Тайгета. последние из заводчан

     Действие романа разворачивается в середине 70-х годов 20-го века. Коллектив расположенного в одном из малых сибирских городов завода ценой неимоверных усилий добивается создания радиоаппаратуры мирового класса. На этом пути героев книги, энтузиастов, постигают не только удовлетворённость от достигнутого результата, но и горести, разочарования, разные житейские неудачи, за взлётами следуют падения. На глазах у многих совершаются преступления, рушатся длительные связи, наступают недуги и семейные катастрофы. Реальная действительность последних советских десятилетий приходит в противоречие с первоначальными установками. На примере жизни героев романа читатель может окунуться в атмосферу недавнего прошлого нашей страны.                Пролог.
Цена зарплаты.

Город Чеминдинск, Сибирь. 1974 -1976.  Итоги «скверных» посиделок

1.

    Встречались будто ненароком, хотя и вроде бы не имея  определённого, заранее оговорённого времени, у газетного киоска, у магазинов, во дворе ли, на улице, одним словом, где случалось, но всегда не дальше своих кварталов.
   Летом в центральном сквере, у клумбы, на неудобной, без спинки, скамейке всегда раньше всех усаживался  кто-нибудь  из  ихних. Выходи, не ошибёшься,  своего  застанешь. 
   Зимой скамейки не чистятся от снега. Потому стояли. Ноги у всех стариковские, больные, всё равно разговаривали стоя, сколько могли выдержать.
    Из кошёлок торчали толстые, в цветных нашлёпках, горловины молочных бутылок. Птицам выкрашивался купленный только что свежий хлеб. Высокомерные, драчливые  голуби, рядом с воробьиной  да  синичкиной мелочью  гиганты, не подпускали этих чужаков, и бабушка Рыжова говорила, что воробьёв и синичек жальчее, голодными остаются. Раньше хоть лошади были, а теперь машины –  жрут  не овёс, а бензин, вместо навоза дым, а для птиц что толку-то…
   Откровенно говоря, Руфина Рыжова едва ли не чаще других здесь бывала - затем, чтобы уменьшить  бестолковое  хлопотанье голубей, когда они с шумом, давя и отталкивая самых старых и самых слабых собратьев, сбегаются на высыпанные ею из кулька крупяные зёрна. Иногда с налёту, ничего не разбирая вокруг, безоглядно кидаются прямо на Руфину-кормилицу. Она не сердится. Нашептывает:
   - Нате вам, нате, дурашки… смотрите, не передавитесь, жалейте себя, и воробьишек тоже жалейте… Нате вот сушечку, она, хотя и жесткая, зато из белой муки, мелко истолченная,  да вам не всё же землю долбить.
   Ни с кем особенно Руфина не делится насчет голубиных с воробьями распрей. Мужики же всё равно насчет природы – без понятия. Станут они тебе голубей кормить, держи карман шире…
   Однако въедливый Сибилёв кормит. И её всё равно раскалывает:
               - А вот и Руфина Нифонтова явилась, не запылилась. Красавица наша писаная, в картине не снятая.
   - Ты бы пыл свой поумерил, Сибилёв, - одёргивает Руфина. – Рыжова я, а никакая тебе не Нифонтова. В кино не снималась…
   - А почему?
   - Да не зовут потому что…
   - А птички вот зовут. Да. Крошки, поди, насобирала?
   - Перловку, верно, принесла.
   - А у меня вот хлеб остаётся, я его и крошу, - поддаётся на её незлобивый тон Сибилёв.
   - Надо же наш век достойно доживать, Филимон Митрофанович, - с необидной назидательностью сообщает Руфина. – А из хлеба, например, сухарики делаю. В духовке, тогда они вкусные. Куриный бульон сварю, сухариков накрошу. Лапшу или картошку не кладу. Сухарики… Тонкими плитками хлеб нарезаю. Ржаной обязательно. Не белый... Достойно доживать надо, - заканчивает она, и  уже даже и совсем без  назидательности.
   И Сибилёв насчет кормёжки птиц оставляет её в покое.

