Мараэль

«Ибо Ангелам Своим заповедает о тебе — охранять тебя на всех путях твоих».
(Псалом 90:11)
«Ангелы их на небесах всегда видят лицо Отца Моего Небесного».
(Матфей 18:10)

Отец Стефан был высоким, худым человеком с усталым лицом, в котором обветренные черты и морщины придавали выражение благородной строгости. Когда он проходил по коридорам старой церкви на Покровке, пол скрипел так, будто сам век жаловался на усталость. Он служил здесь уже пятнадцать лет, с тех пор как его перевели из Неаполя — не по наказанию, а «по нужде духовной дипломатии». Его глаза, цвета тёмного янтаря, казались внимательными даже тогда, когда он молчал. Он говорил редко, но если говорил — его слова оставались в воздухе, как запах ладана после мессы. Кроме службы он читал лекции по ангелологии и демонологии в небольшом теологическом институте, куда забредали и студенты, и потерявшиеся. Его уважали даже атеисты, потому что он никогда не спорил, но слушал.
В этот день он не ждал гостей. Был серый вторник, раннее московское утро, промозглое и бесцветное, словно забытая бумага в архиве. Когда вошёл человек в длинном чёрном пальто, больше похожем на медицинский халат траурного цвета, отец Стефан сразу понял — этот пришёл не за прощением.
Митрофанов представился коротко и чётко:
— Алексей Андреевич. Судебная психиатрия. Институт при Минюсте.
Он был худощав, с неправильной осанкой — как человек, который слишком много времени проводит над бумагами и в голове. Его пальцы были тонкими, как у пианиста, но ногти обкусанные, до боли. Лицо казалось моложавым, но в глазах сидел какой-то бессонный год, не меньше. Очки с тонкой оправой он всё время поправлял, как будто они мешали смотреть на мир, но без них — тем более.
Они сели в боковом кабинете, где стены были облеплены иконами и книгами, пыльными от времени и важности. За окном царапал ледяной ветер. Отец Стефан подал чашку с чаем, из которой всегда немного пахло ладаном.
— Мне нужно ваше мнение, — сказал Митрофанов, не касаясь чашки. — Теологическое.
— Неужели душа вдруг оказалась предметом криминальной экспертизы? — улыбнулся падре.
— Иногда то, что называют душой, — это просто диагноз. А иногда — нечто совсем другое.
Он замолчал, как будто пытался сформулировать невозможное.
— Я пришёл к вам, потому что один из моих подопечных утверждает, что с детства в нём живёт ангел. Падший. Его ангел. Хранитель.
Отец Стефан чуть склонил голову, и на его лице отразилось не удивление, а скорбная заинтересованность, как у хирурга, услышавшего про редкую форму заболевания, которую встречают один раз в жизни — и то не всегда у живых.
— Я пришёл, чтобы задать вам вопрос, отец, — начал Митрофанов, глядя куда-то мимо чашки, словно в ту самую точку, где туман переходит в плоть. — Теоретический. Хотя, признаться, всё чаще теория и практика в моей работе начинают драться друг с другом.
Отец Стефан едва заметно кивнул. Он не торопил. Он умел ждать — это в церкви уважали больше, чем красноречие.
— Что вы можете рассказать мне об ангелах-хранителях? — спросил Митрофанов наконец. — Не по-брошюрному, не в духе сентиментальных катехизисов для воскресной школы. А так, как бы вы говорили с человеком, которому всерьёз нужен ответ.
Падре поднял глаза. Несколько секунд он молчал, как будто решал, насколько глубоко позволить собеседнику заглянуть.
— Вопрос ваш, доктор, проще, чем кажется. И одновременно — бездонен, как колодец без ведра.
Он скрестил пальцы, как делают монахи, когда задумываются или молятся.
— В христианской традиции считается, что каждому человеку даётся ангел-хранитель. Это существо бесплотное, но личностное. Его миссия — охранять душу, наставлять, иногда утешать. Он не вмешивается в свободу воли человека, но всегда рядом. В самые тёмные моменты жизни он молча стоит рядом, даже если человек его не чувствует. Иногда — всю жизнь молча.
— Но он может вмешаться? — тихо перебил Митрофанов.
— Может, — ответил падре. — Но лишь тогда, когда этому есть особое дозволение. Его природа — служить, не вторгаться. Он действует не как солдат, а как молитва, которая предшествует поступку.
Пауза затянулась. За окном по мостовой прошёл троллейбус, оставив за собой длинный металлический вздох.
— Но это — ангел-хранитель в свете, — продолжил отец Стефан. — Есть и иные. Падшие.
— Демоны?
