Человек-Табурет

Под тусклым светом осеннего утра, холодным и сырым, странный человек ковылял через двор, волоча за собой длинное пальто. Оно оставляло за собой тёмный, густой след, будто улитка, ползущая по асфальту.
Его шаги — точнее, стук деревянных ног — отдавались гулким, почти ритуальным эхом. Тук-тук. Тук-тук. Словно метроном чужой, нелепой судьбы. На голове — старомодная фетровая шляпа, съехавшая набок, на глазах — большие тёмные очки, скрывавшие взгляд, который боялся встретиться с миром, способным его узнать.

***

Сергей Николаевич, бывший учитель трудов, а ныне одинокий пенсионер, всегда был нелюдим. Его знали только в школе, где он, странный, но тихий, учил детей строгать доски и забивать гвозди, сам оставаясь невидимкой. В роду его были странности: бабка, бормотавшая с тенями, дядя, ушедший в лес за звёздами. Он боялся этой крови, но в серые дни она шептала, подталкивая к пропасти. В зеркале он видел не себя, а обрубок — метр шестьдесят, которые казались ему приговором, обрезком чужой судьбы. Рост был его проклятьем, занозой, что ныла в тоскливые дни. Другие не замечали: были и пониже, жили бойчее. Но Сергей Николаевич, глядя на длинноногих прохожих, чувствовал себя тенью, обрезанной по колено. На пенсии, когда мир сузился до стен квартиры, он мерил её шагами, шепча: «Обрубок… урод…»

Накануне его мир окончательно треснул. Пьяный сосед колотил в дверь, требуя долг в пятьсот рублей. Сергей Николаевич молчал, прижавшись к стене, но слово «обрубок», брошенное соседом, зажгло, как раскалённый гвоздь. Его метр шестьдесят снова стали мерой ничтожности.

Тем же вечером, развешивая бельё на балконе, он заметил две старые табуретки — облупленные, с пятнами краски. В школе он ставил на такие детей, чтобы дотянулись до станка, и каждый раз завидовал их временной высоте. Теперь они манили. Странно, впервые он обратил внимание, как они стоят рядом. Повесить бельё? Повеситься самому? Он не знал. Встав на них — одну ногу на одну, другую на вторую, — он ощутил покой. Высота. Опасная, манящая высота. Сергей Николаевич, возвышаясь над двором, почувствовал себя гигантом — не просто высоким, а пугающе огромным, будто украв чужую силу. Улыбка, непривычная, тронула губы.

Ночь он провёл в лихорадке, пытаясь привязать табуретки к ногам. Его руки дрожали, табуретки болтались, не держались. «Чёрт! Хоть гвоздями!» — шипел он, потея от надежды. К пальто он пришивал полотенца, куски одеяла; игла ломалась, но он продолжал, задыхаясь от безумной веры. Скрыть табуретки. Скрыть себя. Воскреснуть.

***

Теперь он шёл. Табуретки скрипели, цепляясь за трещины в асфальте, каждый шаг был борьбой — неуклюжей, почти театральной. Двор, заваленный листьями, смотрел десятками окон, за каждым из которых, казалось, притаился взгляд. Смешной? Жалкий? Страшный? Сергей Николаевич не знал. Он чувствовал лишь, как пальто волочится, словно шлейф нелепого короля. Дети у ржавых качелей замолчали, провожая его глазами. Старуха с авоськой у подъезда закашляла, отвернувшись, будто увидев что-то неправильное.

Двор кончился. Улица открылась перед ним, как сцена, где он, человек-табурет, был одновременно актёром и декорацией. Магазин, приземистый, с грязным неоновым светом вывески, маячил за дорогой. Сергей Николаевич остановился на краю тротуара, глядя на поток машин. Тук-тук. Его табуретки постукивали, словно напоминая о чём-то важном. Он поправил шляпу, вдохнул холодный воздух, пахнущий бензином и мокрым асфальтом, и шагнул вперёд. Медленно, но твёрдо. Как человек, который знает, что мир смотрит, но уже не боится быть увиденным.