   Крепенький Вощинин приводил коротконогую, длинненькую собаченцию и отпускал её с поводка, такса побегает, порыщет, да и возвращается к хозяину, потрётся о штанину, приляжет…
   Толстяк Абаимов, поперёк себя шире, устанавливал на необъятном колене транзисторный приёмник. Антенна вытягивалась, точно древко с нанизанными, трепещущими на ветру флагами, сотканными из новостей, как из тканей.
   - Старики особенно любят слушать новости, - степенно  рассуждал Сибилёв. - Второй хлеб нам – информационный. Узнать, что в мире творится, и обсудить с друзьями - вот и время не напрасно проходит. С одной стороны – хроническое безделье, дни пустые, с другой – времени впереди остаётся с гулькин нос,  а охота узнать, какой такой урожай  из нашего   посева выклюнется.
    На что Рыжова, осаживая, вносила поправку: мол, у вас, мужиков,  потому одна политика на уме, что вы  не загружены по дому, в лучшем случае сходите в магазин за хлебом, ещё за чем-нибудь, а женщина - без вечной суеты часа не проживёт,  вот и новостей не надо: сама, как новость,  завелась с утра, так без остановки и весь божий день на ногах.
    Сибилёв на воркотню Рыжовой не обижается, все к ней привыкли.
    Не со зла же  ворчит, а просто по факту.
    Однако ничего из ничего не вырастает: у Сибилёва насчёт политических новостей имеются, помимо абстрактных мотивов,  и той же Руфине Рыжовой известные причины личного свойства.

    Сибилёв  - он всех прощает, но правду-матку режет: морочимся, будто просто так сошлись, наобум Лазаря, а сами – только глаза сомкнём, уже о завтрашних посиделках мысль ворочается.   
   Женщины сетуют: никак не соберутся навестить гамузом находящегося в доме-интернате Жабреева. Один там, без никого своих, два соседа в комнате, чужие, оба храпят… Сибилёв поправляет: ну, и что, храпят, он тугой на ухо, Жабреев, не слышит, сам, как храпака включит, весь дом-интернат дрожит и вздрагивает.
    Женщины: да кто тебе сказал, да врёшь ты всё.
    - Я знаю. В командировки ездили, в гостиницах останавливались, о многом переговорили, ни друга друга, ни родной завод никогда не подводили… В гостинице в общем номере народ иной раз сердился, не могли спать из-за его храпа…  А ты с ним не спала, - вольничает Сибилёв, - ты не знаешь.
    Вощинин живёт со своей Федосьей сорок три года и теперь плечами пожимает насчёт Жабреева: вроде на ногах парень, а чего надумал – в интернат. В общежитие на склоне лет уйти, в комнате с храпунами коротать остатки жизни - нет, чтобы взять старушку,  вон их сколько вдовствуют, одинокие, - сидел бы у себя дома, и в ус не дул… Абаимов ближе к Жабрееву стоит: тот и слышать никогда о старушке не хотел - чужой человек, да с её стороны наследники выявятся, заскандалят, наследники всегда выявляются.
    А Рыжова знает, что и в доме-интернате семьи заводят, сама в телеке  видела, им даже отдельную комнату выделяют.
    - В телеке тебе чего только не покажут, - заявляет скептически  настроенная  Геля Костенкина, - уши развесишь, и готово, лапша прилетела и села.
   А Сибилёв, недавно посетивший Жабреева, гнёт своё: теперь-то ему не о чем беспокоиться -  здесь он жил в собственном доме, сам прибирался, топил печку, сам пищу варил,  и стирал тоже сам  - устал,  и надоело!  Домом-интернатом доволен - на всём готовом: кормят во-время, и готовят хорошо, есть можно, стараются, чтобы старики сытыми были, чистота, врач пожилой, такой же инвалид, осматривает добросовестно, не для близиру,  о воде и дровах с углём голова не болит, о саде с огородом  так же не нужно  заботиться, и через день кино, и всегда телевизор, хоть засмотрись, и библиотека, газеты свежие, радио в каждую палату проведено - чем  не жизнь!
    С дом-интернатскими соседями в палате  у сдержанного Жабреева ровные, обстоятельные отношения. Ещё в прошлом году он приезжал в Чеминдинск проведать своих, заводских, а после того ослаб, ограничивается лишь прогулками в дом-интернатской ограде, и то не во  всякий день способен выбраться. Семьдесят девять, и фронт за плечами, и первые сложные годы, как вытаскивали завод,  неделями из цехов не выходили, белого  света не видели - ничто даром не проходит.
    Жабреева навещали, но порознь и крайне редко, главная проблема – собраться, сговориться, кто-то захворает, другие ждут, потом у следующего недуг, вроде бы  дремлющий, вдруг  обострится. Надо бы выбраться, да сил нет.