— Они больше, чем просто демоны. Некоторые из них были ангелами-хранителями до своего падения. Их падение случилось не сразу, а в процессе: из-за гордыни, отчаяния, сомнения. Иные из них считают, что всё ещё выполняют своё служение, только своими методами. Они любят говорить: «Я защищаю», — но делают это так, что от их защиты остаётся только пепел.
— То есть они могут верить, что всё ещё служат человеку?
— Иногда — да. Иногда они превращаются в зеркала боли. Они не спасают — они мстят. И человек, к которому они приникают, начинает чувствовать: «Я не один. Я сильнее. Я должен отвечать на зло злом». Это ощущение силы — страшнее любого безумия. Оно внятное. Оно даёт смысл. Оно дарует покой.
Митрофанов слушал, не мигая, словно слова падре записывались прямо в его нейроны.
— Вы считаете, — медленно произнёс он, — что падший ангел может сопровождать человека всю жизнь?
— Возможно. Если человек принял его. Если сросся с ним, как кость с железом.
— И не всегда отличить, где заканчивается человек и начинается ангел?
— Иногда отличить невозможно. Иногда — не нужно. Потому что зло уже не снаружи. Оно — в самой ткани души. И оно считает себя спасением.
Митрофанов откинулся в кресле. Его глаза блестели, но не от слёз — от напряжения.
— Благодарю. Это именно то, что я хотел услышать. Теперь я расскажу вам, зачем я пришёл.
Митрофанов поправил очки, посмотрел в пол, точно собирался с духом, а потом заговорил медленно, почти монотонно — как врач, который пытается не вплести в речь ни эмоции, ни суждения:
— Я хочу рассказать вам об одном человеке. Пациенте. Олеге Борисове. Он уже давно не ребёнок, ему тридцать семь, но его психическая структура так и осталась подростковой, травмированной, затаившейся. Я наблюдаю таких. Их много. Но этот — особенный. И пугающий.
Отец Стефан слушал, не перебивая.
— Он не вписывается ни в одну криминологическую категорию. Ни садист, ни маньяк, ни патологический лгун. У него нет потребности во власти, он не испытывает удовольствия от боли других. Он — жертва, с самого детства. Тихий, щуплый, очкастый. Родом из обычной школы. Ни нищеты, ни особой беды. Просто — мальчик, которого никто не защищал. И все это видели.
Митрофанов немного помолчал.
— Буллинг начался рано, с начальной школы. Сначала обзывания, потом подзатыльники, подножки, издевательства. В пятом классе его поймали четверо старшеклассников: десятиклассники, здоровые, самоуверенные. Затащили за спортзал, стали требовать деньги, потом заставили его ползать на коленях, мычать, лаять. Долго и с наслаждением.
И вот в тот момент, по его словам, в голове у него впервые прозвучал голос.
Митрофанов поднял глаза на падре.
— Голос сказал: «Если не хочешь, чтобы тебя обижали — позови меня». Он спросил: «Ты кто?»
И голос ответил: «Я — Мэраэль. Ангел. Бывший солдат Люцифера. Я могу стать твоим ангелом-хранителем, если ты меня призовёшь».
Падре слегка побледнел, но не проронил ни слова. Митрофанов продолжал, чуть глуше:
— Он призвал. Мальчик. Один. В пыльном углу школьного двора. И что-то, как он утверждает, вошло в него. А дальше — провал. Очнулся он в медпункте. Один из старшеклассников — перелом челюсти и основания черепа. Другой — разрыв печени, сдавленные почки, третьего нашли с вдавленным носом и выбитыми зубами, четвёртый лежал без сознания, с переломами рёбер и обеих рук. Врачи говорили: будто их избивал взрослый мужчина, спецназовец, или что-то похуже.
— Он ничего не помнил? — мягко спросил падре.
— Почти ничего. Только ощущение жары в груди. И тишины. Абсолютной тишины. Как в церкви перед выстрелом. Его поставили на учёт в детской комнате милиции, но дело замяли — свидетелей не было. У мальчика нашли склонность к расщеплению восприятия, он получил диагноз, но пограничный. Ни шизофрении, ни психопатии — просто «высокий уровень тревожности и защитная диссоциация». Потом он рос. Молчаливый, спокойный. Травлю избегал. Один раз — в девятом классе — кто-то на него снова наехал. Тот же результат: кома, переломы, суд, условка.
— И дальше? — голос падре был напряжён, но ровен.
— В двадцать один попал в колонию. За драку с двумя пьяными — он сломал им кости лица и грудной клетки. В зоне его сразу взяли на прицел. Тихий, не по понятиям. Сначала били, унижали, пробовали «опустить». Но на третьем месяце всё изменилось.
