Мама из будущего цикла рассказов Рабочий поселок

Мама.
Моя мать всегда казалась мне старой.  Морщин у нее было, конечно, много. Но еще больше старили ее постоянная бледность, болезненное, усталое выражение лица, всегда  опущенные плечи, недовольная  гримаса и   какой-то  отрешенный, в себя устремленный взгляд.
Я досадовала на это и завидовала чужим матерям,  молодым, веселым и  уверенным  в себе.
 Особенно восхищала меня тетя Маша, жена  дяди,   жизнерадостная цветущая полная красавица,  всегда ухоженная, с яркой кожей. Очень нравились мне ее четкие, аккуратно выщипанные брови, сочно-каштанового цвета волосы и  высокая прическа-шиньон.  Ни у кого в деревне я не видела таких бесподобных  причесок и волос.
Жила их семья не в нашем поселке и даже не в областном городе, а в Подмосковье. Почти в  Москве! Приезжали они  всей семьей раз в год  в отпуск.  И как  же ждали мы (все двоюродные братья и сестры) их приезда! «Москвичи»- дядя, его жена тетя Маша и двое сыновей- (так называла их  бабушка) привозили всегда городские гостинцы - сушки, сладкие кренделя,  шоколадные конфеты. Мы  с нетерпением ждали этих лакомств, удивлялись и радовались: такого в деревне в глаза не видели! Тетя Маша наполняла шумом и энергией весь дом: шутила, громко смеялась,  что-то рассказывала и сразу принималась хозяйничать. Готовку она полностью  брала на себя, и  получалось это   у нее превосходно: за столом всегда было чисто, вкусно, а, главное, весело.   
 А моя мама приезжала в Затон(деревню на Волге) всегда одна, держалась скромно и устало  наблюдала  за  происходящим.  Вслух она ничего не высказывала, во всяком случае, не помню  я этого,  но, оставаясь со мной наедине, горько сетовала  на жизнь,  обижалась на родственников. Во мне тяжким отголоском отдавались   ее боль и обида,  и я пыталась  противиться, не хотела слушать. Говорил  во мне и  естественный детский  эгоизм- ну не желала я  внимать  жалобам  и   раздраженно отмалчивалась в ответ. Хотелось уйти из дома  и общаться с теми, кто не жалуется и  не обижается ни на кого. Кто всегда бодрый и веселый. Как тетя Маша…  Но, по моему мнению, так жить можно  было  только в больших городах. Там квартиры со всеми удобствами, магазины, городские лакомства, кино и театр- одним словом,  культура! А мы, деревенские, всем этим обделены, живем в каком-то захолустном поселке. Разве может мама создать нам такие условия?
Я в общем-то   понимала, что мама тяжело  больна,  у нее ревматизм  сердца  и расстроенная нервная система, и досадовать на это  нельзя… Но ничего не поделаешь: хотелось мне беззаботного детства, здоровых и молодых родителей,  покоя и душевного тепла   в семье! Мама же, по характеру жесткая и строгая,  почти не хвалила нас, зато ругала и пилила часто. Я обижалась в душе, приучилась не доверять ей,  опасалась   ее постоянных  упреков  и никогда не была  с ней откровенной.  Вечного  недовольства  матери боялась  не только я, но и  старшие брат с сестрой, особенно брат…   Они  старались  не нарваться на  скандал    и    обязательно угодить ей.
Жили мы без отца, жили бедно, питались скромно, основная еда-вермишель и картошка, мясное блюдо было для нас редкостью.   В выходные дни  мама всегда  пекла. Не только блины и оладьи, но всевозможные плюшки, завитушки, пирожки- старалась  изо всех сил накормить  нас досыта.  Чтобы не хуже других, или, во всяком случае, ненамного хуже….
Каждое лето заводской профком выделял маме   путевку в санаторий. Два раза она брала с собой меня: в первый раз мы были  в хвалынском  доме отдыха,  а во второй-  в здравнице под Саратовом.  Время, проведенное  с мамой  на курорте-,   связано  с самыми  радостными и яркими, кроме Затона, воспоминаниями  моего детства. Мама там была совсем другая! Спокойная и  жизнерадостная,  а главное, снисходительная ко мне!
