Я ваше будущее?!

 
Буддисты верят, а я верю им, что на все есть причина и следствие. И их карма, кстати, это не наша европейская судьба, где все предопределено и от нас ничего не зависит, а закон справедливого воздаяния. Недавно я решила для себя, что Лиля есть причина, а я – следствие. Ведь все, чем я последние годы занимаюсь, так или иначе завязано на ней. С ней я проваливаюсь в сон и с ней по утрам протираю глаза, сплю в сшитой ею ночной рубашке, тяну кофе из ее чашек, обвешиваюсь ее драгоценностями, перечитываю ее стихи и ее письма, отправленные, правда, совсем не мне. И ее оберег стоит на страже—со штыком и винтовкой—и хранит меня от всяких бед.
 
Лилей, к слову, зовут мою бабушку. Несколько лет назад я занялась мемуарами, которые, как сказала одна наша добрая знакомая, интереснее, чем „Доктор Живаго“ („потому что у Пастернака вещь выдуманная, а эта—настоящая“). Взяв много интервью, отчасти у необыкновенных, легендарных личностей, записав много чужих голосов, рассказав много чужих сюжетов, я наконец обратилась к своим, к семейным. По мемуарам, письмам, телеграммам, фотографиям, архивным документам я узнавала историю огромной страны, когда-то называвшейся Российская империя, а потом—Советский Союз. И мне многое открылось, хотя я еще в пути.   

***

Когда я пошла в школу, а училась я в 80-й школе на Петроградской, Лиля написала, безапелляционно присвоив меня, стих «Моей Алинке». Я забыла о нем на несколько десятилетий и заново открыла, кажется, в первый год пандемии. Да, именно тогда многие взялись за раскопки семейных архивов, до которых, если тебя не запрут в четырех стенах, просто не доходят руки. Сколько ночей я провела с ними в обнимку, сколько культурных слоев открыла для себя!  Из любимых находок был темно-зеленый бархатный альбом, в котором гимназистке Лиле, в основном ее одноклассницы, оставляли рисунки и стишки, и папка с ее собственной поэзией, датирующийся между началом двадцатых и концом восьмидесятых. Что-то посвящалось любимым мужчинам, что-то любимым собакам, несколько стихов – ее лошадке Марусе, а одно из них обращалось ко мне.

Начиналось оно хоть и трогательно, но довольно банально: «Ты как нежная весенняя былинка…». Продолжалось дежурными пожеланиями «друга верного и верный путь найти». Зато концовка оказалась, почти как в рассказах О’Генри, – настолько неожиданной, что я не могу не привести ее: «Этот маленький серебряный листочек Пусть послужит талисманом для тебя, Ты уж береги его, дружочек, И, смотри, не забывай меня». С тем, что Лиля оставляет мне завещание--хранить память о себе--я вполне могу смириться. Но почему первоклашке назначают оберегом, волшебной вещицей, сулящей счастье,--прошу внимания--фрагмент ритуального венка с могилы ее деда Германа?! Почему не колечко, не серьги, не те стеклянные бусы, которые Папа привез ей из путешествия в Венецию, почему не перламутровую пудреницу или другую прелестную безделушку из прошлой, сытой жизни, которыми был полон ее дом? А ведь у меня есть старший брат, и он с детства увлекался военной историей.

***

Лилин дед Герман Прокопе (не удивляйтесь имени, он из финнов шведского происхождения), сражаясь в Русско-турецкой войне,  заслужил много наград, в том числе  золотую шпагу«За храбрость». Спустя годы он был уволен почтенных лет генералом от инфантерии, но на пенсии прожил совсем недолго и вскоре скончался. Отпевали его в Матфиивской церкви на Петроградской. Храм этот взорвали в тридцатые, сгрудив обломки посреди садика, и в детстве я, ничего не подозревая, каталась с этого холмика, как с горки.
Похороны Германа Прокопе были необыкновенно торжественные. Когда на пушечном лафете везли гроб, за которым шагали солдаты лейб-гвардии Финляндского полка, движение по Петроградской и Васильевскому было перекрыто. На Смоленском, лютеранском, кладбище, где его хоронили, подносили живые цветы и венки из серебряных листьев. Как сумела Лиля уберечь листочек во время всех этих революций, миграций, воин, репрессий, голода?! Ведь сама могила уже давным-давно утеряна.

