Звезда путеводная

Мне четыре года. Чувствую себя принцессой в новом красном пальто с белой опушкой на капюшоне. Прохожие оборачиваются. Кто-то комментирует: “Какая яркая звездочка”. Этот кто-то - мой папа.

Мне шесть лет. Самый важный мужчина на свете ведет меня за руку к себе на работу. В здании будущего ресторана «Норильск» все прислушиваются к замечаниям папы. Сейчас там стройка: уже есть стены и крыша, вокруг снуют рабочие в серой испачканной одежде, дорожки из досок на свежезалитом полу. Папу зовут к себе коллеги, он подходит к мешку у входа, зачерпывает рукой и даёт мне горсть  камней из белого мрамора, попросив немного подождать его. Я представляю, как завтра обзавидуются дети  в детском саду: эти камешки небольшие, в мою ладошку помещается штук пять, они будто сделаны из инея и мерцают на солнце таким же холодным светом.

Мне восемь. Воскресенье. Я завтракаю любимым бутербродом: разрезанная свердловская булочка, сливочное масло и кусок докторской колбасы. Запиваю сладким чаем и счастлива. Сейчас мы с папой пойдём на традиционный утренний сеанс в кино. На сценах для взрослых папа закрывает мне глаза своей рукой. Чаще всего мы смотрим французские фильмы с Пьером Ришаром. После  "Налево от лифта" и "Беглецов" и я все удивлялась, как эти красивые тети влюбляются в ничем не примечательного лысеющего блондина. К Депардье питаю те же чувства: нос картошкой и сам будто грубо вытесан из камня. Однажды попали на "Авария —- дочь мента". Я была шокирована диалогами дочери и родителей. И папа на этом фильме закрывал мне еще и уши. 
 
Мне десять лет. В августе возвращались от бабушки из Бахчисарая домой в Норильск. Наш рейс задерживали уже на сутки. Мы не удивлялись: из-за погодных условий Норильска такие задержки были частым явлением. Вместе с другими пассажирами мы стояли в бесконечных очередях в платный туалет и постоянно боялись пропустить объявление о посадке. На вторые сутки ожидания нам с сестрой разрешили выйти из здания аэровокзала. На улице стояли танки. Я будто оказалась героиней романа про войну, накрыло таким страхом и отчаянием. Перелет до Норильска я вообще не помню. Помню лишь, что на путч мы смотрели уже дома, расположившись всей семьей на диване. И мне казалось, что все это происходит не в нашей стране. У папы сокращения на работе, он работает по выходным и часто приходит выпивший. Из-за этого ругаются с мамой. По воскресеньям мы больше не ходим в кино.

Мне 12 лет. Седьмой класс я начала в новой школе, там адаптация и большая нагрузка. В один из вечеров папа вдруг рассказывает мне, что до 40 лет вообще не особо хотел семью. Не понимал ее значимости. Я не знаю, к чему он это говорит и обижаюсь. Ведь в папины 40, мне было уже девять лет. Значит ли это, что он не хотел меня? Какой странный разговор думаю я. И с мамой ссорятся.

Мне 14 лет. Я иду с  папой по живописной симферопольской улице. Мы долго гуляли и жутко проголодались. Папа отводит меня в ресторан «Погребок». Я робею, так как это мой второй поход в ресторан, а первый был на свадьбе сестры. Среди гостей заведения нет детей, почти все столики заняты нарядными компаниями, а мы одеты в повседневную одежду, не праздничную. Папа сперва скован, он не ожидал таких цен в меню, но потом его взгляд становится более расслабленным, будто он принял важное решение, он говорит, что живем только раз и мы закатываем пир! Я впервые пробую долму, удивляясь, как эти крошечные котлетки завернули в виноградные листья, люля-кебаб и салаты с большим количеством специй. Мне вкусно, папа что-то рассказывает про студенчество и я чувствую себя взрослой.

Мне 16. Мы мало общаемся. Я вся в учебе. Волнуюсь из-за экзаменов, но неожиданно поступаю в университет в Петербурге. Я там никогда не была и не представляю переезд. Да и мама говорит, что отпустит меня в Питер только через ее труп. Папа парирует, что легко это устроит. Мне страшно уехать и страшно остаться.
 
Мне 17 лет. Из-за нелетной норильской погоды рейс до Петербурга постоянно откладывался, и дорога заняла два дня. В шесть утра мы с папой стоим на пустыре у метро «Рыбацкое». Мы налегке, все остальные вещи остались в камере хранения аэропорта. Я поступила в университет и нужно получить место в общежитии. По мнению коменданта мы приехали слишком рано и свободной комнаты просто не найти. Сутки мы провели в гостинице при общежитии, в волнении. Папе удалось договориться с местными вечными студентами и для меня и подруги освобождают комнату №30, которую использовали как склад. Утром я еду в университет, а папа едет в “Пулково” за  вещами. Забирает чемодан и огромную сумку. На выходе из здания к нему навстречу подходит «частник». Разыгрывает какой-то спектакль и вот отец уже сидит в  машине. В салоне двое с водителем, лысым бугаем, машина отъезжает, почти сразу останавливается и подсаживается третий пассажир, который сразу же заводит разговор о вчерашнем проигрыше в картах. Папа раньше работал при ИК-15 строгого режима, “пятнашке”, как называли ее в Норильске, занимался там ремонтами. От страха заговорил первым, что я, мужики, с Норильска, с пятнашки и все эти схемы проходил. Они удивились, спросили, что такое “пятнашка”, но на всякий случай повернули машину назад, и он опять оказался в «Пулково». Живой, невредимый, с деньгами, вшитыми в майку. Обратно ехал на автобусе и метро.
 