  В свое последнее лето она отдыхала в санатории  под Хвалынском, а я была недалеко от нее в пионерском лагере. Нужно сказать, что лагерь я не любила, мало того, ненавидела. Была я там два раза. В первый раз даже сбежала из него. Было так: как только  мама приехала  меня проведать,  я устроила громкую истерику, с ревом погналась за автобусом с уезжавшими родителями; автобус остановился,  многие родители вышли и  начали  наперебой меня уговаривать,  мама вначале тоже пыталась успокоить меня и уговорить остаться (я продолжала громко реветь и проситься в автобус), громко сокрушалась, но потом, поняв бесполезность уговоров, замолчала и  с  усталой досадой  махнула рукой. Я не помню выражения ее лица, помню только, что она в этот момент  как будто стала  ниже ростом и не смотрела на людей  вокруг… Я поняла тогда, что матери  стыдно за эту сцену, стыдно и за меня, и за себя…. Пришлось  ей    скрепя сердце забрать меня  из лагеря домой. 
А во второй  раз,  будучи уже двенадцатилетним подростком, я все же  как-то ухитрялась  пересиливать  себя и  «тянула срок». Дни тянулись нудно и мучительно, раздражала мелкая суета. Не понимала я лагерную жизнь  и не принимала  ее, хоть убей! Вставать утром рано ( я любила утром в каникулы поспать подольше), идти в столовую, ложиться спать –все по приказу и в одно время! Вместо летней заслуженной и такой восхитительной свободы  принимать участие   в каких-то  мероприятиях, которых и в школе хватало.  Уединиться с книжкой почти  невозможно, да еще и спать днем! Обеденный сон  я особенно не выносила, поскольку заснуть никогда не могла. В общем, лагерь для меня был тюрьмой. Но самое главное, в лагере я ощущала жуткое одиночество среди чужих людей. Душа все время ныла,  и хотелось домой.
Так вот, мама из санатория с кем-то передала для меня письмо. Я, страшно  удивившись от неожиданности, волнуясь, схватила конвертик и ушла за дачку. Села на скамейку, развернула письмо,  и уже  от первых строчек  у меня защипало в глазах: « Оля, моя родная, как ты!...» Закапали  горячие слезы… « Навестить тебя смогу,  когда  будет не так жарко..  По жаре  идти пешком  … мне тяжело…». 
Плакала я долго… Мама, моя мама… Идти тяжело…Почему мама так болеет? Как бы чего  с ней не случилось… Что я тогда буду делать?  Куда пойду? Почему мы такие одинокие?
Кое-как успокоившись, я сложила письмо. До сих пор я не могу забыть  первых строчек этого письмеца.  Жаль,  не помню его содержание…
В последнюю зиму маминой жизни я, наверное, повзрослела и  по-другому стала смотреть на свою несчастную мать. Я  видела, как  она  на глазах  старела; вместо властной и нетерпимой к  чужим недостаткам женщины передо мной была смертельно усталая, рано поблекшая от невыносимо тяжелой жизни, хрупкая и слабенькая женщина. Все чаще  после  работы она,  страдальчески и нетерпеливо  морщась, зажимала левый бок рукой и сразу  ложилась в постель. Я научилась к ее возвращению   растапливать печку  и готовить  нехитрый ужин, которым очень гордилась. Ужин у меня  был всегда один и тот же: картошка-пюре с молоком. Я представляла, как мама придет с работы вечером, а дома тепло,  на плите горячий ужин! Я  предвкушала, что  она обрадуется, приподнимет брови, улыбнется обязательно! И  похвалит меня…, сдержанно, как всегда, но я знала, что она будет очень довольна!
Когда  мама  чувствовала себя  получше, мы  долгими зимними вечерами смотрели телевизор, который недавно приобрели,(когда телевизора  у нас еще не было, «Штирлица» мы  ходили смотреть к соседям-татарам); за стенами  завывали  метели февраля (ох, какая  многоснежная была зима, особенно  февраль!), в доме было тепло и уютно,  и так же уютно на душе.
  Однажды   мы  решили пойти  повечерять к маминой «подруге» тете Маше. Я предложила не надевать валенок, идти было  недалеко.  Мы шли с  мамой  по свежей пороше  в тапочках, мелкий   снежок летел нам навстречу, снежинки приятно холодили лицо, мне было весело, я заглядывала маме в лицо, стараясь угадать ее  настроение, и с удовлетворением отмечала, что  ей нравится эта  забава, она спокойна  и  довольна.  Кажется, на мне  была    шапка-ушанка из искусственного ярко-красного скрипучего меха - подарок тетки из Ленинграда(очень я гордилась этой обновкой, ни у кого в поселке такой не было).
