Сатанея

Больше никак. Надоело.

Я превратился в растворённую точку секретного моногорода, мною покинутого. В Соединенные Штаты – с любовью. Июль 1996 года.

А началось всё 10 лет назад, в закрытом городе ядерного центра. Я поступил на физический факультет и в первый же день узнал, кто такой профессор Зиновьев. Я шёл солнечным сентябрьским утром с блаженным сквозняком в голове, но уже у дверей института понял, что оставил дома студенческий… В итоге, лишь в середине пары я поскребся в аудиторию, шёпотом умоляя Зиновьева дать мне зайти. Он великодушно позволил. Ещё запыхавшийся, в промокшей рубашке, складывая себя за парту, я услышал, как Зиновьев сказал, что утром прилетел из Нью-Йорка.

«Вот это да…» – поперхнулся я флюидом большого мира.

Рядом слева сидел Вадим; слева же – за Вадимом – Сонечка. Вадим стал моим лучшим другом: гитара, портвешок, конференции… Сонечку я через пару лет впервые взял за руку как раз на лекции у Зиновьева. Она был его звёздочкой, он – её научным руководителем. Наша троица подавала большие надежды.

Защитили дипломы. Вместо академической шапочки и мантии Сонечка обрядилась в фату и белое платье. Она стала моей женой, а Вадим – свидетелем на нашей свадьбе.

Зиновьев параллельно с преподаванием рос в должностях в Исследовательском Институте технической физики. К нашему выпуску он был там единогласно избран директором. Потрясающий человек, всегда делавший всё по уму. Вадима и Сонечку он позвал к себе в Институт, заниматься ядерными боеприпасами. А я заинтересовался коммерцией. Открыл один из первых частных магазинов радиодеталей.

Открыл как будто вовремя. Наука на ухабах перемен пошла вразнос. Возможности сужались, финансы иссыхали. Да, многое сглаживала молодость. Будни кипели, выходные мы наполняли похожей на праздник душевностью. Ходили друг к другу в гости – у Вадима периодически менялись подруги, нам с Сонечкой это было неважно. Гуляли все вместе, устраивали застолья, гудели на кухне, смотрели на вечера…

Сонечка часто расстраивалась из-за работы. Деньги обесценивались, зарплаты замещались резаной бумагой – талонами и карточками. Всеми силами Зиновьев добывал для Института хоть какую-то поддержку. Обращался вплоть до Президента. Прагматичность и последовательность не уберегали от жизни «на разрыв».

Потом произошёл удар. Вадим поехал в США в командировку на Невадский полигон. Там, совместно с американцами, проводился эксперимент по замеру подземных взрывов. Вадим должен был вернуться через пару недель. Но он попросил у зарубежных коллег прикрытия – и не покинул Штаты. Причастность к атомным тайнам государственной важности закрывала право на эмиграцию. Вадим пошёл до конца, взял на себя клеймо. Клеймо печатью на чеке. Под крылом американского института он получил к своим знаниям приемлемый ценник. И новый дом. Но не родину. Резиденцию.

А мы остались искать в русском поле ветра. Несколько лет кантовались. С Вадимом держали связь, отстаивали все эти очереди в телефонные переговорные пункты. Пару раз я летал к нему погостить. Сонечку не выпускали. Её заперли в стране, сделав заложницей ядерных тайн. И Вадим, вероятно, чувствовал себя виноватым от этого. Мы никогда не касались темы его эмиграции. Он ведь и нам не говорил ничего в канун своего отъезда.

Я не носил в себе осуждения. Наоборот, его эта неловкость как бы показывала сохранение близости между нами. Так оно, в общем, и было. Только он будто стал старше. Походил на доброго доктора, подружившегося с неизлечимым больным, не знающим, чтО у него за диагноз.

Да, в это не верилось, но обострение произошло.

Огромный пожар в моём магазине. Я даже не знал, что может быть столько пепла. Я был в сущности книжным червём, пока в мою закрытую банку не самого крупного бизнеса внезапно не кинули паука. Я догадывался о своём конкуренте.

Ища виновных в пожаре и попутно пытаясь отстроиться заново, я столкнулся с причиной того, почему в России бейсбольных бит продано в полмиллиона раз больше, чем бейсбольных мячей. Рынок решил, что если у конкурента будет больше почётных клиентов в кожанках, то так ему, рынку, будет приятнее. Как ни гони лошадей предприимчивости, ты с нагайкой не перескочишь криминального обуха.

Я пролежал месяц в больнице и принялся ждать президентские выборы. Из капиталистов я выпал. Соня всё время плакала. От угроз перейти на воду и хлеб она перешла на конкретные действия – подала на развод.

Я не мог её отпустить. Я приходил к ней, в её отчаянье. Убеждал, что что-то должно измениться. Пять лет всё менялось в худшую сторону, но есть же теория вероятности. Из раза в раз выпадает чёрное – должно выпасть и красное. Красное – это не свет, и всё же уже не тьма.

Было без разницы, на кого нам надеяться: на коммунистов, на генералов, на чёрта в ступе.

Но даже черти тогда были не в ступах, а в ступорах.

Выборы… Лебедь[1] оказался бумажным, красный конь – педальным, наши мечты уместились в коробки из-под ксерокса. Транши в сторону науки, которые годами дожидался светоч наш Зиновьев, застряли между «Президент-Отелем» и зубчатой багровой стеной. И сворачивать оттуда не собирались.

Ельцин победил. Билеты в новое русское тысячелетие продали. Остальные – как можете, дальше сами.

На созвоне с Вадимом я уже просто смеялся. Всё нормально, жизнь кончилась. В трубке, однако, что-то переключилось, когда я сказал, что вот-вот потеряю Сонечку. Вадим как будто задул свой фитиль терпения, чей беспокойный огонь он давно наблюдал.

– Уезжай, – бросил он. – Лети ко мне, я приму, помогу тебе устроиться здесь. Вы у себя там приехали, всё. Надо соскакивать с этого поезда, и лучше всего соскакивать на самолёт. Ты даже не представляешь, как просто здесь развернуться. Я тебе во всём помогу. Денег у вас там теперь не сыщешь. По крайней мере, таким, как мы. Тебе в этом плане надо хоть как-нибудь укрепиться. Вот и с Сонькой тогда будет другой разговор. Кто его знает – может, придумаем, как её вытащить. Английский, работа – всё решаемо. Мы с тобой из одной Альма-матер. Где я сумел, там и ты сможешь.

Я услышал себя: время пришло. Нет, не вспышка надежды. Другая эстетика – как у «наевшегося» боксёра под градом ударов попадает в угол зрения угол, в котором было бы идеально упасть. За неимением другого исхода.

Я не делал никакой лирики из прощания с Сонечкой. Просто держал её ладонь, дав обещание:

– Я по-прежнему всё в своей жизни связываю с тобой. Я найду способ быть с тобой рядом, и чтоб тебе со мной было лучше, чем раньше.

Если б не Сонечка, я даже этих двух напутственных фраз не смог бы для себя сформулировать. Настолько глубокую паузу оставил во мне выбор без выбора.

За сутки и пять пересадок я почти облетел земной шар – Москва, Баку, Милан, Париж. Заключительный трап – в Сан-Франциско. От аэропорта до дома Вадима было недалеко. Но я даже не хотел отдыхать. И движение, и статика воедино слепились вечной пустотой, как древний скорпион в янтаре.

Нет, весь я не истлел. Я чувствовал тёплый приём Вадима, и душное солнце в его машине, что была точно с обёртки жвачки «Turbo». Он решил прокатить меня по берегу Калифорнии, вдоль Тихого океана. Мы волей-неволей говорили о многом, о разном. Мы невзначай растворяли годы, поскольку когда-то, почти что подростками, так же рассекали на тачке по любым дорогам окрестностей. От нас тогда зависело всё, что впереди – ведь мы ехали, куда вздумается. Я вспомнил эту молодую иллюзию и давал себе слегка ей поддаться.

И тут Вадим предложил съездить туда, где брала истоки наша с ним специальность. Он назвал это место «Богемской рощей», пояснив, что там началось обсуждение Манхэттенского проекта, завершившегося атомной бомбой. Оппенгеймер[2], генерал Гровс[3], Лоуренс[4] – все они были в Роще, и это всего в часе езды.

Он вёз меня, не замолкая. Ещё давно у нас повелось: как плохой и хороший следователь дополняют друг друга в допросе, так у нас – в рамках нашей дружбы – всегда, когда один был квашеный, второго распирала энергия.

Мы проезжали вдоль скромной деревянной ограды. Неприступность таилась в столбах, в странных знаках, в узости, в тишине. Секвойи смыкались лапами в бирюзовую паутину. В непроницаемом мареве не проблескивало ни крыш, ни шпилей.

Это всё было будто его, Вадима. Он с гордостью поворачивал руль. Повторял мне о президентах, актёрах, магнатах, спортсменах, слетающихся сюда каждый год.

Ему нравился весь этот колорит. До закатывания глаз от гипотез, какого уровня решения могли приниматься за нависшими над нами деревьями. Глобализация, теория элит, дрожание пульса при въезде на отсутствующую на картах трассу конспирологии.

Не сказать, что я не испытывал отклика на такое. Просто у меня осталось настолько мало достоинства, чтобы падать ниц ещё и перед мнимыми образами. В удушье, с костью в горле как-то не тормозится дыхание от того, что тебе на лобовое стекло прилетел листик с кустика, за которым сидит какой-то из Бушей.

Мы лизнули Рощу своим присутствием. Поводили носом по забору, как два пса. Сделали вид, что в нас попали солнечные зайчики с дворцов, где говорят о судьбах мира. Казалось нелепым, что мы разворачиваем машину, чтоб двинуть по авеню обратно в Монте-Рио.[5] Два кочевника без приглашения.

Ничего не увидели, но мне стало легче.

Я сглотнул вовлечённость, хотя раньше меня отвратил бы её привкус дорожной пыли. Как хорошая история у костра, способная снять головную боль, пока пахнет дымком со складок одежды.

И дружба. Чёрт возьми, столько лет мы друзья! Факт нашей дружбы зиял шире любых наших действий. Выше любых надличностных ценностей.

Зной спадал. К вечеру мы вновь в Сан-Франциско. Там у Вадима был дом, откуда он на машине ездил в Лабораторию радиационных исследований при Калифорнийском университете. Как и Лос-Аламос, это одно из двух ведущих мест по ядерным вопросам в Америке.