***

«Вы не замечали у вашей бабушки провидческого дара?» --спросила меня одним мрачным декабрьским вечером друг нашей семьи Тамара. Тамара – искусствовед, интуит, и я ей только что рассказала про листочек. Мы устроились в полуподвальном кафе на задах Мариинки, и после трехчасового спектакля и, следовательно, полного погружения в мир фантазий, мне на мгновенье показалось, что Лиля вот-вот выглянет из-за двери и направится прямо к нам. Честно говоря, я не замечала у бабушки абсолютно никаких экстрасенсорных способностей: она была женщиной умной, трезвой и расчетливой—не в мелком, торгашеском смысле, а в глобальном, стратегическом.
Взвесив все аргументы, я пришла к выводу, что Лиля меня запрограммировала, и программный код активизировался именно тогда, когда триггер (листочек) вернулся к своему законному владельцу (ко мне). Ведь все эти десятилетия вещичка хранилась в шкатулке у моей мамы, и вспомнила я про нее, только заново открыв для себя стихотворение «Моей Алинке». И вот тогда меня понесло. Я взяла сто четыре машинописные страницы мемуаров бабушки, записанные исключительно для внутреннего употребления, и начала сверять каждую дату, событие, имя – как будто собиралась уличить Лилю в обмане. Сначала мне казалось, что я взялась за этот кропотливый труд, чтобы вписать ее историю в контекст времени, но со временем я поняла – я изо всех сил старалась стать свидетелем, точнее--«соучастницей» огромного счастья, а в придачу и неописуемого горя, которые пережили мои близкие. Я готова была идти с ними в связке, как на леднике, или как в браке,--«в богатстве и бедности, в болезни и здравии».
  
Я находила уникальные свидетельства, до тех пор нашей семье неизвестные. Например, письмо Лилиной тети Нюты (Анны Прокопе), написанное в Рождество 1926 году родным в Финляндию. На восьми страницах, на французском, она вещает о самых главных происшествиях за годы, когда Советский Союз ушел в полную изоляцию от всего мира. Письмо мне особенно дорого: Нюта угасла от голода в первую блокадную зиму, на Петроградской, в полном одиночестве, и от нее совсем ничего не осталось, даже могилы. Или – еще одна необыкновенная находка—дневник кузена Гуннара Роткирха, записанный во время его визита в Горки, имение родителей Лили в Тульской губернии. Летом 1916 года этот долговязый студент Хельсинского университета, в страхе забыть родной шведский язык, скрупулезно фиксировал на бумаге все, что творилось в доме—визиты соседей и к соседям, детские болезни, конные прогулки, полевые работы. И если от мемуаров бабушки у меня возникало чувство, что я погружаюсь в эпоху, то от дневников – что я сижу с Мамой, Нютой и всеми детьми, включая старшую, Лилю, в беседке за одним столом.

***

Однажды я отправилась в городок Роннебю на юге Швеции, в места первых воспоминаний Лили. Да, я совсем забыла рассказать о ее рождении—ведь любой порядочный текст начинается с появления героя на свет. Извиняюсь. Исправляюсь. Итак, родилась девочка в Уфимской губернии в имении своего деда по отцу Василия Григорьевича Котюхова, в местах, как говорили ее родные, неописуемой красоты: по весне на их озера обязательно прилетали лебеди. А крестили младенца в близлежащем селе Елисаветой, но друзья и родные звали ее именно Лилей. Мы с братом--Бабой Лилей, хотя с «бабами» у нее не было ничего общего. Она скорее напоминала персонаж русской классической литературы—может, кого-нибудь из Толстого.
 
