эскадрилья. Так что мы были окружены не только снаружи, но и здесь внутри развалин, так плотно и так сплошь, что мысль о том, чтобы быстро вскочить на лошадей и бежать, была бы безумием. 'Мир не смотрел ни на одного из них всех. Он сел у воды, держа нож в кулаке. Сразу же два принца Уссулов заняли места справа и слева от него, готовые защищать его, если возникнет такая необходимость. Я сел напротив них с Халифом. Кто знал моего маленького  Хаджи, тот знает, что он был не тем человеком, кого можно запугать с наскока, пусть и целым полком кавалеристов. Он сделал вид, что ни одного из них не существует, схватил все еще лежавшие на траве со вчерашнего вечера запасы еды и сказал:

— Выспались, и отлично! Сейчас позавтракаем, а потом поедем!
— Куда? — спросил «Пантера».

Он, отстав от офицеров, подошел к нам. Халиф сделал вид, что не видел его и не слышал его вопроса. Он открыл пакеты и разложил найденное там мясо, чтобы раздать его нам. Мы взяли его и поели. 'Мир сделал исключение только для себя, он отверг это. Он так переволновался, что не смог заставить себя съесть даже один кусочек.


Его лицо вдруг стало совсем желтым, грязно-желтым. Оно с каждым мгновением все больше и больше принимало ту отталкивающую грубость, о которой я уже говорил раньше:

— Вставайте! Я должен поговорить с вами, — начал «Пантера».

Мы, конечно, не пошевелились.

— Вставайте! Я приказываю! — повторил он.

Мы остались сидеть. Тогда он схватил Хаджи сзади за шею, чтобы поднять его, и закричал на него:

— Собака, за тобой! Я буду...

Он дошел до этой только намеченной угрозы, потому что четыре собаки вскочили, схватили его и повалили, и теперь со всех сторон вцепились в него острыми блестящими зубами, так что он вынужден был понять, что ему конец, если только осмелится сделать хотя бы одно движение. Двое или трое из офицеров быстро схватились за свои пистолеты, чтобы выстрелить в собак, но он торопливо крикнул им:

— Сохрани Аллах! Прочь оружие, прочь! Не стреляйте, иначе они разорвут меня на части!

Тогда Халиф повернулся к ним и сказал:

— Этот парень вовсе не так глуп, как я думал. Он прекрасно знает, чего ждать. Вам просто достаточно направить на нас один ствол винтовки или пистолета, как они вырвут ему горло, и с тем, о ком идет речь, будет покончено. Я его знаю. Он самый большой негодяй на земле. А кто вы такие?

И тогда самый разодетый из них, гневно обрушился на него:

— Молчи! Он новый 'Мир Ардистана! Но до сих пор я был полковником этого полка, а теперь я генерал!

Тогда Халиф рассмеялся ему в лицо и с величайшим дружелюбием ответил:

— Генерал, ты теперь, генерал? Значит, такой же большой негодяй как и он? Ведь ты обязательно будешь на его стороне! Ху! Хи!

Назвав имена двух своих собак, Халиф указал пальцем сначала на полковника, повышенного до генерала, а затем на землю, где он хотел, чтобы тот был. Выполнение этой команды произошло настолько же быстро, насколько и совершенно. В следующее мгновение офицер лежал точно рядом с «Пантерой», и никто из его подчиненных не осмеливался подвергнуть его еще большей опасности, например, попыткой освобождения. Халиф предупредил:

— А теперь сидите спокойно и ждите, пока мы поедим! Мы не привыкли, чтобы нас беспокоили за завтраком. И помните: каждое угрожающее движение с вашей стороны непременно будет стоить жизни как новоиспеченному 'Миру, так и только что вышедшему из строя генералу! После завтрака я поговорю с вами и с ними тоже! Но, скорее всего, нет!


Они посмотрели друг на друга. Такого с ними еще не случалось! Тысяча человек против пяти, и все же такое бесстрашие, тем более от такого маленького парня, они и не думали, что это возможно! Они тихо посовещались. Но двое, кого это напрямую касалось, были испуганы и напуганы огромными укусами, которые были у них так близко на глазах. Генерал приказал:

— Садитесь и ждите!

Он едва осмелился пошевелить губами при этих четырех словах. И «Пантера», который, конечно, не был трусом, добавил коротко и робко:

— Не обижайте зверей! Я приказываю!

Тут один из них зарычал:

— Мы должны были стрелять в них сразу же, как только пришли. Но теперь уже слишком поздно!


Они подыскали себе подходящее место, чтобы присесть и подождать что будет. Их отряд сделал то же самое. Тогда 'Мир успокоился и выслушал мои мысли, что он обязательно должен поесть с нами, чтобы набраться сил, которые, вероятно, будут нам нужны. Мы не торопились и ели так уютно, словно находились дома в замке Ард. При этом мы обсудили наше нынешнее положение, чтобы прояснить его. Мы, конечно, делали это тихими голосом, чтобы не быть услышанными Пантерой и его «генералом».


Само собой разумелось, что нас заманили сюда, чтобы захватить в плен и увезти куда-нибудь, где мы были бы для них безвредны. Но что это было за место, мы не знали, хотя предполагали, что это будет «Город призраков», подходящий для этого гораздо лучше, чем любое другое место. 'Мир выразил свое мнение по этому поводу:

— Если  «Пантера»  задумает это, мы можем принять эту участь безо всякого страха. Я знаю «Город призраков». Не только официальные ссыльные здания и тюрьмы, но и всю их обширную местность. Я просматривал его и округу еще мальчиком в присутствии моих слуг и проводников, потому что это самое интересное место во всем Ардистане, и оно настолько полно сказок, саг и тому подобных вещей, что я не отдыхал, пока мой отец не разрешил мне исследовать его в безопасном сопровождении. Вы оба знаете также, по крайней мере, ту ее часть, которую я поручил вам!

Эти последние слова были обращены к князьям Уссулов. Они утвердительно кивнули, и он продолжил:

— Тюрьмы и ссыльные дома построены с определенными секретами, которые делают совершенно невозможным удержать там человека, который их знает. Само собой разумеется, что есть только один, кто знает все лучше всех, и это, конечно, я, Правитель. Если они доставят нас туда, для меня будет не более чем забавой сбежать, как только я захочу. Здесь, на этом этапе сопротивляться невозможно. Мы были бы задушены ими сразу же при первой же попытке. Захват  «Пантеры» и его соучастника также не может спасти нас. Момент, когда они застрелят собак, неизбежно наступит, и тогда эти двое будут свободны, мы не сможем их удержать.
— Итак, по твоему мнению, мы должны спокойно сдаться, если они намерены отправить нас в «Городе призраков»? — спросил я.
— Да, — ответил он. — Я все-таки надеюсь, что мы об этом узнаем!
— Может, и нет!
— Предоставь это мне! — попросил Халиф. — Это уже совсем противоречит твоему достоинству разговаривать с такими негодяями и бандитами. Но я с удовольствием открою вам свой секрет, если вы не будете настолько благоразумны, чтобы добровольно поделиться им с ними. Согласны?

Он был прав. И поскольку он уже вел себя так хорошо раньше, 'Мир дал разрешение за всех нас. Это привело его в то хорошо знакомое настроение, в котором он так радовал нас, но больше всего — себя. Когда мы закончили, он собрал оставшиеся продукты, положил их в специально предназначенную для этого седельную сумку рядом с нами, а затем повернулся к «Пантере» и сказал своим самым веселым тоном:

— Теперь мы поели и поедем дальше. Вы спрашивали раньше, куда? Вы еще не были готовы к моему ответу. Но теперь, когда ты доказал нам своим величественным положением, что ты действительно новый 'Мир Ардистана,  я должен тебе ответить. Так что слушай, мы поедем с тобой.
— С нами? — удивленно спросил «Пантера».
— Да с тобой!
— Почему? Что ты имеешь в виду? Но отзови своих собак от нас!
— О нет! Ты можешь шевелить губой, но не больше; запомни это! Поэтому я прошу тебя еще немного порадоваться этим дорогим, верным животным! При этом я повторяю тебе, что мы пришли сюда специально для того, чтобы проехать с тобой еще немного.
— Куда?
— Куда тебе угодно! У нас как раз есть время! Поскольку ты новый 'Мир Ардистана, то старый 'Мир может отправиться в отпуск, чтобы как-то основательно отдохнуть от работы по управлению. А чьему руководству он предпочел бы довериться, если не своего преемника, кого весь мир знает как его самого верного друга и самого благодарного ученика. Поэтому, пожалуйста, определи, куда мы поедем!


«Пантера» поскреб зубами губу. Насмешка поразила и возмутила его. Он так же хорошо, как и мы, знал, что мы должны подчиниться, хотя поначалу нам казалось, что мы одержали верх. Он был потрясен тем, что мы не позволили себе отказаться от этого сознания, но осмелились отнестись к нему с иронией. Даже в чисто внешнем отношении нападение оказалось ему не так приятно, как он ожидал. Он был убежден, что мы сразу же попадем в его руки, а вместо этого он сам попал в наши, и вместо ожидаемой радости победы теперь должен был к разочарованию принять смех презрения. И самое страшное здесь было то, что из страха перед собаками он не мог подняться, а должен был проглотить свой гнев. По его голосу было слышно, из какой глубинной ненависти он исходил, когда он  подавлено ответил:

— Да, однако, я поведу вас туда, куда мне заблагорассудится и куда вас вел Джирбани!


Это сообщение было бесконечно важно для нас. Тем не менее, Халифу хватило  самообладания, чтобы ответить с безразличием:

— Джирбани? Не выдумывай глупостей! У него больше ума на кончике его мизинца, чем у тебя во всем твоем пустом, пустом теле!
— Так послушай! — сердито пискнул  «Пантера». — Он позволил одурачить себя даже скорее и легче, чем вы! Он уже несколько дней как находится в «Городе призраков».
— Старший принц Чобанов?
— Да!
— Твой собственный брат?
— Да!

Это второе прозвучало почти торжествующе.

— Ты и его обманул и заманил в «Город призраков»?

— Его особенно! Паршивый пес, отвративший от меня моего прежде такого верного Чобана! Вы увидите их обоих; ты увидишь их; вам нужно увидеть их! Вы должны пойти к ним, и если...

— Нужно? — прервал его Халиф, смеясь. — Мы должны? Нет, мы хотим! Мы даже заставим тебя вести нас к ним! Сейчас мы поставим тебе наши условия. Если ты пойдешь на них, то с тобой ничего не случится, но если ты откажешься, то наши собаки разорвут не только тебя, но и твоего победоносного «Генерала».
— Условия? Твои? Какие? — спросил Чобан.
— Вы двое остаетесь нашими пленниками. Как только мы доберемся до «Города призраков», мы вас освободим.
— Продолжай!
— Когда вы едете отсюда?
— Моментально. Мы просто хотели забрать вас, а потом сразу ехать дальше.
— Прекрасно! Тогда слушай! Полк едет впереди, весь полностью без остатка. Мы не хотим, чтобы кто-то сзади вдруг начал стрелять в нас. Затем мы последуем за ним через небольшое расстояние. Тебя свяжут по рукам, и твоего благородного «генерала» свяжут по рукам. Ты поедешь между мной и моим Эфенди, позади две собаки. «Генерал»  поедет между двумя князьями Уссула, за ним опять две собаки. Эти собаки нацелены не только на пешехода, но и на всадника. Они вскакивают на коня и убивают его в седле. Так что не думайте, что вам удастся сбежать от нас!
— Но вы тоже! Как только полк увидит, что вы хотите бежать, они быстро развернутся и просто догонят вас!
— Если смогут это сделать, то пожалуйста! Твоя угроза звучит, как готовность выполнить наше условие?
— Далеко еще не все! Мы насчитываем более тысячи. Было бы безумием отдать нас вам в плен!
— Вам вовсе не нужно это делать, потому что вы уже в ловушке! Кстати, ты нас знаешь. Ты прекрасно знаешь, что мы не шутим и что мы обязательно выполним свою угрозу, если ты не сделаешь того, что мы хотим.
— Какую угрозу?
— Послушай: мы даем тебе всего десять минут на принятие решения. Если ты откажешься от нашего предложения, мы возьмем тебя в свои руки и покинем это место. Еще раньше твои всадники отступили на расстояние выстрела. Как только хоть один из них уменьшит это расстояние, мы пристрелим вас из ваших собственных пистолетов! Думай быстро!
— А если мы удовлетворим вашу просьбу, вы поедете с нами в «Город мертвых» без всякого отказа.
— Да.
— И отпустите нас там?
— Да.
— Немедленно?
— Немедленно! Без всякого отказа и коварства!
— Разве мы не можем обойтись без того, чтобы связанными ехать между вами?
— Нет. Абсолютно исключено.
— Но мы обещаем вам...
— Заткнись. Умолкни! — прервал его Хаджи. — Я не хочу слышать от вас никаких обещаний. Вы бунтари, предатели, обманщики и лжецы. Никто вам не поверит! Говорите да или нет, и поторопитесь!

Некоторое время они тихо разговаривали друг с другом. Затем мы услышали, как «генерал» сказал немного громче:

— Таких смелых, осмотрительных, удивительных до дерзости людей я еще никогда не видел!

И после этого «Пантера» сообщил нам о своем решении:

— Мы примем ваше предложение, если вы пообещаете выполнить то, что обещали.
— Я обещаю это от имени всех.
— Что вы не предпримете попытку побега?
— Да.
— Отпустите нас сразу после нашего прибытия?
— Да.
— Но вы остаетесь нашими заключенными и без отказа отправляетесь в ту тюрьму, которую мы определим для вас?
— Да, — ответил Халиф только после того, как украдкой посмотрел на 'Мира и тот украдкой кивнул в ответ.
— Я требую от каждого из вас клятвы сдержать это обещание!
— От всех? Клятву? — гневно воскликнул Халиф. — Что тебе приходит в голову! Скажи еще одно такое слово, и все кончено! Ты был бы тем еще парнем, чтобы требовать от нас клятв! Тысяча твоих клятв — это столько же, сколько миллионы лжи; но одно слово с нашей стороны — столько же, сколько сто клятв. Я дал слово за всех, этого тебе будет достаточно, и если это тебя не устроит, то мы прямо сейчас продолжим! Прошло десять минут! Сейчас мы покинем руины и отправимся с вами обратно в Ард. Хотите посмотреть, не заставит ли нас ваша доблестная кавалерия стрелять в вас!

Он встал и шагнул к ним, чтобы отобрать у них оружие. Тут «Пантера» быстро согласился:

— Стой, подожди! Я удовольствуюсь твоими словами!

Хаджи все же отобрал у них пистолеты, ножи и сабли под внимательным присмотром собак, принес их к нам, а затем произнес:

— Позовите своих офицеров, но не ближе, чем просто в пределах слышимости! Сообщите им, что было принято решение, и дайте им приказ выполнить его в самом точном порядке! Но при этом не двигаться с места! Собаки этого не потерпят, а ваши пистолеты, которые теперь у нас, как я вижу, заряжены!

Они повиновались. Их офицерам разрешили подойти на пятнадцать шагов, но не дальше, и самым подробным образом разъяснили, как они должны были вести себя с этого момента до «Города призраков». Они впали в чрезвычайное разочарование. Некоторые даже так громко заворчали, что было даже слышно, но уважение к двум нашим пленникам все же заставило их повиноваться. Они удалились, и люди эскадрона последовали за ними, так что теперь мы с двумя нашими пленниками остались одни внутри развалин. Только двое из команды вернулись, чтобы привести их лошадей, но тотчас же снова ушли. Затем мы собрались в путь, напоили и оседлали лошадей, связали руки «Пантере» и его «генералу», позволили им сесть на своих лошадей, привязали их уздечки к нашим уздечкам, а затем отправили храброго Халифа посмотреть, что снаружи. Он доложил, что наши требования были в точности выполнены. Полк немного отошел от развалин и ждал там, чтобы продолжить поход, как только мы появимся. Когда мы вышли, полк, как и было велено, сразу же пришел в движение. Мы следовали за ними так же медленно или так же быстро, как они продвигались вперед.


Чтобы обозначить наше настроение, я могу сказать, что мы чувствовали себя победителями и побежденными. Самым бодрым был Халиф. Спросив, как он сделал свою работу, он тут же принял заслуженную похвалу с гордой, самоуверенной улыбкой. Правда, нельзя было отрицать, что никто из нас не смог бы добиться большего успеха, чем он. О наших пленниках можно сообщить только то, что они остерегались смотреть на нас или даже разговаривать с нами. «Пантера» хотел выплеснуть свой затаенный гнев на свою лошадь. Он так вонзил шпоры ей в бока, что та застонала от боли. Но тут Халиф пригрозил ему:

— Зачем  такая жестокость? Больше так не делай, а то доберусь до тебя!

Тогда Чобан счел хорошей идеей нарушить молчание. Он спросил сердито:

— Какое тебе дело? Чья это лошадь?
— Неважно, моя или твоя! Я не позволю тебе стать зверем, мучающим это бедное животное!
— Ты не потерпишь этого? — насмешливо прозвучало в ответ. — С чего ты собираешься начать, малыш?

Как известно, ничто так не могло привести Хаджи в такой гнев, как разговоры о его малости. Он вспыхнул и сейчас мгновенно и угрожающе:

— Попробуй и увидишь!
— Неужели? В самом деле? Тогда давай посмотрим!

Он вонзил шпоры в плоть своей лошади так, что она поднялась на дыбы. Мы ехали по правую и левую руку от него. Я быстро подтолкнул Сира в сторону, чтобы он не попал под копыта лошади. Халиф же не отступил, он быстро вытащил свой нож и вонзил «Пантере» острием два-три раза в бедро на глубину дюйма.

— Ты смеешь жалить, собака! — взревел тот.
— Это было за лошадь! — ответил Халиф. — А это за собаку!

Он выпрямился на коленях, достал и нанес зверю такую мощную, громозвучную пощечину по лицу, что тот, пораженный, сначала уставился на него совершенно ошеломленно, а потом, несмотря на связанные руки, бросился к нему, чтобы отомстить. Но тогда я схватил его за руку, удержал и сказал:

— Стой! Хватит! Если твои шпоры еще раз только коснутся лошади, то я нагоню на тебя страху! Кто действует не как человек, а как скот, тот будет наказан как скот.

Он посмотрел на меня злыми глазами и хотел что-то сказать, но я  оборвал его командой:

— Все! Больше ни слова!

Он повиновался; но мысль о молчании подействовала на него так, что можно было предвидеть взрыв. Его глаза не отрывались от бедра, кровоточащего в трех местах. Он изо всех сил старался контролировать свой гнев, но тщетно, через некоторое время он выпалил:

— Да, я хочу молчать, молчать! Но только сегодня! Просто подождите до завтра! Там вы будете реветь, кричать и квакать от страха и ужаса, как лягушки, прежде чем они исчезнут в клюве пеликана!


Мы не ответили. Тогда он подумал, что мы не поняли примененную им картину. Вот почему он спросил:

— Вы слышали это? Пеликан — это я! Лягушки же вы, вы, вы!

Халиф весело рассмеялся:

— Сихди, разве пеликана не зовут зобным гусем? — спросил он.
— Да, — ответил я.
— Значит, зоб! Принц Чобан — это зоб! Он сам это утверждает! Этого достаточно!


Я отнюдь не хочу сказать, что эта ирония маленького Хаджи была интеллектуальной, о нет, но она полностью соответствовала образованности «Пантеры», и Халиф преподнес ее таким образом, чтобы не упустить своей цели. Насмешник замолчал. Он понимал, что связываться с Хаджи опасно в любом отношении.

Его соратник, «Генерал», вел себя очень спокойно и покорно. Он ни в малейшей степени не беспокоил двух Уссулов, между которыми ехал. Так же молчал и 'Мир, который предпочитал ехать позади нас самым последним. Позже он признался мне, что с ним происходило подобное тому, как если бы он не переживал происходящее, а видел только сон. И я признаю, что ситуации и события, в центре которых мы оказались, были необычными и, вполне возможно, могли претендовать на иллюзии. Необычность заключалась не в том, что восточный деспот внезапно увидел себя как бы лишенным всей своей силы, потому что такое случалось многократно, и, вероятно, повторится еще много раз, но в побочных обстоятельствах, сопутствующих этому событию, как дополнения к растущей ветви, именно они производили впечатление странного, фантастического, причудливого и поразительного. Во всяком случае, самым невероятным было поведение двух главных лиц по отношению друг к другу. Если бы тысячу писателей попросили поместить в главы романа заговор «Пантеры» против  'Мира Ардистана, ни один из них не пропустил бы этого первого враждебного столкновения между двумя необычайно вспыльчивыми персонажами, настолько напряженное и яростное, насколько это вообще возможно. А теперь, напротив, вот эта ледяная, совершенно безмолвная тишина! Ни один из них ни единым словом даже не обратился к другому! Главное было настолько окутано молчанием, будто его и не было на самом деле! Как странно, что обе стороны попали друг другу в руки! Мы были пленниками «Пантеры» и его «Генерала», а они также и нашими! Как бы это разрешилось?

Этот последний вопрос особенно занимал 'Мира, хотя он был убежден, что ответ будет не то чтобы трудным, но даже и очень простым. Он искренне верил, что по прибытии в «Город призраков» мы тем скорее освободимся, чем охотнее попадем в плен. Значит, не наше освобождение беспокоило его, а его напряжение имело совсем другую причину, и эта причина называлась — вода!


Пока мы ехали, он молчал, потому что пленники не должны были ничего слышать. Но когда вскоре после полудня мы разбили лагерь, чтобы дать отдохнуть лошадям, он отделился от них вместе со мной и Халифом, чтобы сообщить нам о том, что его беспокоило.


Я должен сказать заранее, что теперь мы двигались не по застроенной земле. Здесь и там лежали только одинокие скудные поля. Даже участки с травой появлялись все реже и реже. Мы достигли степи, и та часть ее, которую нам предстояло пересечь, оказалась самой бесплодной из всех остальных. А именно, от Арда до руин наш путь шел точно с севера на юг; но теперь он вел с востока на запад. Наша цель, «Город призраков», находился на западе у пересохшей реки, воды которой, как гласит известная легенда, ушли вспять в горы к ее истоку. Теперь там оставалась только пустыня, совершенно безжизненная пустыня с полуразрушенными домами бывшей, давно покинутой столицы и в основном, вымершей. В эту пустыню переходила степь, в которой мы сейчас находились. Она, чем дальше мы продвигались, тем больше и больше лишалась травы и кормовых растений и, в конце концов, порождала только маленькие, низкие и сухие травы, богатые эфирными маслами и поэтому не съедобные для лошадей. Однако это обстоятельство не должно было нас беспокоить, поскольку мы, вероятно, учитывали это. Мы взяли с собой не только провиант для себя, но и некоторые кормовые пайки для лошадей. И любой, кто знает, что даже наши собаки носили воду  в своих флягах, пристегнутых к седлам, когда мы были вне дома, сочтет само собой разумеющимся, что мы снова наполнили эти фляги сегодня утром в руинах, и поэтому были хорошо обеспечены водой. Значит, речь шла не о нас, а, вероятно, о более тысячи людей и более тысячи лошадей, за кем мы шли. Откуда в этом районе должна была взяться вода, необходимая для всех вас?

Этот вопрос подступал ко мне тем ближе, чем дальше мы продвигались по нашему пути. Когда мы увидели, что идущий впереди нас полк остановился, чтобы передохнуть, и поэтому нам тоже пришлось остановиться, вокруг не было ни родника, ни колодца, ни единой капли воды. Значит, люди и животные должны были жаждать. Но мы открыли свои фляги не только для себя, но и для заключенных. Собакам разрешили пить, и даже лошади получили столько, что этого было достаточно, чтобы хотя бы освежить их. Тогда я и Халиф получили от 'Мира знак подойти к нему. Он сел в стороне, подальше от пленников, чтобы не быть вынужденным иметь с ними дело вообще. Когда мы подсели к нему, мой первый вопрос был о воде по дороге. Он ответил:

— Это то, что мне нужно обсудить с тобой. Сейчас этот твой вопрос не насущен для нас, а только тогда, когда мы освободимся и захотим отправиться домой.

— Итак, в «Городе призраков» вероятно, вообще нет воды? — спросил я.
— Ни единой капли! — ответил он.
— Но то, что я услышал от тебя и других людей, наводит на мысль, что там живут люди, ссыльные, заключенные, а значит, и чиновники, которые выполняют надзирательную службу. У всех этих людей должна быть вода!
— Это верно. Они получают ее, но не оттуда, а издалека, где есть небольшой колодец глубиной в несколько сотен футов, эту воду с трудом поднимают, чтобы наполнить ей большую цистерну, специально предназначенную для этого. Из нее затем черпают во  фляги и перевозят на верблюдах в «Город призраков»
— Как далеко  до этого колодца?
— Верблюдам требуется два полных дня, чтобы добраться туда
—  Таким образом,  четыре дня туда и обратно?
— Да.

Он смотрел на меня очень  странно, но и я на него тоже, потому что мне в голову пришла мысль, которая заставила меня представить эту нехватку воды в не просто уродливом, а прямо-таки омерзительном свете. Нужно было всего-то для того, чтобы несчастные ссыльные или заключенные исчезли, несколько дней не посылать воду в «Город призраков». Человек умирает от жажды гораздо быстрее, чем голодая. Но я промолчал и продолжал спрашивать:

— Значит, мы должны запастись водой у этого колодца хотя бы на четыре дня, чтобы не испытывать жажду по дороге к нему на обратном пути?
— Так и есть!
— Это тяжело, очень тяжело! Кто должен нести воду, в которой мы нуждаемся так долго? И даже если бы этот вопрос отпал, «Пантера» все равно помешал бы нам избежать мучительной жажды.
— Ты думаешь, он хочет нашей смерти?
— Я не просто так думаю, я убежден в этом! Он ведет нас навстречу верной гибели.
— Или мы его! Давай подождем! Но мое доверие к нему не зашло так далеко, чтобы я поведал ему тайны «Города призраков» Он их не знает и погибнет вместе с ними! Чего он хочет сейчас? Почему он машет?

«Пантера» встал, чтобы его видел полк, и подал рукой знак, чтобы кто-нибудь подошел. Мы узнали, что он требует, чтобы полковой врач обработал раны, нанесенные ему Халифом. 'Мир не возражал. За время отдыха его желание было выполнено, и поездка продолжилась, разумеется, в том же духе, что и раньше. При этом не произошло ничего, что я мог бы назвать достойным упоминания, тоже самое с местностью, которую мы проезжали, все пустыннее и печальнее, и, желая быть кратким,  упомяну лишь о том, что связано с колодцем, до которого мы надеялись добраться уже сегодня. Но поездка, требующая этого, была такой долгой и такой трудной, что нам пришлось несколько раз отдыхать в пути, и мы добрались до места назначения только за полночь. Состояние последнего мы не смогли разглядеть, потому что сейчас на исходе новолуния было темно.

Кони кавалеристов так устали, что, вероятно, не выдержали бы и часа, но наши превосходно держались. Был отдан приказ о лагере. Вокруг нас образовался замкнутый круг, такой тесный, что нам приходилось помалкивать. Напрашивалась мысль, что ночью кто-нибудь может внезапно наброситься на нас, чтобы освободить наших пленников. Мы пригрозили, что поедем дальше и немедленно зарежем их, если они попытаются нас убить, чтобы предотвратить это. Это помогло. Солдаты отошли от нас так далеко, что мы уже могли чувствовать себя в безопасности от любой неожиданности. Однако, несмотря на это, нам не приходило в голову пренебрегать необходимой осторожностью. Мы спали не все в одно и то же время, а по очереди, так что всегда один из нас, оставаясь бодрым и бдительным, мог разбудить остальных.

На рассвете мы увидели, что находимся у подножия длинной гряды холмов, состоящих из чистой, очень твердой породы. Эта глубоко уходящая под землю скала и была причиной что, несмотря на общую засуху, здесь смог образоваться источник, пусть и на такой значительной глубине. Он шел с востока на запад, так что удерживал всю влагу, которая могла просачиваться только с севера, где лежали горы. Этот подъем образовался на местности, насколько хватало глаз одной сплошной равниной, без малейшего возвышения или углубления, без малейшего земляного холма. Песок, песок, куда ни взгляни только песок, ничего, кроме песка вдали! Это был именно тот тип песка, на ощупь похожий  на мелко измельченную гальку и называемый арабскими жителями пустыни Er Raml el hijavahn.


Когда мы разбудили друг друга, войска, все еще очень утомленные со вчерашнего дня, еще спали. Исключением были охрана и отряд примерно из двадцати человек, занятых у колодца и у цистерны. Они непрерывно черпали воду из глубины и разливали ее по флягам, сложенным там на несколько сотен. Рядом с ним были сложены сухофрукты, различные виды выпечки и другие продукты питания. Было даже свежее мясо животных, во всяком случае, только вчера убитых. Так что наш плен не был внезапно импровизированным, а был тщательно подготовлен. Некоторые следы указывали нам на то, что все лошади были напоены за ночь, только наши — нет. Для этого хватило нашей собственной воды. Но теперь, когда все это было так, мы решили немедленно дать им пить как можно больше, а также снова наполнить фляги. Теперь это можно было сделать легко, и вода по-прежнему текла прозрачная и чистая, хотя следовало предположить, что потом, когда соберется все множество людей, она очень быстро загрязнится.

Но, конечно, нам не могло прийти в голову отправиться к колодцу и оставить «Пантеру» и его «Генерала» здесь, где мы находились. Тогда они были бы немедленно свободны, а ведь единственное преимущество, которым мы обладали, было основано только на том обстоятельстве, что они находились в нашей власти. Значит, они должны были пойти с нами. Но они отказались вставать.

— Что вы делаете? Куда собираетесь? — спросил принц Чобан. — Неужели вы хотите от нас вырваться? Не надейтесь, что вам это удастся.
— Вырваться? Нам? — засмеялся Халиф. — От кого же? Например, от тебя? Какая глупость! Если кого-то и можно подозревать в желании побега, так это только вас двоих. Потому что, кроме вас, здесь нет ни одного человека, кого можно было бы считать пленником! Мы хотим умыться, мы хотим напоить наших и ваших лошадей, и мы хотим снова наполнить наши опустевшие фляги.
— В этом нет необходимости!
— Почему?
— Вам принесут воду.
— Кто?
— Те, кто сопровождает меня и вас.
— Значит, весь полк?



ГЛАВА 7


— Нет. Поедут всего пятьдесят человек. На большее воды не хватило бы.
— Прекрасно! Значит, им на пятьдесят, а нам больше, чтобы потом хватило. Так что теперь нам придется позаботиться о себе. Встаньте и идите, иначе мы поможем!

Он поднял «Генерала» за воротник, тут уже «Пантера» поднялся сам. Но он посчитал ниже своего достоинства подобное принуждение.

— Смотри, можешь, если хочешь! — похвалил его маленький Хаджи. — Чем дольше ты будешь с нами, тем полезнее ты станешь! На какое время назначено наше отправление в «Город призраков»?
— Если пятьдесят будут готовы, то немедленно! Ты, кажется, жаждешь?

Это должно быть иронией. Халиф сделал вид, что не услышал ее, и ответил:

— Пожалуй, нам надо поторопиться, чтобы этим знаменитым высокородным господам не пришлось нас ждать. Так что вперед, вперед с новым 'Миром Ардистана!


Он подтолкнул их вперед, и мы последовали за ними, ведя за поводья их лошадей вместе с нашими. Никто нам не мешал. Никто не вышел нам навстречу. Большинство из них еще спали, а все бодрствующие знали, что они должны воздерживаться от любых военных действий против нас из уважения к своим лидерам. Когда они подошли к колодцу, им пришлось снова сесть и смотреть. Халиф с двумя Уссулами поил лошадей. 'Мир стоял неподвижно и молча, хмуро наблюдая за происходящим. За поясом у него были заряженные пистолеты двух своих противников и свои собственные. Я был уверен, что он мгновенно их пристрелит, если они попытаются бежать или сопротивляться. Это дало мне возможность свободы передвижения. Мне не нужно было заботиться о пленниках, и я пошел за провизией, чтобы выбрать для нас то, что  посчитал нужным без предварительных вопросов. Когда «Пантера» увидел это, он уже было открыл рот, чтобы запретить мне, но тут маленький Хаджи властно приказал ему:

— Молчи! Держи рот на замке! Все равно там нет ничего доброго!

Тут он замолчал. Но я наполнил все наши сумки едой до отказа, а затем таким же образом позаботился и о мешках с кормом для наших лошадей. Взглянув при этом на «Пантеру» и его «Генерала», я увидел на их лицах насмешливое выражение, красноречиво говорящее: «Делай что хочешь, запасайся припасами, сколько хочешь, они не нужны, все равно вы обречены, потеряны в любом случае!»

Когда я закончил с этим, я пошел к цистерне. Особых причин для этого у меня не было. Я сделал это лишь для того, чтобы иметь возможность сказать себе, что я ничего не упустил, чтобы сориентироваться как можно точнее. Ее внутреннее убранство состояло из четырех голых стен. И было пустым. Но там был один человек, один-единственный, сидевший на земле человек и заметивший меня. Он не был солдатом. Когда я подошел к зданию, а затем прошел в него, он буквально впился в меня взглядом своих больших тревожных глаз. Вскочив, он спросил меня торопливо вполголоса, как человек, кто и хотел бы что-то сказать, но не может:

— Кто ты такой, господин? Скажи скорее, кто ты?
— Просто незнакомец, — ответил я.
— Просто незнакомец? Ты не из Арда?
— Я оттуда, но родился не там.
— Ты один?
— Нет!
— Кто с тобой?
— Нас пятеро. Остальные четверо — мои друзья.
— С вами высокий, очень высокий Господин? — спросил он, подойдя ко мне совсем близко, и слова почти находили друг на друга.
— Да.
— Кто? Говори быстро, быстрее, быстрее!

Я колебался, поэтому он продолжил:

— Ты можешь, ты можешь это сказать! Ты должен это сказать! Неужели это тот самый 'Мир из Ардистана?
— Да, — кивнул я.
— Поймали?
— Еще не совсем, но все же почти.
— Это он должен быть доставлен в «Город призраков»?
— Да.
— А ты с ним?
— Да. Мы все пятеро. Кто ты такой?
— Я — Хранитель колодца и цистерны. Тот 'Мир — мой Правитель. Я верно служил ему, и остаюсь верным ему даже сейчас. Но мне пришлось поклясться ничего не раскрывать. 'Мира везут на гибель.
— Подозреваю, что так!
— Он будет голодать и умирать от жажды! И не только он один, но и все, кто с ним. Неужели вы не можете  убежать?
— Можем, это было бы возможно, но мы не хотим.
— Не хотите? Непостижимо! Вы, ребята, не хотите! Когда верная смерть прямо перед вами!
— Подобает ли 'Миру бежать от этих мятежных негодяев и предателей? Кроме того, у нас есть и другие причины, чтобы позволить им везти нас в «Город призраков».
— Поэтому я должен молчать. Я не могу спасти вас, ребята, как бы я ни хотел. Но я предупредил тебя! Вы хоть представляете, что вас там ждет?
— Я подозреваю разные вещи. Но будь что будет, мы не боимся!

Он испытующе посмотрел мне в лицо, покачал головой и сказал:

— Ты кажешься мне очень самоуверенным, и я догадываюсь, откуда это, вероятно, взялось. 'Мир верит в то, что он посвящен в тайны «Города мертвых», но это не так. Он знает только несколько, но не все. Эти тайны принадлежат духовенству, и только самым высокопоставленным лицам среди них. Правительству всегда говорили о них ровно столько, сколько было в интересах этих духовных правителей.
— Какое духовенство ты имеешь в виду?
— Магометанское и ламаистское.
— Не христианское?
— О нет, нет. Оно честное. Среди него нет преступников. Оно всегда держится подальше от таких ужасных вещей. Кроме того, никто никогда даже не делал попыток посвятить их. Их не уважали. Их притесняли!
— Ты так отчаянно защищаешь их. Неужели ты христианин?

Он смутился.

— Ты можешь сказать мне откровенно, — продолжил я. — Я тоже один из них.
— Ты тоже? Какая жалость, мне так жаль!
— Почему жаль?
— Я имею в виду, что переживаю за тебя! Теперь мне вдвойне и десятикратно жаль тебя! Вы обречены на смерть. Не думай, что удастся сбежать! Лишь очень немногие знают о тайных помещениях и особых ходах Города мертвых. Лучшим знатоком был Маха-лама из Джунубистана, ныне он, кажется, пленник Уссулов. После него, вероятно, лучше всего посвящены Маха-лама Ардистана и Баш Ислами. Последний был здесь совсем недавно в сопровождении небольшой группы посвященных. Они поехали в «Город призраков» и пробыли там несколько дней. Когда это происходит, это всегда подготовка к важным гостям, которые должны исчезнуть навсегда. Теперь выясняется, что это вы!

То, что я там узнал, было в высшей степени интересно. Оказывается, старый Баш Ислами был посвящен в тайны Мертвого города даже лучше, чем 'Мир! А поскольку он верил, что «Пантера» возьмет в жены его дочь и сделает ее правительницей, то он предал ему столько, сколько было необходимо! Отсюда уверенность, с которой «новый» 'Мир Ардистана  говорил о нашей гибели! Оставалось еще несколько очень важных вопросов, которые я должен был задать доброму смотрителю, но он указал на старшего офицера, быстро приближающегося к зданию хранилища, и сказал:

— Нас прерывают. Сюда идет бывший майор, а теперь полковник, потому что полковника произвели в генералы. Ради Бога, прошу тебя быть осторожным. У тебя есть спички, чтобы светить?
— Да.
— Много?
— Не так чтобы очень. Почему ты хочешь это знать?
— Потому что это, вероятно, необходимо для вашего спасения. Вы будете находиться в темноте очень, очень долго. Позаботься о спичках! Позаботься о свете! Я наблюдал за тобой, когда ты собирал свои сумки и сумки. Ты брал только из большой кучи с припасами для рядовых, но не из укрытой, маленькой, предназначенной для офицеров. Там ты наверняка найдешь все необходимое  для создания света и огня...

Он говорил очень быстро, чтобы успеть сказать. Теперь он замолчал, потому что офицеру осталось всего несколько шагов до нас.

— Благодарю тебя, — быстро прошептал я ему. — Я не забуду тебя, и 'Мир вспомнит о тебе в свое время!


Теперь здесь появился «Полковник».

— О чем тебе говорить с этим человеком? — огрызнулся он на меня.

Мне очень хотелось ответить ему так же грубо, но я сказал себе, что тем самым нанесу верному Хранителю большой вред, не получив от этого никакой пользы. Поэтому я ответил самым бесстрастным тоном:

— Я спросил его о глубине колодца и о механизме, используемом для подъема воды. Он объяснил мне это.
— Теперь знаешь?
— Да.
— Вот и довольно. Кстати, будь счастлив, что у тебя вообще есть вода, и не беспокойся о том, как ее добыть! Я должен поговорить с новым 'Миром Ардистана!
— Тогда спроси у старого 'Мира, разрешит ли он тебе это! — посоветовал я ему.
— Ого! Он свергнут! Он ничего не разрешает нам и не запрещает!
—Тогда постарайся поговорить с предателем без его разрешения! Я тебя предупреждаю! Ты подвергаешь смертельной опасности жизнь того, с кем хочешь поговорить!
— Вот ведь! Ты действительно серьезно?
— Да!
— Его бы зарезали или застрелили?
— Безусловно! И не только его и его товарищей по плену, но и тебя самого!

Мы вышли из цистерны и направились к тому месту, где находились мои спутники. Но при этих моих последних словах он остановился и спросил:

— Меня тоже?
— Да!
— Правда, правда?
— Даю слово!

Я сказал это так серьезно и решительно и при этом так мрачно сдвинул брови, что он, приняв гораздо менее властный тон, воскликнул:

— Но что тогда делать?
— Что тебе нравится! Ваша жизнь в наших руках. Если вы захотите выбросить его, мы вам не помешаем.
— Но ведь это была бы ваша собственная смерть! Наши войска разорвали бы вас на части!
— Что бы они ни сделали, пусть это будет только их и нашим делом!
— Но мои инструкции доходят только до этого момента, но не дальше! Для того, что затем должно произойти, я должен получить новые приказы!
— Против этого мы, вероятно, ничего не имеем, при условии, что мы услышим эти приказы!
— Невозможно! Они, конечно, лишь для меня, а не для вас!
— Тогда смело возвращайся туда, откуда пришел! Требовать, чтобы мы разрешили вам разговаривать друг с другом наедине в присутствии четырех или шести человек — это либо наглость, либо безумие, отклоняется! Вот, вижу, идут и другие офицеры. Похоже, они намерены присоединиться к тебе здесь. Немедленно отгони них! Мы не потерпим, чтобы они приближались к нашим пленникам! Если они не остановятся немедленно, произойдет то, за что ты не сможешь взять ответственность! Посмотри на 'Мира! Видишь, что он делает?

'Мир смотрел на  людей, которые, по-видимому, хотели подойти к нам. Он вытащил из-за пояса два пистолета и направил их прямо на «Пантеру» и своего «Генерала».

Тогда «Полковник» быстро махнул рукой, как его просили,  в ответ получив то же, и выдавил несколько слов:

— Это позор! Вы в нашей власти, и все же мы должны делать то, что нравится вам, заключенным! Неужели вы думаете, что мы не отплатим вам за это?
— Да, мы так думаем! — рассмеялся я.
— Тогда теперь это я могу говорить о сумасшествии, но больше не ты, неужели действительно, вы обращаетесь с нашими двумя высшими начальниками как с пленниками лишь для того, чтобы они служили вам щитом?
— Да, впрочем, пусть так и будет, — кивнул я.
— Сегодня и завтра?
— Сегодня и завтра, до тех пор, пока мы не прибудем в «Город мертвых».
— А потом?
— Тогда мы освободим их.
— И все остальное, что обещали, вы тоже выполните?
— Все! Я знаю, о чем ты думаешь. Мы обещали вам после освобождения двух мятежников без всякого сопротивления позволить запереть нас там, где вам будет удобно. Мы добровольно дали вам это наше слово, ни один человек не мог заставить нас сделать это. И так же добровольно мы его и исполним. Если бы мы захотели нарушить его, то это не нанесло бы ни малейшего ущерба нашей чести перед такими людьми как вы. Мы могли бы уехать отсюда под прикрытием наших пленников, и вы не смогли бы нам помешать, но мы не имеем обыкновения обманывать даже негодяев из-за слова, которое мы когда-то им дали, и так...


— Негодяй? — прервал он меня, подняв взгляд. Он ударил по своей сабле и продолжил:

— Вообще-то я должен немедленно заколоть тебя! Или я должен был дать тебе меч, чтобы сражаться с тобой, пока один из нас не упадет замертво. Но ты чужак в этой стране и не знаешь причин, определяющих наши действия. 'Мир был тираном, более того, повелителем ужаса, жезлом, причинявшим боль всем, к кому прикасался. Не тысяча, а тысячи должны были погибнуть под ударами этого жезла. Бесчисленно множество всех тех, чью силу он сломил, чей покой и счастье он разрушил и кому он причинил несчастья! Нет мучений, что он не придумал бы, нет муки, что он не причинил, и нет страха и боли, что он не внушал бы...

Здесь я останавливаюсь на  повторении его речи, но он этого не делал, он продолжал, продолжал и продолжал. И пока он это делал, он схватил меня за руку и потащил за собой к самому 'Миру, чтобы швырнуть все обвинения, что он выдвигал, прямо ему в лицо. Он был человеком чести. Он говорил громким голосом, так что он звучал далеко и широко, наверное, больше десяти минут. Он не дал правителю ни одного повода против себя, и стоял прямо, гордо и неподвижно перед ним, пристально глядя в его пылающие глаза, даже не дрогнув. Затем, когда офицер закончил, он снова повернулся ко мне:

— Вот так! Вот что я должен был сказать ему, бесчувственному притеснителю и угнетателю своего народа! Все его семя было насилием, все его мысли и поступки были насилием, вся его жизнь была насилием! Что он мог там пожать, кроме насилия? К тебе, чужому человеку, Эфенди, он был благосклонен, и ты считаешь, что должен быть ему за это благодарен. Вот почему ты связал свою судьбу с его жизнью и погибнешь вместе с ним. Мне очень жаль. Наверное, я хотел бы спасти тебя. Я хочу посоветовать тебе уехать и покинуть эту страну, чтобы никогда...

— Стой! Молчи! Не говори слишком много! — приказал ему «Пантера».  — Этот незнакомец заботится о других людях с такой же праведностью, с какой лукавый заботится о блаженстве Аллаха, он в десять, во сто раз хуже 'Мира! Они оба достойны друг друга, и мне даже в голову не приходит, чтобы позволить одному из них бежать, а другому лишь вернуть то, что он задолжал. Ты пришел сюда, чтобы получить дополнительную инструкцию?
— Да, — ответил на этот вопрос офицер.
— Она короткая. Ты уже знаешь, что нас должно сопровождать всего пятьдесят всадников. Выбери их сам, потому что ты должен будешь ими командовать. Этим я хочу вознаградить тебя за откровенность, с которой ты сказал тирану, что и как мы все думаем о нем. В конце концов, может быть, он считает нас обоих своими пленниками. Эта нелепость прекратится, едва мы достигнем цели, и тогда выяснится, достаточно ли они сильны, чтобы перенести ее последствия так же спокойно, как он только что выслушал твои слова, не сумев найти слов защиты. Ты и твои пятьдесят человек должны держаться от нас достаточно далеко не только в пути, но и когда мы разбиваем лагерь днем или ночью, чтобы не нарушать душевного спокойствия низложенного Мира и его друзей. Вы ведь знаете, что они сразу же совершенно вне себя от страха, как только одному из вас придет в голову мысль приблизиться к ним издалека. Наша цель — тюрьма номер пять, в которую мы должны их доставить. Мы, как я надеюсь, доберемся до нее еще до завтрашнего вечера. А теперь позаботься о том, чтобы как можно скорее убраться отсюда, потому что у нового правителя Ардистана есть дела важнее и значительнее, чем скитаться по пустыне со старым, изгнанным своим народом. Это все!


Так напутствуемый «Полковник» удалился, чтобы выполнить отданные ему распоряжения. Халиф посмотрел все ли в порядке с упряжью наших лошадей, а я направился к «небольшой» горке припасов, о которой говорил Смотритель. Она была накрыта полотнищами от разобранной офицерской палатки. Откинув это покрытие, я, увидел все лежащее под ним, предназначенное не для солдат, а только для офицеров. Там было многое, что было либо совсем, либо даже наполовину лишним. Мне не хотелось задерживаться и бросаться в глаза, потому что не следовало знать, зачем  я задумал вернуться. К счастью, с первого взгляда я заметил несколько пакетов французского Кибритата. Рядом лежало кунжутное масло в бутылках, предназначенное для приготовления вкусного салата из съедобных трав или листьев, найденных по пути. А недалеко стояли маленькие светильники, восточные долы, в каждом по лампе с жестяным цоколем. Маленьких кусочков холста и шнуров оказалось достаточно, и поэтому через две-три минуты я собрал пакет, содержащий все необходимое из хороших советов, данных мне Хранителем колодца. Никто не обратил на это внимания, кроме «Пантеры». Когда я прикрепил его к седлу одной из наших двух вьючных лошадей, он насмешливо крикнул мне:

— Может, ты думаешь, что оголодаешь в дороге? Смешно! В тюрьме номер пять есть много всего!

Конечно, я ему ничего не ответил. Я мог бы только радоваться, если бы он поверил, что в этом пакете только снедь.


Спустя четверть часа мы увидели, что пятьдесят всадников с «Полковником» во главе покинули лагерь, а затем остановились, чтобы дождаться нас, пока подъедем. Мы сели на коней и последовали за ними. Все, кто остался позади, смотрели нам вслед. О чем они думали? Все ли они знали, какую судьбу нам пожелали уготовить? Не было ли среди них кого-нибудь, кто сожалел о том, что отпал от наследного правителя? Обернувшись вслед, я увидел, что Хранитель поднялся на крышу своей цистерны. Поскольку солдаты смотрели, только на нас, то не видели, что он делал. Он высоко поднял руки и сложил их вместе, чтобы дать нам понять, что он будет молиться за нас. Я протянул правую руку и помахал, чтобы поблагодарить его. Солдаты приняли это не на его, кого они даже не видели, а на свой счет, и несколько сотен рук поспешно выпрямились, чтобы ответить на это предполагаемое приветствие. Они еще долго-долго махали нам вслед. К «Пантере» и его товарищу по плену это, конечно, не относилось. Значит, было немало людей, которые думали иначе, чем те, кому они должны были повиноваться!

Порядок, каким мы ехали сегодня, был тем же, как и вчера: впереди мы с Халифом, между нами «Пантера», позади нас Ахт и Ухт. Потом два князя Уссула, между ними «Генерал», за ними Ху и Хи. Уссулы держали вьючных лошадей рядом с собой. 'Мир снова был замыкающим. Он не произнес ни слова с момента сцены с искренним гневным «Майором». Поскольку он избегал даже приближаться к нам, я предположил, что он не хочет, чтобы его беспокоили, и предпочел даже не оглядываться на него. Откровенные обвинения «Майора» были похожи на удары дубиной, и мне очень хотелось, чтобы они не пропали даром. Но такое не преодолеть за короткое время. Прозрение, раскаяние и исправление — это братья и сестры, которые шагают тем медленнее, чем увереннее хотят добраться до цели!


«Пески ужаса», о которых я говорил, были видны у колодца, насколько хватало глаз. Но когда мы вышли за этот горизонт, мы заметили, что это была лишь сравнительно узкая полоса. Она шла от скалистого хребта, у подножия которого стоял колодец, и была с ним связана. Мы достигли границы этой линии утром, а затем поехали по местности, которую неспециалист счел бы самой бесплодной из всех «пустынь», но на самом деле ее можно было бы назвать только «выжженной землей» с «угасшим плодородием». Иногда она звучала под копытами наших лошадей так тяжело и так внушительно, будто мы ехали не по земле или камню, а по литому металлу. Даже ил Нила бесплоден, если в нем не хватает воды. Затем он покрывается бесчисленными трещинами и разломами, чтобы скрыть влагу от раскаленного зноя. Здесь, в вымершем районе Ардистана, на это, вероятно, ушли десятилетия после конца, пока ветер, свободно веющий со всех сторон, не изгладил эти разломы и трещины, превратив и выровняв всю местность до железной гладкой оболочки, смотревшей на нас со всех сторон, не показывая нам ни одного следа органической жизни.

Примерно в полдень мы заметили в прямом направлении перед собой несколько точек, отличающихся по цвету от земли, которые не двигались. Казалось, они ожидали нас, и так оно и было. Приблизившись, мы увидели, что это двое мужчин с навьюченными верблюдами, кому было поручено привести воду сюда. Было еще несколько таких постов, с помощью которых сформировали ретрансляционную линию от колодца до «Города мертвых» и обратно. Один, как я и ожидал, отказался отдать нам этот запас воды. «Пантера» сказал, что у нас все же есть свои собственные фляги со своей водой; но мы быстро с этим справились и взяли то, что нам было нужно. Он хотел, чтобы мы как можно скорее оказались в «Городе мертвых». Но мы по совершенно противоположной причине не трогали наш запас, чтобы потом как можно дольше сохранить его.

Так было и вечером. Мы нашли еще один пост с достаточным количеством воды, где мы должны были разбить лагерь. Нам тоже снова отказали, но с тем же успехом, что и в полдень. Мы присвоили то, в чем нам было отказано, и никто не посмел помешать нам в этом, скажем, действиями. О том, что пятьдесят человек вообще должны были держаться от нас подальше, уже упоминалось. Они это сделали. Даже их предводитель, майор, не счел возможным приблизиться к нам. 'Мир всегда оставался в стороне и даже по вечерам держался особняком подальше от нас. Он еще не обедал и теперь опять не ел. Несколько глотков воды — это все, что он выпил. Это причиняло мне боль. Я встал со своего места и подошел к нему. Он посмотрел на меня, когда я стал перед ним, и спросил:

— Ты идешь ко мне? Ты не боишься?
— Боюсь? — ответил я. — Нет!
— Но ты же должен бояться! Трепетать передо мной! Содрогаться передо мной. Отойди от меня!
— Не приходит в голову!
— Значит, ты хочешь сказать, что бывший майор, внезапно ставший полковником, солгал?
— Нет.
— Значит, ты ему веришь?
— Да.

Он в молчании подождал какое-то время. Затем продолжил спрашивать:

— Так ты считаешь правдой то, что он сказал, правдой?
— В главном — да. Факты сами по себе верны, хотя они кажутся преувеличенными в результате его гнева.

Тогда он разгневался:

— Какие же вы все ужасно искренние! Так внезапно! Вдруг!
— Я такой всегда!

Он снова посмотрел на меня.

— Да, ты! Сразу, еще впервые заговорив со мной! — И, указав на место прямо перед собой, он сказал мне: — Сядь! Сюда!

Я подчинился этой просьбе и сел напротив него. Когда я это сделал, он сказал:

— Я прошу принять тебя как полную правду то, в чем я уверяю тебя сейчас! Я ни на мгновение не верю, что являюсь тем бессердечным, жестоким злодеем, как меня теперь называют. Я думаю, что никогда не находил любви, кроме как от матери, и даже эта материнская любовь казалась мне не заслугой, которую я приписываю ей, а врожденным побуждением, повиноваться чему было ее обязанностью. Моя мать — единственное существо, кого я действительно любил, а также все еще люблю и до сегодняшнего дня, и честно говоря, испытывать такую большую благодарность к женщине, которая, действовала, скорее, по принуждению природы, а не по собственному свободному решению, это чудо, уж поверь. Отец мой был человеком очень рациональным, строгим, даже суровым, но я отнюдь не склонен считать теперь грехом, что эти его качества перешли ко мне по наследству. К этому прибавлялась такая жестокость, как мучить ближних из удовольствия или даже из похоти. Я тоже, как теперь понимаю, мог быть жестоким, но лишь потому, что считал бесчувственным обычного низкорожденного человека, предполагая нечувствительность к боли, невыносимой для нас, высших натур. Как мальчик мучает жука, мясник — его убойное животное, охотник — его дичь, а носильщик — его осла в убеждении, что это мучение воспринимается не как мучение, я считал, что мою строгость следует называть только строгостью, но не жестокостью, потому что нет никого, кому она причиняла бы такое горе как мне. Я смотрел на всех этих людей, стоящих ниже меня, как на стадо овец, ничего не чувствующих сквозь шерсть. Приласкай их, и они заблеют, ударь их, и они заблеют, им все равно! Выведи их на пастбище, чтобы они поели, они больше ничего не хотят! На ночь окружи защитой, чтобы они не были съедены, потому что ты сам единственный хищник, который съест их, как только они разжиреют! Стриги их столько раз, сколько захочешь! Потом убей и согрейся в мягком меху! Для этого они и существуют, не более того, а ты их господин, 'Мир, хозяин! Ты понимаешь это, Эфенди?
— Воистину, я это понимаю! Все это было бы совершенно правильно, если бы два твоих утверждения были правильными!
— Какие утверждения?
— Во-первых, то, что жук, животное на убой, дичь и осел чувствуют боль меньше, чем ты, а во-вторых, что ты совершеннее, чувствительнее, возвышеннее и ценнее в отличие от других людей. Поверь мне, если я тебя зарежу, твое мясо не будет вкуснее другого мяса, а из твоих костей получится не вкуснее бульон, чем из других костей. Волосы на твоей голове и бороде не годятся даже для того, чтобы их можно было использовать в качестве меха, и кто бы ни задумал сделать из твоей кожи башмаки, сапоги, седло или даже кожаные штаны, тот скоро обнаружит, что ее превосходит любая другая телячья или бычья кожа!
— Эфенди! Ты не слишком много себе позволяешь? — вмешался он.
— Ничего такого! — ответил я. — Какая может быть дерзость, если я открою тебе глаза? Как только ты станешь зрячим, ты сможешь не гневаться, а просто быть мне благодарным! Ты считал себя «высшим по природе», и я доказал тебе, что физически ты состоишь из точно таких же тканей, как и любой другой человек, и даже как те овцы, чьим «Господином», «'Миром» и «Повелителем» ты считаешь себя. Если ты действительно наделен привилегией, то ее можно искать только в духовно-душевной области. Теперь я прошу тебя, проведи исследование! В какой духовной сфере ты  преуспел? Я имею в виду, что ты сделал такого, что заслужил, чтобы Тебя называли духовным «'Миром», духовным «Владыкой», «Властелином Духа»?

Я остановился, чтобы выслушать, что он скажет. Но он молчал. Тогда я продолжил:

— Значит, ни в одной сфере! Ты не был ученым, поэтом, художником, знаменитым теологом, исследователем, изобретателем, ни...
— Но я был больше, чем все это, — вмешался он в мою речь. — Я был... государем!
— Да, ты был государем, верно! Но каким? Чем ты заслужил быть князем? Ты стал им самостоятельно? Или этот титул достался тебе по наследству так же, как и те ошибки, которые ты уже признал вместе с твоей строгостью, твоим холодным расчетом, твоей жестокостью? Что ты сделал как государь? Отличился ли ты от других князей или даже от других простых людей добрыми, благословенными делами? Назови мне эти подвиги! Какие законы ты установил, чтобы поднять благосостояние своего народа? Где дороги, улицы, школы, больницы, которые ты построил? Какие пустынные пространства ты превратил в нивы и пастбища? Каким образом ты заботился о бедных из твоего народа? Кто дает им работу, и кто дает им хлеб? Где находятся твои зерновые хранилища, твои амбары, которые ты можешь открыть, как только неурожай и голод проникнут на ваши улицы? Знаю, что прежние правители Ардистана возводили огромные сооружения, в которых семена и плоды земли хранились в неизмеримых количествах. Когда ты делал подобное?

Здесь я сделал перерыв. 'Мир и сейчас молчал. Он сидел сжавшись, обхватив колени и опустив голову. Я увидел, что пришло его время быть выкованным и воссозданным так, чтобы развеялась зола, и поэтому продолжил:

— А что ты сделал в сфере души, чтобы утверждать, что ты молишься лучше, благороднее, возвышеннее, чем другие? Ты когда-нибудь хотя бы пытался сделать здесь что-нибудь хорошее или даже необычайное? Как и каким образом, во-первых, обстоит дело с твоей собственной душой? Как она будет выглядеть, если ты когда-нибудь вернешь ее Тому, Кто дал ее тебе? А как насчет души твоей жены и твоих детей? Где были солнечные лучи, без которых и женщина, и ребенок чахнут и вянут? Кроме того, душа твоего окружения, твоего двора, твоей резиденции?

Я видел тебя, когда пришел к тебе, закутанного в тяжелые, плотные, внушительные и показные одежды, так глубоко скрывающие тебя, что ничего, совсем ничего от тебя не было видно. Были только одежды, только церемониал, только формальность, только наряды и одежды, но никакого содержания, никакой жизни и движения внутри, в глубине! А там, где что-то еще оставалось, там был страх или тревога, а также ложь и притворство, возмущение и предательство! Ну, и наконец, душа твоего народа! Что ты для нее сделал? Как ты приобрел ее? Как ты привлек ее к себе, чтобы она любила тебя, почитала тебя, доверяла тебе, радовалась с тобой, страдала вместе с тобой и была верна и готова стоять с тобой в любой роковой ситуации, в любой беде и опасности? Подумай о бедной, измученной и истерзанной душе угнетенного народа, которая ежедневно и ежечасно идет просить милостыню к престолу своего правителя, а он ни на миг не замечает этого!

Тут он вдруг вскочил, широко раскинул руки и попросил:

— Стой, Эфенди, остановись! Ты разогнался слишком сильно, слишком сильно! Так что хочется тебя задушить! Вот этими двумя моими руками, так-так-так! — Он сжал руки и задвигал ими, будто у него была моя шея между ними. Его зубы при этом скрежетали. Потом он сделал глубокий, глубокий вдох и продолжил более спокойным тоном:

— И все же я боюсь, что, если бы я убил тебя, я бы оплакивал и жалел тебя, как единственного, кого я уважаю, кого люблю, и в то же время боюсь! Ты ужасный человек! Ужасающий убийца! Ты только что убил во мне что-то, что я считал великим, высоким, благородным, бесконечно восхитительным! Справедливо это или не справедливо, выясниться! Правда, еще не совсем насмерть. Оно все еще корчится и кричит, катаясь по земле. Внутреннего человека не так легко убить как внешнего! Я должен знать, что мне теперь делать! Попытаться ли спасти и защитить его от тебя, или добить вместе с твоими ударами и столкнуть его туда, где трупы больше не оживают! Дай мне время; дай мне время, всего четверть часа! Когда оно закончится, я вернусь!

Он удалялся медленными шагами, чтобы исчезнуть в темноте ночи и остаться наедине с мыслями, которые проносились у него внутри. Но тут «Пантера», увидев это, угрожающим тоном воскликнул:

— Стоп! Остановись! Того, кого заподозрят в побеге, схватят мои всадники!

'Мир вернулся, но не удостоил его ответом, и снова сел там, где сидел.

— Эфенди, прошу тебя, — сказал он, — попробуй уснуть, хотя я уже не смогу! Ты открыл во мне врата не бесшумно, легко и осторожно, как принято открывать двери чужих комнат, а сильными ударами кулаков и ног, выбив и разбив эту дверь. Там, за этой дверью, ясно, тепло и светло. Проникают мысли и образы, о существовании которых я и не подозревал до сегодняшнего дня. Я должен рассмотреть их, я должен исследовать их, я должен говорить с ними, я должен спросить их, чего они хотят. А потом я должен ответить, оставаться им или нет. Наберись терпения, пока я не закончу с ними, я расскажу тебе все завтра!

Он лег на седло, как на подушку, вытянулся, тяжело и глубоко вздохнув, и теперь лежал тихо и неподвижно, устремив взгляд к звездам, и в этот момент у меня было только одно сердечное желание, чтобы звезды взошли и в нем, без чего всякая человеческая жизнь ни что иное как тьма, каким бы ярким искусственным светом не освещалась. Я не хотел с ним расставаться и тоже достал свое седло. Сразу заснуть мне было тоже невозможно. Там, где душа борется за возрождение жизни, нужно дать ей почувствовать, что совет и помощь всегда рядом.


Казалось, прошло уже больше часа, как он снова заговорил.

— Эфенди, ты спишь? — спросил он.
— Нет, — ответил я.
— Спи! Не беспокойся обо мне! Я не зря видел ваше Рождество, даже радовался ему не только наружно, но и внутренне! Могу я сообщить тебе результат нынешнего часа?
— Я прошу тебя об этом!
— Итак, послушай: старый, смелый майор, который так сильно обвинил меня сегодня и еще сильнее оскорбил, должен быть назначен не только полковником, но даже генералом. Как только мы счастливо вернемся домой, первым делом я объявлю ему об этом продвижении по службе. Ты доволен мной?
— Да благословит тебя Бог! — ответил я, очень обрадованный этой столь же большой, сколь и тяжелой победой, одержанной им над собой. — Да благословит тебя Бог! За этот час, когда ты лежал здесь, почти не двигаясь, ты сделал больше, чем за предыдущие долгие годы!
— Тогда прошу тебя, засыпай! Достаточно и того, что я буду бодрствовать всю ночь. Я не хочу, чтобы ты потерял покой из-за меня. Итак, давай скажем: спокойной ночи!
— Спокойной ночи!

После этих слов я перевернулся на другой бок и закрыл глаза. Как я был рад! Я хорошо знал, скольким я рисковал, когда так откровенно высказал ему свое мнение, ничего не приукрасив, но он не был ни аргентом (Аргент, нейзильбер – сплав меди, никеля и цинка. — Прим. перев.) или хрупким человеком, а созданным из настоящего, чистого, совершенно здорового материала, который ковка могла только очистить и облагородить, но не сломать и не испортить. Он прошел испытание, и теперь я был полон надежды, что он не остановится на этом и будет работать, поднимаясь от себя вверх. Эта мысль так успокоила меня, что я очень скоро заснул и оказался самым последним, кто проснулся утром.


На второй день нашей поездки местность, через которую мы проезжали, постепенно приобрела совершенно другой, очень интересный для меня облик. Она оживилась. Выражаясь таким образом, я на самом деле виню себя в логическом противоречии, потому что она оживилась — трупами. Мы действительно, сначала редко, но вскоре все больше и больше наталкивались на следы, сообщавшие нам, что эта пугающая пустыня когда-то была населена. Мы видели останки домов, либо поодиночке, либо даже небольшими группами, а иногда и целые вымершие деревни, лежавшие  на нашем пути. Там, где их можно было увидеть в большем количестве, всегда обнаруживалось, что раньше здесь был ручей, речка или еще какая-нибудь проточная или даже просто стоячая вода. Эти останки сохранились либо частично, либо полностью. Мы видели многочисленные карьеры, где добывался исключительно прочный строительный материал. Населенные пункты с их каменными стенами домов и выбитыми из несокрушимой глины панельными крышами часто имели такой вид, будто не много веков назад, а лишь совсем недавно жители покинули их. Время их ухода не становилось ясно наблюдателю, пока он часами — и снова и снова часами тщетно пытался обнаружить дерево, кустарник, траву или даже хотя бы одну травинку. Правда, деревья вообще, наверное, были, в прежних садах, на прежних тропах, о которых теперь можно было только догадываться, но уже не видеть; но они были всего лишь трупами. Это делало бесконечно грустным, часто ужасным, даже жутким впечатление от вида оставшихся бледных останков этих деревьев, иногда даже оставшихся кустарников. Они были полностью лишены коры, смяты и надломлены бурями и вопили к небу: «Увы и горе», что подавляло тем больше, что их нельзя было услышать. Неописуемое чувство возникло при виде останков, которые уже издали, я бы сказал, устремились навстречу нам в безжизненной наготе, почти без коры, листьев или ветвей. Лишь редкие прохожие останавливались, чтобы собрать дров для костра; все спешили как можно скорее оставить позади эти места ужаса. Так же как и мы.

'Мир очень хорошо знал этот своеобразный район, на самом деле ставший непрерывным скоплением трупов деревьев и домов. Я уже упоминал, что в годы юности он вместе со своим воспитателем и спутником часто пересекал «Город мертвых» и его окрестности, чтобы познакомиться с ними. Сегодня он уже не держался сзади и наедине с собой, а подъехал ко мне вперед и отделил меня от Халифа и «Пантеры», чтобы поговорить со мной. Конечно, это произошло на таком расстоянии от последнего, что тот не мог слышать, о чем мы говорили друг с другом. Я узнал, как назывались заброшенные населенные пункты, куда вели невидимые тропы, что пережили и сделали бывшие жители, и все остальное, что знал Правитель об этих вещах. Он также описал мне «Город мертвых», но я воздержусь от его описания здесь, потому что оно выходит далеко за рамки моего повествования. Он также упомянул о тамошних тюрьмах исключительно для военных и государственных преступников. Он тоже просмотрел их все и знал их досконально.

— Ты знаешь так же и номер пять, в который нас должны запереть? — поинтересовался я.
— Почти так же хорошо, как и все остальные, — ответил он.
— У нее есть секрет?
— Нет, о нет!
— Ты точно это знаешь?
— Воистину!
— Но Хранитель цистерны утверждал, что ты не знаешь всех тайн, которые существуют!
— Разве? Он утверждал это? А кто ему сказал, насколько много или мало я о них знаю? Он ведь может только догадываться, но знать ничего не может. Он всего лишь маленький, ничтожный чиновник, кому поручено следить за колодцем, цистерной, водоносами и их верблюдами. Таких людей все-таки не посвящают. Что он тебе сказал?

Я повторил ему весь свой разговор с этим человеком. Казалось, он все-таки стал более озабоченным.

— До сих пор он ничего не знал, — размышлял он, — но теперь он подслушал. Он слышал, о чем говорили между собой солдаты или даже офицеры. Значит, эти трое, кого он назвал, знают больше, чем я? Маха-лама из Джунубистана, Маха-лама из Ардистана и Баш Ислами, кому я позволил сбежать, потому что ты настоял. Первый теперь в безопасности; он находится у Уссулов. Второй тоже уже ничем не сможет мне навредить. Но третьего я надеюсь скоро схватить, и тогда мне не придет в голову снова освободить его!
— Наверное, здесь правильнее говорить о безобидности и безвредности? — спросил я. — Люди больше ничего не могут тебе сделать, я охотно признаю, но дело от этого не меняется.
— Что именно имеет значение? Что эти трое знают больше, чем ты. Если это правда, то есть тайны, которых ты сам не знаешь и которые из-за этого могут стать для нас чрезвычайно опасными.
— В этой опасности виноват ты, но не я!
— Почему?
— Если бы ты не заставил меня отпустить Баш Ислами, то он не смог бы ничего рассказать «Пантере»  о секретах «Города мертвых»!
— Ошибаешься! Я убежден, что оба они уже прежде полностью договорились друг с другом до того, как ты отпустил его. Ты только что дважды подряд обвинил меня, поэтому я спешу сказать тебе, что я считаю Баш Ислами человеком фанатичным, но в основном человеком благожелательным и справедливым, и что имею привычку исправлять сделанные мною ошибки. Еще предстоит выяснить, действительно ли то, что ты считаешь ошибкой, является ошибкой. Если мы сейчас столкнемся с опасностью, то она кроется не во мне, а в тебе, а именно в возможности того, что ты не знаешь всех тайн, которые, как утверждаешь, знаешь. Прежде всего, это зависит от того, действительно ли тюрьма номер пять так не опасна, как ты думаешь. Могу ли я спросить тебя, она отдельная или связана с другими зданиями?
— Она полностью отделена. Находится недалеко от берега пересохшей реки. Она построена исключительно добросовестно и без всяких хитростей, четырехугольная, состоящая из первого этажа и еще одного этажа с плоской крышей, с небольшими тюремными камерами наверху, но внизу с большими тюремными комнатами, в которых нас, во всяком случае, разместят. Она находится во дворе, вокруг которого идет стена не намного выше человеческого роста.
— Этот двор маленький?
— Нет, очень большой, потому что он по-прежнему содержит жилище главного надзирателя всех тамошних тюрем, и к ним примыкают несколько низких кладовых и конюшен, где будут размещаться наши лошади.
— Значит, в тюрьме нет двойных стен или подобных вещей, за которыми может скрываться какая-то тайна, то есть опасность, о которой мы не подозреваем?
— Нет. Да и не нужно было полагаться на такую скрытность, потому что нехватка воды достаточно сильна, чтобы предотвратить любую попытку побега. Тот, кто осмелится бежать, должен погибнуть на ходу. Вот почему мы должны сохранить всю нашу воду, иначе мы погибнем, как и все остальные! Надеюсь, теперь ты успокоился по этому поводу полностью!

К сожалению только не я. Совсем наоборот! Его уверенность показалась мне совершенно необоснованной и произвела совершенно противоположное впечатление его намерению. Хотя я ничего не сказал об этом, но решил удвоить свою обычную осторожность и не делать ни одного шага, предварительно не рассмотрев его со всех сторон.


В тот день мы проходили водные станции трижды, один раз утром, один раз в полдень и один раз во второй половине дня. Мы вели себя точно так же, как и вчера: мы экономили нашу воду и удовлетворяли наши потребности водой, найденной на этих постах. Чем дальше мы продвигались сегодня, тем больше становилось угасших свидетельств некогда яркой культуры. Отсюда мы увидели, что приближаемся к резиденции тех давних времен. Земля снова стала гористой, и когда незадолго до вечера мы достигли широкого хребта медленно поднимающегося, но очень высокого земляного вала, мы увидели, что наша цель находится перед нами глубоко внизу.

В другом, более подходящем месте можно привести подробное описание этого своеобразного мертвого города; на сегодня, вероятно, достаточно нескольких коротких замечаний.

Долина исчезнувшей реки тянулась здесь точно с севера на юг: теперь пересохшее русло делило ее на две неравные части , одну восточную и одну западную, первая, та, на которую мы сначала посмотрели вниз, была значительно шире другой. В ней был настоящий, я бы сказал, буржуазный город, а ту часть с другой стороны взгляд идентифицировал как военный город, как крепость.

Мы видели сотни улиц, переулков и улочек с тысячами и тысячами храмов, церквей, мечетей, дворцов, домов и хижин. И все это производило совершенно неописуемое впечатление заброшенности, безжизненности, смерти. Не было никаких следов зелени растений, животных и человеческих жизней. И все же выражение  «безжизненность»  и «смерть» было не совсем правильным. Слово «сон», возможно, было бы более точным, но опять же не так. Вообще, нет полного лингвистического обозначения чувства, захватившего меня мощно и непреодолимо, когда мой изумленный взгляд упал на это необычное, жесткое, пустынное, пустое море домов. Эти здания стояли точно так же, как стояли много веков назад. Почти ничего не было уничтожено. Только раскинувшиеся вдалеке хижины бедняков превратились в руины, в бесформенные груды, но сделавшиеся не пылью и землей, а твердыми, как железо.

И прекрасна же она была, эта бывшая столица и резиденция Ардистана! Когда я подумал о странно спроектированных высотах, между которыми она находилась, покрытых лесом и украшенных зеленеющими цветущими садами, мне в голову не пришло ни одного крупного европейского города, который, как я бы сказал, можно было бы сравнить с ней. Теперь она лежала там как труп! Нет, не как труп! Даже этот отпечаток неверен! Возможно, правильнее было бы думать о зиме без снега и льда, без мороза и холода, загоняющей все живое вглубь, так что исчезает каждый след. Но когда шаги весны раздаются издалека, она снова поднимается и начинает пульсировать в соках и крови заново. В крови... да, это слово, которое может быть ближе к правильному обозначению, чем любое другое. Этот город лежал перед нами, как обморочное тело прекрасной женщины, с лица которой сошла каждая капля крови. Бледный, жесткий, неподвижный! Но как только кровь из сердца вернется, обморочная вскочит, ее глаза засияют, щеки запылают, и, пережив бессилие, она станет нам только дороже и милее, чем была для нас прежде. Так же как и прежний Ард. Требовалось только вернуть исчезнувшую воду, чтобы снова наполнить людьми все эти теперь пустующие дворцы и позволить новой, более чистой и более высокой жизни, чем раньше, пульсировать по улицам и переулкам. Солнце уже приблизилось к горизонту, и теперь, когда его лучи мерцали над морем домов, казалось, что  жёсткие линии приходят в движение и будто бесчисленные исчезнувшие души возвращаются, чтобы приветствовать нас здесь, остановившихся в розовеющем вечере.

Эти созерцания быстро закончил командир со своими пятьюдесятью всадниками, намного опередивший нас, потому что не останавливался как мы, посмотреть на «Город мертвых». Он позвал нас. Он велел нам больше не медлить, потому что путь до тюрьмы номер пять еще далек, а до наступления темноты осталось всего полчаса. Мы последовали этому призыву.