Я поспал, посвежел, принял джакузи. В старой рубашке Вадима «Stefano Ricci», которую он мне наскоро выгладил, я спустился на ужин.

Мы долго смолили, копались в прошлом и обсуждали по касательной настоящее. Долго не приступали к ужину. А приступив, растянули его на час или два, освоив по виски «Chivas».

Наконец, Вадим как-то торжественно встал, взял наши стаканы и наполнил их почти до краёв:

– Слушай, такое дело. Пока ты летел, новость пришла. Зиновьев застрелился у себя в кабинете.

Я медленно отодвинул стакан и уткнулся лицом в запястье, положенное на стол:

– Да твою ж мать…

– Помянем, дружище. Колоссальный был человек. И титан, и стоик. И почти финансист…

Вадим, продолжая, зазвенел в тон своим словам:

– Он оставил расчётный лист на столе. Завещал помянуть его в Институте на деньги зарплаты, которую ему выдали с трехмесячным опозданием. А ждал ответа по государственной помощи из Москвы…

Вадим чокался, как будто отрешался от всего этим стеклом:

– Нет больше таких людей настоящих.

Мы опять замолчали о разном. Мои челюсти сомкнуло после выпитого, нотками ирисок. Пока меня качало, в разговор вернулся обычный, решительный Вадим:

– Дружище, нет выбора. Ты знаешь, в каких серьёзных разработках мы с Сонькой участвуем. Сначала это было под руководством Зиновьева, теперь – уже в разных странах. Но это всё равно один уровень. Давай подумаем, как бы ты мог передавать сюда информацию о том, чем занимается Сонька и наш Институт. Они все там работают в стол. Ребята с мозгами, ребята с идеями, но им не дают ничего развивать. Мир не должен терять проекты из-за того, что какие-то «новые русские» заметают их под сукно, не умея их прочитать. Миру нужно полезное дело, дружище. Денежкой я тебя не обижу.

Внутренний голос ел меня – чёрной дырой, прорвавшейся сквозь пространство криком с картины Мунка.[6] Но я не горячился, наоборот – замедлялся ещё больше, хоть и не без усилий. На меня упала важность чётко обозначить свою позицию. Не перед Вадимом, нет. Перед канцелярской ухмылкой шредера, готового превратить мою жизнь в обрезки – в доводы рассудка:

– Вадя, ты для этого меня сюда вызвонил? Ты серьёзно? Зиновьев ещё остыть не успел, а мы всё, что он строил, начнём втихаря за бугор перекидывать? На каком основании? Что мы его кончины дождались, и теперь никто никому ничего не должен? Пока он всех нас к чести и мужеству призывал, мы лицемерие себе за пазуху сунули? Угождали ему, чтобы он нам своё знание передал? Просто так передал, чтоб пойти и продать его потом за углом? А уж не стало его – всё, гуляй, рванина? Его больше нет, кто ещё будет нас упрекать? Побыли людьми – и хватит?! Так он, получается, нам такой же занозой сидел, как и тем, кто его довёл? Мы такие же нелюди, Вадя? Такие же?!

Вадим в замешательстве замер – со стаканом в одной руке, а второй он пытался доходчиво жестикулировать:

– Перестань. Я и раньше тебя звал. Мне позвонили, когда ты был в воздухе. Никто и подумать не мог, что он примет такое решение. Конечно, он радел за людей, за наших людей. Но мы не узнаем, что повлияло на его выбор. А вдруг просто не разобрался, как можно выскочить из ситуации с пользой для всех? Вдруг стал жертвой минутной слабости? Или болезни? И потом – я знал его лучше, чем ты. И Сонька знала его лучше. Ты не видел его в работе, для тебя он был просто преподаватель. Ты занимался другими вещами. А я знаю, сколько он вложил в Институт и в своих сотрудников. Ты с ним шапочно на улице здоровался, а при мне об него вытирали ноги пустышки из всяких министерств. Мы горой за него стояли, а ты никогда ни с чем не боролся. Даже за Соньку не собираешься сейчас бороться. Зиновьев погиб бессребреником, но семью свою держал до конца, и у семьи у его всё было. Так что не надо про вселенскую скорбь, про берёзки, про облившееся кровью сердце в сферах, в которые ты вообще не вникал.

– Вадим, а что толку, что вы за него стояли? Особенно ты – зачем говоришь об этом? Что в итоге, в сухом остатке? Ты сбежал, а он – нет. И Сонька моя не сбежала. У вас было общее дело. Ты сыграл сам за себя, покинул команду. Добавил Зиновьеву проблем, не вернувшись. И ты козыряешь тем, что знал его лучше? Смотрел ему в глаза и делал по-своему? А мы с Сонькой думаем – что же нам не хватает для второго медового месяца? Точно – политики, которую ты предлагаешь!

Эффектность обстановки не замечалась уже за бликами грязной посуды в поникшем кухонном свете. Вадим безучастно допил стакан:

– Дружище, тебе надо поспать. Всё слишком стремительно. Ты не готов воспринимать информацию. Ты далёк от конструктива. Не будем торопиться пока. Когда ты перестанешь копаться в эмоциях, ты поймёшь, что взаимосвязей в мире много. Очень много. Больше, чем ты можешь прочувствовать. Вот тогда тебе начнут открываться возможности.

Он действительно открыл мне возможности. Все. Раскинул, как на Таро. Вот он – мой выбор. Два человека, за которыми я шёл всю жизнь. Один до последнего тянул свою лямку, по совести вёл за собой людей и сорвался, не оправдав ожиданий. С недостигнутой полностью Целью. А второй взял себе там, где другие не получили, и продолжает активные действия. У него как фига в кармане – мысль, что свободу всегда можно купить.

Выбирай. Ешь его, этот бургер. Не порви себе рот и не обляпайся.

Мне не исполнить того, что я обещал Соне – понял я в темноте. Нет у меня отныне триумвирата из самобытности, дружбы и любви. Я не оказался достоин ни одного, ни второго, ни третьего. Пробуешь шаг – а дальше кишка тонка.

Всю ночь я не спал. Начало рассветать. Я притворялся, что вижу десятый сон и слушал, как Вадим собирается на работу. За ним щёлкнула дверь, прошуршали шины под окнами. Я всё лежал на спине, на диване, и проваливался, проваливался, проваливался в этот пролёт.

Если у меня есть ещё один день – как я его проведу, не предав себя окончательно?

Так или иначе, я получил достаточно свободы, чтобы оказаться в этом доме. Каждый мой звук в нём был как будто усилен этой свободой.

Утренний чай. Потом сразу кофе. Компьютер Вадима мерцал и не гас в комнате, где мне не хотелось распахивать шторы.

Каретка поискового запроса помигивала, переводя мой сердечный ритм в какое-то скандинавское состояние. Любой вопрос, любой маршрут, любая потребность…

Я приник к экрану и озаглавил свои мысли в строке поиска: «Что за забором в Богемской Роще?»

Наши жизни – вне таких заборов. Мы даже не знаем о них, не имеем понятия, кто за ними. Между тем – тот, кто строил их, помнит о нас. Он знает нас до заинтересованности в том, чтоб никогда с нами не встречаться.

Нам словно сломали лица, а потом стали гонять табунами по подиуму, требуя изображать красоту. Протянув нам из тёмного зала большой палец, опущенный вниз.

Кто такие вы все?

Богемский клуб больше ста лет собирается ежегодно в июле. (Как кстати!) Густейшие, августейшие сливки цивилизации. 2500 человек. Делают вид, что здесь у них отдых, и политики они не касаются.

(Но разве никто никогда не нарезАл Землю словно пирог, отдыхая и предаваясь забавам? Только в забаве это и можно).

Расселяются в Роще по лагерям. (Настолько они разношёрстные в их единстве). Политики, банкиры, оружейники, нефтяники, инвесторы… (Кто-то «ожидал увидеть здесь епископа?») В подпевалах – лучшие из худших, худшие из лучших: преподаватели, учёные, актёры, журналисты, писатели, художники. (Просочившаяся из глубин чёрная пена).

Главный корпус, с политиками, называется «Mandalay». (Вы умеете искушать, мундалаи…)

В Роще ночуют только мужчины. (Так ещё удобнее…)

Все они поклоняются огромной Сове. Жгут огромные факелы. Кривляются в огромном амфитеатре. Сами играют в нём женские роли.

А смысловая часть – жертвоприношение. С мольбами о пощаде, которые разносит им громкоговоритель. С тёмными тугими простынями, зализанными пламенем факелов и свеч. Жертвы сжигаются. От них остаётся лишь прах, по нему они читают послания огромной Совы.

На сладкое – проституты. Машинами, пачками. От тлена к растлению. От некрофилии к извращениям; и обратно. Никто не отменял добровольности попадания за эти ворота. Только нет мотылька, чьи крылья бы выдержали золотую и белую пыль. Припорашивает их очень быстро, но на смену им проступают сквозь мглу над секвойями новые падкие звёздочки.

Я читал это долго. И будто видел своими глазами. Или глазами своего близнеца с противоположного полюса.

Мой порядок действий сложился ясно. Я нашёл, где на сутки взять в аренду авто. Даже суток было не нужно. Я выбрал себе старенький Ford Mustang.

Джеймсом Бондом я вырулил на автостраду. В отличие от него, внутри меня не плескался коктейль из джина, водки и аперитива. Плескалась во мне только совдепия – кристальная, технически чистая. Наверное, благодаря этому моя Веспер Линд[7] была хотя бы жива. Что, по крайней мере, неплохо.

Солнце сходило с зенита. Дорогу до Монте-Рио стелило прогорклое солнце мёртвых.

Я нашёл занавес мироздания. Что бы он от меня ни скрывал, мне осталось припасть к нему. Пусть мне за него не проникнуть. Пусть как индеец Джо[8] я смогу лишь отметить его крестами безнадёжных зазубрин. Уткнуться в него ничком.

Кто знает, вдруг мы когда-нибудь заново начнём с этого места. У меня будет больше времени осознать этот занавес. И лучше к нему подкопаться.

Я хорошо запомнил обочины Рощи. Представлял, куда бить. Наметил себе из обрывков вчерашней поездки точку для столкновения.

Забор сменялся решёткой. Скоро дорога должна была впасть за ворота. За них устремлялась полоска асфальта меж скруглённых краёв газона. Как серая полоска стрингов на ягодичном перпендикуляре. Такой он, въезд для избранных.

Я никогда больше не сброшу скорость. Последние лучи мелькали быстрее. Я будто уселся на сковородку, а стрелкой спидометра крутил под собой ручку горелки.

