***

Впервые за жизнь долгую - сезон дождей.
Два месяца, каждый день появлялся он.
 С разными сообщениями, настроениями - такой любимый, всегда  радующий дождь начал огорчать.
 Все, что в избытке либо не замечается,  либо утомляет.
Был и бунт дождя. Внезапный, яростный.
Старо, старо - чувство  зачоровонности и ужаса перед  природой, когда она в гневе.
Накинулся ливень из града.
Стукались градинки друг о друге, небо наклонилось, носился ветер  - все вместе, заодно -  оркестр.
 Оглушительный,прекрасный, страшный оркестр гудел, грохотал, шелестел.
Видела косой дождь, сплошной - этот дождь был  невиданным - он метался параллельно земле.
Наотмашь, пощечина за пощечиной он хлестал по лицам, по листьям, спинам...
Отхлестывал. Как наказанных, необучаемых, не любимых подкидышей.
 Больно, равнодушно, мимолетом.
Неслись потоки белые, схватились друг за друга градинки.
Не было  человека.
Все, что создано человеком и  сам человек - стали такими  нелепыми маленькими, бессильными. Не было на земле его.
Муравейник, бегали вокруг муравьи - куда, зачем?
Репетиция потопа  краткой была - сжалилось небо.
Быстро было забыто и чувство  бессилия, страха, коленопреклонности  перед  потоками несущими, белыми.
Стало тихо, тихо.
Очень долго, правда  не таяли градинки.

К году Кязима.
Никогда в Балкарии поэты не были редкостью. Чувство ритма, чувство слова и почти языческий культ его, многовековая художественная разработанность языка, так убедительно проступающая в фольклоре, были факторами, выработавшими одну из этнических особенностей народа – одаренность словом.
Т.Хаджиева привела эпиграфическое замечание одной сказительницы: «Что удивительного в том, что я, другие слагаем песни, инары? Всегда у нас очень удивительным считалось другое  – когда кто-то не умел их слагать».
В селах наших и сегодня косноязычие, пустословие, неумение говорить как должно вызывают такое же сочувствие, как и серьезный физический изъян , и потому – одних слов было мало.
Большой талант к слову вызывал бы, конечно, в народе интерес, но не подтвержденный человеческой значительностью и совпадением образа поэта с выработанным народным сознанием образом достойного человека, он не мог бы родить такую любовь к Кязиму и такую память.
 Очень разными могут быть творец и его творения, и это разъединение  – закономерно, как отдаленность быта от бытия: разные срезы.
Но, наверное, художественное творчество немыслимо без пламени совести. Однажды увидев пространство души, умытой и освобожденной молитвой, которая является сутью художественного творчества, наверное, можно «ловить ветер», примерять роли и маски, но нельзя это делать без отвращения и страдания, обессмысливающих все внешние приобретения. Допущение того, что все ценное и прекрасное в своей душе поэт вкладывает в творчество, а для будничной жизни предъявляет плесень и мрак своего духа,  не убеждают.
Были и всегда, видимо, будут литераторы, достигшие определенных успехов в художественной словесности, но по человеческой сути являющие собой посредственность или ничтожество. И здесь парадокса нет, ибо речь идет о ремесле и варианте иногда, виртуозного им владения.
Не только «гений и злодейство – две вещи несовместные», несовместны талант и злодейство, творчество и злодейство, и данную аксиому трудно опровергнуть, если даже она кого-то и не устраивает. Видимое смыкание этих полюсов только указывает на то, что присутствует один из них –  «злодейство», а талант — иллюзия, имитация.   
Многочисленны в искусстве случаи, когда художник как личность значительнее и ярче своих произведений, и, наоборот, произведения возвышаются, стоят как бы особняком над автором, случаются комбинации соотношений. Но сам факт присутствия их в культуре обоснован только присутствием в произведениях индивидуального пульса духа, совести. Что действительно встречается очень редко, так это цельное, органическое слияние двух сущностей, совпадение масштабов дара человеческого и художественного.  В Кязиме это проступает в завершенной и величественной форме.
Творческая биография при наличии подобного соединения безо всяких условностей естественно отображает биографию частную, и биографию души, и биографию времени.
Великий  поэт носитель всех ценностостей мира. Они  заложены изначально, а то что индивидуально – обречено на символизацию.    Кязим, возвращаясь в свою кузницу знал – он должен жить, как один из народа, не только потому что чувствовал себя одним из народа, но и потому, что осознавал себя народом.  Подлинная, частная биография внешней ее стороны может быть восстановлена, но биографию внутреннюю в лучшем случае можно только приоткрыть по этой причине. ( здесь парадокс - самоотречения при неизменной верности себе)

 Кёп  зат кёрдю акъсакъ  Кязим,
 Сизге къалсын иги сёзюм.
Многое увидел  (понял, разгадал)  хромой Кязим,
Вам пусть останется мое доброе слово.

И он говорил эти слова. Простые, конкретные и вечные истины. Слишком хорошо знал, кто и как его слушает.
Его истины, конечно же, не были банальными – они были великие и слишком они важны, что бы  быть новыми,  они из категории правил, во все времена, по редкости своего присутствия в жизни, увы, являющиеся открытием.
Стихотворения: «Знания», «Мастера», «Мужество», «Справедливость», «Слово», и т. д. – огромный пласт в его творчестве, где высокая риторика,  как необходимость говорить на языке того, к кому обращаешься, скрещена с философией жизни, языка.
 Эти стихи по жанру – образцы поэтической проповеди. Мольба, требование к человеку состояться в жизни произносятся в них с такой эмоцио¬нальной повелительностью и страстью, как будто он это говорит сыну. Но знаю, и каждый, кому удалось приблизиться к прорывающейся сквозь его великие обобщения, образы индивидуальной, собственной картине мира, знает, какую книгу мы имели бы сегодня, если бы Кязим располагал роскошью писать ради духовного освобождения и личного самовыражения. Не располагал. .
  Сознательно и последовательно он говорил слова такие, какими были его подковы, серпы, кирки, – все понятные, необходимые, полезные и конкретные. Сомнения, духовный опыт, личные прозрения, бездну свою и берег свой он часто прятал.
Отрывок.