2.

    Известно, что ездил в дом-интернат и Барановский Сергей Савватеевич, бывший (до Полувеева) заместитель директора по общим вопросам. На пенсию ушёл после семидесяти, а до того выглядел малодоступным, действовал строго по регламенту, лишних шагов избегал, так что к нему старались без крайней нужды не соваться. И неулыбчивый… Не нашенской, словом, породы человек был. Сухарь.
    Как Харьковский завод из эвакуации стал выезжать, Барановский задержался, гадали: чего так. Позднее просочилось: неспроста он у нас тут осел,  знавал и лучшие времена.  Осведомлённый во многом Филимон  Сибилёв на ушко Рыжовой нашептал: дескать, он   генерал, знаешь, такие звания были в войну для высшего руководства – инженер-генерал, инженер-полковник, - находился  под следствием, как-то уцелел, отделался ссылкой, оттого и осторожный, что хвост прищемили…
   Барановский навестил  Жабреева в доме-интернате, по слухам, с подарочком в виде японского карманного магнитофона.
   Сергей Савватеевич на скверных сходбищах не появляется, и претензий по этому поводу  к Барановскому  нет. Не потому  что не наш, а потому что до сих пор живёт на отшибе, далеко, в трёхэтажном доме,  в квартале при Старой площадке, а поселился там  в самом начале, когда строили сперва бараки, потом руками пленных немцев квартал  двухэтажек по трофейным проектам,  для высших  же  начальников эту трёхэтажную хоромину и спроектировали,  и отгрохали,  вывели, и обозвали метко:  одновременно  и небоскрёб,  и дворянское гнездо.
   Теперешний директор Мережников высоко ценит Барановского, многому у него научился. А для того, чтобы оставить в замах, придумал знатному пенсионеру особую должность - что-то насчёт устройства ветеранов. И как не ценить: сама идея создать на оставленных харьковчанами площадях радиозавод, а не, скажем, мастерскую артели по изготовлению огородного инвентаря - лопат и граблей (такое тоже заявлялось) - принадлежала Барановскому.
   Да и первоначальная разработка, одобренная министерством, - его.
   И некоторые другие идеи Сергея Савватеевича Мережников называл конструктивными. А эта похвала не малого стоит.
   Информацию про созданную под бывшего зама должность старики восприняли довольно снисходительно, хотя и с оговоркой: по делам ветеранов, это хорошо, однако  завод нас и так не бросает в тяжёлых обстоятельствах, когда надо помочь, есть к кому обратиться: к Полувееву Степану Лукичу,  или в партком, профком, либо просто по прежним связям в цехах и отделах.
   Немного идеализировали, что вполне допустимо, но имелись основания и для самоутверждения: я попросил (попросила), ко мне отнеслись по-доброму, стало быть, заслужил (заслужила). У завода…
   Мережникова в целом одобряют: правильный директор, строгий, спуску никому не даёт, сам вкалывает до упаду, и люди у него крутятся, как заведённые.
   На износ…
 