Я заметил участок въезда задолго – мне хватило, чтоб внутренне подобраться. Я не пытался наклепать в своих глазах короткий фильм о пройденном земном пути. Не мог ни пожалеть о чём-то, ни пожалеть себя. Ни подумать о тех, кого знал. Мы приходим к этому в одиночестве. И содержание времени, пока мой перформанс меня не прикончит, зависит лишь от того, сколько односложного мата я успею произнести.

Выворот руля и дрифт, под колёсами – зов Ктулху. По курсу – кромешные джунгли, населённые человеческими рептилиями. Разгон почти не потерян. Распашные хилые прутья; по бокам – столбы из пузатых камушков. Вы не принимаете нас всерьёз…

Дрязг! И я вписался в приглашающе закрытый центр заграждения. Я думал, расквашусь об руль. Но ворота поддались, прогнулись, и одна из их створок сорвалась с петель.

Первые секунды во владениях иного измерения. Их не будет много. Не терпелось показать себя. Быть мустангом, не просто так заблудшим на сафари. Плескаться в VIP-природе? Однако, что есть смысл воплощения, как не переход границы между «Они» и «Мы»? Пик максимальной личностной свободы.

Желаете жертвоприношений? Они у меня есть! Целых одна штука… Только не одним из ваших полевых мышат. Не одним из гуляющих барашков. Ваша сова питается в сумерках? А она давно истукан, ей нет смысла охотиться. Вы всё ей и так приносите. Что если ей на съедение не притащат кого-нибудь волоком? Что если кто-то влетит в её клюв с размаху, осознанно, сам? Она переварит? Клюв не загнётся?

По-прежнему тихо. Тёмные аллеи, вековой мох. Но отпали бешеные тысячи дорожек, по которым можно десятки поколений блуждать и не попасть сюда. Будет долго тянуться обманчивое болотно-зелёное спокойствие леса. Я не сомневался, что меня уже ведут.

И всё-таки теперь – всего одна дорожка. Мрачная и заповедно-благостная, как в бесчисленных американских триллерах. Чем ещё они могли отгородиться? Как в аэропорту, когда есть все билеты и пройдены контроли, а ты катишься, катишься, изнурительно катишься к взлётной, хотя вас на пространстве ничего не разделяет.

Всё равно я вломился, я здесь, и на некоем ближайшем повороте буду окружён – их символами, запахами, аурой…

Земля иллюминатов, земля иллюминатов… Я подруливал сбоку. Мне открывалась сцена. Мне открывался овраг амфитеатра. В зареве огненных котлов лес, похожий на дантовский, затягивался маской красной смерти. Более величественно, чем я в состоянии был вообразить.

Сова сияла фантастически. Она многомерно отражалась в пруду. Мне не нравилось, что рядом подведены трибуны, к тому же – к ней спиной. Я мчался, чтоб столкнуться с ней лицом. А те, кто по факту рождения получали сюда билет, считали себя вправе стоять к своему идолу задом.

Я сближался на полукруге. Я ехал по площадке верхнего яруса, перед ступенями, предварявшими постамент. Сова накрывала меня своей тенью. Я видел когда-то в прямом эфире, как пилотирует Айртон Сенна.[9] Настал и мой «Тамбурелло»…[10]

Фара всей массой машины сквозанула по кладке. Внезапно молекулы смялись, впуская быть частью фактуры, а потом раскинулись крошевом, поддерживая силу удара.

Несбыточная инерция втянула автомобиль. Попутно мою агрессию поглощали молнии трещин, разряды частиц, могущественный рокот разломов.

Я вдевался внутрь всего, с чем настроен был конфронтировать в лоб. Против чего поехал до упора. По непонятным причинам материя давала мне быть прочнее. Весь урон приносило лишь хаотичное трение; но и оно не так донимало, потому что ни на миг не задерживалось. Мой капот стал безумным блендером, не меняя своего положения.

Ступени раскололись. Жар полоснул боковые стекла – последовала чаша огня. Я ощущал огонь виртуально. Будто накинул капюшон, чтоб бодаться с совиным брюхом. Пробурить его калёным железом.

Я нырнул между хищных когтей, и они поломались. Рассыпная глыба обрушилась. Обрушилась на меня и моя незыблемость.

Я к этому не готовился. Выскочив на свет позади разверзаемой совы, я словно был переварен ею. Хотя кто кого только что молол?..

Но мне досталось понимание. Самоопределение. Смирение проделало траекторию петли, но ноги не сбиваясь шли прямой дорогой интереса и желания. И чары накатили шире моего охвата.

Что ж. Выпал случай продолжать? Продолжим!

Меня подогревало, что есть время вторгнуться в лагерь «Mandalay». Тот самый, который облюбовали политики. Не знаю, что они вкладывали в это название – вероятно, что-то пафосное. В словарях до ответа я не добрался. А что мне – я гнилозубый крестьянин. Я вновь и вновь называю их «мундалаи». Да и никогда не называл их по-другому.

Я видел их с детства – на плакатах. Осклабленных буржуинов в цилиндрах. Толстосумов во всегда белых перчатках.

Мне все их политики – оружейники, нарколыги и рабовладельцы. Пусть на публике они пацифисты, проповедники миндального молока и вне стен Белого дома живут у дяди Тома на хижине.

Выхватив дальними фарами инкрустрацию букв «Mandalay», я зашёлся в ощущении своей правоты. Непритязательная табличка с древесными кольцами…

Хрясь! Её нет.

Потому что деструктив – это вкусно. И я уже как будто в шапито-городке. Вокруг меня кружат вальс купольные постройки – домики, похожие на купола лошадей-каруселей из парков аттракционов. Только античные колонны выдавали их причастность к теневому правительству.

Я заметался как овод. Я настроился выкосить кэмп до последней беседки. Рьяно выжимая сцепление на каждый удар, я старался сохранять методичность. Голова тряслась, как на рейве. В этом лесу я единственный дятел. Единственный санитар. Очень хотелось блевать и не вывалиться из родного салона.

Ясельными кубиками брызгали на тропки разбитые куски. Вскинулось спросонья вороньё. В испепеляющем безумии глаза были налившимися, как от конъюнктивита. Скулы скребла судорога. Хохот пробирался в кувыркающихся лёгких.

Я воспользовался случаем и бросился сшибать «Совиное гнездо». Это дублирующий лагерь с президентами и высшими вояками, с чьей чистотой мундиров не сравнятся даже белые халаты врачей-нейрохирургов.

Я сёк молниеносно. Чапаевская шашка. По капоту капали большие многогранники, съезжая оставлявшие красные борозды. Я вывихнулся на второй удар, впритирку с предыдущим. Кирпичный водопад жевал железо.

Осколки опадали перпендикулярно, измельчаясь друг за другом. Бился и бетон, создавая гром оркестра среди капель ксилофонного дождя. Многоголосая грохочущая ария закладывала уши. Я вертелся в перекрученном пространстве залов, кабинетов. Что-то появлялось, и стелилось сносом, поколачивая днище почти не ощутимо. Темнота додавливала. В салоне, в отражениях всплывала флегматичная луна.

Приближались длинные гудки, как будто в не повешенной телефонной трубке. Я обернулся, чтоб увидеть чёрные машины под мельканием вращающихся красно-синих сфер.

За мной приехали, – догадывался я по отцеплённому району. Я ринулся, похерив передачи. Они этого ждали – в ушах навяз пронзительный свисток. Он подстегнул азарт. Страх запнуться об болевой порог стал моим союзником. Все поняли, что ловля началась – я не заслужил других предупреждений.

Я согнулся за рулём и игнорировал.

Врубили по газам пять бронированных авто из корпуса захвата. В строю они сместились, выложив «свинью». «Свинья» – это стрела, развивающая скорость на площади почти пустой парковки. Нужно выбрать направление, переключить себя в режим погони. Синхронность их атаки смотрелась впечатляюще.

Они думали, я буду суетиться, и им удастся в какие-то четверть часа сузить мне маневры, зажать, и если не дать сдаться, то дружно вколотиться, втемяшиться насквозь… Или позволить самому вписаться в роковой излом.

Они и не скрывали пустячности для них убить.

Им было не смешно. Во всяком случае, не настолько сильно, как над купленными судьями, которые невинных превращали в полосатиков. Как над выеденными палёным спиртом органами. Как над горем миллионов человек, идущих фоном у финансовых потоков и затравленных одним грядущим днём…

А сейчас вот не смешно. И мочить будут без всякой демагогии, мочить до покорёженного и неопознаваемого останка.

Я знал, чем рисковал. Не стану лезть в тиски, до упора постараюсь этому противиться… Они не представляют, кем я могу быть. Я сам для себя не был таким ровно до сегодняшнего вечера.

Между нами утончалось расстояние. Я насел неистово с гримасой недвусмысленной ухмылки – пора пришпорить гадов. Загоняюсь в первую попавшуюся стену. Бью, въезжаю – им должен понравиться силуэт навылет.

Спустя пару секунд они взвыли удивлённым хором тормозов. Фигу одной левой вам меня накрыть. Я жму, чтобы разрушить лагерь «Hideaway». По-русски перевод – «Укрытие», оно мне и поможет в моей тактике прожжённого шинами асфальта…

Покрышки обривали пыль с дороги, с их кончиков всё существо машины встроилось во мглу. И вновь своё присутствие раскатистым дискантом обнаружили мигалки. Я приостановился хладнокровно. Копы мчали, чтобы выслужиться у глобальной лжи…

Я глазком отмерил разрывы и разгоны. Поближе, мои голуби, поближе! Мы электризованы затишьем, похожим на не размыкаемую хватку сцепившихся с обрыва.

Моя рука лежала на руле, локтём второй я опирался на стекло, почти опущенное – было любопытно спровоцировать реакцию. Мы грозились врЕзаться друг в друга. Меня не принуждала ни к чему необходимость отвернуться от наезда. Я и отвернулся.

Зря они решили осадить меня с двух противоположных сторон единовременно.

Их расторопность я предвидел по достоинству. Они сталкивались, мяли по своим и, наконец, застыли раскуроченными грудами.