Да, про юг Швеции. Я блуждала по курортному местечку Роннебю с фотографией с обгрызенным углом, на которой изображен дом. Мне казалось, я найду его, я войду в него, и увижу их всех, моих родных и близких, вернувшихся с прогулки на остров, исцарапанных колючками — как в то лето 1908 года. Узнаю ли их по портретам с фотокарточек? И как представлюсь, что скажу им: я — ваше будущее?! Но, стоящего на холме над парком увитого виноградом дома я не обнаружила. Позже местный краевед Инга-Бритт сообщила мне, что его снесли в шестидесятые, а на его месте построили что-то вроде местных хрущевок. Она даже сделала для меня несколько фотографий, и когда я открыла их, прикрепленных к электронной почте, я заплакала. И я решила: невозможно войти в прошлое, тем более чужое. Перестань стучаться в двери дома, который давно подмял под себя экскаватор; начни новую жизнь, новый текст — без прошлого, без Роннебю. Но как же расстаться с бабушкой, с детством?!

Мне кажется, я приближаюсь к одному из самых глубинных своих воспоминаний. Я будто хочу вытащить их с того света, спускаюсь за ними в подземное царство, главное – не оборачиваться вперед, а то упущу. Я вижу широкую песчаную дорогу, по которой мы с бабушкой прогуливаемся. Мне легко и спокойно. Щебечут птички, и я чувствую, как теплое лето касается кожи-- голых рук, голых ног.  Эта дорога как-то связана со станцией и с моим папой: то ли он скоро приедет забирать меня домой, то ли только привез. Папа молодой, сильный, красивый, стройный и в очках – и я хочу быть с ним. Папа – это мой дом. На желтой дороге стоит большой дощатый дом, вроде барака, голубой, как небо, и мы с бабушкой заходим в него. Комнатка, которую она снимает здесь на лето, – на втором этаже. Мы вместе идем по лестнице с высокими дощатыми ступеньками, и мне трудно. Левой рукой я держусь за перила, правой – за бабушку, и наши пальцы переплетаются, когда она ведет меня наверх. Вот и все. Никакой фабулы, никакого вам саспенса, но меня накрывает какое-то неописуемое счастье, когда я вспоминаю этот момент. И острая боль – от того, что он никогда не повторится. Если бы мне сейчас дали стопроцентную гарантию, что по другую сторону жизни я окажусь на песчаной дороге в Шувалово, где маленькой щуплой девочкой с выгоревшими от солнца прядями волос буду вместе с Лилей ждать папу, я бы не раздумывая отправилась туда.
 
Однажды я спросила женщин, столкнувшихся с войной, что помогает им жить и не сходить с ума. Одна из них ответила: «Когда земля уходит из-под ног, я включаю воспоминания детства. Я вижу, как вхожу в бабушкин дом, он натоплен, в нем пахнет запеченной в печи тыквой. А иногда я просыпаюсь и физически ощущаю, как она меня обнимает. И чувствую тепло ее рук на моем теле». 
 
***

 Сейчас я пишу комментарии к мемуарам Елизаветы Михайловны Шмаровой. То, что начиналось как пояснение, уточнение Лилиной биографии, давно вышло из-под контроля. Меня накрывает материалом, как океанской волной, и я с трудом с ним справляюсь. По мемуарам уже записан аудиоспектакль, их героям поставлены памятные знаки «Последнего адреса», и даже запущен инстаграм-канал @lilys__chronicles. Мы определили его для себя как „Личная история России“. Мы рассказываем об истории страны на примере эпизодов из Лилиной жизни или сохранившихся в семье артефактов. Что касается книги, я боюсь, что мне не хватит сил, времени и сосредоточенности (листочек, помоги!). Иногда я чувствую себя археологом, иногда—реставратором, иногда—следователем, но мне все чаще и чаще кажется, что я приближаюсь к тому, что называется писательским трудом. В комментариях я уже делюсь моим собственным нарративом—конечно, на пересечении с бабушкиным, но его события происходят со мной и с моими современниками. Говорят, человек жив, пока о нем помнят. Может, о Лиле вспомнят, потому что «ее Алинка» спаяет своим хребтом позвонки прошлого, настоящего и будущего. И кто из нас тогда окажется причиной, а кто—следствием? Подписывайтесь на наш инстаграм!

„Семейные истории“ можно прочитать здесь alinatukallo.com