Скользя взглядом по циклопическим стенам потустороннего города-крепости во время спуска вниз, я все же немного беспокоился об исходе нынешнего приключения. Эти стены и башни были такими крепкими и такими высокими, что для любого, хоть раз оказавшегося за ними, побег казался невозможным. Вот почему я спросил 'Мира об этом, но так, чтобы слышал только он:

— Неужели нас запрут вон там?
— Нет, — ответил он, — но даже если бы и так, тебе не нужно беспокоиться. Я знаю дорогу туда. Мне просто нужно захотеть стать свободным.
— Где наша номер пять?
— Возле крепостных стен, которые, кажется, пугают тебя. Ты увидишь глубокое русло реки и три каменных моста через нее. Другой берег искусственно замурован.  Замечаешь большое широкое отверстие, которое находится в этой стене? Немного ниже среднего моста?
— Да. Похоже, это устье более раннего подземного канала.
— Не канала, а притока, который сначала  открыто впадал в  основные русло, но позже был перекрыт. Над этим устьем находится большая свободная прибрежная площадь, с западной стороны которой можно увидеть прямоугольную стену, окружающую два здания, главное и пристройку. Первое — это наша тюрьма номер пять, второе — квартира верховного надзирателя, о которой я уже упоминал ранее.
— Хм! Эта тюрьма совсем не выглядит такой уж серьезной и опасной!
— Это тоже не так, даже совсем не так! Никто не сможет нас там удержать. Побег не только не невозможен, а даже очень легок. Единственная причина, по которой это запрещено, заключается в том, что если нет воды, придется испытывать жажду в пути. Но у нас ведь все фляги еще полные.
— Но нам нужно много! Пять человек, семь лошадей и четыре большие собаки! Они хотят пить! Это наша жизнь, и мы не должны относиться к ней слишком легкомысленно. Но пока что главный вопрос состоит в том, действительно ли наш номер пять является таким уж простым зданием, то есть, есть ли в нем тайные ходы, двойные стены или подобные вещи.
— Я могу это с уверенностью отрицать. Мальчиком я с тогдашним надзирателем ползал по всем закоулкам, он показал все остальное, то, что никому не было позволено знать.
— Значит, я могу молчать об этом?
— Обязательно!

Он сказал это таким убежденным тоном, что я поверил ему. Его бы оскорбило, если бы я все еще не воспринял это. Теперь мы в молчании спустились с горы и прямо через город, через средний мост, а затем, свернув налево за уже упомянутой площадью, подъехали к западной стороне, где находилась наша тюрьма. Но в действительности это совсем не походило на тюрьму! Уже упоминалось, что стена по периметру была не выше роста человека. Любой ребенок мог бы перелезть через нее. Когда мы подъехали к ней, я мог удобно смотреть во двор из седла, не вставая в стремена. Мы смогли осмотреть главное здание полностью. Не было ни одного защищенного окна ни на первом, ни на втором этаже. Оконные проемы смотрели на нас пустыми глазницами. Нужно было только выбраться, чтобы стать свободным! Разве это было не смешно? И это называли тюрьмой! Мне снова стало легко на сердце, ушла прежняя тяжесть.

Ворота находились не со стороны реки, а с другой стороны. Мы остановились перед ними. Солнце скрылось, начинались сумерки.



ГЛАВА 8


— У цели! — крикнул командир, махнув своим всадникам, чтобы они окружили нас с трех сторон, с четвертой мы оказались у стены.
— Да, у цели! — повторил «Генерал».

И «Пантера» сказал, глубоко и облегченно вздохнув, обращаясь к нам:

— Мы приехали! Теперь веселье прекращается, и начинается серьезное! Теперь мы, наконец, свободны?
— Да, — кивнул я, потому что 'Мир не ответил.
— И вы предаетесь своей судьбе?
— С радостью!
— То есть вы едете через эти ворота в тюремный двор, не сопротивляясь?
— Да. Мы обещали, поэтому мы это сделаем!

Халиф развязал его и генерала. Им вернули их оружие, а затем они спрыгнули со своих лошадей. «Пантера» странно изменился в лице. Он посмотрел на нас, никуда не торопившихся, насмешливым взглядом и сказал:

— Вообще-то я хотел бы получить ваших лошадей и собак. Но знаю, что эти бестии обучены тайным подвигам, поэтому предпочту воздержаться. Держите их! А теперь прощайте!

Он сам подошел к воротам, взялся за привязанный молоточек, и постучал. Ему тут же открыли. Казалось, они ждали этого стука. Во всяком случае, они видели, как мы пришли. Ворота, как я теперь увидел, были не простые, а двойные. Там было две внешние и две внутренние дверные створки. Одни выводили на свободу, другие — во двор. Между ними располагалась помещение, где принимали заключенных и выполняли обычные формальности. Это помещение было довольно большим, в нем нашлось  место для нас и наших лошадей и собак. Он говорил только о стене, но не об этой приемной, но, вероятно, это не было причиной для того, чтобы теперь снова впадать в подозрения и беспокойство. Времени на это тоже не было, потому что, когда распахнулись две наружные створки ворот, одновременно открылись и внутренние, и там появился человек, вероятно, чиновник, который велел нам войти. 'Мир сделал это немедленно. Я последовал за ним, а так же Халиф и два принца Уссулов безмолвно последовали за нами.

— Передайте от меня привет Джирбани и моему превосходному брату! — услышали мы крик «Пантеры», а затем внешние и внутренние створки ворот снова захлопнулись, и мы оказались в полной темноте.
— Аллах керим! — крикнул Халиф. — Что это? Ловушка?
— В любом случае, —  ответил я.
— Нет! — возразил 'Мир. — Надзиратель сейчас же откроет свои ворота. Снаружи, правда, останется закрыто.
— Но кто же это сделал? Не «Пантера».
— Так это же произошло с помощью какого-то устройства, каких здесь, в тюремном городе множество!
— Но ты же уверял меня, что в номере пятом нет таких подвохов! Спускаемся, быстро, быстро! И давайте попробуем открыть!

Но все же, пока я качался в седле, под нами раздался хриплый визг, как если бы стали вращаться несмазанные маслом колеса повозки, и пол начал опускаться. 'Мир громко закричал; Халиф закричал, и два принца Уссулов закричали. Четыре собаки залились громким лаем. Возник какой-то языческий шум. Но я молчал. Требовалось не терять голову, а сохранять полное хладнокровие, несмотря на размеры неожиданности. Мы опустились не слишком низко, может быть, на три-четыре человеческих роста. Теперь движение остановилось, но лишь на короткое время. Затем пол опустился так низко с одной стороны, что образовал наклонную плоскость, на которой мы не могли удержаться. Мы заскользили вниз по этой стороне, все мы, люди, лошади и собаки. Если бы наши животные не были такими благородными и послушными, это привело бы к ужасному беспорядку; а так мы отделались несколькими ударами и легкими ушибами.

— Зажигай свечи! Быстро, быстрее! — приказал мне 'Мир.
— Нет, без свечей! — ответил я.
— Почему?
— Подождем.

Снова послышался скрип. Пол отбросил нас в сторону и снова начал подниматься. В то же самое время сверху раздался голос «Пантеры»:

— Вы, наверное, не ожидали такого, негодяи? Это секрет Маха-ламы Джунубистана и моего старого, верного Баш Ислами!
— Никакого вреда! — ответил Халиф, громко смеясь. — Мы приглашаем себя на свадьбу, если его дочь взойдет на трон вместе с тобой!

Маленький крутой парень не мог заставить себя молчать. Он предпочел бы потерпеть что-нибудь еще, чем задержаться, чтобы вернуть «Пантере» удар. Тот что-то ответил, но мы уже не могли разобрать, потому что пол теперь оказался наверху, и соответственно, отверстие снова закрылось.


— Почему ты не хочешь света? — спросил меня 'Мир.
— Немного хочу, — ответил я. — Полагаю, что за нами еще следят, и они не должны узнать, что мы вполне способны освещать себя столько, сколько нам нужно. Ты хоть представляешь, где мы на самом деле находимся?
— Нет. Хотя я мог бы ответить тебе, конечно, мы находимся в тюрьме номер пять, но это не было бы разумным ответом.
— Впрочем, нет. Наше спасение зависит от того, останемся ли мы хладнокровными и не сделаем ни одного шага вперед, прежде чем совсем точно не сориентируемся, куда привел нас предыдущий шаг. Пусть каждый возьмет свою лошадь, а мы с Халифом еще и наших собак, чтобы они все оставались спокойными!

Потребовалось немного времени, чтобы это произошло, затем я продолжил:

— Во-первых, направление неба! В каком направлении мы соскользнули с пола?
— На запад, — ответил Халиф. — Наверху  я стоял лицом к западу и с тех пор не поворачивался.
— Это правда. Пространство, на котором стоит тюрьма, находится над устьем притока, о котором мы говорили, спускаясь с горы. Эта река течет прямо с запада в основном течении. Я очень точно запомнил две вещи: а именно, где находится ее устье и где находится тюрьма. Оно проходит как раз под тюремным двором. Итак, я убежден, что мы находимся в канале, который был искусственно изогнут в его естественном течении. Если мы сможем следовать по этому каналу в восточном направлении, то доберемся до его устья, которое мы видели, и тогда будем свободны. Но я подозреваю, что мы не сможем этого сделать. Его устроили так, чтобы ни один пленник не смог убежать. Что ты об этом знаешь?

Этот вопрос был адресован 'Миру.

— Ничего я не знаю, — ответил он, — продолжай говорить, Эфенди!

Я продолжил:

— Если мы последуем за каналом в западном направлении, то, во всяком случае, он приведет нас вглубь крепости под военным городом. Может быть, ты знаешь место, где он появляется там?
— Нет, к сожалению, ничего не знаю, — объяснил мне 'Мир, довольно громко. — Мне почти стыдно перед тобой! Я хвастался своими большими знаниями о «Городе мертвых»  и действительно был убежден в том, что владею ими, а едва мы прибыли и даже еще не устроились, как оказалось, что мое невежество больше моего знания!
— Это ничему не повредит! — утешил Халиф. — К тому же невежество — это тоже довольно красивая вещь. Иногда оно приносит человеку больше пользы, чем все знания. Просто должно быть немного веры, немного веры в Аллаха и Его воинство, которое Он посылает нам, когда нужно спасение. Сколько раз, предполагая, что довольно умен, я глубоко увязал во зле! А когда мое невежество представало передо мной во всей своей величине, и я молился об этом Аллаху о помощи, то, едва произнеся «Аминь», уже бывал спасен! Так что твое невежество ни в чем не повредит, ведь и со мной так же. Я и мой Эфенди оказывались в гораздо худших ситуациях, чем наша нынешняя, и все же мы всегда благополучно выходили из них. И на этот раз мы тоже узнаем, как помочь друг другу и здесь, и мой Сихди теперь расскажет нам, как мы должны начать. Осторожно!
— Почему же ты сам не хочешь подсказать? — спросил я его, признаюсь, немного иронично.
— Потому что я не знаю! — ответил он.
— Вот так! А я? Я должен это знать?
— Однако!
— Почему?
— Это твой долг! Когда-то ты приучил меня к тому, что ты думаешь, а я выполняю это. Все великие и знаменитые подвиги, что рассказывают о нас, зародились в твоем уме. Оттуда они перепрыгивали ко мне, в мои руки и ноги. Затем они стали действием и вышли в мир. Так должно быть и сейчас. Только подумай, Сихди! Что ты придумаешь, то мы и сделаем!
— Разве не может быть для разнообразия так, что вы подумаете, а потом я исполню это?
— Нет,  это невозможно. Нас четверо, а ты всего один. Ты не сможешь выполнить все то, что мы бы придумали. Так что пусть уж все останется как всегда.

Эта забава маленького Хаджи пришлась мне исключительно по душе. Беспечность, с которой он смотрел на наше положение, должна была успокоить и остальных. Я согласился с его мнением, присоединившись:

— Ну, хорошо! Постараюсь выполнить ваши пожелания. Сначала мы проверим, можно ли пройти по каналу, в котором мы находимся, на восток. В таком случае, как я уже говорил, мы вошли бы в основной приток через его устье, известное нам, и тогда сразу же стали бы свободны. Но я полагаю, что выхода с этой стороны больше нет. Во всяком случае, «Пантера»  очень внимательно изучил местность, прежде чем спустить нас сюда. Так что нам не остается ничего другого, как повернуть на запад.
— Итак, давайте начнем! Давайте зажжем свет! — нетерпеливо сказал 'Мир.
— Нет, пока что нет. Подождем еще. Я подозреваю, что наверху подслушивают. Не следует показывать, что мы обладаем светом, что мы размышляем о деле хладнокровно и неспешно, и поэтому мы отнюдь не в таком отчаянье, как, скорее всего, думают те, кто наверху.

Ему пришлось подчиниться, хотя и неохотно. Мы прождали, наверное, целый час, и оказалось, что я был прав. За это время дважды случалось, что подвижный пол там, наверху, опускался так далеко, что можно было смотреть вниз по краям. Мы также слышали голоса. Но они звучали так сдавленно, что мы не могли разобрать слов. Возможно, в этом ожидании и не было абсолютной необходимости, но я хотел обезопасить нас от наших врагов. Чем больше они убеждались в невозможности нашего побега, тем меньше обращали на нас внимания. Но когда прошел час, и они в третий раз не пошевелились, я открыл свой пакет, и мы зажгли свет.

И тут же выяснилось, что бежать с восточной стороны оказалось невозможным. Канал с этой стороны был не только завален, но даже забит такими большими и такими тяжелыми обломками скал, что всех наших сил не хватило даже на то, чтобы оторвать и сдвинуть с места хотя бы один. Так что нам не оставалось ничего другого, как повернуть в западную сторону.

Путь был открыт. Канал отнюдь не походил на узкую невысокую штольню шахты. Он был почти в два человеческих роста высотой и настолько широкий, что более дюжины человек могли идти рядом, не касаясь друг друга. В результате такой ширины в центре шел непрерывный ряд опор, поддерживавших потолок. Пол был полностью ровным и гладким. О нем позаботились. Он напоминал плоский глиняный пол. Там был очень хороший воздух и ни малейшего следа сырости.

— Это не похоже на водный канал, на приток реки! — сказал мне 'Мир.
— Значит, ты его не знаешь? — спросил я его.
— Нет. Я знаю только то, что уже сказал тебе, а именно, что приток впадал в основное течение в том месте, которое я тебе показал, и над его течением надстроили свод. Мысли о том, чтобы проникнуть в этот канал, у меня никогда не возникало. Какой длины он может быть?
— Это мы узнаем. Мы подсчитаем шаги. Мы вообще не должны воздерживаться от этого, если хотим сориентироваться позже.


Не каждому достался свет. Мы должны были экономить. Только две лампы были наполнены кунжутным маслом и зажжены, затем мы отправились в путь. Мы шли медленно, конечно, очень медленно, потому что огоньки были так малы, что и на три шага вперед не было видно. Мы могли в любой момент наткнуться на обрывок канала, на дыру, пропасть, коварную ловушку или на что-нибудь еще, способное нас погубить. Но ничего подобного не произошло. Мы прошли сто шагов, пятьсот, тысячу шагов...

— Это будет скучно! —  рассердился Халиф.
— Ты думаешь, что нас заперли здесь на короткое время? — спросил я его.
— Нет, это не так. Но если так пойдет и дальше, я сяду здесь и засну!

Когда мы отсчитали шестьсот шагов, я предположил, что километр пройден. Но мы прошли второй километр, так и не дойдя до конца. Мы вели лошадей за поводья. Собаки тоже держались позади нас, молча и без волнения. Но теперь они стали беспокойными. Они проталкивались вперед. Они хотели опередить нас, нам пришлось взять их на поводок, но они неохотно позволили это. Ухт внезапно остановилась, чтобы осмотреть участок земли. Затем она подняла нос, втянула воздух вытянутой шеей, а затем рванулась прочь. Издав громкий радостный вопль, она исчезла в надвигающейся на нас темноте, Ахт, Ху и Хи сразу же помчались за ней. Мы не смогли их удержать. Их голоса вызвали шум в длинном канале, тысячу раз отбрасывающем звуковые волны назад, будто легион дьяволов ревел и завывал.

— Джирбани? — спросил 'Мир.
— Возможно! — ответил Халиф. — Наш Джирбани и князь Чобанов! Поторопимся!

Собачьи голоса стихли, затем мы услышали человека. Но нельзя было понять ни одного слова. Реверберация усиливалась и чудовищно смешивала звуки. Вполне естественно, что наша прежняя медлительность закончилась. Мы поспешили вперед так быстро, как только могли. И они оба подошли к нам так же быстро. Да это были они: Джирбани и Садик, воистину первородный князь Чобанов!


Я воздерживаюсь от описания воссоединения. Они были заманены в ловушку совершенно таким же образом, как и мы. Они были убеждены, что должны вести переговоры с правителем Ардистана. Но им не так повезло, как нам. Их одолели, обезоружили и связали, и только когда они добрались до тюрьмы номер пять, то так же как и мы были неожиданно спущены в глубь. Потом внизу они сами освободили друг другу руки. Они находились внизу уже целых два дня без еды и воды. Особенно была велика их жажда, потому что пить им было нечего даже во время транспортировки. Мы хотели подать им воду прямо сейчас, здесь, на месте; но они сказали нам, что удобнее будет добраться с ними до конца канала, где пространство больше и там также есть место. Мы приняли это предложение.


За предыдущие два дня они не нашли другого выхода, кроме того, каким мы пришли тоже, и осторожно продолжали двигаться на ощупь, пока не заметили, что канал подходит к концу. Он был закрыт огромными каменными квадратными плитами, сделанными настолько искусно, что выглядели природными. Тонкие, хорошо подогнанные щели, соединенные друг с другом, казались естественными трещинами и разломами. Коридор расширялся, превращаясь  в большую четырехугольную комнату, похожую на зал, довольно просторную комнату с каменными сиденьями вдоль стен. Там мы и остановились.   

Здесь, в этом подземном помещении, освещенном лишь каким-то тихим сумраком, 'Мир и Джирбани впервые увидели друг друга. Сначала последний и его спутник получили воду. Тем временем я зажег некоторые из принесенных свечей, чтобы хотя бы на короткое время получить достаточное света для возможности ясно видеть друг друга. Тогда 'Мир протянул руку Джирбани, и тот крепко ее пожал. Они смотрели друг на друга, не говоря ни слова, даже без приветствия. Затем 'Мир сел на одну из скамеек и повернулся ко мне:

— Здесь не место для приветствий между князьями и военачальниками. То, что мы хотели поговорить и договориться друг с другом, было ложью «Пантеры». Но эта ложь превратилась в правду. Так рука Провидения превращает зло в добро. Но здесь этого не должно быть. Здесь мы даже не хозяева своей судьбы: как смеем мы желать руководить и направлять судьбы других! Здесь мы люди, нуждающиеся в помощи, люди, находящиеся в большой беде и тревоге. Как только это закончится, мы снова станем теми, кем были. Но теперь я обращаюсь к тебе, Эфенди, с вопросом, что ты думаешь о нашем нынешнем положении. Оно безнадежно или нет?

Тогда я ответил быстро и решительно:

— Мне даже не нужно проверять, чтобы утверждать, что о бесперспективности вообще не может быть речи.
— Благодарю тебя! Это успокаивает. Но если и здесь не найдется выхода?
— Тогда мы возвращаемся туда, откуда пришли. То, что пол приемной подвижен, до сих пор нам было невыгодно. Хотя у меня нет оснований предполагать, что это не может принести нам пользу. Когда земля поднимается и опускается, это происходит только благодаря использованию рычагов и грузов. Если бы эти механизмы были над землей, мы бы отказались от надежды. Но там, наверху, у ворот и у стены для них не было ни малейшего места. Значит, их можно искать только под землей, и я убежден, что мы их найдем. Если это произойдет, то ни одна «Пантера» не сможет удержать нас дольше, чем мы того пожелаем.
— Это звучит обнадеживающе! Кто бы мог подумать! Я полагался на свое знание здешних мест, а теперь должен полностью положиться на тебя! Хочешь сказать еще больше?
— Да. Еще не доказано, что здесь мы должны повернуть назад. Эта комната была сделана искусственно. Но вы не построите себе ни одной комнаты и ни одной будки, до которой, чтобы там обосноваться, придется пробежать почти четыре тысячи шагов под землей. Скорее я убежден, что здесь есть дверь, ведущая к свободе.
— Не вижу ни одной!
— Я тоже. Но давайте поищем. Правда, деревянной двери там нет. Если есть одна, то она из камня, сделанная из одного из тех больших кусков камня, так точно примыкающих друг к другу, как будто это не искусственные, а вполне естественные стыки. Но такая каменная дверь была бы слишком тяжелой и неуклюжей, чтобы ее можно было бы установить. Скорее можно предположить, что она ездит на колесах. Если это так, то она оставляет на земле следы, которые невозможно скрыть.
— Так ты имеешь в виду, что нам просто нужно просмотреть пол, чтобы увидеть, есть ли дверь или нет?
— Однако!
— Хорошо, давайте посмотрим!

Лампы и свечи опустили на землю, и едва это произошло, Халиф крикнул:

— Сихди, получилось, получилось!
— Что? — спросил я. — Так быстро?
— Да, так быстро, тотчас же! Одна дорожка... и еще одна, то есть две! Иди сюда!

 
Все было так, как он сказал. Пол образовывался из очень твердой, тяжелой каменной плиты с врезанными в ней двумя линиями углублений, которые не могли быть ничем иным, как колеей. Эта плита лежала не совсем горизонтально, а наклонно, она поднималась от стены и опускалась к другой стороне, значит, у нее был угол падения.  Она ударялась о вторую плиту из такого же твердого камня, на которой продолжались два следа, и та снова шла в гору. Становилось отчетливо видно, что груз, который должен был катиться по этим двум камням, двигался сначала вниз, а затем снова наверх. Так что все запускалось и снова останавливалось силой собственной тяжести.


Итак, рельсы, здесь были рельсы! Теперь интересно, какой камень образовывал дверной проем. Конечно, тот, что шел по рельсам. Мы исследовали его. Он стоял твердо. Он не дрогнул и не поддавался. Значит, его что-то удерживало. Если бы удалось снять это торможение, он бы сдвинулся в любом случае. Итак, мы приступили к тщательному обследованию того, что вокруг него. Очень скоро мы обнаружили два небольших пятна, отличающихся цветом от самого камня. Они находились почти на уровне груди над землей, справа и слева от дверного камня на стыке граней двух соседних камней. Я попытался соскрести их ногтем. Они осыпались. Теперь я взял нож; дело пошло быстрее. Открылись два узких отверстия или прорези, в точности похожие на отверстия в автоматах, куда вставляются монеты по пять и десять пенни. Они были замазаны поднятой с земли мокрой пылью, чтобы никто не заметил их. Это был точно такой же способ, каким делали невидимыми щели и трещины на «Водяном Ангеле», стоящем недалеко от ущелья Чатар. Это меня поразило.

— Дыра, дыра, замочная скважина! — сказал Халиф. — Не так ли, Сихди?
— Похоже на то, — согласился я.
— А там, с другой стороны, тоже?
— Хотелось бы увидеть!

Когда я убрал оттуда пыль, там тоже появилось очень похожее отверстие.

— Странно, очень странно! — удивился 'Мир. — А теперь ключ! Где он может находиться? Может быть, он спрятан где-то здесь!
— Я так не думаю, — ответил я. — Такой важный предмет не прячут там, где сильнее всего нуждаются в нем. Одну минуту!

Именно в этот момент я вспомнил про ключ-нож Маха-ламы Джунубистана, который я нашел на следующий день в том месте, где он отдыхал с «Главным министром». С ним все было в порядке. Я убрал его в самый безопасный угол моей седельной сумки. Теперь я вытащил его из нее и, согнув лезвие, привел его в то положение, что уже описывал в свое время. Затем я вставил острие в замочную скважину и повернул. Сработало! Я мог громко аплодировать! Ибо я подозревал, что от пригодности этого ножа будут зависеть и другие очень важные вещи.

— Он может открыть его, он может открыть его! — воскликнул 'Мир в великом изумлении.
— О, мой Эфенди может все, и я потом тоже! — ответил Халиф очень гордым тоном.
— Я говорил, что он может положиться на меня, а теперь я должен положиться на него! Пожалуйста, Эфенди, открой и другое отверстие.
— Пока не отойдешь в сторону, скорее, нет!

Он стоял прямо перед камнем, который следовало сдвинуть. Вот почему я добавил:

— Потому что тяжелая дверь сбросит тебя вниз и раздавит, как только откроется.

Тогда он быстро шагнул в сторону. Я вставил кончик ножа и в другое отверстие, и все сработало так же хорошо, как и там. Не успел я повернуть его, как камень сдвинулся с места. В результате собственного давления он покинул прежнее место, вышел из стены, скатился по первой плите, по второй и остановился. Несмотря на его вес во много центнеров, стоило на него слегка надавить, и тогда он возвращался на свое место в стене со второй на первую плиту. К нам ворвался прохладный чистый воздух. Лошади шумно вдыхали его.


— Спаслись! — воскликнул 'Мир.
— Ох! — усомнился Халиф.
— Не так громко! — предупредил я. — И быстро погасите свет! Мы ведь не знаем, куда идем! Наше спасение ни в коем случае не закончилось, я имею в виду, что, скорее, опасность только начинается. Давайте выйдем осторожно! И прежде всего, тихо, совсем тихо!


Снаружи было почти так же темно, как и внутри канала. Лишь через некоторое время, когда привыкли глаза, мы увидели, что находимся на своеобразной веранде, беседке, платформе или колоннаде, высеченной глубоко в скале так, что впереди оставались только мощные колонны, на которых покоилась верхняя скала. Скала над нами мешала видеть небо. Но когда мы прошли вперед, мы смогли увидеть звезды, сияющие над головой. Ясное четкое обозрение, конечно,  оставалось невозможно. Все очертания расплывались и сливались. 'Мир жил совсем другой жизнью, чем мы с Халифом. Его чувства оставались не обостренными. Он утверждал, что кроме звезд ничего не видит. Но мы, несмотря на неясность, очень хорошо заметили, что находимся в необычайно крутом углублении в земле, посреди которой стоял как бы престол с высоким крылатым объектом, может быть, фигурой.

— Теперь хотя бы представляешь, где мы находимся? — спросил я у 'Мира.
— Нет, — ответил он.
— Мы стоим в огромном круглом или овальном котловане с поднимающимися, как кажется,  почти  вертикально, стенами.
— Такого не было, — утверждал он.
— О, да! Он должен быть там, потому что я его вижу! В центре этого котла есть что-то вроде острова, а на нем фигура.
— Фигура? Что за фигура? — быстро спросил он.
— Наверное, Ангел, потому что я вижу крылья!

Тут он громко воскликнул:

— Защити нас Аллах от...


Я прервал его речь, схватив его за руку, и предупредил:

— Не так громко, не так громко! Мы должны быть осторожны!
 
Тогда он повторил и завершил свое междометие тише:

— Аллах да защитит нас от дьявола, которого девять раз избивали и десять раз побивали камнями! Кажется, мы находимся в самом ужасном и зловещем месте, какое есть на земле!
— В каком?
— У озера Маха-ламы!
— Озеро Маха-ламы? Никогда ничего не слышал об этом озере!
— Потому что ты чужой, издалека! Вообще из Европы! Однако в Азии оно печально известно и люди его избегают насколько возможно!
— Почему?
— Потому что здесь происходили зверства, богохульства, грехи и преступления не раз, а тысячи раз взывавшие от земли к небу и с небес к земле.
— Из-за кого?
— Из-за жрецов ламы.
— Кого?
— Всех, кто осмеливался противостоять им. На самом деле они были не ламами, а дьявольскими жрецами. О них рассказывают такие вещи, какие на самом деле следует считать по-человечески невозможными.
— Так расскажи! Мы, кажется, находимся в самом подходящем месте для таких историй. Давай, садись! Здесь стоят такие же скамейки, как и в последнем помещении канала.

Я потянул его к одной из этих длинных каменных скамеек. Он неохотно последовал за мной.

— Нельзя говорить об этом! — сказал он.
— Почему бы и нет?
— Потому что это опасно, тем более, что если бы чудо действительно произошло и мы оказались бы здесь на озере Маха-ламы. Сказано: горе тому, кто осмелится ступить на место прежнего озера или даже просто посмотреть вниз с вершины! Да и вообще, до него нельзя добраться. Никому и в голову не придет искать его, потому что известно, что это принесет только гибель. О нем не говорят, да и не думают о нем. Вот почему я только что сказал, что такого места вообще не существует. И потом, для меня еще ни в коем случае не доказано, что мы находимся на озере Маха-ламы.
— Это интересно, очень интересно! Какая связь с этим озером?
— Это легенда, однако, в нее верят!
— Ты тоже веришь?
— Почему я не должен? На земле есть много правдивого из того, что принимают за сказку!
— Я выражу эту твою мысль иначе: в большинстве сказок и преданий скрыто зерно истины или подсказка, которые надо искать, чтобы иметь возможность следовать им. Скорее всего, так же и здесь. Мы просим тебя рассказать!

Он некоторое время колебался. Ему пришлось бороться с приобретенной, привычной боязливостью, но теперь он начал:

— Это было в то время, когда приток еще не застраивался, а был открыт. В то время жил Маха-лама, самый известный из всех, кто существовал до тех пор. Его народ любил его, но дьявол ненавидел. Ему исполнилось сто лет, и в день своего рождения он гулял по берегу реки. При этом он подумал: «Если бы я мог прожить еще сто лет, как бы я осчастливил своих подданных!» Тогда дьявол встал перед ним и сказал: «Ты можешь, если хочешь!» Он поднял руку. Раздался такой ужасный грохот, что вся земля содрогнулась. Она расступилась перед Маха-ламой. Образовался глубокий обширный кратер, мгновенно поглотивший реку, а по границам его поднялись крутые каменные стены, полностью окружившие его. Ни одна человеческая нога не могла перейти через них. Маха-лама очень испугался, но дьявол сказал: «Успокойся, с тобой ничего не случится. Я пришел исполнить твое желание, а не для того, чтобы уничтожить тебя. Ты должен прожить ровно сто лет, и твой народ должен стать еще счастливее, чем сейчас. За это я попрошу у тебя только одного». Маха-лама спросил что, и дьявол ответил: «Вода реки, сейчас как бы исчезнувшая в этом кратере, поднимется, так что образуется озеро. В этом озере ты потопишь всех людей, оскорбивших и обидевших тебя. Больше я ничего от тебя не потребую». Тогда Маха-лама рассмеялся и сказал: «Я могу согласиться на это, потому что нет никого, кто оскорбил бы меня или обидел, все любят меня. Тем не менее, проживу ли я еще сто лет, если выполню твое желание?» «Да, даже дольше, чем сто лет. Ты будешь жить, пока не сбросишь в озеро столько людей, что оно высохнет и снова исчезнет. Никто не оскорбляет тебя, так что тебе некого винить. Но если кто-нибудь обидит тебя, а ты не утопишь его, то умрешь мгновенно, и душа твоя будет моей навеки». Желая прожить еще стол лет Маха-лама подписал этот пакт своей кровью. Он был убежден, что ему не придется пожертвовать ни одним человеком, потому что до сих пор все они любили его. Но когда люди увидели внезапно возникшую непреодолимую каменную стену и то, что за ней исчезла река, кормившая стольких людей, то все-таки нашелся  один человек, обвинивший Маха-ламу, который находился на месте катастрофы, когда это произошло. Тот хотел простить его, он ведь так привык к этому. Но тогда дьявол явился ему, показал ему скрытую дорогу к озеру, которую мог найти только он и никто другой, и дал ему всего один день, чтобы либо утопить этого человека, либо умереть самому и потерять свою душу. Тогда  Маха-лама повиновался. Человек таинственно исчез, и больше его никто не видел. Это вызвало подозрения в отношении Маха-ламы. Эти подозрения озвучили, но тот, кто это сделал, покинул свой дом и не вернулся. Так подозрения переросли в уверенность. Сторонники превратились в противников, друзья — во врагов, и наконец, его стали бояться и ненавидеть, как раньше уважали и любили. Вода уже давно заполнила озеро, пробурив себе брешь в его бывшем устье, и количество несчастных увеличилось, их, привязанных к тяжелым камням, бросали в глубину. Кратер, сначала почти без дна, заполнился. Озеро становилось все мельче и мельче. И еще не прошло и ста лет, как уже не осталось места для тел. Их вынесла на всеобщее обозрение речушка из теперь уже полностью заполненного озера в результате многотысячного убийства. Маха-лама превратился в изверга, лицемера, богохульника и преступника, и народ собрался вместе, чтобы наказать его. Но первым пришел дьявол и взял его, потому что это было для него оскорблением, за которое он не наказал. Каменные стены, воздвигнутые из земли дьявольской силой, вызывали отвращение и ненависть сразу с первого дня; но когда узнали, что произошло за ними, вдвойне. А когда позже даже приток большой рекой исчез, на весь город и его окрестности обрушилась пустыня и гибель, рассказывали, что каждую ночь, как только стемнеет, дух Маха-ламы появляется на берегу мертвого озера в ожидании того, кто выведет его из адских мук.

Теперь 'Мир замолчал. Его повествование подошло к концу. Мы тоже молчали. Впечатление от того, что мы услышали, было необычным. Во всяком случае, не только из-за самой истории, но и того места, где мы были.


Лишь после долгой паузы он добавил:

— Это было древнее сказание об озере Маха-ламы. Как ты думаешь, Эфенди, это ложь или правда?
— Вероятно, и то, и другое, а именно правда, окутанная ложью. Пока темно, ничего нельзя сказать, но эта загадка, вероятно, будет решена не иначе, чем все другие проблемы жизни, предстающие под видом преданий и сказок, ибо иначе они остались бы непостижимыми. Если фигура, стоящая перед нами, действительно Ангел, то, возможно, ты и есть тот человек, который пришел, чтобы избавить Маха-ламу от его адских мук.
— Я? — удивленно спросил он.
— Да, ты! — ответил я.
— Даже не представляю, что ты имеешь в виду! Я тебя не понимаю!
— В этом сейчас тоже нет необходимости. Тебе нужно не слышать, а видеть, что я имею в виду, но ты сможешь сделать это только с рассветом.
— Значит, ты не боишься озера Маха-Ламы, если оно действительно есть?
— Боюсь? Я жду его!
— А духи и призраки, о которых рассказывают?
— Они не существуют для меня. Я не спиритуалист и не оккультист, не провидец призраков и демонов. Наоборот! Сколько бы раз мне не говорили о «духах» и тому подобном, я рассматривал эти вещи с открытыми глазами и без исключения всегда узнавал, что то, что объявлялось неземным, являлось земным и обыденным, как и все другие земные и обыденные вещи. Я убежден, что и здесь речь пойдет об очень материальных вещах. Как на самом деле расположено это озеро по отношению к другим частям города?
— Ты видел город-крепость. А также высокие, крепкие стены цитадели?
— Да.
— Но западную часть цитадели ты не видел. Она не окружена стеной, а непосредственно опирается на каменное кольцо вокруг озера Маха-ламы. Это кольцо —  самая лучшая и естественная защита, какую никогда не могло бы создать искусство величайшего строителя крепостей. Затем, гораздо дальше находится западный горный хребет, ограничивающий внешнюю территорию города. Если оттуда подняться на самую высокую точку, то можно заглянуть внутрь озерного кратера. Однако видно немного, взгляд не проникает до самого дна. Но можно увидеть голову Ангела и верхнюю часть.
— Значит, в кратер действительно никто еще не проникал?
— Пока еще никто, насколько знаю. Правда, оказалось, что и о «Городе мертвых» я знаю не так много, как думал. Таким образом, может и не исключено, что были или даже есть такие люди и сегодня. Но я не верю в это, скорее в обратное...
— Если бы кто-то здесь был, мы, вероятно, нашли бы следы, по крайней мере, если бы это произошло совсем недавно. Но и здесь нам придется подождать, пока не наступит день. Нам желательно сначала поесть, потом поспать.
— Поспать? — спросил 'Мир. — В таком волнении.
— У тебя больше нет причин для волнения. Халиф поможет разложить вещи. Мы еще не ужинали, а лошадей и собак тоже надо накормить и напоить, но так, чтобы оставить назавтра воду и провизию. Надеюсь, мы найдем здесь все, что нужно, но...
— Все? — перебил меня маленький Хаджи. — Даже воду?
— Даже и воду! — Я продолжил. — Но осторожность побуждает нас все-таки приберечь кое-что еще на случай крайней необходимости.


Пока Халиф с помощью двух Уссулов распаковывал нашу еду и сначала кормил лошадей и собак, я пробрался к проему, через который мы пришли, чтобы исследовать его с той стороны, где мы сейчас находились. Я очень хотел запереть его, чтобы обезопасить себя от неожиданностей с канала. Правда, предусмотрительность не позволила мне снова зажечь лампу, но теперь, когда я узнал тайну затвора, мне, наверное, уже не нужны были глаза, а достаточно осязания, чтобы найти то, что я искал. Дверь должна была иметь возможность запираться не только изнутри, но и снаружи. Поэтому следовало ожидать, что снаружи тоже будут замочные скважины. Я предполагал, что они будут на такой же высоте и в очень похожем месте. Как только я это почувствовал, мои подозрения подтвердились. Мои кончики пальцев сразу же узнали две точки справа и слева от рассматриваемого дверного проема. С помощью своего ножа я освободил их от пыли, которой были загрунтованы и эти отверстия, а затем попробовал посмотреть, подойдет ли ключ. Он подошел. Там была прикреплена пружина, отскакивавшая вперед или назад при повороте, действовавшая как снаружи, так и изнутри. Теперь было совсем нетрудно запереть дверь. Просто нужно было следить, чтобы тяжелая каменная плита не задела и не раздавила. Теперь она находилась внутри. Сдвигать ее с того места, где она находился было нельзя, я должен был дотянуться до нее, потому что хотел снова выбраться наружу, а не оставаться в канале. Я прикинул, что это потребует довольно значительных усилий, потому что не было ручки, рычага или чего-то подобного, за что можно было бы ухватиться; но плита, на которой теперь покоился камень, была так точно рассчитана, судя по наклону именно наружу, что едва коснувшись колосса рукой, она сдвинулась. Мне просто нужно было отпрыгнуть назад как можно быстрее, чтобы не быть сбитым с ног. Когда она достигла своего места, она остановилась, и я услышал, как пружина щелкнула в своем углублении.


'Мир не остался с другими, а пошел со мной к двери. Он объяснил мне, что не может есть. Он не испытывал ни голода, ни даже малейших признаков аппетита. Теперь я проверил его пульс.  Действительно! У человека был жар!

— Ты заболел? — спросил я.
— Нет, ответил он.
— Значит, просто взволнован?
— Да, и очень! Я чувствую как стучит пульс в висках!
— Почему? Вот, почувствуй мой!
— Да ты, Эфенди, ты! Ты чужой, тебя это не касается! Но меня это захватывает внутренне и внешне! Скажи, нам нужно остановиться здесь?
— К чему этот вопрос?
— Потому что это мне не нравится и мучает! Я больше не могу сидеть на месте, больше не могу стоять на месте! Я должен бежать, должен двигаться! Я не знаю, что это такое. Я никогда не был таким беспокойным, таким напряженным!
— Так давай же! Я думаю, что мы можем осмелиться. Давай пройдем немного за эти колонны и их каменную крышу, выйдем на улицу, под звезды!
— Да, да, Эфенди, выйдем! На улицу! Под звезды! Как ужасно было там, в канале, в стоячем воздухе, в мертвой безжизненной тьме! Я ничего не говорил, но мне стало тогда так страшно! Так что давай!

Я взял его за руку. Мы покинули колоннаду и медленно вышли в ночь. Но не мы одни. Две мои собаки оставили свой корм и пошли сзади. Верные животные считали своим долгом не оставлять меня в этой тьме без своей защиты. Некоторое время мы шли, не разговаривая. Он не знал, сможет ли он рассказать мне, что его так глубоко тронуло, но я ждал, когда он начнет, потому что сам я, вероятно, уклонился бы от всякого общения и сделал бы его невозможным. Так мы шли все дальше и дальше. Мы видели над собой не весь небосвод, потому что высокие скалистые стены ограничивали нам обзор, но все же там сверкали звезды, и теперь новорожденная первая четверть Луны выступала узкой, тонкой дугой из-за самого высокого, самого крутого края скалы, заливая нас и все вокруг, таинственным сиянием. Потом мы увидели, что это действительно был Ангел, стоящий ровно посередине широкой пустынной площади, на краю которой мы теперь находились. Мы невольно направили свои шаги к нему.

— Да, мы на озере Маха-лама, — сказал он мне сейчас. — В этом нет никаких сомнений. Это Ангел, чью голову я видел столько раз, когда стоял на западных высотах и смотрел сюда с мальчишеским ужасом. Мы возвращаемся?
— Почему? Ты боишься?
— Почти! Да! И все же меня тянет сюда, как будто я должен что-то найти, как будто я давно неосознанно тосковал по нему! Эфенди, не смейся! Я не говорю глупо, я не говорю неправильно, я просто говорю тебе то, что чувствую!
— Кто бы мог здесь смеяться! Момент, когда душа человека начинает говорить, всегда является серьезным, великим, святым. Слушай, что она тебе говорит! Не перебивай ее! Не говори со мной снова, пока она не умолкнет!

Так что теперь он снова замолчал. Итак, большая, обширная, полностью ровная площадь, по которой мы теперь шагали к ее центру, раньше была озером, озером Маха-ламы! Когда мы повернули, то довольно хорошо увидели покинутую колоннаду, как ближайшую к нам точку. Она становилась тем более размытой, чем дальше удалялась. Казалось, она охватывала всю площадь, все прежнее озеро. Напротив, чем ближе мы подходили, тем яснее становился Ангел. Он заметно выше и резче поднялся перед нами. Он, конечно, был вдвое выше Ангела, обнаруженного недалеко от Ущелья Чатар, но его фигура была полностью и точно такой же. Казалось, что здешний был оригиналом того уменьшенного. Что, если я правильно угадал! Если бы он содержал воду!

Тут Ухт внезапно остановилась, подняла голову, затем и одну переднюю ногу, вытянула как можно дальше ею и заиграла ноздрями. Ее хвост висел. Но вскоре он приподнялся, покачнулся немного, потом все больше и больше и, наконец, завилял в известной мне нетерпеливой и уверенной манере. Ахт сделал то же самое. Теперь я был спокоен, полностью спокоен в отношении всего, что еще могло здесь произойти или встретиться нам. Мои собаки обнаружили первый след влаги. Здесь была вода. Ангел был ангелом колодца, точно так же, как и другой, уже упомянутый мной! Я, конечно, не спешил делать из этого факта сами собой разумеющиеся логичные выводы. Саге 'Мира пришлось сбросить маску и показать свой истинный образ. Правда не просто скрывалась за ней, а прямо-таки была превращена в ложь.

По мере того как мы шли дальше,собаки становились все более оживленными. Я запретил им шуметь. Они с удивлением смотрели туда-сюда то на меня, то на ангела. Они предположили, что я их не понял. Вот почему я их гладил и благодарил ласковыми словами. Тогда они сразу успокоились.

— Что это с твоими собаками? — спросил 'Мир. — Чего они хотят?
— Они сказали мне то, о чем ты тоже скоро узнаешь.
— Может быть, что-то плохое?
— Нет, что-то хорошее. Я надеюсь, что мы вообще увидим здесь только хорошее! Возможно, ты знаешь, давал ли Маха-лама своим жертвам что-нибудь есть и пить, прежде чем их бросали в озеро?
— Конечно, ничего!
— Откуда тебе это известно?
— Нетрудно представить! Людей, кого ловят и тут же бросают в воду, заранее не кормят и не поят!
— Ты уверен, что их всех убили сразу? Что Маха-лама вообще не делал исключений? Посмотри на эти колонны этой колоннады! Выкопать, выдолбить и вырезать их — это гигантская работа, вероятно, выполненная не трупами и даже не духами с призраками, а живыми, здоровыми, сильными и выносливыми людьми! И это были не просто пять, или десять, или двадцать, а сотни и сотни рабочих, получавших хорошую и обильную пищу. И еще нужнее была вода, а именно вода для работы и вода как питье для людей. Но где они, по-твоему, брали это?
— Конечно, из озера!
— Заполненного трупами?

Этот вопрос смутил его. Он немного помедлил, а затем признался:

— На это, Эфенди, я не могу дать тебе ответа. Известно только, что Маха-лама никогда не позволял себе даже одной капли воды из городских колодцев после озера.
— Ты точно это знаешь?
— Настолько точно, что это являлось одной из главных причин прийти к выводу, что он не оставляет своих жертв живыми, а убивает их мгновенно.
— Если он действительно не получал питьевой воды из города для рабочих, которые здесь работали, то, должно быть, у него на месте был фонтан, большой, очень большой и не иссякающий, способный доставить хотя бы столько, а, вероятно, и гораздо больше при необходимости.
— Ты действительно это имеешь в виду?
— Да, именно это я имею в виду! И где он был, этот колодец? Где он все еще стоит?
— Кто знает?
— Не ты?
— Нет, конечно, не я!
— Давай! Я покажу тебе!
— Кто, ты?
— Да, я!
— Незнакомец? Европеец? Совершенный чужестранец здесь?
— Да, так и есть! Пойдем!

Теперь мы стояли у Ангела. Я снова взял 'Мира за руку и повел его к основанию. Этот Ангел отличался от того, возле перешейка Эль-Чатар. Там он стоял на природной  скале, а здесь — на искусственно возведенных ступенях, ведущих прямо к подножию Ангела. Бесчисленные рабочие должны были копать здесь каждый день, здесь доступ должен быть легче, чем там, посреди пустыни. Ступени были невысокими, такой же высоты, как и обычные, то есть примерно шестнадцати-восемнадцати сантиметров. Так что подъем не утомлял. Поднимаясь, мне пришла в голову мысль, что следовало бы подождать наступления дня до тех пор, пока не станет светло, потому что тогда я, скорее всего, нашел бы люк и лестницу гораздо легче, чем сейчас. И если я удивлял 'Мира даже сейчас, мне показалось, что я хочу поразить его. Но на самом деле  нет. Я просто делал это прямо сейчас, чтобы использовать его настроение, степень которого сейчас была такой, что эффект должен был быть в два раза больше, чем позже.


Я предполагал, что у этого Ангела внутри будет совершенно такое же устройство, как и у другого, уже известного. К моей великой радости, оказалось, что и в этом я не ошибся. Когда мы поднялись наверх, я даже не стал искать следы расщелин, трещин и щелей, которые теперь, при скудном лунном свете, вероятно, было бы нелегко обнаружить, а просто направился прямо к соответствующей складке одеяния, пытаясь определить, подвижно это место или нет. Результат не повторился. Ось отказывалась снова функционировать после столь долгого времени. Но когда я применил более сильное давление, она все же повиновалась. Часть одеяния, на которую я надавил, вдавилась внутрь фигуры, и это подняло дверь люка, открывшего лестницу.

— Что это? — удивленно спросил 'Мир. — Ангел полый!
— Как видишь, — ответил я.
— Там проем! Можно ли спуститься туда?
— Да, можно!
— Куда?
— К колодцу, который я хочу тебе показать.
— К колодцу...? К колодцу?
— Да, именно, к колодцу! Давай, полезай за мной! Не нужно беспокоиться. Только на ощупь! Если ты крепко будешь держаться руками справа и слева, то не сможешь упасть.

Точно так же, как я это сказал, я осторожно продвигался вперед, все время думая об Ангеле Перешейка Чатар. Опять же, ступеньки вели справа налево. Они были прочными и очень хорошо сохранились. Я очень скрупулезно проверял каждую из них вытянутой вперед ногой. Здесь тоже их было ровно двадцать, и воздух тоже был таким же прохладным и тоже совсем не влажным. Но вопрос о том, действительно ли в этом колодце есть вода, я даже не задавал себе, потому что если  была в одном, то и в этом тоже. Для меня подразумевалось, что оба они были построены совершенно точно по  одному и тому же руководящему плану.

Достигнув пола верхнего этажа, я сразу же повернул направо, чтобы нащупать, верно ли, что мы найдем свет здесь таким же образом и в том же месте, что и там. Верно! Я почувствовал большой полый каменный куб, на котором в качестве крышки лежала тонкая легкая каменная плита, которую можно было сдвинуть. Я оттолкнул ее в сторону, просунул руку в появившееся отверстие... и что оказалось в моей руке? Длинный рулон из прочной кожи, перевязанный сверху и снизу, чтобы защитить его содержимое от влаги. Это содержимое состояло из очень хорошо сохранившихся свечей, сделанных из неочищенного воска, я тут же поджег фитиль одной. 'Мир все еще находился на середине лестницы. Он, азиатский высокородный аристократ не привык к таким вылазкам, тем более в темноте. Поэтому продвигался вперед медленно.

— У тебя есть еще и свеча? — спросил он. — Слава Аллаху! Я сейчас приду!

Я зажег еще одну и протянул ему, когда он подошел ко мне.

— Еще одна? Какая свеча! — При этом он изумленно смотрел на нее. — Где ты их взял?
— Там, в каменном ящике. Их еще много! И еще другие, очень полезные вещи для этого! Всего в избытке!
— Для нас?
— Да, для нас! Для кого еще? Ведь больше никого нет!
— Что ты за человек! Мастер на все руки, кудесник, волшебник!
— Не приходит даже в голову, совсем не приходит! Я совершенно обычный человек, не лучше и не хуже, не умнее и не глупее тысяч других!
— Но ты же все знаешь, все!
— И это тоже не приходит в голову! Я отнюдь не всеведущ. И теперь я также чувствую себя не лучше и не хуже любого другого человека: я могу знать только то, что знаю от других или то, что слышал и видел. А именно, я был с моим превосходным Хаджи Халифом Омаром точно в таком же водном Ангеле как здесь. Мы обыскали его сверху донизу. Этот, возможно, намного больше, но построен совершенно так же и так же оборудован внутри. Так что нет никакой заслуги, чтобы  знать здесь больше тебя, кто просто никогда не видел и не исследовал такого Ангела. Обрати внимание здесь на движущиеся колеса с направляющими ремнями, ковши и каменный желоб, в который попадает вода. Она поднимается с этажа на этаж...



ГЛАВА 9


— Чудо, чудо, чудо! —  перебил он меня. — Кто это построил?
— Мир Джиннистана.
— Невозможно!
— Почему невозможно?
— Здесь, посреди моей земли! В бывшей столице и резиденции Ардистана!
— Так ли это непостижимо?
— Воистину! И не только посреди земли и в центре резиденции, но даже посреди озера Маха-лама, что  оставалось тайной даже для меня и всех моих предшественников, не разгаданной ни одним из них!
— Так это и есть его секрет, тайна 'Мира Джиннистана, который обитает среди вас без вашего ведома, правит среди вас без вашего позволения, и знает вас всех от и до, а вы никогда не его видели!
— Ты шутишь, Эфенди!
— О нет! С полной святой серьезностью!
— Тогда я тебя не понимаю! На этот раз действительно нет! Вспомни, что по твоему мнению, никто другой не мог бы построить этот колодец, кроме одного только Маха-ламы, о котором я тебе рассказывал.
— Конечно, я так и думаю. Но предложение и все остальное он получил от 'Мира Джиннистана.
— Как ты собираешься это доказать?
— Посмотри туда!

Сказав это, я поднялся на край каменного ящика, из которого доставал восковые свечи, и посветил высоко вверх, где над лестницей был вырезан знак «'Мир Джиннистана», а прямо под ним на  древнем диалекте Брахмаварты можно было прочесть слово «Построен».

— Его знак, его знак! — воскликнул тот. — Я должен был видеть я, я! Это было дерзко, дерзко! Я должен был бы наказать за это, наказать!
— Зачем наказывать? — спросил я очень тихо. — Этот колодец причинил тебе вред?
— Нет! Но это оскорбление для меня, а оскорбление мне не нравится...

Он остановился посреди своей гневной фразы, потому что я быстро спрыгнул с ящика и подошел к нему совсем близко, подняв к нему свечу и посмотрел ему в лицо одним из тех взглядов, что нельзя «подделать» или «мимикрировать» потому что они вспыхивают прямо из души. Он не посмел продолжить разговор. Он опустил глаза и замолчал. Почти совсем тихо, но очень отчетливо я спросил:

— 'Мир Джиннистана, с которым ты враждуешь, дал этому твоему бедному мертвому городу спасительный колодец, который сможет снова напоить  и оживить, если ты, его господин, только захочешь. Вероятно, мы увидим, что он дал ему еще больше, гораздо больше, чем только эту воду. А теперь скажи, что дал ты? Что ты сделал, чтобы превратить эту смерть в жизнь? Этот некогда славный город, который сегодня был бы одним из самых прекрасных и знаменитых во всей Утренней стране, если бы твои предки были достойны этого, пришел к гибели от жестокости и бесчеловечности собственных правителей. Когда ты был еще ребенком, ты относился к его телу всего лишь как к пугалу, от которого надо уползать в ужасе и дрожи, выше твои мысли не поднимались. И когда ты стал мужчиной и правителем, эта чудесная долина, громко взывающая к тебе, повелителю, о милости и милосердии, о любви и спасении, служила тебе только как неумолимая бездна ненависти, возмездия, мести! Ни одного теплого взгляда не упало из твоих глаз на нее, изнемогающую! И вот услышав, что тот, кого ты терпеть не можешь, потому что у него сердце на всякую скорбь, на всякую беду, пришел сделать ей добро, спасти и искупить ее, ты вспыхиваешь и утверждаешь, что он тебя оскорбил, а ты не должен мириться с этим! Как ты мал, о 'Мир, как мал! И как ты вреден, как вреден! Для всего человечества! Для твоего народа! И для себя самого!
— Эфенди, ты становишься грубым!

Он сказал это больше c упреком, чем с гневом. Чувствовалось, что ему не столько больно, сколько он уже так удручен, что  не мог заставить себя выпятить грудь. Но я не растрогался этим, а продолжил точно в том же тоне:

— И подумай, на что ты посягаешь с этой своей гордостью, по крайней мере, здесь совсем не уместной! Ты же в ловушке! Ты же погибнешь, изнемогая! В такое положение снова поставила тебя только твоя огромная самоуверенность! Ты полагаешься на свои знания местности, теперь оказавшиеся совершенно недостаточными! Такой человек как ты, правитель, должен быть осторожен, чтобы не опуститься до такой неспособности помочь себе! Когда теряешь уважение, оно никогда не возвращается так же быстро, как ушло. Для нас с Халифом ты теперь всего лишь беспомощный ребенок, не больше! Ты не только находишься посреди царства смерти, но и еще среди живых врагов, потому что ты говоришь себе, что твои нынешние товарищи тебе не друзья.
— Я? Сказал сам? Вы, мои враги? Мне даже в голову не приходило говорить такое! Я, наоборот, считаю вас своими друзьями, настоящими, истинными, благородными друзьями! Вы не оставите меня!
— Нет, впрочем, мы такого не сделаем! Но помни, что Джирбани со своим войском стоял на границе твоей страны, и мы, Халиф и я, являемся его боевыми товарищами! Учти, что князь Чобанов может причислить себя к твоим врагам, а не к твоим друзьям не только из-за своего народа, но и из-за своего брата, которого ты сделал таким, какой он теперь! И помни, наконец, что и у двух принцев Уссульских нет никаких причин жертвовать собой ради тебя! На их родине прекрасно знают, что ты рассматриваешь их только как заложников, отправляешь их в тюрьму, когда захочешь, наказываешь и изгоняешь их войска, умаляешь и унижаешь их столько раз, сколько тебе нравится, заслуживают они этого или нет. Эти два честных, искренних человека совсем недавно снова оказались в «Городе мертвых» запертыми в темнице. Почему? Что они нарушили?
— Я же их снова освободил! — быстро вмешался он.
— Это меняет только следствия, но не сам факт! Они знали, что их жизнь висела на тонком волоске, на одном единственном слове из твоих уст. Теперь ты и сам здесь! Пойманный в ловушку, беспомощный, обреченный на смерть! Как ты думаешь, насколько велик и насколько пылок энтузиазм, с каким они теперь будут готовы принять участие в твоем спасении, жертвовать собой ради тебя? Ты веришь, что они любят тебя, или думаешь, что они боятся и ненавидят тебя?

Он не ответил, он молчал.

— Молчишь! Итак, посреди врагов, отрицать невозможно! А как взойдешь на высокий трон правителя, которому стоит лишь махнуть рукой, так мы все потеряем головы! И вот ты, кто не в силах спасти даже себя и уж тем более нас, чувствуешь себя оскорбленным водой, которой мы с тобой будем обязаны своим спасением! Ты будешь в долгу перед 'Миром Джинниста за свою и нашу жизнь, и я жду от тебя, что, по крайней мере, в нашем присутствии ты будешь говорить о нем уважительно и мирно, как подобает каждому говорящему о нем! А теперь давай продолжим спускаться!

Он последовал за мной, даже сейчас не сказав ни слова. Я вполне намеренно  говорил с ним таким образом и надеялся, что место, в котором мы находились, углубит впечатление от моих слов. Я обратил его особое внимание на слова над лестничными проемами, вместе означавшие «Построен для победы в борьбе за мир». Когда мы спустились вниз, мы оказались перед настоящим озером с чистейшей питьевой водой, настолько огромным было хранилище, собравшее ее. Он зачерпнул рукой и попробовал. Затем он сказал:

— Оставайся здесь!

Между стеной и водой шел каменный проход, поскольку свод, опирающийся на колоссальный центральный столб, был круглым, линия кромки воды тоже образовывала круг. 'Мир оставил меня. Он медленно шел по этой круговой линии, диаметр которой был настолько велик, что маленькое пламя свечи уже через короткое время исчезло в густой темноте. Оставались слышны только шаги. Было совершенно ясно слышно, что их звук поднимался к куполу, но не может спуститься вниз. Вот почему звуковые волны всех этих шагов собирались там наверху в грохот, а у меня здесь, внизу, звучал только как таинственный шепот нескольких падающих листьев. Потом и этот шорох прекратился. 'Мир стоял неподвижно.


Это была настолько странная ситуация, что невозможно описать. Через некоторое время он снова зашептал, но коротко. 'Мир сделал какое-то движение, вероятно, присел. И вот наступила долгая, долгая пауза, наверное, на полчаса, в течение которой ничего не происходило. Потом раздались такие своеобразные всхлипывающие, слегка фыркающие звуки. Может быть, он плакал? И совсем скоро над водой раздался громкий, даже оглушительный рев, который тремя короткими паузами разделился на четыре отдельных, яростных толчка. Вероятно, 'Мир, не думая о том, что я могу это слышать, в своем внутреннем волнении сделал несколько восклицаний, но они прозвучали не как отрывистые слова, а как странный звук, так что я не мог их понять. Но наверху, там, где все спутанное должно было снова раствориться, отдельные звуки и слова снова воссоединились по закону звука и вернулись ко мне так тихо, так доверительно и вместе с тем так ясно, как будто дорогой человек, кого мы любим, подносит губы к нашим ушам, чтобы сказать нам что-то приятное.

Он плакал:

— Он прав... И я хочу... Я хочу...! Я желаю...!

Это было то, что вырвалось из его души, это осознание и эта решимость. Эти слова вырвались из его сердца непроизвольно и неосознанно, и теперь он, наверное, даже не думал о том, слышал и понял ли их я или нет. Потом он вернулся, но с другой стороны. Он обошел вокруг бассейна. Он прошел мимо меня со свечой в руке, не говоря ни слова, и поднялся по лестнице. Как сильно он, должно быть, сосредоточился! Я последовал за ним, не сердясь на него из-за такой беспечности! Войдя в верхнюю комнату, он, не останавливаясь, задул свечу, положил ее туда, откуда я ее взял, и пошел к выходу. Я сделал то же самое, но менее поспешно, чем он.

Когда я вышел по лестнице на улицу, мои собаки, оставленные здесь, приветствовали меня. Они боялись за меня и теперь забирались на меня передними лапами, чтобы нежно прижаться ко мне. 'Мир уже спустился по просторным ступеням. Он стоял на самой нижней и ждал меня. Он вымолвил всего два слова со времени моей обличительной речи, но теперь, когда я спустился к нему, он произнес:

— Эфенди, что ты за человек! То, на чем ты настаиваешь, ты выполняешь независимо от боли!
— Было ли это хорошим или плохим?
— Это было хорошим!
— Так привыкай к этому так же, как привык я! Надо  всегда осуществлять добро, как бы ни было больно или нет. Только резонеры считают исцеляющую боль злом.
— Боль была, да, боль! И не малая! Я подумал там, стоя у воды, что я должен прыгнуть и утопиться. Но потом я вспомнил о своей матери, о той, единственной, кто любила меня. Как будто она стояла рядом со мной и помогала мне перенести твои тяжелые слова. Тогда я понял, что ты был прав во всем, что я видел и слышал от тебя. И я признал это, чтобы больше не обманываться. Я громко крикнул об этом над водой, так что казалось, все вот-вот рухнет. Ты, должно быть, слышал шум, который это произвело. Но нельзя было понять ни слова. Теперь ты идешь к товарищам?
— Да.
— Я останусь здесь и подожду. Прошу тебя передать Джирбани и принцу Чобанов, что я хотел бы поговорить с ними сейчас здесь на этом месте. Передашь?
— С большой радостью! Да благословит тебя Бог! И не только тебя, но и всех, с кем будешь разговаривать!

Я пошел со своими собаками. Он остался один. Но не прошел еще и двадцати шагов, как услышал его голос позади себя:

— Эфенди!
— Что? — спросил я, остановившись.
— Я прочитал то, что ты мне показал: «Построен для победы за мир!» И я не только прочитал это, но и думал об этом там внизу у воды! Никто не может дать того, чего у него нет. Я не могу дать мир своему народу, если не имею его в себе. Правильно?
— Да. Вот почему 'Мир Джиннистана создал этот колодец в твоих собственных недрах внутри твоей страны, подумай об этом.
— Я это сделаю! Просто хотел сказать тебе сейчас, что можешь не волноваться. Твое жало действует, и твоя трепка на пользу! А теперь иди!
— Благодарю тебя!
— Нет, я тебя!


Когда я прибыл к товарищам, они только что закончили ужинать. Я сразу же решил наверстать упущенное и сообщил Джирбани и принцу Чобанов то, что 'Мир передал им. Они оба были готовы выполнить его просьбу сразу же.

— Это будет важный, очень важный разговор! — сказал Джирбани. — От него зависит многое, очень многое, наверное, весь мир! А ты, Эфенди, еще не рассказал мне о том, что пережил с тех пор, как покинул меня. Вероятно, было бы лучше, если бы я мог подробнее поговорить с тобой перед этим разговором с 'Миром.
— Неужели ты действительно еще ничего не узнал? — спросил я улыбаясь. — Нужно ли было Халифу так молчать? Это было бы впервые в его жизни!
— Нет, Сихди, я не молчал, — быстро спохватился маленький Хаджи. — Я быстро все рассказал, все, все! Времени до твоего возвращения было мало, поэтому я торопился, очень спешил. Но теперь они тоже все знают, и поэтому нет необходимости начинать все сначала и снова проходить через наши приключения. И если я что-то забыл или упустил, то вернусь к этому уже сам, чтобы восполнить и наверстать упущенное. В этом я даю тебе слово!
— Твое слово не нужно, дорогой Халиф, — рассмеялся я. — Я полностью убежден в истинности того, что ты мне говоришь, даже без особого подтверждения.
— Да, так я и есть, именно так! Правдиво в высшей степени! Благодарю тебя, Сихди, за это свидетельство из твоих уст. Это хорошо для моего сердца!

При всем том само собой разумелось, что, будь я рассказчиком, то, вероятно, открывал бы события и людей с другой стороны, чем Халиф, но времени было слишком мало, чтобы ввести в курс Джирбани до того, как он отправится к 'Миру. И, кстати, человек не должен думать, что он совершенно незаменим в управлении своими жизненными событиями. Протянутая нам рука помощи тем безопаснее приведет все к доброму концу, чем меньше мы ей мешаем.


Когда Джирбани и Принц покинули нас, я поужинал, потом открыл все наши фляги и напоил оставшейся водой лошадей и собак. Того, что они уже получили, было недостаточно, потому что мы считали, что должны были экономить. Но теперь бережливость была уже не нужна. Халиф, конечно, тут же напомнил мне, что воду все-таки надо бы оставить на завтра.

— Или здесь есть вода? — спросил он.
— Да, — ответил я.
— Где? Конечно, там, в Ангеле?
— Однако.
— Неужели ты был внутри?
— Положительный ответ.
— Как он выглядит? Как устроен?
— Точно так же, как Ангел у Перешейка Чатар. Но воды в нем еще больше, намного больше.
— Hamdulillah! Тогда мы победили, победили, победили! Я сейчас же пойду, чтобы показать этим двум нашим спутникам внешний облик и внутреннее колесное устройство Ангела!

Он быстро поднялся со своего места и велел двум князьям Уссулов следовать за ним. Они были молчаливыми добросердечными людьми, они чувствовали себя самыми счастливыми, когда их оставляли без внимания. Они говорили лишь тогда, когда их спрашивали. Ни один из них по собственному желанию даже ни разу не обратился ко мне ни словом. Правда, их отношения с Халифом не казались совсем уж молчаливыми, об этом он позаботился по-своему. Теперь, когда они должны были последовать за ним вслед за Ангелом, они вопросительно посмотрели на меня, возможно ли, что я разрешаю им это. Я покачал головой:

— Прошу тебя остаться, Халиф. Ты не можешь пойти сейчас.
— Почему бы и нет?
— Потому что сейчас там 'Мир разговаривает с Джирбани и его спутником.
— Мы не побеспокоим их. Мы молча пройдем мимо.
— Даже просто увидеть тебя уже было бы нарушением, это направило бы мысли 'Мира к внутреннему устройству Ангела и таким образом отклонило бы его от главного направления его размышлений.
— Главное направление? Размышления? Отвлеку! Сихди, я тебя не совсем понимаю! Как только у меня появляется мысль и у нее есть главное направление, хотел бы видеть человека, кто мог бы помешать ей дойти до конца, или отвлечь меня от моей мысли или моей мысли о себе или о нем и обо мне, то есть обо всех нас, от главного направления. Но теперь я твой настоящий друг и защитник, и поэтому в этот раз я тоже сделаю то, что ты пожелаешь. Так что давайте останемся здесь. Я не оставлю тебя в покое, Эфенди!
— Благодарю тебя, Халиф, за защиту! Как только наступит день, будет чем заняться. Мы не знаем, что нас ждет. Давайте наберемся сил и пока что поспим!


Я подошел к Сиру, который лег по моему знаку, чтобы служить мне компаньоном во сне и подушкой. Я ласково поглаживал его и заснул при этом, он, наверное, тоже. Когда я проснулся, не только ночь, но и рассвет уже миновали, и ясный день опустился на место, бывшее когда-то озером Маха-ламы. Халиф все еще спал, оба Уссула тоже. 'Мир отсутствовал. Джирбани и Принц Чобанов сидели рядом и тихо разговаривали друг с другом. Я встал, подошел и сел рядом с ними, но предварительно окинул изучающим взглядом место, где мы находились.


Могу сказать, что меня охватило глубокое изумление, очень странный святой, вернее, только наполовину священный ужас, потому что среди торжественного одиночества и тишины вокруг, ухмылялась мысль, что в глубине сегодняшнего настоящего, то есть в прошлом, скрывался жуткий, ужасный осадок, нарушающий нынешнюю, глубоко трогательную тишину. Эта тишина показалась мне не тишиной смерти, а тишиной после пережитых мук, терзаний и страданий.


Площадь прежнего озера была настолько большой, что мы могли видеть в уменьшенной перспективе его противоположную сторону, и все, находящееся от нам на высоте ста пятидесяти или двухсот футов, казалось всего в два-три метра высотой. Поверхность прежней глубины, теперь выровненная, походила на идеальную плоскость столешницы. Не было видно ни малейшей неровности, конечно, кроме  Ангела, стоявшего в центре. Но каменные стены поднимались так высоко и круто, что не оставляли даже малой узкой расщелины, они возвышались вокруг, как гигантские стены колоссального цирка, оставшегося от самой седой древности, где недоставало разве что тесаных сидений, но не пространства  для кровавой бойни между человеком и зверем, чтобы убить человечное животное и развлечь человека-зверя. Казалось невозможным, чтобы эти каменные скалы, выглядящие как идеальные стены, создала исключительно природа. Не имелось ни малейшего выступа, ни малейшего отклонения от перпендикулярной поверхности. Совершенно определенно, здесь участвовали человеческие руки. Но сколько же тысяч их должно было быть! И как здесь, внутри, постарались предотвратить восхождение на скалу, так позже мы увидели, что и снаружи выровняли и сделали невозможным для подъема любое место снаружи по зубчатым острым каменным зубцам или спуск к озеру.


Что здесь поработали человеческие руки и притом долго, я увидел сразу же, глядя на обрамление  равнины. Работа была двойной; она касалась частично внешней поверхности скалы, частично внутренней части скалы. Внешне, как уже было сказано, стена была вертикальной и гладкой. Там, где имелись пробелы, они были заполнены, причем настолько поразительно, что только очень острый глаз мог обнаружить разницу между работой природы и человека. Затем прорубили очень высокий и очень глубокий потайной ход, опоясывавший внизу все озеро. Более чем удивительное достижение! В любом случае, работа на несколько веков! Через каждые двадцать шагов параллельно в два ряда виднелись огромные массивные колонны, поднимающиеся вверх по хорошо отмеренной дуге с обеих сторон и внутри, чтобы нести покоящуюся на них скалу. Отсюда возникло чудо колоннады, которая, если смотреть снаружи, была похожа на непрерывную цепочку колонн, опоясывающих гигантское основание каменного круга. Она была такой широкой, что двенадцать человек, не касаясь друг друга, могли идти бок о бок рядом, и высотой в два обычных этажа. Отсюда следует, что внутренняя стена колоннады отступала примерно на десять метров от главной стены скалы. Не было видно ни малейшего следа дверных проемов. И все же двери должны были быть, потому что там имелись окна, хотя и не такой формы, которой обозначают слово окно. Это подводит меня ко второму виду гигантской работы, а именно относящемуся не к внешнему виду скалы, а к внутреннему.


У меня были основания полагать, что эта могучая круглая скала имеет «внутреннюю часть», что она не цельная, а полая, что она была высечена, и озеро постепенно наполнилось добытым материалом. В этой скале были комнаты, много и отчасти, очень больших и очень высоких, а может быть, и очень глубоких помещений. Я сделал этот вывод из множества отверстий, которые я назвал «окнами». Они напоминали длинные узкие четырехугольные вертикальные вентиляционные и световые отверстия, особенно часто встречающиеся в сельской местности на стенах амбаров, сеновалов и подобных им кладовых. Они больше походили на бойницы, чем на окна. Таких скоплений здесь было бесчисленное множество, причем распределенных исключительно регулярно. Между двумя колоннами или столбами размещались по четыре штуки, а именно по две пары. Одна пара находилась на стене за колоннадой под сводом в глубине, а другая пара была высоко на главной и внешней стене, вероятно, на двадцать футов выше предыдущих. Эти бойницы были около двух футов в ширину и пяти футов в высоту. Со стороны было видно, что они идут не ровно внутрь, а вниз, то есть с внутренним спуском. Это позволяло беспрепятственно проникать свету, как если бы эти отверстия были расположены горизонтально. Кроме того, между каждой парой колонн в верхней и средней точках сводчатого потолка имелось отверстие для воздуха, достаточно большое, чтобы в него поместилась сжатая рука человека. Соответственно, внутреннее соединение включало циркуляцию воздуха, во всяком случае, достаточного, чтобы освободить немалое помещение от пыли и загрязненного воздуха. По этим и другим причинам я подозревал здесь много важных интерьеров, хотя ни одной двери не было видно. Но я был убежден, что если мы поставим перед собой задачу исследовать, то непременно обнаружим одну, потом несколько и, наконец, еще больше. Сейчас для этого не время еще не наступило. До сих пор я описывал только то, что заметил сразу после первого осмотра. Это должно было быть исследовано позже. Но сейчас мне нужно было поговорить с Джирбани и его спутником, чтобы узнать, обсуждалось ли с 'Миром что-нибудь из того, что я должен был узнать.

— Сахиб, только что о тебе шла речь, — сказал Джирбани, который, как известно, больше всего любил называть меня «Сахиб». (Сахиб — вежливое название европейца, также применяется как титул правителя или божества в Индии. — Прим. перев.)  — Это была большая, прекрасная, я бы сказал сказал, благословенная ночь!
— Случилось что-то важное? — спросил я.
— Нет, на самом деле ничего важного. И все же! Что-то бесконечно важное, важное для Ардистана в высшей степени!
— Могу я узнать?
— Ты уже знаешь!

При этих словах он улыбнулся мне.

— А-а! Ты имеешь в виду то изменение, что в настоящее время происходит внутри 'Мира?
— Да, именно это. Он рассказал нам все, все, и это прозвучало совсем не так, как рассказывал твой Халиф. Какой ты смелый, храбрый, отважный человек!
— Просто обдумывающий и вычисляющий, не больше! И как только размышление приводит меня к хорошему решению, я не оставлю его, а довожу до конца, даже если это означает риск прослыть грубым и безрассудным
— В последнее время ты неоднократно подходил очень близко к этой опасности, очень, очень!
— Он жаловался?
— О, нет! Ни словом! Он только хвалил, причем, как я полагаю, искренне. Я должен сказать тебе это, чтобы ты успокоился по поводу того, что и как он думает и говорит о тебе. Он вообще ни на кого не жаловался, даже на своих противников и мятежников. И о себе он не сожалел. От самонадеянности, притязаний и высокомерия не осталось и следа. Мы говорили о вере, о религиях Земли, о ценности наук, о благородном искусстве, о счастье народов, об обязательствах человека по отношению к своим людям и о всевозможных других вопросах, обычно называемые «вопросами человечества». В нем слышалось горячее искреннее желание сориентироваться по этим вопросам по нам, по себе. Он представляется мне первым добрым полезным плодом до сих пор бесполезного, возможно, даже ядовитого дерева. Твое присутствие в Арде оказало превосходное влияние. Особенно глубоко его захватило Рождественское празднование. Я считаю, что он на пути к тому, чтобы стать христианином, и, притом, очень серьезным. До сих пор он презирал и ненавидел эту Вечернюю страну, но теперь уже начинает ценить ее и любить. Это впечатлило его.