Я юзом, городошной палкой пробился по нетронутым квадратным метрам зла. Вот и нет больше фондов для военных заказов. Я снова в поисках мира и сражения…

В секторе «Stowaway» («Безбилетный пассажир») уже встали на дыбы легавые контролёры. Им не терпелось проводить меня на дыбу. Или на более мучительную казнь. На их вечеринках нет компостеров, всем незваным гостям они предлагают рухнуть в компост. Здесь же сборище компаний, связанных с Рокфеллерами…

Я едва успел уйти из-под тарана. Вот что значит задуматься о кровавой нефти и нефтяной крови. Держиморды держали нос по ветру, небезуспешно ждав, когда я появлюсь. Меня спасли лишь карбонные мышцы «Мустанга».

Копы перестали нападать гурьбой – то было, как ни горько, верно; я на вираже не выжал всё: и чей-то угол шаркнул об капот. Вмятина рыгнула поворотником, куда-то улетевшим.

Я переживал за оплошность, когда со мной как будто не опасно поравнялись. Я обманулся: полисмен вцепился в локоть, который я сложил на раскрытое окно. Подмышку перепиливала рама, мне не улыбалось остаться без руки. Он норовил подальше отдалиться – боль шокировала больше. Жилы жгла натянутость. Его хват ослаб на складке свитера, и я рванул на это послабление. Оставил свою руку при себе, каким-то чудом…

Вероятно, что полиция по-прежнему считала меня съехавшим с катушек. А я хотел лишь вытрясти их из заёмных мнений, из пелёнок всепланетного обмана – замызганных за годы и прилипших к телу. Мать Тереза им в этом не поможет.

Мой взгляд уходил в глубину – рос, как оптические трубы бинокля. Бесстрастие выкручивало фокус. Кто-то первый с поворота попытался замешать меня в металлолом. Он полкабины перегнул от столкновения, в котором я не сдвинул даже бровью. Кто-то сел на хвост – я постепенно ускорялся, довёл его до башни ещё одного штаба убийц с «Острова Авес» и убрал себя с уверенного хода. Он не справился с управлением. Цитадель его успокоила. Всмятку.

Готовность быть стальным – лишь бы не слышать лязг Отечества. Это они всегда обрекали русского мужика лить пот задарма и безадресно ругаться. Моя Родина не виновата, она верная жена своих государей. Блохи, охраняющие сей правопорядок, стачивали зубы об меня, об молекулу кремня в душЕ – когда я протаскивал каждый миллиметр «Мустанга» мимо новых и новых покушений; когда дурил их безответным последним виражом; когда скоблил сечением резинового праха, осаживая набранную скорость. Без шанса ошибиться мы бились до конца, в крутость вымещая неудобство от закрытого забрала у противника.

Они искали способ оттеснить меня от стен.

Я плутал невдалеке. За мною подтянулись, читая по набору оборотов. Двое подались вперёд, для окружения. Нервно ухмыляюсь. Я переминался между этими двумя, по наитию водя рулём без замысла. Зигзаг сразу подействовал. Они неуловимо устремились друг на друга. До последнего я ждал, когда же попаду в угол их сближения. Сизое сияние опошлилось раскатом дрифта.

В награду за финт я бампером поцеловался с «Потерянными ангелами» – логовом банкиров, журналюг и оборонщиков. Толкнувшись сквозь фасад, как дьявольский язык сквозь ангельские зубы. Позади хрустело.

От известной невозможности победы война моя нисколько не теряла смысла. Я в противоборстве не мучился вопросом – дожить ли до рассвета?

Непримиримо перекошенные лица показывались мне с любого ракурса. Воспитанность и скромность вбросили догадку, что всё адское – топорная работа. Тараны и инертные толчки закончили пугать. Тут и там я раз за разом тянул благословление дороги.

Желающих поймать меня стало втрое больше. Уверенность поблёкла, но не выгнувшись, не хрупнув. Я мучаю машину, разворачиваясь с хода. Росстани мигалок. Я взвихрил на воздухе. Трое поступенчато подрезали мне заднюю панель; меня заклинило в болтанке. Как-то через дно передавалось, что контроль над направлением бедственно ухудшился. Всё рухнуло; я виснул на ремне напополам, успев нос к носу рассмотреть в окно размытые дождём разграничительные полосы. Опять пробили – и флажки, кабины, ленточки, констебли, взмыли и шарахнули на место. Вмятин я ещё не получал. Выбитые стёкла бряцали в салоне.

Я очухался. Они перекрывали разворот. Мне не интересно, сколько их. Мотор работал драгоценно, но жалостно сжигался и царапал слух. Воздушные потоки, как нунчаки, свистели в ушных раковинах. Мне наперерез полез один кретин, его швырнуло вообще в сторону – оттуда он верх дном сучил колёсами, ножками навозного жука.

Двое подвизались по бокам. Теперь мой ход был выкроен такой – какой хотят они, мощней и неразборчивей меня. Нет вариантов выйти. Безнадёгой пусть подавится нелёгкая. Я даже с облегчением юркнул под удар… Вровень я царапался с одним, и было устрашающе, пасть в неуправляемости мог каждый. Тот взвился, как напильник, отброшенный станком. Второй поймал момент и тоже бортанул. Дверь вдавилась внутрь. Скорость понижалась, но дело было сделано. Нас вдвоём тащило. Я прожал педаль. Попробовал прорваться между ними. Первого убрал, столкнув на повороте, другой уже отстал. Я покидал их пресс отчаянно, отчаянно!

Все стороны света кружили надо мной. Первый хлопок в смешанных звуках показался петардой. Со второго хлопка я забыл, что хотел отдышаться. Третий пистолетный выстрел; и ещё. Пара сквозных солнышек, с прозрачными лучами трещин, планомерно появились на стекле. Убрать меня не так неисполнимо. В затылок или в спину, по их почерку. Мы же цивилизованные люди. Согнулся; но пух кресла защищал не лучше шкафа от огня. Распрямиться было жутко.

В пристанище «Пещерный человек» учтиво ждут, как волчья стая ждёт охотника, залезшего на ёлку. Они вправе опасаться любого безрассудства. Но против огнестрела мне нечем ошарашить. Обрываюсь, понимаю. И мне не до обид: кулак может выдерживать неумолимый блок, но от укола враз раскрыться фиалкой на могиле. Я заехал в полукружный, приглашающий их ряд.

Кто-то стартанул, приняв меня на бампер. Треснул бардачок, спидометр, бензоуказатель. Я вмазался об руль. Зачуяв слабость, остальные затесывались в кучу, будто в детской потасовке. Прояснилось, что им первым стало тесно. Пострадать я удостоился лишь легким, почти ласковым толчком.

Я стоял по центру невредимым. Под ложечку вонзалось сердце от везения.

Бесконечность – измерение, куда я просочился; где с тех пор не мог ручаться, что ещё живу. Это и есть сопротивление – катом, и скольжением, и косо, и не важно.

Потянув переключатель передач, я обогнул ту неподвижную подкову полицейских развалюх. Беспомощные «Бобби»[11] не сберегли «Холм Билли», где томились без расплаты научные дельцы, инвесторы и собственники.

Всё меняется в роде человеческом – ценность жизни, мода, развлечения. Лишь менялы неизменны – на стоп-кадре эволюции, как черви.

«Был пиратом жадный Билли – правда, Билли не любили» – песенка из «Острова сокровищ» глумливо заводилась в голове, пока я был динамитом и расшвыривал бетон.

За мной поднаторели – демонстрируя погоню аж до цоканья бесхитростно. Её неэффективность повторялась, будто шоты на сельской дискотеке. Риск всю ночь сжижал мои мозги, поэтому любая осторожность волновала до рыдания от смеха. На «Склоне холма» («Hillside») упорно жали сзади… Может, улизнуть элементарно? Атмосфера попросила наказать их за беззубую стратегию. Я сбрасываю скорость…

Из кабины высунулся коп и коротко махнул по направлению ко мне. Как хлобыщущей бутылкой зазвенело под колесами. В зеркале внимание поймало что-то чёрное; в него я изумленно засмотрелся на гранату. Едва-едва «Мустанг» тащился в сторону. После промедления состоялся взрыв. Волна сгребла меня наискосок.

Вдогонку кинули ещё. Стена прополоснула весь обзор. Я крушил её полусознательно, она казалась бункером. Осколки… В каждом разрушении есть торжественный оскал саморазрушения…

Свалившись в безопасность, я на время превратился в точку ноль. Я вяло пережёвывал контузию. Пиликало в ушах, на зрение налезли фиолетовые, белые, зелёные, мигающие ленты. Мания величия как будто детонировала тоже…

Взглянув, мне приключилось осознать, насколько грустно под прицелом. Даже дёрнуться предстало быть не лучшим: ты уверен, что тебя незамедлительно прострелят. Я терял секунду, две… Потом и вправду выстрелили. Дальность и поспешность всё-таки сказались. Хотя одна из фар в итоге выпустила дым. Дула проступали изо всех щелей. Вжавшись в плечи, я понёсся сквозь визжание патронов, и это уже мало походило на борьбу. Меня четвертовало от желания где-то схорониться.

Каждый оборот колёс давался, как шаги полярника в бушующую вьюгу. Я барахтался под градом кирпича, словно под дождём в «Прощай, оружие!» у Хемингуэя. Там, снаружи, попрощались с пистолетами и навострили жала РПГ. Мой стенобитный вальс по комнатам «Hillside» служил мне и отсрочкой, и убежищем. Я рождался из скорлупы этой защиты – создавая изнутри руины в Объединенном комитете начальников штабов.

Но спрятаться надолго я не мог – ведь у «Скваттеров Сильверадо» нельзя побывать, дорожа неприкосновенностью. Исторически скваттеры – борзые фермеры, вне закона забиравшие земли на чужих территориях. «Они называли это свободой». Теперь это база, где каждый июль греют кости идолы крупного капитала. Для них даже никто не придумал общественной роли. Кошелёк – это тоже профессия.

Мы сходились, будто дуэлянты. Маячила развязка. Я выкорчёвывал снопы искр, вминался в кресло, а в космической прохладе, которой ни черта и не нужны мои вендетты, оставались только звёзды в ветровом окне. Столкнувшись прямиком, мы взвились на козла, как двое медных всадников. Бамперы отторглись. Он норовил боднуть меня ещё – волоком, небыстро.

Патроны застрочили; я понял, что он сдерживал меня, чтобы стрелкАм было удобнее. Стальными каблуками отбивали «Калаши», заколачивали гвозди гробового мрака. Очереди лили очень близко. Я пятил задним ходом. Тот, не отпуская, напирал вместе со мной. Я двигал вправо, влево – упреждалось всё. Я вышел в крюк, и сзади захлестнуло цунами из огня. Противотанковый снаряд…

Я мчался, а вдогонку тарабанили взахлёб, что не мешало упиваться мне недосягаемостью. Сейчас их удержание – дырявое ведро! Шугано корёжась, полисмены рвали горло. А мне было до дьявола.

