Пыль на рояли

Солнечный луч, тонкий и настырный, как лезвие, вонзился сквозь щель в тяжелой ставне, ударив в полированную крышку рояля. В вспыхнувшем золотом мареве закружились мириады пылинок – не просто пыль, а сонм забытых нот, словно души того самого вальса. Бабушкиного вальса. Того, что лился тогда, когда за окном бушевала сирень, а теплый майский воздух дрожал от звона детского смеха. Я помню, как мама, склонившись ко мне, шептала, и в ее глазах, темных и глубоких, как ночное озеро, отражались солнечные зайчики: «Слышишь? Это ангелы поют, доченька…» Голос ее был теплым шелком, обволакивающим душу.

Я осторожно коснулась клавиш. Мертвенный холод слоновой кости обжёг кончики пальцев – холод живой, влажный, словно слеза, скатившаяся по щеке. Сердце сжалось в предвкушении. Нажала. Тишина. Не просто отсутствие звука, а глухая, давящая пустота, обрушившаяся на уши свинцовым колпаком. Молчание, выжженное годами. Струны внутри, должно быть, проржавели насквозь, съеденные влагой и равнодушием, превратившись в жалкие коричневые лохмотья. Отчаянье подкатило к горлу. Но в следующее мгновение… под ладонью, в самой глубине черного, как пропасть, корпуса, что-то дрогнуло. Смутный толчок. Глухой удар, словно подземный гул. Точно эхо, пробившееся сквозь толщу времени. Точно стук сердца – слабый, далекий, едва уловимый. Ее сердце? Бабушкино, застывшее в такт последнему аккорду? Или мое собственное, восьмилетнее, которое тогда, в сиреневом мареве, замерло от чистого, ослепительного восторга и больше не билось так никогда?

Я замерла. Затаила дыхание, превратившись в слух. Кровь гудела в висках, а собственное сердце, живое и громкое, отчаянно колотилось, пытаясь слиться в ритм с тем призрачным, зовущим стуком. Ждала. Ловила каждую вибрацию в мертвом дереве.
И тогда… луч погас. Резко, беспощадно, будто невидимая рука захлопнула ставень. Словно ножом отрезали последнюю нить. Золотое марево погасло. Пыль, секунду назад танцующая в свете, осела мгновенно – тяжелым, серым, безжизненным саваном, укрыв инструмент и надежду. Ангелы умолкли. Не затихли – умолкли навеки. Воздух в комнате стал густым и ледяным. А в горле… в горле встал ком. Горячий, невыносимо колючий, как осколки разбитого хрусталя, как щепки той самой, навсегда сломанной мелодии, перехватывая дыхание, заставляя глаза предательски жжет. Комок невозможности вернуть утраченный рай.