Когда Джирбани сделал здесь перерыв, вмешался Первенец Чобанов:

— Представьте себе это место! Этот очерченный фрагмент звездного неба с таинственным зарождающимся полумесяцем над невиданном ранее озером Маха-ламы! Подумайте о мыслях, предчувствиях и чувствах, которые это пробуждает! И подумайте о нас, троих мужчинах, каждого по-своему, каждого по-своему, каждого по-своему поставленных Провидением на необычное место! Эти трое мужчин впервые собрались вместе, обреченные на смерть, но отнюдь не отчаявшиеся! Они надеются, что их спасет европеец, которого они чтят, кого они любят, кому доверяют, потому что он пришел к нам не для того, чтобы эксплуатировать их, а из истинного, настоящего человеколюбия, что только было заповедано Мухаммедом, но на самом деле явлено Христом и установлено в качестве правителя! И размышляя о святости, важности и величии обсуждаемых вопросов, вы поверите, что часы этой прошедшей ночи были поистине возвышенными. Об этом говорили только в общих чертах, не затрагивая  ничего конкретного. В частности, каждый из нас избегал даже отдаленно упоминать о делах и отношениях, возникших между нами. В любом случае, это еще только предстояло. А между тем, я чувствовал, что там, во время нашей беседы у Ангела Воды, решалась будущая судьба здешних народов, причем благоприятным, счастливым, мирным путем!
— Я верю в это, хотя мне не посчастливилось стать четвертым среди вас. Где сейчас 'Мир? Он не пришел сюда?
— Когда началось утро, и мы расстались, он сказал, что теперь ему еще не до сна. Он совершит экскурсию по озеру, а потом устроится здесь.
— Как неосторожно с его стороны! Хотя это и маловероятно, но все же возможно, что мы в этом месте не одни. Как легко он может попасть в опасность, с которой может не справиться сам! А ведь 'Мир не обычный человек. Он должен учитывать ценность, которая его личность имеет не только для него самого, но и для других! Но я думаю, что мы увидим его. Там кто-то идет.


Действительно, вдали за колоннами появилась точка, идущая к нам. Когда она приблизилась, мы узнали в этом человеке 'Мира. Сегодня у него было совершенно своеобразное лицо. Оно было похоже на лицо голодающего, факира, кающегося. Его глаза светились. Его щеки запали. Его голос звучал несколько хрипло, так сказать, «обложено». У него была лихорадка, я видел это по его лицу, хотя он изо всех сил старался это скрыть. Мы встали, когда он подошел к нам, и поприветствовали его. Он подал мне руку и сказал:

— Такой ночи, как прошлая, у меня еще никогда не было. А утро еще более таинственное и загадочное. Дайте мне напиться! Я хочу пить.
— Вода закончилась, нам нужно добраться до Ангела, — ответил я. — Ты также должен поесть.
— Я не могу!
— Ты должен! Мы все должны! Ты обязан!

Он погрозил мне пальцем и ответил с легкой улыбкой на лице:

— Кажется 'Мир Ардиста ты, а не я уже!
— Я имею в виду хорошее для  тебя. Ты можешь делать все, что тебе заблагорассудится, даже заболеть, но, когда необходимо, будь как можно более сильным, здоровым и выносливым. Речь идет о твоем правлении, даже в еде и питье!
— Хорошо! Я поем!
— Итак, сначала мы едем к Ангелу, чтобы набрать воды. Ты совершил экскурсию. Возможно, только частично?
— Нет, полностью.
— Что ты нашел?
— Ничего, что можно было бы назвать находкой. Место пустынное и пустое, без малейшего следа растительной или животной жизни. Но меня беспокоят, в высшей степени беспокоят сооружения здесь, какие видел! Разве можно было предположить что-либо подобное? Разве можно было посчитать такое возможным? Ты будешь поражен, Эфенди, но не этими скалами и колоннами, ибо ты часто видел еще большее, а чем-то совсем другим, а именно мной и моим невежеством.
— Почему?
— Я — правитель этой страны, и все же ничего не знал об этих гигантских сооружениях. Поверят ли тебе, если ты расскажешь об этом на родине? Не сочтут ли это смешным? Разве тебя не посчитают лжецом?
— Нет. Будут учтены происхождение, история, твои обстоятельства. Возможно, что в ламаистских странах всегда существовало два правителя, один светский и один духовный, и оба всегда преследовали свои особые интересы таким образом, чтобы каждый из них как можно меньше знал о том, что делал другой. И главное: пустыня обрушилась на вас и поглотила лучшую и самую красивую часть вашей страны, не только географическое пространство, но и историческое, временное, вам не хватает истории. Вам остались только сказания. Места и сооружения, тысячелетия назад были поглощены этой географической и исторической пустыней, настолько полностью канули в небытие, что о них уже не вспоминали. А дьявольская сказка, которую ты мне рассказал, сделала все остальное, чтобы стереть последний остаток памяти. Когда после долгих жестоких сражений твоим предкам удалось превратить маха-лам в бессильные тени, они постарались еще и вычеркнуть историческое сознание их деяний. Дьявола, обманувшего Маха-ламу, придумали. Но кто, по правде говоря, был обманщиком и обманутым, это мы, вероятно, увидим сегодня. Я очень подозреваю, что обманули именно народ в поисках особого благословения, которое сохранило бы жизнь старому Арду, даже когда река, как говорится в сказании, отступила от своего истока. Древние маха-ламы были друзьями 'Мира из Джиннистана, который не хотел, чтобы Ардистан, его соседнее государство, постепенно превратилось в пустыню. Знаешь ли ты имя Маха-ламы, согласно сказанию, заключившего тот договор с дьяволом?
— Да. Его звали Абу Шалем.
— Итак, Отец Мира! Это имя подтверждает мою догадку. Светские правители всегда были за войну, духовенство — за мир. Ты тоже за войну. 'Мир Джиннистана — за мир. Ты развязал войну силой. Не удивлюсь, если по возвращении домой услышу, что твоя когда-то прекрасная страна полностью превратилась в пустыню! А теперь поедем, мы хотим прокатиться верхом!


Пока мы говорили обо всем этом друг с другом, я оседлал свою лошадь, а он оседлал свою. Итак, мы поднялись и поехали к Ангелу. Остальные последовали за ним. Джирбани и принц Чобанов, у которых отняли их лошадей, на время получили наших вьючных лошадей, так что позаботились обо всех. 'Мир, теперь ехал рядом со мной и больше ничего не говорил. Честно говоря, я чувствовал себя отвратительно. Я всегда стараюсь дарить доброту и любовь всем с кем общаюсь, и в этих обстоятельствах мне пришлось быть строго объективным, временами безжалостным, а может, и грубым. Мне было жаль, мне было даже больно от этого, но я не мог иначе, я должен был выполнить свой долг. А он состоял в том, чтобы совершенно неуклонно дать понять этому человеку, что до сих пор он ни как князь, ни как человек и не думал выполнять свои настоящие обязанности, возложенные на него Богом. Если этим я изменил его прежнюю доброжелательность, то он вовсе не стоил того, чтобы о его благожелательности беспокоиться вообще.


Когда мы привели остальных, еще не знавших про Ангела, в его недра и я попытался объяснить им его значение, они начали подозревать, что ситуация с озером Маха-ламы должна весьма отличаться от старой Легенды, которая была даже и не легендой, а откровенной ложью, предназначенной заставить поверить в нее потомков. Колесный механизм смазали маслом а то, что было сделано из дерева или кожи, смочили водой. Когда это было сделано, ковшовая машина заработала почти безупречно, и прошло совсем немного времени, как все корыта, ведра и фляги были заполнены, а наши лошади и собаки пропитались таким количеством пресной воды, каким только смогли. Потом позавтракали, а затем мы смогли приступить к изучению внутренней части гигантского сооружения.


Во-первых, следовало получить обзор. С этой целью мы пока что совершили медленную поездку по всему огромному кругу. За это время не увидели ни травинки, ни мельчайшего жучка, ни комара. И точно так же отсутствовали любые следы людей в прошлом времени или, возможно, даже сейчас. Я пришел к выводу, что, возможно, за много веков мы были первыми, кому удалось сюда попасть. Потому что, когда мы снова сошли с лошадей после этой поездки, у меня создалось впечатление, что даже «Пантера» и его старый Баш Ислами ничего не знали об этом месте. Они знали только изогнутый канал. Мы должны были в его конце, там, где он расширялся до большего пространства, остановиться и умереть. То, что там была потайная дверь с выходом на воздух, им было неизвестно. Вот почему мы могли передвигаться здесь на месте прежнего озера, совершенно не опасаясь ничьего вторжения.


Теперь оставалось главное, найти двери. Если механика замков здесь была такой же, как и с затворяющим канал камнем, то, прежде всего, мы должны были искать замочные скважины, и тогда вопрос заключался в том, подойдет ли ко всем мой ключ-нож. Все пары окон между каждой парой колонн были расположены посередине соответствующей области стены, наверху, где начинался сводчатый потолок. Я уже говорил об этом. Простой здравый смысл привел к предположению, что там, вероятно, тоже существующая дверь может находиться как раз под окном. Мы посмотрели. Верно! Мы нашли трещины и щели, а также нашли замочные скважины, заклеенные мокрой пылью. Эта пыль, конечно, уже не была влажной; она была сухой и твердой, а для ее удаления потребовалось совсем небольшое усилие. Когда это произошло, к сожалению, оказалось, что мой ключ не подходит, он был слишком мал. Мы попробовали в другом месте. Мы также нашли здесь дверь и замочные скважины, но мой ключ опять не подходил, он был слишком велик. Тут мои спутники стали нетерпеливыми. Они ходили от колонны к колонне, открывая дверь за дверью, освобождая дыру за дырой от затвердевшей пыли, и все же не продвинулись дальше меня, усевшегося, чтобы молча подумать. Мой ключ как-то скоро стал то слишком большим, то слишком маленьким; он не подходил ни к одному из отверстий. Мой маленький Халиф чувствовал себя глубоко несчастным из-за этого провала. И, кроме того, он был зол на меня.

— Как можно сидеть со сложенными руками как ты, Эфенди! — крикнул он мне. — Неужели не видишь, как мы все мучаемся?
— Разве я приказывал тебе изводить себя? — спросил я его.
— Нет, — ответил он.
— Так и обвиняй себя, а не меня!
— Но ведь что-то же должно произойти! Нужно что-то делать: мы работаем! А ты ничего не делаешь, совсем ничего!
— Ого! — я рассмеялся. — Я размышляю!

Тогда он упер обе руки в бока и сказал:

— Вот как! Ты размышляешь! И поэтому делаешь такое глупое лицо, что меня это пугает и становится страшно за тебя! Неужели ты не понимаешь, что размышление с таким лицом ни к чему не может привести? Если чьи-то размышления должны привести к успеху, то он не должен делать лицо овцы или болотной лягушки! Хотя я сказал тебе, что обдумывание — это твое, а исполнение — мое, но если ты хотя бы не сделаешь такое же умное лицо, размышляя, как я выполняя, то лучше всего нам поменяться ролями, а именно, я обдумываю, а ты выполняешь!
— Хорошо! Прекрасно! Согласен, дорогой Халиф! Садись! Немедленно садись сюда! На то место, где я сидел! И подумай еще! Ты справишься с этим быстрее и лучше, чем я! А когда ты закончишь и найдешь решение, я вернусь и выполню его!

Я взял его за обе руки и прижал к тому же месту, где только что сидел.

— Но, Эфенди, это не то, что нужно! — воскликнул он. — Я просто хотел сказать, что...

— Тихо! — прервал я его. — Тихо! Дело здесь не в том, что ты хотел сказать, а в том, что ты сказал! А ты сказал, что хочешь поменяться со мной ролями. Ты хочешь подумать, а потом я должен выполнить то, что ты нашел и решил! Так ты сказал, и пусть так и будет!
— Но, Сихди, ты же знаешь, что сейчас я отнюдь не так опытен в размышлении, как в других вещах, и что я...
— Молчи, — снова вмешался я в его речь, — молчи! То, что ты не разбираешься в мышлении, это по тебе видно сразу, но ты очень быстро окажешься в моей роли. Если бы у нас было зеркало, я мог бы показать тебе, как быстро и полно ты уже вошел в образ овцы и болотной лягушки. Найдутся даже люди, утверждающие, что ты даже намного лучше меня в этом. Так что я убежден, что и в отношении размышлений ты очень скоро догонишь меня. Через полчаса ты будешь готов. Тогда и вернусь. До тех пор, пока!

Я подошел к своей лошади и сел верхом.

— Так ты хочешь оставить меня, Сихди? — спросил тот, кого неожиданно поймали на слове. — Ты подумал о последствиях?
— Нет, ведь это теперь уже не мое, а твое дело! Итак, прощай!


Я поехал дальше.

— Allah, Wallah, Tallah! Он действительно бросает меня! У него нет сердца ко мне и моим мучениям! Он цепляется за слово, даже и не крепкое, и срывается сразу же, едва ему помешали! Он хочет отомстить! Отомстить за овцу и за болотную лягушку! Он не велик, не благороден и не возвышен! И когда он вернется, он будет со мной...


Больше я ничего не слышал, потому что теперь уже был так далеко, что его голос уже не мог долететь до меня. Но вскоре я услышал еще один звук, раздавшийся позади меня. Когда я огляделся, я увидел 'Мира, который ехал за мной на своем восхитительном жемчужном жеребце и крикнул мне ехать медленнее, чтобы догнать меня. Я остановился. Когда он доехал до меня, он сказал:

— Вот еще один хороший урок, который ты преподал Шейху Хаддединов. Может быть, он пойдет ему на пользу?
— Надеюсь, хотя сначала я вовсе не собирался преподавать хорошие уроки.
— А что?
— Я просто хотел быть свободным, вот и все. Я хотел уйти, вот и все. Уйди от всех этих вопросов, которые мне задают! Меня просят подумать, найти решение этих загадок, а времени и концентрации внимания для этого не дают. Мысли ведь не комары, не появляются роем из лужи. Надо погрузиться в вещи. Я могу прийти к тем особенностям и тайнам, которые мы хотим открыть, лишь в том случае, если я смогу тем же путем во времени мыслить и чувствовать как те люди, кто участвовали в строительстве этого гигантского здания. Конечно, я не могу этого делать, когда кто-то вроде Халифа продолжает со мной разговаривать.

Это было очевидно! Однако, к сожалению, 'Мир не понял желание, содержащееся в этих моих словах, или просто проигнорировал. Мысль о том, что я мог иметь в виду и его, Правителя, оказалась для него невозможной. Он остался со мной и поехал со мной дальше.

— Хочешь еще раз проехать по кругу, Эфенди? — спросил он.
— Да, — ответил я. — Во время нашей первой встречи ты всегда говорил со мной. Я не пришел ни к какому точному рассмотрению, ни внешним, ни внутренним взором. Это то, что я должен наверстать сейчас.
— Так что мне любопытно, найдешь ли ты сейчас то, чего не нашел раньше. Было бы более чем прискорбно, если бы мы оказались здесь, среди самых важных секретов, не раскрыв ни один из них. Ты говоришь не только о внешнем, но и о внутреннем видении. Что ты имеешь в виду здесь в данном случае, я не понимаю даже наполовину, но полагаю, что твои поиски стали бы легче, если бы обстоятельства, при которых возникли эти гигантские произведения, были бы больше известны. Я думаю, что могу внести свой вклад в это дополнительное ознакомление. А именно, я должен сделать тебе признание, признание, относящееся к непримиримой вражде между моими предками и древними маха-ламами. Светские правители, то есть мои предки, всегда выходили победителями из этих ожесточенных сражений, а нескольким духовным правителям пришлось заплатить за это жизнью. Сегодня рано утром, когда я проходил мимо этих колонн на рассвете, я решал, стоит ли мне рассказать тебе об этом или нет. Ты стал моей совестью. Ты можешь отяготить мое сердце и можешь облегчить его снова. Если я хочу распознать свои ошибки, я обращаюсь к тебе, ибо ты правдив и справедлив, не скрываешь от меня ничего, и все же ты кроток при всей строгости, ибо всегда позволяешь мне осознать благую цель и благотворный смысл этой строгости. И если я буду разбираться в ошибках моих предков, то должен признаться тебе во всем, что знаю о них. Ты скажешь мне, есть ли благая цель и спасительный конец тому, что они сделали, или нет.

Тогда я ответил:

— Эта цель лежит глубже, чем могут постичь наши смертные глаза, и этот конец находится только в твоих собственных руках.
— В моих?
— Да, потому что ты продолжаешь свой род. На тебе лежит бремя всего сокровенного, что накопили твои предки, как добра, так и зла. Мы, христиане, знаем, что Бог приводит все ко благу. Глупость людей может в худшем случае лишь затруднить и задержать выполнение Его планов, но не помешать Ему. И даже один-единственный князь, придя к прозрению, способен привести к счастливому  завершению заблуждения целой линии предков и тем самым превратить проклятие Страшного Суда в прощение и благословение.
— О, если бы я мог! — воскликнул он, с хлопком сложив руки, как поступают, когда хотят очень подчеркнуть свое сильное сердечное желание.
— Ты можешь, если захочешь! Просто пожелай, пожелай, пожелай!

Он выпрямился высоко в седле, поднял руку, словно для клятвы, и поклонился:

— Я желаю, желаю! Эфенди, я расскажу тебе, я исповедуюсь перед тобой. Я хочу, чтобы ты узнал обо всех грехах, совершенных против народа Ардистана, насколько я знаю их сам. И немедленно! Вот почему я поехал за тобой. Это должно уйти из моего сердца. Я узнал обо всем этом от своей матери. Она была единственной, кто любила меня, и она также была единственной, кто никогда не лгала мне о деяниях правителей Ардистана. Но я был еще молод, а она умерла, и я забыл. Но теперь мои внутренние глубины открываются, и предупреждения и описания любимых умерших снова начинают просыпаться и оживать. Ты должен все это услышать. Я начну с...
— Нет, нет! — быстро прервал я его. — Не сейчас, не теперь!
— Почему бы и нет? Это теснит меня, это хочет выйти! Я поехал за тобой только для того, чтобы побыть с тобой наедине и спокойно рассказать и исповедоваться перед тобой!

Тогда я остановил своего коня так, чтобы ему тоже пришлось придержать своего, и, заглянув в его взволнованное лицо смеющимися глазами, спросил его:

— Значит, ты едешь рядом со мной, чтобы рассказать мне?
— Да. Я хочу исповедаться! От моего имени, а также от имени тех, кто был моими предшественниками!
— И ты хочешь, чтобы я уделил этому твоему исповеданию все свое внимание?
— Да, конечно!
— А я, однако, почему еду рядом с тобой?
— Чтобы ... чтобы ... чтобы ... чтобы найти ключи от многих дверей, которые здесь есть, — нерешительно ответил он, но теперь до него, наконец, дошло, что я не совсем в восторге от того, что он сопровождает меня.
— А ты хочешь, чтобы я нашел все эти ключи?
— Даже очень!
— Но я, само собой разумеется, тогда я должен собрать воедино все свои мысли и не должен заниматься другими вещами. А теперь выбирай! Либо ты, либо ключи!
— Разве не то и другое одновременно?
— Невозможно! Каждый требует всего внимания себе!
— Тогда я, конечно, отступаю. Рассказать я смогу и позже. Главное, прежде всего, чтобы мы открыли двери. Но могу ли я остаться с тобой?
— Если не будешь говорить!
— Молчу!
— Ладно, едем!


Мы поехали дальше. Этот добрый человек действительно не подозревал, что его присутствие беспокоило меня, даже когда он молчал. Чем дальше мы продвигались, не замечая ничего, что могло бы послужить мне намеком, тем больше увеличивалось мое опасение, что и на этот раз все усилия окажутся напрасными. И это нарушало мое внутреннее равновесие и лишало меня восприимчивости к впечатлениям, которые могли что-нибудь сообщить мне. К счастью, камни были более проницательными, чем 'Мир. Они оторвали меня от него. Они начали говорить, украдкой, молчаливо, не словами, а сначала только цифрами и числами. Одна из колонн растрескалась, но не полностью, так, что появившаяся трещина зияла только с одной стороны, сверху слева направо и вниз. Она не была глубокой. При других обстоятельствах мой глаз проскользнул бы мимо, не обращая на это внимания, но здесь такая незначительная расщелина в камне все же хотя бы несколько разнообразила каменную невыразительность. Я остановился у колонны, чтобы взглянуть на трещину. Это произошло совершенно непроизвольно, без особого умысла. Здесь тоже ничего не было, даже пыли. И все-таки я увидел кое-что, и притом в высшей степени важное. Не на самой колонне, а рядом с ней. Там было два углубления в камне, одно над другим. Они были совсем незаметными, такими маленькими, что глаз мог очень легко пропустить их. Их вообще можно было увидеть только с близкого расстояния. Казалось, что они были вырезаны очень острым маленьким грифелем и образовывали фигуры, которые должны были означать что-то определенное. Я спрыгнул с лошади, чтобы точно определить эти две фигуры на месте. Они находились напротив меня прямо на уровне глаз на колонне. Одна из них оказалась буквой, а именно арабской Джим, а другая, несомненно, была китайским иероглифом Уши. Я пошел к следующей колонне. Там снова были два знака, точно на одной и той же высоте. Один из них был арабской буквой Дал, а другая китайской Чи. На третьей колонне я увидел арабскую Бе и китайскую Лю. Чем это могло быть? Что это означало? Указанные символы имеют не только буквенное и словесное, но в то же время и числовое значение. Что из этого следовало? Какие буквы и слова? Или цифры? Я выбрал последнее. В арабском языке буква Джим означает 5, буква Дал — 4, а буква Бе — 2. Китайская Уши, выражаясь в наших числах, равна 2, Чхи — 7, а Лю — 6. Таким образом, из трех колонн, которые я рассматривал до этого момента, это дало следующую совокупность чисел:


Арабский: китайский:

Первая колонна: 5  2
Вторая колонна: 4  7
Третья колонна: 2  6


Я пока не беспокоился о том, что означают эти числа или цифры. Теперь оставалось только выяснить, содержится ли на всех колоннах по всему кругу такой двойной знак или нет. 'Мир, естественно, тоже спешился и попросил показать, что я нашел.


— Неужели ты думаешь, что эти знаки относятся к ключам? — спросил он.
— Да, я в это верю,  ответил я. — Подумай о количестве комнат, которые здесь, вероятно, есть! Они должны быть пронумерованы. Значит, и ключи тоже!
— Но почему не только арабские цифры, но и китайские? Их же не знают здесь, в Ардистане!
— Именно потому, что не знают! Понимание этих цифр было доступно не всем, а только некоторым чиновникам.
— Но почему, кроме арабских номеров, выбрали китайские, а не другие?
— Потому что китайский язык знаком почти каждому образованному ламаисту. Но это те вопросы, на которые мы не должны тратить свое драгоценное время. Теперь у нас есть все колонны, чтобы исследовать, имеет ли каждая из них свои два номера. Остальное будет найдено потом. Поторопимся!


Это произошло не так быстро, как следовало ожидать, потому что то тут, то там возникали дополнительные обстоятельства, задерживающие нашу поездку. Это заняло два полных часа, и в результате вышло так, что всего две колонны остались не пронумерованными, притом они располагались прямо напротив друг друга, одна точно посередине южной, а другая точно посередине северной стороны круглого строения. Таким образом, эти две колонны имели  какое-то особенное значение. Кстати, очень часто случалось, что несколько колонн подряд имели одинаковые номера. Тогда следовало предположить, что они тоже принадлежали к общему пространству, и поэтому, были больше, чем остальные, расположенные между двумя колоннами.



ГЛАВА 10


Что касается двух непронумерованных колонн, то относящиеся к ним каменные поверхности либо не были полыми, либо два помещения, расположенные за ними, служили целям, которые в наши дни принято обозначать как «административный кабинет» или «канцелярия и служебные помещения». В этом последнем случае они, вероятно, содержали все, что мы искали и в чем нуждались. Но как бы тщательно я ни рассматривал, ни ощупывал и ни простукивал рассматриваемые поверхности, замочной скважины не находил. Это говорило о том, что стена здесь была цельной,  и пустоты за ней отсутствовали. Существовало еще одно обстоятельство, из которого я должен был сделать совершенно тот же вывод. А именно, в центре самого большого квадрата я увидел высеченное в камне рельефное изображение солнца с двадцатью четырьмя лучами. По бокам каждого из них была вырезана буква, а именно: слева арабское Та, а справа арабское Рейн или Гайн. Эти буквы заставили меня остолбенеть. Изображение солнца само по себе наводило на мысль, что внутреннее пространство не присутствовало, иначе, зачем единственный существующий рельеф прикрепили именно к вратам, где оно могло быть легче всего повреждено? Однако эти две буквы, без сомнения, имели цель, относящуюся к изображению солнца. Я подошел совсем близко к камню и постучал по рельефу. Странно! Это звучало так своеобразно! Почти не похоже на камень! И когда я постучал сильнее, с него посыпалась необычайно мелкая пыль, принесенная ветром с течением времени. Итак, я ошибся, когда ранее предположил, что солнце принадлежит камню, что оно высечено из него. Изначально оно ему не принадлежало, оно было искусственно связано с ним. Как только я понял это, то поскреб кончиком ножа и обнаружил, что солнце было отлито из металла, вероятно, из сплава олова и меди, и вытравлено и обработано таким образом, что металл можно было принять за камень. Это открытие быстро изменило ход мысли, тем более что при более внимательном рассмотрении я заметил, что камень гладко отшлифован под самими внутренними углами лучей. Значит, солнце раньше двигалось, и очень часто. Но как, в каком направлении, и с какими целями? Может быть, эти две буквы и прикрепили именно для того, чтобы пролить свет на это? Скорее всего! Во всяком случае, они были начальными буквами определенных слов. Я думал о разных, но быстро отбросил их, пока не наткнулся на Тулуха и Горуха. Тулу эш Шемс называется восходом, а Горух эш Шемс называется заходом Солнца: настоящее Солнце движется от восхода к закату. Следовало ли из этого, что вот это искусственное, бронзовое солнце нужно было двигать, толкать, поворачивать от буквы Та до буквы Гайн? Я попытался. Оно не хотело двигаться, но только из-за пыли, скопившейся между камнем и металлом. Когда я повторил попытку с более сильным простукиванием и энергичным потряхиванием, и  пыль уменьшилась и рассеялась, осев на землю, тогда препятствие было устранено, и солнце начало двигаться. Я мог вращать его как колесо вокруг собственной оси и одновременно слышать и чувствовать, как это отодвигает засов. Огромная, могучая глыба начала двигаться точно так же, как камень в конце канала, а именно внутрь по рельсам с помощью двух опорных плит, первая из которых опускалась, а вторая затем поднималась, чтобы остановить катящийся камень.

 — Машалла, чудо Божье! — воскликнул он, когда потайная дверь внезапно открылась перед нами. — Я почти в ужасе! Как ты это нашел? Ты всеведущий, Эфенди?
— Не иначе как именно так! — рассмеялся я, радуясь этому счастливому успеху. — Все всеведение состоит в том, чтобы направлять свои мысли не по ложным, а по правильным путям, тогда достигнешь цели. Давай войдем!

Пригласив его, я отошел в сторону, чтобы позволить ему, старшему, идти впереди. Он так и поступил. Но едва он вошел, и я хотел последовать за ним, как он быстро вышел и испуганно бросился ко мне:

— Эфенди, там сидят трое и читают!
— Кто? — спросил я.
— Трое мужчин!
— Невозможно!
— О, да!
— Живые?
— Да!
— Не может быть! Пойдем!

Теперь вперед пошел я, и должен признаться, что при первом взгляде на трех человек, кого я увидел сидящими перед нами, мне тоже сначала показалось, что они живые. Все выглядело так, что с ними следовало поздороваться. Они сидели в восточной позе за большим, полу-низким столом и казались настолько занятыми, что даже не заметили нас. Один был китаец, так называемый даос, он читал. Другой был персом в древнеиранской одежде, он тоже читал. Третьим был араб в сабейском костюме (Сабейское царство, где по преданиям правила царица Савская. Остатки Сабейского царства находятся в Йемене в столице сабеев Марибе. Там сохранились фрагменты громадной дамбы, храма Солнца и дворца царей – Прим. перев.). Он, казалось, писал. Разумеется, они были неживыми, и все же я невольно тихо ахнул, когда подошел к ним, чтобы взглянуть на них. Имитация слишком вводила в заблуждение. Но когда я рассмотрел их, то, к своему великому изумлению, понял, что это не имитация. Это была настоящая кожа, это была настоящая плоть, и это были настоящие кости. Перед нами были человеческие трупы, препарированные трупы когда-то живых. Но их тела не были ни кальцинированными, ни мумифицированными. Они обладали не только цветом, но и степенью мягкости и упругости жизни. Мышцы не были смертельно закоченевшими. Они, хотя и немного, поддавались при прикосновении. С другой стороны, костюмы, предметы одежды были жесткими, вероятно, в результате пропитки, имевшей целью сохранить их. Что касается волос и ногтей, то они не отросли, а остались такими же, как в момент смерти. Искусственно вставленные глаза едва ли можно было разглядеть, потому что взгляд был направлен вниз, и они почти полностью скрывались под веками и ресницами. Расследовать, из чего они состояли, я сейчас не спешил. У меня было более необходимое дело. Мне пришлось стряхнуть с себя своеобразное удручающее впечатление, которое произвели на нас эти покойники, чтобы переключить свое внимание на другие предметы, находившиеся в комнате.

И тут я увидел, что был прав, когда предположил, что если здесь есть кабинет или что-то в этом роде, то его, вероятно, можно сравнить с помещением для администрации или служебным помещением. Там действительно было все, что нам было нужно, а именно: всевозможные инструменты и, слава Богу, даже ключи, которые мы искали. Их было пятнадцать штук. Они висели на стене, пронумерованные китайскими цифрами. Они также имели форму ножей, со сгибающейся рукояткой для поворота, служащей рычагом. Лезвия состояли из твердой как сталь бронзы, и, становясь все уже и уже к концу, имели по девять поперечных прорезей на каждом, так что получалось по десять разных бородок на ключах, обозначенных арабскими номерами. Поскольку ни одно из этих лезвий на ключе не соответствовало другим по длине и ширине, то эти пятнадцать ножей могли открыть десять на пятнадцать, то есть сто пятьдесят дверей, если бы только знать, какой ключ подходит к какой двери и как глубоко его нужно вставлять в замочную скважину. Забыв об этом, я вдруг понял назначение цифр, которые мы видели на колоннах. Китайская цифра означала номер рассматриваемого ключа, а арабская — бородку нужной формы, чтобы открыть замок. К каждой пронумерованной колонне относилась дверь, ведущая к ней. Это открытие было настолько бесконечно важным, что я ни секунды не колебался, чтобы проверить, подтвердится ли оно. Я взял нож, китайский номер которого был указан снаружи на следующем столбе, подошел к дверному камню, предназначенному для этого, и убрал пыль с замочной скважины. Арабское число было Арба, означающее четыре. Поэтому я просунул лезвие в отверстие до четвертой борозды, а затем повернул. Все получилось. Едва поворот завершился, камень двинулся внутрь, да так быстро, что я чуть не вздрогнул. Последовавший за мной 'Мир воскликнул:

— И это тоже смог открыть? Человек, я начинаю бояться тебя! И при этом ты молчишь и не говоришь ни слова!

Однако я вел себя тихо, чтобы иметь возможность спокойно собраться со своими мыслями. Я даже сейчас не ответил, а вернулся в комнату  трех бодрствующих умерших, чтобы продолжить свое расследование там. Все инструменты были в отличном состоянии. На стене, нарисованный на китайской ткани, висел подробный план всей местной застройки, и по обе стороны ее два детальных плана, включая южную половину, где мы сейчас и находились. Другие планы, каталоги и записи лежали на столе, за которым сидели три трупа. Но перед ними лежали не мягкие материалы для письма или чтения, а твердые металлические пластины, которые, как я только сейчас заметил, имели совершенно точную форму щита, что мне дала в путешествие Мара Дуриме. С тех самых пор я носил его на груди, даже сегодня. Здесь было три таких щита, перед каждым мертвецом по одному. Я посмотрел на них. На лежащем перед китайцем значился только знак «Чху-пин». То есть «война»  или точнее «вступление в войну». На том, что лежало перед древним персом, было написано только одно слово «Джанк». Это тоже значило «война». Итак, эти два трупа век за веком сидели здесь и неподвижно смотрели только на одно-единственное слово «война»! Сабейский араб со своим щитом был для меня самым интересным. Я полагал, что он пишет, но это было неверно. В руке у него была кисть, которая хотя и была маленькой, но ее можно было использовать не для письма, а только для рисования. И перед ним стояла не баночка с чернилами или чаша с тушью, а золотой сосуд, в котором находилась желтоватая, но прозрачная как вода жидкость, предположительно, нерастворимая, потому что в противном случае она давно должна была бы испариться. Глубокая окраска волос кисти наводила на мысль, что эта жидкость была более или менее едкой. Даже на его щите было написано только одно законченное слово, а именно арабское слово «Сул», то есть «Мир». Но под ним было пятно, как будто там царапали иглой, а потом попытались снова замазать эти каракули кислотой. Я взял щит со стола и вышел, чтобы лучше рассмотреть его при свете. Странно! В нем, как и в моем щите, были такие же три маленьких отверстия для цепочки с маленьким золотым флакончиком! Этого последнего не хватало и здесь. В теперешнем освещении каракули показались мне совсем другими, чем раньше. Я увидел здесь ровно обратное. Нужно было не убрать что-то видимое, а сделать видимым что-то невидимое, но проявляющую жидкость применили  не в достаточном количестве. Я на мгновение решительно вернулся к Арабу, взял у него из рук кисть, обмакнул ее в стоящий перед ним золотой сосуд и так разрисовал ею всю поверхность щита, что ни одно место не осталось без покрытия. Эффект был столь же быстрым, сколь и удивительным. Кажущиеся каракули исчезли, а на их месте появились только два слова, но два слова, показавшимися мне почти чудодейственными, слова «Накки турсак». «Выбери свой щит!» Так что не щит мертвеца, а мой я должен был быть смазан этой жидкостью! По крайней мере, я решил, что должен понимать прочитанное именно так.  Я тоже недолго медлил. Я вытащил свой щит из-под жилета, развязал его, положил на стол и смочил сначала с одной стороны, а потом и с другой; потому что то, что вы делаете один раз, вы должны сделать аккуратно, сказал я себе, внутренне улыбаясь. Увидев это, 'Мир снова покачал головой.

— Что ты там делаешь? — спросил он. — Ты ведь ведешь себя так, словно родился здесь и полностью дома. Даже такая же пластинка у тебя есть! Совсем как эти! Могу ли я узнать, откуда и для чего?
— Я расскажу тебе, как только смогу.
— Не сейчас?
— Нет.
— Опять секреты!
— Секреты или нет, зависит от твоего доверия! Но сейчас каждое мгновение слишком важно, чтобы я мог пожертвовать им ради повествования! Теперь мы отправимся верхом по другую сторону озера Маха-лама!


Проявитель не оказал никакого влияния на внутреннюю часть моего щита. Но на внешней стороне возникла ткань точек, штрихов и линий, которая, казалось, хотела стать картой и требовала только времени, чтобы стать наиболее четкой. Поэтому я прокрасил его еще раз, а затем оставил, чтобы забрать позже. Затем мы сели на коней, чтобы проехать поперек свободного места на другую сторону, где также были две непронумерованные колонны, между которыми можно было предположить пространство, похожее на то, которое мы здесь обнаружили. Это предположение оказалось верным. Мы нашли совершенно такое же солнце, и оказалось, что оно движется одинаково. Камень отклонился назад, и мы вошли в комнату точно такого же расположения и размеров, что и прежняя. Ее обстановка тоже была такой же; не хватало только трех трупов. Те же инструменты и приборы, те же планы на стене и те же ключи, пятнадцать штук, пронумерованные по-китайски, с десятью бородками, пронумерованными по-арабски каждый. Значит, здесь, с северной стороны, как и там, с южной стороны, было по сто пятьдесят комнат, в сумме триста. Для чего они предназначались, нам сказали несколько планов большего и меньшего размера, лежавших на столе. К моему изумлению, я увидел там список: много камер для риса, много камер для бобов, много камер для пшеницы, много камер для манны, много камер для кожи, тканей для одежды и других предметов снабжения. Они позаботились обо всем, что необходимо для пропитания и нужд тела, только не об оружии, только не о войне, а исключительно о мире. Там были квартиры для высших и нижних чинов. Там были рабочие залы. Здесь были больничные и погребальные помещения и даже храм. Кроме того, мы увидели два консультационных зала, показавшиеся очень большими. Они были вписаны в план как «Джемма для живых» и «Джемма для мертвых». Под Джеммой бедуины понимают судебное заседание, совет старейшин племени. Что означали выражения «мертвые» и «живые», мы пока еще не могли знать; но надеялись узнать. Теперь следовало сначала уведомить наших спутников, а затем совершить экскурсию по всем комнатам, чтобы хотя бы немного познакомиться с этим единственным в своем роде сооружением. Итак, мы взяли с собой один из планов и ключи, а затем отправились обратно в то место, где нас ждали наши товарищи. Когда Халиф увидел, что мы подходим, он окликнул нас уже издалека:

— Сихди, я думал на твоем месте, но ничего не нашел. Кто должен это выполнять? Ты или я? Я думаю, что ты позволяешь мне это, потому что я все же...

Он остановился, вскочил со своего положения сидя, а затем продолжил совершенно другим тоном:

— Хандулилла! Ты что-то нашел! Вижу по тебе! Я тебя знаю! Когда вокруг твоих глаз дергаются уголки так, как сейчас, значит  ты доволен собой. Я тебя точно знаю!
— Да, мы можем быть довольны им, это верно, — подтвердил 'Мир, спрыгнув с коня. —  Твой Эфенди — непостижимый человек, почти такой же непостижимый, как и это гигантское здание, внутрь которого так трудно проникнуть. Но он нашел все ключи!
— У него они есть?
— Да!
— Это правда, Сихди?

Я кивнул и погремел пятнадцатью ключами, которые были у меня в руках.

— Это они? В форме ножей? Итак, снова ключ-нож! Можешь ли ты открыть?
— Скоро увидим!


С этими словами я подошел к первой двери с найденным нами отверстием для замка,  и попробовал ключ, номер которого прочитал на колонне. Она открылась. Камень откатился назад вглубь комнаты. Следуя за ним, мы увидели, что это пространство снизу доверху заполнено прочными, крепкими плетеными мешками из тростника, в которых был только рис, самый прекрасный лучший рис, который только можно было пожелать. Как долго он пролежал там? Как много веков? Разве он не должен был давно уже стать испорченным и несъедобным? Но воздух, в котором мы находились, был полностью сухим и необычайно чистым. Упомянутая ранее вентиляция оказалась необычайно продуманной и хорошей. А от риса исходил специфический успокаивающий аромат свежего урожая, безошибочный признак его качества. Мы удивились. Это были тысячи мешков! Потому что в глубине коридора лестница уходила вниз, и когда мы оглянулись, то увидели, что лежащее под нами пространство заполнено совершенно так же, как и то, в котором мы находились. 'Мир стал очень серьезным. Он положил свою руку на мою руку и сказал:

— Помнишь ли ты, Эфенди, что однажды ты спросил меня, что я сделал для своего народа? Создавал ли я кладовые?
— Да, — ответил я.
— Я не сделал ни одной. Но тот, кто создал это сооружение, сделал это. Не смейся надо мной, когда я скажу тебе, что меня обвиняет вид этого изобилия, этот аромат пищи и сытости!
— Может быть, этот рис все еще съедобен?
— Безусловно! Чем старше он был, тем лучше сохранялся. В древности было время, когда считалось, что каждому зерновому плоду можно придать срок годности в течение тысяч лет. Такое зерно навсегда сохранит молодой, свежий аромат урожая. Я убежден, что этот рис такого сорта. В то время они даже владели жидким составом, благодаря которому делали тела умерших нерушимыми и могли поддерживать их в том состоянии, в каком они находились в последний час своей жизни. Я думаю, что три тела, которые мы обнаружили, также были обработаны этой жидкостью.

Наверное, он был прав. Есть открытия прошлых времен, которые мы теперь должны открывать заново, потому что с тех пор они утеряны. Вам просто нужно подумать о рубиновом стекле. Состав жидкости, в которой купали трупы, чтобы сохранить их навсегда, тоже утрачен. Но в последнее время он, похоже, был вновь обнаружен в Италии, если верить газетам, которые сообщают об этом.

Теперь мы переходили из комнаты в комнату. Удалось открыть все без исключения двери. Более двадцати из них были наполнены только рисом, так же как и манной, пшеницей, бобами, чечевицей и другими, но неизвестными мне видами бобовых. Я уже говорил, что подробно опишу «Город мертвых» по другому поводу. Это также относится к гигантскому строительству на бывшем озере Маха-лама. На сейчас и здесь достаточно нескольких коротких общих намеков и с подчеркиванием только тех мест, которые показались нам важными для нашего нынешнего пребывания.


Прежде всего, следует сказать, что нам потребовалось два полных дня, чтобы, хотя и в самом быстром темпе, осмотреть каждую из трехсот комнат. Мы устраивали трапезы на открытом воздухе. Горшков, посуды, дров и древесного угля было более чем достаточно для приготовления пищи, выпечки и жарки. Изначально у нас не было ни времени, ни намерения для такого длительного пребывания. Были тысячи причин, особенно политических и военных, которые заставляли нас торопиться. Страна была без правителя, а войска Уссулов и Чобанов без предводителя. Развевался флаг возмущения, может уже была анархия! Но те самые два человека, имевшие самую большую причину для беспокойства, а именно Джирбани и 'Мир, настолько очаровались тем таинственным местом, где мы оказались, что заявили, что не покинут его, пока хотя бы поверхностно не сориентируются. Они почувствовали и осознали, что их общие жизненные пути встретились здесь, у ворот выбора или будущего, которое предлагало им бесконечно больше, чем они могли бы проиграть Пантере и его заговорщикам даже в худшем случае. И, как ни странно, они всегда шли рядом и всегда стояли вместе. Они находили удовольствие друг в друге, которое с каждым часом становилось все более открытым и полезным. Я беспокоил их как можно меньше, а так как Садик, молчаливый князь Чобанов, обычно оставался с двумя Уссульскими принцами, я попросил Халифа оставаться рядом со мной и как можно меньше беспокоить остальных. Я верил, что готовящийся здесь союз будет на всю жизнь, и что он должен быть добровольным, без прямого влияния кого-либо из нас.


Когда мы подошли к трем мертвецам, сидевшим в караульном помещении, я первым делом посмотрел на свой щит. Линии, тире и точки теперь полностью проявились. Джирбани уже знал об этом, Мир сказал ему. Он внимательно изучил рисунок. После этого он сказал:

— Это очень точная карта горного ландшафта, но не вся карта, а только его часть. Где вторая половина?

Он огляделся и обратил особое внимание на мертвых, которые, казалось, произвели на него очень странное впечатление. Его глаза широко раскрылись. Он продолжил:

— Удивительно! Будто я вижу этих людей не впервые. Мой отец описывал их мне, часто, очень часто, когда я был еще мальчишкой. Он рассказал, что далеко на севере есть озеро, в глубине которого сокрыто будущее рода человеческого. Можно спускаться туда, не утонув. Я, конечно, считал это басней или притчей, моя мама тоже. Отец сказал, что у врат этого озера стоят трое мужчин, мертвых, но все же живых, - монгол, перс, араб. Двое первых молчали. Но то, что требует последний, надо делать. Но особенно мне придется это сделать, ибо несомненно, что однажды я приду к этому озеру и увижу этих трех мужчин. Но теперь я вижу, что это правда, и что мой отец знал озеро Маха-Лама именно таким, каким мы видим его сейчас перед собой.  Я считал, что это шутка рассказчика, как шутят с детьми отец и мать или дед и бабушка, когда они рассказывают им басни и сказки. Но теперь я вижу, что это правда и что мой отец знал озеро Маха-ламы точно так же, как мы видим его сейчас перед собой. Тайна ключей тоже, должна была ему известна, ибо несомненно, что он входил в это сторожевое помещение не раз, а часто, как я теперь понимаю из точности его описания. Теперь, когда предполагаемая сказка стала правдой таким чудесным образом, я, во всяком случае, действительно обязан делать то, что от меня требует араб...

— И что он от тебя требует? — вмешался Халиф.

Джирбани ответил:

— Совершенно то же самое, что он требовал от твоего Эфенди. Там на щите написано: «Накки турсак — выбери свой щит!» У меня тоже есть такой щит, и я должен смазать его жидкостью. Я сделаю это немедленно!

Он вытащил металлическую пластину, которую он скрывал под одеждой, и в точности похожую на мой щит, и положил ее на стол.  При этом его взгляд задержался на маленьком золотистом флаконе, прикрепленном к ней.

— Должен ли этот флакон содержать примерно ту же жидкость, что и... ? —  задумчиво спросил он. — Хочу посмотреть!

Он выкрутил крошечную пробку и капнул  содержимое флакона на внешнюю сторону щита, затем он широко разрисовал ее кистью араба. Этого как раз хватило для данной площади. Потом мы с нетерпением ждали, не проявится ли что-нибудь. Да, оно проявлялось, оно обнаруживалось. И действительно, то, что с каждой минутой начинало проявляться все отчетливее, с величайшей точностью соответствовало рисунку на моем щите. Это была другая половина карты.

— Какой расчет! Какая предусмотрительность! Эфенди, как ты мог заранее знать, что мы придем сюда? — спросил Джирбани.
— Одно имя Мара Дуриме объясняет все, — ответил я. — Кстати, непредусмотренные случаи тоже рассматривались. Это доказывается тем обстоятельством, что к твоему щиту добавлена проявляющая кислота.
— Но не к твоему. Хм! Для тебя  не посчитали это необходимым, потому что знали, что ты обязательно справишься здесь, но моей проницательности доверяли не так уж сильно. На данный момент самое важное обстоятельство состоит в том, что твой щит и мой щит соответствуют друг другу. Что означает карта, это, вероятно, будет обнаружено. Но как насчет принца Халима, у которого тоже есть такой щит и...

 Его перебил 'Мир.

— Князь Халима? — быстро спросил он. — Ты его знаешь?
— Да, — ответил Джирбани.
— Неужели Эфенди тоже знает его?
— Да, он тоже.
— Откуда?
— Он ведь с нашим войском. Ты тоже должен его знать!
— Почему?
— Я отправил его в твою столицу, в Ард. Он живет у тебя!

То, что Джирбани сообщил об этом 'Миру, произошло не по неосторожности, а вполне намеренно, что мне было очень приятно. 'Мир отступил на несколько шагов назад. Он, поочередно изумленно глядя то на Джирбани, то на меня:

— Принца Халима зовут Абд эль-Фадль, а одну из его дочерей зовут Мерхаме. Эти два имени не редки. На самом деле они встречаются очень часто. Вот почему я их не заметил. Этот певец Абд эль-Фадль и его дочь Мерхаме, принц и принцесса Халима?
— Да, мы действительно подтверждаем это, — ответил Джирбани.
— Значит, ты меня предал?
— Обманул?
— Да, обманул! Именно ты!

Эти последние слова он адресовал мне. Его брови нахмурились, а глаза сердито смотрели на меня. Но я спокойно улыбнулся ему и спросил:

— Ты чувствуешь, что тебя обманули?
— Да! — уверил он.
— Почему? Какое мошенничество я совершил?
— То, что два имени теперь вдруг приобретают совершенно иное значение. Принц Халима — один из высших столпов 'Мира Джиннистана, т. е. один из самых выдающихся моих врагов. А ты отправляешь его в мою страну, в мою резиденцию, в мой дворец?! Разве это не афера?
— Нет, просто хитрость. Мы хотели тебе добра.
— Добра? Это, вероятно, следует еще внимательно изучить! Сейчас я думаю только о том, что теперь исполнилось все, что возвещали пророчества: «Добро» и «Милосердие» возвысили свои голоса в моем собственном доме, в христианской церкви! Просто потому, что я считал, что певец и певица — совершенно обычные люди, я не придал их именам того значения, какое они внезапно приобрели сейчас. Теперь самый верный сторонник моего исконного врага находится в том же дворце, в котором я живу. И не только это, потому что я также оказал ему свое особое доверие и, таким образом, столкнулся с еще большими опасностями, чем я предполагал до сих пор. Вы, ребята, перехитрили меня. Горе вам, ребята, если мне придет в голову привлечь вас к ответственности!

Гнев погнал его от нас. Он вышел и зашагал по площади к Ангелу Воды, где находились наши лошади. Затем мы увидели, что он занят своим серым жеребцом, и не позволили его гневу испортить нам хорошее настроение. Он должен был вернуться, он не мог сделать ничего другого. Тем временем мы продолжили осмотр и исследование места. Это в действительности не заняло много времени, потому что он вернулся, чтобы сообщить нам об открытии, только что сделанном им. Он решил снова напоить своего коня и поэтому спустился в Ангела, причем до самого низа, потому что ему показалось, что внизу слышался звук, раньше никем из нас не замеченный. Он, конечно, зажег свет и уже при свете увидел, что вода поднялась так высоко, что затопила бассейн и громко стремительно стекала через присоединенную к нему боковую трубу. Это сообщение было настолько важным для нас, что мы сразу же отправились к колодцу и спустились вниз, чтобы разобраться в этом деле. Все было так, как он сообщил. Бассейн переполнился, а сток был так велик, что предназначенная для него труба, едва могла его вместить. Это звучало как рев потока в  результате вулканических извержений, бушующих в заоблачных горах Джиннистана. Эти горы теперь непрерывно пылали в течение нескольких месяцев. Снежные и ледяные поля растаяли. Если раньше виднелись горы с юга, выделявшиеся белым на фоне голубого неба, то теперь стало темно. Непрерывно сияющие угли лизали, пожирали и ели ледники на высоте. Появились массы воды и все еще продолжали возникать. Образовались новые протоки, а там, где их не было, избыток влаги проникал в землю в поисках подземных путей низменностей и равнин. Ангельские колодцы, как уже упоминалось, располагались именно на таких подземных водных путях, и эффект в них, таким образом, возникал наиболее быстро и видимо. Это была уже не просто влага, это была уже действительно бурлящая и шумящая вода. Я бы даже не удивился, узнав, что даже в русле высохшей реки уже появляется вода. Когда мы продолжили нашу прогулку, 'Мир снова присоединился к нам, не возвращаясь ни словом к теме, разгневавшей его. Он понимал, что в нынешних обстоятельствах было бы очень глупо рассориться с теми, кто единственно способны вызволить его из его бедственного положения.

В течение дня мы прошли через жилые помещения чиновников, где нашли свидетельства счастливейшей семейной жизни, через многочисленные мастерские, где были представлены все существовавшие в то время ремесла, через художественные залы, где рисовали, расписывали, лепили, вырезали  и музицировали. Мы нашли лазареты, которые даже сегодня производили совсем недурное впечатление. К ним примыкали очень обширные, верхние и подземные залы, где находились места захоронения, что я подробно опишу в другом месте. Решение сегодняшнего дня было принято ближе к вечеру, когда мы посетили храм, и он произвел на нас очень большое впечатление в силу своей абсолютно безыскусной простоты. Он образовывал внутреннюю часть самой высокой и компактной горы во всем круге и был полностью вырезан из скалы в форме круглого конуса, то есть сахарной шляпы. На его площадке, то есть на самом полу не было ни одного сиденья, он вообще не предназначался для приема публики, или, скажем, верующих прихожан. Скорее, для этого имелось сооружение в виде непрерывной, постоянно идущей по кругу спиральной линии, оно тянулось снизу вверх до самой высокой вершины. Эта спиральная линия опиралась на высокие пики, не выступающие, а плавно поднимающиеся ввысь, и для защиты была снабжена прочной балюстрадой. Перед каждым сиденьем в этой балюстраде было проделано круглое отверстие, предназначенное для размещения свечи. Этих отверстий насчитывалось многие сотни, и в каждом по целой, еще не зажженной свече. Это создавало впечатление, будто в незапамятные древние времена когда-то готовилось богослужение, но оно не могло быть проведено, после чего храм должен был быть оставлен навсегда. В самом низу площадки, там, где начиналась спираль, стояла небольшая, очень простая кафедра, во всяком случае, предназначенная для священника. Когда я увидел ее, мне пришло в голову, какое акустическое воздействие, вероятно, он имел, когда возвышал свой голос к светящейся спирали над собой. Здесь я воспользуюсь возможностью сказать несколько слов об освещении всех этих помещений, присутствующих на озере Маха-Лама.

Я уже упоминал оконные проемы над каждой дверью. Они шли не горизонтально, а с наклоном снаружи внутрь. Они не открывались, но были защищены. Это облегчало дневному свету проникновение внутрь, а также защищало от пыли и любых насекомых и других животных, которые могли стать опасными для накопленных здесь припасов. Вот почему эти оконные проемы были герметично закрыты изнутри, но так, чтобы свет, несмотря на этот затвор, проникал полностью. Но чем? Можно было подумать, что это стекло, и притом очень чистое, хорошее стекло; но это было исключено. Рассмотреть ближе полностью прозрачный, необычайный стеклянный материал до сих пор было невозможно, потому что окна были слишком высоки, чтобы мы до них дотянулись. Но теперь, здесь в храме я поднялся по спиральной лестнице, пока не дошел до первого окна, и тут я увидел, что это какая-то калийная слюда, может быть, мусковит, который, вероятно, приготовили специальным каким-то неведомым мне способом, лучше самого полупрозрачного стекла. Но этого было недостаточно даже в тот день, чтобы осветить огромное и необычайно высокое пространство храма. Отсюда и множество огней.

Само собой разумеется, что мы хотели подняться по извилистой галерее до самого верха. Что мы и сделали. Это означает, что сначала это сделали остальные, потому что я остался внизу, чтобы провести акустические репетиции. После того, как я проинструктировал их, когда и как мне отвечать, они начали свою медленную круговую прогулку. Я называю ее медленной, потому что, пока они поднимались, они зажигали все огни по очереди. С остановками. Я говорил с ними, они отвечали. Но чем выше они поднимались, тем тише становились их ответы. Наконец, я перестал их слышать. Теперь по два раза я выкрикивал им вопросы, ответы на которые выучил наизусть. Напрасно. Они давали такие ответы, но я их не слышал. Это произвело на меня очень странное, неописуемое впечатление.

Я видел, как увеличилось количество горящих огней. Их линия становилась все длиннее и длиннее, поднимаясь все выше и выше, пока не достигла вершины Храма. Как я потом узнал, мой голос поднимался там с величайшей, чистейшей ясностью, но их ответы оставались наверху, до меня добраться не могли. Вокруг меня была только глубокая безмолвная тишина. Может быть, это преднамеренная символика тех, кто когда-то высек этот Храм из мертвой скалы? Думаю, что должен сказать «да», потому что нельзя браться за такую трудную и трудоемкую задачу, не подумав о ее эффекте. Но я поспешил вырваться из гнетущей тишины и пошел вслед за своими товарищами.


Между тем на улице уже вечерело. Вот почему здесь внизу внутри Храма я оказался не только в полной тишине, но и в столь же полной темноте. Из этой тьмы постепенно поднималась с того места, где я стоял, линия света, описывая все более восходящий, казалось, повторяющийся бесконечно часто и все же никогда не возвращающийся к себе круг. То, что этот круг становился все меньше и уже, представлялось мне не реальностью, но оптической иллюзией, он удваивал раз в десять, да, в десять раз увеличивая реальную высоту храма. Было похоже, будто он возведен в центре неба и позволял переходить от света к свету прямо перед Божьим престолом. И по этой тропе я сейчас поднялся!


Чем выше я поднимался, тем больше огней появлялось подо мной, но я намеренно не смотрел вниз; я смотрел только вверх, чтобы уже заранее не испортить себе более позднее лучшее впечатление. Поднявшись наверх, я увидел, что снаружи есть отверстие, и, выйдя наружу, я оказался со своими спутниками на скальном плато, которое, как я мог заметить даже сейчас вечером, открывало необычайно широкую панораму для обозрения  Дверь, ведущая на это плато из верхней части внутреннего Храма, была не заперта. Она просто состояла из камня, который можно было поднимать и толкать вверх.

— Вот и ты, — сказал Халиф, увидев меня. — Ты слышал, что мы кричали?
— Нет, — ответил я.
— А ведь мы формально ревели! Мы понимали каждое твое слово. То, что ты произносил, звучало так громко и проникновенно, как единый голос органа или как трубы. Разве ты тоже не хочешь это услышать? Хочешь, я спущусь вниз и обращусь к тебе?
— Да, сделай это, —  ответил я.
— Прекрасно! Я произнесу некоторые места из Корана, что-нибудь довольно торжественное и серьезное, подобающему этому зданию, являющемуся храмом.

Тут откликнулся 'Мир:

— Из Корана? Неужели твой Эфенди — магометанин? Пусть он услышит другое и лучшее! Ты можешь остаться здесь, наверху, потому что я сам спущусь вниз. Я подскажу ему кое-что, более подходящее для этого захватывающего места, чем то, что он мог бы услышать от Мухаммеда. Мы находимся в чудесном месте, я это чувствую. Поэтому здесь можно произносить только действительно святое, только действительно благородное и только действительно истинное и Великое!

Он ушел. То, что он, самый знатный из нас, хотел оказать мне эту услугу, основывалось в любом случае не на внешнем, а на глубоко внутреннем. Этот каменный Храм захватил его, воздействовал на него, и это воздействие перешло в желание вовлечь и нас. Поэтому он спустился в темноту, чтобы подняться из нее к нам. Но что он хотел нам сказать? Ничего из Корана, но что-то лучшее, благородное и священное. Что это могло быть? Он же не был христианином!


С высоты этого плато мы видели небо с севера  в таком же пламени и зареве, каким я его видел с храме Уссулии. И здесь, где мы оказались среди пустыни и смерти, это имело еще больший эмоциональный эффект, чем там. Как тесно мы были связаны с этими пламенными углями! Ведь именно они питали наши колодцы, они были нашими спасителями! Таким образом крепкие благотворные нити в человеческой жизни ведут от непостижимого в постижимому, от неба к земле, от Творца к творению... и снова обратно к Творцу, как только мы пожелаем! Теперь мы перешли с плато во внутреннюю часть Храма, чтобы не пропустить момент, когда 'Мир начнет говорить. Мы сели и стали молча ждать. Прошло много-много времени. Он, должно быть, уже давно спустился вниз и до сих пор ничего не сказал. Это вызывало у моих спутников нетерпение, но я, вероятно, мог это понять. Именно вид Храма сейчас захватил его еще больше, чем раньше. Он чувствовал себя внутренне подавленным. В нем происходили вещи, завладевшие им так безраздельно, что нам пришлось отойти от них. Это вообще было совершенно чудесное провидение Небес, вынудившее 'Мира отправиться в «Город мертвых» при нынешних обстоятельствах. Уже наше Рождество охватило его любовью и добротой, благодатью и милосердием. Здесь к нему пришла серьезность, могучая и грозная серьезность веков и тысячелетий. Я уже упоминал о «Призрачной кузнице Кулуба», в которой куются, закаляются и выковываются человеческие души. 'Мир сейчас находился в этом психическом Кулубе, в этой призрачной кузнице, и мне было крайне интересно узнать, с каким успехом или неудачей он покинет ее. Извилистая линия мерцающих огней вела вниз, к нему. Он стоял там, где она начиналась, и смотрел на нас, не видя нас. Что он скажет? В любом случае, какое-нибудь слово, содержащее то, что движет им в эти мгновения! Пока я думал об этом, из темной глубины поднялся голос, звучащий так, будто исходил из совсем других миров и говорил совсем с другими мирами, чем с нашей маленькой незначительной Землей и с нами, несколькими несчастными людьми. Медленно, четко, высоко и весомо, как звуки колокола или трубы, слова поднимались к нам:

— Куда мне деваться от Твоего духа? И куда мне бежать от Твоего лица? Если бы я поднялся на небо, Ты был бы там. Если бы я попал в ад, то был бы там. Ты... я бы взял себе крылья от зари, и если бы я жил на краю морей, то и там Твоя рука вела бы меня, и Правая рука Твоя держала бы меня. (Псалом 138, прямой перевод от автора. — Прим. Перев. Куда пойду от Духа Твоего, и от лица Твоего куда убегу?
Взойду ли на небо — Ты там; сойду ли в преисподнюю — и там Ты. Возьму ли крылья зари и переселюсь на край моря, — и там рука Твоя поведет меня, и удержит меня десница Твоя.)


Это был тот же самый 'Мир? Конечно! Кто же еще это должен быть? Но как он пришел к этому библейскому изречению? Если человеческий голос может обманываться и искажаться где угодно, то не здесь, в этом храме озера Маха-ламы! Звучащий здесь как откровение, он, прежде всего, раскрывает и себя. И в этом голосе была правда. То, что 'Мир произнес сейчас, действительно затрагивало и его. После небольшой паузы раздалось снова:

— Как олень жаждет источников воды, так и моя душа, о Боже, жаждет Тебя... Моя душа жаждет Бога, сильного, живого Бога. Когда я приду и предстану перед лицом Бога? (Псалтирь. Псалом 41: Как лань желает к потокам воды, так желает душа моя к Тебе, Боже! Жаждет душа моя к Богу крепкому, живому: когда приду и явлюсь пред лицо Божие! — Прим. перев.)

Потом снова через короткое время прозвучало:

— Твое слово — светильник для моих ног и свет для моих путей!
(Псалтирь. Псалом 118: Слово Твоё — светильник ноге моей и свет стезе моей. – Прим. перев.)

Однако это были три действительно почитаемых, священных и весомых слова. 'Мир сказал больше, гораздо больше, чем я думал. Потому что это была не просто акустическая демонстрация, что само собой подразумевалось. Он исповедовался. Он давал ответ. Он раскрывал глубину своего внутреннего. Это подталкивало его; он не мог иначе. Но он еще не закончил. Он также должен был позволить всему лучшему и самому важному, чем он обладал, подняться к нам из своей души. Это прозвучало:

— Иисус Христос тот же вчера и сегодня, и во веки веков! Аминь!

Это аминь сказало нам, что он готов. Остальные еще несколько минут сидели молча. Они тоже чувствовали, что теперь, помимо чисто внешнего, произошло еще и нечто чисто внутреннее, то, что нельзя было выразить словами. Затем они встали и принялись толкать камень перед отверстием, а затем спускаться вниз. Они считали, что это и есть мое намерение. Но я решил по-другому, сказав:

— Все спускайтесь! Я пока еще останусь здесь, а потом закрою. Погасите все огни, которые у вас и не позволяйте ни одному гореть.
— Но в таком случае, когда ты пойдешь вниз, у тебя тоже должен быть свет, Эфенди, иначе ты упадешь! — обеспокоенно возразил Халиф.
— Тогда я зажгу одну свечу, — ответил я.
— Но тебе нельзя задерживаться надолго; ты должен поужинать с нами, Эфенди! Знаешь, сегодня впервые готовят по-настоящему, варят, запекают и жарят! Потому что здесь есть все, что нам нужно для этого! Бесчисленные деликатесы! Я сам готовлю! А другие мне все помогают, все, все! Ты же можешь себе представить, что будет ужин, какой не может быть лучше даже у шаха Тегеранского или султана Истамбула. Так ты придешь?
— Да.
— Так что оставайся, пожалуй! Ты поэт и пишешь книги; поэтому тебе нравится держаться со всеми взлетами и вершинами там, где нечего есть. Но мы, мы не поэты и не пишем книг, мы принадлежим к равнине безопасной земли и предпочитаем аромат хорошего жаркого самым жирным рифмам и самым толстым книгам.
— Тогда я желаю, чтобы жаркое удалось тебе, мой дорогой Халиф!
— Я тоже. Мы уходим!

Они спустились вниз, гася при этом одну свечу за другой. Некоторое время я наблюдал, как световая спираль удаляется все дальше и дальше от меня, затем я снова вышел на воздух и сел там, чтобы наконец, наконец-то побыть наедине с собой и своими мыслями и проверить то, что произошло, чтобы увидеть то, что теперь произойдет  и сделать из этого выводы. Но это благодатное одиночество было недолгим. Изнутри послышались шаги. Кто-то пришел. Это был 'Мир. У него в руке был зажженная свеча, он задул ее, сел ко мне и извинился:

— Твой Халиф сказал, что ты хочешь побыть один. У меня есть тоже такое желание, и все же я не могу его исполнить, потому что в одиночестве я не нахожу поддержки и опоры, я должен идти к тебе. Прости!
— Да, я хотел побыть один, — искренне ответил я. — События, подобные тем, которые мы переживаем здесь, требуют концентрации и безмятежного размышления, если они должны иметь эффект, приносящий пользу и благословляющий нас. Но если ты находишься в душевной нужде, ожидая от меня помощи, то я буду рад тебе, независимо от того, смогу я помочь тебе или нет. Воля к этому есть.
— Я это знаю, и поэтому пришел, Эфенди. У меня есть тайна, великая, тяжелая тайна, ее передавали из поколения в поколение в моей семье и хранили так тщательно, что даже не все члены семьи, а тем более посторонние люди, знали о ней. Только один правитель знал об этом, 'Мир, и только по необходимости он сообщал об этом своему старшему принцу, своему преемнику, но никогда никому другому. Ты первый и единственный незнакомец, который должен это узнать, и из этого ты можешь понять, как я люблю тебя и как высока твоя ценность для меня.
— Благодарю тебя! Секреты следует хранить, особенно если это семейные секреты, и отдельный член семь не может свободно распоряжаться ими. Считаешь ли ты абсолютно необходимым сообщить мне об этом?
— Да, необходимо. Ты признаешь мою правоту, как только узнаешь. Этот вопрос фактически вступил в весьма тревожную стадию. Тайна стоит на пороге огласки. Она находится под угрозой стать общественным достоянием. Я слишком слаб, чтобы спасти ее от этого. Мне нужна твоя помощь, и ты можешь оказать мне ее только в том случае, если будешь таким же посвященным, как и я сам.
— Таким образом, я не могу помешать тебе высказаться открыто. Но прежде чем ты это сделаешь, я прошу тебя рассказать мне, откуда ты знаешь места из нашей священной книги, которые мы слышали из твоих уст раньше!
— Они — Рождественский подарок.
— От кого?
— От твоего и моего друга, Баша Назрани, Первосвященника всех христиан моей страны. Он записал для меня много таких важных высказываний из Библии и принес их мне. Он сказал, что это благодарность Спасителю за то, что я позволил Его верующим отпраздновать Его Рождество в Арде. Изречения мне очень понравились. Я читал их очень часто. И если Баш Назрани бывал со мной, он обязательно объяснял мне их смысл и содержание. Он считал, что из них может вырасти мое собственное счастье и благополучие, а также счастье моего царства. Так я и выучил их наизусть и много, очень много размышлял о них. И когда твой Халиф пообещал тебе стихи из Корана, я счел за лучшее передать тебе изречения из этой моей сокровищницы. Я верил, что порадую тебя этим.
— Так и есть, действительно, так и случилось Тем самым ты доставил мне не малое и не обычное удовольствие. Поэтому я искренне желаю быть полезным тебе в отношении твоей  семейной тайны. Теперь прошу тебя сообщить мне о ней.


Все действительно было так как я и сказал: я искренне обрадовался. Старый, дорогой добрый Баш Назрани выполнял миссию без моего ведома. И его тихая бесшумная деятельность принесла большие и богатые плоды даже, чем он сам, возможно, думал. Так быстро! За такое короткое время! То, что это будет благословением и для всей страны, само собой разумелось. Теперь я сидел с 'Миром так, чтобы мы смотрели на север. Отсветы касались его лица тихим, теплым, преображающим сиянием. Он заговорил:

— Что это за год! Действительно ли это должен быть тот великий, провозглашенный тысячелетия назад год, в который позволено явиться ангелам Рая, чтобы подтвердить, что близится мир, и народы больше не будут ненавидеть друг друга, а будут любить и уважать друг друга. Знаешь ли ты, Эфенди, что все 'Миры из Джиннистана всегда были за, а все 'Миры из Ардистана — против этого мира?
— Знаю, — ответил я.
— Отсюда и вечная вражда между этими правителями. И эта вражда была тем сильнее и глубже, чем больше мы, ардистанцы, считали своим долгом ненавидеть наших врагов, в то время как жители Джиннистана считали своим долгом любить нас и проявлять доброту к нам, несмотря на эту нашу ненависть. Для нас это было возмутительно, и мы считали величайшим позором и оскорблением всегда получать только благодеяния и прощение от тех, с кем мы постоянно враждовали. Можешь ли ты понять эту нашу ярость?
— К сожалению, слишком хорошо!
— А можешь ли ты представить себе, что некоторым гордым натурам прямо-таки отвратительно вынужденно принимать благодать и милосердие, когда внутренне они горят желанием, наконец, столкнуться с мужским гневом и мстительной силой?
— Да, я могу понять и это тоже!
— А, может, ты настолько разумен или настолько неразумен, что понимаешь, как мы глубоко презирали всех, связанных с 'Миром Джиннистана, и всех, имеющих отношение к нему, из-за их вечной, ужасно утомительной любви, доброты, милосердия, терпения, долготерпения и тому подобного?
— Если принять величайшую силу и могущество, существующую на Небе и Земле, а именно Любовь, за неспособность и слабость, то прийти к этому презрению совсем нетрудно. Но скажи, ты все еще презираешь?
— До недавнего времени, да. Но вот вы приходите со своим Рождеством. Вот ты  пришел откуда-то со своим абсолютным бесстрашием. Вот пришел и твой Халиф с его победоносной преданностью и верностью. Потом пришел Баш-Назрани со своими грозными библейскими словами. Тут зазвенели колокола. Там взревел орган. Там  впервые ударили пушки для высокой мирной цели. Тогда князь Халима со своей дочерью отправился в мой собственный дом, чтобы я мог понять доброту и милосердие 'Мира Джиннистана. Да, это было рискованное предприятие, настоящее предприятие, ценность которого я признаю так же, как и смелость Джирбани отправить тебя и Халифа ко мне в Ард, то есть в логово Льва. Теперь мне кажется, что любовь и доброта могут быть еще намного, намного мужественнее, смелее и отважнее, чем ненависть, слепо и опрометчиво бросающаяся в дела, исход которых не ведает. Это не мужество, а легкомыслие и бессовестность! А за всем этим последовал заговор, отступничество моих офицеров и чиновников, неблагодарность «Пантеры», которому я отдал больше своего сердца, чем имел. Это были плоды Ардистана, результаты того, что я сам и посеял! А потом поездка в «Город мертвых», где я должен был пропасть, чудесное спасение здесь и еще более чудесные откровения древнего Маха-ламы, кого мы презирали, но благословил народ! Те, кого я считал своими друзьями — стали моими врагами, а те, кого я считал настолько бедными и жалкими, что думал о них лишь  с иронией — теперь моя единственная поддержка, помогающая мне подняться и снова стать тем, кем я был. Но я клянусь тебе, Эфенди, что я проведу суд, что я отомщу, что я...
— Стой! Не продолжай дальше! — прервал я его. — То, что ты сказал и еще хотел сказать, правильно. Твой ход мыслей был хорошим. Но вдруг ты осекся и отклонился в сторону. Гнев помешал тебе. Месть хочет лишить тебя хорошего финала, предписанного твоей речью. Ты еще не спасен. Ты еще не 'Мир. Еще могут возникнуть тысячи обстоятельств, что разрушат все твои надежды и сделают все твои решения невыполнимыми. И прежде всего, позволь тебе сказать, что Бог действительно не заботится о тебе в том, чтобы мог мстить и отомстить. Я не твой судья и не судья твоих нынешних врагов, но ты сам осудил себя и всю свою династию, когда сказал ранее, что все вы были только слугами ненависти, но не любви. Тебе известно, что ты пожинаешь только плоды Ардистана, результаты того, что ты посеял сам. Как ты можешь желать отомстить за то, в чем, по твоему собственному признанию, была только твоя вина? До сих пор у меня в ушах звучит одно из твоих библейских слов, которые ты отправил нам на вершину Храма. Это было слово: «Душа моя жаждет Бога, сильного, живого Бога. Когда я приду и предстану перед лицом Бога?» (Псалтирь, Псалом 41: Жаждет душа моя к Богу крепкому, живому: когда приду и явлюсь пред лицо Божие! – Прим. перев.) Неужели Баш Назрани не объяснил тебе также смысл этих строк? Как думаешь, имеешь ли ты право предстать перед Богом в качестве судьи и мстителя, если ты сам называешь себя настоящим виновником? И даже если бы ты был невиновен, то...



ГЛАВА 11


— Прости меня, прости! — перебил он мою речь. — Ты прав, гнев досаждал мне. Секрет, который я хочу доверить тебе — это признание, а тот, кто признается, не должен гневаться на других. Только прошу тебя не думать, что я признаюсь тебе в злых делах, в преступлениях, совершенных мной или моими предками. Скорее, это просто унаследованный тип болезни, но это опять же не болезнь, а что-то совсем другое, совершенно непостижимое. Ты веришь, что сны могут передаваться по наследству?
— Сны? По наследству? — переспросил я. — Хм! Я могу с уверенностью сказать, что определенные физические или психические состояния влияют на возникновения сновидений, и, да, сохраняются.  В таком общем смысле, вероятно, можно утверждать, что сны могут сохраняться, но ты, вероятно, имеешь в виду особый вид снов?
— Не просто особый вид, а особенный сон, всегда один и тот же! Отцу снится очень конкретный сон, тот, что приснился деду и прадеду, и приснится снова сыну и внуку, много лет назад и много лет спустя,  в точно такое же время, с теми же местами, ситуациями, людьми, словами и делами.
— Это невозможно, совершенно невозможно!
— Нет, потому что это действительно так!
— Доказательство!
— Это произошло и происходит до сих пор в моей семье!
— Тогда это обязательно обман, но не доказанная реальность!
— Она доказана! Я прошу тебя поверить мне! Пока Ардистаном правят мои предки, есть сон, очень определенный и вполне конкретный сон, который им всем, всем, от первого правителя до последнего приснился, без единого исключения. Мой отец был последним, кто видел его.
— Что им снилось?
— Джемма живых и Джемма мертвых.
— Ах! Странно!
— Не так ли? Мой отец рассказал мне этот сон в точности так, как его рассказал ему мой дед и как я, вероятно, расскажу своему старшему сыну.
— Тебе он тоже снился?
— Еще нет. Но я знаю, что не избегну его.
— Ты боишься его?
— Конечно, да! До сих пор каждый боялся его, но как только он заканчивался, этот страх прекращался, потому что ужасная угроза, которую сон передавал сновидящему,  так и не сбылась.
— Какая угроза?
— Что он не мог ни умереть, ни быть погребенным, пока, наконец, не найдется раскаявшийся и мужественный 'Мир Ардистана, который готов взять на себя вину и беззакония всех своих предков и искупить их так, как они были совершены.
— Теперь ты говоришь о злодеяниях своих предков, а только что увещал меня не  думать, что ты должен признаться мне в их злых делах или преступлениях!
— Совершенно верно! В чем я тебе признаюсь? Я только говорю тебе, что во сне речь идет о них, но я не называю их, я не перечисляю их тебе.
— Но сон ты хочешь мне рассказать?
— Да. Послушай меня! 'Миру снится, что он сидит в старинном, но очень красивом паланкине, вроде тех, что существовали несколько тысяч лет назад, и его несут сначала по большой круглой площади, а затем через множество плохо освещенных комнат, пока он не попадает в большой зал, над дверями которого можно прочитать слова «Джемма мертвых». В этом зале сидят все маха-ламы и все когда-либо существовавшие эмиры Ардистана. Но эмиры, которые при жизни стояли намного выше маха-лам, теперь стоят намного, намного ниже их после смерти. Они узники, связанные по рукам и ногам и вот-вот предстанут перед судом. Они должны ожидать своего приговора. Но маха-ламы свободны. Они составляют судей и должны вынести вердикт. Во главе их сидит самый известный, справедливый и добрый из них, а именно Абу Шалем, Маха-лама, который осушил озеро Маха-ламы и построил эти огромные, благотворительные здания там, где когда-то была вода. Перед ним лежит долговая книга всех эмиров, долговая книга всего рода. Перед каждым из связанных эмиров лежит его особая выписка из этой книги. Содержание этой книги и этих выдержек относится не только к совершенным чисто человеческим грехам, но прежде всего и особенно к преступлениям и упущениям, в которых обвиняемые были виновны в качестве  правителей. Но главный и самый сложный вопрос заключается в том, уважали ли они жизнь своих ближних или нет. Убийство карается самым неумолимым образом, убийство отдельных лиц и массовые убийства на войне. Для подстрекателя, зачинщика войны Джемма не допускает помилования. Только верховный Судья, только один Бог может простить это!