Отяжелело управление. Машина завывала: с таким надрывом ей было отпущено недолго. Выдох одиноко выстраданной мести.

Я заполучил коридор на «Sempervirens» – серпентарий из влиятельных калифорнийских геев. Готический массивный зАмок. Финишная точка – окинуть синим пламенем бравады «голубое лобби». Сверкнул гранатомёт. Кумулятивное копьё, предназначавшееся мне, опередило и оставило по центру зАмка брешь. Я не благодарил за триумфальную арку для меня.

Всё зависало в непривычном избавлении… Всё сыпалось навалом, словно куча стрессовых окурков. Из развалин полз наверх усталый пыльный призрак. Колпаки верхушек инертно перекатывались. С мокрого асфальта дребезжащие куранты пытались отбивать незапамятную заполночь. Какая-то рубиновая звёздная макушка пламенела, будто вылившийся борщ. В бликах плавала луна жировыми кругляшами.

Чувство невозможного. Чувство завершённости.

Тишина… Как ныряние в жидкий азот. Серый рассвет навёл на дорогу на выход. В перипетиях схватки она мне не попадалась. Дорога была без ворот – только два ветхих столбика по бокам. Дальше убегало авеню без указателей и знаков.

Хорошо, вперёд. И если это край света, то всё равно вперёд.


Солнце рассветало за холмом – там, где и положено. Утренний туман обкладывал широкий пик, как ободок Сатурна. По колено зеленел повсюду папоротник, мерно шелестящий и клонимый прохладным дуновением. Ближние ряды его гнулись по дороге, истрескавшейся, в красных и кислотных отпечатках.

Ещё была берёза с переломанными ветками. На её сучкЕ висела ржавая винтовка, ниже – мелом, а потом углём, кривясь и рвя кору, вытянулась стрелка остриём на холм. Рядом на траве лежал противогаз, с дырявым чёрным хоботом и выбившейся линзой.

Путь преобразился в серпантин. Рядом бурлил выступ голубого водопада, широкого настолько, что было не увидеть, куда же он впадал.

Я поехал медленно. Всё больше попадались на дороге сломанные копья, дротики, какой-то отточенный металл. Молчание и воздух ходили ходуном. Казалось, что сейчас вот-вот раздастся визжание мигалок. И придётся снова извиваться на пределе.

Я расслаблялся, зная – пыл не даст мне испугаться; и внимание тупилось от затишья. Незначительно подбадриваясь, добавляя газу, я шуршал по затенённому подъёму. Бесконечная долина взошла из-за него. Сушу омывала блестевшая, как лезвие, вода; горизонт изрезан зубцами снежных гор. На ветру хлопал шатёр.

Я вышел из машины.

Подходил неспешно, заведомо пытаясь вглядываться внутрь. Никого, как и везде. Свет немного вглубь – заставленные полки, промеж них висели постеры, портреты, на кнопках в парусине. Невысокий столик. Ещё горел коралловый фонарь, я видел его отблеск. Стоило приблизиться, как тень моя покрыла крайние углы. Содержание шатра бросало меня в чувство, что я должен заплатить за посещение.

Тираны, императоры, стратеги, полководцы, войны всех времён, легенды всех народов. Шлем Александра Македонского, узнаваемый по фильму «Джентльмены удачи», громоздился макушкой вниз и в нём взгорком лежали фрукты. Его по бокам подпирали старые конституции. Доспехи Ермака приспособили под корпус чего-то вроде самовара. Трость Петра пролегала между шкафами штангой, вешалкой для одежды. Меч Невского, вонзённый в арбуз, эфесом прислонили к холодильнику. В треуголке замечался контур чайника, а кот, свернувшийся в подбивке королевской мантии, бессовестно дремал на Подушке Иакова.[12] Лавровый венок, которым Цезарь прикрывал непредставительную лысину, обдёрганный лежал возле кипящего котла… Царская присяга – куль для вишен… Несколько корон… Трубка Че покоилась без дела, и её определённо полагалось применять по назначению. Много чего, очень. И карта во всю стену.

– Властитель, разрешите справиться о вашем самочувствии…

– Чего властитель? – я слепо провернулся вокруг своей оси.

– Мира.

Из-за ширмы вышла женщина в кремовой тунике. Она была курчава; бронза её кожи вселяла эндорфин от совершенного греческого облика.

– Сегодня мы под вашим руководством. Мы верим вам и в вас уже сейчас – перед вашей первой битвой. Вы в тонусе? Надеюсь, изберёте наступательность?

В её глазах мне снилось Средиземноморье. В голосе и в этих неотрывных опахалах я прочёл, что с нею можно и на «ты». Но я не знал, какая роль мне всучена, и что для неё будет приемлемо ответить:

– Расскажи мне, кто великий затесался в моей скромной родословной, – с усмешкой бросил я, почему-то начиная обращаться к ней, будто бы к цыганке.

– А вам не приходилось различать в Наполеоне дядю?

Тишина.

– А прадед в Александре не мерещился? А вы ещё жалеете, что вас так драматично развела судьба с кузеном – императором Петром? Не сомневаюсь, родственность с Суворовым поможет вам в стратегии.

Ну и отлично. Не успел поставить на сигналку «Форд», как уже стал богом из машины.

Отважиться, ввязаться, дотянуть, стать за пределом истощения, в тягучем забытье узнать, уверовать, что твой исход зависит от внутреннего стержня – рычага от всемогущества. И всё – под покровительством клана знаменитейших… Князь Мышкин[13], рождённый от атлантов.

Это и мыслями нельзя назвать. Набор словесных импульсов замкнул суровый мужичина, сразу заслонивший внешние лучи. Его плечи полыхали от вдавленных рубцов, хотя они немного заживали по краям.

– Властитель, при принятии решений делайте расчёт на наше мужество. Вы как полководец имеете в руках такую мощь, что претворение любых ваших идей беспрекословно гарантируется. Вам нужна только решимость!

Он еле поклонился.

– Я главный ваш слуга на полях сражений. Жду ваших приказаний.

После его слов земля гуляла и горела под ногами, а за рёбрами забилось. Своим настроем сгинуть, служа мне, он будто бы выказывал, что за его готовностью скрывается и то, что в предстоящей распре я ничуть не меньше отвечаю головой. Первыми шагами в полководчестве мне нужно удержаться на натянутом канате беспримерного гигантского сражения. Я был не расположен к чудесам. Я зажимался в безысходности.

– Поведайте побольше о баталии: люди, фланги, оружие, возможности… пожалуйста, – потребовал я скудно, глядя в искаженное мышцами лицо.

– Как скажете, но можно ли чертить на вашей карте?.. Реликвия ведь может потерять свой грозный вид. Вас это не тревожит?

– Да чертИ! У меня здесь всё – реликвия, – я дал ему чернильницу с пером, под которыми были измаранные листки с заголовком «De Principatibus».[14] Сам же, макаронной вилкой Гарибальди[15], изловчился вскрыть бутыль с автографом Кобы Джугашвили.

Его рука с пером дрожала и писала неуверенно. То медлила, наскабливая надписи, то резко и отрывисто продавливала. С нижней кромки карты капали чернила. Чёрными разводами плыл ужас; словно фюрер возродился на минутку. Лапы мужичины мелькали увлечённо – во всех частях планеты.

Я оторопел от подозрений о масштабах. Мои славные предшественники отнюдь не поскупились предоставить кругосветку любимому внучку. В тоске и охренении я тянул коньяк. Горький привкус матерно сорвался с языка.

Щеки зацвели, я вдохновился ситуацией. Прилив тепла и сладости раскинулся в крови. Ягода из шлема растаяла во рту. Стала доходить прекрасность мира и достойные меня бразды его правления.

Отвыкший от чертёжной кропотливости бурлак на протяжении получаса крыл материки узорной пачкотнёй. Я за это время поучался жёлтыми страницами первой публикации «Науки побеждать».[16] Глоток, слеза и умиление за образ Полководца, так сопоставимого личными талантами с державностью Отечества. Сердце выпирало из груди, требуя метать и рвать. Стучать по шеям всем, кто не со мной. Ястреб над отрядом отпечатлевался в раскованном полёте – взгляд обрёл уверенность. Импозантность дрожью облепила тело…

Мой прислужливый Геракл приглашающе шагнул от карты в сторону, дав знать, что всё готово. Я приблизился, походкой как у йети. Роспись по минутам и широтам отрезвляла, однако без отъёма от приятности судьбы.

Площади противника измечены крестами и через пунктир соседствовали с щупальцами белых областей – моими ратями. Названия – внутри. Я смаковал владения.

Мне достались армии из тех, кому я сопереживал. О ком читал, кем интересовался, кому приписывал поиск справедливости. Кого, возможно, идеализировал. Кто толкал, как мне казалось, историю вперёд: вавилоняне, египтяне, македоняне Македонского, афиняне, спартанцы, отряды Спартака, участники походов Ганнибала Барки[17], ацтеки, майя, инки, византийцы, крестьяне с предводительством Гийома Каля[18], Уота Тайлера[19], славянские борцы за независимость, маленькие гордые народы, революционные крылья Гарибальди…

И наша многоликая Россия – всех эпох…

Прислужница-гречанка своей обходительностью нагнала на меня новых альфа-волн:

– Изволите кого-нибудь принять?

– И у меня есть выбор?

– Есть. Любые полководцы человечества.

Это напоминало какую-то викторину. Сектор-приз на барабане! Кто вспоминается из рубрики «Полководцы человечества»? Кандидатура Александра Македонского просматривалась чётко. А кто второй? Принять услуги Бонапарта? Но он воевал против России… Будем считать, что этим спиритическим сеансом он как бы экстрадирован за Русскую кампанию 1812 года. Мне не нужны его французы, его свита, почти вся его Европа, взятая в заложники. Он у меня в плену, в плену свалившегося на меня могущества. Общественно полезные работы должны ему помочь искупить свою вину. Ведь нет больше навскидку консулов, имевших бы замашки планетарного масштаба. А мне требовались именно такие.

Мне показалось, что я делаю заказ в хорошем ресторане:

– Можно Македонского и Наполеона?

– Непременно. Ожидайте.