Мне 18 лет. Я дома на каникулах после зимней сессии. Папа говорит, что сейчас самое беззаботное время  моей жизни. Рассказывает про свое позднее студенчество – в МИСИ он поступил после армии и всегда рассказывал, как ему повезло жить в малоэтажном общежитии, в самом центре Москвы: туда селили отслуживших и семейных студентов. Мои ощущения от студенчества совсем другие и я вдруг начинаю рассказывать, как мне сложно даются учеба, адаптация и отсутствие семьи рядом.

Мне 23 года. У меня какая-то безнадега из-за неудавшегося романа с коллегой, на этом фоне начинаю постоянно болеть. Врач назначает несколько платных процедур, которые для меня слишком дороги. Я просчитываю все варианты, выхода не нахожу и решаю, что мне нужна помощь, потому в отчаянии звоню отцу. Он выслушивает меня, что-то ободряющее говорит и присылает мне деньги. Я восстанавливаю здоровье, заодно меняю работу и не понимаю, почему так долго думала, прежде чем попросила помощи у папы.

Мне 27 лет.  Мама умерла на Крещение. Мамины подруги говорят, как это хорошо, уйти в такой праздник, а я думаю лишь о том, что она отмучилась. И мы отмучились тоже. Потому что последние полгода жизни маме дались тяжело: таблетки не давали прежнего эффекта обезболивания, тело становилось все более неподвластным, ей постоянно требовалась наша помощь. Мама медленно угасала. И хотя мы понимали, что ее смерть неизбежна, когда это действительно произошло, никто не оказался к этому готов.  Сколько себя помню, мама болела. Раньше, когда я слышала, что от горя уменьшаются или меняются, даже не могла представить, что это значит. Теперь я знаю, как это: сразу после смерти мамы у папы поникли плечи, походка стала медленной и шаркающей. Будто ему не 60, а резко исполнилось 80. Я беру с него обещание, что он не замкнется и будет рассказывать обо всем. Через полгода завожу разговор, что если захочет жениться вновь —– я буду не против. Папа удивленно смотрит на меня и говорит, что он однолюб. 

Мне 32 года. Папа держит обещание и рассказывает о плохих симптомах.  Я записываю его к хирургу и проктологу. На обследовании врачу не нравится увиденное, потому папе берут биопсию и отправляют ткани на гистологию. Через две недели узнаём, что у него рак. А еще через неделю я узнаю, что беременна. Папу оперируют  в конце весны, а после выписки направляют на химиотерапию. В этот период нас обоих тошнит: папу — от лекарства, меня — от токсикоза.  И почти весь год мы ездили друг к другу в больницы. За месяц до рождения внука, папа прошел курс химиотерапии, поставив точку на своем заболевании.

Мне 33. Я смотрю на крошечное лицо моего новорожденного недоношенного сына и думаю, как кормить его грудью: он лысоват, со сморщенным, как у старичка, личиком, в котором я так явно вижу своего отца. Та же мимика, форма черепа, бровки. Папа боится держать внука на руках и радуется, что у меня есть молоко, а вместо пеленок — памперсы в любом количестве. Когда я родилась, у мамы случилось обострение старой болезни. Она могла переодеть мне подгузник, покормить смесью и подержать на руках, если кто-то мог меня ей дать. Все остальные обязанности свалились на отца: замачивание, и стирка горы марлевых подгузников и пеленок, глажка, кормление и постоянный страх не успеть на молочную кухню за смесью. И это после работы.

Мне 35. Я отпрашиваюсь у папы на вечеринки и встречи с подругами. Я оставляю с ним сына и знаю, что папа поет ему те же колыбельные, под которые укачивал меня: про загорающиеся за рекой огни и про цветущую калину в поле, у ручья. Читает те же книги, что читал мне: Чуковский, Маршак и Барто. Я думаю о том, как все циклично: сначала папа растит меня, потом помогает растить своего внука.
 
Мне 38. Папа все чаще жалуется на сердце. Но продолжает работать и жить как прежде. Я понимаю, что это его выбор, но прошу быть бережнее к себе. В середине марта у папы случается инфаркт, его экстренно увозят в больницу, где делают коронарное шунтирование. Он находится в реанимации, когда, из-за начавшейся пандемии, экстренно начинают закрывать больницы, не пуская никого, кроме медперсонала. Но переговоры - часть моей работы. Потому я убеждаю лечащего врача, что встреча со мной даст папе то, чего он не получит от медицины —  надежду. На меня надевают халат, шапочку и перчатки с маской, и я захожу в реанимацию. Вижу осунувшегося отца под кучей проводов, а он поднимает взгляд на вошедших, узнает меня, и лицо на глазах меняется от радости, что он не один, что я рядом.

Мне 39. После инфаркта папа не смог  полностью восстановиться, и я устраиваю его в больницу. Организм дал серьезный сбой, и нужно менять тазобедренный сустав. Но анализы плохие, операцию с таким гемоглобином делать нельзя, и ее откладывают. Перенос даты звучит для отца как приговор. Он за всю жизнь столько не болел, не переносил столько боли. Вечером папа впадает в кому и умирает за сутки, не приходя в сознание.
В день похорон я вспомнила, как в канун 2015 года стояла у огромного окна на третьем этаже дородового отделения в Снегиревке. Под горящим желтым цветом фонарем кружился пушистый снег, а мне не хотелось ничего. Из семи месяцев долгожданной беременности половину я провела в больницах с подозрением на выкидыш и страхом, что сын может не родиться. И я позволила себе быть слабой тогда и позвонила отцу. Плакала, он слушал. А потом просто сказал, что я его звезда путеводная. И на меня он всю жизнь и ориентировался. И что я справлюсь. Мы справимся.

Я справляюсь и сейчас, уже без него. Я взрослею. Папе навсегда 70.