Он сделал здесь паузу как бы раздумывая, а затем продолжил:

— Это мертвые, и все же они не мертвы. Их плоть теплая и мягкая. Они могут видеть и слышать. Они могут говорить. Они встают, они уходят и возвращаются, совсем как живые...
— Однако, во сне! — напомнил я.
— Да, во сне! Мой отец рассказал мне. Он внимательно все рассмотрел. Там был и его отец, умерший несколько лет назад. Он был как живой. Он встал со своего места и направился в другой зал, чтобы там принять участие в Совете. Над дверью этого другого зала написаны слова «Джемма живых». Там на суде сидели люди, которые еще были живы, люди, кого знал мой отец, он даже назвал мне их имена. К этим живым присоединились некоторые из мертвых из предыдущего зала, прежде всего отец моего отца и старый знаменитый Маха-лама Абу Шалем, который также председательствовал здесь.
— И как прошло заседание суда? — спросил я, чтобы по возможности сократить рассказ.
— Сначала открыли гроб, в котором мой отец лежал мертвым. Ему сказали, что это его прежнее тело. Он мог искупить их и всех своих предков, взяв на себя все их грехи и всю их вину, искупая их по мере их совершения. Затем ему было прочитано все содержание великой книги долгов, принесенную Маха-ламой Абу Шалемом, а затем его спросили, хочет ли он искупить своих предков и взять на себя все эти грехи, эти войны и это кровопролитие от них. Если он это сделает, их души будут немедленно освобождены, как и его, как только он искупит свою вину. Но если он этого не сделает, их души останутся по-прежнему связанными, а сам он не сможет ни умереть, ни быть погребенным до тех пор, пока более поздний 'Мир Ардистана не будет настолько смелым и самоотверженным, чтобы искупить их всех.
— И что решил твой отец? — спросил я.
— То же самое, что и все его предки. Он сказал, что у него нет желания платить долги, которых он не делал, и, конечно же, он не призван искупать предков, которые точно так же не имели желания искупать своих. Каждый искупает свою вину, если вообще есть последующая жизнь после смерти!
— Что произошло, когда он уведомил об этом?
— Они снова положили его в восхитительное кресло-седан и унесли. Когда он проснулся, то лежал дома в своей спальне на своих подушках. Ему это приснилось.
— Неужели приснилось?
— Да. Но странно! Он пролежал на своей кровати целых шесть дней и спал, ни разу не проснувшись.
— Неужели о нем не беспокоились?
— Нет. Мы даже не знали об этом. Телохранитель позаботился о тайне и следил за тем, чтобы никто, даже я, не узнал об этом, пока он сам мне не расскажет.
— А теперь ты мне рассказываешь. Почему?
— Потому что со вчерашнего дня все напоминает мне об этом сне. Это снилось каждому 'Миру Ардистана, как и моему отцу, я повторяю это. Каждому был задан один и тот же вопрос, и каждый дал один и тот же ответ. Так что это не обычный сон. С ним связана какая-то истина, которую никто еще не постиг. Теперь представь, что здесь тоже есть «Джемма мертвых» и «Джемма живых»! Добавь к этому, что мы видели здесь тела, полностью совпадающие с описанием, полученным от моего отца! Неужели не понятно, что мысль об этом сне сильно занимает меня?
— О, я вполне могу это понять. Я даже думаю еще и о других обстоятельствах, не только твоих. Но ты, вероятно, доверился мне лишь по определенным причинам и с определенным намерением. Могу я узнать их?
— Конечно! Ты должен помочь мне, должен поддержать меня! Не оставляй меня, если очередь дойдет до меня. Боюсь, что сон застанет меня врасплох не дома, а здесь. Когда это произойдет, я желаю, чтобы это оставалось скрытым, чтобы это не было вынесено на всеобщее обозрение. Я подобен человеку, который чувствует, что к нему приближается тяжелая болезнь. Он уже заранее обращается к врачу и просит помочь ему. Как доверяют доктору, так я доверяю тебе. Ты направишь происходящее на такие пути, которые будут для меня исцеляющими.
— Не только для тебя, но и для твоей страны, для всего твоего народа, при условии, что я вообще могу вмешиваться. Честно говоря, я чувствую то же самое, что и ты. Даже не просто чувствую, но убежден, что ты не покинешь место бывшего озера Маха-ламы, не увидев сон, приснившийся твоим отцам. Ни у кого из них потребность в этом сне не была такой настоятельной, как у тебя сейчас. Он должен прийти, и он придет. Единственный вопрос, который необходимо еще задать по этому поводу, он же и самым важный, а именно вопрос о том, как ты будешь себя вести.
— Ты думаешь, что я это знаю?
— Да.
— Я в этом сомневаюсь. Ни один человек не может знать, что он будет делать и говорить во сне.
— В обычном сне, да. Но в этом, однако, все по-другому. Ты будешь действовать совершенно так же, как действовал бы в бодрствующем состоянии. А если бы ты сейчас оказался в этой чудесной Джемме не спящим и сновидящим, а в полном сознании, самоконтроле и в силе воли, что бы ты ответил, если бы тебя спросили, возьмешь ли ты на себя грехи своих предков, чтобы искупить их?

Тогда он вскочил с того места, где сидел, и быстро и решительно сказал:

— Я бы сказал «Да!». Я был бы готов пойти на все, что угодно…

Но тут он остановился на середине фразы. Он позволил своему сердцу увлечь себя,  но тотчас же то, что мы называем интеллектом, спохватилось и разделило пополам золотую нить, пытавшую распутаться. 'Мир сделал медленное, неохотное движение рукой и продолжил:

— Стоп! Не так быстро, не торопись! Это дело огромной важности. Ни один из моих предков до сих пор не набрался смелости взвалить на себя эти горы вины, выросшие на протяжении тысячелетий. Если бы будущая жизнь не следовала за этой, я мог бы смело сказать «да», ибо просто произнес бы слово, ничего, совсем ничего не значащее. Хотя я сомневался в будущей жизни, однако полностью убежден, что это сомнение было глупостью. Эта другая жизнь придет, обязательно наступит сразу после смерти. Да, возможно, это может произойти даже не после смерти, а уже в нынешнем существовании. Ибо на вопрос Джеммы «да» или «нет» я могу ответить, но тем самым я закладываю основу для того, что произойдет со мной после смерти и о чем мне предстоит сожалеть, выносить, делать и достигать в следующей жизни. Тут я должен быть осторожен, бесконечно осторожен. Если я скажу «да» и возьму все на себя, я могу навлечь на себя вечное, нескончаемое проклятие...
— А не так же ли с вечным, нескончаемым блаженством? — спросил я.
— Может быть и так! Кто может знать!
— Я знаю это, я!
— Да, ты! Ты христианин!
— А ты нет?
— Нет!

Я встал рядом с ним, положил руку ему на плечо и спросил:

— Что ты делал только что, когда обращал к нам отрывки Священного Писания? Кем и каким ты был, делая это? Ты правитель Ардистана. Земля, на которой стоит этот Храм, принадлежит тебе. Думаешь, четыре изречения, посланные тобой на высоту, были ложью?
— О нет! Истинные!
— Таким образом, ты исповедовал христианство и дал этому языческому храму право быть христианской церковью. Осталось только получить благословение священника, и это преобразование произошло, подтверждено и освящено!
— Это правда? — спросил он.
— Сказал бы я это, если бы не считал это правдой? Я не теолог и даже не священник, а мирянин. Так что возможно, я ошибаюсь. Я очень хочу видеть тебя христианином и правителем христианского народа, так что, возможно, это мое сердечное желание было отцом произнесенного мной утверждения. Но все же я считаю, что прав. Посоветуйся с другими людьми, не мирянами, а затем дай мне знать, что они скажут!
— Я сделаю это, да, я сделаю это! А пока я могу доверить тебе, что моя жена уже попросила меня стать христианином и что в моей столице, Арде, есть четыре христианских миссионера, чьим учениям, проповедям и пожеланиям я, возможно, больше не смогу противиться.
— Кто эти четверо? — спросил я.
— Мои дети! — ответил он счастливым тоном с блаженной отцовской гордостью. — Они по-прежнему в восторге от ваших Рождественских елок и всегда будут в восторге. Что касается меня, то на данный момент может быть достаточно того, что я уже не враг, а друг христианства, и придаю большее значение тому, что слышу по этому поводу из твоих уст, чем своим собственным мыслям. Я искренне прошу тебя сказать мне, что бы ты решил и ответил, если бы на моем месте Джемма спросила тебя, хочешь ли ты взять на себя грехи моих отцов и искупить их!
— Я бы сказал быстрое радостное «да».
— Так тоже да! Правда, Эфенди, правда?
— Да, правда!
— А почему?
— Почему? Потому что я к этому расположен, то есть потому, что это соответствует моей душевной природе, моему характеру, моей природе, моему темпераменту. Далее, потому что я верю в вечную Любовь как христианин, и потому что, в конце концов, что ты не станешь отрицать, твои предки, отказавшиеся все, не являются авторитетными лицами ни для меня, ни для тебя.
— Эфенди, они были правителями. Имей это в виду!
— Правителями? Тьфу! Они не могли управлять даже собой, а уж тем более другими! Они подчинялись голосам, которые звучали глубоко под ними, но не голосам, которые звучали высоко над ними. Слово Правитель означает для меня совсем другое. Абу Шалем, «самый известный, самый справедливый и самый добрый» среди Маха-лам был Правителем! Он все еще правит сегодня, даже тобой и мной! Он наш спаситель даже через многие-многие сотни лет после его смерти! И я убежден, что благословения, исходящие от него, продолжаться и дальше для спасения бесчисленных людей, кому еще предстоит прийти. Где среди твоих предков тот, кто похож на него, хотя бы отдаленно похож на него? Знаешь хоть одного?

Он молчал.

— Так выслушай то, что я тебе сейчас скажу! Но не сердись на меня за мою искренность! Ты молчишь, когда я спрашиваю тебя об их величии как правителей. Теперь давай рассмотрим их как людей, в соответствии с их ценностями. Скажи мне: были ли они хорошими людьми? Они любили?
— Может быть некоторые! — нерешительно ответил он.
— Вот как, только некоторые! И то, только может быть! Говорю тебе, они были трусами! Трусы и себялюбцы они все, все, от первого до последнего!
— Эфенди, последним был мой отец!
— Это ничего не меняет в моем суждении, а напротив, обосновывает и усиливает его. Разве он поступил с тобой как отец, когда ответил  Джемме «Нет»? Хоть один из всех этих твоих так называемых отцов хоть одним вздохом подумал о благополучии и счастье своих детей, своих внуков и своих более далеких потомков? Вот что я еще должен тебе сказать! Ты слеп, я должен открыть тебе глаза. Ты должен внимательно посмотреть на трусость и эгоизм своих предков не только в прошлом, но и в будущем. Хорошо запомни мои следующие слова: твои предки были слишком трусливы, чтобы взять на себя дела своих отцов. Они были слишком трусливы даже для того, чтобы просто искупить себя, решив начать другую, более благородную, лучшую жизнь. И были они так трусливы, так бесчестны и так ленивы, что переложили всю свою вину на своих невинных потомков, чтобы не пришлось отвечать и искупать содеянное ими, и в жалком малодушии ждали только одного бедного, несчастного, мужественного храбреца, кто был бы достаточно сострадателен и достаточно силен, чтобы взять на себя всю их грязь и, возможно, задохнуться под ней! Что ты скажешь о человеке, способном измениться, стать лучше, способном преобразить, возвысить и прославить себя, но при этом не делает этого, а передает все свои внешние и внутренние недостатки и пороки в наследство своим несчастным детям и внукам, потому что слишком ленив, слишком труслив, слишком эгоистичен и слишком привязан к наслаждениям, чтобы чувствовать себя обязанным работать над собой, предпочитая быть последним в своем роде, чем ждать искупления, которого он никоим образом не заслуживает? Тьфу, говорю, тьфу! И, говоря это, я думаю не только о длинном ряду эмиров Ардистана, но и вообще о каждом «доме», каждом «роде», каждой «семье», будь то знатные или простые, старые или молодые, известные или неизвестные. У каждого человека есть предки и возможные потомки. Каждый человек, независимо от того, князь он или нищий, имеет задачу искупить своих предков и себя, освобождаясь, смело и энергично от врожденных и приобретенных ошибок, и тем самым предоставив себе великое счастье Божье, участвовать на этом пути в исцелении, укреплении и облагораживании всего человечества. …Вот то, что я должен был тебе сказать еще. А теперь гневайся на меня, если можешь!

Я отвернулся от него и посмотрел вниз на широкую круглую площадь с Ангелом Воды в центре. Через эту площадь проносили эмиров Ардистана в «восхитительных паланкинах», чтобы поставить перед Джеммой. Я знал, что они ответили. И что ответит нынешний 'Мир, я теперь тоже знал. Я говорил так откровенно и открыто, порой даже прямо в оскорбительной манере не без причины, а вполне намеренно. Я верил, что могу осмелиться на риск, так как уже неоднократно рисковал и никогда не терпел неудачу. Он стоял неподвижно и не возмущался. Его лицо было обращено на север, где из неутомимо работающих вулканов теперь поднялись многочисленные огненные столбы, казавшиеся в силу перспективы одним целым и поднимавшиеся так высоко, будто им суждено было охватить все небо и впитать в себя сияние всех звезд. Затем он резким, энергичным рывком повернулся ко мне, обнял меня руками, поцеловал в лоб и сказал:

— Мой дорогой, дорогой Эфенди! Ты ужасный, ужаснейший парень, но все же хороший, добросердечный человек! Ты хочешь исполнить мое желание? То же самое, что я не исполнил для тебя раньше?
— Какое?
— Я бы хотел побыть один! Здесь! Это должно проясниться во мне!
— Хорошо, я ухожу!

Я поцеловал его в лоб так же, как он меня до этого, и сошел с плато во внутреннюю часть Храма. Там я зажег одну из свечей и медленно спустился в глубь. Случилось самое тяжелое: 'Мир потерпел поражение. Что бы ни предстояло, как бы трудно ни было, это было лишь следствием сегодняшнего благословенного Богом дня. Что принесет завтрашний день?...



ГЛАВА 12

СНОВА СВОБОДНЫ


Когда я спустился вниз, Халиф все еще не закончил готовить еду. Сегодня он не торопился. Этот ужин должен был стать кулинарным достижением самого высокого уровня, и он таким, конечно, и стал, только по бедуинским меркам. 'Мир пришел очень поздно. Лучшее, что у нас было, сохранили для него. Я больше не видел и не разговаривал с ним сегодня вечером, потому что, когда он, наконец, появился, я уже давно заснул.


Сегодня мы закончили с одной половиной строений, а на следующий день приступили к другой. Из всего, что мы увидели утром, я хочу упомянуть только библиотеку. Она была очень интересной, хотя ее содержание касалось только истории и распространения гуманитарных устремлений ее основателей. Там было много-много глиняных табличек и глиняных цилиндров с клинописью. Последние были не столько на вавилонском и ассирийском, сколько на древнеперсидском. Затем было множество деревянных табличек с китайскими, монгольскими и тибетскими письменами. Кроме того, мы увидели бесчисленные книги, тетради и папирусные свитки. Мы обнаружили карты земли и звезд, рисунки людей, животных, растений, минералов, оружия, сосуды, ткани и тому подобные вещи. Точно так же мы нашли картины всех размеров и цветов. Наибольший интерес для нас представляла большая, прочная, драгоценная папка, на внешней стороне которой были написаны слова: «Джемма, ее судьи и ее обвиняемые». Когда мы ее раскрыли, то увидели две отделенные друг от друга пачки рисунков китайской тушью. На одной стояло «судьи», на другой «подсудимые». Мы открыли. Все это были портреты, причем с поразительно хорошим пониманием и исполнением. Некоторые можно было смело назвать шедеврами. «Судейский пакет» содержал самых важных и выдающихся маха-лам, «обвинительный пакет» всех эмиров, существовавших в Ардистане. Во всяком случае, лучшим и самым ценным рисунком был портрет знаменитого Абу Шалема, характерная голова редко встречающегося вида, с несравненным распределением света и тени, так что душевные черты этого выдающегося человека выявлялись, по крайней мере, так же ясно и решительно, как и внешние черты его одухотворенного, излучающего только доброту, лица.

Пока мы рассматривали эту картину с искренней симпатией и истинным наслаждением искусством, 'Мир изучал содержимое другого пакета, чтобы, прежде всего, познакомиться с изображениями своих предков. При этом он один раз вскрикнул:

— Машалла! Мой отец! ... А вот и отец моего отца, которого я тоже когда-то знал! Как чудесно их встретить! Прямо как живые! Кто это сделал? Кто это сделал? Кто это? Никто ничего об этом не знает? Никто этого еще не видел! Это было сделано тайно? Почему нас не спросили?

Теперь «правитель» снова проявился в нем. Я хотел ответить, но тут передо мной появился Джирбани:

— Ты имеешь в виду, что тебя должны были спросить?
— Естественно! — ответил 'Мир.
— Ошибаешься. Посмотри на надпись: «Обвиняемый».

Такого упрека, тем более от более молодого человека, 'Мир не ожидал, особенно от человека, прозванного «паршивым», «безумным» и чье поведение по отношению к нему было таким вежливым, внимательным, даже почти услужливым и послушным. Но на этот раз этот молодой человек стоял перед ним, высоко выпрямившись, и в его обычно таких добрых глазах была сдержанная и осуждающая строгость, от которой совершенно определенно исходил гнев на 'Мира. Теперь, когда они встретились взглядами, как если бы это было взаимное испытание до самой глубины души, Джирбани совершенно определенно возвысился над 'Миром, и казалось, этот последний действительно чувствует и ощущает это, потому что он с раздражением отложил в сторону изображения своих предков и сказал:

— Пусть их! Если те, от кого требуется радость, гордость и честь, приносят только разочарование, стыд и гнев, то теряешь терпение и перестаешь желать быть сыном и внуком!

Он вышел, и мы последовали за ним, потому что у нас не было времени дольше заниматься библиотекой на этот раз.


В этот день  мы добрались только до двух залов, заинтересовавших нас еще раньше. Как же мы все были взволнованы, когда стояли перед боковой дверью, над которой мы прочитали надпись «Джемма мертвых»! Особенно мы вдвоем, Халиф и я, хотя мы многое видели, пережили и многому научились, но теперь, когда я пишу это, то действительно не могу вспомнить ни одной ситуации или случая, где наше внутреннее напряжение было бы больше, чем в момент, когда мы стояли перед входом в эту великую непостижимую тайну.


Для ясности надо сказать, что эти две комнаты не имели прямых дверей в портик, огибавший их снаружи. До них можно было добраться только через комнаты рядом с ними, и поэтому я говорил не о главной двери, а о боковой. Она вела из соседней комнаты в «Джемму мертвых». Оттуда снова можно было попасть в «Джемму живых» через боковую дверь, а оттуда третья боковая дверь вела через соседнюю комнату с другой стороны, откуда можно было выйти наружу. Эти боковые двери можно было открыть также как и главные двери.


Когда мы вошли в «Джемму мертвых», то оказались окутанными мистической полутьмой, позволяющей видеть фигуры, но не различать их очертаний. Зал был большой, очень большой и тоже очень высокий. Через маленькие окна не проникало достаточно света, чтобы создать необходимое освещение, но там были расставлены канделябры со множеством больших свечей.  Мы зажгли их, и теперь стало достаточно светло, чтобы мы могли не только ясно видеть, но и внимательно рассматривать.


В зале находились огромные тесанные колонны и пилоны, на которые опирался  высокий сводчатый потолок. Они стояли в два ряда, образовав три отделения, а именно: одно очень широкое и просторное в центре и два более узких по бокам от него. В большом центральном отделении собралась Джемма. В боковых отделениях находились  места для зрителей, естественно, они были пусты. Все собравшиеся в центральном отделении сидели на своих местах, но эти места располагались не на одном уровне. Председатель сидел на самом высоком месте почти как на троне. Перед ним стоял стол в виде двух амджаспандов — древнеперсидских ангелов, несущих блюдо. На этом столе лежала книга, вероятно, Главная долговая книга всех эмиров Ардистана, упомянутых во сне. Абу Шалем был одет в очень скромную небеленую конопляную ткань, с соломенными сандалиями на ногах, а на голове была не знаменитая уродливая шапка ламы, а такая же простая белая ткань, из-под которой серебристые волосы, не по-монгольски чисто выбритые, а ниспадали вьющимися волнами, продолжающими расти и по смерти. Они разделялись на пробор посередине и с двумя заплетенными прядями доходили до пояса. Борода тоже была крепкой с таким же серебристым блеском. Она шла по груди и телу, пока не исчезала под столом. Даже черты лица были не монгольскими, а как у древних персов. Однажды я видел картину с изображением Кира Великого в полном расцвете мужской зрелости и на пике своей славы. Теперь, когда я стоял перед самым известным, самым справедливым и самым добрым из маха-лам и позволял его славной голове воздействовать на меня, я мог бы воскликнуть: «Какое сходство с великим персидским царем»! Так, именно так и выглядел бы он, если бы достиг возраста, в котором умер этот Маха-лама!

Я подошел к нему и коснулся его рук и щек. Они были прохладными и мягкими. Я распространил это исследование также и на руки, на ноги, на тело. Мне это показалось почти осквернением, кощунством. Это ощущалось, будто я вообще не должен был осмеливаться на такое, и прозвучало взволнованной мольбой о прощении за то, что я, маленький человек, считал себя вправе следить за мыслями, когда-то исходящими из этого тела. Глаза были сделаны из трех разных камней, образующих голубовато-белую роговицу, иссиня-черную радужную оболочку и угольно-черный, но прозрачный зрачок. Состав и огранка этих камней были настолько искусны, что можно было поверить, что видишь настоящие глаза, если не знать, что стоишь перед препарированным телом давно умершего человека. Взгляд этих глаз был устремлен вниз, на обвиняемых, то есть не на меня, но все же у меня создалось впечатление, будто он полон деятельной душевной жизнью. Это усилило настороженную робость, с которой я осматривал тело председателя Джеммы.

Справа и слева от него, но на несколько футов ниже, сидели другие маха-ламы за такими же низкими отдельными столами в восточном стиле, но настолько близко друг к другу, что, казалось, образовывали щит. Таким образом, эти мертвецы представляли собой полукруг, над центральной точкой которого возвышался верховный судья. Они были одеты так же просто и скромно, как и он, некоторые из них еще беднее, и направляли свои взгляды в том же направлении, что и он. Это были не все существовавшие маха-ламы, а только самые значительные из них, мужчины, славно умершие в глубокой старости, чьи темные или белоснежные волосы на голове и бороде также отрастали после смерти, а затем их заплетали. Невозможно описать какое впечатление произвел на меня этот своеобразный судебный сенат. Почти завораживающее. Эти фигуры отнюдь не казались мертвецами. Возникало искушение предположить, что давным-давно, когда существовали эльфы, феи и волшебники, здесь проходила очень важная Джемма, застигнутая врасплох и загипнотизированная чудесным волшебником. Как будто каждый из этих судей мог внезапно встать, прийти в движение и громко заговорить. Этому впечатлению способствовало полное отсутствие какого-либо запаха разложения. Воздух был таким чистым, словно такого и не случалось.

А еще ниже инквизиторов сидели бедные грешники, все бывшие эмиры Ардистана без исключения. И все же они сидели выше своих судей, а именно на тронных креслах, украшенных благородными камнями и металлами. Они были изысканно одеты и украшены великолепными кольцами, цепями и знаками отличия. Но если присмотреться внимательнее, то можно было понять, что все эти металлы и камни были фальшивыми. Среди них были старые, среднего возраста и молодые, в зависимости от возраста, когда они умерли. Было видно, что с их телами обращались не менее бережно, чем с телами лам, однако, несмотря на все их наряды, помпезность и украшения, они намного уступали своим судьям, одетым так непритязательно, почти бедно. Им не хватало величия смерти. Они израсходовали столько величия при жизни, что посмертно теперь уже не владели им. Они не поднимали своих взоров. Все они смотрели вниз, каждый на книгу или тетрадь, которую держал на коленях перед собой, на свой счет из большой книги долгов всего рода, к которому он принадлежал и до сих пор принадлежит. Все они были связаны по рукам и ногам веревками и цепями. На некоторых из них даже были надеты ошейники, что в те времена, когда они жили, являлось признаком звериной жестокости и бесчестного нрава.


Я бывал во многих  паноптикумах и видел сотни копий умерших людей. Я всегда чувствовал отвращение там, но не здесь, хотя в именно в этой Джемме были не искусственно изготовленные фигуры, а настоящие трупы. Отвращение, которое неизменно и неизгладимо охватывало меня во время тех зрелищ, здесь полностью отсутствовало. В чем заключалась здесь причина? Была ли причина телесно-чувственной или психологической? Как всякая ложь отвратительнее даже безобразной правды, так и обманчивая или притворная жизнь противнее жестокой, но естественной правды смерти. И смерть, которую мы видели перед собой, казалась вовсе не смертью, а скорее внезапным, мгновенным прекращением жизни, которое, вероятно, скоро пройдет.


От этих мыслей и размышлений меня оторвал громкий голос 'Мира. Мы, остальные, молчали. Казалось кощунством превращать то, что мы чувствовали внутри, в слышимые слова. Хотя в первые мгновения то же самое было и с ним. Он стоял неподвижно и изумленно смотрел на нее. Но сейчас он вдруг воскликнул:

— Мой отец, мой отец!

Он бросился к упомянутому мертвецу, остановился в нескольких шагах от него, поднял руки и повторил:

— Мой отец! Мой отец! Пойманный и связанный! Ты, ты!

При этом он повернулся ко мне спиной, я не мог видеть его лица, но его голос выражал глубочайшее душевное волнение.

— И ты тоже, ты тоже! — продолжил он, повернув голову. — Отец моего отца! Мой дедушка! В чем вас обвиняют, вас, вас? Скажите мне! Я должен это знать!

Он послушал несколько мгновений, а затем приблизился к ним и сказал:

— Молчите? Хорошо, хорошо! Вы должны молчать! Вы ведь мертвы! Вы не смогли дать отпор, когда было совершено преступление — тайно доставить вас сюда! Я расследую это! И горе тому виновному, кого я поймаю! Но сначала я должен знать, в чем вас обвиняют! Покажи, покажи!


Волнение, в котором он находился, было велико. Он выхватил тетради, лежавшие перед двумя мертвецами, подошел с ними к ближайшему канделябру, сел там и начал читать. Но недолго. Он прочел название и заглавие одной книги, медленно перелистывая листы и задержав внимание только на последних страницах. Так же он поступил и с другой книгой. При этом я внимательно наблюдал за ним. Я видел, что его волнение спадало с той же скоростью, как и поднялось, постепенно опускаясь со ступени на ступень по всем уровням, пока, наконец, не превратилось  в уныние. Он снова встал, вернулся к отцу и деду и, не говоря ни слова, снова положил тетради на место. При этом он выглядел как человек, с высоты гнева рухнувший в глубину стыда и неспособный это скрыть от посторонних. Затем он подошел к некоторым из других предков, не ко всем, а только к тем, до кого было удобнее всего добраться, и заглянул в их книги. Я заметил, что при этом он просматривал только последние страницы. Затем он поднялся к Абу Шалему и начал изучать Главную книгу. Раньше я стоял там, не прикасаясь к этой книге, но затем спустился к другим маха-ламам, чтобы внимательнее их рассмотреть, и теперь находился с правителями Ардистана, чьи имена и времена правления устанавливались очень легко, потому что эти сведения были указаны на обложке. Их бухгалтерские книги были в обложках. По поведению 'Мира было ясно, что основное содержание этих книг следует искать на последних их листах. Я взял книгу у того, возле кого стоял, и посмотрел на нее. Обложка был из белой кожи. На ней черным, крупным, хорошо написанным шрифтом на Партхаве (Партхава, на древнеперсидском Парфия. — Прим. перев.) было написано:

"'Мир Бурахдар-и-Михрибани,  годы 102-112 Хиджры".


Бурахдар-и-Михрибани означает Брат Доброты. В любом случае это имя говорит о хорошем характере, тем более что это официальное имя правителя. Кроме того, согласно нашему западному календарю, этот правитель правил неполные десять лет. Так что я, вероятно, мог предполагать небольшой список. Но что я нашел? Я начал с просмотра последней страницы. В ней содержалось резюме. Восемь из десяти лет были годами войны. Там перечислялись все причиненные ими потери людей, животных, капитала, земли и прочего, связанные с благосостоянием народа. Только человеческие жертвы составили более пятидесяти тысяч человек. И этого правителя назвали  «Братом Доброты»! Что же тогда написано в других книгах! Для авторов этих оценок и списков, прежде всего, имело значение доказательство пагубности войн и вины отдельных правителей в происхождении этой человеческой бойни. Отдельно были указаны последствия болезней и численность дополнительных жертв. Один взгляд на предыдущие страницы показывал, с какой тщательностью и скрупулезностью были проведены исследования и расчеты. Но эти сведения относились не только к войнам, в которых был виноват «Брат Добра», но и ко всему другому ущербу, который народ его времени понес через него. Там были перечислены казни, изгнания из страны, конфискации имущества, противозаконные и несправедливые осуждения, фаворитизм, явный и скрытый грабеж через насилие и хитрость. Были указаны не только цифры, о которых шла речь, но и имена пострадавших. Здесь не оставалось никаких сомнений. Доказательства приводились даже со ссылкой на Главную книгу и на книги долгов отдельных причастных князей. Там доказывалось преступление за преступлением, бесчеловечность за бесчеловечностью, предательство за предательством, обман за обманом. Народы существовали только для того, чтобы...

— Эфенди! —  окликнул меня 'Мир, прерывая мои размышления.

Я вопросительно посмотрел на него.

— Ты читаешь? —  продолжил он.
— Да.
— Прошу тебя положить книгу!
— Почему?
— Разве тебе мало того, что я прошу тебя? Должен ли я сначала сказать тебе, что это не твои предки, а мои? Подойди ко мне! Я хочу тебе кое-что показать. Это единственное, что ты должен узнать. Большего не нужно. Остальное никому не нужно знать, кроме меня одного, потому что я, наследник, обремененный, зверь, на котором лежат грехи всех, всех. Иди сюда, иди сюда!

Это прозвучало не как приказ, а как мольба, почти умоляюще, с такой грустью, с таким внутренним сокрушением и подавленностью. Я положил на место отчет, который читал, и поднялся к 'Миру. Он открыл последнюю страницу Великой книги.

— Читай! —  сказал он мне, указывая на нее.

Я сделал это. Что это были за ужасные расстановки, что за ужасные цифры! У меня замелькало перед глазами. Это казалось невероятным, и все же было правдой!

— Готово! — сказал я, захлопнув книгу.
— Уже? — спросил он.
— Да! Думаю, этого достаточно! Никто не выдержит узнать еще больше!
— О да! Хотя есть один, кто хочет знать еще больше и должен знать еще больше, и это я! Я не должен верить, и я не должен ужасаться, но я должен исследовать без страха. Но не сейчас, не теперь, а позже, когда мы узнаем, что содержат оставшиеся комнаты. Пойдем, Эфенди, мы уходим!


Он спустился к своим предкам. Я последовал за ним. Перед своим отцом и дедушкой он остановился и сказал им:

— Я плоть от вашей плоти и кровь от вашей крови, но если жизнь есть любовь, то вы передали мне не жизнь, а смерть. Но будьте уверены, я не стану мстить! Если ко мне придет сон, который застал вас в слабости, всех вас, от первого до последнего, то хочу и буду первым, кто ему не уступит. О, он скоро придет!


Затем он хотел уйти, чтобы покинуть зал, но уже через несколько шагов снова остановился, повернулся к трону Председателя, воздел к нему руку и произнес:

— А тебя, старый господин, я должен спросить, кто позволил тебе играть в вечного судью, Господа Бога, кому даже правители должны подчиняться! Откуда ты взял этих мертвецов? Я поищу их во всех склепах и гробах, а потом скажу тебе, кто ты и что ты. Берегись! Неужели ты смеешь во имя Бога желать рассчитаться со мной и моим племенем, как и я с тобой и с вами!

Сказав это, он бросил на ходу Халифу и остальным:

— Снова погасите свечи и пойдем: уходим!


Все произошло так, как он сказал. Когда ни одна из свечей больше не горела, мы отворили дверь, над которой были начертаны слова «Джемма живых», и вошли в зал собраний. Он не был таким же большим как предыдущий, но и его следовало называть не комнатой, а залом. Его конструкция и обстановка точно соответствовали «Джемме мертвых», только рассчитанной на меньшее число людей.


Здесь так же было три секции, две для аудитории и средняя секция для судей и обвиняемых. Расположение мест было таким же: на самом высоком месте, а именно в центре, кресло председателя, похожее на трон, немного ниже полукругом места для заседателей, затем на несколькими футами ниже места для обвиняемых. Все эти стулья и места теперь были пусты. Для судей их было всего восемь, для инквизиторов — три, но мест хватало и для большего. Стулья и циновки для этого теперь находились в соседней комнате, и их легко можно было доставить. Освещение было таким же, как в большом зале. Оно было недостаточным, но и здесь имелись канделябры со свечами. Над столом председателя, привлекая общее внимание, висело объявление, написанное  крупным, легко читаемым даже в полумраке шрифтом, оно гласило:

«Завтра, ровно в полночь, собрание Джеммы живых против Шедида эль-Галаби, нынешнего 'Мира Ардистана. Его судьями будете вы сами. Тот, кто исключит себя, будет наказан!»


Этот плакат возымел необычайное действие. Мы смотрели друг на друга изумленно и обеспокоенно. В большом зале только двое из нас осмеливались говорить вслух, а именно 'Мир и я, остальные молчали и вели себя тихо, полностью захваченные обстановкой. Здесь это повторилось. Я тоже поначалу молчал. То, что это объявление предназначалось для нас, не вызывало совершенно никаких сомнений. Но кто доставил его сюда? Кто мог знать, что сегодня мы окажемся в этом месте? Кто предвидел, что одному из нас удастся проникнуть в тайны озера Маха-лама, найти ключи и открыть все существующие комнаты?

— Шедид эль-Галаби? — спросил меня 'Мир. —  Да это же я! Ни один человек во всей моей империи не посмеет называться так же как я! Значит, имеют в виду меня, а не кого-то другого! Ты тоже так думаешь, Эфенди?
— Конечно, — ответил я. — Никто не может думать иначе.
— Джемма живых против меня! Уже завтра! Ровно в полночь! Да, мое желание исполняется быстрее, чем я мог думать! Я говорил, что скоро придет сон!

Пока он говорил это, я увидел, что он поежился. Я тоже почувствовал, как холодное дуновение медленно скользит по всему моему телу. Именно это ощущение заставило меня ответить:

— Но этот сон будет не сном, а реальностью!
— Ты имеешь в виду?
— Да, конечно!
— Может быть, я действительно засну, а потом это просто приснится!
— Наверное, нет! Вспомни, что мы должны быть судьями.
— Значит, мне это приснится!
— Очень в этом сомневаюсь! Вижу, здесь листки бумаги  на всех местах. Давай зажжем свечи, чтобы можно было прочитать!

Когда зажгли достаточно огней, я подошел к креслу председателя и прочел, что там было написано на оставленном бумажном листке:

"Абу Шалем, Маха-лама".


Снова мы стояли и смотрели друг на друга, пока 'Мир не сказал:

—  Разве это не странно? Мертвый должен руководить, председательствуя над живыми! Как тело, которое находится вон там, в большом зале, должно попасть сюда, на это место? Но продолжим, давай продолжим читать!



Записки были на темной бумаге и написаны светлым, белым мелом. 'Мир ходил с места на место там, где должны были сидеть судьи, читая одно за другим следующие имена:

— Джирбани, Кара Бен Немси, Хаджи Халиф Омар, Принц Садик из Чобана, два Принца Уссулов, Шейх Чобанов, Шех эль-Белед из Эль-Хадда.


Итак, это были восемь судебных заседателей, но двух последних из них не хватало. Как должен был отсутствующий Шейх Чобанов и так же отсутствующий владыка Эль-Хадда попасть сюда, в это место, которое никто не знал? Но 'Мир не оставил нам времени, чтобы заняться этим вопросом. Он подошел к трем сиденьям подсудимых, взял лежавшие там бумажки и прочитал:

—  Шедид эль-Галаби, 'Мир из Ардистана — его отец — отец своего отца.


Записки лежали так, чтобы 'Мир сидел посередине, его отец — слева от него, а дед — справа от него. Он сделал дрожащее движение, как будто его охватил мороз, положил обратно три бумажки и сказал вполголоса, как бы про себя:

— Между двумя трупами! Именно между этими двумя!
— Ровно в полночь! — добавил Халиф, теперь впервые взявший слово.
— Полночь или полдень, одно и то же! — указал он мне. — Все это часы Божьи. Если я буду признан виновным в полдень, это будет так же плохо для меня, как если судьи осудят меня ночью. И свечи здесь нужно зажечь, независимо от того, светло на улице или темно. Но давайте посмотрим дальше! Вон там еще два места!

По одну сторону от полукруга заседателей стояли два низких восточных стула, обставленных больше приспособленные для отдыха полулежа, чем для сидения в вертикальном положении, и покрытых мягкими чехлами. На них тоже лежали бумажки. 'Мир взял одну и прочел:

— Абд эль-Фадль, князь Халима в качестве защитника. Мерхаме, принцесса Халихма в качестве защитницы.

Так мы и стояли теперь  и в третий раз молча смотрели друг на друга. Теперь даже 'Мир больше ничего не говорил. Он положил запись на место, перешел от канделябра к канделябру, чтобы погасить свет, а затем подошел к закрытой двери, ведущей прямо из этого зала в портик с колоннадами. Было заперто. Мы должны были открыть изнутри и привести камень в движение. Это удалось так же хорошо, как и снаружи. Затем, когда мы вышли на улицу, Шейх спросил:

— Еще не вечер. Хочешь продолжить свое расследование?
— Да, — ответил я. — Мы обязательно должны закончить сегодня, чтобы завтра быть свободными для всего, что может произойти.
— Ты веришь в завтрашние события?
— Даже в Джемму живых?
— Безусловно!
— И в появление Абд эль-Фадля и Мерхаме? И в прибытие Шейха Чобанов и Шейха эль-Беледа Эль-Хадда?
— Я почти убежден, что они все придут.

Он сделал глубокий, глубокий вдох и присоединился к моим словам:

— Я тоже, я тоже! Мне здесь совершенно неинтересно. Почти, я хочу сказать: мы здесь не живем, а через нас живут, мы здесь не думаем, а за нас мыслят; не мы  хотим, а за нас хотят. Как будто здесь кто-то стоит высоко над нами, держа нас за поводья, как всадник послушную лошадь.
— Ты думаешь, что это действительно так? Или только для того, чтобы так казалось? Я говорю тебе, что здесь ничего не кажется, но все истинно и осязаемо. Нас направляют, нас направляют. Мы здесь не одни!
— Ты имеешь в виду, что, кроме нас, здесь есть и другие живые существа? Другие люди?
— Да.
— Кто это может быть?
— Подумай!
— Сделаю. Прошу тебя отпустить меня! После того, как я побывал в этих двух залах, мне безразлично все, что мы еще можем найти. Мне нужно побыть одному. Мне нужно собраться. Ты это поймешь. Приду к ужину.


Я не только понимал его потребность в уединении, но и мог думать и чувствовать его, как если бы я был полностью на его месте. Ибо, откровенно говоря, каждый человек является большим или меньшим 'Миром Ардистана, тем, кто борется между невидимым 'Миром Джиннистана и предателем «Пантерой» за пустой титул, который заполнит только тот, кто смог победить последнего с помощью первого.



Пока 'Мир медленно удалялся, остальные обратили внимание на места, что еще предстояло исследовать. Именно тогда я услышал голос позади нас и обернулся. Он остановился и помахал рукой. Я подошел к нему. Когда я подошел к нему, он спросил:

— Ты знаешь, кто это о нас так заботится?
— Да, — кивнул я.
— Кто?
— Конечно, 'Мир из Джиннистана, никто другой!
— Мой враг!
— Твой лучший, самый верный друг! Он тебе это докажет. Потому что, к сожалению, к сожалению, есть люди, неспособные верить и доверять без убедительных доказательств. А затем, когда они побеждены и убеждены этими доказательствами, они хвастаются своей верой и требуют, чтобы ее высоко оценили в них.
— Ты снова становишься строгим, Сихди, очень строгим! И все же я хотел высказать тебе просьбу, для исполнения которой понадобится вся твоя доброта.
— Какая просьба? Я с удовольствием исполню ее для тебя, если смогу.
— И не посмеешься надо мной?
— Посмеюсь? Я считаю, что наше положение, и особенно твое, настолько смертельно серьезно, что тебе не следует спрашивать об этом!
— Ты прав, Эфенди; прости! Итак, пожалуйста: хочешь ли ты спать сегодня ночью не на открытом воздухе, а в «Джемме мертвых»?

Я сразу понял, чего он хочет, и ответил на это:

— Охотно!
— И ты не боишься?
— Бояться? Кого? Даже если бы я боялся, то все равно был бы не один, потому что ты собираешься читать книги долгов своих предков.
— Как ты относишься к этой идее?
— Она вполне разумна. Я буду спать, а ты будешь бороться со словами и строчками, с числами и цифрами, со змеями и чудовищами. Но помни, что ты уже пожертвовал сном в последние ночи! Не считай свою силу сверхчеловеческой! И если я тебе понадоблюсь, разбуди меня, чтобы я мог тебе помочь!
— Мне могут помочь только двое, к ним ты не принадлежишь, а именно Бог и я один. О, если бы я мог молиться, молиться, молиться, молиться! Я бы отдал за это многое, очень многое! Ибо я подозреваю, что, сначала Небесный Судья должен рассчитаться со мной и моими предками, прежде чем «Джемма мертвых» или «Джемма живых» сможет иметь дело со мной. Вердикт, который вынесет Джемма, должен быть предварительно вынесен между Богом и мной, а путь к Нему и сегодня остается тем же, чем и всегда, а именно молитвой. Я его еще не знаю! Итак, ты выполнишь мое желание и поспишь в зале консультаций?
— Да.
— Благодарю тебя! Это не обычный, глупый страх перед трупами, который заставляет меня желать не оставаться одному, а осторожность, которой я обязан не только себе, но и вам, всем остальным. Здесь происходит чудесное. И все, что происходит, имеет первостепенное значение. Никто не знает, что произойдет со мной ночью среди мертвых. Не исключено, что меня поставят перед быстрым, мгновенным решением, которое я не смогу принять в одиночку. Вот почему я хочу, чтобы ты был рядом. Но прошу тебя, держи это в тайне! Никому не нужно знать, что мы не находимся на открытом воздухе даже ночью.

Теперь он подал мне руку и ушел. Я вернулся к другим. Мне было трудно с равнодушием отнестись к его желанию молиться. Оно не только растрогало меня, но и глубоко затронуло. Но эта эмоция сопровождалась радостью. Тот, кто чувствует желание молиться, уже близок к тому, чтобы получить ответ, потому что само это желание уже является молитвой, именно той молитвой, которая исполняется надежнее любой другой.


Все произошло так, как я и сказал: мы продолжили осмотр построек и закончили с ними еще до вечера. В последней, самой западной  комнате напротив двери, через которую мы вошли, мы обнаружили вторую дверь, которую можно было открыть тем же ключом. Мы открыли, и когда мощный тесаный камень въехал в комнату, а затем мы прошли через образовавшийся таким образом проем, мы оказались... на открытом воздухе, и больше не имели удовольствия считать себя пленниками. Несмотря на наше убеждение, что в любом случае мы снова вернем себе свободу, все же вздохнули с облегчением, когда увидели, как это ожидание стало реальностью.


Выйдя через эту дверь, мы оказались на самой окраине города, на свалке щебня, высыпанного с горного кольца озера Маха-Ламы. Отсюда можно было добраться до города и до реки через цитадель или по другой свободной дуге. Но мы этого не сделали. Нам было достаточно знать, что мы по нашему желанию можем в любую минуту покинуть тюрьму, где нас ждали страдания. Мы снова вошли внутрь, вернули дверной камень в проем, плотно закрыли его и таким образом завершили нашу сегодняшнюю дневную работу. Признаюсь, однако, что мы даже слишком охотно поехали бы в город, чтобы нанести дорогой «тюрьме номер пять» наш визит и посмотреть, каковы там обстоятельства. Но времени до вечера было слишком мало для этого, и поэтому мы решили отложить до завтра. Итак, мы расположились в том месте колонного зала, которое мы выбрали как наш лагерь, и где Халиф, как наш главный повар, с большим усердием занялся приготовлением ужина. Для этого, он попросил меня взять на себя уход за его скакуном, только в отношении корма и воды. Когда я был готов исполнить это его желание и, следовательно, оказался рядом с двумя нашими лошадьми, ко мне подошел Джирбани. Он всегда был серьезен, молчалив и задумчив, но сегодня он так проявил себя в этих трех чертах, что я решительно не мог услышать ни одного слова из его уст, по крайней мере, в течение этого важного дня. Даже сейчас он прислонился к ближайшему столбу, некоторое время молча смотрел на меня, гладил лошадей и ничего не говорил.

— Ну? — наконец спросил я, улыбаясь. — Мне тоже нужно сначала найти правильный ключ к тебе?
— Нет, — ответил он. — Ты ведь владеешь им уже давно, с того самого момента, как я увидел тебя в первый раз!
— И все же ты ничего не говоришь, хотя хочешь поговорить?
— Мне не ясно, и не в моей привычке говорить неясные вещи. С тех пор, как я пришел сюда, я попал в мир, который, как я понял, мне совершенно неизвестен, и все же мне кажется, что я уже его знаю.
— Может быть, вы были здесь раньше в самом раннем детстве с отцом?
— О нет!
— Или ты видел старые иллюстрации этого места?
— Тоже нет.
— Возможно, что-то о нем рассказывали?
— Да, это так! Но только тайно, совсем тайно о нем говорили.
— Через кого?
— Через отца и мать. Никому не разрешалось присутствовать при этом. Терпели только меня одного, потому что я был еще совсем маленьким, совсем еще ребенком, даже еще не подростком. Но все же во мне закрепились определенные слова, имена, выражения и образы речи, которые оставались для меня скрытыми, но теперь внезапно появляются, объясняя и дополняя друг друга. Сегодня я был похож на сновидящего, я снова был ребенком. Я видел отца и мать. Я слушал их. Они рассказывали о «Городе мертвых», об «Озере Маха-ламы», об «огромном Ангеле» посреди площади, о «сне» каждого 'Мира из Ардистана, о «величии» этих снов, о «Джемме живых» и о «Джемме мертвых», об Абу Шалеме, самом известном, справедливом и самом добром из всех Маха-лам, о...
— Все это ты всегда знал и никогда ничего мне об этом не говорил? — перебил я его.
— Знал? — улыбнулся он. — Если бы это было так, я бы давно рассказал тебе об этом. Это было скрыто во мне, полностью бессознательно. Только здесь оно поднялось очень медленно и совершенно незаметно, пока сегодня внезапно не вышло из меня, не встало передо мной и не сказало мне: «Вот я, ты забыл меня, полностью забыл; ты все еще знаешь меня?» — Скажи мне, Сахиб, разве это не странно?
— Странно? О нет. Скорее, я нахожу это очень естественным. Пожалуйста, веди себя также естественно. Дай время этим детским образам медленно подняться внутри тебя и выйти из тебя. Не заставляй их! Не применяй к ним насилие! Ты бы их уничтожил. То, что душа имеет, она отдает добровольно, она ничего не позволяет у себя отнять. Так что не лишай себя жизни!


Он слышал, что я сказал? Он поднял голову и молча посмотрел вверх на запад, туда, где только что садилось солнце. Хотя мы не могли видеть его захода, но кусок неба, лежавший над нами, начал окрашиваться, как нежная щека краснеющей девы, и этот румянец, казалось, отражался на лице Джирбани. Как изменилось за короткое время это лицо! Уссульские волосы полностью исчезли. Прекрасные, тонкие, одухотворенные черты проявлялись теперь свободно и открыто. Если бы я хотел лаконично и метко описать его вполне одухотворенную наружность, я бы сказал: высокий и великолепно сложенный, мужественный, прекрасный, юный подвижник в начале аскезы. Такого, каким я видел его лицо сейчас, я еще никогда не видел. Я чувствовал, что его черты проникают в меня все глубже и глубже, чтобы навсегда запечатлеться во мне, чтобы я никогда, никогда не смог их забыть. Он смотрел вдаль, сосредоточившись в себе, и наконец, ответил мне:

— Я знаю, что ты имеешь в виду, и сам уже держу себя в руках, чтобы ничего не разрушить. Только что во мне прозвучало слово, сказанное отцом. Он говорил о несокрушимом щите, который носят на груди, и о рисунке на нем, который ведет каждого, кто следует за ним, к месту захоронения войны, где достаточно одного выстрела, чтобы победить сильнейшее вражеское войско без оружия и без кровопролития.


Эти слова имели первостепенное значение не только для Джирбани, но и для всех нас. Вот почему я спросил его, хорошо ли он помнит их и верно ли. Затем он повторил их раз, и еще раз, и еще раз, чтобы я смог их точно запомнить, а затем продолжил:

— Так он сказал, мой отец, буквально так, а не иначе. И когда он играл в шахматы с Верховным Жрецом Захаром, отцом моей матери, то утверждал, что шахматы — ложь и должны быть полностью отвергнуты как символ войны. В шахматах вы должны были жертвовать солдатами, пешками, слонами, конями, ладьями и многим другим, чтобы победить. Однако в конце игры опустошаются оба поля, не только побежденного, но и поле предполагаемого победителя. Война людей насилия по-прежнему похожа на эту старую игру, которая внезапно остановилась и не получила дальнейшего развития. Но благородный человек, кого мы все ожидаем, будет вести любую войну, к которой его принуждает насилие, так, чтобы победа не стоила бы ему ни одной жертвы.
— Ты слышал это в детстве? — осторожно спросил я.
— Нет. Я был к тому времени мальчиком и уже сам играл в шахматы. Мать так часто рассказывала и повторяла это, что я твердо запомнил и начал задумываться об этом. Задача победы без жертв, является одной из самых важных во всей жизни, не только в военном, но и в любом другом отношении. Я много размышлял и думал об этом, но тщетно. Вы пришли с Хаджи Халифом. Вы оба показали нам на перевале Чатар, где вы победили Чобанов без единой капли крови, что именно имел в виду мой отец, когда осуждал игру в шахматы. С того дня я стремился претворить его и ваше учение в жизнь и...


Его прервали. Халиф позвал ужинать. В это же время 'Мир пришел сюда от Ангельского колодца, внутри которого он искал и нашел уединение, и присоединился к нам. Поэтому мы поспешили проявить послушание маленькому Хаджи, а то он мог легко рассердиться, если к его приготовлению пищи не относились с должным уважением, которого, по его мнению, оно заслуживало.


Ко времени  ужина наступил вечер. Весь день мы постоянно были на ногах и поэтому изрядно устали. Обычный вечерний разговор не завязывался, тем более что 'Мир так же мало как и я пытался поддержать разговор. Хотя сегодня мы многое видели и многое узнали, и что обязательно следовало бы обсудить, но не сразу вот так впопыхах. Такие вещи необходимо сначала внутренне проанализировать и обдумать, прежде чем пытаться выразить их обычными словами как повседневные события. Поэтому сегодня очень рано готовились лагеря. 'Мир расположился довольно далеко от других, а я присоединился к нему позже, чтобы это не бросалось в глаза, когда мы удалимся от других. Когда через час мы решили, что все спутники спят, то взяли свои одеяла и отправились в зал «Джеммы мертвых».


Этот зал находился так далеко от наших складов,  что спящих нельзя было разбудить перекатыванием дверного механизма. Внутри царила кромешная мгла. Мы зажгли столько свечей, сколько было нужно. Затем 'Мир приступил к ужасной работе по спуску в чистилище этого необычного места и изучению книг о долгах своих предков. Но я приготовил себе относительно удобное ложе в левой комнате для слушателей на нескольких сиденьях с помощью своего одеяла.

Свет канделябров не проникал ко мне. Я лежал в полной темноте. Неподвижные фигуры Джеммы, казалось, были отброшены далеко в сторону странным эффектом света. Это обмануло мои глаза, увеличив  размеры. Они показались мне гигантскими. Мне казалось, что из нашего мира тьмы я смотрю в неземное бытие, тайны которого только что начали становиться видимыми. Если я действительно хотел спать, мне следовало отогнать от себя подобные фантазии. Поэтому я перевернулся на другой бок, улегся и закрыл глаза. Думаю, тогда же я мгновенно уснул, по крайней мере, не сознавал, что бодрствовал хотя бы еще одну минуту. Кроме того, не знаю, как долго я спал, прежде чем меня разбудили. Могу только сказать, что я проснулся не сам по себе, а разбуженный громким голосом.

Это был голос 'Мира. Сначала он стоял возле Абу Шалемом и Главной книгой. Теперь он стоял внизу со своими предками, держа в руках одну из книг их долгов и, повернувшись к судьям, читал. К сожалению, он стоял так, что я не мог разобрать слов, их звук поднимался верх и, возвращаясь, поглощал сам себя. Казалось, он забыл о реальности и полностью погрузился в чтение и размышления. Он принимал мертвых за живых. Он читал им вслух, говорил с ними обоими, объяснял и растолковывал, жестикулировал как обвиняемый или как адвокат, у которого на карту поставлено все, что он представляет и что у него есть. Мне ни на мгновение не приходило на ум считать такое его поведение фантастическим или даже бессмысленным, потому что, хотя я ничего не мог точно понять, но все же слушал каждое его слово, и все, что он говорил, было вызвано глубочайшей душевными муками и сердечными страданиями. И... но стоп! Что это было...?


Прямо напротив моего ложа, но дальше, там, в дальнем углу и в кромешной тьме, теперь появилось маленькое, крошечное, трепещущее пламя, медленно приближающее ко мне. Кто-то подошел, совсем тихо, неслышно. Кто это был? Я увидел что-то белое. Чем меньше становилось расстояние между мной и этим огоньком, тем отчетливее проявлялась фигура несущего или, скорее, несущей, ибо она была женщиной. На ней было белое, широкое, ниспадающее до пола одеяние с длинными широкими рукавами. Оно плотно прилегало к шее. Лицо и голова оставались непокрытыми. Волосы образовали венок из темных, непритязательно уложенных кос. Это существо, казалось, хорошо знало зал, потому что не обращало внимания, куда оно направляет свои шаги, однако держало лицо повернутым на бок и шагая вперед устремляло взгляд  на 'Мира. Вот почему она не увидела меня, когда достигла меня. Правда, она проходила не совсем близко от меня, а на расстоянии, может, десяти шагов. Тем не менее, я сжался как можно плотнее и меньше, чтобы меня не заметили. При этом я пристально смотрел на лицо. Я не видел его точно, потому что оно было в полуповороте ко мне, но я понял, что передо мной не молодая девушка, а женщина, несомненно, уже за сорок. Ее фигура была высокой, как у Уссулов, с прямой осанкой, гордой походкой, несмотря на всю осторожность, она ступала бесшумно.

Шагнув еще, она остановилась и погасила свет. Итак, теперь она стояла в темноте. Но она слушала. Она хотела услышать, что говорил 'Мир. И, придав своему уху нужное направление, она еще немного подняла голову и держала ее так, что лицо в профиль было наполовину освещено и залито светом канделябров. Это было совершенно то же самое положение, которое занимало лицо Джирбани, когда незадолго до ужина я восхищался его красотой и душевной выразительностью. И, что странно, мне показалось, что сейчас, здесь, передо мной точно такое же лицо, только не в мужском, а в женском образе, только указывающее не на внутреннюю аскетичность, но с такими же чертами и большими серьезными проницательными глазами провидицы. Да, в этом не было никаких сомнений:  это было лицо Джирбани. Я сразу подумал о его матери. Возраст соответствовал, как и облик, а также подсознательно-уверенная манера двигаться. Физически родом из Уссулов, но духовно и душевно из Джиннистана, она стояла передо мной, высоко подняв голову, обратив все свое внимание туда, где живой говорил с давно умершими, словно они могли его слышать, понимать и отвечать ему. Но разобрать отдельные слова и фразы из доносившихся до нас звуков было невозможно там, где она стояла, поэтому таинственная женщина в белом теперь продолжила свои шаги, чтобы приблизиться к 'Миру так же тихо и так же медленно, как и пришла.

Я выпрямился. Вполне возможно, что она снова пройдет здесь, когда пойдет обратно, она не должна меня видеть. Поэтому мне пришлось уйти. Я решил, что, по возможности не спущу с нее глаз, и последовал за ней настолько осторожно, насколько мог.

Она шла все дальше и дальше, время от времени останавливаясь, чтобы проверить, не стало ли лучше слышано, но затем продолжала идти вперед, пока не достигла того места, где начинались ступени, ведущие к возвышению, на котором сидел Абу Шалем, Верховный Судья. Она добралась до одной из больших капитальных колонн, на которых покоился высокий потолок, и остановилась позади нее. Ее осанка была великолепна. Теперь она отчетливо понимала то, что слышала. Я все еще двигался вдали, пока не достиг той же линии с ней и с 'Миром; затем присел, чтобы не быть освещенным, но незаметно дождаться дальнейшего. Это произошло очень быстро, намного быстрее, намного короче и совсем не так, как я думал.

Голос 'Мира все еще звучал. Он все еще продолжал читать вслух и все еще между фразами вставлял то, что его внутреннее приказывало ему сказать о том, что он читал. По-прежнему он направлял все, что читал и говорил, к судьям. Женщина в белом за колонной, вероятно, понимала каждое его слово, но я, к сожалению, не понимал. Расстояние между ним и мной было слишком велико. Я увидел, что он захлопнул руками книгу, с энергичным жестом положил обратно и обратился к мертвым с призывом, который я уже мог понять, потому что при этом он немного повернулся ко мне, и раздельно и четко, таким образом, что воздушные волны больше не могли помешать, произнес:

— Моя душа полна страха и печали. Она говорит с вами не как с мертвыми, а как с живыми. Она думает, что и вы когда-то обладали душами и что вы их не потеряли, но что они нисходят к вам и присутствуют, когда вы считаете себя призванными и достойными говорить о столь чудовищно великом беззаконии. Я рассказал вам о своей беде, о моих мучениях, о моем горе. Я изложил вам свои вопросы. Ваши языки молчат; смерть парализовала их. От ваших безжизненных тел я не могу ожидать никакой информации. Но от ваших душ я требую ответа. Я требую от вас этого ответа ради того, что когда-то было для вас священным и свято теперь. Я требую его от вас сейчас, здесь, на этом месте, на котором стою! Я не могу ждать, потому что уже в следующую полночь будет принято решение обо мне, а также о вас! Да, и о вас тоже! Судят ведь не только обвиняемых, но и судей, в этом я вас уверяю.

Он сделал паузу, чтобы придать своим последним словам двойную убедительность. Он был необычайно возбужден. Он дрожал, и голос его дрожал еще больше, чем он сам. Он продолжил:

— Так пусть же ваши души говорят с моей. Она во мне. Она ждет. Я открыт для вас и готов вас выслушать!

Он сложил руки, опустил голову и стоял так долго-долго. Время от времени он разжимал руки и поднимал их вверх, чтобы вытереть пот со лба. Я стоял вдали от него и все же видел, как поднимается и опускается его грудь. Мне показалось, что я слышу даже его дыхание, идущее тяжелыми, тревожными толчками. В нем было что-то, что боролось за то, чтобы освободиться, чтобы стать свободным. Мне пришлось тут же подумать о его желании, которое он высказал вечером: «О, если бы я мог молиться, молиться, молиться! Я бы многое отдал за это, очень многое!» Наконец, он вскинул руки, словно отбрасывая что-то, и воскликнул:

— Я ничего не слышу! Ни слова, ни единого слова! Даже ни единого слога! Ни снаружи, ни изнутри! Где те души, которые должны говорить со мной? Вы не хотите? Или не можете? Или вас вообще нет и не было? Что мне делать? К кому мне обратиться? Кто может и хочет мне помочь?

Он огляделся направо и налево, по сторонам, словно ожидая ответа, настоящего ответа. И тут раздался звук, почти такой же тихий, как прикосновение, и все же слышимый в пространстве словно бы с высоты:

— Молись!


Он пожал плечами. Он огляделся со страхом, но все же с радостным лицом.

— Молиться? — спросил он. — Молиться? Я это услышал! Совершенно отчетливо услышал! Кто это сказал? Кто? Вне меня или... во мне самом? Одна ли из душ, до сих пор молчавших? Или я мог такое сделать? Возможно ли, могу ли я, неверующий преступник, едва лишь осмелившийся предстать перед Богом, взять на себя не только свои собственные, но и грехи всего своего рода, чтобы отдать их на милость и прощение и...

Он стремительно опустился на колени и продолжал говорить, не выпрямляясь. Но он говорил не громко, как прежде, а тихо, неслышно... он молился!


Я отвел взгляд от него и сложил руки. Место, где он стоял на коленях, теперь стало священным. Мой посторонний критичный взгляд не имел права проникать в это святилище. Я смотрел на белую фигуру женщины, которая наклонялась все дальше и дальше вперед, чтобы не пропустить ни одного сказанного им слова. Она подняла сложенные руки вверх. Она явно была тронута, очень глубоко затронута. Теперь она вышла из-за колонны. Она сделала шаг вперед, еще один. Теперь она стояла перед самой нижней ступенькой и остановилась там в ожидании. Я тоже не остался сидеть, мне невольно пришлось выпрямиться. Я подкрался поближе, чтобы яснее разглядеть лицо 'Мира. Он уже молился не тихо, а вполголоса. Он был настолько поглощен своими мыслями и чувствами, что начал облекать их в слышимые слова. В конце своей молитвы они становились все громче и громче, пока, поднявшись с колен, он не воскликнул:



ГЛАВА 13


— И теперь я больше не обращаюсь к Земле, к умершим и усопшим душам, но я возношу свое упование к Небу, к бесконечной, вечной жизни, нигде не отсутствующему, но всегда вездесущему Духу, Которому я теперь молился и Кто ответит мне внутренне, когда я спрошу: неужели то, что я решил, самонадеянно?

Он остановился на середине фразы и отступил на несколько шагов назад, удивленный или, может, даже испуганный. Его взгляд упал на белую фигуру той, кто сейчас поставила ногу на первую ступеньку, чтобы медленно подняться. Поднявшись наверх, она подошла к Абу Шалему, положила руку на раскрытую перед ним большую долговую книгу, лежащую перед ним, и произнесла чистым, глубоким голосом:

— Эта книга будет закрыта навсегда со следующей полуночи, если только ты захочешь! Должно услышать не только внутренний, но и внешний ответ. Погаси все огни!

Он немедленно повиновался, но при этом не отвел от нее взгляда. По его лицу было видно, что он, вероятно, считает ее неземным существом. Когда погасла последняя свеча, и теперь уже ничего нельзя было разглядеть, тот же глубокий чистый голос прозвучал во тьме:

— То, что ты задумал, не поддается измерению. Ты можешь взять все бремя на свои плечи, потому что твоя сила — это сумма всех их сил. Положись на Доброту и Милосердие, эти двое уже в пути к тебе.

После этого наступила тишина. Казалось, ничто не двигалось. Я тоже не шевелился. Затем рядом со мной раздался тихий шорох, как будто подол мягкого платья слегка задевал пол. Едва заметный сквозняк повеял рядом со мной. Остался тонкий, сладкий аромат, похожий на аромат цветков котенка (Вербы — Прим. перев.) перед Пасхой, когда их освящают как пальмы в алтарях. Это была она, таинственная. Она прошла мимо меня намного ближе, чем раньше, где аромат, овеявший теперь меня, тогда не мог до меня добраться. Она с благими намерениями погасила свечу. Теперь, когда стало темно, уже ни один взгляд не мог уследить за ней. И я, в сущности, тоже был совершенно прав, что позволил ей исчезнуть так незаметно. Освещение, несомненно, уничтожило бы для меня большую часть поэзии, которую должно было иметь и действительно имело для меня это событие. Обдумывая, как теперь я должен вести себя по отношению к 'Миру, я решил спокойно подождать, что он сообщит мне об этом сам, и что именно я от него услышу. Поэтому как можно тише я прокрался обратно на свое место  и лег. Через некоторое время услышал его шаги. Он подошел и коснулся меня рукой. Я не сразу пошевелился. В конце концов, он мог предположить, что я сплю! Он потряс меня. Тогда я сделал вид, что просыпаюсь.

— Ты очень крепко спишь, —  сказал он. — Ты сразу заснул или только позже?
—  Сразу, — ответил я.

Это было, в общем-то, правдой. Я просто скрыл, что потом проснулся.

— Вставай, и пойдем! — сказал он мне.
— Ты уже закончил?
— Да.
— Все полностью? Со всеми книгами?
— Полностью! Со всеми книгами! То, что я хотел узнать, теперь знаю.
— И ты уже погасил все свечи!
— Потому что мы уходим. Мы снова разбиваем наш лагерь снаружи. Тогда завтра утром никто не догадается, что мы уходили. Пойдем!


Итак, я встал, взял свое одеяло, и последовал за ним. Мы закрыли каменную дверь и направились к тому месту, где расположились после ужина. Пока мы шли, он не сказал больше ни слова, но когда мы сели рядом, он спросил меня:

— Эфенди, ты веришь в духов?
— Да,  ответил я. — Бог — это Дух.
— Я не это имею в виду. Ты веришь в призраков?
— Нет.
— В святых?
— Да.
— Блаженных?
— Да.
— Итак, послушай: я видел блаженную!
— Неужели?
— Да, действительно!
— Ты ошибаешься!
— Я не ошибаюсь. Я не только видел ее, но она даже разговаривала со мной!
— И все же ты, должно быть, ошибаешься. Она сказала тебе, что она блаженная?
— Нет, но это она, я это точно знаю. Она не может быть ничем другим!
— Ты не хочешь мне рассказать?
— Не сейчас. Я так переполнен! Переполнен сверх всякой меры! Мне нужно во всем разобраться, прежде чем я смогу об этом говорить. Спокойной ночи!
— Спокойной ночи!

Он перевернулся на другой бок, а я нет. Опыт подсказывал мне, что это, вероятно, еще не все. И действительно, через несколько минут он снова повернулся ко мне и спросил:

— Ты уже спишь, Эфенди?
— Еще нет, — ответил я.
— Ты уверен, что в следующую полночь «Джемма живых» действительно произойдет?
— Полностью убежден!
— Я тоже. Я даже знаю, что Абд эль-Фадль и Мерхаме обязательно придут!
— Откуда ты можешь это знать?
— Просто знаю! Этого достаточно! Может быть, позже, я расскажу тебе, кто мне это сказал. Я могу положиться на доброту и милосердие, эти двое уже в пути ко мне! Спокойной ночи!
— Спокойной ночи!

Снова он повернулся на другой бок, и снова я этого не сделал. И снова через несколько минут он повернулся и спросил:

— Ты уже спишь, Эфенди?
— Еще не полностью, а только на три четверти, — ответил я.
— Прости, что я снова беспокою тебя! Мне нужно сказать тебе кое-что чрезвычайно важное.
— Что-то хорошее?
— Что-то даже очень хорошее! Можешь ли ты вспомнить мое большое, сердечное желание, когда я снова позвал тебя сегодня поздно вечером?
— Да, припоминаю.
— И что это было за желание?
— Желание стать способным молиться.
— Да, так и было! И подумай сам, Эфенди, я молился!
— Могу ли я поверить в это?
— Да, поверь! Я с радостью признаю, что это почти невероятно, но, тем не менее, тем не менее, это произошло! Ты представляешь, что это значит, когда молится 'Мир Ардистана? Ты знаешь, что это значит для победы Бога?
— Победа Бога? Что ты имеешь в виду?
— Победа Бога.
— Над кем?
— Ты спросил: над кем? Конечно, надо мной и моим неверием!
— Бедняга, бедняга! — ответил я самым сострадательным тоном.
— Кого ты имеешь в виду под этим беднягой?
— Тебя, разумеется, тебя!
— Почему?
— Потому что из всех именно ты один самый бедный, из тех, кто есть!
— Не понимаю тебя! Я чувствую себя таким богатым, таким состоятельным. Я искренне сказал тебе об этом. И вместо того, чтобы признать меня богатым и счастливым, ты называешь меня беднягой! Почему?
— Потому что твое счастье делает тебя не смиренным, а надменным.

Тогда он сел, наклонился ко мне и спросил:

— Надменным? Как же так? Неужели я не знал бы об этом?
— Неужели? Разве ты только что не поставил себя равным Богу?
— Равным Богу? Я? Я? Ты в себе, Эфенди?
— В себе и отлично себя чувствую! Разве ты только что не утверждал, что Бог победил тебя?
— Да. Так и есть.
— Но каждая победа требует борьбы?
— Конечно. Или, может быть, неправда, что я боролся с Богом, что я не хотел иметь ничего общего с Богом?
— Бедный, бедный бедолага! И ты думаешь, что Бог был вынужден сражаться с тобой? Облако, которое должно рассеяться, хвастается, что оно сравнялось с солнцем! Кусок дерева, сгорающий дотла, может похвастаться потрескиванием, он борется с огнем не на жизнь, а на смерть! Умирающий больной нарочито восклицает, что смерть может очень гордиться тем, что смогла победить такого человека как он! Привести ли тебе еще больше примеров, еще больше сравнений? Есть ли у тебя основания так гордиться тем, что ты, наконец, наконец-то помолился? И еще одно имей в виду: даже если ты возьмешь на себя грехи всего мира, у тебя не будет причин даже в малейшей степени хвалиться этим. Такая гордыня искупителя — безумие и ничего больше! Совершение грехов и исповедание грехов не приносит чести. И чем больше ты берешь на себя грехов, тем меньше ты можешь ожидать, что за это тебя прославят! И если ты снова будешь молиться, проси у Бога смирения! Этот совет дает тебе самый искренний друг, который только есть у тебя на земле. Бог не сражается ни с одним существом, даже будь он самым высоким из Его ангелов. Как кто-нибудь при агонии червя может утверждать, что это Бог с ним воюет, мне непонятно! Спокойной ночи!

Он не ответил. Он снова лег. Он ворочался и ворочался. Только спустя долгое время он пожаловался:

— Беда с тобой, Эфенди, просто беда! Тебя любят, но ты такой грубый, такой невероятно грубый! Как только почувствуешь себя хорошо, так ты даешь пощечину, большую или маленькую!
— Да, это верно: в момент, когда чувствуешь себя наиболее комфортно, легче всего упасть с лошади! А ты сел на очень большую и очень высокую лошадь. Сражаются только с подобными себе. Тот, кто утверждает, что боролся с Богом, тот приравнивает себя к Нему! Кто живет против природы, тот должен верить не в то, что природа борется с ним, а в то, что он борется с самим собой, и за это природа его осудит и накажет. То же самое происходит и с твоей предполагаемой борьбой между тобой и Богом. Подумай об этом. Это глубины, из которых все еще можно выкопать тысячи мыслей о том, как добывать металлы из земли. Ну, спокойной ночи!

Он снова не ответил, и я почти заснул, когда услышал, как он сказал:

— Эфенди, может, ты и не грубо выразился, а только искренне, может быть, даже очень хорошо!

Теперь уже не ответил я. И тут до меня донесся полушепот:

— Теперь он уже спит! Спокойной ночи тебе, тяжелому, невозможному, дорогому, чистосердечному человеку!

Затем все стихло, и я действительно уснул. Когда я проснулся, он лежал неподалеку от меня, тихо дышал и улыбался во сне. Было уже далеко не раннее утро. Товарищи давно уже привели себя в порядок и теперь сидели за завтраком. Я поспешил наверстать то, что упустил, и 'Мир  последовал этому примеру, когда проснулся позже от шума.


Наш план на сегодня был столь же всеобъемлющим, сколь интересным. Но он все равно он должен был стать намного, намного интереснее, чем мы думали и предполагали. Было решено сначала вернуться в исходную точку того же самого канала, по которому мы попали сюда, и исследовать пол, так неожиданно переместивший нас из верхнего мира в подземелье. Затем следовало тщательно изучить, можно ли открыть заблокированный канал к реке. Я подозревал, что большая ротонда бывшего озера Маха-Ламы также имеет некую тайную местную связь с цитаделью, но оставалось еще время, чтобы выяснить это позже. Нашей первостепенной задачей должно было стать изучение города с тем, чтобы выяснить, живут ли там люди и какие именно, и каково их отношение к мятежникам вообще и к нашему заточению в частности.  То, что при такой рекогносцировке следовало проявлять величайшую осторожность, подразумевалось само собой. Верхом нельзя,  слишком заметно, а пеший может пройти где угодно, в то время как всадник может столкнуться с сотней непреодолимых препятствий на своем пути. Нам пришлось рассредоточиться по одному, чтобы у каждого была определенная территория для исследования в городе, но до тех пор, пока мы не узнали все о канале и нашей милой «тюрьме номер пять», никакое решение по этому поводу не могло быть принято.  Мы отправились туда сразу же после завтрака. Два Уссульских принца остались здесь с лошадьми, все остальные пожелали принять участие в исследовании. Итак, мы открыли дверь, ведущую в старый канал. Она была первой из тех, что мы обнаружили и счастливо преодолели. В комнате с сиденьями, находившейся сразу за дверью, мы зажгли светильники, что уже указывали нам путь, когда мы только прибыли, и теперь они же сопровождали нас обратно, к месту, находившемуся за двойными воротами тюрьмы. Однако, здесь мы уже проводили исследования, хотя и тщетно, впрочем, тогда мы еще не знали особенностей, встречавшихся здесь повсюду, но теперь мы обладали благоприятным опытом, и поэтому я надеялся, что наши сегодняшние усилия не окажутся снова безрезультатными.



