Расцветает всё живое, если в него верить

В этом году тополя словно с цепи сорвались. Не дождавшись положенного срока, забыв, что их истинное время — томный, знойный июль, они вдруг закружили безумный кекуок, почище любой январской метели. Белые вихри пуха кружили по городу, как снежные смерчи, забиваясь под карнизы, застревая в ресницах прохожих, устилая асфальт призрачным ковром. Пух прилипал к потным лбам прохожих, запутывался в волосах, оседал на витринах магазинов, превращая улицы в какой-то сюрреалистический пейзаж. Пух лежал повсюду — пухлые сугробики на газонах, пушистые островки в трещинах тротуаров, воздушные комья в палисадниках. Он проникал в открытые окна квартир, оседал на подоконниках тонким инеем, смешивался с пылью в углах подъездов. Дети чихали, отмахиваясь попутно от комаров и мошек, собаки чихали, тряся мохнатыми мордами, даже вороны, обычно невозмутимые, раздражённо клевали назойливые пушинки.
Город задыхался. Жара стояла невыносимая, тяжёлая, липкая — не сибирская, а какая-то тропическая, удушливая. Воздух дрожал над раскалённым асфальтом, асфальт плавился под каблуками, и даже редкие тени от деревьев не приносили желанной прохлады. Дождей не было уже две недели — ни единой капли, ни намёка на облегчение. Лишь изредка на горизонте собирались грозовые тучи, но они рассеивались, так и не пролившись на землю, оставляя после себя только ещё более плотную духоту.
Тополя при этом стояли, как невесты в подвенечных платьях, осыпая мир своим пухом. Их белые "цветки" кружились в медленном, гипнотическом танце, смешиваясь с пылью и солнечными бликами. Казалось, весь город стал женихом на этой странной свадьбе — жарким, пылким, безрассудным женихом.
Особенно неистовствовали тополя по вечерам, когда жара чуть спадала. В золотистом свете заката их пух вспыхивал миллионами крошечных огоньков, создавая иллюзию снежной бури посреди лета. Дети, забыв о духоте, с визгом носились сквозь эти белые вихри, пытаясь поймать особенно пушистые комья. Взрослые же только качали головами, отряхиваясь от назойливых пушинок, и торопились домой — туда, где можно было ненадолго скрыться от этого белого безумия.
Но тополям не было дела до людского дискомфорта. Они жили по своим законам, по своему календарю, и в этом году решили устроить праздник не в положенный срок, а когда сами того захотели. И город, хоть и ворчал, хоть и чихал, хоть и ругался, всё же подчинился их белоснежному безумию, став на время частью этой странной, душной, прекрасной метели.
И на окраине тополиного безумия, в тенистом сквере у больницы, тополиному пуху тоже хватало места. Но ему было тяжеловато проникать за окна с москитными сетками, да и струи воздуха от работающих кондиционеров сбивали тополиные щупальца, не давая им проникать в детскую клинику.
На третьем этаже был небольшой кабинет: он давно ждал ремонта, но не был неряшливо зашарпанным, скорее уютным и по-отечески добрым. Кабинет пах детством — сладковатым сиропом от кашля, стерильной бумагой пеленального столика, чуть приглушённым запахом каких-то медикаментов.
На подоконнике, в простой стеклянной вазе, стояли красные пионы. Густые, бархатистые, с жёлтыми тычинками, похожими на крошечные факелы. По одному из бутонов полз муравей, чёрная точка на алом поле, упрямо двигаясь к сладкому центру. Рядом кружила пчела, её жужжание сливалось с тиканьем настенных часов.
Пожилой педиатр снял очки, провёл ладонью по лицу. Взгляд зацепился за цветы — и вдруг вспомнилось: патфизиология, третий курс, экзамен. На столе у строгого профессора стояли точно такие же пионы. Тогда он, молодой и дрожащий от страха, не мог оторвать глаз от этих пышных головок, от одного лепестка, который вот-вот должен был упасть. Сейчас лепесток дрожал, цепляясь за жизнь, как дрожат пальцы у даже очень хорошо подготовленного к экзамену студента: нервам сложно приказать.
Дверь распахнулась без стука. В кабинет вошёл, улыбаясь во все зубы, высокий парень; светлые летние брюки, белая футболка, лёгкая чёрная рубашка поверх, в руках — пластиковый запотевший стакан и ключи от машины. Внук. Третье поколение врачей. Ну, ещё не врач — студент, но всё же.
— Привет! Держи. Новый вкус.