   …а между прочим у того же самого Мережникова, как бы походя,  накапливались нужные сведения. Из нескольких источников. Шутил: как у Ленина в работе «Три источника, три составные части марксизма». Редактор городской газеты показал ему раритетную книгу в красной обложке, из серии «История фабрик и заводов», выходившей когда-то  под руководством еще Максима Горького - о традициях Трёхгорной мануфактуры в Москве.
    Барановский подобрал список заводов, и ныне уже сочиняющих про себя то же самое. Сказал: надо не отставать. На что Мережников, без раздумий, бросил излюбленное:
   - Сделаем.
   Однажды по недоступным для большинства неначальственного люда каналам поступили воспоминания Генри Форда о том, как этот знаменитый американец на пустом месте создавал свою империю автомобилей. Мережников самиздатскую книгу проштудировал на десять рядов, собрал по ней совещание узкого состава под девизом: мало ли,  что он  капиталист,  Генри Форд, а такое дело раскрутил, что и коммунисту не каждому по плечу, начинал же, как и мы, – в сараях.
    С того закрытого совещания, конечно, была утечка, не кто иной, как Филимон Сибилёв заимел отрывок из стенограммы, перепечатку, пятый экземпляр, слепой, но разобрать  удается, Сибилёв разбирал и докладывал в сквере, и  в  широких пенсионерских кругах не могли пройти мимо записанных кем-то из участников цитат.

   …а почему Сибилёв так увлёкся политикой, дышать без неё не может? Да проще  простого. У него любимый племянник вместе с женой  второй год в Африке, работают врачами по контракту. В какой стране? Название трудно запоминается, одно хорошо – столица и страна идут под одинаковым именем.    
   Или под не совсем одним и тем же, но всё равно схожим – запомнить тоже  у пенсионера не всегда получится.
   Ну, вот: своя кровь так далеко утекает -  аж в Африку. А там не спокойно: освобождаются от  колониальной зависимости, и всё воюют, воюют,  власть никак поделить не могут. От тамошних пертурбаций  судьба приезжих белых людей напрямую зависит.
   Нам тут издалека представляется: африканцы все приличные, правители вроде бы  интеллигентные, при галстуках и в  европейских костюмах, дело в том, что им, видимо, не жарко, они, темнокожие, привычны  к своему климату, как мы к нашему, где живём…
   - Одним словом, - разъясняет  Сибилёв, - телевизор их с лучшей стороны кажет, некоторые даже и  с марксистской ориентацией, только я не спешу доверять всем и каждому. Взять на поверку, так  дикости хватает, человек исчезнет, и следа не  отыщешь, да и кто бы искал в пустыне, среди песков…
   Вот Сибилёв Филимон Митрофанович и заботится.
   
   …иные подробности у нас в последних известиях  не рассказывали, а, выйдя ночью на потаенное,  Филимон Митрофанович кое-что, очень немного, но  разбирал. Со временем одно усвоенное за другое цепляется, выстраивается в сплошные линии, так что ждёшь продолжения, кругозор-то и раширяется…
   Наша аппаратура – она же отличная. У других, возможно, хуже слышно. А наша, чеэрзовская* позволяет.

------------
* Относящаяся к Чеминдинскому радиозаводу (ЧРЗ).

     Не все  волны у нас на изделии являются открытыми, за просто так на волю не выводятся, но наши кулибины разбираются во всём, и в неоткрытых волнах тоже. Однако об этом молчок, язык за зубами…
   Вообще о  потаённых ночных занятиях Филимона Митрофановича  вслух не говорится.  Штора у него плотная, на ночь всегда задёрнута, стены в кирпичном доме для негромких звуков почти не прозрачные.   
   Иные  знатоки бы удивились, откуда у, казалось бы, совсем не блатного пенсионера мог появиться экземпляр приемника из партии, строго  ограниченной по  тиражу, предназначенной кроме прочего и для того, чтобы рыскать в том диапазоне, что позволяет слушать запретное.
   На массового потребителя такая привилегия, естественно, не распространяется.

3.

    -… И потом, - комментировал Мережников поучительное  сочинение автомобильного  короля из Соединенных Штатов, - хорошо, у него бизнес из ума не выходит, у нас же  функционирует расширенное социалистическое производство. Есть разница? Да, безусловно. Однако  и там, и здесь главное - произвести продукт наилучшего качества, разработать конкурентоспособную новинку, изготовить  ее, внедрить в производство и так далее, по списку. Правильно? Опять-таки - да, безусловно!
   Генри Форд считает бизнес творческим процессом, противоположным по назначению машине или механизму. Выглядит это следующим образом: где-то возникает сообщество людей, объединенных одной идеей,  они собираются вместе, чтобы совместно  вести дело. Каждый знает свою часть работы, и потому им недосуг загружать друг друга излишними бумажками. У них просто нет времени на пересылку друг другу информации по переписке. Надо, чтобы люди добросовестно выполняли то, что им поручено, и тратили здесь всё свое время без остатка.
    У Форда принцип: один отдел не должен вникать в проблемы соседа, и знать о том, что делается за стенкой, тоже не к чему. И в чем-то он прав.
    Не станем далеко ходить: у  нас на заводе тоже бюрократизма хватает. Но при подобном подходе - как же велика должна быть роль координаторов производства!.. Многие возразят: у нас такое непредставимо. Где грань?
   А если хорошо подумать?
   Отлично. Думаем, и  идем дальше.
 