По мере ожидания я уподоблялся пламени свечи: горел, непринуждённо колебался и тихонько оседал. Совесть призывала не сорваться, пока не приведут моих кумиров. Но голову уже не омывал спиртной Гольфстрим, она была бесславной, холодной и пустой, как каталажка. Я дышал в безмолвии.

Уверенность могла бы занимать приличный уровень – но лишь на отрицательной шкале. Я, ломанувшись в угол, выдернул фанеру с примеченного ящика, схватил, срубил по горлышку и жадно наглотался, сколько заклинала моя чуткая славянская душа.

…Отвага источалась мной – на слух – членораздельной речью, когда я обернулся на вошедших.

Восторг от эпизода был потрачен на то, чтобы его переварить. Наполеон – закомплексованной картошкой безусловно возвышался над непреклонной аурой мэтра Александра. Тем не менее, потом пристрастный взгляд рассматривал их равными.

Корсиканский узурпатор сейчас смотрелся старше, чем в оцепеняющем могуществе картины об альпийском переходе через Сен-Бернар. Увековеченный ведущий антураж, шаблон харизмы.

Македонский же стоял сосредоточенно-уверенным, как будто вновь настроился объездить Буцефала. И веяло иллюзией – словно они пешки, прошедшие в ферзи, и пешками возникшие обратно на первых вертикалях шахматного поля.

Никак не допивавшаяся фляга мытарилась в руках. Те двое смирно ждали, смотрели на неё, точно музыканты на палку дирижёра. Амплитуда «земля-воздух» трепыхалась теперь в каждом моём взмахе. Планета простиралась необъемлемая – с этим надо было что-то делать.

Вальяжность и бессмертие. Внутри нечеловечески свербело хохотать, и на лице отобразилась искривлённая улыбка. Во-первых, мне хотелось надраить рожу миру, чтобы больше не было никаких противовесов. А во-вторых, пока что не содеянный триумф впускал в меня надменность и охоту подниматься кверху первомайским шариком.

По нраву подвернулась безнаказанная дерзость. Поэтому не помню, что я говорил, что рисовал. А может, распинался об инициативе? Несло, шептало в ухе – и приказы извергались. Их количество прорвало мой пожизненный запор местечковой демагогии.

Для взгляда, бороздящего каверзную карту, легко предоставлялась глубина, как игле в игольнице. Во мне проникновенно колотилась отчуждённость; главный всадник – я – урывками бросался к тем местам, где в моём воображении бурлили кульминации. Грани выпуклых букв истины я лакировал холеричной желчью…

Где-то медленно иссяк и смолк суфлёрский голосок.

Два моих союзника-мастера баталий внимали изумлённо. Я заставлял себя не думать, что о них лучше читать, чем иметь с ними реальные дела. Метроном страниц учебников истории – это гипноз от комиссаров высшей воли, развивающих в нас только раболепие и робость.

– Вы отвечаете за север, – кивнул я Александру.

– Вы – за юг, – кивнул Наполеону…

Мои мысли грудились по сомнениям, и я решил спросить:

– Вы не подскажете, как лучше обеспечить верховенство в мире?..

– Большие полководцы, ставя Землю себе в цель, должны знать, что она плоская. Лишь предполагать её конечную границу. Так проще продолжать – незыблемо ответил Македонский.

– Не надо беспокоиться, вам будет видно всё, – добавил Бонапарт; и я на этом отпустил их, загнанный в раздумья.

Всё равно было невмочь от разъедающих мучений, от полупонимания, в котором чёрно-белые детали постоянно содержали недостатки. Я глотнул до дна ещё одной бутылки; она следом зазвенела в пару к первой.

От зенита отщепилось поджаристое солнце – клинки теперь не будут ослеплять. Вот-вот меня объявят. Множились, плотнели голоса снаружи. Я приободрился от приветствия соратников. Представляю коридор рукоплесканий, без интриги и предательства ведущий зашагнуть в неограниченную власть. Змеино засипело искушение – дойди, если ты стОишь; смоги взойти красиво…

Непонятная секунда.

– Вла-сти-тель! Вла-сти-тель!

Толпа скандировала крепко. Так здОрово звала, что я бежал бы к ней с блаженствующим криком человека, возвращённого в Эдем. Я ощущал неотразимость. И почти не понимал великолепного единства, сводящего с ума. У выхода я замер и в проблеске последнего трезвого мгновения задал вопрос гречанке:

– Скажи мне, есть ли смысл этой битвы? – я, вне прошлого и будущего, ждал, пока не понял, что гречанка смотрит дико, точно я забрал у неё что-то. И только потом вышел. Забывая обо всём и отупляемый тщеславием.

Лицо ороговело. Довольство источило на нём скромность и праведную мину. Лёгкая смущённость окольцовывала нимбом. Независимо пылать! Большой престол… Как будто под ногами безрубежные гектары, облитые бензином, и я гордо поднимаю факел самобытности. Став примерно видимым для всех, я приосанился; замолкло.

В нетривиальной тишине я увидел дАли. Да, ровная планета лежала подо мною разворотом атласа. Водная текучесть облегала выступы сужающихся черт материков.

Я вскидываю руку, сбивчиво напутствую:

– Идите… и выигрывайте…

То, что я намерился добавить, захлебнулось за ненадобностью в рёве, ничего не вызывающем, кроме умиления. Жалко, не дарована вечная растроганность в придачу к полновластию…

Я не владел армейским лексиконом и решил высказываться в экспансивных жестах. Я определил себя военачальником рискованного стиля. Высясь над фронтами, осторожность – это пошлость и бесформенность.

Титаническое время воцарялось. Воздух вился Воздухом, вился настоящим в терпеливом ожидании. Я постепенно креп и постепенно разжимался, видя, что вокруг мобилизуются, словно отбывают чёрный день по расписанию.

Брались за оружие, щёлкали, присматривались; чинно разбредались по позициям. В стороне по флангам перекатывали технику. Флотилия, как утки в рост, выстраивалась на воду. Моторы преумножились с рокотом и визгом. Снаряды угрожающе хлопали в затворах. Дула пулемётов замирали – с секунды на секунду заряженные сжёвывать виснущую ленту. Пехота расточалась по огромным расстояниям, выкладывая мой рисунок дислокаций. Расстановка по местам таила напряжение, как тросик катапульты.

Разогрела невозможность предугадывать борьбу. Затёкшая тоскливость потребляла треволнения как катализатор. Избыток кислорода был как от глотания лопастного вихря возле мельницы…

Тысячью отпущенных, как тетива, струн баса задрожала сдвоенная ярость. Крики в честь врагов на горизонте. Ржанье лошадей и топот набегания – форсировались стычки. Как остановившееся сальто подброшенной монеты – да начнётся битва!

На разогреве генерального побоища выступали древние. Наверное, одна аграрная хандра даёт такую толстокожесть – завешанным кишками, обрызганным мозгами ликовать и утверждаться. Да что там говорить, их исступление не ведало преград, и все минувшие столетия не отняли у них задорность забияк, не поделивших гегемонию. Шумеры, египтяне, фаланги Македонского бились с ассирийцами, персами, кочевниками, кто-то ещё с кем-то, не припомнившихся мне из учебника истории.

Между погибшими не виделось зазоров. Мясорубка, не редея, замыкалась, будто трупы тотчас убирались в землю. Пролетающие дротики, топорики и копья разлиновывали частую штриховку роя стрел. Возницы с пернатыми шлемами прозябали в колесницах, еле двигаясь, пытаясь укрываться от бесчисленных пронзаний. Тем не менее, звенящие мечи с несоразмерностью закладывали тон в той смертоносной какофонии…

Я вглядывался аж до слёз в орбитах – обречённо. Сколько ждать, пока здесь что-нибудь рассеется? Нервозность вынимала наизнанку. Устраниться со вселенского помоста было некуда; свирепые оравы горохом рассыпАлись под дрожащими коленями.

Осталось напрягаться и невесело терпеть. Время вдело в тело бездыханность; поэтому закуклился язык, застывший на приказе – как напоминание о моём присутствии.

А там уже вдруг эллины пошли напропалую, огибая воду. И с краю их десятки запряжённых человек тащили на бугор какое-то нечто. Колёса семенили под этим каменным чудовищем, бронзовая грива опоясала разверзанную пасть. Его не прикрывали в полном смысле – а скорее даже сами заслонялись им при перегруппировке…

Громоздкую зверюгу наконец установили. На возвышенности спешно высекали искры, пока не вспыхнула большая ветка. Воин подпалил дно поднесённого тёмного сосуда, бросил его в зев и отбежал. Другие же вцепились в уши поверх гривы.

Искусственный лев вздыбился и выплюнул оплавленный цилиндр. Приземлившись в гуще неприятельских солдат, на миг притихнувший цилиндр грохнул обстоятельно.

Сначала оглушило дурманом децибел, затем немое пламя обуяло авангарды. Вопиющий дым спокойно покидала моя армия.

У меня не получалось речи в уплетённых суматохой изумлённых восклицаниях. Слова запеленались в глухоте, но доходило – то, что я выигрываю; то, что старт – за мной!

Да, это был забытый «Греческий огонь».

Я исчез в шатёр, к неоценимому ящику в углу. Без подпитки невозможно было не сойти с ума. Я извлёк и вскрыл.

– Властитель, зачем вам столько пить сейчас? – осадил издалека вопрос гречанки.

– Уходи, это мой праздник, – буркнул я, рассовывая две бутылки по карманам, идя дальше наблюдать за своей битвой.

Флотилии сближались как пригнувшиеся барсы. Они не отражались в разбегающейся ряби. Люди в латах шли за ними вброд, покачиваясь взвитыми знамёнами.

Выкатив носы, судна по бокам оскаливались пушечными гнёздами. Отрывистое гарканье матросов – и несколькими пушками вывалился чад, в ответ ему возникла такая же глубокая завеса. Беспорядочные залпы залепляли интервалы маревой лавиной, чёрные изгибы корчились, взмывая. Пена после промахов шипела возле днищ. Ядра – как кометы и дельфины, мелькали, пропадая безвозвратно.

Корабельные бока трещали на таранах; волны разбросали деревянные посудины, не могущие сладить с взбученной водой. Плеск плашмя врезался в тавровые абрисы – и порою это всё, что было можно разобрать в драпирующем тумане. Откуда-то кричали аллилуйю, идя стремглав на дно. Трезубец Посейдона безжалостно цеплял во все концы, и втаскивал поверженных в солёную обитель.