Я не обманулся. Хотя  поначалу казалось, что мы больше ничего не найдем, но в итоге, там, где мы выбирались из прохода, меня поразило обстоятельство, что дно шахты, состоящее целиком из камня, в одном углу — земляное, причем не твердое и плотное, а такое разрыхленное, будто совсем недавно с ним имели дело.  Я стал рыть, глубже, еще глубже и нашел… ключ точно такой же формы, как и найденные прежде. Теперь, когда он у нас появился, а секрет мы уже знали, остальное  получилось само собой. Нам было известно, на какой высоте были установлены замочные скважины, поэтому потребовалось совсем немного времени, чтобы найти  их. Отворив, мы попали в узкое, но очень глубокое помещение с устройством, при  помощи которого проводился спуск вниз и подъем наверх, сбросивший нас тогда. Это делалось с помощью больших каменных гирь, во много центнеров, прикрепленных к канатам, идущим по роликам, они направляли пол между двумя входными воротами вниз и снова вверх, в зависимости от того, в какую сторону действовал этот очень простой механизм. Потребовался только один рычаг, чтобы заставить нас всех немедленно подняться, но мы отказались от этого, потому что не знали, что там происходило в тот момент наверху в тюрьме.



Еще более важное, чем это открытие, было второе, сделанное нами. А именно, пространство, где мы сейчас находились возле каменных гирь, одной из двух своих узких сторон врезалось в очень прочную толстую стену канала, как раз в том месте, где он заканчивался, так что можно было искать скрытый выход к реке, если он был. Мы уже проводили там исследования, но, как известно, безрезультатно. Я выходил два, три раза и возвращался два, три раза, чтобы посмотреть и сравнить. Там не было ничего примечательного за исключением рукоятей двух деревянных балок, выступавших из каменной боковой стены возле гирь, находившихся, одна примерно в трех, другая примерно в пяти футах над землей. Они были приблизительно двух футов длиной и необычайно крепкие. Это заставило меня задуматься. Что делали здесь эти рукояти? Неужели они должны были служить консолями для переноски чего-либо? Конечно, нет. В этом случае, для таких выступов использовалось бы не дерево, а камень, находящийся намного ближе. Так что, возможно,  у этих торчащих балок была  какая-то цель, не имевшая никакого отношения к цели помещения, где мы находились. Значит, их цель была не в самом пространстве, а за его пределами снаружи! А снаружи, с обратной стороны  находилась поперечная стена, перекрывавшая канал. Если один из их гигантских блоков создали, чтобы сформировать подвижную дверь, возможно, таким же образом, как и все двери, внутри озера Маха-Ламы, это была именно та в стене снаружи, где мы остановились. В этом случае цель двух рукоятей балок была очевидна. Кроме того, их необычная крепость предполагала, что они выдержат столь же необычное давление. Скорее всего, они образовывали ручки крепких засовов, которыми удерживалась там блочная дверь. Засовы должны быть подвижными; но здесь казалось, что эти балки полностью замурованы. Я попытался пошевелить их. Это было нелегко, но грунт начал крошиться. Я потряс сильнее, стало крошиться сильнее. Тогда спутники схватились за ручки, то теперь с такой объединенной силой оказалось, что засовы только выглядели замурованными, но в действительности нет. Как только внешний сплошной слой, рассчитанный только на маскировку, рассыпался, очень скоро нам удалось вытащить сначала одну, а затем и другую балку. Итак, теперь мы сняли затворы, но ничего не двигалось. В любом случае, следовало приложить усилие. Мы подошли и толкнули. И верно, верно! Огромный сопротивляющийся каменный блок поддался давлению, оказанному на него, сначала медленно, а затем все быстрее и быстрее. Он был устроен точно так же, как и все двери великого создания Маха-ламы. Как только он попятился, а затем твердо установился, потребовалось лишь небольшое усилие, чтобы заставить его вернуться обратно в проем.



Как мы обрадовались! Мы поспешили выйти наружу. Мы продолжали идти. Мы шли по каналу под тюрьмой и открытому пространству, пока он не закончился. Мы видели его выход к реке, еще когда спускались с горы по прибытии сюда. Теперь, когда мы подошли к этому месту, мы увидели, что там нас ждал большой, очень большой сюрприз. В реке действительно оказалась вода, только представить себе! Вода, вода, вода! После многовековой, многолетней засухи,  впервые, вода! Теперь, в нашем присутствии! Ее было немного, просто лужа там и лужа тут, запруда здесь и запруда там, но уже начинало перетекать из лужицы в лужицу, из лужи в лужу, а в глубине земли, должно было быть намного большее количество влаги, чем способно испарить солнечное тепло, сегодня весьма  значительное. При этом зрелище возникло всеобщее ликование.




— Так вот откуда шум воды в колодце Ангела! —  воскликнул Халиф. —  Вода, текущая там, поступает сюда. Разве не это ты имел в виду, Эфенди?
— Нет, — ответил я. — Причину явления, что перед нами, следует искать не в колодце Ангела, а в гораздо, гораздо более высокой области. Благословения, появляющиеся здесь, были доверены земле свыше от Джиннистана.
— Исчезнет ли эта вода снова, останется ли она такой, поднимется ли она? —  спросил принц Чобанов.
— Как Бог даст! Наш взгляд неспособен проникнуть в Его планы. За всем происходящим кроется Божественный расчет!
— Даже в этой воде?
— Да, даже в этой воде! Может быть, мы узнаем раньше, чем подозреваем, почему и с какой целью ее присылают нам прямо сейчас
— Почему? Потому что пришло время! — воскликнул он, странно сверкая глазами. —  Когда вечер за вечером там, в горах, открываются врата Рая, наступает обещанное нам время возвращения Реки. Тогда Господь Бог снова спустится на берег в Ардистан, тогда, тогда ... тогда...




Он остановился. Он чувствовал, что вместе с тем, что сейчас было у него на языке, он переворачивает все свои прежние представления. Но тут Джирбани быстрым шагом подошел и обратился к нему:



— Говори дальше, продолжай! Или ты боишься произнести это?
— Боюсь? — переспросил его 'Мир.


Они посмотрели друг другу в глаза, оба серьезные и взыскательные. На лице 'Мира появилось такое выражение, словно он близок к тому, чтобы почувствовать себя оскорбленным. Но он преодолел это искушение, не такое уж малое. Оно уступило место спокойной улыбке, и он ответил:


— Раньше я, наверное, даже бы испугался, но это было раньше. Теперь я знаю, что нет ничего постыдного в том, чтобы стать мудрее, рассудительнее и яснее внутренне. Раньше моя гордость запретила бы мне признавать ошибку, но теперь — сейчас…


Он отвернулся от Джирбани и продолжил в мою сторону:



— Эфенди, ты посоветовал мне молиться о смирении. Я сделал это после того, как ты заснул. Я хотел охватить войной весь Джиннистан. Я хотел покорить те горы, откуда приходит вода, которой не хватает моей земле, всему моему царству. Я считал себя великим полководцем. Я хотел добиться кровью, убийством и смертью того, чего никогда не достигнешь сжатым кулаком. Это было раньше, раньше, раньше. Но сегодня я скажу тебе: если бы Господь Бог спустился сейчас по реке, чтобы спросить, хочу ли я войны или мира, я сказал бы  Ему, что отныне должен быть мир  не только между странами и народами моего царства, но и между нами и Джиннистаном, счастливым государством, чьи граждане вправе  утверждать, что они никогда не пролили ни капли крови. Ты доволен этим моим объяснением, Эфенди?



Я с радостью пожал ему руку и ответил:



— Благодарю тебя! Прими воду, которую мы здесь так радостно приветствуем, как внешнее указание на благословенные источники, теперь начинающиеся подниматься вверх и внутри тебя, и внутри нас. Воистину, Бог придет! Так что хорошо, что теперь мы знаем, какой ответ Он должен получить от нас на свой вопрос. А теперь вернемся к нашему расследованию! Мы закрываем за собой двери, а затем выходим по руслу реки там, под мостом, чтобы отправиться в тюрьму. Из того, что там произойдет, вытекает дальнейшее.



Спутники согласились с этим. Мы вернулись во внутреннюю часть канала и позволили дверной плите вернуться в ее проем. Затем мы спустились к руслу реки и повернули к мосту, по которому мы уже проезжали по прибытии. Именно там были ступени, позволившие  нам подняться на высокий берег без необходимости неудобного восхождения.



Это наше возвращение на свободу сразу же привело нас к событию, что, хотя и не касалось трудностей, но все же обрадовало нас очень сердечно. А именно, когда мы поднялись по ступенькам и оказались у начала моста, я сразу же хотел повернуть к тюрьме и в результате отвернулся от реки, но тут Халиф окликнул меня:


— Стой, не оборачивайся, Эфенди! Посмотри через мост!



Следуя этому его указанию, я увидел шесть верблюдов, идущих с той стороны. Они были нагружены флягами с водой, а том, что шел впереди, сидел человек, чье лицо еще нельзя было отчетливо разглядеть, тем более что свой капюшон он надвинул очень глубоко на лоб. Но когда он подошел ближе, я узнал в нем храброго Хранителя колодца и цистерны, так любезно встретившего меня. В тот же миг я тоже попал ему на глаза. Тогда он, не останавливая своих верблюдов,  тут же спрыгнул с седла, бросился вперед навстречу мне и, еще не дойдя до нас, радостно закричал:


— Хандулилла, я тебя вижу! Приветствую тебя! Как же я боялся за вас! И как я рад, что ты все еще жив, и другие тоже! Я хотел спасти вас! Я принес вам воды!

— Ты добрый, дорогой, верный человек, — ответил я. И, указав на 'Мира,  добавил, — Твой правитель будет тебе благодарен!

Он опустился на колени перед 'Миром. Тот велел ему встать и сказал:

— Я видел Тебя всего краткий миг, но снова узнаю тебя. Ты сидел в цистерне, а потом вышел. Ты дал нам добрый совет и не должен сожалеть об этом. Неужели ты мог оставить свою службу и свою цистерну, чтобы принести нам воды? Тебе не мешали?
— Нет. Ведь некому было мне это запретить! И опять же, здесь нет никого, кто мог бы схватить меня за это!
— Ни одного человека?
— Никого! Все, кто находился в «Городе мертвых», должны были уйти. Здесь не разрешалось оставаться ни одному, кто мог бы увидеть вас и поговорить! Ни одному человеку, кому могла бы прийти в голову мысль спасти вас, вас и всех, кто должен был загнан сюда на верную смерть
— Загнан сюда? На верную смерть? Кто же это мог быть?
— Армия Джирбани! Уссулы и Чобаны, кого силой и хитростью заставляют спешить в «Город мертвых»!
— Это правда? Откуда ты знаешь? — спросил 'Мир, обеспокоенно глядя на нас.



Мы были так же удивлены, как и он, но отнюдь не напуганы.


— Все это знают, — ответил Хранитель. — Весть об этом намеренно распространяется повсюду, чтобы все узнали, насколько велик, дерзок и умен новый правитель. «Пантера» вернулся в Ард. Христиан изгоняют из города, остальные придерживаются его, а кто все еще верен…
— Моя жена! Мои дети! — прервал его 'Мир. — Я должен уйти отсюда, уйти, уйти!



Он сделал движение, как бы желая поскорее привести свои слова в действие, но Джирбани удержал его за руку, предупреждая:


— Куда? И в одиночку, без нас? Без совета и размышлений?
— Но вспомни: моя жена…мои дети! …
— Машаллах! Я должен вспомнить! А ты, разве, нет? Твоя жена и твои дети? Неужели ничего не поставлено на карту? Разве не все объединенные Уссулы и Чобаны, то есть все мое войско, должны быть загнаны сюда на верную смерть? Речь идет о жизнях многих тысяч! Но может быть, ты видишь, что я хочу бежать немедленно?



Тут 'Мир, чье самообладание сейчас стало вообще-то почти сверхчеловеческим в преодолении себя, со стыдом опустил глаза и снова спокойно повернулся к Хранителю:



— Что ты еще знаешь? Скажи!
— «Пантера» пробудет в Арде всего несколько дней, —  сказал тот, кого спрашивали. — Затем он приведет все войска, все еще находящиеся дома, к тем, кто идет против Джиннистана, и одним мощным ударом быстро положит конец войне против 'Мира этой страны!
— Продолжай!
— Я больше ничего не знаю.
— А откуда ты знаешь то, что тебе известно? «Пантера» тебе этого точно не говорил!
— Нет, не от него. Я узнал об этом от его солдат, оставленных им у колодца, когда он уехал с вами в «Город мертвых». К ним присоединились другие солдаты, пришедшие с других направлений, чтобы заградить пустыню по всему краю, ведущему сюда, от любого человека, пока не будут точно уверены, что вы изнемогли. Итак, никто не может прийти к вам, чтобы спасти вас, ни один человек. И даже тех немногих людей, которые здесь были, «Пантера» увел с собой, когда снова покинул «Город мертвых» со своим «Генералом» и его пятьюдесятью всадниками.
— Значит, здесь больше никого нет, действительно никого?
— Ни единого человека! Я это прекрасно знаю, потому что мне приходилось измерять, высчитывать и доставлять воду для каждого, кто здесь находился. Я также должен был установить реле, через которые вы и ваши пятьдесят спутников обеспечивались водой по дороге. Я знал, когда и в каком порядке они должны были вернуться. Когда прибыли первые из них, а значит, предполагалось, что шутка против предыдущего правителя Ардистана удалась, меня прогнали. Мне сказали, что я больше не нужен, что я могу уйти, и чтобы меня больше не видели.
— Они, наверное, узнали о твоей преданности мне?
— Они подозревали, и этого стало достаточно. Я ушел, но не так, как они  думали. Ночью, когда стемнело, я сумел захватить столько провианта и воды, сколько смог, незаметно с помощью своих верблюдов переправил это в пустыню, а затем, еще до того как наступил день, вернулся с ними обратно к колодцу. Затем, когда утром я попрощался, с шестью незагруженными животными я двинулся оттуда прямо в противоположном направлении, никто не догадался, что я сделал крюк, чтобы забрать то, что спрятал, и принести сюда. Но теперь, к своему удивлению и радости, я вижу, что вы свободны и не можете жаждать, потому что в реке появилась вода. Чудо, в которое я бы не поверил, если бы не увидел это своими глазами!



Человек поступил преданно и мудро. 'Мир подал ему руку и сказал:



— Будь уверен! Я по-прежнему воздаю тебе должное за все, как если бы ты действительно спас нам жизнь. Значит, ты точно уверен, что, кроме нас, здесь нет никого?
— Да, полностью уверен.
— Также и там, в тюрьме номер пять?
— И  там тоже.
— Но мы все равно пойдем туда, чтобы хотя бы раз взглянуть на нее.




Так мы и поступили. Хранитель следовал за нами на своих верблюдах. Ворота были заперты, мы не могли войти внутрь. Тогда Халиф перемахнул через стену и открыл изнутри. Мы вошли. Хранитель  должен был оставаться снаружи. Ему не нужно было знать о наших секретах. Здания стояли пустыми. Они не представляли для нас никакого интереса. Наше внимание было приковано только к подвижному полу, лежащему между двумя воротами. Он состоял из деревянных досок, засыпанных землей, а затем посыпанных песком. Во дворе справа и слева от внутренних ворот стояли два колеса с намотанными на них подвижными тросами. При повороте одного колеса, пол опускался, при повороте другого, поднимался снова. Это было все искусство, жертвой которого мы должны были стать. Мы перерезали обе веревки, спустили внутренние части вниз, чтобы они исчезли, и засыпали концы землей, лежавшей в углу. Теперь тайна оставалась дополнительно скрытой для тех, кто ее не знал, и даже посвященные больше не могли ее применить. Потом мы позвали верного Хранителя. На данный момент ему было приказано поселиться здесь, и он был пока что предоставлен сам себе. Ну будущее ему, несомненно, была обеспечена достойная работа.




Поскольку план «Пантеры»  заключался в том, чтобы загнать Уссулов и Чобанов в «Город мертвых», нам предстояло в случае,  если это его намерение осуществится, воссоединиться с нашими друзьями в самое ближайшее время. Но где и каким образом их разместить, вот вопрос, который мы должны были задать себе. В огромном городе было более чем достаточно места, но важнее было поскорее собрать их вместе, чем рассеять, и я подумал, что цитадель будет для этого лучшим местом. 'Мир был готов немедленно проводить нас наверх. Он заверил нас, что знает там каждый уголок, и что на этот раз мы должны поверить ему, потому что он точно не ошибется там. Мы приняли его предложение.




Поднимаясь наверх по многим совершенно глухим улочкам и переулкам, я рассматривал все, что видел, с той точки зрения, которая связывала бы все местные и вообще все здешние обстоятельства  с бывшим озером Маха-Лама. Верхняя часть Цитадели опиралась на плотно сомкнутые скалы — или, скорее, горное кольцо, внутренность которого образовывало озеро. Мы видели, что скалы и горы были вытесаны, чтобы образовать все пространства, которые мы теперь знали. Эти помещения могли быть отделены от самых верхних помещений цитадели только естественными или искусственными стенами, не отличавшимися особой прочностью, и поэтому вполне вероятно, что существовала какая-то секретная связь между комплексом построек Маха-Лама и Цитаделью. Именно эта мысль не покидала меня, пока мы поднимались наверх, проходили через высокие, широкие, просторные ворота Цитадели, а затем шли за 'Миром через все, известные ему помещения.




Возможно, в мои намерения не входит описывать саму крепость, как бы интересно это ни было. Достаточно сказать, что она вполне подходила для того, в чем мы нуждались. Но один небольшой  эпизод, доставивший мне большое тайное удовольствие, я все же не хочу пропустить. Он произошел, когда мы оказались в той части Цитадели, помещения которой, вероятнее всего, составляли жилище верховного главнокомандующего. В одной из этих красивых и высоких комнат я увидел нечто, что сразу привлекло мое внимание, хотя я ничего об этом не сказал. На  стене напротив окна было солнце из большого тесанного камня, точно такое же как за дверью так называемой «служебной» или «административной комнаты», как я уже описывал. Я сразу же убедился, что именно здесь обнаруживалась предполагаемая связь с озером Маха-ламы.




Из окон этого помещения открывался потрясающий вид на эту часть города и его окрестности. Он лежал под нами, залитый солнечным блеском. Но ярче всего сияли многие участки реки, где вода выходила на поверхность. Только отсюда, сверху,  можно было понять, насколько многочисленны и значительны  эти веселые лужицы с живой, а не мертвой водой. Мы все стояли друг против друга, смотрели вниз и радовались этому зрелищу.


— Если бы так и оставалось! — сказал Первенец Чобанов. — Тогда культура пустыни была бы восстановлена.
— Так и будет ! — заявил Джирбани таким решительным  тоном, как будто именно он должен был это определять. Но глаза у 'Мира стали большими, они влажно замерцали.
— Помнишь, Эфенди, что ты сказал раньше. Внизу, в конце канала? — спросил он меня.
— Что именно ты имеешь в виду? — ответил я.
— Ты сказал: «Во всем происходящем кроется Божественный расчет. Возможно, мы скорее узнаем, чем догадаемся, почему эта вода отправляется к нам именно сейчас!» Прошло совсем немного времени с тех пор, как ты это сказал, и все сбывается. Эта вода пришла, чтобы спасти войска Уссулов и Чобанов, ведь они не спаслись бы, если бы не смогли найти что-нибудь для питья. Пути Провидения великолепны! Ты не испугался за свои войска, когда услышал, как говорит Хранитель цистерны?




Этот вопрос был адресован Джирбани. Он ответил:



— Нет. Шейх Чобанов находится в моем войске, и в мое отсутствие мой осторожный храбрый Ирад, вождь Хукар возглавляет верховное командование. Его нельзя перехитрить.
— Неужели нет? Разве тебя тоже не перехитрили?
— Нет.
— О, да! Прости! Разве «Пантера» не соблазнил тебя пойти сюда?




Тут Джирбани вытащил из кармана своей одежды сложенную бумагу и, улыбнувшись, ответил:




— До сих пор я молчал, потому что это было для меня свято и дорого, но теперь пусть хотя бы Сахиб увидит это, чтобы и он не счел меня неосторожным. Я получил эту бумагу через гонца, кого я не знал и кто тотчас же снова исчез, но я знаю подпись и тайный знак последнего слова. То, что я сделал, я сделал из-за этих строк, ни по какой иной причине.



Он развернул бумагу и подал ее мне. Я прочел:



«Приветствую тебя и в первые собственноручно пишу тебе письмо. «Пантера» хочет перехитрить тебя, чтобы ты отправился в «Город мертвых», пусть тебя увезут туда! «Пантера», после того, когда ты уйдешь, захочет, чтобы твое войско двинулось в «Город мертвых». Отдай приказ своему Ираду пойти, но не через пустыню, а вдоль реки. Он найдет воду, но удержит врага подальше от нее и утолит жажду. Твой… отец».



Я снова сложил бумагу, вернул ее ему и обратился  не только к 'Миру, но и ко всем остальным:



— Утверждаю, что наш друг, Джирбани, поступил не легкомысленно, а умно, очень мудро. Это, очевидно, чрезвычайно важно для нас. Очень вероятно, что Уссулы и Чобаны прибудут еще сегодня. Предлагаю, если не ехать им навстречу, то хотя бы разведать местность вдоль реки и сделать это немедленно
— Ты имеешь в виду, что мы возьмем наших лошадей? — спросил он меня.
— Да.
— Таким образом, мы должны повернуть к реке и вернуться через канал.
— Нет.
— Куда же?
— Гораздо короче и гораздо удобнее, путем, каким ты поведешь нас.
— Я? Я ничего не знаю!
— Ничего? Ты говорил раньше, что знаешь здесь каждый уголок!
— Здесь? Отсюда есть путь?
— Да. Даже из этого помещения.
— Ты говоришь загадками!
— Я немедленно разгадаю эту загадку, хотя впервые в жизни нахожусь в этом месте. Пойдем!




Я подошел к упомянутому камню, остальные последовали за мной. Сразу же первое прикосновение к солнцу показало мне, что оно тоже было металлическим и его можно было перемещать. Я повернул его слева направо. В глубине стены послышался тихий короткий щелчок; затем плита отступила, и дверной проем освободился. Комната, которая теперь находилась перед нами, была без окон и поэтому была темной. Но теперь свет снаружи попадал внутрь, и тогда мы увидели, что она узкая и не глубокая. Она образовывала очень короткий проход или коридор с каменной дверью в конце его, в которой, как мы заметили к нашему удовлетворению, был вставлен ключ. Я повернул его. Этот камень также отклонился назад, но в нашу сторону, так что нам пришлось быстро отскочить назад, чтобы не задело.  Когда проход стал свободен и мы прошли вперед, то попали в комнату, освещенную узкими окнами, похожими на бойницы,  которую мы сразу узнали по особенной интерьеру и убранству, потому что мы уже видели ее раньше. Это был большой лазарет в здании Маха-ламы. Так что нам нужно было только пройти через уже известную нам парадную дверь, а затем мы оказались в нашей ротонде с колоннами, и осталось сделать всего несколько шагов, чтобы добраться до наших лошадей.




Это был тот эпизод, о котором я хотел рассказать. Халиф тут же принялся за длинную восторженную речь о своей и моей большой сообразительности и находчивости, но я махнул ему рукой, чтобы он пропустил спутников вперед, а затем закрыл за нами обе двери, а также после того, как мы вошли под портик колоннады, наружную дверь больничного зала.



Два Уссульских принца немало удивились, увидев нас идущими с этой стороны, а не с той, откуда мы вышли. Им рассказали  все, что мы увидели и узнали, затем мы оседлали и сели на наших лошадей и поехали назад через западную дверь, обнаруженную вчера. Ключ от нее я убрал к себе.



Я уже говорил, что здесь была насыпь щебня, по которому мы должны были спуститься. Затем мы сделали дугу вокруг Цитадели и остановились в южном районе, чтобы следовать в этом направлении по течению реки. При этом 'Мир, с кем я ехал впереди, сказал мне:



— Не удивляйся мне, когда я так молчу, Эфенди! Это тяжелое, очень тяжелое время для меня. Я все глубже и глубже опускаюсь с той высокой точки, на которой, по моему мнению, я стоял, и принимаю учение за учением, чтобы все больше и больше понимать, что…
— Чтобы ты не спускался, а поднимался, — прервал я его. — То, что я в очередной раз открыл дверь, о которой ты не знал, не должно тебя угнетать.
— О, да! Все, что происходит, происходит уже не через меня, а через других. Я чувствую себя таким невежественным, таким неспособным, таким лишним! Я чувствую, что любой другой человек намного, намного лучше подходит для 'Мира Ардистана, чем я, и это заставляет меня…
— Слава Богу! — воскликнул я, снова прерывая его.
— За что? — быстро спросил он.
— За то, что ты считаешь себя неспособным! Потому что это для меня доказательство того, что ты, наоборот, в высшей степени подходишь для того, чтобы действительно стать тем, кем ты до сих пор только казался. Бог над тобой трясется. Держись! Твоя прежняя сила была слабостью, но твоя нынешняя предполагаемая слабость станет для тебя силой и славой. Только не думай, что ты должен все знать, уметь и делать сам! Править — значит управлять, руководить, но не делать все самому. Прежде всего, пусть Господь Бог думает, заботится и работает за тебя! Ему это нравится!





Тогда он благодарно улыбнулся мне и воскликнул:



— Эфенди, этот твой путь, я хочу, чтобы он был и моим!
— Так и будет! Верь в это!
— Однако трудно! У меня всегда одна ноша наваливается на другую. Подумай о моей жене и о моих детях! Они были мне безразличны, почти чужды внутренне. Твое Рождество объединило меня с ними, и этот союз с каждым днем становился все более тесным. Теперь я люблю их, горячо, горячо, горячо! И вот теперь должно случиться так, что они полностью беззащитны в Арде и полностью во власти этого зверя, «Пантеры»!
— Беззащитны? — переспросил я. — Если бы у тебя была моя вера и доверие, ты бы так не сказал! Разве у тебя в Арде нет никого, кроме врагов? Поверь мне: те, кого ты любишь, находятся в хороших руках! Ты мне еще расскажешь. Я даже считаю возможным, что ты скоро увидишь их снова, скорее, чем думаешь, намного раньше.
— Ты хочешь утешить меня, Эфенди. И странно, что твоя уверенность так часто подтверждается, а твои надежды на удивление часто и быстро сбываются! Сегодня я все еще должен терпеть, я все еще должен ждать, потому что в полночь будет «Джемма живых», но завтра я не выдержу больше, если мне не придет весть о жене и детях, которая успокоит меня! Но посмотри, разве там, наверху, не люди?




Он указал на возвышенность над городом, с которой мы спустились, будучи пленниками «Пантеры». Там что-то двигалось. Это был взвод всадников. Они ехали на лошадях, а также на верблюдах. Этот караван еще не был виден полностью. Он медленно выходил из-за каменного изгиба. Мы все остановились и посмотрели вверх. Тут появилась один, еще один и еще один, а за ними — вереница навьюченных верблюдов, за кем следовали другие всадники. Расстояние от нас до того места было значительным, тем не менее мы вполне могли различить форму паланкинов. Также мы увидели, что первый паланкин украшен развевающимися перьями страуса, второй — красный, а третий — синий из крашеной шерсти яков. Тут он издал ликующий вопль.



— Эти мои паланкины, наши! — воскликнул он. — Они из Арда! Моя жена! Дети мои!



Он пришпорил коня и помчался к ним. Мы поскакали следом. Не на юг, куда мы собирались, а на восток, через военный городок, через мост, а затем через гражданский город к высоте, на которой так необычайно быстро исполнились мои слова. Он продолжал скакать галопом, но мы постепенно умеряли наш бег, чтобы дать ему время для встречи. На подходящем для этого месте мы остановились и стали ждать.




Им потребовалось некоторое время, чтобы прийти в себя. Он ехал впереди всего взвода, держа перед собой маленького, а за собой — более крупного мальчика, сидящего на лошади. Первого поддерживал отец, последний засунул ему руки за пояс, чтобы крепко сидеть и не упасть. За этим изображением счастья стояли два человека, которых мы очень хорошо знали, а именно Абд эль-Фадль и Мерхаме, оба верхом на лошадях. Они остановились, чтобы тепло поприветствовать нас. Там же были и все остальные. В первом паланкине сидела жена  'Мира, во втором пара девушек. В третьем сидели мальчишки, теперь он был пуст. В качестве специального защитника трех паланкинов мы увидели Шех эль-Беледа из Эль-Хадда с тремя его спутниками. Мы узнали их по их облегающим поясам, производившим впечатление рыцарских доспехов. Черты их лиц были неразличимы, глубоко скрытые вуалью. Я приветствовал их всех рукопожатием, на которое они ответили быстрым и энергичным рукопожатием. Остальные люди были верными слугами 'Мира, выбранными правительницей для  сопровождения. Это был искренний радостный поцелуй, которым я коснулся обеих ее рук. Ее глаза наполнились слезами радости. Она отбросила все другие заботы в сторону только ради жизни своего мужа, отца своих детей. «Пантера» умышленно распространил слух о том, что 'Мира схвачен и доставлен в «Город мертвых», где он, как и многие его жертвы, умирает от страданий. Когда она это услышала, ее уже было не удержать. Она сочла своим долгом либо спасти его, либо разделить с ним смерть. Она хотела поехать к нему верхом с его лейб-полком, Уссульской гвардией, но, под уговорами Абд эль-Фадля, Первосвященника и Шех эль- Беледа из Эль-Хадда, оказалась настолько разумна, что отказалась от этого плана и предприняла поездку таким образом, как мы сейчас увидели, от чего она категорически не хотела отказываться. Лейб-полк остался дома, чтобы при необходимости защитить дворец и собор от захвата «Пантерой». Старый Баш Насрани, уповающий на Бога, столь же мужественный, сколь и добрый, ныне Первосвященник всего Ардистана, по предложил сформировать хорошо вооруженный христианский корпус для использования против Пантеры, как только прикажет 'Мир. Войска Мятежника, охранявшие пустыню, чтобы никто не мог добраться до «Города мертвых», были видны издалека, и ночью удалось совершенно незаметно пересечь их линию. Шех-эль-Белед из Эль-Хадда оказался очень полезным в этом деле. Правительница похвалила его как необычайно умного, осмотрительного и даже смелого человека, полностью готового не только к любому умственному усилию, но и к любой опасности. Она сообщила нам, что этот человек был известен и уважаем у себя на родине также как отличный воин. Когда он услышал, что произошло и что она собирается  в «Город мертвых», он немедленно предложил ей себя в качестве компаньона и защитника и дал знаменитую «клятву Джиннистана», на которую можно положиться в любом положении, даже в беде и смерти.



— Клятва Джиннистана? — спросил я. — Что это за клятва?
— Это клятва в том, чтобы скрывать лицо и не позволять его снова видеть до тех пор, пока не будет достигнуто то, в чем вы поклялись. Нет ни одного жителя Эль-Хадда и Джиннистана, способного  нарушить эту клятву.





Я еще не слышал об этом в таком ключе. Скорее всего, это каким-то образом было связано с потребностью каждого гражданина Джиннистана быть тайным помощником, хранителем и ангелом-хранителем человека, кто хорошо замечает помощь, но даже не подозревает, от кого она исходит. На этом закончились предварительные краткие сообщения Правительницы, необходимые по ее мнению прямо сейчас, и караван снова тронулся в путь.


— Что ж…? — спросил я 'Мира, присоединяясь к нему, чтобы двигаться вперед вместе  с ним.
— Сбылось! Так быстро! — обрадовался он. — Эфенди, Эфенди, теперь я готов ко всему! Ты прав, очень прав: Богу не нужно бороться с нами, я прихожу только добровольно, я прихожу сам по себе!



Продолжая скакать, Шех эль-Белед из Эль-Хадда подгоняя свою лошадь немного быстрее вперед, подъехал к нам, и доложил:



— Эфенди, когда мы ехали там наверху по высоте горы, долина реки была далеко на юге перед нашими глазами, и я увидел толпу всадников, поднимающихся по берегу.



После этих слов он снова отступил, оставив дальнейшее теперь Правителю и мне. Это было коротко и скромно. Этот человек импонировал мне.



— Это войско Джирбани, — решил 'Мир. — Скажи ему! Мы ведь хотели рекогносцироваться. Пойдите навстречу этим людям! Тем временем я провожу своих через город и через задние ворота во дворец Маха-ламы. Пожалуйста, дайте мне ключ! Но Уссулы и Чобаны говорят, что они будут жить в Цитадели. Воду, провиант и все необходимое доставят им через ворота, которые мы обнаружили сегодня. Ключ тебе не понадобится, когда ты вернешься, будет открыто!




Все произошло именно так, как он и хотел. Он подъехал к мосту со своей семьей и всеми ее спутниками. Но мы оставались на этой стороне реки, то есть на левом берегу, и ехали шагом по этому берегу, пока еще были в городе, но когда мы вышли на открытое пространство, то сначала перешли на рысь, а затем на галоп, чтобы как можно скорее добраться до тех, к кому мы ехали навстречу.



ГЛАВА 14


ОТВЕТНЫЙ ХОД



В тот вечер на озере Маха-ламы все происходило совсем иначе, чем в прежнее и даже совсем недавнее время. Владыка Ардистана устроил свою резиденцию в «Городе мертвых», и теперь этот город вдруг стал выглядеть таким живым, словно смерть навсегда исчезла из него. Правительницу с детьми разместили соответственно ее рангу. Соответственно, 'Мира и нас также. Ибо в силу присутствия войск мы посчитали себя обязанными отказаться от скромных притязаний беженцев, а также показать внешне, что внутренне мы совершенно не сломлены и не отказались от прав, которыми где-либо и как-либо обладали.




Высокопоставленные Уссулы и Чобаны жили у нас на берегу озера, следовательно, там же разместили их лошадей. Все, что в европейских условиях можно было бы назвать штабом, Генеральным штабом, управлением по снабжению и тому подобными выражениями, должно было быть перенесено сюда. Теперь там громко звучали вопросы и ответы приходящих и уходящих, не прекращавшиеся ни на мгновение. Кладовые открыли, и, хотя сторонники «Пантеры» были убеждены, что мы все обречены на смерть от голода и жажды, у нас в изобилии была еда и столько воды, сколько нам нужно.



Войска были размещены в Цитадели и, поскольку этого было недостаточно, то еще и в верхнем военном городке. Лошади всех этих людей пили у реки, и вода к нашей радости не падала, а поднималась все выше и выше. В направлении Арда и пустыни были выставлены незаметные посты, обязанные сообщать о любом приближении. Эти посты регулярно сменялись. Как это могло произойти так быстро, и как это было приказано и выполнено так без всякого волнения, казалось, никто не мог себе представить; но для того, у кого были открыты глаза, не могло быть никаких сомнений в том, что скромный, тихий, сдержанный Шех-эль-Белед из Эль-Хадда был тем, кем он был на самом деле. который позаботился о том, чтобы, если использовать обычное выражение, первоначальный беспорядок был очень скоро преодолен, а затем все встало на свои места.



Как это смогло произойти так скоро, и как это было устроено и выполнено безо всякого волнения и суеты, казалось, никого не удивляло,  но тот, у кого были открыты глаза мог не сомневаться, что за этим стоял скромный, тихий, сдержанный Шех эль-Белед из Эль-Хадда был тем, кто пользуясь распространенным выражением, чтобы первоначальный беспорядок очень скоро был преодолен, а затем все встало на свои места. Разумеется, я понял это не сразу в первый же вечер, а позже. Но когда я впервые обнаружил, как тихо он следит за всеми внешними вещами, я также проследил его влияние еще глубже, то очень скоро убедился, что он, безусловно, намного превосходит всех нас по интеллекту и, вероятно, имеет большее значение  в происходящем, чем позволил нам заметить.




На 'Мира произвело очень глубокое впечатление то, что прибыли все участники «Джеммы живых» из списка, написанного белым на черных листках бумаги, хотя трудно было предположить такую возможность. Он созвал их вместе и сообщил, о чем идет речь. Затем они отправились с нами в два зала Джеммы, чтобы ознакомиться с ситуацией. Их поведение и все их последующее настроение было в соответствии с этой ситуацией, серьезным, молчаливым, взволнованным. Абд эль Фадль, Мерхаме и Шех эль-Белед не сказали ничего. Тем больше говорил Шейх Чобанов. Он хотел знать по возможности все, чтобы выполнить свой долг со всей душой. При этом он, вероятно, не имел понятия о реальном, великом значении сегодняшней полуночи. Конечно, для него это была всего лишь суеверная шаманская игра с телами умерших. Но он этого не высказал, точно так же, как и все остальные не стали говорить ничего о своем личном, внутреннем мнении. Но что бы ни думал каждый, все они сходились в одном, а именно, что речь шла о благе или горе 'Мира и всего его рода, и ожидание дальнейшего было настолько напряженным, что за ужином никто из них не ел, а наслаждались лишь те, кто не принимал участия в Джемме.



Был отдан приказ, что все должны лечь спать ровно за час до полуночи. Часы были объявлены ради Чобанов, почти все являвшихся магометанами, они не могли пропускать свои регулярные молитвы. Для этого у них были предусмотрены  молитвенные коврики, на которых они били поклоны каждый час.



Я искренне признаюсь, что тоже находился в совершенно необычном напряжении. Причины этого, вероятно, не нужно перечислять, они сами по себе вытекают из обстоятельств и событий. Когда по европейскому времени пробило одиннадцать часов, вокруг царило глубочайшее спокойствие. Через полчаса я подошел с 'Миром к двери прихожей, откуда можно было попасть в «Джемму мертвых». Он был не беспокойным, а молчаливым и собранным. Остальные уже собрались и ждали нас. Я открыл. Мы вошли и зажгли несколько свечей, чтобы поосветить нам в большом зале «Джеммы мертвых». Там мы зажгли огни всех канделябров, а затем сделали то же самое и снаружи в «Джемме живых». Там все еще лежали все записи, так что каждый знал, где найти свое место. Все сиденья были пусты. Мы вернулись в «Джемму мертвых», где сидели Абу Шалем и два ближайших предка 'Мира, которые должны были присутствовать на нашем собрании. Мы все в высшей степени хотели знать, кто и каким образом способствовал перевозке этих трех тел. Снаружи в молитвенные доски ударили сначала шесть, а затем двенадцать раз, и раздался напевный голос Муэдзина:




— Уже полночь! Шестой и двенадцатый час для всех смертных. Тьма на земле, свет над звездами. Да будет праведен человек, а Бог милостив.




Как только прозвучал этот голос, Халиф, самый оживленный и нетерпеливый из всех нас, больше не мог сдерживаться. Он сделал глубокий-глубокий вдох и сказал:



— Теперь это должно выясниться! Теперь она должна разрешиться, великая загадка жизни! Теперь на самом деле мертвые должны ожить, по крайней мере, трое из них, чтобы быть с нами…



Его прервали. Произошло что-то совершенно неожиданное, что-то совершенно чудесное. Именно в этот момент Абу Шалем, самый известный, самый справедливый и самый добрый из всех маха-лам, встал со своего места, открыл рот и заговорил:



— Они оживают! Тьма на земле, свет над звездами! Я иду впереди вас. Идите все, идите за мной!




Он взял со стола большую книгу долгов и вместе с ней медленно и торжественно спустился по ступенькам. Его длинные заплетенные серебристые волосы шевелились, когда он шагал. Его борода, конец которой был спрятан под столом, спускалась до колен. Его большие, широко раскрытые глаза были устремлены на нас и, казалось, хотели пронзить нас своим взглядом. Так он прошел между другими маха-ламами, оставшимися сидеть неподвижно. Точно так же он также прошел мимо всех обвиняемых  правителей Ардистана. Перед двумя последними, отцом и дедом нынешнего 'Мира, он остановился, и поднял руку, призвав их:



— Вы идете со своим сыном!
— Мы идем! — ответил дедушка и встал.
— Мы идем! — так же ответил и отец, вставая.




Они стали по обе стороны 'Мира и последовали за выдвинувшимся председателем в зал живых Джеммы. Там Абу Шалем поднялся со своего высокого стула, положил книгу долга на стол перед собой и сел. 'Мир послушно следовал за  своими прародителями как во сне! Он позволил провести себя к трем местам подсудимых и сел между ними так, как будто полностью отсутствовал мысленно. А мы, другие? Мы, судьи? Я могу говорить только о себе и должен признаться, что я совершенно не чувствовал себя судьей, а человеком, который совершенно не знал, кто он в отношении нынешней ситуации и своей сегодняшней задаче. Я был близок к мысли остаться снаружи в своем недоумении, если бы Мерхаме не схватила меня за руку и не прошептала мне:




— Ты хочешь забыть себя, Эфенди? Приди в себя и соберись!




Она сопровождала меня из одного зала в другой и не отпускала, пока я не оказался перед местом, где лежала карточка с моим именем. Тогда она отправилась к отцу. Не думаю, что кто-либо из нас был внутренне яснее меня. Сначала была только одна мысль, что совершенно необходимо узнать, как эти трое давно умерших вернулись к жизни. Мне стоило величайшего усилия полностью отбросить эту мысль настолько, что я стал способен, по крайней мере, поначалу соответствовать требованиям момента. Итак, я взял себя в руки и согласился с тем, что должен рассматривать председателя как человека, с чьим нынешним председательством, но не с давно прошедшей жизнью, я имею здесь дело.



Теперь он сидел точно так же, как и сидел в другом зале, совершенно неподвижно, не сводя глаз с троих обвиняемых. Но когда стало очевидно, что волнение, в котором мы все находились, сменилось, хотя бы отчасти, более спокойным настроением, он в свою очередь обратил свой взгляд на нас, махнул рукой, призывая к вниманию, и заговорил:



— «Джемма живых» открыта! Да совершится правосудие, Благодать посылает нам Бог.




Здесь он сделал паузу, а затем продолжил:




— Обвиняемым является Шедид эль Галаби, нынешний 'Мир Ардистана. Сообвиняемыми являются два его предка, а вместе с ним и три последних правителя королевства Ардистан. Защитник — Абд эль Фадль, князь Халима. Защитница — Мерхаме, принцесса Халима. На все обвинения в этом зале 'Мира из Ардистана, Абд эль Фадль из Халима и Мерхаме из Халима выступают его защитой. Сегодня!



Затем он сделал паузу, посмотрел испытующе на каждого из нас по очереди, пока мы сидели, а затем продолжил говорить:



— И всякий раз, когда собирался суд над 'Миром из Ардистана, должен объявиться один из судей должен, чтобы заявить о своей готовности взять на себя обвинение. Поэтому я и спрашиваю сейчас: кто из вас хочет быть обвинителем?



Ответа не последовало. Мы все молчали.




— Я спрашиваю во второй раз, —  прозвучало из уст Абу Шалема.





Тогда Джирбани встал и сказал:



— Никто из нас не согласится выдвигать обвинения. Мы тоже грешники, обвинять должен только тот, кто без греха!



Потом он снова сел. По лицу председателя пробежал яркий, ясный, теплый солнечный свет, но тон его голоса стал очень серьезным, когда он сказал:
Если не найдется обвинителя, Джемма распускается, и наша судьба окажется нерешенной. Я могу спросить только три раза. Итак, в третий и последний раз я спрашиваю: кто из вас хочет быть обвинителем?



Встал один из них, но не один из нас, а это был 'Мир, он сам. Он заговорил:


— Я не могу допустить, чтобы моя судьба и ваша судьба остались нерешенными. Здесь есть обвинитель, самый строгий из всех!
— Кто? — спросил Абу Шалем.
— Я, Шедид эль Галаби, 'Мир Ардистана! Я надеюсь, что меня не отвергнут, хотя я не являюсь ни одним из приглашенных судей. Никто не знает моих грехов так хорошо и точно как я сам!




Второй, еще более теплый солнечный луч пробежал по лицу председателя. Он ответил:



— Самообвинение  — это идеал человечества. Еще никто из всех, кто сидел здесь на твоем месте, не мог этого понять. Ты первый. Я не отказываю тебе в ответе, а благодарю Тебя. В чем ты обвиняешь себя и своих предков?
— Во всех грехах, записанных в твоей книге! Во всех! Без исключения!
— И требуешь наказания?
— Да.
— Какого?
— Именно такого, который произнесет здесь эта наша Джемма.




Он сел. Тогда заговорил Абу Шалем:



— Обвинение предъявлено. Так что слушайте, что здесь написано в книге, от начала и до конца! Я прочитаю вслух.



Он открыл Книгу долгов. Тут 'Мир быстро поднялся со своего места и запротестовал:



— В этом нет необходимости! Я сейчас говорю уже не как обвинитель, а как обвиняемый. Я признаю все, каждую страницу, каждую строку, каждое слово!
— Этого признания достаточно только для тебя, а не для других. Ты не единственный обвиняемый.
— Возможно, единственный! Ибо настоящим я заявляю, что беру на себя грехи всего моего племени, на себя одного!



Тогда Абу Шалем оперся обеими руками о стол, медленно, медленно, я бы сказал, дюйм за дюймом, встал,  выдвинул верхнюю часть тела далеко вперед и спросил:


— Ты сознаешь, что ты здесь говоришь и делаешь?
— Сознаю! — заверил 'Мир.
— Так повтори же! Ты должен трижды произнести это большое, тяжелое, важное слово.
— Я заявляю во второй и в третий раз, что беру на себя грехи моих отцов. Да будут они свободны. Я один виноват!
— Не только грехи, но и наказания?
— Также и наказания!




По мере того, как напряжение на лице и позе председателя спадало, его тело снова выпрямилось. Его глаза засияли, а черты лица лучились, как если бы они были прямо сейчас на солнце. Он воскликнул:


— Такой  Джеммы еще никогда не было! Я еще раз спрашиваю тебя: ты хорошо обдумал то, что говоришь? Только подумай о войнах, кровопролитии, непрерывных убийствах людей! Только одно это влечет тысячу, тысячекратную смертную казнь! Ты все еще настаиваешь на своем слове?
— Я настаиваю на этом!
— Таким образом, ты единственный обвиняемый. Остальные могут уйти!



Тогда отец и дед поднялись со своих мест и торопливо вышли, не говоря ни слова. Но сам 'Мир остался, хотя Абу Шалем снова сел, а затем продолжил в радостном тоне:



—  Всякий раз, когда в этом месте судили 'Мира Ардистана, приходилось спрашивать трижды, возьмет ли он на себя грехи своих отцов, но ни у кого из них не было веры, любови и мужества, чтобы искупить грехи своих предков. Но Шедид эль-Галаби, нынешний 'Мир не ждал, пока будет задан этот вопрос, а предварил его, как человек, да, как герой, способный переносить трудности и совершать еще более трудные дела. Поэтому к нему также следует относиться как к человеку и герою, кому мы, его судьи, доверяем. Я должен спросить его: раскаиваешься ли ты в том, что все твои бывшие до тебя сделали  против Бога и людей?
—  Я сожалею об этом!


Когда  'Мир  подтверждал это заявление, было видно и слышно, что он в высшей степени серьезно относится к нему. Абу Шалем продолжал спрашивать:



— А ты готов перед всеми твоими, кто придет после тебя, искупить это перед Богом и людьми?
— Я готов! — подтвердил вопрошаемый.
— Обещаешь ли ты себе и нам, превыше всего и с сегодняшнего дня на пути за мир во всех твоих странах и народах действовать с тем же усердием, с каким твои предки действовали всегда против него?
— Я обещаю!



Тогда самый известный, самый справедливый и самый добрый из всех маха-лам встал, быстро в воодушевленном порыве поднял руку, как бы желая благословить, и воскликнул:



—  Таким образом, настоящим я освобождаю тебя от всей вины и наказания, которые ты взял на себя. Я передаю всю эту ношу в руки Верховного Судьи. Пусть она падет на тех, кто придет после тебя, если они станут действовать вопреки обещанию, которое ты нам дал здесь и сегодня! Согласны ли вы, судьи, позволившие назвать себя также «грешниками»?



Этот вопрос касался нас, на что мы тут же вскочили со своих мест, чтобы выразить свое согласие.


— Согласен, согласен, согласен! — кричали уста каждого. На этом Абу Шалем повернулся к Абд эль-Фадлю и Мерхаме:



— Есть ли у Доброты или Милосердия что-нибудь еще, о чем можно спросить, упомянуть или добавить?
— Нет, нет! —  ответили они.
— Итак, мое суждение признано, одобрено и принято судом Джеммы! Эта Книга долга — твоя! Прими, но не уничтожай, а свято соблюдай для себя и своих, чтобы каждый из них знал, какое огромное бремя они берут на себя, как только  воспротивятся тебе и твоему обещанию, и, следовательно, действуя против Бога и Его человечества! Полночь миновала! Свет не только над звездами, но и свет здесь на земле! Не только Бог милостив, но и человек должен быть милостив! Джемма распускается. Приветствую вас!



Он взял книгу и спустился со своего возвышения, прошел между нами к 'Миру, отдал ее ему, а затем продолжил идти медленно, торжественно и не оглядываясь на нас. Мы остановились не более чем на минуту, чтобы собраться, затем последовали за ним, вошли в зал «Джеммы мертвых». Там было темно, огни больше не горели. Но оттуда, со стороны высокого кресла Абу Шалема прозвучал его голос:



— Те, кто не может видеть без свечей, зажгите их сами!



Мы зажгли, но света было недостаточно, и только когда загорелись многие, их свет дошел до него. При их мерцающем сиянии казалось, что он сначала пошевелился, но затем сидел неподвижно, так же неподвижно и недвижимо, как и всегда сидел. Мы, остальные, наверное, хотели бы провести более тщательное обследование его тела, но нас удержала легко понятная робость. Однако 'Мир, находящийся здесь со всеми и, несомненно, имевший больше прав на такой шаг, чем мы, очень тщательно ощупал своего отца и деда, которые сидели на своих местах так же, как и раньше, попробовал пошевелить их руки, а затем сказал:



— Они мертвы, полностью мертвы, снова прохладные, почти холодные! Но когда они сидели рядом со мной, я совершенно ясно чувствовал от  них тепло!


Потом он поднялся к Абу Шалему, чтобы сделать то же самое и с ним. Это также привело к тем же результатам.


— Тоже мертв! Совершенно без каких-либо следов жизни! — сообщил он. — Таким, каким он сейчас сидит, не мог быть тот, кто руководил Джеммой и говорил так здраво и глубокомысленно. Это совершенно невозможно!
— И все же это был он! — утверждал Шейх Чобанов. —  Я совершенно ясно видел, как он поднялся и медленно сел там, где вы сейчас стоите с ним. Он был жив, а теперь снова мертв! Я точно знаю. Я могу засвидетельствовать это!



В этот момент снаружи пробил час, и Муэдзин позвал нараспев:


— За полночь! Седьмой и первый час для всех смертных. Страдания на земле, блаженство только на небесах. Человек ищет утешения в надежде, но исполнить может только один Бог.


Тогда 'Мир снова спустился с возвышения и потянулся за оставленной на время долговой книгой, чтобы взять ее с собой. Мы погасили свечи и удалились. Между нашим прибытием и уходом прошел ровно час. Мы все молчали. Никто не сказал ни слова. Едва мы пожелали друг другу «Спокойной ночи», как разошлись. И когда мы вошли в просторную и уютную комнату, которую я разделял с Халифом, тот попросил меня безо всяких объяснений:



— Молчи, Сихди, молчи! Не говори! Во мне что-то звучит. Это не песня, а проповедь, которую я не должен прерывать, не должен позволять себе прерывать.  Это правда: полночь миновала, действительно миновала! Да, будет день, наступит день!


Я лег, не ответив ему. Во мне тоже звучали голоса. Я слышал их долго-долго и слушал, пока сон не лишил их меня, или, может быть, правильнее, я их.



На другое утро нас с Халифом пригласили на завтрак к 'Миру и его семье. Джирбани тоже пригласили. Он пришел. Затем, когда эта ранняя трапеза закончилась, пришел Шех эль-Белед из Эль-Хадда, он попросил нас сопровождать его на вершину храма, он должен показать нам что-то очень важное. Мы спросили его, что именно, но он предложил увидеть все своими глазами, сюрприз, подобный тому, что нас ожидает, нельзя объявлять заранее. Итак, мы отправились с ним в собор и поднялись по внутренней спиральной лестнице. Когда мы вытолкнули дверной камень из проема, чтобы выйти на свободное плато, навстречу нам хлынул теплый золотистый утренний свет, и «Город мертвых» лежал у наших ног в таком живом и трепетном дыхании, будто Господь жизни и смерти, направил все лучи солнца и позволил праздновать воскресение сегодня.




Шех эль-Белед, как впрочем и всегда, закрывал лицо покрывалом. (Покрывало, тигельмуст — это длинное тонкое полотнище, повязанное так, что один конец закрывает волосы и лоб, а другой закрывает подбородок, рот и нижнюю часть носа. Только глаза остаются открытыми. —  Прим. перевод.) Мы не видели его; мы слышали только его голос. Сначала он указал на реку, которую можно было видеть отсюда, и сказал:


— Во-первых, смотрите, как приходит вода! Течение реки возвращается. Возможно, приближается обещанное нам время, когда Господь Бог вернется в Ардистан, чтобы Своими устами провозгласить Спасение. Вода уже начинает течь постоянно.



Мы, к своей радости, увидели, что все именно так и есть. Разрозненные лужицы создавали связь. Они перетекали друг в друга, образуя сплоченный поток шириной с приличный ручей, который, как мерцающая лента, следовал по сухому руслу реки.



Затем Шех указал рукой на северо-запад и спросил:


— А кто там идет?


Обратив взгляды в этом направлении, мы увидели второй ручей, мерцающий еще ярче, почти как серебро, пронизанное золотыми молниями, и тоже двигался многочисленными извилинами, но спускался с уступов скалистых высот в глубокую долину. Таким образом, это не могла быть вода, потому что, вероятно, она образовывала бы бурные каскады, но не такие тихие витки, и она текла бы непрерывно, но при этом мы видели, что эта подвижная блестящая лента временами прерывалась темными промежутками.



— Это люди! — сказал Халиф.
— А именно всадники! —  добавил Джирбани. — Они прибывают  отрядами, отдельными  подразделениями, следующими друг за другом в регулярном походном порядке. Но ярко светло-серые! Ни одной темной лошади с ним нет!
— Да, бело-серые, — подтвердил Халиф. — Всадники тоже белые, совсем белые, и, кажется, в сверкающих шлемах.
— И вооружены копьями, на чьих остриях отражается утреннее солнце.
— Мне говорили, что у воинов 'Мира Джиннистана такие же белые лошади и такие же светлые плащи. Так ли это?



Тогда Шех эль-Белед заявил:


— Те, кого вы видите там, — это всадники с копьями Эль-Хадда.
— Значит, твои? — спросил 'Мир, быстро обернувшись к нему.
— Да, — ответил Шех.
— И как они добираются до Ардистана, до «Города мертвых», о котором все знают, что ни один человек не найдет для себя достаточно воды, а тем более целое войско?
— Это происходит по моему приказу. Я знал, что вода придет.
— По твоему приказу? Думаю, здесь командовать должен только я! — прозвучало это несколько резким тоном.  — Разрешено ли вашим войскам пересекать границу Ардистана без моего разрешения?
—  Я надеюсь на него, потому что это происходит ради твоего спасения, —  спокойно ответил Шех эль Белед.
— Ради моего спасения? Почему?
— Я слышал о восстании против тебя. Да, меня даже просили присоединиться к заговорщикам. Тогда я отправился к тебе в Ардистан и приказал своим войскам, если я не отдам встречного приказа, следовать за мной в назначенный день. Вот они и здесь. Я предоставляю их тебе против «Пантеры»  и всех, кто против тебя. Если они тебе не нужны, достаточно только помахать рукой, и они немедленно вернутся обратно.



Это прозвучало так просто, так скромно, так честно! 'Мир увидел, что в данных обстоятельствах его нападки не только не оправданы, но и смешны. Он ответил совсем другим, сердечным тоном:



— О нет! Возвращать не нужно! Им очень, очень рады. Вопреки всем ожиданиям, теперь для них будет достаточно воды, и они также найдут столько еды, сколько понадобится, это будет им предоставлено с радостью!



Эта последнее заверение прозвучало несколько странно. Шех эль-Беледу не понадобилось подавлять улыбку, несомненно, заигравшую на его губах, потому что покрывало скрыло ее. Подумав об этом, я взглянул на него лишь на очень краткий миг, но когда снова посмотрел в сторону всадников с копьями, они уже исчезли, их больше не было видно.


— Они ушли! Так внезапно! Куда? — спросил Джирбани. — Неужели столько людей могут так быстро спрятаться? Такая длинная линия всадников? Это же невозможно!
— Они все еще находятся там, где и были, — ответил Шех, — но они сделали себя невидимыми.
— Благодаря чему?
— Благодаря плащам, которые, хотя и светлые снаружи, но внутри темные.
— У них есть причина для этого?
— В любом случае. Вероятно, они заметили что-то подозрительное.
— Что это может быть? Обнаружить нас и наши войска в «Городе Мертвых»  пока еще невозможно, потому что высокий промежуточный подъем закрывает вид на город. Итак, то, что призывает их к осторожности, должно находиться за пределами города, в том направлении, куда они смотрели во время своей поездки.
— Значит, с востока, — сказал Халиф. — Мог ли кто-нибудь ехать из Столицы и от Колодца? Их бы тоже заметили с нашего поста человек в пятьдесят, он стоит там наверху на той высоте, откуда мы спустились по прибытии. Я думаю…Машалла! Смотри, Сихди. Разве я не прав? Вот кто-то из них едет! И все же, несмотря на крутую тропу, на самой быстрой скорости! Значит, наши посты заметили то же самое, что увидели всадники с копьями! Они посылают нам этого гонца, чтобы сообщить нам об этом. Он торопился. Так что нужно ехать ему навстречу, потому что, похоже, времени терять нельзя.




Мы, остальные, придерживались той же точки зрения. Прежде, чем оттуда прибудет гонец, и мы его расспросим, могло пройти более получаса. Итак, поскольку у нас были две самые быстрые лошади, я быстро спустился с нашей высокой точки обзора вместе с Халифом, и через три или четыре минуты мы уже мчались через военный квартал по мосту, а затем по другой стороне улицы к старой резиденции, пока не встретили человека, подъехавшего к нам. Он сообщил, что с востока, то есть со стороны Столицы Арда к «Городу мертвых» приближается конный отряд на лошадях и верблюдах. Он не мог сообщить количество людей. Но и дожидаться, когда можно будет точно определить, не мог,  потому что следовало уведомить мгновенно. Я приказал ему ехать дальше и передать это же  сообщение 'Миру, я объяснил ему, где его найти, а затем продолжил наш с Халифом путь в том же направлении.



Когда мы достигли вершины, на самой высоте нам открылась вся панорама. Мы сразу увидели отряд всадников, теперь уже можно было различить отдельные лица некоторых. Он состоял из десяти человек на лошадях и трех, возглавлявших караван верблюдов, груженных водными флягами. Так что наш пост намного превосходил их в численности. Он состоял, с одной стороны, из Уссулов, с другой-из Чобанов и находился за стенами просторного здания, куда тысячелетия назад поднимались жители обители, чтобы насладиться великолепным видом. Мы присоединились к ним.



Когда приближающиеся подъехали  настолько, что мы могли увидеть их черты, я узнал в их предводителе майора, повышенного от «Пантерой» до полковника, того, кто пришел ко мне и смотрителю колодца, а затем произнес длинную, искреннюю речь. Тогда он был командиром той толпы, которая привезла нас в «Город мертвых». Что ему снова понадобилось здесь? Когда он добрался до того места, где мы ждали его за стеной, я вышел к нему. Остальные пока что оставались скрытыми.



— Машалла! — воскликнул он в изумлении, увидев меня. Он остановил своего коня и добавил: — Да это же пришелец из Джерманистана! Ты же должен сидеть там внизу в тюрьме номер пять! Как ты сюда попал?
— На лошади, — ответил я.
— На лошади? Где у тебя лошадь?
— Вон там!  — С этими словами я указал на здание.
— Вырвался! Я тебя арестую! Я должен вернуть тебя обратно. Ты должен показать мне как сбежал. Где другие?
— Они все еще внизу!
— Все?
— Да, все, кроме Хаджи Халифа. Он здесь, наверху.
— Где? Я его не вижу!
— Он там с лошадьми.
— Так и ему надо с тобой вниз. Прежде всего: 'Мир все еще внизу?
— Да.
— Два принца Уссулов?
— Да.
— Ты встречал Джирбани и старшего принца Чобанов в канале?
— Да.
— Они все еще живы?
— Они еще не совсем мертвы.
— Как могло случиться, что ты сбежал со своим Халифом?
— Мы нашли проход и прошли через него.
— Этот проход ты должен мне показать. Он замурован! Когда вам удалось сбежать, вы катались по городу?
— Да.
— Может быть, вы видели там людей?
— Даже очень много.
— Кого?
— Уссулов и Чобанов.
— Все войско Джирбани?
— Всю армия. Всех до единого.
— Это хорошо, очень хорошо. Итак, вы все попали в ловушку, все, все!



Эти слова он произнес, повернувшись к своим, теперь подошедшим остальным людям, а именно тем, кто были с верблюдами. Затем он снова повернулся ко мне и спросил:



— Ты видел еще больше людей?  Женщин?
— Да, женщин.
— Каких?
— Жену 'Мира и ее служанок.
— Значит, все-таки! Неужели и Мерхаме, принцессу Халима?
— И ее тоже.
— А ее отца?
— Да.
— Ты знаешь, где сейчас эти двое?
— Да.
— Так скажи! Где же именно?




Я намеренно не подходил к нему близко, а остановился на таком расстоянии от него, чтобы он был вынужден возвысить голос. Я хотел, чтобы Халиф и охрана тоже услышали все, что он говорил. Так и случилось, и поэтому маленький Хаджи вышел и ответил вместо меня:



— Ты хочешь быть майором, а теперь даже стал полковником, а не можешь ли мыслить четче и задавать более точные вопросы? Стыдись! Если мы оба свободны, то и другие тоже должны быть свободны!
— Эфенди же сказал, что они все еще внизу!
— Да, внизу, в городе, но уже не внизу в канале! Ты хочешь снова запереть нас и услышать, что все войско Джирбани на месте.
— Но, во всяком случае, уже три четверти погибли от голода и жажды! —  защищался офицер.
— Даже если и было бы так, вы, все равно не могли бы поступать, как вам нравится. Ты овца, большая глупая овца, и бежишь прямо в руки мяснику. Я хочу показать вам голодных и жаждущих Усулов и Чобанов. Осторожно!




Он подмигнул. Тогда упомянутые выехали на своих конях и поспешили окружить нескольких мужчин вместе с их лошадями и верблюдами. Полковник схватился за саблю. Халиф его предупредил:



— Оставь это в покое! Ты наш пленник. Как только станешь сопротивляться, тебя застрелят! Говорю тебе, это не весело — попадать в руки верховного Шейха Хаддединов! Сдавай свое оружие! И быстро! Иначе поможем мы!



Остальные повиновались без сопротивления, они увидели, что имеют превосходство  над собой. Но офицеру, прежде всего, была важна его честь. Он, несмотря на угрозу Халифа, побледнел, пустил коня вперед и поехал, чтобы пробиться. Но пока он поднимал саблю с одной стороны, я подскочил к нему с другой и выдернул его из седла. Он рухнул на землю и, прежде, чем смог снова вскочить, и был обезоружен.




— Аллах не хочет, чтобы я сбежал от вас, — воскликнул он. — Но вы пожалеете об этом! А ты, Эфенди, засвидетельствуешь, что я не хотел сдаваться тебе без боя.
— Сделаю это с удовольствием, — ответил я. — Ты выполнил свой долг с честью и можешь предстать перед правителем с открытыми глазами.
— Какого правителя ты имеешь в виду? —  поинтересовался он.
— 'Мира, конечно.
— 'Мира? Есть только один 'Мир, а именно новый!
— Ты ошибаешься. Есть только один 'Мир, а именно старый, к которому мы тебя и
отведем.
— Я не хочу идти к этому!
— К кому же еще?
— Абд эль-Фадлю, князю Халима.
— Тебя послали к нему?
— Да.
— От кто?
— От нового мира Ардистана.
— Такового не существует. Во всяком случае, ты имеешь в виду второго по рождению принца Чобанов, кого принято называть  «Пантерой». Где он сейчас находится?
— Мне не поручено рассказывать тебе!
— Тогда ты скажешь это другому! Я узнал тебя как человека порядочного, мужественного, но помимо мужества существует еще и разум. Ваши планы были неразумны, а Пантера ведет себя совершенно безумно! Неужели у вас в Ардистане не было другой, более подходящей замены прежнему 'Миру, чем этот странный, импульсивный, неопытный мальчишка? Неужели вы могли довериться этому самому неблагодарному из всех неблагодарных после того, как он так беспринципно предал доверие 'Мира?
— Нас он не обманет! — перебил меня полковник.
— Он уже обманул вас!
— Почему?
— Скоро узнаешь. Каждый народ достоин своего правителя. Если тебе не нравился твой 'Мир, можешь быть уверен, что и ты ему тоже не нравишься. В любом случае, вам было бы выгоднее сближаться, воспитывать друг друга, улучшать друг друга, чем свергнуть его с престола и отдать свою судьбу в руки  «Пантеры»!




Он недоверчиво рассмеялся и сказал:


— 'Мир никогда бы не стал лучше и никогда бы не перевоспитался!
— Полегче чем ты, и легче  всех вас! Тебе еще предстоит с ним познакомиться. Вы все его не знали. Я отведу тебя к нему.
— Но я же не хочу к нему!
— Куда ты хочешь, безразлично. Он Верховный командующий  «Городом мертвых», и я обязан передать тебя только ему и никому другому .
— Верховный Главнокомандующий! Города мертвых!  — офицер снова рассмеялся, но на этот раз почти насмешливо. — Хотя название может звучать красиво, но воды не хватает, а быть командиром только мертвых или умирающих, наверное, неинтересно! Кстати, воду, находящуюся здесь в наших флягах, я должен только князю Халиму. Надеюсь, вы не помешаете мне сделать это!
— Кто должен хотеть помешать тебе?
— Все вы, изнемогающие от жажды!



Халиф воскликнул:



— Ты действительно овца, очень, очень большая овца! Посмотри на нас! Неужели я выгляжу измученным жаждой? А посмотри на этих жирных, круглых, первобытных Уссульских коней! Тот, кто может говорить об изнеможении, уже сам изнемог, причем там, в мозгу! Слова не помогут здесь, полезны только дела! Эфенди, я предлагаю начать наше отступление. Сколько сопровождения мы возьмем с собой?
— Сопровождение?  спросил я. — для чего?
— Чтобы перевозить этих заключенных.
— Тьфу! Они от нас не вырвутся! Оружие, которое мы отобрали у них, останется здесь на некоторое время. Приведи двух наших лошадей, этого достаточно!




Наши скакуны оставались в стойле. Халиф привел их. Мы сели в седла, заключили полковника в центр и поехали дальше. Его люди последовали за нами на своих лошадях и верблюдах без сопротивления. Они были утомлены и лишены воли, но мы все еще не могли полностью доверять ему, по крайней мере, до тех пор, пока он придерживался предубеждения, что у нас все плохо. Но это продолжалось всего несколько шагов, пока мы не достигли края возвышенности, и теперь город лежал перед нашими глазами. Оттуда он увидел реку, а также увидел людей, идущих по улицам и переулкам.



— Да защитит меня Аллах! —  воскликнул он, останавливая своего коня. — Это же вода!



Мы остановились, но ничего не сказали. Через некоторое время он продолжал вполголоса, как бы про себя:


— Вода — много, много воды…




Даже сейчас мы не отвечали. Он несколько раз провел рукой по лбу, как будто ему нужно было привести в порядок свои мысли, а затем повернулся ко мне:



— Скажи, Эфенди, это ведь действительно вода? Настоящая, истинная вода?
— Да, настоящая! — ответил я.
— Как в такое поверить. Я не хотел верить своим глазам. Но если это настоящая вода, то все наши расчеты в отношении «Города мертвых», посрамлены!
— Однако это она.
— У вас есть вода, более чем достаточно, и поэтому вы не можете испытывать жажду. Но голод должен убить вас!
— И этого тоже нет, потому что здесь у нас имеется еды больше, чем нам нужно.
— Где?
— Скоро увидишь. Пойдем!



Мы поехали дальше вниз по холму, через восточную часть города, через мост и военный городок до внутренней части площади у озера Маха Лама возле западного входа и выхода. Там нас уже ждали. За нашей поездкой следили издали, и теперь 'Мир стоял здесь со всеми остальными, чтобы посмотреть, кого это мы привезли. Еще до того, как мы остановились возле него, он узнал офицера.




—  Allah, Wallah, Tallah! — удивленно воскликнул он. — Наш благодетель! Тот, кто привел нас сюда, чтобы мы испарились! Кто так хорошо относился к нам! Мы многим, очень многим обязаны ему! И мы будем благодарны …конечно, конечно, …премного благодарны!



Бедолага впал в величайшее смущение. Он уставился в землю, не смея снова поднять глаза. Тон 'Мира был ироничным, но теперь он прозвучал строго и властно, когда правитель спросил:



— Что ты здесь делаешь?
— Я послан к Абд эль-Фадлю, правителю Халима.
— От кого?
— От …от …от 'Мира.
— От 'Мира! Ты смеешь так называть этого лжеца и предателя в моем присутствии?



Вопрос остался без ответа. Тогда 'Мир продолжил спрашивать:



— Какое у тебя дело к Абд эль-Фадлю?
— Передать ему письмо.
— И что еще?
— Увести его и его дочь Мерхаме в столицу.
— Их двоих? Никакого другого?
— Да.
— А-а! Они должны быть спасены! Но только они одни?
— Да.
— Значит, ты должен искать встречи с ними тайно?
— Да.
— Ты знаешь содержание этого письма?
— Не сам текст, но я знаю, что в нем содержится.
— Отдай его!



'Мир  протянул к нему руку. Офицер покачал головой и сказал:



— Прости! Этого я не сделаю. Я должен передать письмо Абд эль-Фадлю, а если мне не разрешат это сделать, я верну его тому, кто его написал.
— Я могу застрелить тебя прямо сейчас, если ты откажешься!
— Сделай это! Я поклялся в верности новому Миру Ардистана, и пока не докажете мне, что он лжец и мошенник, я буду подчиняться ему



Тогда 'Мир подошел к нему вплотную, положил руку ему на плечо и сказал:


— Этого я и ожидал. Горе тебе, если бы ты повел себя иначе. Здесь стоит Абд эль-Фадль со своей дочерью. Отдай ему письмо!



Офицер выполнил этот приказ. Абд эль Фадль взял письмо, но не открыл, а отдал его 'Миру и сказал:



—  Прочти его! Мне нечего от тебя скрывать.



По письму было видно, что оно написано не в столице, а в дороге, на мятой, может даже испачканной бумаге, какую всякий офицер носит в своей седельной сумке. 'Мир открыл его и прочитал. Он перечитал его еще раз, а затем вернул князю Халима. Тот быстро просмотрел его, а затем прочитал вслух, так что мы все услышали. «Пантера»  напомнил Абд эль Фадлю ту последнюю сцену на перешейке Чатар, где он объявил Мерхаме своей невестой. Теперь он требовал ее в жены. Нет никаких причин отказывать ему. Теперь он был 'Миром Ардистана и не только равен Абд эль-Фадлю по рангу, но даже намного выше его. Абд эль Фадль мог спасти себя и свою дочь от гибельной смерти, написав свое согласие на неиспользованной части этого письма и тайно следуя за носителем того же самого из «Города мертвых», выйти  на свободу.



— Значит, ты знал то, что сейчас прочитано вслух? — спросил я офицера.
— Да, — ответил он.
— И выполнил бы это?



Тот кивнул. Поскольку я стремился привлечь его к нам как можно скорее, я, не колеблясь, поинтересовался:


— Разве ты не знал о соглашении, которое заключил «Пантера» с вашим Баш Ислами?
— Какое соглашение? Я не знаю этого и сегодня, — ответил он.
— Баш Ислами должен сделать «Пантеру» 'Миром Ардистана, а «Пантера», как только им станет, сразу же должен стать зятем Баш Ислами; тогда они оба будут править.




Тут офицер посмотрел сначала на меня, а потом и на остальных.



— Если … если … если бы это было правдой, — сказал он, почти запинаясь от испуга, — то … тогда …
—  Это правда, — заверил я, когда он остановился, наконец.
— Это правда! — также подтвердил 'Мир.
— Это правда, это правда! — заверили и остальные.
— Простите! — воскликнул удивленно мужчина. — Мне достаточно, чтобы только один сказал, а именно этот!



Сказав так, он указал на меня, а затем, повернувшись ко мне, продолжил:


— Эфенди, ты точно знаешь, что все именно так, как ты говоришь?
— Воистину! — ответил я. — Я был там, когда «Пантера»  разговаривал с дочерью Баш Ислами. И я хочу сказать тебе еще одну вещь: Баш Ислами сообщил мне в моей собственной квартире в Арде, что 'Мир Ардистана должен быть свергнут. 'Мир тайно присутствовал при этом. Он слышал эти слова. Он мог немедленно схватить Баш Ислами, но позволил ему бежать, потому что я попросил его об этом.
— Это правда? — спросил офицер, глядя на меня большими глазами, как на незнакомца.
— Это правда, — кивнул  'Мир. — Я слышал все, что сказал Баш Ислами, но позволил ему бежать.
— Тогда… тогда… тогда ты…



Он не стал продолжать речь, а бросился к 'Миру, снова отступившему от него, опустился перед ним на одно колено, схватил его руку, поцеловал ее и воскликнул:




— Значит, ты все-таки лучше, чем мы думали, добрее и благороднее, чем казалось! Прости меня, государь, прости!
— Встань! — скомандовал 'Мир. — Только что ты утверждал, что твоя верность принадлежит новому 'Миру.
— Я ничего не знал из того, что узнал от Эфенди! Но теперь я знаю, что «Пантера»  недостойный человек, кто ради своей выгоды обманывал и предавал своих друзей. А такому человеку я не могу предоставить себя и свою саблю!
— Так ты отступаешься от Пантеры?
— Да. Потому что я верю Эфенди. То, что он говорит, правда. Пантера лгал и обманывал тебя, но это касается не меня, а тебя. Но он также обманывает и лжет Баш Ислами, своему главному и лучшему союзнику. Это уже очень даже касается меня, потому что я друг и доверенное лицо Баш Ислами…
— Если даже и так, то ты все же должен знать, что его дочь была предназначена для «Пантеры»! — напомнил я.
— Это было настолько секретной частью их соглашения, что Баш Ислами посчитал необходимым хранить молчание даже передо мной, —  ответил офицер, а затем обратился к 'Миру с просьбой:



— Господин, дай мне немного времени для размышлений! Я должен обратиться к своей совести, могу ли я рассказать тебе то, что знаю, или нет. Тогда ты можешь поступить со мной так, как требует правосудие. Я восстал против тебя, за такое смерть!



'Мир ответил серьезно, но не злобно:



— Это время для размышлений тебе будет предоставлено. Я передаю тебя нашему другу Хаджи Халифу, Шейху Хаддединов. Он может провести тебя здесь повсюду, чтобы показать, почему нам не нужно ни испытывать жажду, ни голод. Когда пройдет два часа, я хочу услышать, будет ли у тебя что сказать мне или нет.