Внук поставил перед ним стакан с чем-то молочно-лиловым, утыканным чёрными шариками. Крепкий, светловолосый, с голубыми глазами, которые в гневе становились почти прозрачными — будто закипала лава под тонким льдом. Он водил машину так же, как жил — резко, но расчётливо: подрезал, но никогда не рисковал по-настоящему, тормозил в последний момент, но всегда точно знал предел.
— Бабл-ти. Фиолетовый батат.
Пожилой врач сделал глоток. Сладость мягкими пальчиками пощекотала горло, потом — упругие шарики, лопающиеся на зубах, странное, но приятное чувство. Усталость отступила, как боль после хорошего укола. Муравей исчез в глубине цветка. Пчела, насытившись, тяжело поднялась в воздух и уплыла в открытую дверь — точно найдёт выход, она умнее тополиных пушинок.
— Ну как там, хирургия?
Внук развалился в кресле, ноги в огромных кроссовках вытянул вперёд.
— Круто.
Он говорил не о деталях операций, а о том, что чувствовал. О том, как впервые на себе прочувствовал, что такое предоперационная обработка рук. О том, как дрожали его руки в первые минуты, но потом стали твёрдыми. Как медсестра ворчала, когда он, забываясь, опускал руки, а потом, в конце дня, подлила ему кофе из общей кружки. Говорил о том, как держал крючки при холецистэктомии, ощущая под пальцами пульсацию печёночной артерии. Как ассистировал при протезировании колена — "Дед, ты представляешь, когда резецируют мениск, он хрустит, как засохший апельсиновый ломтик!" Как в паховой грыже петля кишки была тёплой и влажной, "какая-то радужная, что ли".
Пожилой врач слушал, пряча улыбку. Внук не хвастался — он делился, как когда-то делился впечатлениями от первого велосипеда. Тот же восторг открытия, только теперь в его глазах горел не просто интерес — понимание. На подоконнике у пиона оторвался ещё один лепесток, плавно опустился на стол, будто чувствуя поддержку жаркого лета.
— Главное — не сдаваться, да?
Дед улыбнулся.
— Главное — не забывать, зачем ты это делаешь.
Пионы продолжали терять лепестки. Их аромат — лёгкий, чуть горьковатый — напоминал о чём-то неуловимо прекрасном. О девушке, которая ушла на рассвете, оставив запах духов и обещание. О молодости, которая уходит, но оставляет след.
Внук допил свой чай, шарики тапиоки глухо стучали по дну стакана.
— Поехали домой?
— Поехали.
Они вышли в тополиный вечер, и белые пушинки сразу же устремились к ним, как старые знакомые. Внук ловко поймал летящий комочек пуха, зажал между пальцами, посмотрел на свет — полупрозрачный, почти невесомый, но упрямо цепляющийся за жизнь.
— Я повезу, — сказал он, показывая деду ключи.
Старый врач покачал головой:
— Нет уж, после такого дня мне нужна хоть какая-то уверенность в завтрашнем дне.
Они рассмеялись одновременно, понимая, что это старая шутка между ними; тем более что машина деда стояла у дома — утром он хотел по свежести прогуляться, не садясь за руль. Внук на этот раз тронулся плавно, без привычного рывка. Да и по городу ехал с новой, взрослой уверенностью, без бравады, держа руль двумя руками.
Дед смотрел в окно. Город плыл мимо — знакомый до боли, но каждый раз новый. Вот аптека, где он когда-то покупал лекарства для мамы. Вот сквер, где они с женой гуляли, когда она была беременна их дочерью. Вот остановка, на которой его внук впервые поцеловал девушку — он тогда рассказал об этом только деду, боясь насмешек отца.
Внук между тем думал о другом. О том, как завтра снова будет стоять у операционного стола. О том, как вчерашний пациент с холециститом уже просил добавки к больничному обеду. О том, что через неделю у деда юбилей, и нужно придумать подарок получше очередного медицинского атласа.
На светофоре он вдруг сказал:
— Знаешь, а ведь тополя, наверное, не с цепи сорвались. Они просто очень ждали лета.
Дед улыбнулся. За окном пух кружился в последних лучах солнца, превращаясь в золотую пыль.
— Всё живое ждёт своего часа, — ответил он. — И всё приходит вовремя. Даже если кажется, что слишком рано.
Машина тронулась. Впереди был дом, ужин, долгий разговор за чаем. И мир, несмотря на все его раны, продолжал быть удивительно цельным — как шов после хорошей операции, как круглый шарик тапиоки во рту, как кольца на срезе старого тополя, хранящего память обо всех пережитых зимах и летах.
А пионы в кабинете тем временем сбрасывали лепестки. Но это было не концом, а обещанием — следующим летом они расцветут снова. Как расцветает всё живое, если в него верить.