Много уцелевших шхун покачивалось утло, с ослабшими снастями, как бумажные кораблики в ручье. Скорострельность не стихала, но простора в пелене становилось больше. Расколовшихся бортов стало хоть залейся…

С утомительными паузами попыхивали пушки жиденькими облачками. Вялые и немощные груды стукались и разносились в стороны. Зыбь их накрывала, как рельефная плита.

Замерло. И медленно вступил в свои права могильный угомон, и он оповестил, что поединок исчерпался.

Как всё быстро... На суше отдыхали мои витязи, давно с лихвой разделавшись с тупыми жирующими рыцарями. Бухта же была почти пуста, в разбухшем слое щепок.

Эпоха оказалась не за мной, пусть и сухопутно я взял верх. Поспело понимание – суммарный результат, решающим и неслучайным махом – выявится в следующем раунде. Горечь перестроилась в целеустремлённость. Я намахнул остатки залпом и зашвырнул бутылку. Та разбилась у мели о корабельную корму.

История! С макушки и до пят, как носом Буратино, мной был проколот ветхий холст. Раскрученный моток, длиною в световые годы, зафиксировавший страсти поколений в улье человечества. В проекторе реальности вертелась реконструкция, воссозданная в строгости, с трактатов Геродота, Фукидида и Плутарха, до мемуаров ветеранов миротворческих кампаний.

Панцири доспехов выпячивались рядом с образцами современных камуфляжей. Двигалось немало уцелевших воинов прошлого, а с ними – в первый раз цветным экраном! – раскаты ранней крупной артиллерии. Танки угрожающе зубатили колоннами, и градационно молодели их модели, словно на параде. Для разведки заползали в небеса стрекозьи очертания бипланов. Расчихвощенная парусная старь по-барски отслонялась броневыми поясами миноносцев, линкоров и крейсеров. Под ними как акулы сновали перископы.

Воздух сбился в плотную бензиновую гущу. Расстеленная мировая карта полнилась под завязку. Удел цивилизации подвесился на парочке часов…

Кони уже вроде бы давно ничего не прорывают в наступлениях. Но при феноменальном сочетании вооружённых сил, кавалерия выигрывала в скорости среди тяжёлой техники. В кабинах деревянных самолётов водружали хлюпенькие огневые точки, с перезарядками лая в «Мессершмидты». Монстра «Византийского огня», вначале посулившего удачу, разнесли, едва его рычание успело заикнуться. Рота римлян нарвалась на пистолеты, однако незапамятные, менее разящие стволы, из рода тех, какими пользовались рейтарские всадники, пронизывали бронь не очень-то успешно.

Мои ряды прессинговали. Да, приятно находиться при событии, в ретроспективе недоступном для предвосхищения. Даже в цезаревых снах…

Пистолеты не спасали от прицельных первобытных копий, поэтому туземцев старались завернуть предусмотрительно и быстро. Баркасы и каноэ как листики вертелись, колупались и вели бескомпромиссную вражду с атомоходными подмётками. Тёмные герои, опоясанные лентами пальмовых волокон, огрызались стрелами, и сразу же отскакивали, сразу пригибались от своих же рикошетов.

Итак, всё вновь серьёзно. Снарядные воронки в мешанине масс тут же заполнялись зовами «Ура» и атакующими прорвами. Лафеты украшались метрами колючей проволоки, как ёлки новогодними гирляндами. Гвардейцы и гусары, раз в минуту забивавшие мушкеты и фузеи, снимали солдафонов с ручными пулемётами.

Манипулы, шеренги и синтагмы щитами поджимали академичную пехоту девятнадцатого века. Лучники закрапали стрелами вовсю: то тут, то там им удавалось пронзить чьи-то фуражки или глазные яблоки. От остроты кинжала или бердыша не удавалось защититься ни пулей, ни прикладом.

Не было статистов в этом лютом костюмированном шоу! Что-то древнее порою спорило с прогрессом. Архаика достойно выцветала в полемике с развитием.

Я чувствовал себя как будто в бочке, где настаивалась, точно элитарное вино, антология животной беспощадности. Брожением вкралось моё владычество… Изящество включилось в миллионах экстремально размеренных движений. Сейчас я исполнял лирическую роль – ждал, чем всё закончится.

Людские встречные потоки взаимно поглощали тесноту свою симметрией срывающихся выдохов. Шмаляли канониры; скрежещущие отзвуки наматывали некий ритмизированный вой. Протяжный вой турбины, моловшей потроха, где индивидуум – растёршаяся пыль в бесцеремонных жерновах. Раздавались дохловатые пиликания горнов. Но будто трепет клеток, заложников повального психоза, неслышно умоляющих хозяина спасти их от истления – вмешалась раздробившая волнение дрожь кожи барабана. В эпицентре пробудилось воодушевление, накал переродился. Сорвалась с крючка боязнь – бойцы всё чаще падали в съёжившейся схватке. В строй стекались новые, сменяя умерщвлённых. Тылы на адской кухне ложились в свой черёд на мировую разделочную доску. Под приправу пороха и шинковку лезвиями.

Рукопашные схватки разнимала дистанция. Рубаки повымерли. Самые буйные из них отодвинулись на пространство, достаточное для перестрелки. И иная мотивация – не то, что с экзальтированной ловкостью раскраивать раззуженными мускулами ткани одолённого бойца и превращать его страдающее тело в горстку фарша. Здесь уже проблема фатума, смирения. Ты – лишь уязвимый полуфабрикат для пожирающего грешников Амата, или кого-нибудь ещё из чудовищ мифологии.

Снабжённый кинетическим оружием – выкашиваешь всех, кто подвернётся. Немногие из нас об этом не мечтали в бессилии кабальной жизни… Но недолго – до тех пор, пока не выкосят тебя. Однако успевали: отбросить ряд противника картечью, пистолетными патронами сбить врагу прицел, изрешетить самых удалых или пройтись очередями от бедра – но так больше рожка не позволяли никому. За шиворот строям пускались миномётами взрывчатые белые параболы. Проходы забивались, «и ядрам пролетать мешала…» «Бородино» сначала в первом классе наизусть, а теперь – воочию. Солдаты проявляли чумовую доблесть.

На танки пёрли танки. Пробками шампанского башни подлетали в поднебесье. К обезглавленному корпусу бежали гренадёры, забирались и в выеденном ломе продлевали век машины, кидая подрывные горючие напитки под ролики крушителя.

В высотах же отсеялись одни сверхзвуковые, и как ласточки парили в хмурых атмосферах. Кто попадал в кого? – не углядеть. Инверсии порой сливались в перпендикулярные, как кровью по стеклу, гарные дорожки. Сбитые машины нещадно добивались. Обломочные крохи никли до земли.

Сухопутным силам помощь засылалась от морей, авианосцами. Взлётные трамплины были эшафотом – крейсеры лупили стальных птиц, как на охоте. Это зачастую заканчивалось в три смертельных шага, зеркальной комбинацией в три пальца – уцепить и повредить, презреть врага. Пальба сперва велась по палубе авианосца – полоса срезАлась – а потом по самолёту, который под обстрелом заранее кренился. Самолёт на попадание отвечал тараном – стремился дотянуть до крейсера. Далее они, как правило, встречались, взрывались обоюдно. Авианосец позже догорал и тоже тонул с ними. Его пламя колыхалось под толчки глубинных взрывов из невидимого фронта субмарин.

Озверевшие вояки запалённо низводили боевые единицы. Ложились без истерик, несколько игрушечно, однако искажённо коченеющие лица давали разобраться, что единственной разумной эпитафией для них может быть присяга. Танки, самолёты, корабли гробились вдребезги – ущерб являлся средством и предлогом высших пилотажей, ненормального бесстрашия. Принято кромсать флаги на портки, а этим всем посмертно хочется наплавить орденов из пушек. Оружейные салюты ни к чему, важнейшее – неукротимый дух – показан и доказан.

Полифоничность подвигов уже который час терзала перепонки. Какой-то вечный шах напоминала методичная снарядная долбёжка. Казалось, я повис на перекладине на уровне богов, оставив под собой свою пригодность к жизни. Голос блеял сорванным давно, пока ещё всё было увлекательно. Я молчал и пил, меня не пробирало. Интуиция была проснувшимся космическим приёмышем, который вылуплялся от биения за пазухой.

Сумерки нависли лавандой облаков. Сплавы автоматов и доспехов теперь пестрели матово, словно бы обмотанные серой марлей вечера. Прожекторы зачёркивали мглу; лимонным током пулемёты стежками крыли небо. Дымка от заката над баталией смотрелась напускной, будто вальяжные прикрытые глаза Судьбы-принцессы, в чью честь кипел кровавый поединок.

Раж взвинтился. Гейзеры воронок плевали чернозём. Спешившие дожить свою обойму пехотинцы прошивали сплошняком по радиусу, метрами разбросанных прогрессий – вдаль… вдаль… вдаль… Не думая о срединных отклонениях. Опорожняя магазины, дула всех калибров свивались в моросящее жужжание. Расплывчатые взмахи тел, артериальные фонтаны, марши перебросок, поверженная слабость, контузии, аффекты, отсутствие погон на залитых мундирах…

Ну и натюрморт! – мазками красных рыл, гранитных скул, трупяцких белых глаз. И не по-человечески сморщенный бурлак, с разбережёнными ссадинами плеч от конопляного каната, вырывается из бойни – за его спиной влачатся безликие в тележке.

Конечно же, не брали пленных.

Весы этой багровой мешанины как будто покачнулись. Самое смешное, покачнулись в мою сторону. Симптомы перевеса проглядывались чуть ли с непристойной откровенностью. Милитаристский лязг в ушах, на ладах натянутых сверх меры барабанных перепонок сменился колокольчиком – предвестником победы, упоения. Я переставал сомневаться в переломе. Мы били их, как уток. Как уток невысокого полёта. Или псы мои были мной подняты настолько, что могли выщипывать всё слёта и бросать это под сапоги моей великой армии.

Оставалось только полное уничтожение. Пусть они погрохочут перед разгромом. Пусть – их законное право. Я не позволю перебить себя на прениях суда времён.

До меня медленно доходило недомогание – так узел галстука как будто невзначай крадётся к кадыку. Дыхание закупорила слабость, сплющило в висках. Я пил уже много часов, но только сейчас вдруг состояние утратило твёрдость.

Я пометался, пока не осел на траву. Она прожигалась и, жухнув, мельчала, словно её косил невидимка. Вниз по холму, заражённой тропой бежали жуки, над ними мглистыми пятнами прочь удалялись стрекозы и бабочки.