Это было нечто для моего маленького Халифа! Не существовало более подходящего человека, чтобы быстро и полностью переубедить офицера. Он тоже тут же взял его за руку и удалился вместе с ним, чтобы начать экскурсию. В этот момент из самой высокой точки Цитадели возник многократный, низкий, протяжный звук и поплыл высоко над озером Маха-Ламы.  Он звучал из уже описанных ранее длинных боевых рогов Уссулов.


— Это сигнал того, что копьеносцы Эль-Хадда уже поблизости, — объяснил мне правитель. — Пока вы ехали с Халифом по возвышенности, я подготовил им прием и размещение. Давайте вернемся на вершину храма, чтобы увидеть  их прибытие лучше, чем отсюда!



Все мы, только собравшиеся вместе, снова поднялись на плато собора, с которого открывался наилучший вид на всю местность. Действительно, как мы и предполагали, всадники с копьями увидели, как приближается маленький караван полковника, и сразу сделались невидимыми, потому что не знали, друзья там впереди или враги. Но теперь они снова перевернули свои плащи. Теперь они прямо с севера объехали западную часть города у подножия внутренней стены, а затем повернули налево сразу после того места, где находился выход, который мы использовали. Перед нами было совершенно необычайное, захватывающее зрелище. Мы оказались посреди безлюдной обширной могилы городов, народов, может быть, даже человечества, в недрах которой должны были исчезнуть и мы. Смерть оскаливалась на нас со всех сторон; но когда мы присмотрелись внимательнее к ней, она стала для нас провозвестником жизни. Мы взорвали могилу. Мы стремились выбраться из нее, и как только мы проявили эту волю, как к нам пришла и помощь извне, со взмывающей в небо Горы в виде прозрачной, чистой, ярко мерцающей воды и молочно-белой на фоне скал кавалькады, чьи шлемы и наконечники копий посылали нам золотые лучи. Было что-то неземное, не хочу сказать сверхъестественное, в образе этого отряда в этом месте и в это солнечное утро. Приходили мысли о «воинстве Божьем», о котором так много говорится во древних благочестивых книгах. Как я уже сказал, это показалось мне очень странным, благоговейным, даже более чем благочестивым.



Когда первые всадники войска достигли точки, противоположной нашему входу, отделенной от него только уже описанным спуском, они остановились. Мы увидели, как блестели фанфары и трубы,  созданные не так, как сегодня, а так, как это было  тысячелетия назад. Они трубили длинные, звонкие, торжественные фанфары (Фанфара – медный духовой музыкальный инструмент в виде удлиненной трубы. Так же называется торжественная мелодия на этом инструменте,  торжественный непродолжительный  сигнал, оповещающий о наступлении важного события, о начале войны, победе, приветствии важного человека, звучащий красиво, громко, жизнеутверждающе, торжественно, ярко и сильно. —  Прим. перевод.), звучавшие как вопрос высших существ: будет ли им разрешен въезд или отказано во въезде. С самой высокой точки Цитадели ответили гигантские рога Уссулов глубоким «приветственным» возгласом. Затем кавалькада белых всадников снова пришла в движение, спускаясь по круче с другой стороны, снова поднимаясь по этой, а затем на открытое широкое пространство озера Маха-Ламы.



Все они были одеты точно так же, как Шех эль-Белед, а именно в облегающие костюмы, оплетенные кожаными ремешками, издали выглядящие как рыцарские доспехи. Эти ремни были дублеными, но не окрашенными, то есть  натурального цвета. Великолепные шлемы были сделаны из легкого, отливающего золотом металла. На затылке  они были снабжены защитной тканью, накинутая вперед на шлем, она делала шлем невидимым для любого наблюдения издали. Плащ я уже упоминал. Вооружение состояло только из очень длинного, но очень опасного копья и ножа на поясе, вложенного в кожаные ножны. Ничего другого не было, ни для стрельбы, ни для того, чтобы ударить или уколоть. И даже эти два, казалось, служили скорее мирным, чем военным целям. Лошади были, как уже говорилось, молочно-белые, благородного происхождения, по-персидски подтянутые, с длинными естественными хвостами и гривами.


Впереди ехал сильный, гордый, седобородый великан, который не бросил вокруг ни единого вопросительного взгляда и вел себя так, словно был полностью знаком с местностью и со всем, что здесь происходило или еще должно произойти. За ним шеренгой по четыре следовали офицеры, вероятно, штабные. Затем, также по четыре прибыл настоящий отряд, каждую сотню возглавлял один человек. Когда они подъехали к воротам, медленно и  величественно по круглой площади вдоль северных колоннад, мы, оглянувшись, увидели, что за ними следует длинная, но хорошо организованная вереница мулов, везущих багаж, то есть палатки и тому подобную необходимую ношу.




Но мы увидели там и нечто большее, а именно, что за этими мулами шел новый, другой отряд, также на белых скакунах и экипированный точно так же как и предыдущий, только, как мы увидели позже, их кожаные костюмы были не натурального, а синего цвета, того глубокого, успокаивающего, немного фиолетово-голубого оттенка, которое открывает небо, смотришь на него из глубокого узкого ущелья и видишь только его часть.




— Вторая армия! — воскликнул 'Мир в изумлении. — Кто это возможно?




Абд эль-Фадль ответил:



— Это всадники с копьями Халима.
— Значит, твои?
— Да. Я предоставляю их в твое распоряжение против всех твоих врагов.
— И ты тоже, и ты тоже! Какие вы люди, помощники и спасители для людей, ты и Шех эль-Белед! Но я благодарю тебя. Я также принимаю вашу помощь. Но позвольте вопрос: где пехота, артиллерия, винтовки, сабли, пушки?
— Мы отказались от них.
— Почему?
— Потому что там, в горах, где решается битва, мы считаем их лишними.
— Почему там, наверху? Я полон решимости отказаться от борьбы с Джиннистаном. Так что для меня это всего лишь попытка свергнуть революцию. А такое может произойти только здесь.
— Нет. Это тоже произойдет там, наверху, где все ваше здешнее оружие полностью потеряет свою ценность. Мы поговорим об этом позже. Теперь мы должны обратить внимание на то, что происходит там, внизу, перед нашими глазами.




Они покинули плато храма. Я остался наверху один. Я заметил, что, спустившись вниз, они сели на своих лошадей и направились к офицерам Эль-Хадда. Они только что достигли самой восточной точки огромной площади, когда последний из них подошел к воротам на западе. Таким образом, копьеносцы Шех-эль-Беледа образовали непрерывную четырех частную линию, которая была ровно такой же длины, как и вся северная гигантская балюстрада. Отсюда можно сделать вывод о численности этих вспомогательных войск. Мулы, то есть то, что мы назвали бы обозами с багажом, не пришли. Они свернули налево к внешним насыпям, чтобы разбить лагерь на открытом воздухе.



ГЛАВА 15
а ним тотчас последовали всадники Халима. В противоположной точке тоже зазвучали фанфары, на которые отозвались низко звучащие рога Уссулов. Я увидел, что Мерхаме поскакала за ворота, и когда там появилось войско, стала во главе его, чтобы лично представить их 'Миру. Она повернула вместе с ними к южной стороне площади, где находился 'Мир. Поэтому я не мог следить за движением вновь прибывших, предпочтя покинуть плато, чтобы поискать себе лучшее место внизу. Я увидел только, что у всадников из Халима тоже была с собой множество мулов в обозе, но они свернули направо снаружи, чтобы добраться до сегодняшнего лагеря с той стороны.




Когда я спустился с Джирбани вниз с 'Миром, Абд эль Фадлем и остальными, то остановился в центре площади перед ступенями Водяного Ангела. Я поспешил к своему коню, оседлал его и поскакал к ним. Халиф тоже присоединился к нам. Порученный ему офицер находился рядом с ним, но сейчас на него нельзя было обращать внимания.



Оказалось, что войско Халима было таким же большим, как и войско Эль-Хадда. Когда два их пика соприкоснулись в восточной точке площади, последние из первого отряда подошли к западу, и теперь спасатели, пришедшие нам на помощь, образовали два встречающихся четырехкратных полукольца, северное из Эль-Хадда, а южное — из Халима. В центре со своими друзьями остановился человек, кого они пришли поддержать, хотя он не заслуживал этого и не просил их об этом.




Когда Мерхаме во главе своих войск добралась до офицеров Эль-Хадда, она поприветствовала их, а затем поскакала к Ангелу Воды, чтобы присоединиться к нам. Только тут я заметил, что она была одета совсем иначе, чем обычно, именно в сине-фиолетовый цвет своих всадников. Естественно, что я молча задавался вопросом, как все могло так удачно сочетаться, складываться и совпадать. Я внимательно посмотрел в глаза Шех эль-Беледа, но так, чтобы он не заметил, и очень скоро понял, что он все знает, все организует и все направляет.



В тот момент, когда два корпуса войск объединились на западе и востоке, а значит, кольцо замкнулось, я увидел, что он заставил своего коня сделать несколько ланкад, в чем вообще-то не было никакой необходимости. Должно ли это быть знаком? Да, верно! А именно, как только фанфары  и трубы с обеих сторон подняли свои голоса, в то же самое время прозвучали медные духовые Уссулов на самых сильных из всех колонн и они двинулись к нам. 'Мир вопросительно посмотрел на Джирбани. Он ответил с улыбкой:
— Шех эль-Белед попросил меня сделать это, я согласился. 'Мир должен встретить военные части с музыкой.



Пришли и два других хора, они присоединились к Уссулу посреди площади, и когда мы отправились с 'Миром для совершения обхода и почетного шествия, я очень скоро услышал музыкальные произведения, гармонично сбалансировавшие произведения этих очень разных людей и столь же разных инструментов. Они музицировали, пока наша поездка не закончилась, и это заняло довольно много времени. Затем они выстроились у выхода, чтобы, как резко выразился Халиф, «снова вывести войска». Они выехали в том же порядке, в каком и вошли. Затем Шех эль-Белед исчез для нас. То есть его видели повсюду и нигде. Многие, многие люди, которые теперь присутствовали, были размещены, довольны и накормлены, и никому из нас не нужно было беспокоиться и прилагать усилия для этого.




Пока все это происходило, двухчасовой срок, предоставленный полковнику, конечно, давно миновали. Наступил полдень. Приготовили обед, на который 'Мир пригласил всех людей, кто дал ему повод пригласить их на него. Тогда Халиф привел ко мне своего подопечного и спросил меня, не осмелится ли он сейчас предстать пред  'Миром. Назначенное ему время давно прошло.


— Он удивится, — сказал он, — очень удивится, когда узнает то, что мне рассказал полковник. Догадываешься, где сейчас находится «Пантера»?
— Больше не в Арде? Или еще в Арде? — спросил я.
— Больше нет! Он уехал, чтобы пробыть там всего один день. При этом он меньше заботился о городе, чем о Мерхаме, кто должна была попасть в его руки вместе с отцом. Он решил, что, как только он вернется домой победителем, город полностью перейдет к нему. Связь с княжеским домом была для него приоритетной. Полковник должен был сопровождать его из пустынного колодца в Ард. По дороге мы узнали, что жене 'Мира удалось сбежать в «Город мертвых», и что Абд эль Фадль присоединился к ней со своей дочерью. Потом…
— Ах, теперь я обо всем догадываюсь! — прервал я Халифа.
— Нет, еще не обо всем! — возразил он мне. — В то же время он узнал, что 'Мир Джиннистана ответил на объявление войны 'Миром Ардистана тем, что ворвался в Ардистан со своими войсками и предпринял форсированные марши, чтобы застать столицу Арда врасплох. Нужно как можно быстрее двинуться ему навстречу, чтобы нанести ему поражение в середине марша, еще до того, как он успеет развернуть свои войска для битвы. Поэтому «Пантера»  отправится в Ард всего на несколько часов, чтобы быстро собрать всех оставшихся там воинов и вместе с ними присоединиться к заранее посланным войскам.
— А что происходит с городом? Он думает, что он в безопасности?
— Да, он твердо верит в это. Он оставляет старого Баш Ислами командиром. Он должен, пока «Пантера»  находится в отсутствии, организовать новое правительство и обеспечить пополнение войск, поставки провианта, боеприпасов и всего остального.
— Ты это знаешь из его собственных уст?
— Да, он сам мне это сказал, и никого при этом не было.
— Думаешь, что он станет придерживаться такого плана план и не перейдет на другой?
— Я убежден в этом, полностью убежден. Он разработал для меня этот план вплоть до всех подробностей. Одинокая поездка обратно через пустыню дала ему необходимое время для этого.
— Ты знаешь, где сейчас стоят его отправленные вперед войска, и каким путем он хочет добраться к ним из Арда?
— Да. Он хочет держаться на своем пути севера, как можно дальше от реки, где только пыль. Он не подозревает, что с тех пор появилось достаточно воды, чтобы напоить целые армии.
— Это важно, в высшей степени важно! Нам нужно быстро добраться до 'Мира. Надо немедленно провести совещание, еще до обеда! У меня остался только один вопрос, а именно: что ты собираешься делать? Кому ты верен? Старому 'Миру или тому, кого ты называешь новым?
— Старому, конечно, старому! У меня уже открылись глаза и уши! Глаза, чтобы видеть, что здесь, неожиданным образом начинает развиваться новое, полное надежд будущее, и уши, чтобы слышать то, что мне рассказал Хаджи Халиф, Шейх Хаддединов. Он преобразил меня. Я готов рассказать ему все, что знаю. Пусть тогда он делает со мной, что ему угодно.
— Так давай же! Нельзя терять время. Мы его разыщем.




Правитель нашелся быстро. Он уделил самое пристальное внимание сообщению полковника, и согласился со мной, что нужно немедленно собрать совет. Результат этого совещания затем во время обеда следовало огласить всем присутствующим командирам войск. Я мог пропустить как совещание, так и обед, достаточно знать решение. Оно было следующим:



Сегодня день отдыха, а завтра — день выхода из «Города мертвых». Наша стратегическая задача была двоякой. Во-первых, мы должны были как можно скорее овладеть столицей, чтобы вернуть ее 'Миру и получить в ней прочную базу для наших более отдаленных операций. В результате «Пантера»  потерял всякую твердую почву и отныне просто завис в воздухе. А во-вторых, нам придется погнать «Пантеру» с его приспешниками на север так, чтобы он встал между нами и войсками 'Мира Джиннистана и был принужден сдаться, если не захочет быть уничтоженным. В том, что 'Мир Джиннистана не спускался через границу, чтобы помочь мятежникам, нас свято уверяли Шех эль-Белед, а также Абд эль-Фадл и Мерхаме, и мы сразу поверили этому, потому что сказали себе, что эти два человека, владыка Эль-Хадда и принц Халима, не пришли бы нам на помощь без согласия 'Мира Джиннистана. Они были в курсе всего намного лучше, чем мы и, во всяком случае, знали больше, намного больше, чем им было позволено нам говорить.




Для этого требовалось трехстороннее соединение нашей армии, а именно с центром, правым крылом и левым крылом. Центром командовал Джирбани, он должен был состоять из Уссулов и Чобанов, сплошной, тяжелой, компактной массы, на которую возлагалась задача только одной своей тяжестью толкать «Пантеру» вперед. Правое крыло должны были сформировать всадники с копьями из Халима. По приказу своего принца Абд эль-Фадля они должны были предотвратить отклонение «Пантеры» от правильного северного направления, чтобы он не прорвался к плодородной и хорошо орошаемой восточной местности и не восстановил свои силы там, и не пополнил запасы. Левое крыло было поручено всадникам с копьями Эль-Хадда под началом их несравненного Шеха эль-Беледа. Они должны были держать армию мятежников подальше от реки и всегда оттеснять ее от себя. Тогда главным оружием, которым мы должны были нанести удар по врагу, был бы голод и, прежде всего, жажда. Верховным полководцем этих трех звеньев был, конечно, 'Мир Ардистана, о чьей земле, народе и правлении, о чьем благе и горе шла речь.



Для выполнения первой части нашего плана должны были быть направлены два крыла нашей армии. Они двигались быстрее, чем центральные  тяжеловозы, и в это была самая большая спешность. Так что они должны отправиться первыми завтра утром, уже на рассвете. Затем немедленно за ними следовал Джирбани. Предполагалось, что он доберется до Арда позже на целый день, но это отнюдь не было ошибкой, потому что нам потребовалось, по крайней мере, столько времени, чтобы обезопасить столицу. Ему также были доверены жена и дети 'Мира, которым не разрешалось противиться спешной поездке. Но Мерхаме, кого первая попросила отправиться с ней, заявила, что для нее невозможно выполнить это желание, у нее есть долг перед ее отцом и его войском.




Вечером того же дня у меня произошло короткое, но такое странное переживание, что я не хочу отказываться от рассказа об этом. В связи с утренним рассветом был дан приказ ложиться спать пораньше и вести себя как можно спокойнее. Вот почему сразу после ужина на широкой глади озера Маха-лама стало очень тихо. Я лег на время отдохнуть. Халиф тоже. Мы быстро заснули, потому что события сегодня буквально обрушились и утомили нас. Как только Муэдзин отбил полуночный час, я снова проснулся. Мне показалось, что я совершенно выспался. Я полежал с закрытыми глазами, но бодрствуя. Затем я встал и вышел. За последние несколько дней первая четверть Луны увеличилась. Она отбрасывала ясное, но таинственное сияние на гигантского Ангела, возвышавшегося передо мной, кто, казалось, двигал рукой как бы прощаясь. Чтобы еще раз запечатлеть его облик в моей памяти, я сделал несколько шагов в сторону своей открытой двери,  и словно бы кто-то проходи мимо нее, совсем тихо, едва слышно, как загадка, которую не хотят разгадывать. Если бы я быстро не отступил на полшага, фигура столкнулась бы со мной. Она издала полувопросительный крик ужаса и бросилась к следующей колонне, чтобы спрятаться за ней. Я почувствовал тонкий, сладкий аромат, похожий на аромат цветков котенка на Пасху, тот же самый, который я заметил в «Джемме мертвых», когда она прошла мимо меня. Я уже поднял ногу, чтобы последовать за ней вслед за колонной, но снова опустил ее, ибо сказал себе, передо мной было существо женского пола, и я не вправе считать благородным, любопытствовать о  ее тайнах. Поэтому я повернул обратно в свою комнату, но еще не вошел, как прозвучало:




— Стой! Остановись!


Поэтому я снова обернулся. Затем я услышал:


— Я не могу тебя узнать, но ты, кажется, пришелец из Джерманистана?
— Да, это я, — ответил я.
— Ты видел меня сейчас, все еще желая, чтобы я прошла мимо, не удерживая меня?
— Да.
— Почему?
— Я твой друг.
— Мой друг!



Она сказала это медленно и как бы вопросительно. И снова вышла из-за колонны и так же медленно подошла ко мне.




— Неужели ты меня знаешь? — спросила она.
— Нет, конечно, нет, но догадываюсь.
— Что ты подозреваешь?
— Что я стоял у твоей пустой могилы.
— Что еще?
— Что Шех эль-Белед — отец твоего сына.



Теперь она стояла передо мной, воздев руки в знак защиты, и сказав:


— Остановись! Не открывай дальнейших подозрений! Твоя догадка открывает тебе истины, о которых еще нельзя говорить. Я должна молчать, и я знаю, что ты тоже способен молчать. Вот почему я позвала тебя сейчас, хотя никто не должен меня видеть.
— Я тебя уже видел!
— Где?
— В «Джемме мертвых», когда Ты обращалась к 'Миру.
— Кому ты об этом сказал?
— Пока никому.
— Ты прав. Я тебя знаю. Мара Дуриме рекомендовала тебя нам. Ты увидишь ее снова, гораздо скорее, чем думаешь. А теперь я должна уйти, но не без того, чтобы поблагодарить Тебя.



Она схватила мою руку, подняла ее к своему лицу, подставила щеку, на короткое время задержала ее там, так что я явственно ощутил ее тепло, и заговорила:



— Я чувствую твой пульс. Вот так мы должны чувствовать биение сердца всех смертных и всего человечества. Я люблю тебя за то, что ты человек, настоящий, настоящий человек. И я люблю тебя за то, что ты любишь его, того, кому принадлежит моя любовь. Прощай! Но ненадолго. Увидимся снова!




Она отпустила мою руку и удалилась. Я смотрел ей вслед, пока она не скрылась в темноте зала с колоннами, куда не мог последовать за ней луч луны. Затем я вернулся в свою комнату, лег и сразу заснул. Словно я просыпался только для того, чтобы увидеть и поговорить с этой якобы умершей.





Незадолго до рассвета меня разбудил Халиф. Мы накормили и напоили наших лошадей и собак, а также позавтракали сами, а затем наполнили наши седельные сумки всем, что у нас было с собой. Между тем звонок на побудку прозвучал и для других. Наступило время прощания с этим таинственным, неизведанным местом. Нам также пришлось расстаться с двумя князьями Уссула и с двумя Чобанами, потому что они присоединились к войскам Джирбани. С женой 'Мира и его детьми мы попрощались отдельно. Затем, когда мы вместе с ним вышли из озера Маха-лама через знакомые ворота, мы обнаружили, что всадники Эль-Хадда и Халима уже в полной готовности. Мы поспешили за ними по мосту и, достигнув их, поехали дальше, чтобы добраться до вершины, где находились Шех-эль-Белед, Абд-эль-Фадль и Мерхаме. С нами был полковник, прибывший с письмом от «Пантеры» . Его считали уже не пленником, а свободным человеком, но, конечно, его жизнь и судьба зависели только от решения 'Мира, которое еще не было принято. Он получил другую, лучшую лошадь, и поэтому не мешал нам развить необходимую скорость, если  хотел достичь своей цели.




Я упускаю детали этой спешной поездки. Лошади копьеносцев зарекомендовали себя совершенно удивительным образом. Так же как и мулы, помимо багажа несущие  столько воды, сколько требовалось отряду. Правда, кое-что должно было снизить нашу скорость, но мы проделали путь до Колодца, на что верблюдам, как известно, требовалось два дня, ровно за двадцать четыре часа, так что, когда мы достигли его, как раз начинался день.



Мы встретили там небольшой отряд всадников, которые спали.  Они принадлежали к людям «Пантеры», кому было приказано преградить путь в «Город мертвых». Мы просто взяли их в плен и оставили под охрану небольшого отряда Эль-Хадда, чтобы потом он передал их Джирбани, а затем последовал за нами.



Разумеется, мы напоили всех жаждущих. При этом отдохнули и мы сами, и наши животные, так что могли ожидать, что к вечеру они снова встанут на ноги. Отсюда путь сначала вел через степную местность, где редко можно было увидеть человеческое жилище. Но затем, когда степь превратилась в травянистое пастбище, постепенно появлялось все больше и больше полей, хижин и домов стало больше. Мы даже столкнулись с закрытыми населенными пунктами, и конечно, двигаться единым фронтом дальше вместе было невозможно; пришлось разделиться. Вообще-то речь шла о планах атаковать город не с одной стороны, а с двух противоположных сторон, а именно с юга и севера в одно и то же время. Итак, мы разделились. Шех-эль-Белед Эль-Хадда двинулся в более северном направлении со своими всадниками, чтобы, прежде всего, перерезать сообщение «Пантеры»  с городом, а затем в назначенный час вторгнуться на улицы с севера и присоединиться к нам в замке, идя с юга.




Отныне поселения, жилые деревни умножались. Где бы нас ни видели, жители поражались или даже пугались. В последнем случае они даже бежали. Чем дальше от столицы, тем меньше внимания уделялось политике и непосредственному участию в восстании. Но чем ближе мы подходили, тем более неуверенными они чувствовали себя, как только видели нас, и тем чаще спешили скрыться с наших глаз. Вероятно, одна из причин заключалась в том, что всадники, подобные тем, что были здесь с Халимом, были здесь совершенно незнакомым явлением. Их облегающие кожаные костюмы с ромбовидно закрепленными ремнями казались панцирями из синей стали. Шлемов, какие они носили, здесь никогда не бывало, и даже лошадей такой породы и масти, на которых они ездили, в Ардистане еще не видели.



Но однажды все же случилось так, что они не побежали от нас, а наоборот, пошли нам на встречу. Это было во второй половине дня, примерно в шести часах езды от города, на равнине, увенчанной одной высокой скалой, похожей на башню, на которой, казалось, нас даже ожидали. Потому что там наверху были люди, кто, как только увидели, что мы приближаемся, быстро спустились вниз и бросились нам навстречу. Когда к нам подошел первый из них, я узнал в нем нашего старого, доброго, почтенного Баша Назрани, христианского Первосвященника. Другие были ремесленниками, помогавшими нам с нашими елочными украшениями на Рождество. Первый радостно крикнул нам еще до того, как он добрался до нас:



— Хвала Аллаху, что вы пошли по тому пути, где вас ждут! Однако незамеченными вы, вероятно, не могли остаться, потому что были заняты и другие пути.
— Друзьями? —  спросил 'Мир.
— Да, только друзьями. Враги ничего об этом не знают, потому что мы делаем это тайно.
— Кто распорядился?
— Мой благочестивый, достопочтенный господин Баш Назрани. Он знал, что вы придете. И он пожелал, чтобы вы, еще до того, как доберетесь до города, узнали, как в нем обстоят дела. Поэтому он выставил охранников. Я прошу вас спуститься и отдохнуть. Место подходит для этого, как ничто другое. Оно в отдалении, и никто за вами не следит
— Зачем спускаться и оставаться? Мы хотели двигаться дальше.
— Вы будете должны это сделать, но не сейчас. Неужели вы все еще хотите ехать верхом, пока не стемнеет, а потом разбить лагерь до завтрашнего утра?
— Однако.
— Это не так, это было бы неправильно. Вы бы не приехали туда до полудня, но подходящее время — как только наступит день.
— Почему?
— Потому что заговор решил так.
— Какой заговор?
— Не нужно пугаться, я имею в виду не магометанский заговор, а христианский. Магометане и ламаисты сговорились против тебя, чтобы свергнуть тебя; теперь все христиане сговорились против «Пантеры», чтобы восстановить тебя. Все христиане города и все христиане на просторах страны готовы выступить за тебя по определенному знаку, например, одним ударом, но без кровопролития и других действий, которые запрещены. Мы держали это в таком секрете, что ни один человек, кому мы не доверяем, не догадается об этом. Но мы знаем, что на самом деле только чернь поддерживает «Пантеру», как низшая, так и благородная чернь, желающая обогатиться за счет бунта против вас. И мы убеждены, что все мусульмане и ламаисты, не принадлежащие к этой толпе, присоединятся к нам, как только мы начнем свою работу. Рождество привлекло  к тебе не только все христианские сердца, но и многие тысячи других сердец. И когда люди услышали, что тебя заманили и отправили в «Город мертвых», чтобы загубить там, за тебя вступилось сочувствие всех неиспорченных людей. Затем разнеслась весть, что правительница бежала к тебе со своими детьми, чтобы умереть там вместе с тобой; это также превратило многих твоих врагов в друзей. Так что, пожалуй, я могу сказать, что будет замечательно, если завтра утром ты отправишься в Ард.




Человек говорил с энтузиазмом, он целиком ушел в свое дело. Губы 'Мира задрожали, его глаза наполнились слезами, он не мог их сдержать. Ему пришлось подавить душевное волнение, прежде чем он смог ответить.



— Значит, завтра утром? — спросил он. — Как вы могли определить это так уверенно и точно? Если вы и допускали, что я избегну гибели в «Городе мертвых», то все же определить час моего возвращения вы не могли.
— Но час, да, если не день! Не важно, приедешь ли ты сегодня, завтра или послезавтра, все равно, но ты обязательно прибудешь рано утром под колокольный звон, когда солнце поднимается над восточными горами, чтобы приветствовать нашего прежнего 'Мира, которого мы не желаем отдавать.




Правитель снова боролся со своим волнением, и поэтому я спросил вместо него:



— Кто это устроил?
— Мир Джиннистана, — ответил служитель.



Правитель, несмотря на волнение, быстро и громко воскликнул:



— Как? Кто? 'Мир Джиннистана? Откуда ты это знаешь?
— От Баш Назрани.
— Неужели он связан с ним?
— О, давным-давно! Он любит и обожает его безо всякого сравнения! Он не делает ничего важного, не обратившись предварительно к этому владыке, являющимся твоим лучшим другом из всех, что у тебя есть на твоей земле и насколько простирается земля. Ведь идея заговора против «Пантеры» исходила не от нас, а только от «Мира Джиннистана»! Он сказал, что не хочет другого правителя Ардистана, кроме тебя одного; ты — настоящий!




Лицо 'Мира изменилось. Он устремил свой взгляд вдаль, неподвижно и безучастно. Но на самом деле он смотрел вглубь себя. Затем оцепенение прошло. Появилась тихая, почти смущенная улыбка, и он обратился к Абд эль-Фадлю, Мерхаме, мне и Халифу со словами:



— Вы слышали это? Мой Первосвященник повинуется не мне, а тому, кого я считал своим величайшим и самым непримиримым врагом! И он прав в этом, совершенно прав! Потому что этот предполагаемый враг никогда не желал ничего, кроме моего счастья и счастья моего народа. Я был глупцом, бессмысленным и бездумным чудовищем, и теперь я наказан гораздо суровее и гораздо строже благодаря его великодушию, чем, если бы он и мои войска были жестоко раздавлены его войсками. Это будет мне уроком на всю жизнь!
—Это не только для тебя, но и для всех, кто придет после тебя, — почти умоляющим тоном напомнил обычно молчаливый князь Халима. — Подумай о «Джемме мертвых и живых». И подумай о том, что ты обещал для себя и всех будущих потомков твоего дома!
— Я думаю об этом всегда, в каждый миг, когда живу с открытыми глазами. Никогда я не забуду эту сцену и обещание, никогда, никогда, никогда!




Он спешился с лошади и продолжил:



— Итак, давайте послушаемся 'Мира из Джиннистана! Давайте останемся и разобьем лагерь здесь! Мы хотим быть послушными!




Это была не ирония, не сарказм и даже не насмешка, а искреннее самоуничижение. Он и не подозревал, как сильно импонировал нам этим смирением, являвшимся для нас, в любом случае, величием души! Халиф, более склонный к очевидным практическим соображениям, нежели к психологическим, едва выпрыгнув из седла, сразу же спросил у помощника:



— А теперь объясни мне, почему мы должны разбить здесь лагерь и просто здесь ждать? Почему не в другом месте?
—  Потому что оно удаленное и поэтому вы здесь лучше спрятаны, чем где-либо еще, —  прозвучал ответ. — И потому что это правильное место, за которым всегда наблюдают из города и других постов.
— С каких постов?
— Передающих. Как только стемнеет, мы доложим Первосвященнику в город, что вы прибыли сюда. Он хочет, чтобы вы подождали до полуночи, чтобы получить его ответ. Именно в тот момент, когда он получит наш знак, начнется наша революция, которая будет состоять только в том, что мы просто запрем всех важных лиц и чиновников, поддерживающих «Пантеру». Полиция, созданная вами перед Рождеством, все еще существует сегодня и значительно умножилась. Именно она провела приготовления в полном молчании. Город как предполагаемая резиденция нового 'Мира заснет, а завтра утром проснется как настоящая резиденция старого 'Мира. Едва они протрут глаза, как мы надеемся, что они дадут свое более или менее мирное или радостное согласие на это столь же быстрое и мирное изменение.
— А Баш Ислами? Он действительно верховный комендант города?
— Да. Но он будет первым, кого арестуют.
— Как дела в замке?
— Точно так же как и раньше. «Пантера» так и не осмелился войти в него или что-то там изменить. Верная Уссулькая гвардия держала его занятым до сегодняшнего дня и отвергла бы любое вмешательство с оружием. «Пантера» не успел убрать их силой. Вероятно, теперь Баш Ислами поручено сделать это с помощью хитрости.
— Эти люди совершают прямо-таки безумную неосторожность!  — воскликнул 'Мир. — То, что я раньше считал кровавой революцией, настоящим сплошным потрясением всего существующего, теперь кажется мне почти фарсом, подобно воздушным прыжкам стаи обезьян. Боюсь, завтра это вызовет у нас отвращение! Первым, с кем мне придется говорить, будет Баш Ислами. Письмо, в котором «Пантера» желает принцессу Халима, подействует на него быстрее, безопаснее и глубже, чем что-либо еще. Находится ли Станция, откуда вы передаете свои знаки, находится там, на вершине горы?
— Да, — ответил помощник, кому адресовался этот вопрос. — Ты хочешь, чтобы я показал его?
— Позже. А пока благодарю тебя!



Он протянул ему руку. Это было для скромного, преданного человека большей наградой, чем любой другой, обычный дар.



Место, где мы остановились, было просторным и поросшим свежей сочной травой. Про нему извивалась узкая, но полноводная река. Это давало хорошее пастбище и место для восстановления наших лошадей. Мы с удовольствием побаловали их этим покоем и отдыхом, ведь поездка до города составляла шесть полных часов езды.



Когда начало темнеть, мы поднялись на скалу, называемой министром телеграфной станцией. Оттуда, сверху, открывалась широкая панорама. Аппарат, который он нам показал, состоял из вбитого в землю кола и ряда ракет, имевших различное значение в зависимости от содержания передачи. Сумерки в тех краях очень короткие. Так что нам пришлось недолго ждать, пока совсем не стемнеет. Вот и взлетела первая ракета. Второй не потребовалось. Ард лежал от нас точно на восток. Посмотрев в этом направлении, мы увидели уже через минуту, как поднимается совершенно такой же огненный луч.  Они были очень осмотрительны. Еще через минуту мы заметили еще один сноп огня, но на таком большом расстоянии, что он показался нам очень маленьким, и его можно было определить только потому, что мы внимательно следили за точным направлением. Итак, передача продолжилась.



— Через четверть часа Баш Назрани узнает, что вы прибыли сюда, — сказал министр. — Через четверть часа Баш Ислами будет уже пойман. За час до полуночи нам передадут, можете ли вы продолжать поездку или нет.
— Поехать дальше? Или нет? — спросил 'Мир. — Мы обязательно поедем дальше. Если город не откроется по-вашему, мы откроем его по-нашему! Итак, вы очень заботитесь здесь, наверху?
— Да. От нас не может ускользнуть ни один знак, нам переданный.
— Так мы можем спать спокойно?
— Да. Проснемся вовремя.


Итак, мы снова спустились вниз, съели свой ужин, а затем легли. Спал ли 'Мир так же «спокойно» как говорил, не знаю,  но что касается меня, знаю совершенно точно. Я почувствовал очень большое доверие к своеобразной, почти детской «контрреволюции»  доблестного Первосвященника, и даже если бы она не привела к цели, то все же у нас была многочисленная армия, достаточно людей, чтобы навязать свою волю противнику. Так что не было никакого беспокойства, чтобы лишаться сна, и я проснулся лишь тогда, когда меня разбудил Халиф, расположившийся рядом со мной.



— Вставай, Сихди! — сказал он. — Есть знак.
— Какой? — спросил я.
— Этого еще не знаю. Но люди там на верху скалы, ликовали, когда это произошло. Так что он должен быть добрым. Смотри, вот они уже отвечают!

Помощник выпустил сразу три ракеты подряд, а затем крикнул нам:

— Просыпайтесь! Вставайте! Мы победили! Все прошло хорошо, очень хорошо, даже, наверное, лучше, чем думали.

Мы последовали его зову, напоили лошадей, и отправились в путь. Ему дали лошадь из резерва, чтобы он ехал с нами в качестве проводника. Его товарищи повернули более близкой дорогой к городу, а мы добрались до него с первыми солнечными лучами яркого утра.





Когда я впервые увидел перед собой Ард, мы приехали с Халифом с юга. Сегодня мы пришли с запада. Итак, мы находились на другой стороне города, но местность была совершенно та же. Мы поднялись на высоту, и город показался совсем таким же, как тогда. Но кое-что все-таки  было по-другому, совсем иначе. Именно на этой высоте собралась большая, почти сплошная толпа, громко приветствовавшая 'Мира. Однако, несмотря на эту толпу, широкая главная улица, спускавшаяся оттуда вниз, оставалась совершенно свободной и открытой, хотя и занятой с обеих сторон собравшейся там толпой, голова к голове. И на этом свободном въезде на улице офицеры дворцовой стражи и выдающиеся христианские сановники и делегаты общины резиденции во главе с  почтенным Баш Назрани на белом, восхитительно запряженном муле, остановились, чтобы стать во главе процессии. Первосвященник, когда мы появились на этом месте, подъехал к 'Миру и приветствовал его громкими, радостными, далеко звучащими словами. Правитель смиренно опустил голову, чтобы поцеловать руку священнослужителя один, два, да, три раза. В это мгновение солнце совершенно внезапно, словно быстрым радостным прыжком взошло из-за гор, миллионы и миллионы золотых лучей залили город, народ разразился еще более громкими возгласами, и с высокого купола раздался звон колоколов.  'Мир плакал, Абд эль Фадль плакал, Мерхаме плакала; Халиф плакал, и я, ну, я … тоже плакал! В глазах Первосвященника тоже стояли слезы, но солнечный, блаженный огонек сиял на его кротком прекрасном лице как первый, но уверенный пророческий отблеск нового счастливого времени.



Процессия тронулась с места. Ей предшествовало ликование человеческих сердец, исполненных радостных надежд. Над ней парила волнами и поднималась с колокольным звоном благословенная вера в Бога. А за бело-золотистым сверканием воинства всадников тысячи и тысячи протягивали руки друг другу, не спрашивая, какого политического цвета придерживались они еще позавчера и вчера, и как получилось что к тому, кого еще недавно так ненавидели и боялись, сегодня пришла такая всеобщая сердечная любовь. Люди были счастливы от одной мысли, наполнявшей всех: он снова вернулся, вернулся!…





ГЛАВА 16

БИТВА ПРИ ДЖЕБЕЛь-АЛЛАХЕ



Возвращение 'Мира состоялось. Ничего, совершенно ничего его не беспокоило, хотя мы, по крайней мере, были готовы к спорадическим выражениям или вспышкам недовольства и ненависти. Как странно: это была революция, один правитель был свергнут, а другой возвращен, и все же мы нашли в замке все точно таким же, как и было. Угол моего ковра был так же загнут, а чаша с водой для моих собак все еще стояла точно на том же месте, как и в тот момент, когда я ушел. Совершенно такое же наблюдение сделал и сам 'Мир. Создавалось впечатление, будто за время нашего отсутствия вообще не произошло ничего необычного или экстраординарного.



Правда, как в замке, за его пределами, к сожалению, не было. Здесь лейб-гвардия заботилась о том, чтобы никто не осмеливался поднять руку. Но, к счастью, были некоторые и снаружи, постаравшиеся с мудрой, здравой проницательностью и предусмотрительностью придать смуте такое направление, чтобы она была недолгой и не оставила трудноразрешимых узлов. Этот человек был Первосвященником. Он был чрезвычайно многим обязан 'Миру. Вот почему теперь, несмотря на его духовный сан, его поставили Верховным главнокомандующим города, так же как «Пантера» назначил Баш Ислами.



Этот последний до вчерашнего вечера был самым высокопоставленным человеком в резиденции; он верил, что сможет быть таким и в будущем, поскольку считал «Пантеру»  всего лишь марионеткой, но теперь его заперли в глубоком подвале замка и привели наверх для допроса. Его забрали из семьи, оставив все его вопросы без ответа. Таким образом, он не имел представления, что исполнение его планов приняло такой пагубный для него оборот. 'Мир хотел, чтобы я присутствовал при этом разговоре и чтобы, возможно, Халиф взял на себя слово. Ему нравилось, как маленький Хаджи обращался с людьми, которых он не любил, и он думал, что Баш Ислами заслуживает такого же обращения в том числе. Халиф теперь безмерно гордился этим.



Баш Назрани не присутствовал. Он из праведной деликатности отказался быть в качестве «верховного христианина»  страны при унижении «верховного мусульманина». Но Абд эль Фадль должен был присутствовать, а также офицер, повышенный «Пантерой» от майора до полковника, но он должен был ждать в соседней комнате.



Два огромных Уссула привели заговорщика, однако, не удалились, а стали справа и слева возле него. Он пришел с высоко поднятой головой и таким видом, сразу показавшим, что он гордо протестует и требует отчета. Но это продолжалось всего мгновение, потому что, едва увидев нас, он сначала остолбенел, будто встретил что-то совершенно невероятное, а затем погрузился в себя, будто внезапно полностью изменился. Испуг его, должно быть, исключительно возрос, потому что он вдруг стал выглядеть так, как будто за эти полминуты постарел на десятки лет и уже не имел ни хребта, ни опоры. Его глаза казались глубоко запавшими, а щеки впали. Он, ища опоры, обхватил себя руками и согнул колени, чтобы осесть на пол от охватившей его слабости, но был вынужден двумя быстро подоспевшими охранниками снова выпрямиться. Я описал его как ханжу и фанатика, но в глубине души доброжелательного и справедливого. Именно эти два последних качества и побудили меня тогда обратиться к 'Миру позволить ему бежать. Кстати, ему как справедливому человеку, нынешнее положение должно было показаться вдвойне неловким.



И теперь, к чести моего маленького Халифа, я должен сообщить, что он оставил намерения быть как можно более безжалостным с этим человеком так же быстро, как тот осел:


— Аллах да защитит меня от несчастья, чтобы однажды стать таким же, как этот верховный из всех злодеев и грешников в Ардистане! Я хотел унизить его, но он сделал это сам! Мне хотелось предать его мучениям, но кто способен радоваться зрелищем такого бессилия! Я хотел сбить его с ног доказательствами, но он уже и сам дрожит без доказательств! Поэтому я прошу разрешения говорить с ним как можно короче. Ни вам, ни мне не сделает чести сообща сбить с ног человека, итак уже падающего от страха! Я думаю, что ему достаточно небольшого толчка, и он полностью упадет, вот я и хочу дать ему настоящий толчок.



Он взял письмо от «Пантеры», лежащее на столе перед 'Миром, передал его Баш Ислами и сказал:


— Подойди сюда и прочитай!



Глава мусульман медленно подошел, взял письмо, развернул его и стал читать. Его глаза становились все больше и больше, кровь отхлынула от его лица, он отступил на шаг и пошатнулся, покачиваясь перед нашими глазами, как будто собирался упасть. Но он покачивался не один, покачивались и мы: мы закачались. Земля задвигалась под нашими ногами. Дрожь прокатилась по замку, прошла и по нашим телам. Мы почувствовали это до кончиков пальцев. Странный, тихий, но чрезвычайно пугающий звук, похожий на далекий ревущий порыв ветра, пронесся по всем стенам.




— Землетрясение! — воскликнул 'Мир, вскакивая со своего места.
— Землетрясение! Да защитит нас Аллах! — согласился Халиф и схватил меня за руку.



В этот момент снаружи отодвинулась портьера двери, и мы увидели Шех эль-Беледа из Эль Хадда, он стоял в проеме двери подобно мастеру на фоне картины с четко выделенной рамой. Лицо его было скрыто, также он не говорил и не здоровался, но он сделал рукой знак всем нам, видящим его, сделать вид, что его нет. Только один его не видел, а именно Баш Ислами, стоящий спиной к двери. Он всплеснул руками, как человек, напуганный до глубины души, и вскрикнул в тот самый момент, когда Шех эль-Белед махнул нам:



— Один!



Что он хотел сказать этими словами, мы не знали. Он стоял с поднятыми руками и склоненной набок головой, словно прислушиваясь. К чему? Мы тоже невольно прислушались. И вдруг нам показалось, что мы стоим на воде, растекающейся по всем сторонам. Мы прижались друг к другу, чтобы держаться друг за друга. Казалось, что мы находимся на пружинящей лестнице, запряженной скачущими лошадьми, гремящими по плохим, неровным тропам, но только на мгновение. Если бы это заняло больше времени, мы бы пропали, все бы рухнули.



— Два! — воскликнул с ужасом Баш Ислами.



Он упал на колени, но продолжал прислушиваться. Издали донеслось резкое шипение и хруст, проходя под нами, от чего мы почувствовали, будто земля делает глубокий, глубокий вдох облегчения и освобождения, однако чуть не сбивший нас с ног. Только Шех эль-Белед стоял твердо и неподвижно, как будто дрожь и сотрясение земли были для него чем-то совершенно обычным.



— Три удара! — крикнул баш Ислами, снова вскакивая. — Теперь опасность миновала, маленькая, маленькая! Пока что не та великая, великая, еще никем не видимая, что предвидят только те, кто знает! Уже три луны извергаются вулканы Джиннистана, три месяца фирны (Фирны — плотно слежавшийся зернистый многолетний снег, промежуточная стадия между снегом и глетчерным льдом. — Прим. перевод.)  и ледники тают в долине, и после этих трех месяцев по земле прошла тройная дрожь, готовящая людей к грядущему! Это сага, сказание! О вернувшейся Реке! О Рае, который открывается раз в сто лет. О вопросе Архангела, будет ли, наконец, мир! О появлении ангелов среди людей! О возвращении Реки! И о повторном прибытии Бога в Ардистан и Ард!



Его щеки закраснелись, а глаза засверкали. Безумие или восторг было в его взгляде, который он переводил на каждого из нас, одного за другим?



— Вы не знаете того, что знаю я, — продолжал он. — Вы, кого я считал уничтоженными, спасены, собрались здесь, чтобы судить меня. Я в ваших руках, но не благодаря вашей силе, а Высшей, которой я должен повиноваться. Я готов подчиниться ей и умереть за то, что сделал, но прошу вас дать мне информацию о том, о чем я вас спрашиваю. Вы были в «Городе мертвых». Река там все еще сухая?
— Нет, ответил 'Мир. — В ней появилась вода, много воды. Она уже течет!
— Поскольку вы сбежали из канала, вам нужно знать двери. Может быть, вы были на озере Маха-лама?
— Да.
— Наверное, даже в «Джемме мертвых и живых».




Глава мусульман некоторое время молчал. Он в отчаянии смотрел на землю и двигал руками, словно какое-то внутреннее побуждение заставляло его бороться. Затем он повернулся к Абд эль-Фадлю, теперь одетому в синий костюм своих всадников с копьями. Он, как и Мерхаме, появился в утро нашего отъезда из «Города мертвых» в этой одежде, которая, казалось, привлекла особенное внимание Баш Ислами. Он спросил:


— Ты Абд эль-Фадль, возвысивший голос «Доброты»  и  «Милосердия» со своей дочерью Мерхаме на рождественских богослужениях христиан?
— Да, — ответил вопрошаемый.
— Неужели ты князь Халима?
— Именно.
— Аллах, Аллах! Какая судьба! Кто бы мог подумать! Вы видели, что я испугался, когда вошел в эту комнату. Я испугался вас, кого считал мертвыми. Но еще больше меня поразил костюм Халима, который я увидел, потому что он сразу заставил меня предугадать всю судьбу, на которую мы, «сопротивляющиеся мечу», как сказал наш ислам, обречены. Я прошу тебя сказать мне: неужели твои всадники с копьями здесь?
— Они здесь. 'Мир Ардистана присоединился к ним при звуке колоколов, встреченный ликованием своего народа.
— Машалла! Неужели и Уссулы, и Чобаны тоже спаслись? Все войско Джирбани?
— Да.
— Тогда горе нам! В таком случае все, что осталось сделать, это появиться всадникам с копьями Эль-Хадда и Джиннистана, так что…



Его прервали:


— Они здесь! — раздалось из-за двери.



Он обернулся. Он увидел Шеха. Эффект был необычайный. Издав громкий, почти пронзительный крик, он отошел к стене, прислонился и закричал:



— Это «Присяга Джиннистана», «Клятва Джиннистана», которую никто не может нарушить! Кто ты такой, от кого скрываешься? Ты Шех эль-Белед из Эль-Хадда? Ты тот самый 'Мир из Джиннистана? Или вы оба? Где у тебя твои войска?
— Мои войска повсюду, где требуется помощь, — прозвучало из уст Шех эль- Беледа, медленно входящего в комнату из-за двери. — Сегодня они с теми, кого ты предал. Завтра они вцепятся в когти «Пантеры»  и будут преследовать его, пока он не рухнет.
— Тогда он проиграл! —  воскликнул Баш Ислами. — Но он только положился на 'Мира из Джиннистана!
— На него? Какое безумие! Как он мог осмелиться на это?
— 'Мир Ардистана  объявил войну 'Миру Джиннистана, и тот немедленно отправил свои войска через границу. Это могло быть только против 'Мира Ардистана, и поэтому мы надеялись найти союзника в правителе Джиннистана.
— А если он с вами не согласится, что тогда?
— Тогда наш план состоял в том, чтобы посчитать его врагом и просто победить.
— Посчитать врагом! Победить! Его!


Это был очень своеобразный, ироничный и в то же время сочувствующий тон, каким Шех эль-Белед произнес это. Затем он продолжил:


— Глупцы! Поскольку вы так слабы и недальновидны, что отвечаете на вражду враждой, вы полагаете, что 'Мир Джиннистана должен поступить так же. Говорю вам:
Его мысли — это не ваши мысли, и его пути — это не ваши пути! Его победы приближаются к вам на крыльях любви, а не на крыльях ненависти и насилия. Он послал свои войска через границу для защиты от врага, а не для его уничтожения. Он хочет не уничтожить, а победить противника. Вот чему научитесь от него, стремясь перестать быть жестокими, но благородными людьми! Только низость поддается жестокости, животное в человеке, зверь, «Пантера», кто бушует против своего собственного брата и ежечасно подстерегает, чтобы растерзать своих благодетелей!
— Как верно, как правильно! — согласился Баш Ислами. — Он враг собственного брата и собственного отца! Он пробрался к 'Миру Ардистана, проявившему к нему только любовь, а затем напал, чтобы растерзать его. И точно так же подкрался ко мне. Он обещал сделать моего ребенка правительницей, и мы ему поверили. Но его намерение касалось принцессы Халима. Позже он бросил бы нас, и мы исчезли бы так же, как должен был исчезнуть 'Мир в «Городе мертвых»! Я полностью отрекаюсь от него!
— Неужели ты думаешь таким образом избежать своего наказания? — спросил Шех эль-Белед.
— Нет. И не думал об этом. Меня возмущает его вероломство и подлость, и я говорю только то, что мне диктует это возмущение. Никакого расчета в этом нет. Я ваш пленник, и знаю судьбу, ожидающую меня. Один раз 'Мир позволил мне сбежать, во второй раз он не сделает этого снова, потому что я плохо заплатил ему. Но я все равно обращаюсь с просьбой не ради меня, а ради вас. Она может показаться безумной, но она так же продумана, как и обоснована.
— Произнеси ее! — сказал 'Мир.
— Я — Глава магометанского духовенства, то есть тех, кого в других странах называют «Шейх-уль-Ислам». То, что я приказываю и что я делаю, относится ко всем, кто ниже меня. Я приказал восстать против Правителя, я также могу приказать им прекратить, и готов сделать это немедленно. Дайте мне перо и бумагу для указов моим высшим должностным лицам, чтобы они немедленно распространили дальше! И пусть возьмут мою печать, чтобы эти документы обрели силу! Вы хотите этого?
— То, что ты просишь, можно только одобрить, — ответил ему 'Мир. —  Но по здешним законам написанное только что, несмотря на все печати, не имеет силы, если ты не объявишь и не подтвердишь это публично, лично и устно в главной мечети страны. А именно здесь в Арде.
— Да, это то, о чем я хочу просить. И это то, что я имел в виду, когда сказал, что эта просьба звучит безумно. Пусть призовут на молитву, позовите верующих в мечеть, а затем отведите меня внутрь, чтобы я обратился к ним и сказал всем мусульманам, что «Пантера» обманщик и предатель, а предыдущий 'Мир был истинным правителем, желанным Аллахом! Но я знаю, что напрасно выказываю это желание. Его невозможно исполнить.
— Ты пленник и, если бы оно было выполнено, то все равно должен остаться пленником, — сказал Шех эль-Белед.
— Я готов. Отведите меня обратно в мою темницу и позвольте мне написать там указы. А потом ведите меня со связанными руками в мечеть и на кафедру. Я скажу то, что должен сказать, а затем вернусь в тюрьму, не отказываясь!
— Что ты на это скажешь? — спросил 'Мира Шех . — Какое решение ты собираешься принять по этому поводу?



'Мир стоял у окна и смотрел на запад. Он ответил не сразу, а только через некоторое время, указывая рукой в этом направлении:



— Та дорога ведет в «Город мертвых». Сейчас я думаю о ней и обо всем, что обещал там. Я держу слово, да, я сдержу слово!



Он повернулся к Баш Ислами и продолжил говорить:


— Ты будешь не в плену, а на свободе, полностью свободен до сегодняшнего вечера. Ты должен писать не в темнице, а дома, у себя дома рядом со своим ребенком, кого так жестоко обманули. И ты должен иметь возможность идти в мечеть во главе своего духовенства как свободный человек и разговаривать с верующими. Достоинство твоего сана требует этого. Ни один человек, ни полиция, ни охранник не должны следовать за тобой. Но ровно за три часа до полуночи ты вернешься сюда, чтобы связаться со мной и вернуться в свою тюрьму. Ты можешь идти!


Тогда Шех эль-Белед несколькими быстрыми шагами подошел к нему, схватил его за руку и сказал:


— Этого я и ожидал. Благодарю тебя! И еще многие, многие другие будут тебе благодарны!


Баш Ислами остановился неподвижно, словно застыв, настолько он был удивлен. Затем … нет, нет, он не пошел, нет, а буквально молниеносно подлетел к нему, стал перед ним на колени, поцеловал обе его руки и восторженно воскликнул:


— Handulillah, Handulillah! Хвала Аллаху, который сейчас внезапно открывает мне глаза и позволяет мне осознать, насколько я был слеп до сих пор! Сегодня я впервые вижу кто, что и какой ты. Я больше не виню тебя, я виню себя и нас, всех нас. Мы были рабами, рабами наших заблуждений и предубеждений; но ты — Правитель, кому могут удовлетворить и угодить только подданные, являющиеся свободными людьми, а не рабами. Вот почему ты презирал нас. Я приму твою доброту и твою милость и сейчас уйду, чтобы действовать в твоем духе и для твоего блага, а потом вернусь в плен. Я мог бы лучше решить задачу, которую я ставлю перед собой сегодня, если бы знал, что происходило в «Городе мертвых»  пока вы там находились. Но я, наверное, не могу этого узнать?
— Нам нечего скрывать, — ответил 'Мир. — Джирбани прибудет сюда самое позднее завтра, когда он уходил оттуда, то снова закрыл озеро Маха-ламы и оставил команду в Цитадели. Верный хранитель цистерн был временно назначен речным мастером; он должен регулярно сообщать об уровне воды. Все, что пожелаешь узнать об этом, может рассказать тебе любой, кто присутствовал там с нами. Но лучше всего тебя мог бы просветить наш Хаджи Халиф Омар Шейх Хаддединов, свидетель всего происшедшего. Надеюсь, что он примет это, если ты пригласишь его быть твоим гостем и пойдет с тобой, чтобы наставить тебя. И еще есть второй, способный ответить на твои вопросы. Ты его уже знаешь. Вот он, возьми его с собой!



Он подошел к двери соседней комнаты, отодвинул портьеру и жестом пригласил полковника войти. Однако Баш Ислами знал его, и очень хорошо. Но это его нисколько не смутило, а напротив, ему было очень приятно, что именно этот, раньше доверенный «Пантеры» был назначен для разъяснений.  'Мир доказал свою дипломатическую одаренность, выбрав этого офицера и Хаджи Халифа. Никто не мог лучше этих двоих повлиять на Баш Ислами в духе 'Мира, и Халиф был особенно доволен тем, что его выбрали.



— Да, я пойду с тобой, — сказал он, — я очень рад пойти с тобой. Я все объясню. Но прежде я должен проверить коня. Сегодня вечером зайду к тебе.


Все трое удалились.



Когда мы расстались с Шех эль-Беледом и его всадниками на дороге, мы договорились  что, так же как и он, сегодня через три часа после полудня мы пойдем в город, чтобы встретиться с ним в замке, то есть там же в центре. Мы ведь не знали, что нас ждут и заставят сделать уже ранним утром то, что мы собирались сделать только днем. 'Мир удивился, что Шех появился уже сейчас. Теперь ему было нужно выполнить только самое необходимое, а затем он хотел присоединиться к нам, если мы подождем его. Но я и Абд эль-Фадль не удивились.   Абд эль-Фадль знал больше, гораздо больше моего, только догадывающегося, но насколько я понял, всезнающий и всеведущий Шех эль-Белед и здесь предопределял, и если не создал план для Баш Назрани, то уж точно знал и продвигал . Он сообщил нам, что выполнил первую часть своего задания и полностью отрезал «Пантеру» от города. От русла высохшего потока на западе до восточного нагорья была протянута непрерывная цепь постов, так что любое сообщение, исходящее от врага или, скажем, адресованное ему, должно было попасть в наши руки. Он уже арестовал целую толпу ночью, а также утром, из тех,  кто, узнав о внезапной контрреволюции и о том, что спасенный 'Мир вернулся сегодня рано утром, поспешно покинули город, чтобы укрыться у «Пантеры». Конечно, все они были людьми с нечистой совестью, кого нужно было допросить, чтобы выяснить, кто их сообщники. Поскольку столица была центром нашей оперативной базы, первое, что нужно было сделать, это очистить ее от всех сомнительных личностей, и было решено перевезти всех этих людей в «Город мертвых», изолировать и оставить там под охраной в Цитадели.



Здесь выяснилось, что наше нынешнее пребывание в Арде не могло быть таким коротким, как мы предполагали. Было бы самым безответственным безрассудством остаться только на один день и положиться на совершенно беспорядочные условия, пока мы поехали бы дальше. Поэтому решили, что наступление на север должно начаться завтра, но только для всадников Эль-Хадда и Халима. Усулы и Чобаны не должны были следовать за ними до послезавтра, потому что могли позволить себе еще день отдыха в городе. 'Мир же решил остаться еще на несколько дней и позаботиться о том, чтобы управление городом и страной на время его отсутствия перешло в верные и надежные руки.



Поскольку армия Усулов и Чобанов оставалась еще на один день в городе, мы также попутно поставили цель произвести впечатление на население, а также выказать уважение к нашему старому, дорогому Баш Назрани как командующему городом. По той же самой причине войска Эль-Хадда под вечер вошли в город, хотя это не казалось ни стратегически, ни тактически необходимым. Великолепные, яркие, но такие серьезные на вид фигуры всадников-копьеносцев  не преминули произвести на жителей нужное впечатление, и когда на другое утро они ушли, а за ними следом пришли Усулы и Чобаны, казавшиеся более массивными и тяжелыми, мы могли быть уверены, что 'Мир, ради которого все это происходило, теперь достаточно уважаем.



Что касается Баш Ислами, то он, казалось, полностью преобразился. Я не ошибся в нем: в основном он был праведно мыслящим человеком, и теперь, увидев, какое глубокое изменение произошло с Правителем, он теперь заступался за него так же, как раньше проявлял враждебность. Мы читали его постановления. Они имели в виду очень серьезные намерения, и попали в руки всего мусульманского духовенства страны. И я пошел в мечеть послушать его речь. Я устроился так, чтобы он не мог меня видеть. Он стоял во главе всего имамата города. Мечеть была настолько переполнена, что едва ли можно было разглядеть каменный пол шириной с дюйм. Халиф снова поработал, и в очень хорошем смысле. Наш восторженный Баш Назрани не мог бы говорить за 'Мира лучше, чем Баш Ислами сейчас говорил за него, и когда церемония закончилась, все эти мусульмане вышли из мечети на улицы и переулки города, чтобы вознести хвалу возвращению Правителя.



Вечером в назначенный час высокий духовный сановник ислама вернулся к 'Миру вместе со своими двумя спутниками и согласился вернуться в свою тюрьму. 'Мир, улыбаясь, кивнул ему и сказал:



— Отныне ты будешь всего лишь моим личный пленником, но для других ты свободен. Ты будешь сопровождать меня в поле и в битве, чтобы я не остался без твоего совета, когда бы он мне ни понадобился. Таким образом ты будешь связан со мной, пока не докажешь мне, что я не достоин и не стою твоего совета. Тогда я освобожу тебя. Во имя Аллаха, иди домой и поговори со мной завтра утром. Ты должен помочь мне вернуть к закону и порядку тех, кого соблазнил «Пантера».



Я не буду описывать эффект, который произвело это неожиданное решение на того, кому оно было адресовано. Баш Ислами был отвоеван навсегда.




Когда Джирбани прибыл со своими Уссулами и Чобанами, и устроил военное праздничное шествие, он поселился во дворце в качестве гостя 'Мира, того, кто собирался победить его. Он еще не знал Арда. Вот почему была предпринята поездка по городу, едва не превратившаяся в триумфальное шествие, если бы мы старательно не уклонялись от растущего энтузиазма. Вечером был дан царский пир, куда были приглашены все выдающиеся Уссулы, Чобаны и Ардистанцы, заслужившие это привилегию.


Потом Джирбани за полчаса до сна зашел ко мне в комнату. Мы подытожили события, естественно, особо отметив «Город мертвых».



— Прошлой ночью на озере Маха-лама мне приснился необычный сон, — сказал он, — Или это был не сон, а видение? Не знаю. Я видел свою мать.
— Где? — спросил я.
— В лунном луче.
— В лунном луче? Значит, там, на открытом месте? Я думаю, тебе привиделось во сне!
— Не снаружи, а в моей комнате. Ты знаешь узкие, похожие на бойницы окна в стенах. Их проемы изнутри направлены вниз. Луна стояла на небе не полная, а всего на четверть. Но эта четверть ярко светила. Она послала два своих самых ясных луча через два оконных проема. Они упали мне прямо в лицо. Они разбудили меня ото сна. Уже собираясь повернуться, чтобы увернуться от них, я почувствовал как меня коснулся тонкий, восхитительный аромат, как приветствие счастливого времени. Я знал его. Это цветочный аромат душистой Сафсаф (Араб. — Плакучая ива. — Прим. перевод.), любимый аромат моей покойной матери. Пока я думал о ней, она предстала совершенно внезапно предо мною, вдруг, между двумя лучами, не ярко, а так странно и таинственно освещенная, будто души усопших, когда они поднимаются из могилы, чтобы то, во что они верили в земной темноте, найти в небесном свете.

— Мой сын, мой сын, мой дорогой любимый сын! — прошептала она между лунными лучами. Потом она ушла, исчезла. Но через несколько мгновений я почувствовал губы. Она наклонилась ко мне. Она поцеловала меня, сначала в лоб, потом у рта.
— Мама, моя мама! — воскликнул я, вставая, чтобы протянуть руку и обнять ее. Но я схватил воздух, ничто. Раздался крик, сдавленный, едва слышный крик. Что-то слегка всколыхнулось в двух лунных лучах. Мне показалось, что я слышу тихие, совсем тихие, быстро удаляющиеся шаги. Затем видение прошло, и … я продолжил спать.
— Это тоже было во сне, когда ты ее позвал? —  спросил я.
— Нет. Это была реальность, —  ответил он.
— Как она была одета?
— В белое, просто в белое.
— Твоя комната оставалась открытой?
— Да. Я не стал задвигать камень, чтобы не пропустить раннюю побудку. Никогда еще мне не снился такой сон, настолько явственный, что, когда я проснулся рано утром, мне казалось, что сладкий аромат цветов ивы все еще витает над моей постелью. Я даже задаюсь вопросом, может, это был не сон, а реальность.




Реальность ли это была или сон, я, наверное, мог бы сказать ему, но  остерегся это делать. Покинув его, она прошла мимо меня и была замечена мной. Стремление хотя бы раз прикоснуться к своему сыну перевесило осторожность, обязательную для нее в любом случае. Где она сейчас находилась? Она осталась там же? Этот вопрос требовал ответа, но я отверг его, потому что у меня не было ни права, ни уважительной причины заниматься им или даже пожелать его разрешить. Мое молчание не доставило мне труда, потому что он отвлекся от этой темы и перешел к другим предметам. Одним из основных моментов, о которых он упомянул, были посты, я бы даже сказал почтовые посты, установленные им от земли Уссулов до Арда. Они размещались на расстоянии двух часов езды друг от друга и обеспечивали связь с домом, которую, учитывая  обстоятельства можно было бы охарактеризовать как очень быструю и безопасную. Само собой разумеется, что эта связь с Ардом продолжалась и севернее, в соответствии с нашим продвижением дальше.



На следующий день Джирбани выехал со своими войсками, чтобы добраться до центра расположения. 'Мир пробыл три дня, а с ним Халиф и я, он не хотел расставаться с нами. Нас это устраивало. Поскольку все нити сосредоточились в его руках, нам было лучше всего держаться вместе с ним в курсе последних событий.
В течение этих трех дней из армии дважды поступали важные сообщения. Один раз от Джирбани, а другой раз от Шеха эль-Беледа пришло сообщение, что перехвачены гонцы, отправленные «Пантерой» к Баш Ислами в Ард. Конечно, эти два гонца были доставлены к нам, и я опять услышал от них совершенно особые сведения. Первый должен был доложить, что «Пантера» благополучно прибыл в свое войско и в Шималистан, где содержание войск не доставляло ему никакого беспокойства. Однако позже, когда он выйдет оттуда и  проникнет в высокогорную страну, совершенно сухую, и потому почти не дающую травы, ему придется полагаться на точность поставок, о чем он договаривался с Баш Ислами. Второй посланник должен был сказать последнему, что разведчиками установлено, что 'Мир Джиннистана с его войсками в черных доспехах уже прошел через Джебель-Аллах и не желает связываться с ним, «Пантерой», но спешит на помощь старому 'Миру из Ардистана. Но это не беда, а даже выгода для нового полка, ведь в кратчайшие сроки они сумеют завоевать доверие и признательность всего Ардистана благодаря быстрой и энергичной победе над Джиннистаном. У 'Мира из Джиннистана только кавалерия, и притом самая легкая из всех, что только можно вообразить. Ардистан же, напротив, имеет превосходство в тяжелых войсках, особенно в артиллерии, которую достаточно лишь развернуть, чтобы сдержать сомнительных всадников Джиннистана и просто разгромить их. Они немедленно оттеснят врага к подножию Джебеля и полностью уничтожат его там.



После этой новости я поинтересовался у 'Мира об этой важной горе, я о ней читал у Мары Дуриме, но не знал подробностей. Он ответил:


— Джебель-Аллах — самый южный из вулканов Джиннистана, но он относится к ним только геологически, а не политически, потому что находится не в Джиннистане, а на границе Эль-Хадда и Ардистана. С незапамятных времен не помнили ни одного его извержения, но в этом году он будет светиться, однако мирным светом. Он светится тремя языками пламени, создающими тихий, интенсивный свет, но без следов дыма или пепла. В прежние времена, когда в русле главной Реки нашей страны еще была вода, он был покрыт лесом до самой середины, а дальше — зелеными лужками с красивыми ивами. Но теперь он лишен растительности, как и вся страна вокруг. Он образует мощный единый массив скал, однако, там, где раньше заканчивался лес, он  разделяется на три вершины, каждая из которых имеет наверху кратер, теперь ярко сияющий. Эти три вершины называют Отцом, Матерью и Сыном. Сын — посередине между ними. Наверх ведет широкая тропа. Выше, там, где разделяется гора, разделяется и этот путь. Он образует правый и левый пути. Первый проходит между Отцом и Сыном, а другой — между Матерью и Сыном. За спиной Сына они воссоединяются, образуя большую широкую плиту или плато, с которого можно спуститься в первую низкую долину Эль-Хадда. На этой плите могут разместиться многие, многие тысячи человек. Говорят, что в седой древности там, наверху, проводились богослужения и светились три купола. Дорога оттуда в долину тоже широкая, но все равно опасная. По обе стороны зияют ущелья и пропасти, и для любого, кто бросится туда, нет спасения. Говорят, что Джебель-Аллах никогда не давал пепла и шлаков, а всегда только чистый, мирный свет. Но через большие промежутки времени и в определенное время, когда грязь других вулканов оседала и на него, и там накапливалась, он тогда гневается, встряхивается, погружается в свои тверди и выбрасывает кипящую воду, чтобы освободиться от загрязнения. Что ты скажешь об этой сказке, Эфенди?
— Что это далеко не сказка. Во всяком случае, в этом есть более глубокий, гораздо более глубокий смысл, чем кажется.
— Даже утверждают, — продолжал он, — что из Ардистана через Джебель Аллах добраться до Эль-Хадда и Джиннистана могут только хорошие люди. Если какой-нибудь злодей осмелится совершить переход хитростью или силой, то он обязательно погибнет. Либо исчезнет в безднах приграничной области, либо утонет в потоках водопадов Эль-Хадда.
— Я слышал о них. Они спускаются из Джиннистана?
— Да. Они самые большие из всех, что есть на Земле. Они спускаются с высот Джиннистана и образуют огромное озеро неизвестной  глубины. На этом озере находится замок Шех-эль-Беледа из Эль-Хадда; но еще ни одному человеку, не принадлежащему Эль-Хадду, не разрешалось входить в него. Если все это так, как рассказывают, то «Пантера»  может остерегаться Джебель-Аллаха!



Вот что я узнал об этом месте за это время. Затем, когда мы отправились догонять опередивших нас Усулов и Чобанов, навстречу нам вышел третий гонец, от князя Халима, сообщивший нам, что «Пантера»  спешно идет на север и, кажется, воображает, что преследует войска Джиннистана, идущие впереди, хотя на самом деле в их намерение входило заманить его за собой в этом направлении.



И когда мы достигли лагеря Джирбани, то есть нашего центра, они только что арестовали другого посланника «Пантеры», который должен был доложить Баш Ислами в Ард, что они собираются пересечь Джебель-Аллах и войти в Эль-Хадд, чтобы наказать Шеха эль-Беледа, который, как говорили, был в союзе с 'Миром Джиннистана против нового 'Мира Ардистана. Для этого, однако, необходимы значительные последующие поставки продовольствия, которые Баш Ислами должен добыть как можно быстрее.




Вечером того же дня, то есть после нашего прибытия в наш центр, командиры двух крыльев собрались у нас, чтобы поприветствовать 'Мира и посоветоваться с ним в армии, хотя обсуждать, собственно, было нечего. Потому что «Пантера» совершенно бессмысленно шел навстречу своей гибели, и нам нужно было только следовать за ним, чтобы достичь нашей цели самым простым путем. Он мчался прямо вперед, как ослепленный, не делая ни малейшей попытки уклониться вправо или влево. Поэтому его быстро настигли два наших крыла, так что Абд эль-Фадль и Шех эль-Белед встретились со «всадниками в черных доспехах» 'Мира Джиннистана еще до того, как «Пантера»  догадался, что происходило у него за спиной и что мы его преследовали.



Во время этой беседы с двумя упомянутыми союзниками мы узнали, что не только описанный выше «широкий» путь ведет к Джебелю Аллаху наверх и обратно за его пределы. Были еще два других пути, но они были известны только посвященным; они хранились в секрете. В то время как «широкий» путь, разделившись наверху, проходил между Отцом и Сыном, Матерью и Сыном, то есть окружал Сына с обеих сторон, два тайных пути шли по внешней стороне Отца и Матери в Эль-Хадд, так что все три вершины располагались между ними. Они находились выше фактических троп, поэтому с них можно было смотреть и наблюдать. На этих двух скрытых тропах, которые не могли быть обнаружены даже внизу теми, кто не знал их, наши армейские фланги должны были следовать за «Пантерой», в то время как центр должен был оставаться и продвигаться по «широкому» пути. Для легкой кавалерии всадников эти боковые тропы были еще вполне проходимы, но не для тяжелых грузов и транспортных средств или, возможно, даже для пушек. А что касается «одетых в черные доспехи»  войск 'Мира Джиннистана, о ком сообщал «Пантера», то даже издали они выглядели вооруженными и защищенными из-за таких же кожаных костюмов с ремнями, что и у всадников с копьями Халима и Эль-Хадда, только не натурального или синего, а черного цвета. Для цели, которую они преследовали, а именно: подготовить поражение врага, или, выражаясь иначе, заманить его, этот темный цвет был наиболее подходящим.



Итак, кампания началась. Она проходила намного легче и быстрее, чем мы думали. Как уже было сказано, «Пантере» не приходило в голову повернуть налево по старому течению или направо по оживленному нагорью, но он мчался всегда прямо, а мы за ним. Все это было настолько естественно и в нашу пользу, что я почти перестал заниматься непосредственно военными делами, но обратил свое внимание на другие, более близкие к моей личности вещи. Низвержение мятежника стало для меня второстепенным. Этот человек не обладал ни малейшим даром выполнять ту роль, на которую, по его мнению, он был способен в своем самовозвеличивании. Мое внимание было занято трижды. А именно, во-первых, угрозами природы, через которую нас вел марш. Во-вторых, странными людьми, к кем я находился. И в-третьих, глубокой связью вещей, которую я осознавал во всем происходящем в этой природе и с этими людьми. За это время более чем когда-либо,  я научился осознавать, как легко любому, у кого есть добрая воля и открытые глаза, увидеть  высшую жизни в образе низшей жизни. То, что человек насилия должен возвыситься до благородного человека — один из моих идеалов. Прежде всего, это означает преодоление в нас низменного, животного. Тысячи людей жалуются, что это так сложно. Они правы, и все же не правы. Поищите «черные доспехи» 'Мира Джиннистана, умеющих заманить зверя в нас, «Пантеру», к Джебель-Аллаху. Молитесь, чтобы рыцари Эль-Хадда и Халима разбудили в нас мятежника и погнали его вперед, преследуя его и не давая ему покоя до тех пор, пока, говоря военным языком, он не будет полностью отрезан от своей оперативной базы и тогда ему останется только одно — погибнуть самому по себе. Кто нашел правильный путь, встретив такие вспомогательные войска, то есть путь к Богу, будет легко покончить с «Пантерой».



После нескольких дней дневных маршей мы уже миновали, собственно, Ардистан и проезжали через Шималистан. Путь, пройденный «Пантерой», обозначался запустением. Жители разбежались направо и налево как после снегоочистителя,  расталкивающего массы в обе стороны за собой. Там их нашли наши фланги, успокоили и убедили вернуться домой. Перед нами война, за нами сразу снова мир.



Шималистан непрерывно поднимается в северном направлении. Когда-то он был необычайно плодороден; но когда Река, образующая его западную границу, потеряла свою воду, он в течение столетий пришел в запустение, и только в его восточной части остались несколько значительных водоемов, орошавших через сети своих протоков Шималистан и Ардистан, а затем более мелкие — Джунубистан, и теряющиеся в пустыне Чобанов. «Пантера» прошел через эту восточную часть страны, сея вокруг нее ужас. Затем наш приезд принес обратное,  а именно радость. Нам не составило труда осуществить это. Потребовалось только объявить, что в Реке снова появилась вода, и мы были вознаграждены благодарными возгласами.