Митрофанов на мгновение замолчал, точно собираясь с силами.
— За одну ночь погибли двадцать человек. Не одновременно. Последовательно. Камера за камерой. С ожесточением, с демонстрацией силы. У одного — сломаны ноги, шею свернули коленом. У другого — вспорот живот. Один — утоплен в унитазе. Один — раздавлен стулом о стену. Уголовники, смотрящие, авторитеты. Все. Борисов сидел посреди барака, голый, в крови. Спокоен. Спина прямая, как у солдата на построении. Лицо — пустое, беззлобное. Сказал только: «Они хотели сломать меня. А Мэраэль не позволил».
Тишина повисла в комнате. Отец Стефан сделал глоток уже холодного чая.
— И вы думаете...
— Я не думаю, — оборвал его Митрофанов. — Я не знаю, что это было. Но это не патология. Не просто. Не медицинское. Это... это что-то совсем другое.
Отец Стефан медленно поднялся, подошёл к полке у стены, за которой — в тени подсвечника — хранились старые тома на латыни, греческом, иврите. Он скользил пальцами по корешкам, шепча что-то едва слышное, пока наконец не вытащил увесистый фолиант, потертый, с заметками на полях.
— Liber Principiorum Angelorum, — пробормотал он. — XVII век. Не каноничен, но опирается на предания сирийских и коптских отцов. Здесь... вот.
Он присел обратно, раскрыл книгу. Пожелтевшие страницы трещали, как пересохшие губы. Падре провёл пальцем по тексту.
— Marael, qui stetit ad sinistram Luciferi in rebellione contra Michaelem... damnatus in abyssum, et tamen non omnino in tenebris demersus est... — он перевёл, — «Мараэль, стоявший по левую руку Люцифера в восстании против Михаила... был низвергнут в бездну, но не погружён в полную тьму».
Это редкая формулировка. Обычно падшие — целиком предаются мраку, разрывают связь с божественным. А здесь — нечто иное. Он... между.
— Полуангел? — хрипло спросил Митрофанов.
— Нет. Скорее — разорванный. Осколок порядка, упавший в бездну, но сохранивший структуру. Такие сущности... нестабильны. Не демоны в классическом смысле. Они не искушают ради удовольствия. Они действуют по логике, но их логика мрачна, как рассудок без сердца.
Падре закрыл книгу.
— Если Мараэль действительно вошёл в тело Борисова, то изгнать его будет крайне трудно. Он может быть не паразитом, а симбиотом. Иначе говоря — человек не одержим, а слиян. И я не экзорцист, доктор. Я богослов. В лучшем случае — собеседник. Это случай для ордена святого Иоанна или, быть может, для одного из ватиканских оффициалов. Но...
— Но его никто не впустит, — с досадой перебил Митрофанов. — Вы же понимаете. У нас нет процедуры "экзорцизма через ФСИН". Для системы Борисов — обычный маньяк. Чисто формально. Поведенчески. Слепо. У него есть приговор, экспертиза. А то, что двадцать убитых — профессиональные «торпеды», рецидивисты, урки с восемью убийствами на троих — это никого не интересует. Система не видит разницы между убийцей по пьяни и человеком, внутри которого живёт архидревний дух мщения.
Падре не ответил. Он смотрел куда-то вбок, в сумрак комнаты, где лампа давала слишком мало света, чтобы разогнать тени.
— Вы верите мне? — спросил Митрофанов неожиданно.
— Верю, — ответил Стефан. — Но не как свидетель. Как человек, знающий, что есть вещи, которые не вписываются в таблицы диагнозов. И не поддаются молитвам из буклета. Но скажите: вы уверены, что Борисов сам не хочет быть с этим существом? Что он не соглашается с ним?
Митрофанов прищурился, словно слова падре ударили его по глазам.
— Я не уверен. Но, черт возьми, — он потер виски, — он... не похож на психопата. Он не врал. Он не смеялся. Он даже не чувствовал вины. Он чувствовал — справедливость. Не радость. Не гордость. А... покой. Как будто каждый из убитых — просто чёрная метка, стертая с карты. Пыль.
Падре тяжело вздохнул.
— Это и есть страшное. Настоящее зло никогда не кричит. Оно шепчет. И когда человек слышит этот шепот — особенно если он слышал всю жизнь только крики боли — он готов поверить, что перед ним ангел. Даже если у него сгоревшие крылья и язык змеи.
— Значит, он потерян? — спросил Митрофанов.
Стефан задумался.