– Вы-ы-ы! И-и-идиоты!! – субтильно разгневался я – Вы эту дрянь сейчас носом затрёте, придурки!

Раскоканный сосуд с химикатом валялся поблизости. Я проморгал его.

Бледность – со лба; захлюпало в солнечном сплетении. После этого я умолк: всё стало безразлично. Лежать бы и ругаться матерно и громко, но звуки обрывались, получалась лишь несчастная мимика.

Меня болтало среди вспышек, сливавшихся в кресты, пока я добирался до шатра. Хочу туда. Насущнее не сыщешь.

Шторм в психике прошёл. Я бросал грести сырую землю, бревном прибившись прямо в матерчатый косяк. Извернувшись, чтобы не войти плашмя, пересёк проём шатра. Я втягивал уют, припадал на четвереньки. Вот он, ящик… Надо нахлебаться, мне как никогда надо бежать себя.

Стремительный приём… Я отрешённо заходил.

Голос стал опять раскованным и трубным. Аксиомы мира возвращались на прежние черты: главный оставался главным. Я навечно приколочен к зениту авторитаризма.

На сколько отлучился я тогда? На четверть, на треть часа – в решающий момент. В решающий момент…

Я прислонился к выходу, но отпрянул тут же, от жестокой панорамы. Картина боя выровнялась.

Теперь уже скорее мы паниковали, лебезя и разрываясь под напором лозою пузырей. Каждое мгновение хуже предыдущего. И здесь слишком тесно, чтоб куда-то можно было отступать.

Горлом, ослабевшим от токсинов, я взревел, подбадривая своих хлопцев. Витиеватое фразёрство, разверзшее уста, как будто рвота выдавало отсутствие представления о хотя бы одном последующем ходе. За долиной-доской пьяный, бесшабашно пьяный. Можно до отвала заложить за воротник, но превосходство, в пику всем соблазнам – никак не утоляется. Растрёпанная куртка взвивалась на прохладе…

Я категорически собрался не дать себя побить и спасти сражение с гангреной пораженчества. Мне стало интересно – отвратить неотвратимое. Больная голова и разъяряющийся голос; пот подмышек, затекающий за пояс, загоревшиеся щёки, взбухшие артерии на шее – так я старался верить.

Адресованный всем крик, как самурайский меч при харакири, распарывал мою брюшную полость. Вылупив глаза, я выпытывал самую малость фарта, самую малость фантастики у действительности. Но всё тонуло в однообразном, недобром недоборе безумия.

Ошмётки армии, погасшие её светила – Александр ковылял впереди них, косо, будто снова наглотался рюмочки из Стикса; малахольный Бонапарт почёсывал свой пуп, как некогда в Москве, в ревнивом ожидании проводов до дому. Мои орлы не притворялись – они капитулировали и держали меня на виду. Ждали, что я сдамся.

Я опускался, сжимаясь на коленях.

Накатывала буря. Свист, в зловещем спурте обставляя воздух, разносился издали, от сочного щелчка. Рефлекторно я поднёс к бровям предплечье – из чрева темноты плодился всполох.

Почва забурлила, трескаясь из мантии. Прожекторы смесились в табачное кольцо неимоверного размера. Кости просквозило дуновение убийства; я быстро ощутил себя микробом. Меня остепенило – иначе я не смог бы просто взять и обмереть. А я переминался и внимал: как красный разогнувшийся титан приобретает форму гриба, а клубящаяся шляпка покрывается желтухой излучения. Бонус за участие – вот так стоять возле исчадья ада. Атомного джинна вызволяли в мир. Он ничуть не постарел за время после Нагасаки. Он ничей, он беспредельный…

Назад! Полный назад!!

Я уже двое суток провёл без сомнений и колебаний. На вопрос – с щитом или на щите? – ответ обстоятельный: сойдёт без щита. Смочь смыться. Какой укор размажет так же, как возмездие? Империя – дотла, погрешности – мои, моё фиаско к посторонним не имеет отношения. Не будучи бойцом, я в состоянии ломать… Я не стратег.

Зажмурившись, я начал убегать. Ноги семенили, сутулость обнимала, прошиваясь гамма-варевом заранее. Я в любом мгновении скукоживался сваренным цыплёнком.

Близко захрипела, захлёстывая впадину, клыкастая волна, а я, цепляясь в шквалы, уносился с холма вниз. Следом на меня сыпались камни и тёплые породы. Я ступил на трещину, идущую за мной – лопнула подошва, и ботинок поломался пополам. Стелька отдавила мне стопу. Я захромал, попеременно зарываясь и гребя на четвереньках.

Было всё равно. Но взрыв не накрывал. Он заминался. Я бился кувырком об склон. Дадут ли мне уйти?

Нижний выступ открывал испод возвышенности. Там мой автомобиль неспешно удалялся, скатываясь в пропасть. Я фатально взвыл, а равновесие при спуске обуглилось в понятие невзрачно отстранённое. Я координировался – в дёре восвояси, практически по ветру…

Юг, Север, Запад и Восток защемили мою надежду выбраться.

Медленно, но верно скатывался в пропасть Ford Mustang. Косолапя и припрыгивая, я догонял его. Я почти постиг неудержимость, которая толкает медведей садиться в горящие машины.

Это доставило меня к дверному язычку. Пытаюсь отворить. Не успевая вложить в салон нижнюю часть тела, обволакиваю кресло нездоровыми объятиями. Нет, я не хотел идти к теням! и забирался стопами на ковролин.

Когда я сел, пара метров, остающихся до впадины, уже пересеклись. Mustang, кивнув со всхлипом, за передними колёсами прогнулся параллельно отвесному обрыву; в окне – будто с качелей – прыгнули небо и земля. Я зачем-то дёргал руль, давил на газ. Зашарпанные шины завертелись в пустоте…

Отринутый штурвал как крик души – я отрекаюсь!

…На турбо скоростях Mustang пробороздил леса и тундры, субтропики и степи, горы и поля. Я посчитал, что умер, и без лишней скорби вывалился через не закрывшуюся дверь. Отпущен в никуда…


Я свергнулся на лестничную клетку, к своему порогу. Веки разомкнулись – сразу же запястье, с часами наперёд. Они остановились на четверти девятого… Я полез в карманы, проверил документы. Почему-то не хватало автомобильных прав.

В щель между проёмом и дверьми была всунута бесплатная газета. Я понуро развернул её, видя на страницах отдельные слова. Почему-то постоянно это были – «Кремль», «ООН», «НАТО» и «ЕЭС». Обрывки предложений – «ООН вчера…», «ЕЭС сегодня…», «НАТО завтра…», «Кремль на днях…» Полосы уныло повисали с пальцев.

Сверху на весь пролёт шепелявило радио. Я слышал ровно всё то же, что видел, держа газету. И думал. Взаправду ли я боролся? Если да – то конкретно с чем? И чего не хватило мне? Представляю ли я, как всё выглядело бы при лучшем исходе?

Лунами всегда сопровождают нашу странную планету победители с их глорией господства, задрапировавшись во Вселенную будто бы в пальто...





Сноски
[1] Лебедь Александр Иванович (1950-2002) – российский генерал, участник военных конфликтов в Афганистане, Грузии, Азербайджане, Приднестровье и Чечне. На Президентских выборах 1996 года в первом туре занял третье место. Перед вторым туром, в котором остались Борис Ельцин и Геннадий Зюганов, призвал своих избирателей отдать голоса Ельцину.

[2] Джулиус Роберт Оппенгеймер (1904-1967) – американский учёный, глава лаборатории разработки ядерного оружия, один из главных создателей первой атомной бомбы.

[3] Лесли Ричард Гровс (1896-1970) – американский военный, руководитель Манхэттенского проекта, один из инициаторов атомной бомбардировки Японии. Награждён орденом «Легион почёта».

[4] Эрнест Орландо Лоуренс (1901-1958) – американский физик-ядерщик, один из ведущих создателей атомной бомбы. Лауреат Нобелевской премии по физике (1939). В его честь в таблице Менделеева назван 103-й элемент – лоуренсий.

[5] Маленький город в штате Калифорния недалеко от Тихого океана на берегу реки Русская. В окрестностях Монте-Рио находится Богемская роща.

[6] Эдвард Мунк (1863-1944) – норвежский художник-экспрессионист, автор известнейшей картины «Крик».

[7] Героиня романа Яна Флеминга «Казино Рояль» о Джеймсе Бонде. Любовница Бонда, двойной агент британской разведки МИ-6 и советского МВД. Покончила с собой, когда Бонд узнал эту тайну – из-за чувства вины перед Бондом и боязни навлечь на него неприятности.

[8] Герой романа Марка Твена «Приключения Тома Сойера». Главный злодей, погиб от того, что был замурован в пещере.

[9] Айртон Сенна да Силва (1960-1994) – бразильский автогонщик, трёхкратный чемпион мира в «Формуле-1» (1988, 1990, 1991). Многими экспертами признаётся лучшим автогонщиком в истории.

[10] Поворот на трассе «Автодром Дино и Энцо Феррари», близ итальянского города Имола, где проходили гонки «Формулы-1» Гран-при Сан-Марино. В 1994 году на этом повороте Айртон Сенна врезался в бетонную стену и получил смертельную травму от оторвавшейся части подвески болида.

[11] Название полицейских на британский манер.

[12] Подушка Иакова – библейский артефакт. Камень, использовавшийся в основании трона шотландских монархов.

[13] Герой романа Ф.М. Достоевского «Идиот», потомок знатного рода с хрупкой психикой и гуманистическими взглядами.

[14] С итальянского – «О княжествах». Оригинальное название книги «Государь» флорентийского мыслителя Никколо Макиавелли.

[15] Джузеппе Гарибальди (1807-1882) – итальянский полководец и революционер. В 1870 году вернул Италии независимость в борьбе с Австро-Венгрией и Францией. Его усилиями Италия восстановила единство впервые с распада Римской империи.

[16] «Наука побеждать» (1806) – книга по военному делу российского генералиссимуса Александра Васильевича Суворова.

[17] Ганнибал Барка (247-183 до н.э.) – военачальник из Карфагена (нынешний Тунис), противостоял Римской республике во Второй Пунической войне (218-201 до н.э.).

[18] Гийом Каль (неизв. – 1358) – крестьянин, лидер антифеодального восстания во Франции (1358).

[19] Уот Тайлер (неизв. – 1381) – деревенский кузнец, борец против крепостного права в Англии, лидер восстания 1381 года.