По мере нашего продвижения край нашего левого крыла продолжал касаться Реки.  Отсюда мы знали, что новая прибывающая  вода не исчезает, а, наоборот, изо дня в день прибывает и поднимается. В результате теперь наши посты связи, идущие до Уссулии, были перенесены с предыдущей линии на Реку, что чрезвычайно облегчило их обслуживание и помогло создать, я бы сказал, «Речную службу» разведки, ставшей для нас большим преимуществом. ой выгодой.



Теперь мы явно приближались к горам, которые раньше мы привыкли видеть сияющими издалека. Они возвышались перед нами как гигантские воины, один выше, шире и массивнее другого. Мы уже могли видеть, что все они были покрыты лесом, и  тем больше, чем дальше от нашей границы. Это подтверждало часто слышанное утверждение, что в Джиннистане невозможно найти бесплодное место. Но чем ближе они стояли к границе, тем меньше становилось на них растительности, пока на взгляд самый близкий, а именно Джебель-Аллах, больше не нес ни единой травинки и ни одного стебля. По крайней мере, на обращенной к нам стороне, о чем я, как вы скоро увидите, обязан добавить особо.


До сих пор мы тщательно остерегались, чтобы «Пантера» узнал, что его преследуют. Это облегчалось для нас тем, что у него не было арьергарда. Он не считал необходимым обеспечивать свою безопасность в обратном направлении. Но теперь все изменилось. Образовался арьергард, но не для защиты армии, а по другим причинам. Это были больные и недовольные. Стала ощущаться нехватка. Провиант закончился. А вода была только в отдельных, разбросанных повсюду лужах в некогда высохших и совершенно заиленных водотоках, где теперь внезапно начинала снова проявляться влага после многовековой засухи. «Пантера» вынужденно искал такие места. В результате мы не смогли избежать столкновения с такими  искателями, с отставшими мародерами и недовольными, стремящимся сбежать из армии. Но мы остерегались схватить этих людей и взять их к нам или даже принять их. Поступить так значило бы не что иное, как освободить его от них, чтобы обременить ими нас. Нет, мы просто отгоняли их обратно к нему, чтобы добавить ему горя и страданий. Правда, благодаря этому он узнал, что за ним идут войска, преследующие его, но для нас наступило время, когда ему это вообще-то уже нужно было узнать. Это был эпизод, хотя и предвиденный, но не запланированный. А именно, когда случилось неоднократно отгонять к нему беглецов и хворых, мы увидели, как появились три всадника с белым флагом на копье у среднего. Он остановился у наших крайних форпостов и выразил желание, чтобы его привели к Верховному командующему нашей армией. Его обезоружили, а затем отправили к нам с двух другими всадниками Чобанов. Я не хотел, чтобы меня узнали, потому что не в наших интересах было, чтобы «Пантера» тотчас узнал правду. Поэтому решили, что я один должен принять парламентария и поговорить с ним. Вот как это произошло. 'Мир не хотел, чтобы его узнали,  потому что не в наших интересах было, чтобы «Пантера» немедленно узнал правду. Поэтому было решено, что я один должен принять парламентария и поговорить с ним. Вот как это произошло. Я отделился и позволил подвести его ко мне. Он был довольно пожилым, крепким, полноватым человеком с бородой, чье лицо не внушало особого доверия. Приблизившись ко мне, он бросил на меня острый взгляд, коротко поздоровался и спросил:



— Кто ты такой? Я никогда не видел тебя раньше!
— Я тоже никогда тебя не видел, но все же не спрашиваю, кто ты. — ответил я. — Слезай!

На самом деле мы не путешествовали, а разбили лагерь, поэтому я не был верхом.




— Почему я не должен оставаться в седле? — спросил он.
— Потому что мне не нравится, когда со мной разговаривают сверху вниз. Тебе обещали безопасность?
— Да. Что ты будешь делать, если я не спущусь?
— Я бы просто пристрелил тебя, если бы тебе не обещали свободу и безопасность твоей жизни. А так я буду просто стрелять в твою лошадь. Итак, ты спускаешься добровольно или нет?



Тогда он медленно спустился вниз, бормоча проклятия, и сказал:



— Мне нужно знать, что за люди осмеливаются здесь вот так за нами…
— Молчи! — прервал я его. — Здесь не у кого спрашивать, кроме меня! По крайней мере, тебе! Кто тебя послал?
— Новый 'Мир Ардистана.
— Это неправда!
— Ого! Хочешь сказать, что я лгу?
— Да. Новый 'Мир Ардистана с нами, но не с вами. Может быть, ты имеешь в виду так называемого «Пантеру», второго принца Чобанов?
— Да.
— Мятежник! Так знай же, что он пропал и вы все вместе с ним! Возможно, он понравился вам, но не христианам; поэтому они подарили стране другого 'Мира, что было с ликованием подтверждено всем Ардом и Ардистаном. Этот настоящий 'Мир Ардистана бросился за Пантерой, чтобы сразить его.



Мужчина посмотрел мне в лицо неуверенными, бегающими глазами и спросил:



— Это правда?
— Ого! Неужели ты хочешь сказать, что я лгу? — ответил я его собственными словами.
— Так отведи меня к нему! — пожелал он. — Прошу переговоров с вашим Верховным главнокомандующим!
— Тебе незачем просить. Он поручил мне поговорить с тобой. Если тебя это не устраивает, немедленно возвращайся к лошади, чтобы я позволил тебе вернуться туда, откуда ты пришел!



Возможно, он остерегся этак поступить. Он представлял себе это иначе, чем сейчас. И он сказал себе, что теперь его задача узнать как можно больше, чтобы сообщить потом об этом «Пантере». Но он, несомненно, не смог бы достичь этой цели, если бы сохранил нынешний тон. Теперь он вежливо попросил:


— Прости, господин! Если бы ты сказал мне кто ты, я бы вряд ли дал тебе повод для такого обращения!
— Тогда будь скромнее и будь краток! Что говорит нам  «Пантера»?
— Что он хочет говорить с командующим этой армией.
— Когда?
— Немедленно!
— Где?
— В своем шатре.
— То есть наш командующий должен прийти к нему? В ваш лагерь?
— Да.
— К такому лжецу и предателю? И бегать за ним? Нет, нет! Переговоры  могут быть предоставлены «Пантере» но только из милости и по милосердию, ни по какой другой причине. Вообще-то он должен был прийти сюда, в наш лагерь, но он из тех людей, которые настолько пьяны, что с ними нельзя общаться в палатке, а только на свежем воздухе.  Поэтому этот разговор должен состояться ровно на полпути между нашим и вашим лагерями. Наш 'Мир придет безоружным и приведет пятьдесят невооруженных товарищей верхом на конях, и «Пантере» будет позволено сделать то же самое. Если у него или у кого-нибудь из его людей увидят хотя бы одно оружие, его ждет страшная расплата. Передай ему, что да, я предупреждаю тебя и его! Сейчас середина между утром и полуднем. Ровно через три часа после полудня наш 'Мир будет на месте. Если «Пантера» не явится, 'Мир немедленно возвращается, и судьбу, уготованную вам, уже не остановить ни на мгновение. А теперь садись снова верхом и следуй за мной! Я укажу тебе место, где должен появиться «Пантера».
—  Так ты хочешь, чтобы я ушел? — спросил он.
— Да, — ответил я.
— Но у меня еще так много нужно спросить!
— Прекрати! Здесь нет мальчиков, чтобы их расспрашивать сколько угодно. Так что поднимайся и поезжай!




Я отправился в ближайшую часть к Чобанам и велел мне дать одну из их лошадей. От моего скакуна пришлось отказаться, потому что если бы парламентер описал «Пантере» этого коня, то он сразу бы распознал, с кем разговаривал первый. Я поехал с ним и двумя его спутниками не в направлении выбранного мной места, а в объезд, и таким образом они  получили максимально впечатляющую картину нашей силы и расстановки сил. Они видели Уссулов и Чобанов, они видели далеко идущие на восток и запад цепи всадников Эль-Хадда и Халима. Этого было пока достаточно. Затем, когда мы достигли подходящей точки  для запланированной встречи, чтобы найти ее снова, ему пришлось вонзить свое копье мира в землю. Как только он это сделал, оба Чобана ускакали. Естественно, они остерегались произносить при нем мое имя. Я вернулся к 'Миру, где находились Джирбани с Халифом. Когда я сообщил им, кем был этот человек и какое задание он теперь получил, 'Мир сказал мне:



— Я с радостью соглашаюсь со всем, что ты сделал и определил. «Пантера» явится,  но мне противно показывать этому человеку свое лицо.
— Ты и не должен это делать, — ответил я.
— Кто же еще?
— Халиф.
— Я? — воскликнул маленький Хаджи, сделав движение, как будто его наэлектризовали. — Что ты имеешь в виду, Эфенди?
— Ты поедешь на восхитительном белом жеребце 'Мира, примешь «Пантеру» или поприветствуешь его по-своему и скажешь ему, что ты был избран правителем Ардистана и принял эту честь. Затем ты потребуешь, чтобы он немедленно сдался тебе.



Тут Халиф вскочил со своего места, сделал движение, как будто хотел подняться в воздух обеими ногами, но овладел собой и воскликнул:



— Слава Богу! Мне уже захотелось от радости сделать блестящий прыжок своими возликовавшими ногами, но я вовремя вспомнил, что 'Миру Ардистана, до кого ты меня возвысил, это не подобает. Благодарю Тебя, Эфенди, благодарю от всего сердца! Теперь я наконец-то снова могу заниматься тем, что мне подобает и нравится моей душе. Я буду играть доверенную мне роль так, что твоя похвала мне никогда не закончится. Если у кого-нибудь из вас есть желание в связи с тем , что я должен сказать «Пантере», то прошу сообщить мне, я с радостью его исполню!




ГЛАВА 17


— То, что ты должен сказать, нельзя определить заранее, — объяснил я ему. — Следовало бы сначала узнать, что предпримет «Пантера». Ты знаешь нашу ситуацию и наши намерения. «Пантера» не проницательный, а легковозбудимый неосторожный человек; но на твою сообразительность, я думаю, мы можем положиться.


Он одобрительным жестом принял эту похвалу, но 'Мир спросил меня:


— К чему эта шутка? Разве у всех нас нет причин быть серьезными?
— Есть шутки, что диктуются только серьезностью, — ответил я. — Я давно уже не считаю «Пантеру» человеком, к которому можно относиться серьезно. Лишь из-за того, что этого своенравного экстравагантного клоуна настолько переоценили и приняли за совершенно другую личность, кем он не являлся на самом деле, Баш Ислами отнесся к нему как к тому, за кого его принимали. Для нас стало бы не честью, а непростительной ошибкой вступить с ним в настоящие, серьезные переговоры. К нему следует относиться просто как к Ходже из Хорасана. Должно быть, когда мы закончим с ним, он почувствует, что даже не понял в чем дело. И он может считать правильным только то, что полезно не для него, а для нас.
— Ты прав, полностью прав, — признался он. — Наш Халиф может сыграть эту роль. Тогда «Пантера» меня не увидит. Но быть рядом с ним и слышать его я все же хочу!
— Я тоже, — сказал Джирбани.
— И я тоже, —  согласился я. — Итак, мы присоединимся к пятидесяти спутникам Хаджи.
— Тогда «Пантера» увидит и узнает нас, — возразил Джирбани.
— Он увидит нас, но не узнает, — объяснил я. — В багаже всадников с копьями, как я заметил, есть запасные костюмы любого размера. Нас четыре человека. Двое оденутся как всадники с копьями Эль-Хадда, а двое — как всадники с копьями Халима. Мы закроем лица такими же синими мужскими платками, как Шех эль-Белед, будет невозможно разглядеть наши лица.
— Почему четыре человека? —  спросил 'Мир. — Нас, кроме нашего Хаджи Халефа Омара, всего трое!
— Еще Баш Ислами.
— Зачем?
— Потому что, считаю, ему будет полезно  узнать своего любимца и союзника таким, каким он является на самом деле. Я отнюдь не считаю невозможным, чтобы Баш Ислами все еще сохранил остаток старого доверия, что, однако, было бы быстро устранено таким образом.
— Даже в этом отношении ты прав. Итак, будем действовать так, как ты предложил. Давайте немедленно оседлаем коней, чтобы получить костюмы!



'Мир поехал с Баш Ислами за багажом Халима, я с Джирбани за багажом Эль-Хадда. Нам потребовалось довольно много времени, чтобы найти костюм, соответствующий облику моего спутника, но все же посчастливилось его обнаружить. Один для себя я легко нашел. Затем, когда мы вернулись в свой лагерь, появился снова парламентарий «Пантеры», чтобы добиться некоторых изменений в моих соглашениях с ним. Я отверг его предложения. Затем он вернулся еще раз, чтобы преодолеть некоторые несогласия, но потерпел ту же неудачу. Поняв, что от меня добиться ничего нельзя, он, наконец, пришел к окончательному решению, что «Пантера» приедет именно как я определил.


К двум часам по европейскому времени мы переоделись. 'Мир и Баш Ислами в синий, Джирбани и я в костюмы всадников с копьями натурального цвета. Лица покрыли синими платками. Лошадей мы тоже взяли у всадников с копьями, чтобы не узнали наших. Халиф получил великолепное облачение 'Мира. Он нарядился самым изысканным образом, разумеется, в одолженную одежду, и надел на себя тюрбан, как у вождей некоторых курдских племен, имеющий в диаметре почти два локтя. У него также была вуаль. Она была белого цвета и по нижнему краю украшена бахромой с чередованием синего и красного, скорее всего, из гарема какого-нибудь мусульманина из Ардистана.


Около трех часов мы выехали. Впереди ехал Халиф. С ним нас было четверо. За нами ехали сорок шесть Уссулов и Чобанов.



Когда мы достигли того места, где торчало копье, «Пантера» со своим сопровождением уже был там. Он сидел один. Его люди образовали за ним полукруг. Халиф не был бы Халифом, если бы сделал свое прибытие максимально коротким и простым. Он объяснил нам, чего хотел, и мы поступили по его воле. Мы подъехали галопом, развернулись, как бы намереваясь сбить противников, но все же остановили наших лошадей в последний момент и повторили эту атаку еще дважды только затем, чтобы Халиф сел напротив «Пантеры» на расстоянии  пяти шагов. Справа от него расположились 'Мир с Баш Ислами, слева я с Джирбани. Позади нас наши спутники образовали полукруг того же диаметра, что и противоположный.



Какое-то время все молчали. Два главных человека даже не поздоровались. В этих отношении мой Халиф был уникален. Ему даже в голову не пришло произнести слово первому. Он бы молчал до завтрашнего утра и, возможно, даже дольше только для того, чтобы дать отпор своему оппоненту не быть таким опрометчивым и болтливым. Но это длилось не так уж долго. «Пантера» был слишком нетерпелив, чтобы ждать даже пять минут. Не прошло и половины этого времени, как он торопливо воскликнул:


— Сколько должно длиться молчание? Давайте же начнем! Я — 'Мир Ардистана.


Халиф молчал.


— Ты слышал? — спросил «Пантера». —  Я — 'Мир Ардистана.



Халиф по-прежнему оставался нем.


— Ты глухой? — продолжил его собеседник. — Я сказал тебе, что я — 'Мир Ардистана!



Наконец Халиф медленно, очень медленно встряхнул своим огромным тюрбаном, так же медленно поднял руки вверх и заговорил:



— О, Аллах, Аллах, доколе будут существовать люди, неспособные молчать, но настолько спешащие распространить свою болтовню по всему миру, что сходят с ума. Я только что прибыл из Арда, столицы Ардистана, со своими 163 000 пехотинцами, 290 000 всадниками и 385 000 пушками и гаубицами прямиком из Арда, столицы Ардистана, чтобы разгромить жалкого лжеца, мошенника и мятежника. Там меня выбрали 'Миром Ардистана. Меня возвели на трон с короной, скипетром и саблей и сделали единственным правителем империи, и вот теперь передо мной сидит эта лягушка и квакает мне в уши, что 'Мир Ардистана не я, а он!



Когда Халиф начал говорить, «Пантера»  остановился, потому что Хаджи не потрудился изменить свой голос. Но теперь первый провел рукой по поясу, в котором, впрочем, теперь уже не было оружия, и спросил:


— Кого ты имеешь в виду под лягушкой?
— Тебя! — ответил Халиф очень спокойно и очень искренне.



Тогда «Пантера» подскочил, протянул к нему сжатые кулаки и закричал:



— Собака! Радуйся, что мы без оружия. Потому что, если бы это было не так, я бы пристрелил тебя, как грязного шакала или мерзкую гиену. Ты вообще мне противен. У тебя облик и голос знакомого мне человека, глупейшего из всех глупцов на земле и самого тупого. Берегись! Иначе с тобой все будет то же, что с ним!
— А как у него дела? — спросил Халиф.
— Я запер его. Он умирает от голода и жажды. Он предан тысячам мук. Неужели ты хочешь той же участи, что постигла его?
— Да, однако, я этого хочу! Меня не может постичь никакая судьба, кроме своей. И я так же доволен этой его и моей судьбой, как и он. Потому что, во-первых, он вовсе не выглядит таким голодным и измученным жаждой, как ты думаешь, а во-вторых, он превратился в 'Мира Ардистана и покажет тебе, кто ты и что ты. Вот, посмотри сюда!



Он приподнял платок и закинул его назад поверх тюрбана, освободив лицо. «Пантера» собрался было снова сесть, но тут же снова вскочил и воскликнул:



— Хаддедин, проклятый, девять раз проклятый Хадд…




Он остановился на полуслове. Ужас, охвативший его, не позволил ему говорить дальше. Он медленно, медленно, как тот, кто приходит в себя, опустился на землю, понурил голову, сложил руки перед лицом и замолчал. Халиф не посочувствовал таким глубоким,  внутренним, сильным эмоциям, он повернулся к нам и сказал:



— Разве я был неправ, когда назвал его лягушкой? Он то быстро подпрыгивает, то стремительно падает, то быстро раздувается и снова стремительно сдувается. Да еще хватает при этом дерзости называть себя 'Миром Ардистана!



Я молча махнул ему рукой, тогда он перестал говорить. «Пантера» сделал вид, что вообще не слышал слов Хаджи. Возможно, они действительно прошли мимо его внутреннего слуха, не будучи услышанными. Но через некоторое время он опустил руки, поднял голову, посмотрел на нас, одного за другим, а затем задержал свой взгляд на Хаджи Халифе. Лицо его побледнело, это было видно, несмотря на загар. Но его ужас прошел, преодоленный полностью. Движения заметно изменились. Они постепенно стали вкрадчивыми, определенно и действительно похожими на пантеру. А потом, когда он заговорил, в его голосе уже не осталось ни малейшего следа волнения, но такое жуткое самообладание, что мне показалось, что он лишь потому так глубоко уходил в себя, чтобы затем еще сильнее и смертоноснее наброситься на нас.



— Хаддедин жив! — сказал он. — Дурак, мошенник! А раз жив он, живы и другие! Они сбежали! 'Миру выпало нечеловеческое счастье! Он снова  вернулся в Ард! Они объединились с Джирбани! Я вижу это по этим всадникам, принадлежащим не старой Уссульской гвардии в Арде, а войскам Джирбани. Итак, этот последний тоже сбежал из «Города мертвых»! Вероятно, с помощью того мерзкого человека из Джерманистана, кого я раздавлю двумя руками, так… так… так!



Он потер кулаки друг о друга, чтобы объяснить нам то, что сказал. Затем продолжил:



— Значит, пришел и 'Мир, старый 'Мир! 'Мир Джиннистана сжалился над ним и послал ему помощь! Тьфу! И Шех эль-Белед из Эль-Хадда присоединился к нему! Точно так же и князь Халима…
— Чью дочь ты хотел взять в жены, — быстро напомнил Халиф.
— Откуда ты это знаешь? — напустился на него «Пантера».
— Прочитал твое письмо, — ответил Хаджи.
— Какое письмо?
— Которое ты послал Абд эль-Фадлю через своего Полковника.
— Лжец! Князь Халима никогда бы не дал тебе прочитать такие письма!
— Неужели ты хочешь отрицать? — крикнули с другой стороны Халифа, оттуда, где сидел Баш Ислами, который не смог сдержать своего гнева.
— Ты кто? О чем ты здесь говоришь? — спросил «Пантера».
— Кто я? Посмотри сюда! Мы все прочитали твое письмо, мы все! Я тоже, я, я!




Он убрал покров со своего лица, но это отнюдь не возымело ожидаемого успеха. «Пантера» на мгновение растерялся, но только на мгновение, а затем воскликнул с глумливым смехом:


— Какие же вы глупцы! Жалкие, ничтожные глупцы, да будьте вы кем хотите! В театр захотели поиграть со мной, в театр! Безумный Хаддедин должен был изображать 'Мира, правителя! Это показывает, какое нелепое у вас представление о человеке, чьей задачей стало поддерживать порядок в Ардистане! Ха-ха-ха!


Он рассмеялся во всю глотку, и, поскольку он повернулся к своим товарищам, они тоже засмеялись. Затем он продолжил:


— Да, театр, обман и мошенничество! Мы действительно поверили, что видим перед собой всадников с копьями Эль-Хадда и Халима. Да мы даже подумали, что ваши платки на лицах означали «клятву Джиннистана». Но теперь этот старик, возомнивший себя отцом будущей императрицы, выдал ваш маскарад, я знаю, о чем я. Я попал в этот маскарад, но ненадолго, он будет намного короче, чем вы думаете.



Он снова поднялся со своего места, скрестил руки на груди, чтобы придать себе импозантную позу полководца, а затем обратился с вопросом к Халифу:



— Значит, ты  — 'Мир Ардистана?
— Да, — ответил тот.
— Прекрасно! Поскольку я утверждаю то же самое о себе, то один из нас должен пасть, либо ты, либо я. Ты понимаешь это, не так ли?
— Итак, битва? — быстро спросил Халиф.
— Да.
— Между тобой и мной?
— Да.
— Я готов! Сейчас, тотчас же! Давай возьмем с собой оружие! Или будем только на кулаках? Меня это тоже устраивает!



Маленькому Хаджи и в голову не приходило бояться. Он знал, что во всех отношениях он ровня «Пантере». Напротив, его привело в восторг то, что он может сразиться  с этим человеком в прямом официальном поединке. Но тот так же быстро опомнился:



— Нет не так! Мне даже в голову не приходит подобным образом бороться с таким человеком как ты. Если ты действительно являешься 'Миром, то там стоит твое войско, а здесь — мое. Я имею в виду битву между двумя армиями, а не между мной и тобой. С гномами не воюю! Я призываю тебя к битве завтрашним утром. Она начнется с его наступлением. Согласен?



При этом вопросе он бросил на Хаджи крайне презрительный взгляд. Тот ответил не сразу. Его так оскорбило упоминание о его малом росте, что он не сразу нашел слова, которые показались бы ему достаточно сильными. Кроме того, его внимание, как и наше, отвлекло внезапное потемнение неба, хотя мы не видели ни облачка под солнцем. В то же мгновение поднялся резкий ветер, не имевший, казалось, никакого определенного направления, и разгонявший песок и пыль во все стороны.




— К лошадям! — закричал я. — Срочно к лошадям! Быстро берите их за уздцы и крепко держите! Разделите их, чтобы они не поранили друг друга! Кажется, начинается землетрясение!



Наши люди тут же вскочили и поступили, как я сказал; спутники «Пантеры» остались на своих местах. Он издевательски рассмеялся и воскликнул:




— Землетрясение! Да уж, если притворщикам и трусам предлагают битву, настоящую битву, они не пойдут на нее, сделав вид, что земля собирается сотрястись! Позор вам, тройной позор, позор!



Теперь, после этого еще большего оскорбления, Халиф хотел тронуться с места, но его окликнул настоящий 'Мир:


— Прошу тебя, молчи! Было произнесено слово «битва», это меняет все, что мы решили и чего хотели. Отныне я говорю лично сам!



Он открыл лицо, подошел к «Пантере» и спросил:


— Ты это серьезно? Ты готов к битве?



Собеседник отступил на несколько шагов. Знал он или нет кто мы такие, но в этот момент он пришел в ужас. Мы с остальными тоже сняли покровы с лиц, чтобы он увидел, кто мы такие.



— Все сбежали, все! —  прорычал он.


Он отступил еще на несколько шагов, посмотрел на нас полным ненависти взглядом, сжался как кошка, готовящаяся к прыжку, а потом обратился к 'Миру со словами:



— Ты скажешь мне правду, если я спрошу тебя?

— Люди моего рода не лгут, — гордо ответил Правитель.



В этот момент раздался гром. То ли под землей, то ли над землей, неизвестно.


— Действительно ли всадники Эль-Хадда с вами? — спросил «Пантера».
—  Да, — ответил 'Мир.
— Сколько их?
— Сосчитай в бою!
— А всадники с копьями Халима?
— Да.
— У вас есть вода для стольких?
— Для гораздо большего числа!
— Да проклянет вас Аллах! Но неужели вы хотите победить меня голодом и, прежде всего, жаждой?
— Да.
— Я отрезан от всего питания! У меня нет воды! Я должен страдать, точно так же, как я хотел, чтобы вы терпели голод и жажду в «Городе мертвых».
— Да, — ответил 'Мир.
— Завтра?
— Да.
— Где?
— Там же, где мы встретились с тобой.



Снова прогремел гром. Это прозвучало так, как будто он был не только наверху, но и под землей. Лошади наших противников начали фыркать и беспокойно ржать. Тогда «Пантера»  указал на север с устремленными ввысь тремя вершинами  Джебель-Аллаха, и продолжил:



— Эта решающая битва между тобой и мной состоится  там, у подножия Джебель-Аллаха. Завтра утром на заре. Согласен?
— Да.




И тут, как молния, под нами раздался тонкий, резкий звук, как если бы по  поверхности льда, где стоят, резко пошла трещина, повсюду затрещало под нами, и в то же время это было так, будто мы стояли на качелях, которые вот-вот начнут двигаться. Лошади испугались еще больше.


— Значит, договорились! — продолжил «Пантера» свою речь. — Завтра утром, как только станет достаточно светло, чтобы отличить друга от врага, —  и с издевкой добавил, — надеюсь, что вы явитесь! Потому что, предполагаю, с вашей стороны было бы не очень героически пытаться победить меня голодом и жаждой. Пусть решает не ваша вода, а меч.
— Нет, ни вода, ни меч, ни ты, ни я не должны решать, но Всевышний! — воскликнул 'Мир.
— Всевышний? Кто?
— Бог!
— Бог! — засмеялся «Пантера». Это был такой пренебрежительный смех. — Только люди пятого или даже шестого сорта полагаются на того, кого они называют Богом, Аллахом или другими подобными именами. Но я, новый 'Мир Ардистана, никак не могу опуститься до такого уровня. Мне не нужна эта помощь, которой желают только слабые и неспособные. Я побеждаю сам, своей силой, а не …



Он остановился. Он не смог закончить начатую фразу. В этот миг раздался грохот, как будто небо и земля должны были погибнуть, и последняя начала дрожать. «Пантера» рухнул на землю. Ему хотелось поскорее подняться, но за этим последовали еще несколько толчков земли, продолжающие сбивать его с ног. Лошади его отряда громко заржали от ужаса и помчались. Его люди закричали и побежали за ними. Затем и закричал и он:


—  Вперед, вперед! Вот же шайтан! Всем собраться вместе! Вперед, только вперед!



Большими прыжками он бросился вслед за убегающими, но уже не падая, потому что толчки прекратились и больше не повторялись. Его лошади быстро скрылись за горизонтом. Что касается наших, то не все они вели себя одинаково.  Белые кони копьеносцев не дрогнули. Они на своей родине привыкли к ненадежности так называемой «твердой земли». Толстым коням Уссулов помогла их природная флегматичность, во всяком случае, они легко и быстро  преодолели свой шок. Они просто остановились и только удивленно озирались вокруг, ища причину этого шума, но не позволили ему вывести их из себя. Белый конь 'Мира был поистине благородным животным. Хотя подземные толчки вызвали у него ужас, добрые слова Халифа и 'Мира, вместе бросившихся к нему, удержали его и успокоили. Но лошади Чобанов вели себя иначе, их приходилось удерживать изо всех сил, они били копытами вокруг себя во все стороны. Поэтому хорошо, что в результате моего совета их сразу разделили и поставили подальше друг от друга, чтобы они не могли поранить других. Похожим образом вели себя лошади нашего лагеря и всего нашего отряда. Серые Эль-Хадда и Халима оставались спокойными, первобытная конница Уссулов тоже. Сир и Ассиль Бен Ри пришли в ярость. Они, правда, взъерошили гривы и сделали несколько прыжков, но не оторвались друг от друга. Но лошадям Чобанов потребовалось немало хлопот и труда, чтобы устранить беспорядок, вызванный их страхом. Но еще хуже, как мы узнали позже, обстояло в армии «Пантеры». Там возникла совершенно неописуемая неразбериха с разными травмами лошадей и людей. Я могу пропустить сейчас это, потому что позже у меня будет возможность рассказать нечто похожее.



Так же быстро, как наступило затмение неба, так оно и прошло. Едва мы увидели, как со всех ног умчался «Пантера», небо снова стало чистым и ясным, и солнце осветило нас по-прежнему. Подземные толчки повлияли не только на «Пантеру» и его людей, но и на нас самих и на наше настроение, но, конечно, иным образом, чем на него. Мы все почувствовали, что на нашей стороне стоит Всевышний, Невидимый, желавший показать нам через землетрясение на Земле, что полагаться следует только на Него и Его помощь, но не на человеческие планы. Как быстро мое намерение поиронизировать над «Пантерой» рухнуло! И как быстро 'Миру пришлось отказаться от своего намерения не выдавать себя! Теперь мы, только что желавшие «разыграть», стояли и смотрели друг на друга. Чего мы достигли?




— Эфенди, я никогда больше не буду изображать 'Мира, — сказал Халиф. — Я сделал свое дело настолько чудовищно плохо, что даже земля задрожала подо мной от гнева! Я останусь Шейхом Хаддединов из племени Шамар. Тот, кто выдает себя за нечто большее, чем он есть и на что способен, у того земля уходит из-под ног, а я не хотел бы пережить подобное снова! «Пантера» предложил нам битву, совсем как великим героям прошлого.  Так что впоследствии мы сможем рассказать о «Битве при Джебеле-Аллаха». А ты веришь, что он сдержит слово?
— Нет, — ответил я.
— Нет? У него есть причины для этого?
— Очень веские.
— Не ошибаешься ли ты в этом? Он вынужден сражаться с нами. Ему придется умереть от жажды, если не получит воды. А ее он может получить только от нас. Он сам так сказал.
— Как раз потому, что он так сказал, я в это не верю. Здесь есть вода, и совсем недалеко отсюда.
— Где?
— Прямо за пределами Джебеля-Аллаха. Все эти горы, которые кажутся нам голыми, даже Джебель-Аллаха, таковы только на юге, то есть в той стороне, где влияние  Ардистана могло бы иметь наиболее разрушительное действие. Я читал об этом в книгах Мары Дуриме, а также слышал из ее собственных уст. В ущельях за Джебелем-Аллаха есть проточная вода, просто она не может попасть сюда на эту высохшую и изнуренную землю. Я бы удивился, если бы «Пантера» не знал этого так же хорошо или даже лучше меня, чужеземца.
— Он знает, — подтвердил Баш Ислами. — Я сам говорил с ним об этом и обратил на это его внимание.
— Значит, он захочет туда попасть! Сначала просто добраться до воды, чтобы спасти себе жизнь. Но также и по другим очень веским причинам. Он считает, что армия 'Мира Джиннистана убегает от него. Он должен пойти за ними, чтобы расправиться с ними. Он знает, что всадники Эль-Хадда и Халима с нами, поэтому считает, что их страна лишена защитников, думает, что может завладеть ею одним быстрым ударом.
— Верно, совершенно верно! — согласился со мной Джирбани. — Если он получит Эль-Хадд, то угнездится в нем, а мы, остановившись здесь на безлесном Джебеле-Аллаха, не сможем туда перебраться. Потому что единственный путь, по его мнению, ведущий к нему, он займет с гарнизоном и артиллерией. Вот почему он специально и обстоятельно интересовался, с нами ли всадники с копьями. Кроме того, я считаю, что он говорил о битве лишь для того, чтобы избежать ее. Вернемся в лагерь, и пусть приедут Шех эль-Белед и Абд эль-Фадль для совета!




Это предложение было выполнено. Двое упомянутых прибыли ближе к вечеру. Когда мы посоветовались с ними, оказалось, что они придерживаются того же мнения, что и мы с Джирбани. Мы обсудили с ними все до мельчайших подробностей, а затем, когда они снова ушли, каждый из нас уже знал как вести себя во всех вероятных случаях.


Землетрясение оставило во мне совершенно странное чувство. Представьте себе полый, легкий резиновый мяч, покачивающийся на мягко движущейся воде с сидящей на нем мухой и чувствующей его качание, потому что находится на нем. Думая о шаре как о Земле, я был мухой. У меня было ощущение, будто в любой момент что-то подо мной может перевернуться и лопнуть. И, что характерно, моему маленькому Хаджи все показалось точно таким же, как и мне. Он пришел, чтобы описать это мне.



— Берегись, Эфенди, — сказал он, — здесь в Джебеле что-то происходит, мы что-то переживаем! И если «Пантера» прилагает все усилия, чтобы перехитрить нас и убежать от нас, то есть Тот, Кого он не перехитрит и от Кого не убежит. Этого владыку не провести и не высмеять. Независимо от того, имел ли «Пантера»  серьезные или коварные намерения в отношении «Битвы при Джебеле-Аллаха», он осмелился вызвать ее и получит ее, хотя и по-другому, совсем не так, как он думает!


Как будто что-то пророческое было в этих словах Хаджи. С этого момента события подошли к апогею, словно Провидение, стоящее намного выше всякого человеческого суждения, решило: «Пантера» вызвал битву, пусть он ее получит!




Представьте себе расстановку двух армий, стоящих напротив друг друга на границе Эль-Хадда. Эту границу образовывала высокая скалистая горная цепь, идущая с востока на запад, и, за исключением Джебель-Аллаха, полностью непреодолимая. Отсутствовали  другие тропы или любые пути, кроме уже описанных мной широкого пути, разделяющегося наверху, и двух тайных троп по внешним сторонам Джебеля, скрыто поднимающихся и вновь незаметно спускающихся с другой стороны гор. Внизу у подножия Джебель-Аллаха до сегодняшнего утра располагались «черные доспехи» 'Мира Джиннистана, но они отступили за гору, когда увидели приближающееся войско «Пантеры». Теперь, когда солнце почти завершило свою дневную дугу, это войско находилось на том же месте, хотя и с меньшими интервалами, тесно прижатое друг к другу, поэтому из этого уже можно было заключить, что «Пантера»  намеревался совершить переход через границу. Благодаря такому направлению за широким перевалом он полностью освободил стороны Джебель-Аллаха на расстояние в несколько часов езды, так что нашим двум крыльям стало легко охватить его полностью. Мы продвигались по этим двум сторонам, хотя и медленно, но неуклонно и незаметно, по-прежнему воздерживаясь от какого-либо движения в центре, потому что там за нами наблюдали. Середина нашего состава была на достаточном удалении от врага; но наши заставы, разумеется, находились гораздо ближе к нему. Края двух наших крыльев достигали подножия горы с горными тропами, на которые они опирались. Таким образом, «Пантера» был окружен на юге нашими полукругами, а на севере горным хребтом, и для временного бегства ему оставалась только одна брешь, образованная перевалом Джебель-Аллаха. Там всадники Эль-Хадда и Халима вступили в контакт с «Черными доспехами» 'Мира Джиннистана, и этот контакт поддерживался таким образом,  что даже когда последний отступил перед «Пантерой», мы узнавали обо всем, что там происходило, с помощью сообщений. Таким образом, все попытки врага скрыть от нас то, что он делал, были сорваны.




Вскоре после того, как стемнело, к нам явился посланец «Пантеры» с запиской со словами: «Приглашение к битве при Джебеле-Аллаха». И вслед за сообщением этого человека со стороны наших всадников на копьях пришло сообщение, что враг принимает все меры, чтобы в темноте совершить переход через перевал; «Черные доспехи» не помешали бы ему подняться на плато. Но стоило ли оставлять его там внизу, еще только выясняли. Через два часа снова явился посыльный, он снова принес записку с точно такими же словами. «Пантера», вероятно, даже не знал, как по-детски он поступил. Причины его такой выходки были ясны. Во-первых, нам не следовало даже догадываться о том, что он намерен ускользнуть от нас. Во-вторых, он хотел узнать через своих посланцев, найдут ли все еще они нас на том же самом месте или, может, мы тоже в движении. И он заранее с нетерпением ждал возможности, если мы позволим ему обмануть нас, хорошенько посмеяться над нами.




В течение двух часов прибыли еще два гонца с совершенно такой же запиской. Но точно также поступали и другие сообщения со стороны Эль-Хадда и Халима. Мы узнали, что переход начался.  «Пантера»  выслал вперед значительный отряд кавалерии, чтобы узнать о характере пути, а затем, получив хорошие результаты, сразу же отправил за собой артиллерию. Ему пришло в голову сначала отвести их в безопасное место и занять перевал таким образом, чтобы всего несколькими выстрелами можно было легко отразить натиск с нашей стороны. Затем туда последовали другие части войск, причем в такой спешке, что, когда он послал к нам своего последнего гонца, переброску его лагеря можно было считать завершенной. Этот гонец выехал последним вслед за ушедшей ранее армией.



Это было, по европейскому подсчету времени, между двумя и тремя часами ночи. Мы все еще располагались там  же, где размещались днем. Нам даже не пришло в голову предпринять что-то в темноте из того, что мы могли бы делать гораздо безопаснее и лучше при дневном свете. Но была и вторая причина вести себя осторожно и выжидательно. Эта причина заключалась не в военной ситуации, в которой мы оказались, а в окружающей нас природе.


Теперь у нас была убывающая луна, приближающаяся к новолунию. Эта «последняя четверть» на небе была ясной и светлой к моменту наступления вечера, даже звезды настолько легко различались, что их можно было сосчитать до определенного момента. Все постепенно менялось. Звезды исчезли, вернее, они все еще находились там, но их уже нельзя было различить, они сливались друг с другом. Луна тоже расплылась, теряя резкость своих очертаний. Эта расплывчатость усилилась до такой степени, что к полуночи ее уже не было видно, хотя можно было сказать, где она.



Лошади Чобанов начали беспокоиться. Людей тоже охватило весьма своеобразное чувство беззащитности. Воздух стал совсем другим, чем прежде. Не то чтобы нам стало трудно дышать, нет, но казалось, что вместе с воздухом мы одновременно вдыхаем душевный трепет, нежелающий отступать и увеличивающийся с каждым часом. Мы, как уже было сказано, теперь находились в районе вулканов, чьи извержения мы раньше наблюдали издали. Во время всего нашего пути сюда из земли Уссулов каждый вечер можно было видеть их мерцание и сияние, то более, то менее отчетливое, и в любом случае, впечатляющее. Все последователи древней саги о Реке и Мире, с кем мы беседовали, считали, что нынешний год был хорошо известным сотым годом, когда открывается Рай, и его архангельский вопрос звучит над Землей всего человечества. За это время часто, очень часто нам казалось, что земля трясется, но тихо и, я бы сказал, пробно или робко, и усиления этого вообще не наблюдалось. В последнее время на место этих тихих, одиночных попыток пришло уже описанное состояние того плавания, качания и парения, при котором возникало ощущение, будто под ногами что-то либо переворачивается, либо растрескивается. И в этот вечер мы были настолько поглощены этим предчувствием, что психологический результат мне хотелось бы описать как стеснение, если не страх.




Также сегодня мы видели поднимающееся из-за гор зарево, особенно на дальних высотах Джиннистана. Ближайшие казались бездействующими. Совершенно необычно вел себя самый ближний к нам, то есть Джебель-Аллаха. Его средняя вершина, то есть «Сын», неподвижно, безмолвно и черно вздымался к небу, словно мертвый, жесткий и застывший, недоступный и далекий для живительных земных недр. Но двое других, «Отец» и «Мать», дышали, но не полно и энергично, а как в приступе болезни, как бы задыхаясь. Это началось с тихого  переката. Если вытянуться и приложить ухо к земле, то можно было расслышать его отчетливей. Сначала я принял его за перекатывание пушечных колес, но вскоре заметил, что это никак не связано с движением орудий. За этим перекатом со стороны одного из двух конусов последовал выдох, пронесшийся по воздуху как дуновение страха, со свистом вырывающийся из гортани умирающего. Это сопровождалось сумеречным сиянием, поднимающимся со свистом из  упомянутого кратера. Перекатывание час от часу становилось громче и слышнее, даже ощутимее. Словно внутри Земли собирались силы, желая вырваться на свободу, но пока не могли.  Такой точки зрения придерживались все, кто был рядом. Но я склонялся к тому, что эти силы направлены на освобождение не через «Отца» или «Мать», то есть через правую или левую вершину, а через «Сына», то есть средний конус. Правда, я не мог этого доказать, просто чувствовал.




Примерно в три часа по европейскому времени прибыл всадник. Услышав его, мы предположили, что это снова посланник. Но это был не кто иной, как сам Шех эль-Белед. Значит, что-то важное. Спешившись с коня, он первым делом спросил, не случилось ли с нами чего-нибудь. Мы показали ему записки, присланные нам «Пантерой». Он прочел их.



— Как неосторожно! Богохульник! —  сказал он тогда. — Неужели он до сих пор еще не понял, что человек держит свое слово? Обычный смертный, переживший  двенадцатую часть из дюжины или шестидесятую долю шока, может позволить себе думать, что сказанное им не имеет значения, но тот, кто осмеливается сосредоточится на последствиях, должен осознавать прежде всего, что каждое слово, произнесенное им, весит тысячу центнеров ответственности перед Богом, и будет лежать у ног Судьи до тех пор, пока не будет искуплено своей внутренней истиной, т. е. действием. Даже «Пантера» почувствует вес своих слов. За то, что он обещал словами, он должен заплатить делами. Если он обещал нам «Битву при Джебеле-Аллаха», то он предоставит ее нам обязательно! Нам или Тому, за Кого мы все боремся, и против Кого он восстает! Именно поэтому я и пришел к вам сейчас в эту ужасную великую ночь истины. Я хочу быть с вами. Мои всадники привыкли к таким ночам и таким истинам. Но вы содрогнетесь, когда Предвечный встанет на место смертного и будут действовать законы Неба, потому что законов земли недостаточно для установления справедливости.
— Что ты хочешь сказать? — спросил 'Мир. — Ты намекаешь на необычное!
— Я хочу сказать, что Джебель-Аллаха завершит действие, начатое «Пантерой».
—  Какое действие? И когда?
— Сейчас? Сегодня ночью! Как только начнется утро. Так сказал «Пантера».
— И все же я тебя не понимаю!
— Грядет извержение Джебель-Аллаха. Посмотрите на него и послушайте, как он действует у вас под ногами! Для вас это странно, но я знаю это. Я знаю каждую из этих дивных гор не только по названию, но и по характеру, нраву и темпераменту. Прежде всего я знаю Джебель-Аллаха. «Отец»  дышит, и  «Мать» дышит, хотя и тяжело, но все же они дышат. Их нечего бояться. Но посмотрите на «Сына». Он поднял руку и указал на высоту, о которой говорил. Земля звенела и дрожала, будто катились медные колесницы, гремя под нами, задевая друг друга своими металлическими оружием; резкий ветер вдруг засвистел вокруг нас, и в следующее мгновение из кратеров и «Отца», и «Матери» поднялся раскаленный сноп, и при этом зазвучал скрежет, словно бы от миллиардов напильников по стали и железу. Шех эль-Белед стоял перед нами в развевающемся плаще и развевающейся вуали, подняв руку к горе, в свете пылающих кратеров являя нам существо, неизвестно, земное еще или уже неземное. Его лицо было сокрыто; мы не могли его видеть; но в его голосе звучала глубокая, святая серьезность, живущая в нем и захватывающая и нас.




— Вы видели и слышали это? — спросил он. — Чувствуете ли вы ветер, холод, рвущийся к теплу с непреодолимой силой? Таким образом, в Своей грозной проповеднической природе Бог показывает нам прообразы того, что должно произойти в жизни и душе народов и отдельных людей, чтобы исполнилась воля Небес! Я знаю «Сына» и его путь. Уже начинает действовать сила под его ногами. Вскоре наступит момент, когда все купола, сейчас светящиеся, вспыхнут, как бы в одном дуновении. Это Его время! Тогда Он и начнет! Он, Благословенный, Кто собирает воды Джиннистана под своим троном, чтобы направить их глубоко под землю к ангелам «Города мертвых» и ущелью Чатара.
— Отсюда пришла вода, спасшая нас? — спросил я.
— Да, отсюда, от Джебель-Аллаха, — ответил он.
— И ты уверен, что мы ожидаем извержения этой горы?
— Да.
— Сегодня? Сейчас?
— Может быть, уже через несколько минут.



Халиф в ужасе воскликнул:



— Тогда «Пантера» пропадет со всем своим войском! Да будет милостив Аллах к нему и к ним, и к нам тоже! Мы должны пойти, чтобы спасти их!
— Да, мы должны спасти, или по крайней мере предупредить! —  согласился я. — Наши две лошади самые быстрые. Мы тот час же поедем вместе…
— Стоп! Никаких глупостей! — прервал меня Шех эль-Белед, а Джирбани крепко обнял Хаджи, уже собравшегося в путь, не дожидаясь меня. — Уже слишком поздно. Вы бы поехали только на собственную погибель. Вы это чувствуете? Теперь больше уже ни один человек не может ехать по тем горам!



Земля задрожала под нами. Тем не менее, Халиф завил:


— Но я все равно поеду! Сихди, помоги мне! Я хочу ехать. Хочу поехать!



Он боролся с Джирбани, удерживавшего его со всей своей огромной силой.


— Отпусти его! — попросил я. — Мы должны поехать, мы должны подняться, чтобы предупредить! Это человеческий долг!
— Человеческий долг? — переспросил он. — Сахиб, я уважаю и люблю тебя, но здесь я должен с тобой поспорить, здесь ты слаб и близорук. Когда Бог берет суд в Свои руки, действительно ли долг человека — противостоять Ему и спасти виновного?
— Не все виноваты из тех, кому сейчас грозит гибель, — вмешался я.
— Все виноваты, все! — заявил он. — Вспомните о «Городе мертвых» Пантеры, о встрече с верной гибелью, а так оно и есть; я остаюсь здесь!




Он отпустил Халифа и шагнул в сторону Шех эль-Беледа. Тот пожал ему руку, притянул ближе к себе и позвал:


— Как это верно! Как мне нравится тебя слышать, все верно! Никогда любовь к людям не должна превращаться в слабость сердца. Чем благороднее человек мыслит, тем он непримиримее против всего пагубного и подлого. Берегитесь, берегитесь! Это приближается! Уже начинают гаснуть самые высокие вершины!



Он не отпускал руку Джирбани, которую держал. Они стояли рядом в совершенно одинаковых одеждах, потому что в силу обстоятельств еще не сбросили облачения всадников с копьями Эль-Хадда. Шех эль-Белед был по сложению чуть менее высоким и чуть менее широким, чем Джирбани, и все же казалось, что эти двое были родственными не только своим мыслями, но и физически. У меня не было времени продолжать развивать эту мысль, да и не было уже времени даже на то, чтобы вместе с Халифом осуществить свое намерение предупредить врагов, ибо теперь стало очевидно, что Шех эль-Белед совершенно верно сказал, что для этого уже слишком поздно, слишком поздно. Голос сердца должен был умолкнуть, потому что заговорили другие голоса, противостоять которым наши слабые человеческие голоса и голоса сердца противостоять не могли.



Колонны, купола и зубцы до сих пор непрерывно светились с севера; теперь они гасли, одна за другой. Там, наверху, стало темно. Ветер, поднявшийся ранее, снова затих. Глубокая, зловещая тишина воцарилась вокруг.



— В безопасности ли Чобаны со своими лошадьми? — спросил Шех эль-Белед.
— Да, —  ответил 'Мир. Я отдал строгие указания, и они будут им следовать. Слышите! Что это?



Вдалеке прогремел выстрел.



— Пушка! — воскликнул Джирбани, наполовину вопросительно, наполовину удивленно.



Снова мы услышали выстрел, еще один и еще один. Тогда Шех эль-Белед, внимательно прислушавшись к ночи, повернулся к нам со словами:



— Да, это пушки! Триумфальные выстрелы «Пантеры», «Черные доспехи» 'Мира Джиннистана, предупредили меня с форпоста. А именно, когда конный отряд «Пантеры» поднялся на гору, чтобы подготовить путь для следовавшей артиллерии, черные медленно отступили назад, чтобы видеть и слышать как можно больше. Это намерение им хорошо удалось. Они услышали множество громких возгласов, в том числе речи и короткие разговоры. Так, было слышно, что «Пантера»  отдал приказ, чтобы как только отступление удастся, произвести тридцать пушечных выстрелов.
— С какой целью? — спросил 'Мир.
— Вероятно, посмеяться над нами, — ответил Халиф.
— Или заставить нас поверить, что они все еще внизу и начинается битва. Итак, чтобы сбить нас с толку, — пришел к выводу Джирбани.
— Правильно, — согласился Шех эль-Белед. — Этот момент приходится на время рассвета, определенного для начала боя. И те, кого подслушали, ясно выразили это и посмеялись над тем, как мы обманемся этими выстрелами и подумаем, что битва началась. Пусть мы сделаем глупости, а после устыдимся и расстроимся. Этот человек глуп! Трижды по десять раз глупец! Ни здесь, внизу, ни там, наверху, нет никого, кто позволил бы ему ввести себя в заблуждение, он скоро об этом узнает! Теперь давайте замолчим, пока не прогремят тридцать выстрелов! Не думаю, что тогда нам нужно отвечать!



Пока мы ждали, там, наверху над Джиннистаном совсем стемнело. Небо над нами стало свинцового цвета. Оно выглядело таким тяжелым, таким грузным, будто собиралось рухнуть. Но теперь оно становилось все темнее и темнее. Вскоре этот мрак сделался таким густым, что его можно было назвать только чернотой. Я держал руку перед глазами на расстоянии примерно двадцати сантиметров и не мог ее видеть. Это было неестественно. Кони, мой и Халифа, тихо ржали. Тем самым они умоляли пустить их к нам. Мы выполнили их желание и забрали их. Тогда они улеглись рядом с нами и в последующие страшные часы, доверившись своим хозяевам, лежали так спокойно, что потребовалось лишь дружеское слово или ласка, чтобы успокоить, если их одолевал страх.



Как только эти драгоценные, незаменимые животные оказались у нас в безопасности, разразилась катастрофа.  Иными словами, самонадеянно повторенный «Призыв к битве при Джебель-Аллаха» вступил в стадию своих последствий. Гулкий раскат донесся издалека, не быстро, а медленно, как приближение некой продуманной судьбы. Он прошел через нас. Это было похоже на то, будто гигантская черепаха длиной в милю ползла под нашими ногами. Она подняла нас, когда добралась до нас, толкая свое безжалостное твердое тело дальше вперед, а затем оставила нас позади. Я чувствовал это очень ясно, потому что, когда пришла эта сокрушительная земная волна, я быстро лег рядом с моим Сиром, чтобы дать ему почувствовать, что ему нечего бояться. Халиф сделал то же самое со своим Ассилем Бен Ри. 'Мир и Баш Ислами пали ниц. Но Шех эль-Белед стоял прямо, все еще держа за руку Джирбани, и кричал:



— Вы все еще слышите выстрелы? Нет! Они внезапно прекратились, хотя еще не было полных тридцати. Когда говорит Тот, Чей голос мы сейчас слышим, все остальные должны молчать. Этого одного первого удара было достаточно, чтобы уничтожить артиллерию «Пантеры», а возможно, и все его войско. Слышите, как грохочет и падает?



Несмотря на огромное расстояние, на котором мы находились, мы услышали звук отрывающихся, падающих и рушащихся кусков скал. Тогда как будто тысячи животных и человеческих голосов соединились в один великий, ужасный предсмертный крик, который поднялся прямо в небо и таким образом коснулся нас только самыми внешними своими вибрациями.



— Ужасно, ужасно! — воскликнул 'Мир. — Они мертвы, все мертвы! Они…



То, что он хотел сказать дальше, было поглощено таким сильным грохотом, что казалось, будто он полностью разорвал, разрушил и уничтожил мое внутреннее ухо. Я уже несколько минут не мог слышать. Я видел, что Шех эль-Белед указал на гору и что-то сказал, но не понял. Этот взрыв вырвался из глубины кратера «Сына». Но обломки, которые там были, не вылетели наружу, а разбились и укатились внутрь. Это чувствовалось. Затем будто та гигантская черепаха развернулась и вернулась. Она снова приблизилась к нам и снова поползла под нами, только в противоположном направлении, а именно по направлению к горам. То, что она не раздавила и не задавила раньше, теперь должно было быть потеряно; воистину, так и было. Последовал удар, как бы гигантский кулак ударил во внутреннюю часть земной коры, так что все, что было на ней, должно было рухнуть, и в следующее мгновение что-то, не ужасное и ужасающее, о, нет, но что-то такое неописуемо прекрасное поднялось из кратера «Сына», ни в одном языке нет слов для описания этого.



Это произошло так быстро и так внезапно, прямо перед нашими глазами, а мы даже не заметили, как оно появилось и развивалось. Это  напоминало яркий безупречно отточенный бокал, наполненный переливающимся сверху жемчужным шампанским. Внизу это стекло имело диаметр, может быть, всего двадцать, а наверху — сто метров, и показывало высоту, которую даже невозможно было определить. Шампанское, пенившееся в этом хрустальном сосуде, было светло-золотистым внизу, затем светло-серебристым, потом очень ярко-зеленым, а на самом верху бесконечно тонко окрашенным в синий цвет. Эти разные цвета имели металлический блеск. Они не были резко разграничены друг с другом, но постепенно переходили друг в друга и казались настолько родственными, что золото иногда достигало до самого верха, а синий иногда до самого низа. Переливающаяся пена имела цвет персикового цветка, сквозь нее проносились золотисто-серебряные вспышки и искры. Представьте себе окружающую на нас ночь, абсолютную тьму которой я назвал «чернотой», и посреди этой тьмы, я хочу сказать почти  неземное явление этой фонтанирующей чаши, объединившей в себе все свойства и эффекты чудесного! Пена, венчавшая ее, не стекала. Она не спускалась вниз. Было видно, что она испаряется. Вспышки и искры уносили ее в ночь со всех сторон, даже сюда к нам. Мы чувствовали ее. Она была теплой. Она обрушилась на нас как бесконечно мелкий и бесконечно тихий дождь. Он окутал нас пеленой, постепенно сгущавшейся, пока она совсем не скрыла его от нас. Явление, самое великолепное из всех земных, что я когда-либо видел, исчезло, не будучи уничтоженным на наших глазах, и прекратилось.



— Вода, вода, он, «Сын», дарует драгоценную долгожданную воду! — воскликнул Шех эль-Белед. — И то, что он дает нам, он не отнимет это у нас. Мы можем сохранить ее!


Я слышал эти слова; так что, слава Богу, я не оглох! Шех продолжал:


— Для нас это будет благословением; но врагу это принесло погибель. Здесь тепло; но у них было жарко, обжигающе жарко. Кто хотел бы быть на его месте и с ним…




Его прервал раскат грома,  раскат настоящего грома, а не что-то вроде подземного раската. Молнии вздрагивали. Последовали новые удары грома. Влажная завеса, окутывавшая нас, уплотнила свои капли, превратив их в водопад. Начался дождь, но гром и молния не прекращались. Была гроза. Подумать только, гроза, здесь, где за много веков ни разу не бывало дождя! Это было что-то настолько здесь редкое, что напугало лошадей больше, чем прежде напугало их землетрясение. Мы слышали, как позади нас шумели в лагере и старались их успокоить изо всех сил. Но с кое-кем это не получилось. Они вырвались. Они побежали в нашу сторону. Они подбежали к нам и пронеслись мимо нас. Один из них даже пробежал между нами. Он не ржал и не фыркал, а ревел, выл и вопил, по крайней мере, так же громко, как гремел гром, и, прорвавшись сквозь нашу линию, уронил 'Мира вместе с Башем Ислами.




ГЛАВА 18

— Машаллах! — удивился Халиф. — Ты видел эту лошадь, Эфенди?
— Да, но не четко, — ответил я.
— Это было огромное животное!
— Лошадь Уссулов, да.
— Самая толстая из всех, виденных до сих пор! А этот голос! Этот рев, вой и слоновьи трубы! Мы же, наверное, узнали! Или нет?
— Хм!
— Утверждаю, что этот конь был не кем иным, как нашим Смихом, восхитительным увальнем! Что ты на это скажешь?
— Однако это был его голос. Но как Смих мог добраться сюда на Джебель-Аллах из своего родного дома, из отечества всех первобытных лошадей?
— Кто может знать, что там произошло или что происходит. … О, Аллах, помоги!




Он оборвал этот вопль ужаса, потому что теперь последовала целый ряд молний и раскатов грома один за другим так быстро, как если бы это был только один. И вот теперь произошло то, что часто случается и дома в немецком отечестве после таких сильных разрядов: едва эти световые и звуковые явления прошли, как дождь прекратился одним махом. На это у него ушло не больше двух минут. Но вот влажная завеса исчезла, и Джебель-Аллах снова свободно предстал взгляду со всеми своими окрестностями, но не как прежде с потемневшим небом при свете луны и звезд, а в сиянии зари, снисходящей на головы «Отца», «Матери» и «Сына» и медленно опускающейся на них, чтобы затем обнять и нас.



У каждого из нас на губах было восклицание облегчения и восхищения. Перед нашими глазами открывалось прекрасное, да неповторимо красивое утро. Оба, горный хребет и равнина, которым было суждено стать полем битвы, лежали перед нами как бы совершенно без изменений. Все горные вершины сияли в мирном свете воскресшего дня. Никаких следов вулканических углей, никаких следов  поднимающегося дыма или летящего пепла! Также казалось, не произошло ничего ни на Джебеле-Аллах, ни рядом с ним. Как будто все просто приснилось. Но пока эта умиротворяющая картина разворачивалась перед нами под последними могучими раскатами грома, те же молнии и гром лошадям сбили с толку лошадей нашего лагеря еще больше, чем представлялось нам в темноте.  Многие вырвались на свободу. Они бегали повсюду, фыркали, ржали, били вокруг копытами, то резко останавливались в оторопи, то продолжали быстрый бесцельный бег. Их начали ловить. Хуже всех вел себя упитанный гигантский конь, сбивший с ног 'Мира и Баш Ислами. Последний мощный разряд грома прервал его бег. Он развернулся от ужаса и теперь двинулся снова на нас, завывая и вопя еще громче, чем прежде.



— Сихди, вот он возвращается! — крикнул Халиф. — Не позволяй сбить и себя! Парень вне себя от страха. В высшей степени…
— Точно как Смих! —  перебил я его. — Это он, действительно он!
— Ты имеешь в виду?
— Да, это он! Я узнал его!
— Allah, w' Allah! Как он сюда попал?
— Это потом! Главное, как мы его остановим!
— Как всегда. Он знает твой голос. И он тоже тебя видит. Он же не ослепнет от страха!



Я раскинул руки и встал прямо на пути приближающегося колосса.


— Смих, Смих, Смих! — крикнул я. И «Смих, Смих!»  — тоже взревел Халиф.
— Не ты, не ты! — приказал я тому. — Он должен слышать только мой голос! Смих, Смих! Смих, Смих!




Конь подошел ко мне. Он увидел меня, но он также не увидел меня. Он меня не узнал. Я был одет по-другому. Я был одет в кожаный костюм Эль-Хадда. Мне пришлось отскочить в сторону, чтобы не быть сбитым. Но когда толстяк увидел мои глаза, и то, как громко, как и он сам, я заорал «Смих, Смих!», то это наконец подействовало. Хотя он не мог остановиться так быстро, как хотел, но он ударил по дуге, а затем, все более замедляя шаг, снова подошел ко мне. Он остановился на расстоянии десяти или двенадцати шагов от меня, чтобы внимательно меня рассмотреть.



— Смих, мой дорогой Смих! — сказал я, подходя к нему с протянутыми руками.



Тут он вздрогнул и узнал меня. Он поднял голову как можно выше, раскрыл пасть и заголосил во всю глотку так, что все вокруг затрепетало. Потом он в два или три прыжка настиг меня, ткнулся носом, погладил лицо широко высунутым языком, а затем сделал самое забавное из того, что мог сделать этот бесформенный колоссальный бегемот, а именно, он радостно стал прыгать вокруг меня, как маленькая болонка, радующаяся возвращению своей хозяйки, беспрестанно виляя, сворачивая и разворачивая свой хвостик, словно собираясь завязать его в узел.



Все мы, стоящие рядом, разразились громким смехом. Смих так обрадовался этому, что удвоил свои прыжки, превратив наш смех в хохот. 'Мир тоже рассмеялся.


— Это же та лошадь-носорог, что сбила нас с ног! — сказал он. — Вы, кажется, знакомы. Чья она?
— Это верховая лошадь нашего друга Амина, шейха Уссулов, — ответил я.
— Кто же на нем ездит здесь, в войске?
— Воистину, никто. Конь — его любимец, которого он не предоставит никому другому. Где увалень Смих, там же обязательно и его хозяин.
— Амин здесь? Я ничего об этом не знаю!
— Я тоже, как и мы все. Но скоро мы узнаем, что стало причиной неожиданного появления этой лошади. Смотри! Там едут два всадника! Я думаю, что это князь Халим со своей дочерью.



Да, это были они, Абд эль-Фадль с Мерхаме. Они скакали галопом с востока ясным утром, так что очень быстро приближались к нам, оба в своих синих кожаных одеждах и легких, развевающихся позади плащах. На своих белоснежных конях, словно парящие над землей, они представлялись нам вестниками из другого мира. Их щеки раскраснелись, глаза засияли, когда они добрались до нас и спешились.


— Это была «Битва при Джебеле-Аллаха», где нас собирались обмануть, — сказал Абд эль-Фадль. — Иллюзия стала истиной. Некто занял наше место, Тот,кого не обманешь. Теперь все миновало. Пушки сброшены в ущелья и в пропасти, и кто не успел убежать, лежат задавленными камнями или разбитыми в пропастях. Но из Джебель-Аллаха теперь бьют теплые целебные источники, и у ног «Сына» бежит с горы новорожденный поток, чтобы орошать и благословлять пустынную степь. Так наказывает Высшая Справедливость! И в то же время благость Небес превращает наказание в благодеяние и любящую помощь.



— Только ли милосердие небес делает это? — спросила Мерхаме. — Не доброта ли людей также? Меня зовут Мерхаме, Милосердие, и я хочу не только, чтобы меня так называли, но и быть им. Я обращаюсь к тебе, 'Мир Ардистана, а также к тебе, 'Мир Джинни …  — она остановилась посередине этого слова, чтобы быстро исправить его, — к тебе, Шех эль-Белед из Эль-Хадда. Поле битвы этого ночного боя как раз проходит прямо через границу ваших территорий. Итак, я должна обратиться к вам обоим с просьбой: достаточно строгости, теперь должны  действовать доброта, человечность, милосердие. Подари мне и моему отцу страждущих, раненых! Войска Халима привыкли не только бить, но и исцелять, не только низвергать, но и восстанавливать. Позвольте нам привести вас к месту опустошения, чтобы после того, как возмездие будет совершено,  мы также могли делать то, что велит нам сердце!
— Что касается моей территории, то я разрешаю и очень охотно, — ответил наш 'Мир Ардистана.
— Я на своей тоже, — согласился Шех эль-Белед. — Вот идет Ирад, предводитель ваших  Хукар. Что он должен сообщить?




Ирад, командовавший, в частности, Уссулами, привел второго Уссула, только что прибывшего из столицы с войском, и скачущего так быстро, что его конь почти  дымился в утренней прохладе. Этот человек повернулся к Джирбани, но, увидев толстяка Смиха, рассмеялся:



— Вот он, крикун, буян, беглец! Он, должно быть, мчался прямо непрерывным галопом, потому что я покинул Амина и Талджу сразу же после его исчезновения.
— Амин и Талджа? — спросил Джирбани. — Так значит, они уже в пути и находятся где-то поблизости?
— Да. Они прибудут сюда через полчаса всем отрядом. Я был послан заранее, чтобы сказать вам это.
— Со всем своим отрядом? Что за отряд?
— Сонм медиков и медсестер, которую вам посылает Баш Назрани, Первосвященник христиан.
— Как странно! И все же добро пожаловать, добро пожаловать! Но мы ничего об этом не знали. Мы не планировали это. Как ему пришла в голову эта мысль?
— Он позволил вам сказать, что в результате разговора с Мерхаме, принцессой Халима, у него возникла эта идея, и он воплотил ее, не беспокоя вас заботами и подготовительными работами. Он просит через меня простить ему это.
— Мы это нравится, очень нравится! Но Амин и Талджа с ними. Как они попали в Ард? И почему?
— Они узнали от связных, что «Пантера» заманил в «Город мертвых» на мучительную гибель двух их сыновей вместе с 'Миром Ардистана, Джирбани, Кара Бен Немси, Хаджи Халифом и всем войском, чтобы они там все умерли от истощения. Их выгнал из дому страх. Они поспешили как можно скорее в Ард. Там они узнали к своей радости, что обреченные на смерть не только спасены, но уже отправились преследовать и наказывать мятежников и убийц. Они немедленно присоединились к отряду «Милосердия», сформированному Первосвященником, который готовился последовать за войском на быстрых скакунах. Они всегда получали добрые вести от станции к станции. К вечеру они надеялись догнать вас. Но когда они уже были близко, на расстоянии едва ли часа от вас, они увидели вблизи ужасную катастрофу, которая здесь произошла, и вынуждены были  разбить лагерь. Не землетрясение напугало лошадей, а конские вопли взбудоражили их. Особенно разозлился Смих. В конце концов, он начал кричать, и когда это не помогло успокоиться, просто убежал, куда, теперь это ясно.
— Его будут искать?
— О, нет. Мы его знаем. Он сам находит дорогу и чувствует себя здесь вполне комфортно со своим особенным любимцем.




Кто-то засмеялся. Потому что Уругул вскоре потерся головой о мое правое, затем о левое плечо, обнюхивая и облизывая меня, как будто я был для него величайшим деликатесом из всего, что только может быть. Гонец хотел было продолжить свой доклад, но тут с северо-запада приблизился второй всадник, движущийся прямо с начинающейся там тропы и принадлежавший к воинам Эль-Хадда. В то же время Халиф указал на юг, где на вытянутом невысоком холме появилась движущая вперед линия, чтобы спуститься по нему.




— Кажется, там идет длинный, очень длинный караван, — сказал он. — Кто же это может быть?
— Это они, —  ответил Уссул. — Они последовали за мной быстрее, чем я думал.
— Как я счастлива этому! — воскликнула Мерхаме, радостно хлопая в маленькие ладоши. — Вот и приближается «Доброта людей», о которой я только что говорила. Это ведь закон в царстве любви: едва пожелаешь добра, так оно уже в пути! Пойдем, отец, поедем им навстречу, я хочу быть первой, кто поприветствует их!



Он кивнул в знак согласия; они поехали вместе. Тем временем подошел Эль-Хадд. Он повернулся к своему Шейху и доложил:


— Похоже, «Пантера» сбежал, с каким именно количеством людей, пока не можем сказать. Вероятно, это происходило в тот момент, когда и нам тоже приходилось отступать от разрушений, чтобы не погибнуть. Всадники Джиннистана теперь снова поднимаются на плато. Мы, другие, присоединяемся к ним с обеих сторон. Внимательно изучите дорогу, чтобы с вами ничего не случилось, когда вы придете. Ибо то, что ждет вас там, теперь предназначено для сильных сердец и для непоколебимых нервов. Выстрел сообщит вам, что вы можете прийти.
— Какой выстрел? — спросил Шах.
— Из единственной пушки, найденной с тех пор. Остальные все исчезли. Осталась только она одна, и не разбилась вместе с остальными.
— Итак, сначала пойду только я. Кара Бен Немси и Хаджи Халиф сопровождают меня. Другие остаются здесь до прибытия каравана «Милосердных», а затем следуют за нами, чтобы разбить лагерь у подножия Джебеля-Аллаха. Если «Пантера» действительно сбежал, то это дано ему лишь в качестве отсрочки. Если он пропустит ее, то пощады не будет.
— До сих пор, вероятно,  это помилование было возможно? —  спросил Баш Ислами.
— Да. А именно, если бы он действительно победил в битве, о которой нам объявил, но не в битве с нами, а в битве с самим собой и темными толпами внутри него! Когда он пришел на переговоры с нами, он увидел лицом к лицу всех, кого он хотел погубить, стоящими перед ним. В этот момент он должен был уйти глубоко, глубоко в себя, должен был осознать бездны своего существа и схватиться за грудь и горло, чтобы бороться с собой. Тогда, одержав победу над самим собой, он мог рассчитывать на наше прощение. Но ему и в голову не приходило протянуть руку помощи самому себе. Он слишком заблуждался и был слишком труслив для этого. Итак, оставив нас, он повернулся к своей собственной гибели.
— Выстрел, о котором я говорил, — пояснил для нас Эль-Хадд. — После этого выстрела и эта последняя пушка тоже будет сброшена в глубину.  Пусть не останется ни одной, ни единой. Не должно остаться ни одной, ни единой. В Эль-Хадде и Джиннистане не должно быть такого орудия убийства!



Когда облако дыма рассеялось, там, где конус «Сына» поднимался из основания «Джебеля», стали видны три белые линии, сходящиеся вместе. В то же время ярко засияло на востоке. Появилось солнце. Оно появлялось не понемногу, а сразу же взошло над горизонтом. Теперь не только гребни и вершины лежали в утреннем розовом цвете, но красный цвет внезапно превратился на небе в жидкое золото, и весь горный хребет, и весь видимый мир вокруг нас засиял в ярком счастливом дневном солнечном свете. Когда этот свет упал на Джебель-Аллаха, белые линии стали настолько четкими, что мы могли видеть их детально. Именно три отряда войск пришли нам на помощь. В центре «Черные доспехи» Джиннистана, слева, судя по нашим рассчетам, всадники с копьями Эль-Хадда, а справа — синие эскадроны Халима. Наконечники  их копий сверкали. Их шлемы отбрасывали сверкающие лучи. Справа и слева от рядов их белых лошадей и их белых плащей мы увидели горячую воду, вырывающуюся из скалы и падающую вниз дымящимися каскадами. А внизу, у подножия горы, на высоте в несколько этажей, бурлила ожившая река, которая, извиваясь многочисленными, неопределенными поворотами, искала и находила путь, предписанный ей собственной гравитацией. При этом зрелище мой взгляд притянула гора. Тот же кулак, который наказывал там всю ночь,сейчас разжался и раскрылся любящим утром, чтобы помочь, спасти, искупить. Я передал Смиха, не желавшего отходить от меня, Уссулу и сел на на своего Сирра. Халиф, нетерпеливый, уже поднялся. Шах эль-Белед сделал то же самое. Указав рукой сначала на солнце, а затем на Джебель-Аллаха, он воззвал к нам обоим:


— Вперед! Это новый день! И это новое время! Горы снова дают воду; пустыня снова орошается, и мир приближается из распахнутых настежь ворот! Мы едем ему навстречу!



Он погнал своего коня вперед. Мы последовали за ним, сначала шагом, потом рысью, а потом летящим галопом.



ГЛАВА 19



ФИНАЛ



Представьте себе Эль-Хадд как поднимающуюся в бесконечность горную страну,  граничащую с Ардистаном в более широком значении на юге и примыкающая к Джиннистану на севере. Раньше через Эль-Хадд в Джиннистан вели две дороги, одна сухопутная и одна водная. По южным пограничным горам между Эль-Хаддом и Ардистаном путь проходил только через двое ворот, одни восточные и одни западные. Через этот последний протекала река Сул, полное высыхание которой позднее привело к сказанию о том, что вода повернулась вспять и вернулась в Джиннистан. Восточные ворота открывали сухопутный путь, широкую дорогу, ведущую через Джебель-Аллах. Раньше между Ардистаном и Джиннистаном существовало оживленное движение по обеим дорогам, но затем, когда правители первой страны становились все более и более несправедливыми и жестокими, не только речное судоходство, но и сухопутное движение сократилось настолько, что и то, и другое прекратились совсем. В конце концов, воды в реке не осталось, и сухопутный путь оставался открытым только для сообщения между Эль-Хаддом и Джиннистаном, так что постепенно распространился слух, что жителям Ардистана вообще запрещено пересекать Джебель-Аллах.



Раньше, если и не Джиннистан, то все же приграничную страну Эль-Хадд знали довольно хорошо, но теперь это было уже не так. Из побывавших там, в живых уже не осталось никого, и на старые описания нельзя было положиться потому что, как говорили, там, в горах наверху за последнее время изменилось многое, о чем не имели понятия внизу, в нижних землях. Вот почему намерение 'Мира Ардистана начать войну против Джиннистана являлось безумием, величину которого он теперь очень ясно осознавал. И поэтому вовсе не храбростью или смелостью, но прямо-таки десятикратной глупостью было то, что «Пантера» решился на нее и в последнее время даже считал, что может спасти себя от своего более чем трудного положения благодаря войне.




Теперь его войско было уничтожено, за исключением примерно тысячи человек, с которыми он спасся. Это спасение стало возможным только благодаря тому, что «Черные доспехи» должны были освободить ему путь, чтобы не погибнуть самим. Затем при наступлении утра, когда выяснилось, что он сбежал, они послали вслед ему столько всадников, сколько было необходимо, чтобы следить за ним и не выпускать из виду. Само собой разумеется, что после этого началось уже настоящее преследование. Авангард для этого образовало войско «Черных доспехов», за которым следовал гвардейский полк Уссулов из Арда под центральным командованием Джирбани. Это было необходимо до тех пор, пока «Пантера» делал то же самое, придерживаясь широкой дороги. По обеим сторонам того же пути шли  по скрытым окольным и боковым тропам копьеносцы Эль-Хадда, исключительно пригодные для этого, потому что, будучи  коренными жителями, они хорошо знали эти тропы. Помимо верховного главнокомандующего, особое командование над ними, естественно, осуществлял Шех эль-Белед, территория которого отныне была особо охраняема. Он не считал нужным иметь больше войск, чем только что приведенные, и поэтому все остальные остались в лагере у Джебель-Аллаха, где командовал князь Халима, а его дочь вместе с Талджой руководили уходом за ранеными или нуждающимися в другой помощи. Нам четверым: 'Миру Ардистана, Амину, Шейху Уссулов, Хаджи Халифу и мне было позволено присоединиться к преследованию «Пантеры», результат которого не вызывал у нас сомнений по одним только общим причинам. В частности, Шах эль-Белед заверил нас, что для подобных нападений на территорию Эль-Хадда предусмотрена ловушка, которую не сможет избежать враг, даже будучи еще лучше экипированным и еще более дерзким. Эта ловушка была названа им, соответственно нынешнему врагу, «Ловушкой Пантеры».