— Не знаю. Возможно, ещё нет. Но если он принял этого Мараэля — добровольно, с верой, — то, чтобы вырвать его, потребуется не только экзорцист. Понадобится чудо.
— Или смерть? — резко спросил Митрофанов.
Падре не ответил сразу.
— Иногда смерть — это не конец. А только вход в настоящую тьму.
Митрофанов сделал глоток остывшего чая. Настой был терпким, с запахом сухих трав и чего-то мелового — монастырского.
— Я должен подписать бумаги, — наконец сказал он, отставляя кружку. — Заключение о вменяемости. Если поставлю подпись, Борисов получит пожизненное заключение в «Чёрном Дельфине».
Стефан медленно кивнул. Он знал это название.
— Это где надзиратели проверяют осуждённых каждые пятнадцать минут, а камеры — бетонные гробницы? Где нет окон, только серые лампы и двери со щёлками?
— Да, — глухо подтвердил Митрофанов. — Самая охраняемая тюрьма России. Только пожизненные. Убийцы, каннибалы, террористы. Там заключённые передвигаются только согнутыми в три погибели, руки за спиной в наручниках. Ни малейшего контакта с внешним миром. Но если я признаю его невменяемым — он попадёт в закрытую психиатрическую клинику. И тоже до конца дней. Потому что если хоть на минуту ослабят наблюдение — он может кого-то разорвать.
- Так что в любом случае... — он устало выдохнул, — для Борисова это пожизненное заключение. Тюрьма или больница — клетка остаётся клеткой.
Падре откинулся на спинку старого кресла, уставился в потемневший потолок.
— И Мараэль будет с ним, — тихо проговорил он. — Всегда.
— Если он симбиот, а не паразит, — подтвердил Митрофанов. — Тогда да. Они — вместе.
Я понял одну вещь, отец. Пока Олег не в опасности, не унижен, не загнан в угол — Мараэль спит. Его нет. Он не реагирует на ругань, угрозы, проверки. Но стоит кому-то надавить — и появляется… Он не защищает, он уничтожает. В мясо. Я хотел бы поместить его в психиатрическую. Там — транквилизаторы, изоляция, наблюдение...
Падре чуть усмехнулся, печально, как человек, который давно понял бессилие земного против небесного.
— Фармакология не удержит падшего ангела, доктор. Особенно того, кто некогда смотрел в лицо Михаилу. Даже если тело будет в коме, дух может проснуться. Он найдёт способ вырваться. Пройдут годы, и кто-нибудь даст трещину в системе — и он вырвется.
Он сломает стены не потому, что хочет свободы. А потому что кто-то снова решит унизить Олега.
— Надеюсь, ФСИН удержит, — пробормотал Митрофанов, вставая.
Падре не стал его останавливать. Только проводил взглядом.
Москва встретила Митрофанова ледяным ветром и серыми, лоснящимися от снега улицами. Он сунул руки в карманы пальто и пошёл, опустив голову, словно опасаясь быть замеченным чем-то сверху. На углу у метро стояли двое. Один бухал из пластиковой бутылки, второй, бывший военный с дыркой в штанине и орденом «За мужество» на груди, орал в небо:
— Нас кинули! Суки! За кого воевали?!
Чуть дальше, в подворотне, девушка в короткой куртке и без шапки курила, переговариваясь с сутенёром. На переходе сидел инвалид без обеих ног — с фанерной табличкой «Донбасс. Нуждаюсь».
Митрофанов шёл сквозь это, как через зал ожидания на границе ада. Ему казалось, что у каждого прохожего — что-то внутри. В крике солдата, в бутылке, в тишине нищего, в глазах подростка с ножом за пазухой. Какой-то демон. Имена у них могли быть разными: обида, злость, стыд, отчаяние. Или... Мараэль.
«Мы общество одержимых», — мелькнуло в голове. — «Только у нас нет падре в каждом районе. А в психушках не хватает мест. И веры, главное, нет. У нас экзорцизм заменяют транквилизаторами».
Он дошёл до остановки, постоял, оглянулся. На мгновение показалось, что из-за угла наблюдает чей-то силуэт. Высокий. Чёрный. С крыльями, как тень сорвавшейся гарпии.
Он моргнул — и ничего не стало. Только выхлоп, мёрзлый ветер и осколки разговора за спиной.
Митрофанов вздохнул и пошёл дальше. Он не знал, что через полгода снова окажется в доме падре Стефана. Не как психиатр, а как человек, у которого умирает вера. И которому будет казаться, что тьма, от которой он спасал других, теперь поселилась в нём самом.