За неделю до своей  смерти вечером она отдыхала после работы, лежа на нашем стареньком  малюсеньком  диванчике. Когда я присела рядом, она, устало  и  безнадежно  глядя на меня, сказала: «  Я умру, наверно, скоро, тебя или Галя, или  Зина дорастит».  (Галя, Зина- тетки). Я запротестовала,  конечно, об этом думать не хотелось. В этот момент мне показалось, что такого  просто  быть не может. Мама всегда болела, к этому я уже привыкла, образуется… И  никто не будет меня растить…
   Через несколько дней приехала сестра-студентка на каникулы. Сестру я очень любила,  считала ее  самой умной и красивой, гордилась тем, что она хорошо училась в школе и теперь  так же добросовестно  учится в институте. В доме стало веселей. Сестре понравилась моя  в общем-то смешная красная шапка, и мы стали носить ее по очереди.
Накануне того страшного  дня мы втроем вечеряли, мама с сестрой смотрели телевизор в комнате, а я в кухне,   стараясь изо всех сил,  впервые  пекла блины, без конца заглядывая в  комнату,  показывая очередной блин  на тарелке и ожидая заслуженных, по моему мнению,   похвал. Помню, произошла какая-то размолвка между сестрой и мамой; сестра, не выдержав очередного несправедливого упрека матери, вдруг неожиданно   уверенно  дала отпор, ответив резко и твердо. Я замерла…  Но мать, видимо, не ожидала такой реакции и в ответ удивленно-обиженно  протянула: «Вон как…». Спать мы  легли молча.
Утром  я  боялась,  как бы мама  не вспомнила о вчерашней неприятности.  Но, одевшись и выйдя в кухню завтракать, увидела мать в приподнятом настроении, свежую и бодрую. Оглядев меня и  шутливо приподняв  брови по поводу впервые надетых  мной в школу  черных брюк, она кивнула мне на прощанье головой. Я ушла в школу довольная: мама на нас не сердится!
… Был один из любимых мною уроков-  история. Проходили  культуру средневековой  Западной Европы. Я рассматривала  в учебнике черно-белые иллюстрации с изображением  средневековых храмов и, стараясь  осмыслить новые    слова,  думала:  как  верно названия «готический» и «романский» отражают  суть. «Романский» -это наверняка    что-то  круглое,  пышное, объемное,  а «готический»-это  прямизна, четкость линий. Вот и в учебнике рисунки… 
В дверь постучали, наш Павел Иванович открыл дверь и вышел на минуту, затем зашел в класс и сказал, что за мной пришли и мне нужно срочно идти домой. Ничего не подозревая, я вышла из класса и увидела за дверью  молоденькую беременную  жену моего брата. Она  была, как старушка, закутана в  старенькую пуховую  шаль,  и отчего-то заплакана.
-С мамой плохо, пойдем домой, -  как-то странно сказала  она.
Всю дорогу она шла  скорым шагом впереди меня и всхлипывала. Я послушно  тащилась за ней  с объемным неуклюжим портфелем по заснеженной тропинке,  в который раз  с неудовольствием рассматривала ее  смешную,  короткую, намного выше колен, совсем не шедшую ей плюшевую  шубенку и  тревожно- тоскливо  думала: чего она плачет? Почему с мамой плохо? Может, ее все-таки вчерашнее  сильно расстроило?
  Сноха привела меня не домой, а в барак, где жили дедушка с бабушкой. Бабушки дома не было, дед топил печь. Положив портфель, я хотела снять пальто,  но  раздеваться  мне не велели и послали за чем-то.  Закрыв за собой дверь   и еще не успев от нее отойти, я услышала сдавленный  плач  снохи  и ее невнятный  голос из-за двери:
-Мама…  умерла!
Не поверив своим ушам,  я  подумала, что ослышалась. « А, может, врет!». Я прислушалась, и тут в грудь мне ударил надрывный  крик  деда:
-Чего-о-о? Шура умерла?!
Настежь распахнув дверь, я с  беспомощной ненавистью  прокричала в комнату:
 -Неправда!
 Захлопнув дверь, я помчалась  по коридору  в почти безумной   решимости  сию минуту   все выяснить   и, выбежав на крыльцо, остановилась, пораженная…
Вдалеке по дороге в сторону нашего дома  ехала грузовая машина, в кузове  я увидела низко склоненную голову моей сестры  в  нелепой,  рдевшей, как красное знамя, шапке…
…После смерти матери дед с тяжелобольной,  еле  ходившей  бабушкой переселились из барака в нашу крохотную  квартирку. Мы стали жить втроем. Ничего другого  в то время я и не желала…