Что касается снаряжения и провианта нашего противника, то, вероятно, с этим дела обстояли не лучшим образом: он был вынужден бежать внезапно и совершенно с пустыми руками. Поэтому он зависел при поиске средств для существования от жителей страны, и то, что он не найдет там никакого приема, само собой было очевидно. Доказательства тому мы получили уже на второй день после того, как отправились в погоню. Мы добрались до первой большой деревни народа Эль-Хадда, находящейся у дороги, и нашли ее опустошенной. «Пантера»  не просто «реквизировал», но совершил то, что называют «убийствами, поджогами и сожжением». Дома были сожжены дотла. Провиант, что нельзя было взять с собой, тоже сожгли. С теми, кто не отдал сразу то, что имел, жестоко обращались и пытали. Несколько человек были убиты. Увидев и услышав это, Шах эль-Белед решил не только придать преследованию другой темп, но и другое направление, чем прежнее. Надо было лишить «Пантеру» возможности повторить подобные проступки. Нужно было оттеснить его в районы, где не было ни жилищ, ни людей, которых он мог бы грабить или мучить. Это была западная часть страны, превратившаяся в пустыню в результате пересыхания реки. Теперь там снова была вода, чему «Пантера» очень радовался, но здесь также находилась, как сообщил нам Шех эль-Белед, ловушка, в которую нужно было поймать и наказать врага.



Жители деревни спрятались, потому что им было сказано, что в кратчайшие сроки придет еще больше врагов. Но когда они узнали своих собственных всадников с копьями, они пришли и рассказали все подробно. Там мы и услышали, что их допрашивали. И из вопросов, которые задал им «Пантера», мы могли сделать вывод о плане, на исполнение которого он возлагал свою надежду. Он хотел отправиться к знаменитому с незапамятных времен «Водохранилищу» и затем захватить «Водяной Замок»  одним махом. Если он завладел бы этим замком, то мог бы счесть, что вся страна находится в его власти и можно сместить ее правителя. Если бы такое случилось, то это дало ему прекрасную основу для мирной сделки с Джиннистаном и повторного, но победоносного штурма на ' Мира Ардистана. Но уже по манере его вопросов выяснилось, что он не мог составить ни малейшего представления ни о «Водохранилище» ни о «Водном замке» Шех эль-Беледа. Он знал лишь то, что рассказывает легенда о них, и этого было недостаточно, чтобы отправиться туда военным походом.




Единственно разумное во всем этом плане было то, что он, казалось, хотел осуществить его по взмаху руки, то есть как можно скорее. Эта его поспешность соответствовала желанию Шах эль-Беледа отвлечь его на опустошенный Запад. Нужно было только внушить ему уверенность в том, что туда естественным путем направлено «Водохранилище» и «Водный замок». И это была не ложь, а чистая правда, потому что река спускалась прямо оттуда, и вода, которая на короткое время начала проявляться в ее русле, происходила из таинственного источника, ключи которого не находились нигде, кроме как в «Водном замке». Нескольким всадникам с копьями было отдано распоряжение , что их в другой одежде должен был взять в плен «Пантера» и они послужили бы ему в качестве проводников. Эта инструкция была настолько же подробной, насколько и точной. И затем «Черные доспехи» должны были попытаться обойти «Пантеру», чтобы противостоять ему в определенной точке и заставить его отклониться на запад. Ибо там дорога разветвлялась и уводила в сторону от главной дороги, и если бы враг повернул туда, то он был бы лишен возможности повторять свои злодеяния, в любом случае.




И это удалось! Правда, уже к вечеру следующего дня мы снова встретили деревню, полностью разграбленную, но уже на следующий день, когда мы достигли упомянутого места, мы увидели, что преследуемые здесь изменили свое направление, причем так, как мы и хотели. У «Черных доспехов» вообще не было необходимости показываться им и принуждать их поступать так, потому что «Пантера» уже захватил подосланных ему наших проводников и заставил идти с ним, указывая ему путь к «Водохранилищу» и «Водному замку».


Этот путь пролегал через западную часть страны. Там, как уже было сказано, лежали неплодородные земли Эль-Хадда, и все же они производили впечатление процветания, какого мы не ожидали. По всему Ардистану этот приграничный район  считался пустынным и безлюдным, а о его жителях говорили как об очень бедных людях. Проста и скромность Шах эль-Беледа и его спутников, когда я познакомился с ними во время Рождества, также внушили мне представление, что, возможно,  их родина, не предполагает никаких богатств. Но теперь я все больше и больше осознавал, какое это было большое заблуждение. Эти горы казались бесплодными только со стороны, но чрезвычайно хорошо орошаемые со стороны, обращенной к Джиннистану. Имелись в бесчисленном множестве каналы и протоки, направляющие движущуюся, ведущую и оплодотворяющую влагу повсюду, где это было необходимо. Должно быть, высоко в горах, откуда шли эти ручьи и каналы, было неисчерпаемое богатство воды. Мы часами катались по лесам, существование которых стало возможным только благодаря этим каналам. Мы увидели зеленые луга и пастбища, возвышающиеся высоко над ними, чистые сверкающие дома с ухоженными садами и полями, шахты, поставлявшие золото, серебро, медь, железо и другие металлы. На востоке были реки, где велась очень полезная ловля жемчуга. Боковая дорога, по которой мы теперь следовали, избегала приближаться к более крупным населенным пунктам, однако населенными, застроенными и используемыми были каждая гора, долина, место и угол, куда бы ни смотри. Тихое усердие приветствовало справа и слева. Уютное процветание сияло со всех сторон. Счастье сидело перед каждым домом. Согласие и удовлетворение шли рука об руку по всем тропинкам и причалам. Но как только «Пантера» со своей толпой приближался, они бежали, там оставались пустынные дороги и покинутые жилища, потому что ему  предшествовал ужас.




Да, он шел впереди него. Мы не только следовали за ним, но и обогнали его своими боковыми флангами и послали вперед гонцов незаметно для него. Там, где появлялись наши войска, они были яркими, сверкающими копьеносцами, которых любили, которым подчинялись, но для него они всегда оставались невидимыми из-за своих темных плащей.


'Мир Ардистана вел себя весьма своеобразно по отношению к Шех эль-Беледу. Последний, казалось, вырастал с каждым днем в глазах первого. 'Мир относился к нему с почтением, я хочу сказать, почти с молчаливой робостью, которую невозможно было бы представить в его  когда-то таком безрассудном и гордом характере. Они почти всегда ехали бок о бок, погруженные в разговоры о предметах, интересующих любого князя, благожелательно относящегося к своему народу. Мы, другие беспокоили их при этом как можно меньше, ибо видели, что Шех эль-Белед стал учителем 'Мира, и искренне радовались этому.




Что касается Джирбани, то он был почти полностью занят управлением и питанием своих Уссулов; но были и свободные часы, когда это подталкивало его, как и 'Мира к Шех эль-Беледу. Он следовал этому порыву в своей ненавязчивой, благородной, скромной манере и был доволен, когда слышал, как человек, к которому он испытывал такую большую, совершенно необыкновенную симпатию, просто говорил, не обращаясь к нему напрямую.


— Я полюбил его, очень полюбил, — признался он мне. — Часто мне кажется, что я должен обнять его и крепко-крепко прижаться к нему. И часто меня охватывает такое глубокое благоговение перед ним, что кажется проступком приблизиться к нему таким чисто физическим образом. Когда он говорит, мне иногда чудится, что я слышу голос своего отца. Вероятно, это всего лишь следствие завесы, которая придает речи тот конфиденциально дорогой звук, который звучит у меня во внутреннем слухе еще с детских лет.



Я с большим удовлетворением наблюдал за этим постоянным ростом привязанности, за этим все более убедительным ожиданием и душевным узнаванием. Поэтому для меня не прошло незамеченным, что это внутреннее стремление к единству было не односторонним, а взаимным. Шех эль Белед тоже вслушивался, всякий раз слушая речи Джирбани. И многое из того, что он, по-видимому, говорил 'Миру или другим, было рассчитано на то, чтобы услышал и обратил на него внимание и Джирбани. Было видно, что Шеху несказанно хотелось привлечь Джирбани к себе, и что он искренне обрадовался, когда заметил, что ему это удалось. К какому выводу это должно было привести, можно было легко предугадать, а о том, когда, где и как я не беспокоился.




Был уже поздний вечер, когда мы добрались до Баб-Аллаха. Так назывались высокие и широкие каменные ворота, через которые раньше текли воды Сулы. Отверстие, пробуренное рекой в твердой породе, было глубоким. Спускалось оно очень круто. Следы подсказали нам, что «Пантера» провел здесь совет, прежде чем пришел к решению довериться не очень заманчиво выглядящему руслу реки. Но сейчас в нем была вода, даже проточная вода, и это, вероятно, заставило его  прислушаться к тому, что говорили его проводники.


— Вот он спустился, — сказал Шех эль-Белед. — Он больше не вернется.
— Так это, наверное, уже ловушка? —  спросил я.
— Нет, —  ответил он. —  Мы доберемся до нее позже. Но путь к ней начинается именно с этого момента. Берега здесь в течение двух полных суток такие крутые и высокие, что не найдется места, где враги могли бы покинуть это скалистое русло. Мы останемся здесь на ночь, чтобы последовать за ними туда завтрашним утром.




Я должен упомянуть, что и здесь, в районе Эль-Хадда, мы изо дня в день создавали посты, чтобы поддерживать нашу связь в обратном направлении. Теперь в том месте, что вело вниз к руслу реки, требовалось оставить более крупный пост. Таково было мнение Шех эль-Беледа, и оказалось, что он был прав. Русло реки образовывало пустынное нагромождение или чередование валунов и полностью мертвых песков. Там не было ни следа какого-либо растения, не было видно ни одного стебля травы. Прежняя плавная езда здесь превратилась в спотыкание и восхождение, что чрезвычайно утомляло. К этому прибавлялся зной, который жалко обжигал сверху и отбрасывал от скал на людей и зверей. Мы, предположительно, могли бы это выдержать. Белые лошади наших вспомогательных отрядов уже привыкли к такому восхождению, а Усульские обладали таким добродушием, что не теряли терпения, если от времени им давали возможность передохнуть на несколько минут. И прежде всего, у нас была вода, корм для лошадей и провиант сколько необходимо. И если что-то подходило к концу, то это было очень легко и очень быстро пополнить через наши посты. С «Пантерой»  все было однако иначе. Мы знали, что он испытывает нужду в фураже и пайках, еще до того, как он спустился к руслу реки. Конечно, его убедили, что этот недостаток скоро будет восполнен, но поскольку это было отнюдь не так, мы ожидали последствий в ближайшее время.



Уже во второй половине первого дня, когда мы ехали по верху русла реки, мы встретили измученных людей и лошадей, которые отстали, потому что не могли или не хотели двигаться дальше. К вечеру с наших боковых постов, сопровождавших нас по высоким берегам, нам сообщили, что нашим проводникам «Пантеры» удалось избежать его мести. Он, зная дорогу, послал их вперед, чтобы убедиться, что из «Водного замка» ему навстречу будет немедленно доставлено все необходимое, или в противном случае он отомстит кровавой местью по прибытии туда. Из этого было видно, в каком он был положении.




На другое утро мы встретили группу численностью более ста человек, которые откололись от него и покинули его, и еще до полудня мы встретили вторую, еще большую. Обе возвращались обратно, но вскоре остались лежать, потому что от голода и жажды не могли идти ни вперед, ни назад. Мы отнеслись к ним как к военнопленным, приняли их и узнали от них все, что хотели узнать. Затем их разоружили, и под достаточным прикрытием вооруженных «Черных доспехов» их доставили на нашу станцию, устроенную на высоком берегу реки. Но командир этой перевозки получил указание от Шех эль-Беледа поспешить и не находиться в пути более двух дней, потому что тогда прибудет новый, живой поток воды и снесет все, что еще находится между крутыми берегами. Смысл этого предупреждения был нам не ясен, но тот, кому оно было адресовано, знал, о чем идет речь. Он ответил, что не собирался умирать смертью Пантеры; как только появится вода, его уже точно не будет в реке со своими людьми.




Днем Шех эль-Белед приказал наполнить все наши фляги, потому что отныне вода будет исчезать, пока мы не доберемся до места назначения. Этот приказ, конечно же, был выполнен. Никто не спросил, откуда он мог знать, что река снова пересыхает. То, что он предсказал, подтвердилось. К вечеру русло реки полностью высохло. И теперь Шех эль-Белед объяснил более ясно, сказав:
— «Пантера» должен снова жаждать и тем самым  более безопасно быть загнанным в ловушку.
— Да разве в твоих руках давать или брать воду из реки, как захочешь? —  удивленно спросил Халиф.
— Да, — просто ответил Шех эль-Белед. — Ты это увидишь. Все хорошо продумано и предопределено.




Еще до того, как наступил вечер, мы прибыли в место, где были убиты лошади, а именно двенадцать штук, как мы узнали из останков, оставленными лежать. Должно быть, плохо приходится конному отряду, если они, чтобы не умереть с голоду, лишают себя собственных лошадей.


На третий день русло реки приобрело совершенно иной вид. Нагромождений обломков скал и камней становилось все меньше, пока, наконец, не осталось совсем. Хотя огромный водоток по-прежнему, так же как и раньше, шел через мощное и совершенно плотное гранитное ложе, но его дно уже не было скрыто, а было свободным и таким же гладким, как и его стены. Это была огранка,  следствие трения движущейся воды. Вода здесь должна была обладать совершенно необычной силой давления, чтобы толкать вперед массы такого веса. Когда я сделал замечание по этому поводу, Шех эль-Белед ответил:


— Эта сила, как и любая другая сила, приходит сверху. Откуда, ты это увидишь уже завтра.



В этой пустынной, необъятной скале не было ни капли воды. Солнце жгло ее как иглами. Как хорошо, что мы напились воды! И какие муки пришлось претерпеть людям «Пантеры»! Их следы показали нам место, где они укрывались ночью. И по этим следам мы увидели, что здесь произошло событие, в результате которого кавалерия превратилась в пехоту. Лошади убежали. Произошло «стампедо», как принято выражаться в американских прериях, когда лошади по какой-то причине вырываются и убегают. Когда мы задались вопросом, по какой причине это могло случиться здесь, Шех эль-Белед сказал:

— Вода. Они чуть не умерли от жажды. Ночью их встретил прохладный влажный воздух. То, что не могли заметить люди, заметили животные, а именно то, что впереди было много воды. Их нельзя было удержать, они ушли.




Правильность этого объяснения подтвердило поведение моего Сира, теперь державшего свою красивую изящную голову совсем иначе, чем последние несколько часов, и широко раздувавшего ноздри навстречу ветру. Двигаясь дальше, мы внимательно наблюдали за землей. Мы видели только следы скачущих коней, но не следы медленно идущих. Отсюда можно было сделать вывод, что все до одного сбежали.




Наши Уссульские бегемоты были особенно чувствительны к влаге. Теперь они шли сами и без принуждения, тем более что на нашем пути больше не было обломков скал, так что мы продвигались вперед намного быстрее, чем раньше. При этом мы заметили, что даже высокие берега приобрели совсем другой вид. Они украсились зеленью, сначала травами и многолетниками, затем кустами и деревьями. Через некоторое время там наверху даже появились протоптанные тропинки. Мы увидели не только наших всадников с копьями, но и других людей, с большим интересом глядевших на нас с высоких берегов, но молча, безо всякого шума. Ни одно громкое, назойливое слово не долетало до нас.




Затем, взглянув наверх, мы увидели дома, постепенно стоящие ближе друг к другу с протянувшимися по обоим берегам тенистыми и красивыми  цветущими рядами. За ними возвышались высокие сверкающие жилища среди садов, изобилующих плодами. Может, мы приближались к столице этой страны? Возможно, мы могли надеяться, что скоро уже доберемся до «Водного замка» Эль-Хадда? Шех эль-Белед молчал, так что мы не спрашивали. Ответ пришел сам. Он появился так внезапно, что в изумлении мы не нашли ни слов, ни даже короткого восклицания.



Наше главное направление было строго на север. Едва мы повернули на восток и вернулись к прежнему направлению, как каменные стены русла реки, в глубине которой мы находились, разошлись далеко друг от друга, и перед нами открылась панорама, круглая, как арена для гигантов, которую не воспроизвести ни руке художника, ни перу поэта. Можно подумать, что внизу на дне, где мы сейчас находились, был глубокий, громадный каменный котел, диаметром не меньше, чем в час пути, а по верху гораздо дальше. Мы остановились в самой южной его точке, где природные скалистые стены, окружавшие его, были самыми низкими. Закругляясь к северу по обе стороны от нас, они поднимались и возвышались по этим сторонам поступательно, по мере того как становились выше, образуя целую серию ступенек и террас, где сады выстраивались рядами с садами, и в каждом саду был загородный дом в собственном стиле. Этот чудесный горный котел был полностью каменистым внизу на дне, но лишь до берегового уровня реки. Туда вела очень широкая улица, вдоль которой стояли дома. Ущелье прорезало русло реки в этом круге с перекинутой каменной аркой, состоящей из таких больших и тяжелых плит, что было удивительно, как их сумели поднять и переместить. Раньше воды реки почти доходили до этой улицы и до этих домов. Но откуда она возникла? Можно было видеть еще и сегодня, спустя столько веков, что Сул, «Река Мира», целиком и полностью вышла из этого котла уже полноводной. На юге Скалистых гор в Северной Америке есть водотоки, тоже, впрочем,  выходящие из скал в готовом виде, но это лишь небольшие, незначительные ручейки, внезапное появление которых можно очень хорошо объяснить, но Сул был не ручьем, а рекой или, скорее, рекой, не обязанной своим происхождением какому-либо обычному подземному источнику.




Размышляя об этом, я устремил свой взгляд наверх, и в каждой северо-восточной и северо-западной точках котла я увидел акведук, который, как казалось, был связан с ответом на этот мой вопрос. Они были не искусственными, а естественными. Нужна была лишь небольшая помощь. Они охватывали два огромных отверстия, ровными черным петлями у подножия горы. Может быть, это были те места, откуда когда-то пришла вода и теперь, вероятно, должна была вернуться?  А может быть, с возвращением воды имели связь большие баржи или, вернее, те речные суда, что мы видели в юго-восточной и юго-западной областях котла? Там была глубокая, похожая на гавань выпуклость, на дне которой лежали эти транспортные средства. Длиной и шириной с наши большие рейнские или эльбские баржи, они отличались от них формой и были украшены причудливым восточным образом.  У каждого было свое имя, но я смог прочитать только одно, и это было «Мара Дуриме».




Если провести взглядом линию снизу вверх с одной террасы на другую, то на каждой из этих ступеней можно было увидеть свободные, поднимающиеся в гору пространства с более крупными зданиями, служащие обществу или, во всяком случае, общему благу. Но высоко над нами, прямо напротив нас, возвышался Ангел небесный, в точности похожий на Ангелов воды в «Городе мертвых» и на перешейке Чатар, но намного, намного выше их обоих. В одно и то же время он представлял собой самую высокую кульминацию великолепной панорамы перед нами. По обеим его сторонам стояли здания с многочисленными балконами, эркерами, зубцами, башнями и вершинами. Те части их, которые приближались к Ангелу, были высокими, очень высокими, остальные уменьшались в высоте по мере удаления от него.




Очень странное впечатление произвел этот вид. Ты чувствовал себя таким бедным, таким слабым, таким маленьким, и все же тебя поднимали, возносили высоко. Под голой скалой бывшего водяного русла без травинки, как бы в подтверждение того, что душа земной скалы не жаждет ничего, кроме воды, воды, воды. И все же на ней построены все террасы и ступени существования земного бытия вплоть до образа Ангела, который поднимается высоко в облака и не только управляет желанной водой, но и дает ее. Между ними, а именно, между кажущейся безжизненной скалой и Ангелом, которого созидающее искусство сформировало из нее, столь же богато оформленная и богато движущаяся человеческая жизнь, текла назад и вперед, и вверх и вниз по всем улицам и площадям. Куда бы мы ни посмотрели, эти люди стояли и смотрели на нас сверху вниз. Они выглядели такими праздничными и нарядными, такими радостными и счастливыми, как вся эта великолепная природа, в которой они обитали и жили. Мы видели, что они были извещены о нашем приезде, что нас ждали. Появление наших всадников с копьями по обе стороны берега было доказательством того, что Шех эль-Белед уже близко. И вот теперь, когда он появился на нашей вершине, выйдя из глубокого русла реки, все еще скрывая лицо синим платком, раздался возглас, громкий, как громовое пламя океана, поднимающееся со ступени на ступень к Ангелу и затихающее там как на небесах. Этот звук глубоко, бесконечно глубоко и повторялся несколько раз. Джирбани подтолкнул своего коня вперед, схватил руку Шех эль-Беледа и поднес ее к своим губам.


— Зачем этот поцелуй? — спросил мужчина.
— Я ничего не мог с этим поделать, я должен был, — ответил молодой человек со слезами в глазах.
— Так ты любишь меня?
— Да, дорогой, такой любимый!
— Я тоже. Завтра ты узнаешь, почему.



Когда он сказал это, его голос задрожал от волнения. Затем, повернувшись к нам, добавил:


— Это «Водный замок» Эль-Хадда, а это «Ангел воды», о котором рассказывает легенда. «Пантера», посмел пожелать стать здесь господином и повелителем!




Если представить себе центр на дне каменной чаши и разделить путь от этого центра на две половины, то на месте разделения этих половинок поднялся своеобразный остров, который был засажен кустами и деревьями. Там должна была быть вода. Таким образом, этот остров находился в трех четвертях часа ходьбы от нас, но всего в четверти часа от северного края бассейна. Там с высокой набережной к каменистому руслу реки спускалась широкая каменная лестница. А оттуда протоптанная дорожка вела прямо к острову, на котором теперь стоял лагерем «Пантера» со своими войсками.



— Это ловушка для «Пантеры», в которую он попал, потому что у него не было другого выхода, — объяснил Шех эль-Белед. — Остров — всего лишь защитное покрытие цистерны, которая уходит глубоко вниз к естественному водному пути, ведущему отсюда к Джебель-Аллаху, а оттуда — ко всем водным ангелам, построенным Абу Шалемом, великим Маха-ламой, о чем вы знаете. В эту цистерну спускаются, чтобы проверить, снабжаются ли эти водохранилища водой или нет. Жажда привела туда "Пантеру". Вы видите, что весь котел вокруг забит людьми. Нет другого места, где можно было бы спуститься с берега и подняться отсюда, кроме той лестницы вон там, на северном берегу. Его лошади, должно быть, пришли сюда рано. Им дали воды напиться, а затем подняли по лестнице на берег. Теперь мы пойдем тем же путем. Когда он приехал, то должен был с первого взгляда увидеть, что совершенно не знает нашей страны и ее жителей. Ему некуда было подняться. Ему отказали в лестнице. Было бы безумием пытаться заставить их. Теперь он располагается у цистерны.  Река прибудет. Она должна прибыть, ибо обещанное время уже наступило. Она поднимется и поглотит остров со всем, что на нем, потому что высота его намеренно не соответствует высоте уровня воды в Суле. Теперь мы спускается на дно котла. Останавливаемся у цистерны. Спрашиваем «Пантеру», хочет ли он сдаться или нет. Если он это сделает, милосердие все еще может восторжествовать. Но если он этого не сделает, то его шея, которую он не хочет сгибать, будет сломана им же самим. Итак, мы...





Он остановился, потому что там, на острове, раздался выстрел, последовало несколько, да, много выстрелов. Раздались крики и вопли, перешедшие в яростный рев битвы. Мы увидели, что наши противники вступили в смертельную схватку между собой. Мы собирались перебраться быстро, но теперь мы продвигались медленно. «Черные доспехов» продвигаясь вперед вместе с нами, образовали широкую линию, охватывающую остров. Увидев это, дерущиеся стали еще ожесточенней, выстрелы стали раздаваться быстрее, а крики и рев усилились. Но потом внезапно стало тихо. Раздался громкий повелительный голос — ответил другой, столь же властный. Из-под деревьев острова вышел человек с саблей в кулаке. Несколько, да, многие последовали за ним. Они побежали к нам. Среди них были такие, которые упали и не встали, то ли потому, что были ранены, то ли потому, что упали замертво. Тот, что впереди них, остановился, подойдя достаточно близко, и крикнул нам:



— Сдаемся, сдаемся! «Пантера» сошел с ума! Он стреляет в своих!




Мы очень хорошо знали того, кто это сказал. Это был полковник, назначенный генералом, кто по дороге в «Город мертвых» вел нас в плен вместе с «Пантерой». Шех эль-Белед велел ему пройти вместе с теми, кто следовал за ним, к лестнице и ждать там дальнейший указаний. Раненых взяли с собой. Он последовал этому указанию, не ставя никаких условий. Этот пример не остался без влияния на тех, кто остался на острове. Их было еще много, очень много, кто все-таки оставил своего прежнего проводника и удалился с острова в направлении, ведущем по лестнице. Два голоса, которые мы слышали издалека, были голосами генерала и «Пантеры». Последний все еще звучал сейчас. Мы слышали их тем отчетливее, чем ближе приближались к острову. Однако он ревел, как безумный, как бешеный. Мы захватили остров и отправили Ирада вперед, чтобы спросить, хочет ли «Пантера» сдаться или нет. И тут он замолчал. Прошло некоторое время, прежде чем он дал ответ. Он, казалось, держал совет. Результатом стала короткая беседа с Шехом эль-Беледом из Эль-Хадда. Каждому из двух главных лиц предоставлялись по два спутника, все они должны были быть безоружны. Разговор имел место между островом и нашим составом. Шех эль-Белед выбрал 'Мир Ардистана и меня, чтобы сопровождать его. «Пантера»  пришел с двумя, известными мне, а именно с «Принцем Меча» и «Принцем Пера», теми двумя Чобанами, взятыми нами в плен. Если было решено, что разговор должен был состояться на площадке, находящейся между островом и нашим расположением, то я предположил, что имеется в виду середина этого расстояния. Поэтому я заметил, что «Пантера» с двумя своими приятелями остановился еще до того, как достиг этой точки. Поэтому он пожелал, чтобы мы были как можно ближе к острову. Это возбудило мои подозрения. Я сообщил об этом Шеху эль-Беледу и 'Миру, и поэтому мы не пошли дальше, чем были должны. Это заставило «Пантеру» подойти к нам. Лицо его имело вид неподвижной маски, но глаза светились. Наверное, это было от гнева из-за того, что мы не позволили себе удалиться дальше от нашего отряда. Он остановился, он не сел; поэтому мы последовали этому примеру. Я проверил его и двух других, может быть, у них при себе спрятанный пистолет, но не смог обнаружить ничего, что подтвердило бы эту догадку. Но я заметил, как эти трое встали и двинулись. Они совершенно явно избегали прикрывать нас своими очертаниями от острова. И чтобы проверить это, я несколько раз менял свое положение во время беседы, какой бы короткой она ни была, но всякий раз после этого они немедленно меняли и свое, так что я снова терял найденное прикрытие. Итак, они планировали стрелять в нас с острова, и поэтому я резко поднял на них взгляд, хотя именно я должен был говорить с «Пантерой», Шех и 'Мир хотели молчать.



— Чего вы хотите? — прошипел он нам, как только добрался до нас.



Я ответил:


— Спросить, если …
— Спросить меня? —  прервал он. — Вот только я один должен спрашивать, а не вы! Меньше всего ты! Итак: что вам здесь нужно? Что вы здесь ищете? Что ты смотришь на меня из-за этого вопроса? Если ты не сможешь ответить, я сделаю это на твоем месте! Ваше мастерство оправдалось. Это гонит вас в мои руки! Ты стоишь на пороге смерти, ты в изобилии заслужил ее. Тот 'Мир тоже! И Шех эль-Белед станет моим пленником. Я заставляю его отказаться и сяду на его место. Он будет вынужден командовать этим, чтобы спасти свою жизнь, и его народ будет повиноваться ему.




Было ли это безумием? Был ли это только что быстро придуманный план? Или это было и то, и другое? В его глазах мерцал беспокойный, сильный, необычайно опасный огонек. Он продолжал все так же серьезно:



— Я спрашиваю вас: вы хотите сдаться добровольно или нет?
— Мы вам? Или вы нам? — спросил я, возражая.
— Мы вам? — загремел он на меня. — Ты сошел с ума? Ты думаешь, мы боимся тебя? Или этой голой скалы? Или людей, стоящих там кругом, как будто они могут отвергнуть нас? Говорю тебе, ты в моей власти. Твой расчет, что я умру от жажды, был неправильным, потому что здесь, в этой цистерне, воды больше, чем нужно. И люди, которые сейчас так гордо смотрят на меня сверху вниз, завтра будут приветствовать меня, меня, их правителя и господина!




Он говорил с убежденностью человека, твердо верящего в свои галлюцинации. Было ли это следствием ужасной ночи в Джебеле-Аллаха? Или это было вообще психологическим следствием того, что бредовая мысль всей его жизни о том, чтобы стать великим правителем, должна была прийти в «упадок» в нынешних условиях?



— Ты ошибаешься, — ответил я. — Однако ты умрешь не от недостатка воды, а наоборот, от избытка. Ты утонешь!
— Где? Когда? — спросил он.
— Сейчас! Вот! Река прибудет и поднимется. И вода в цистерне поднимется. И то, и другое затопит остров и поглотит его с тобой!
— Переполнит? Смоет? — воскликнул он с неописуемо отвратительным и отталкивающим смехом. — Неужели ты хочешь таким образом, заманить меня глупо выдав меня вам? Я говорю тебе: лучше тысячу раз умереть, и лучше миллион раз претерпеть самые мучительные муки, чем отдать меня в ваши руки! Я никогда не боялся смерти, не боюсь и сейчас, но я смеюсь над этим. Но вам … сейчас, сейчас, сейчас!
— Нет, не с нами! — ответил я. — Но она схватит тебя, точно так же, как сейчас я схвачу тебя!



Резко оглянувшись, я увидел, что несколько его людей шагнули за защитные бревна и, когда он дал им знак, восклицая: — Сейчас, сейчас, сейчас, — нацелили на нас свои ружья, чтобы выстрелить в нас. Я быстро потянулся, схватил его, притянул к себе, прижал к себе так, чтобы он не мог пошевелиться, и призвал 'Мира и Шах эль Беледа:


— Быстро становитесь за мной! Вот вы и прикрыты.
— Прикрыты? — спросил Шех. — Прикрыть меня? От кого?



Он сжал кулак и отпрянул. Два удара, и «Принц Меча» вместе с «Принцем Пера» упали на землю, как от удара топора.



— Шех эль-Белед из Эль-Хадда никогда не прячется за спиной человека! —добавил он затем. — Вы можете видеть здесь и там, что ему это не нужно!




При этом он указал на «Черные доспехи», поспешившие окружить нас, защищая, и на остров, где снова вспыхнула рукопашная схватка между теми, кого «Пантера» посвятил в свою нынешнюю атаку против нас, и теми, кто ничего об этом не знал. Последние мешали первым стрелять в нас, их было больше, поэтому между ними разгорелась драка, которая дала нам возможность отступить без помех. Я держал «Пантеру» непреодолимой хваткой за шею и толкал его перед собой, пока мы не оказались на безопасном расстоянии от острова. Там я энергично встряхнул его и спросил:



— Ты сдашься нам добровольно?
— Нет, — выдохнул он, хотя обе его руки бессильно свесились вниз, а от моего сдавливания кулаками кровь бросилась ему в глаза.
— Ты погибнешь, несчастный человек, утонешь!
— Я сделаю это с радостью! — он попытался иронично рассмеяться, но не получилось.
— Если ты сдашься, то тебя простят!
— Да проклянет тебя Аллах и твое прощение! Собакам нечего прощать! Отпусти меня! Освободи меня!
— Да! Вот, будь свободен!




Я оттолкнул его от себя так, что он полетел на землю и перевернулся. Он быстро выпрямился, но не остановился, как я ожидал, а ругаясь и угрожая, побежал дальше к острову. Мы же уехали, желая, чтобы там произошло то, что там должно было произойти. Мы увидели, что там снова стреляют друг в друга, но не обращали на это внимания, пока не заметили, что несколько человек «Пантеры» преследуют нас и пытаются догнать нас. Поэтому мы приказали отряду «Черных доспехов» дождаться их и привести за нами. Теперь у мятежника осталось не более двухсот человек из его тысячи. От этих последних, следовавших за нами, мы узнали, что я и 'Мир должны были быть застрелены с острова во время переговоров. «Пантера» хотел, как только бы прозвучали эти выстрелы, с помощью двух своих приятелей захватить Шех эль-Беледа и добраться до острова. Если бы он оказался в его власти, он мог бы заставить освободить его и даже больше, может быть даже связать его. Во всяком случае, тогда Ардистан снова остался бы без правителя, а интриги и смута могли начаться заново. Во всяком случае, неплохо задумано человеком, кто, казалось, совсем потерял рассудок!



Когда мы достигли каменной лестницы, Шеха встретили не возгласы, а глубокое, благоговейное молчание. Когда правитель Эль-Хадда закрывает свое лицо, то он исполняет клятву Джиннистана и считается табу, пока не исполнит клятву и снова не снимет покрывало. Отсюда эта тишина и спокойствие, наступавшие в любой момент сразу же, как только мы приближались. Кстати, как только мы приехали, прозвучало небольшое интермеццо, добавившее веселую улыбку к этому серьезному настроению. Это было вызвано нашим добрым толстяком Смихом, он вез своего хозяина и цеплялся за мой бок, хотя мой конь не отвечал взаимностью. До сих пор Амин тоже ехал рядом со мной и Халифом, но теперь отделился от нас. Он видел, какое пристальное внимание жители Эль-Хадда, стоящие на террасах наверху, обращали на гигантских Уссулов и их еще более гигантских первобытных лошадей. Это, вероятно, пошло ему на пользу, и, поскольку он был самым большим из нас, он решил не ехать верхом с нами и Шехом эль-Беледом, а во главе его соотечественников, гвардии Арда. Поэтому он остался позади, когда мы велели нашим лошадям подняться по высокой широкой лестнице. Наверху нас ожидали наши всадники с копьями, они сопровождали нас на двух высоких берегах реки и ехали, справа и слева огибая котел, чтобы снова встретиться друг с другом у лестницы. Отсюда следовало подняться к замку. Впереди Шех эль-Белед с 'Миром Ардистана, за ними половина всадников с копьями, затем Уссулы, и наконец, другая половина всадников с копьями. «Черные доспехи»  не могли участвовать в этом шествии, потому что им поручили наблюдение и размещение пленных людей «Пантеры». Теперь, хотя нам не составило труда заставить наших высокоинтеллектуальных породистых лошадей подняться по лестнице, первобытным лошадям такое представление показалось совершенно чудовищным. Они в ужасе замерли перед рядом высоких ступеней. Они отказались подчиняться. Самый большой страх, казалось, испытывал увалень Смих. Он издавал совершенно неописуемый вой. Ни добрые, ни строгие уговоры не действовали. Он дошел только до самой нижней ступеньки, нащупал ее передним копытом, протянул ко второй ступеньке, но едва убедился, что она выше первой, как издал вопль ужаса и снова побежал назад. Тогда предводителю «Черных доспехов»  пришла в голову умная мысль убедить Ургаула своим примером. Его собственная лошадь привыкла к лестницам, потому что они встречались часто, здесь, в гористой местности. Итак, он поскакал вверх и вниз по лестнице, и снова вверх и вниз. Смих смотрел,  наблюдая за этим. Он не был невосприимчив к таким разумным доказательствам. Он, не побуждаемый к этому своим хозяином, сам по себе вернулся к лестнице, поставив передние ноги сначала на первую, а затем и на вторую ступеньку. Но как только он понял, что третья снова выше второй, он громко заржал и рванулся прочь. «Черные доспехи»  снова повторил наглядный урок и на этот раз добился большего успеха. Смих попытался и дошел до шестой ступени. Но здесь он остановился и посмотрел наверх. И тут ему стало страшно. Он быстро спустился обратно, причем задними ногами вперед, то есть наоборот. Этот эксперимент, казалось, ему понравился, потому что он больше не убегал, а остановился, поиграл ушами, поводил хвостом и издал благостный, даже почти торжествующий вопль. Затем, пока это продолжалось, Шейх Амин, совершенно спокойно держался в седле, остерегаясь помешать толстяку в размышлениях и попытках. Вооруженный неоднократно скакал вверх и вниз в третий раз. Тут Смих запнулся на своем чувстве чести, о котором он сейчас даже не думал. Теперь он совершенно самостоятельно поднялся на самую нижнюю ступень, поднял голову и издал пронзительный трубный звук, смысл которого должен был понять каждый, кто его услышит: «Берегитесь, теперь я приступаю, и будь что будет!» Он прошел первую и вторую, третью, четвертую и пятую ступени, не торопясь и не спеша, очень медленно и осторожно. Тут он остановился и сделал глубокий, облегченный вздох. Затем он пошел дальше и выше, точно так же, как подсчитывал и измерял, все выше и выше, пока не достиг вершины. Его с ликованием встретила стоявшая там толпа. Он присоединился к этому ликованию, издав ржание, в котором все хроматические и нехроматические шкалы вспыхнули одновременно. И тут произошло то, о чем никто не подозревал. А именно, Смих спустился по собственному желанию так же, как и поднялся, головой вверх, то есть теперь назад. Когда он спустился вниз, общее рукоплескание было ему наградой. Он ревел от удовольствия. Дело, казалось, ему понравилось. Он снова поднимался и снова спускался, снова и снова. Он даже попробовал спуститься боком, получилось. Он попытался двигаться головой вперед, и это тоже вышло. От восторга он чуть не потерял сознание. Он просто бегал назад и вперед снова и снова. Он кричал, ревел, ржал, жаловался, фыркал и блеял все время. Он как будто хотел услышать всевозможные звериные голоса. Но вскоре ему стало ясно, что у него совсем другое и похвальное намерение. Он хотел побудить других первобытных коней сделать то же самое, и не без успеха. Один и другой всадник предприняли попытку, которая хоть и не сразу, но, наконец, все же удалась. Другие последовали за ним, сначала поодиночке, потом сразу рядами —  и подряд, пока все еще отставшие лошади не поняли самостоятельно, что преодолеть ступеньки может оказаться совсем нетрудно. Таким образом, когда страх был преодолен, прошло совсем немного времени, прежде чем даже последний из них преодолел трудность. Смих, хоть и увалень, но достиг большего, чем все остальные животные: о нем говорили повсюду; отныне он стал известным любимцем всех жителей Эль-Хадда и, где только могли до него дотянуться, его осыпали лакомыми кусочками, которые зачастую вряд ли годились для лошади.




Шествие миновало все расположенные друг над другом террасы, пока мы не достигли вершины, и теперь по пологому склону оставалось только подняться на гору. Именно так я и думал. Но на самом деле, как я вскоре увидел, о горной вершине вообще не было и речи. Здесь не было ни того, что вы называют горой в собственном смысле, ни того, что называют вершиной. Котел, лежавший теперь под нами, представлял собой не что иное, как хорошо террасированный обрыв дальней части высокого плато, по южной стороне которого только теперь начинал подниматься Джиннистан. Подножия всех обозримых гор были погружены в воду. Примерно так же, только в гигантском увеличении, как Балтийское море плотно обнимает фундаменты Риги, Пилатуса и прочего, очень часто между водой и скалой невозможно пройти, так и там на южной границе Джиннистана, переливается от самого глубокого синего до самого яркого зеленого поток воды между возвышающимися каменными колоссами, так что можно утверждать, что до этих последних не могут добраться ноги смертных, но по контрасту этим горам лишь подземный мир, куда когда-то можно было добраться только на ладье Харона.



Эти воды, ширина и глубина которых никогда не были измерены, когда-то текли в долины и равнины соседних стран с трех сторон, а именно с востока, запада и юга. Этой последней рекой была Сул, которая проходила через Эль-Хадд в Ардистан и впадала в море на побережье Уссулов. Были попытки объяснить с помощью легенд, почему она иссякла и почему цветущая с ее помощью земля превратилась в пустыню. Придет время, когда точная наука сочтет своим долгом обсудить эти вопросы. До сих пор было доказано только то, что Сул возникла из тех потоков воды, которые текли из Джиннистана в замок Эль-Хадд, и в то время регулировались Абу Шалемом, самым известным и добрейшим из всех маха-лам, посредством строительства столь же загадочного, сколь и обширного.



Но об этом я понятия не имел сейчас, когда мы выбрались из котла. Я верил, что, как только мы достигнем высоты, смогу снова заглянуть вглубь наклонных долин, и Шех эль-Белед, который, вероятно, знал это, не сказал ни единого слова, чтобы избавить меня от этого заблуждения. Город, лежащий ниже замка, не доходил до него полностью. От его последних домов еще предстояло подняться на целых четыре террасы выше. Ровно настолько высоко, то есть ровно на четыре террасы вверх простирался внешний фундамент Ангела, в то время как справа и слева от него фундаменты замкового здания сияли всего двумя террасами, но тоже на твердой, непоколебимой скале. Эти немыслимо прочные кладки включали в себя большие просторные земляные и подвальные этажи, выходящие на юг, то есть на солнечную сторону, и, помимо здорового жилья, открывали непревзойденный вид. Здесь размещались Уссулы. Они жили там лучше, чем в Арде, и превосходных конюшен для их лошадей было более чем достаточно. Для всадников с копьями и «Черных доспехов»  на самом верху стояли особые здания.



Когда мы миновали последнюю и самую высокую веранду и, выйдя на плато, вышли из-под великолепных тысячелетних кедров, нам представилось зрелище, настолько совершенно неожиданное и в то же время столь ошеломляющее, что можно было подумать, что оно приснилось. Это была не вершина горы, как я ожидал, а целая новая большая великолепная страна, которая расстилалась перед нами в чудесной, никогда не виданной красоте. Перед нами была обширная поверхность озера, почти море, полностью неограниченная с востока и запада, в то время как на севере от его прилива поднимались горы Джиннистана, окутанные легкой завесой, похожие на каменных гадалок, которые поднимают свои головы из озера, чтобы посмотреть, скоро ли исполнится то, что глубина там, внизу, проповедовала на протяжении тысячелетий. И вот здесь, на южной стороне озера, почти сверхъестественно высокая фигура Ангела, который, подняв руку, словно для благословения, смотрел вниз с нагорья через границу, позади себя бесконечное и неисчерпаемое изобилие воды, которую люди там, внизу уже много веков напрасно ждали. Окружая этого Ангела с востока и запада, возвышающиеся и широко раскинувшиеся здания замка в крепком тяжелом стиле, но с таким легким, изящно движущимся очертанием не имели ни малейшего следа западного архитектурного искусства. Перед ним было множество цветущих, благоухающих садов, разделенных глубокими каналами, во всей своей полноте образовавших парк такой своеобразной природы и красоты, что, конечно, не бывало ничего подобного. И глубокие, как эти каналы, они также были настоящей целью этих садов, а также веерообразной и фоновой планировки,  простирающиеся далеко к озеру от замка. Эти сады представляли собой скрытую обрамление  естественных скалистых стен, которые, скользя между собой, уходили далеко-далеко в озеро, чтобы свести огромное давление его воды к нулю, но все же позволяли волнам подойти совсем близко к замку.




ГЛАВА 20

Но была и вторая причина такого странного расположения камней, стен, отверстий и каналов, которая имела отношение к внутренней части Ангела. Была и другая трудность, чье действие следовало самым точным образом урегулировать и чью опасность следовало обратить на пользу. Именно эти скальные веера и скалистые очертания составляли знаменитый и в то же время легендарный «Водораздел Эль-Хадда», и внутри Ангела для немногих призванных, находящихся там, являвшийся ключом к тому, чтобы эта тайна вступила в силу. Мне суждено было узнать об этом очень скоро.



Мы остановили наших лошадей, и эта восхитительная картина проникла не только в наши глаза, но и намного, намного глубже в наши души. Солнце заходило. Ему оставалось только спуститься на три или четыре его диаметра, чтобы затем исчезнуть в озере. Уже отдельные искры начали двигаться по прозрачному, неподвижному кристаллу поверхности. Но атмосфера была подвижнее, чем вода. Мы увидели приближающийся с северо-запада белый двойной парусник. Судно, управляемое этими двумя парусами, в спокойном движении немного накренилось на бок. Насколько оно было велико, и кто им управлял, разглядеть было еще невозможно, но нос и корма были подняты необычно высоко, и на полотнах не было ни малейшего следа пятен или швов.



Мы замолчали от изумления и восхищения, никто не произнес ни слова. Но теперь Шех эль-Белед сказал, указывая на баркас:


— Как вовремя! Бесконечно вовремя! Ей нравится, что мы тоже такие! Она едет!
— Кто? — спросил Халиф.
— Ты удивишься, — ответил Шех, не называя имени, но голос его звучал очень радостно. — Там уже везут лошадей. Вы видели, как она ездит верхом. Они не любят паланкины, они обе любят кататься на лошадях.



Из замка привели две восхитительные белые лошади с дамскими седлами.


— Мы едем с вами, чтобы принять их. Едем! — призвал нас Шех.




Мы последовали за ним, и все всадники с копьями последовали за нами. Все выглядело, словно при приеме королевы. Сначала мы ехали до середины Дворцовой площади, откуда широкая главная линия канала и садового веера привела прямо к причалу. Оказавшись там, мы увидели, что судно собралось спустить паруса. Это произошло. Теперь мы увидели четырех человек, двух мужчин и двух женщин. Мужчины крепко привязали тросы, а затем взялись за весла. Из женщин за рулем сидела одна. Другая стояла высоко на носу в полный рост и указывала, между какими скалами, уступами и обрывами следует направиться к месту причала. Она была в торжественной темной одежде, но белая вуаль развевалась на ее голове, а волосы двумя серебристо-светлыми косами ниспадали  почти до земли.


— Машаллах! — воскликнул Халиф. — Это видение? Или правда? Эфенди, ты ее видишь?
— Мара Дуриме! — ответил я.
— И Шакара за рулем! Ты узнаешь ее?
— Да, это она!




То, что я почувствовал, было не удивлением, но большим, много большим. Тем не менее, я хранил это в тайне. Они прибыли. Они пришвартовались. Вышли. Шах эль-Белед при этом подал руку Маре Дуриме, чтобы поддержать ее. Я — Шакаре.


— Мы прибыли во время? — спросила меня последняя.
— Если вы хотели прибыть сюда одновременно с нами, то да, — ответил я.



Она была такой серьезной и в то же время такой душевной. Она управляла ладьей и все же обладала добрыми, мягкими глазами ребенка, который еще ничего не знает о воле судьбы и управлении судьбой! Мара Дуриме подала мне свою правую руку, поприветствовала меня поцелуем в лоб и сказала:


— Если мое появление здесь для вас загадка, она скоро будет разгадана. Мы едем прямо к Ангелу.



'Мир Ардистана стоял неподвижно, не сводя с нее глаз. Он производил впечатление человека, почти не осмаливающего перевести дыхание. Так глубоко его он затронуло появление моей царственной подруги. Он пришел в волнение, когда она подошла к лошади, предназначенной для нее. Тогда он поспешил туда, опустился перед ней на колени и помог ей рукой и плечом вскочить в седло. Она сделала это с юношеской ловкостью, а затем сказала ему:



—  Благодарю тебя! Подойдите ко мне оба, ты и Шех! Давайте сделаем объезд! Мы проедем немного по набережной, и вы доложите мне, —  и она приказала всадникам с копьями, — Поспешите к хозяйке и сообщите, что я прибыла.



Затем она направила своего иноходца на запад навстречу заходящему солнцу, которое теперь было так близко к горизонту, что лучистые снопы огня вспыхивали на воде, и все небо пылало пламенем. Шакара ехала между Джирбани и мной. Халиф и Шейх Уссулов шли за нами. Мы ехали по берегу медленным шагом.  Шех эль-Белед говорил. Мара Дуриме слушала. 'Мир Ардистана не сказал почти ни слова. Это было похоже на то, будто его охватило какое-то совершенно непреодолимое чувство или что-то волшебное. Джирбани тоже молчал. Все мы испытывали необыкновенное странное чувство, как будто здесь, наверху, отменились границы обыденности и могут происходить только удивительные вещи или даже чудеса. Шех эль-Белед был краток. Итак, он закончил свой отчет, как только солнце зашло, и сияющее золото начало превращаться в раскаленный красный и прощальный фиолетовый. Тогда Мара Дуриме, указав на замок, сказала:




— Итак, теперь я знаю, что произошло. Так оно и было, и нельзя было предвидеть иного. Время этих людей прошло. Оно исчезнет, как исчезло солнце там, впереди, и как исчезнут последние краски земного неба. Хотя завтра наступит новый день, неудержимый и неотвратимый, но это совсем другой день, чем сегодняшний. Земля жаждет покоя, человечество — мира, а история больше не хочет описывать насилие и ненависть, но писать о делах любви. Она начинает стыдиться своего прежнего грубого, кровавого героизма. Она выковывает новые, золотые и бриллиантовые венцы, чтобы отныне короновать только героев науки и искусства, истинной веры и благородного человечества, честного труда и восторженного гражданского чувства. Насилие царит только сегодня, но не дольше. Да будет ему дарована только одна эта ночь, чтобы пугать и терзать души людей, словно туча, приближающаяся к нам с севера, только около полуночи будет посылать свои громы и молнии в озеро. Но уже завтра утром эти люди должны с облегчением  вздохнуть и возликовать, как высоко над нами ликует слово Божье в Библии: вчерашний день прошел; все стало новым.


Облако, на которое она указала рукой, возникло в момент заката и, казалось, стремительно увеличивается. В нем было больше движения, чем в атмосфере вокруг. Мы подъехали к замку, миновали его западное крыло и остановились перед высоким широким постаментом Ангела. К нему вела вверх просторная лестница с выстроившимися  по обеим сторонам всадниками с копьями. Наверху, на последней ступеньке, стояла женская фигура в белом одеянии. Ее лицо, как и лицо Шех эль-Беледа, было закрыто синей вуалью.



— Хозяйка замка! —  сказал мне Шакара.


Мара Дуриме помахала рукой наверх и радостно воскликнула:


— Мы скоро поднимемся! И с радостью приедем! Приветствую тебя!




Она спешилась с лошади при поддержке стремительно спрыгнувшего с коня 'Мира Ардистана и взошла по лестнице по-юношески легко, но все же с обычным достоинством правительницы. Мы последовали за ней. Три женщины обнялись друг с другом. Вуаль чуть приоткрылась для поцелуя. Когда мы поднялись наверх и оказались лицом к лицу с хозяйкой замка, Шех эль-Белед назвал ей наши имена. Она поздоровалась с нами за руку и произнесла несколько коротких дружеских слов. От нее исходил легкий сладкий аромат, похожий на аромат цветков котенка перед Пасхой, когда их освящают как пальмы на алтарях. Почувствовав этот аромат, Джирбани вздрогнул. Он сделал движение, как будто хотел опуститься на колени к ее ногам, но тут Мара Дуриме быстро опередила его. Она взяла владычицу замка за руку, прошла с ней к Ангелу и сказала:



— Итак, давайте посмотрим на равнину и на людей, которые ожидают от нас мира и благословения. Еще достаточно светло, чтобы увидеть приходящую помощь, которую подает «Ангел воды». Тем временем офицеры копьеносцев могут открыть лестницу.


Я хотел пойти с ними, но остановился, увидев, что Джирбани застыл на своем месте, как завороженный.

— Возьми себя в руки! — попросил я его. —  Все происходит так, как должно произойти.
— Этот аромат, этот аромат! И этот голос! —  сказал он. —  Но прежде всего, это могущественный зов изнутри, то есть от моей души! Ты веришь, что это предчувствие говорит мне правду?
— Я верю в это, —  ответил я.
— Но тогда Шех эль-Белед …! Ведь он, наверное, хозяин замка?
— В любом случае.
— А она хозяйка замка?
— Положительный ответ.
— Но тогда он все равно был бы моим ... моим ... моим...



Он не мог продолжать дальше высказывать свою догадку, потому что офицеры подошли открыть место, где можно было спуститься во внутреннюю часть пьедестала. Это произошло точно так же, как и с Ангелом «Города мертвых» и ущелья Чатара. Вскоре и Мара Дуриме, вместе с нами спустилась вниз. Обстановка верхней комнаты была такой же, как у только что упомянутых двух ангелов. Там был такой же колесный механизм, но намного, намного больше и прочнее, и никаких черпаков и желобов. Также в стенах были две двери справа и слева. Казалось, они вели внутрь. И внешняя стена была не затворена, а настежь открыта. Проникало обилие света, и снаружи пол переходил в широкий просторный зал, снабженный высоким крепким парапетом для защиты смотрящих вниз. Мара Дуриме, казалось, знала это сооружение, которое содержалось в исключительной чистоте. Она коснулась двойной ручки колеса и очень серьезно кивнула. Потом она вышла на балкон. Мы последовали за ней.



Мы находились на головокружительной высоте. Под нами зияла глубина котла. Но втревоженный  взгляд сразу успокоился при виде домов и садов. На улицах и площадях города царило праздничное движение. «Ловушка для Пантеры», если смотреть отсюда, была размером всего с несколько немногих кустов. Несколько человек «Пантеры», стоявшие за пределами этих кустов, теперь превратились во всего лишь маленькие точки, которые должны были быть смыты. Насколько хватало глаз, земля плавно наклонялась к югу. Это казалось раем, но все же ожидало спасения от засухи. В небе исчезающий вечерний красный цвет сменился более темными восточными чернилами. Теперь над нами внезапно появилось большое белое облако, окутавшее нас. Ведь не могла же это быть та туча, на которую намекала Мара Дуриме! И тут снизу до нас донеслись звуки церковного колокола, еще одного и еще одного. Мара Дуриме сложила руки.


— Давайте помолимся! — призвала она нас. —  Дай мир, Господи, дай мир! Этой земле, этим людям, всем нам! Всем тем, кто придет после нас, и, —  добавила она, — Даже всем тем, кто был до нас! Поток Твоего мира, Твоего благословения пробудился заново. С сегодняшнего дня он изливается на всех, кто живет и будет жить там, чтобы, если Божий Рай вскоре откроется завтра или послезавтра и столетний ангельский вопрос прозвучит в ушах и сердцах всех земных, в ответ прозвучит: да, это мир на земле; но Богу слава, честь и хвала!



Колокола продолжали звучать, и молитва Мары Дуриме также продолжала действие в нас. Мы молча молились внутренне. Каждый из нас делал свой личный расчет с самим собой, с человечеством, с судьбой, с жизнью. На этом Мара Дуриме направила свои слова Шех эль-Беледу:


— Теперь к штурвалу! Ты и 'Мир из Ардистана!




Они последовали этому призыву, Шех быстро и осознанно, но 'Мир медленно, как сновидящий.


— Ни одна спица этого колеса не может быть перемещена без разрешения 'Мира из Джиннистана, — продолжила она. Он знает о сегодняшнем дне?
— Он все знает и одобряет это, — ответил Шех, и это прозвучало так, будто он улыбался при этом.




Небольшое едва заметное озорство промелькнуло на ее милом, красивом, старом, но таком молодом лице, затем она, быстро став серьезной, приказала:


— Итак, начинайте!  ' Мир Ардистана помогает тоже!



Двое повиновались. Колесо вращалось очень легко, без шума, как что-то маленькое и обычное.


— Подойди и посмотри! — Шакара прошептала мне.




Она взяла меня за руку и вывела на балкон. Я посмотрел вниз. Какое чудо! В самом низу, на дне котла, из-под акведуков вдруг вырвались пенящиеся волны воды, масса которых увеличивалась по мере того, как выше здесь крутили колесо. Колокола все еще звонили. Но их заглушил рев аплодисментов, сорвавшийся со всех уст жителей Эль-Хадда.


— Еще есть время передохнуть, — сказала Мара Дуриме. — Но тогда мы не сможем вернуться. Люди были предупреждены? Если нет, то эта река должна принести бедствие вместо благословения.
— Они были предупреждены, — ответил Шех. — Я отдал приказ об этом на Джебеле-Аллах, и быстрее воды наши часовые понесли весть в землю Уссулов. Но здесь, в Эль-Хадде, все знают, что происходит сегодня и произойдет завтра. «Пантера» не знает ничего!
— Так завершается работа!



Колесо продолжало вращаться, и двойной поток, льющийся в каменное ложе, становился все мощнее и мощнее. Глубокое, монотонно-мощное шипение доносилось до нас. Прошли минуты, четверть часа, полчаса. Затем Шех сообщил:

— Готово! Колесо остановлено!

— Так будет с этого момента и до вечности по земному исчислению времени! — сказала Мара Дуриме. — В этот момент клятва Джиннистана снята. Родителям разрешается показать себя сыну. С радостью снимите покровы!




Я все еще смотрел вниз, когда услышал эти слова. Воды больше не было видно, слышалось только ее журчание. Вечерняя тьма поднялась.


— Пойдем! — попросила Шакара.
— Куда? — спросил я.
— В замок. Не будем мешать здесь. Эти святые моменты не являются нашей собственностью.



Она снова взяла меня за руку и повела от балкона через комнату к одной из упомянутых двух отворенных дверей. Мимоходом я увидел, что хозяйка замка только что удалилась. Я узнал лицо, которое я наблюдал в «Джемме мертвых».


— Мама! — крикнул Джирбани, раскинув руки, чтобы обнять ее.



Она указала на Шех эль-Беледа, который только что тоже сбросил с себя покров.


— Отец, мой отец! — возликовал Джирбани.




Но большего я не услышал и не увидел, потому что Шакара потащила меня за собой, через два потайных коридора, вверх по лестнице, снова по коридору и снова по лестнице, пока мы не наткнулись на слугу, кто и повел  нас. Шакара, как и ее хозяйка, была здесь известна. Шех эль-Белед, еще до того, как мы свернули в западном направлении, чтобы отправиться по реке, послал гонцов по прямой дороге в замок Эль-Хадда, чтобы сообщить о нашем прибытии и подготовить наши комнаты. Значит, они знали, где должны жить Шакара, а также где я. Мне дали две комнаты, рядом с которыми также располагались еще две для Хаджи Халифа. У меня был большой крытый балкон, выходящий на юг, то есть в город. Обстановка была восточной и столь же богатой, сколь и удобной. Меня спросили, хочу ли я есть, и я даже не осмелился сказать "да". Все-таки я сделал заказ для себя и маленького Халифа, потому что сказал себе, что для совместного, продолжительного и официального ужина сегодня, наверное, нет настроения. Каждый сначала имел дело с самим собой и с тем, что его особенно волновало. Родителям, которые только что открылись своему сыну, нельзя было позволить себе использовать этот вечер для других.



Прежде, чем мне принесли еду, я позаботился о двух наших лошадях. Они были размещены возле  чистокровных любимцев Шех эль-Беледа и пользовались лучшим, самым внимательным уходом. Затем, когда я сел ужинать, появился Хаджи. Он сиял от счастья и радости.


— Эфенди, — сказал он, — сегодня один из самых прекрасных дней, которые я пережил. Как жаль, что ты ушел! Если бы ты остался, то увидел бы, что ...
— Что ты один из самых безрассудных и непослушных людей на свете! — выпалил я ему в ответ.
— Что? Как? Безрассудный и непослушный? Ты меня хочешь оскорбить?
— Нет, но просто привлечь внимание и научить. Там, где происходят такие вещи, не принято встревать и считать себя частью семьи!
— Что за дела? Что за семья? Неужели ты думаешь, что я не должен знать, о чем говорили там и как нежны были эти трое друг с другом?
— Да, именно это я имею в виду!
— Но я же их друг! Я же Хаджи Халиф Омар, Верховный Шейх Хаддединов из великого племени Шаммар!
— В данном случае это совсем ничего не значит! Подумай о разлуке с Ханной, твой женой, на белее чем десять лет,  с Кара Бен Халифом, твоим сыном, и о том моменте, когда вы снова встретитесь и ваши сердца переполнятся радостью, кто-то вмешается и станет внимательно следить за тем, что вы говорите, что делаете, и как себя ведете!
— Он может это сделать, он вправе это сделать, он должен это делать! Потому что, во-первых, нам даже в голову не приходит расстаться друг с другом на десять лет, а во-вторых, после воссоединения мы будем вести себя так, чтобы каждый мог прийти туда, чтобы узнать, что мы говорим и что делаем.
— 'Мир Ардистана тоже остался на месте?
— Нет, он тоже ушел.
— А Шейх Уссулов?
— Когда он увидел, что 'Мир удаляется, то последовал за ним.
— Значит, только ты остался стоять?
— Нет! Не я один, но и Мара Дуриме тоже!  А она не только твой пример для подражания, но и мой. То, что она делает, с уверенностью может делать и любой другой! И, Эфенди, ты, наверное, ушел с Шакарой?
— Однако.
— Она шла впереди, ты позади?
— Положительный ответ.
— И она держала тебя за руку при этом?
— Да.
— Значит, не ты вышел, а тебя вывели или даже выпроводили. Скажи правду! От кого исходил призыв покинуть комнату? От тебя или от нее?
— От нее!
— Прекрасно! Вот как тебя поймал, вот ты и попался, и ты виноват и уличен! Если бы Шакара оставила тебя стоять, то, скорее всего, ты все еще стоял бы там и сейчас, не сдвинувшись с места! Но ты называешь меня безрассудным и непослушным. Видишь, не я такой, а наоборот, мое хорошее воспитание и мои заслуги признаются из того, что сама хозяйка замка привела меня сюда, к этой двери. А теперь, когда ты явно не прав, давай снова помиримся и поужинаем вместе!




После ужина мы вышли на балкон. Вода уже не шумела так сильно, как раньше. Она заполнила дно котла и теперь поднималась все тише и тише. Небо было похоже на черное полотнище, свисающее до крыш замка. Только огни города мерцали, как маленькие исчезающие пунктики, приближающиеся к нам. Внезапно на нас налетел такой сильный порыв ветра, словно хотел унести нас вниз, в глубину. За ним последовала вспышка, грохот и гром, после чего сразу же обрушился сильный, тяжело бьющий дождь.


—  Мара Дуриме была права, — сказал Халиф. — Надвигается непогода. Давай вернемся внутрь!



Едва мы так и поступили, как снаружи стало так бушевать и реветь, грохотать и трещать, что невозможно было расслышать наши собственные голоса. Молния следовала за молнией, удар грома за ударом, будто между ними не должно быть ни малейшей паузы. Льющийся дождь уже больше походил на бурлящий поток. Казалось, замок трясся всем своим основанием. Тревожное чувство заставляло всех не желать оставаться в одиночестве. Поэтому мы сочли вполне понятным, что должен прийти слуга и сказать нам, в какой комнате нас ждут наши спутники.



Это был довольно большой, ярко освещенный зал. Там мы нашли 'Мира Ардистана, Шейха Уссулов, его бравого унтер-офицера Ирада и нескольких высших офицеров из «Черных доспехов» и всадников с копьями. У этих последних была служба на всю ночь. Холодную пищу полагалось принимать по своему усмотрению. Женщин мы не видели. Иногда приходил Шех или Джирбани, но ненадолго. Последний притянул меня к себе и поцеловал в щеку, но не выдал своего ликования словами, которые было бы трудно расслышать.



Так продолжалось почти полчаса до полуночи. Раздался еще один грохочущий взрыв во множестве взрывов, какого, наверное, я никогда не знал, а потом вдруг стало тихо, так тихо, что я услышал, как дышит 'Мир Ардистана, стоявший в это мгновение рядом со мной.


—  Аллах Аллах! — произнес Халиф. — Мара Дуриме снова права. Все кончено. Незадолго до полуночи!



Мы ходили назад и вперед. Больше не упало ни капли. Небо оставалось еще темным, но уж высоким, не таким низким. Из глубины доносились вопли. Отдельные крики поднимались ввысь, резкие, тревожные, словно в крайней нужде и опасности. Это доносилось от «Пантеры» и его людей? Ведь он же утверждал, что не боится смерти! И пришел Шех сказать нам, что женщины ждут нас в другом зале, выходящем на озеро. Мы обратили его внимание на услышанные крики о помощи. Он ответил:



— Пожалуйста, не беспокойтесь об этих людях, к которым Бог должен был прийти с громом и молнией и разрушительными волнами, чтобы пробудить в них последний остаток сердца! Порт плотно окружен. Держат зоркую вахту. В случае крайней необходимости нам сообщат об этом. Теперь идите!




Мы последовали за ним в зал, чьи  размеры и декор не могли видеть, потому что он не был освещен. Но напротив двери, через которую мы вошли, была светлая полоса вертикальных колонн, вдоль которой мы и пошли. Это была крытая галерея, где только что разместились женщины с Джирбани. Там светлая полоса превратилась для нас в озеро и атмосферу покоя над ним. С той стороны небо уже не было черным. Оно начало просветляться. Уже виднелись контуры. Это были контуры вулканов Джиннистана. Они выглядели не темными, а светлыми. И эти линии постепенно расширялись. Они превращались в грани, гребни, вершины, верхушки и пики, которые вот-вот покраснеют и засветятся.




— Посидите с нами и посмотрите, как прощается старая райская сказка, — позвала нас Мара Дуриме. — Она уходит, чтобы уступить место реальности. Полночь миновала, начинается новый день.  Подозреваю, что сегодня Джебель-Муссаллис поднимет свой неслышный, но сияющий голос, чтобы сказать, что начатое нами свершилось и то, на что мы надеялись, сбылось. Говорят, что он светится только один раз, с полуночи до утра, тогда для каждого, кто увидит это, может прийти мир на земле и мир с Богом. Смотрите! Уже утверждается Рай!




Это были явления света, которые я впервые увидел из храма Уссулов. Они развивались точно в том же порядке и точно таким же образом, что свидетельствует о том, что силы и законы, которым они были обязаны своим возникновением, всегда были одними теми же. Но окончание оказалась совсем другим, чем прежде. И внезапно наступила тьма, вокруг стало совсем темно.




— Сейчас, сейчас все решится! — сказала с дрожью в голосе Мара Дуриме, сложив руки. — Покажет он себя или нет?



Прошло несколько долгих, очень долгих минут. Наши взоры в ожидании устремились на север, но мы ничего не видели, совсем ничего. Тем не менее, Мара Дуриме теперь воскликнула:


— Он идет! Он идет! Вот он!
— Где, где? — спрашивали мы у других, потому что наши глаза по-прежнему ничего не видели.
— Выше, выше! — разъяснила она нам. — Почти над вами!




И теперь произошло то, с чем я встречался лишь раз, но почти таким же образом, а именно в долине Лаутербруннер в Альпах на заре, когда я не нашел и не увидел вершину Девы, потому что там, где я ее искал, ее не было, но оказалось, она сияла прямо над моей головой. Так и здесь, в замке Эль-Хадд. Конечно, только казалось, над нашими головами возникла сначала сумеречная, а потом почти ярко сияющая вершина горы, чьи золотые контуры медленно сбегали вниз и разветвлялись, как нити фейерверка, чтобы обрисовать и выделить весь пластический облик этой горы на ночном фоне. Светлые поля, лежавшие между этими золотыми очертаниями, постепенно заполнялись, и даже наверху, цветами, казалось, исходящими не от земли, а совсем от другого мира, так что я, сам того не желая, воскликнул:


— Как альпийская заря в Царстве небесном!
— Почти верно, почти! — ответила Мара Дуриме. — Это он, да, это он, славный Джебель-Муссалис, мечта моей юности, надежда моих лет, последняя ступень, с которой я желаю перейти к блаженным и другим Божьим мирам! Он появляется в полночь и светится до утра. Так говорит мудрец, и так будет сегодня. Давайте посидим тихо,  не разговаривая!




Это произошло. Мы просидели час, а потом почти второй. Лишь иногда кто-нибудь вставал и на короткое время входил в темный зал, чтобы отдохнуть от созерцания и размышлений. Но снаружи уже не было темно, а там, насколько можно было видеть, лежало яркое сумеречное цветное свечение, как будто дневной свет, идущий не прямо от солнца, пробивается сквозь рубиново-красное стекло. При этом почти что можно было читать. Пришел слуга и доложил, что пора. Еще полчаса, и река затопит остров. Тогда Джирбани встал со своего места, поцеловал руку отцу и матери и сказал первому:



— Я благодарю тебя за то, что ты позволил это не кому-либо другому, а мне самому!
— Но мои условия! —  предупредил Шех. — Возьми с собой Кара Бен Немси, Шейха Уссулов и Ирада! Тогда я буду знать, что ты в безопасности.



А Мара Дуриме сказала:


— Нынешний день — День Благодарения. Как только появится солнце, из-за зубчатых стен этого дома зазвучат рога Уссулов и церковные песнопения Эль-Хадда ответят им. Тогда жители города, ведомые своими священниками, придут к вам, чтобы отпраздновать мир, который отсюда потечет по всем землям. Тебе же поручено первое дело этого мира: люби врагов своих, благотвори ненавидящим тебя! Идите и спасите их! Есть только одна победа, которая на самом деле означает победу, это победа любви. Сойдите и простите! И пусть перед вами идет благословение Божие!



Мы, названные Шехом, покинули зал и дворец вместе с ним. За воротами стояли четыре оседланных Уссульских коня, одним из них был увалень Смих. Итак, наша поездка была подготовлена. Остальные трое поднялись, а я нет. Я сказал Джирбани:



— Прежде всего, я хотел бы попросить рассказать мне, как, по твоему мнению, будет происходить спасение этих людей. Лодок нет.
— Но есть лошади, —  ответил он. — Кони Уссулов не боятся никакого наводнения. На них плывут две сотни из нас, плюс по одному коню на руки. Этого достаточно для всех, кто там. Ты не это имеешь в виду?
— Однако. Но подожди! Я заберу собак.
— Зачем?
— На случай непредвиденных обстоятельств. Я скоро вернусь.




Когда я вернулся не только со своими, но и с собаками Халифа, он покачал головой и сказал:


— Наверное, слишком много беспокойства!




Затем мы поехали вниз по жилищам его соотечественников, чьи двести лошадей плюс с таким же количеством одиноких лошадей ждали нас. Они присоединились к нам. В приглушенном, мистически красноватом свете Джебеля-Мухаллиса наш отряд имел чудовищный вид. Повсюду стояли люди. Было известно, чего мы хотим, но в то же время запрещалось следовать за нами или беспокоить нас кому-либо еще. Когда мы спустились по лестнице, мы могли очень хорошо видеть остров, хотя, вероятно, было около половины третьего ночи и лунного света не было. Уже вся огромная чаша была заполнена водой. Лестница еще не исчезла полностью, но прилив уже тонкими волнами проходил по острову. Люди «Пантеры» непрерывно кричали о помощи и жалобно стонали от страха.



Наше предприятие вовсе не было опасным, просто нужно было следить, чтобы не унесло дольше острова, потому что вода там все еще бурлила и вращалась в многочисленных воронках. Любой, кто попал бы туда в русло потока, рисковал погибнуть. Сегодня спускаться по лестнице было намного легче, чем подниматься по лестнице вчера. Первобытная колонна добровольно прыгнула в воду. Джирбани был первым, остальные последовали за ним. Мы трое должны были остаться на берегу. Но у меня были другие чувства. Когда уже было спасено сто человек, а Джирбани все еще не пришел, я взял у Амина своего Смиха и пошел в воду вместе с ним и четырьмя собаками. Люди «Пантеры» утверждали, что гроза полностью свела его с ума, он он говорит как сумасшедший. Это оказалось правдой. Пока я не добрался до него, он отказывался позволять себе спасаться. Но как только он увидел Смиха, которого знал, он выкрикнул:


— Эту лошадь я знаю. Это боевой конь владыки Уссулов, а значит, достойный. Ему я доверяю. Спускайся!



Чтобы поскорее увезти его, я повиновался этому приказу и взял себе другую лошадь, которую, однако, сразу не смог оседлать.



— И ты мой пленник, должен следовать за мной. Вперед! — «Пантера»  крикнул Джирбани.




Этот последний, как и я, по-видимому, пошел на это и последовал за Смихом, который вошел в воду с «Пантерой» и начал нетерпеливо грести назад.



— Стой! — крикнул ему «Пантера».  — Не туда! Я хочу спуститься туда, в реку! Я должен отправиться в Джебель-Аллаха, в свою армию.



Он хотел было направить Смиха вниз, но тот не повиновался. И Джирбани вырвал у «Пантеры» поводья из рук. Началась драка. Джирбани был без оружия, но сильнее. Тогда «Пантера»  выхватил из-за пояса свой двуствольный пистолет и дважды выстрелил в первого. Затем он вонзил в Смиха шпоры и нож, чтобы заставить его плыть вниз.




— Войдите, войдите в воду! — приказал я четырем собакам. — Заберите его, заберите!




Я указал на Джирбани, которого выстрелы сбросили с лошади. Он мог двигать только одной рукой, другая была ранена. Они настигли его еще в последний момент, когда течение уже хотело захватить его и унести в водовороты. Им удалось удержать его и доставить на остров, когда я только что получил другую лошадь. «Пантера» приблизился к водовороту. Смих понял это и восстал против шпор и ударов, которые довели бы его до смерти. Он громко взревел, нырнул с головой в глубину, перевернулся в воде, пытаясь сбросить своего наездника. Это удалось. Толстяк под торжествующие крики приплыл обратно к нам. «Пантеру» больше никогда не видели…



Два ранения от выстрелов оказались неопасными. Две раны на руке, вот и все.  Но для остановки крови и тщательной перевязи все же потребовалось столько времени, что нам пришлось поторопиться, чтобы не опоздать в замок. Спасенного тут же увезли. Вода теперь полностью затопила остров. Это было самое высокое, последнее время!




Тем временем красный свет Джебеля-Мухаллиса исчез, и наступило утро. Когда мы вышли на плато среди кедров, на востоке уже взошло солнце, и с зубцов замка раздавались низкие, мощные голоса длинных рогов Уссулов, звучали древние природные трубы всадников с копьями, а из города доносились звуки церковных песнопений. Начался «День Благодарения». Весть о ранении Джирбани опередила нас, но и успокоила тревоги и страх. Халиф бросился нам навстречу и жаловался, что его не выбрали, чтобы быть рядом с концом «Пантеры». Джирбани у ворот замка встретили его родители. Он представил им Ху и Хи, Ахта и Ухта как спасителей будущего Шех эль Беледа из Эль-Хадда и попросил для них благодарности. Затем мы поспешно удалились в свои комнаты, потому что мы вышли из воды, а процессия уже в пути…




Через неделю 'Мир Ардистана вернулся с Амином и Уссулами сначала в Джебель-Аллах, а затем со всем войском в Ард. Мир был заключен на вечные времена…



Через несколько месяцев после этого первый корабль шел по реке. Его назвали, как уже было сказано, «Мара Дуриме» и в нем были Мара Дуриме, Шакара, Халиф, я и нескольких новых хороших знакомых из Эль-Хадда. Когда мы причалили к верхнему мосту «Города мертвых», нас встретили 'Мир Ардистана, его жена, Князь Халима и Мерхаме. Дальнейшее вы прочтете позже…