...Падре Стефан встречал его всё в той же скромной комнате при храме. Был июль, и даже старая кладка стен не спасала от липкой московской духоты. В окне лениво болтался пыльный тюль, за которым дрожала выцветшая от зноя улица. Из-под подоконника тянуло слабым запахом прелых свечей, воска и ветхой древесины. На подносе уже стояли две чашки с травяным чаем, и маленькая иконка архангела Михаила, будто стоящая на страже, отражалась в блестящем фарфоре.
— Вы, наверное, хотите рассказать мне о Борисове, — Стефан чуть улыбнулся, не дожидаясь вступлений.
Алексей Андреевич развёл руками и кивнул:
— Вы угадали.
Он сел в старое кресло с облезлой подушкой, потянулся за чашкой и сделал глоток. Тот же вкус — с мелиссой, тысячелистником и, кажется, каплей валерианы.
— Борисова признали вменяемым. Я поставил подпись. Его осудили на пожизненное. Отправили в «Чёрный Дельфин».
— Это… это та тюрьма на Урале? — нахмурился Стефан. — Где камеры — бетонные коробки, а заключённые сутками в положении «голова ниже плеч»?
— Она самая, — устало ответил психиатр. — Но через четыре месяца туда приехал Евгений Пригожин.
Стефан приподнял брови.
— Это… повар Путина?
— Да, — подтвердил Митрофанов. — Глава ЧВК «Вагнер». Тогда шла мобилизация зеков. Набирали в штурмовые отряды. И Борисову предложили. Он согласился.
— Господи... — прошептал Стефан. — И что же дальше?
Митрофанов поставил чашку и на мгновение закрыл глаза.
— В ЧВК никто не поверил, что Олег — убийца. Щуплый, очкастый, ссутуленный. Не похож. Они думали — психиатры ошиблись, суд ошибся, мол, какой из него палач? Начали унижать. Стебать. Пихать. Отправили в самый ад — в мясной штурм под Мариуполем. А в итоге… стали фаршем сами.
В голове Митрофанова всплыли фотографии из дела: изломанные тела, черепа, распоротые гортани, пули, застрявшие в лицевых костях. Он видел, как тихий Борисов сходит с окровавленного «Урала», весь в пыли и чёрной гари, с обмотанными скотчем руками, и с ржавым армейским топором в кулаке. Видел, как он стреляет одиночными, чётко, без суеты. Как режет в темноте, на цыпочках, будто идет за котом, а не за человеком. Как командир роты, матерый мясник с позывным «Хантер», падает навзничь с разрезанным горлом, не успев выругаться.
— Он вырезал полроты, — глухо сказал психиатр. — Сам. Шёл вперёд, как танк. Не с яростью — с холодной точностью. Ни одного свидетеля не осталось. Только камеры наблюдения, да потом — дроны. Всё зафиксировали.
Он встряхнул головой, прогоняя видения.
Стефан молчал, его пальцы крепко сжимали ручку чашки.
— Ужас, — выдохнул он наконец.
— Да, — кивнул Митрофанов. — Мараэль начал с желания защитить слабого. Но продолжил по-своему — злом. Он не борется за добро. Он мстит за несправедливость. Наказанием. И делает это, по своей логике, праведно.
Но если всмотреться… Это ведь та же логика, что и у Ветхого Завета. Зуб за зуб. Только он — не Бог. Он павший. Он вне баланса. Он... как кислота: очистит от грязи, но и сожрёт плоть.
— А где он теперь?
Митрофанов пожал плечами.
— Пропал. После боя под Мариуполем его не нашли. Возможно, ушёл в «серую зону» между линиями фронта. Может, перебрался в третью страну. Его внешность ничем не выдаёт. Он — тень. Пока никто не унижает — он тишина. Но стоит кому-то прижать — и Мараэль проснётся.
Стефан ничего не ответил. Он протянул руку к пульту и сделал громче звук старенького телевизора в углу. На экране Владимир Соловьёв, российской пропагандист-милитарист, с пеной у рта призывал стереть Киев с лица земли. Слюна летела на камеру, голос срывался:
— Мы должны нанести ядерный удар! Показать западу нашу решимость! Око за око! Зуб за зуб! Они думают, что нас можно унижать?!
Падре медленно повернулся к экрану. Его лицо застыло в маске тихого ужаса.
— Похоже, этот человек страшнее, чем Мараэль, — пробормотал он. - Вот где начинается зло...
Тишина снова заполнила комнату. За окном стрекотал кондиционер, и где-то за углом раздался лай. В этой жаркой, измученной Москве, наполненной голосами призраков и криков живых, казалось, что границы между демонами и людьми давно уже стерлись.
(17 июня 2025 года, Винтертур)