   Следующий вопрос, не менее существенный по важности,  – о дисциплине. Будем откровенны, вопрос стоит прямо: как нам изжить  пьянку,  в том числе на рабочем месте? А надо уяснить одну простую истину. Форд констатирует, что человек приходит на работу не для того, чтобы веселиться. Для этого есть время после работы. Он должен качественно выполнить свои обязанности, иметь приличный заработок, а свободное время проводить, как ему заблагорассудится. Веселитесь, пожалуйста, но не на работе. Просто? Да, но опять же:  как добиться постоянной предельной загрузки – в течение всего месячного производственного цикла. Изжить штурмовщину, что называется. Удастся?
    Начальник десятого цеха Карташов: - Риторический вопрос! Комплектующие получаем из десятков адресов. Рассогласование неизбежно. Срывы поставок – реальность, и никуда от неё не денешься. И, если люди в начале месяца балду пинают, а ближе к концу периода завод выезжает на сверхурочных, то и не удивительно, что бутылки из цеха выносят, когда охапками, а когда  мешками,.
    Начальник стройцеха Ворожейкин: - У Форда замкнутый цикл, а у нас – пляски вокруг плана.
    Мережников: - Не стану комментировать. Когда-то и мы избавимся от штурмовщины.
    Но с пьянством будем продолжать бороться по-настоящему. По-нашему, по-русски: сделал дело, гуляй смело. Нашим товарищам, не буду перечислять поименно, сами знают, -  не в бровь, а в глаз. Начальник должен подавать трезвый пример, а некоторые позволяют себе кирнуть на рабочем месте,  мы же с вами все на виду, и забывать об этом негоже. Такое поведение недопустимо…
   Начальник стройцеха Ворожейкин: - Пьянству – бой!
   Мережников: - Не надо юродствовать. Замеченных с запашком в рабочее время на территории завода вразумлять буду рублём, не взирая на лица. Никакие обиды не принимаются.
   - И наконец последняя истина состоит из двух частей. С первой частью мы с вами в существующих исторических условиях не можем согласиться. Генри Форд искренне  считает, что отсутствие твердой субординации избавляет и от искусственных проволочек,  и от превышения служебных полномочий начальниками разного уровня. На мой взгляд, это теоретически  возможно, но всё равно,  лишь при условии, если все нити держит в руках один человек, скажем, сам владелец или хозяин предприятия, имея для этого грамотно структурированную группу управленцев, позволяющую постоянно держать под наблюдением любое проявление деятельности трудового коллектива.
    Знаете, я всё же не Генри Форд, а обычный директор советского  завода, то есть работник на должности, и поэтому от грамотно выстроенной субординации никогда не уходил и уходить не собираюсь. Я – за  делегирование полномочий от вышестоящего  к стоящему ниже  и одновременно за эффективный контроль во всей системе. Но, повторяю,  и бюрократизм, когда за бумажкой не видно человека живого,  расцениваю, как  немалое зло. Однако преодолимое.
   Голоса из зала: - Не при нашей жизни!
   - Внуки, быть может, и доживут.
   - Вернитесь к бумажной волоките!
   Мережников: - Насчет бюрократизма. Эмоционально целиком согласен с Маяковским: Я волком бы выгрыз бюрократизм… Но по делу…
   Начальник стройцеха Ворожейкин (нелишне заметить: родственник Филимона Сибилёва): - Маяковского давно нет, а бюрократизм каким был, таким и остаётся. Если не подрос за эти годы.
   Мережников: - Партия призывает нас изживать бюрократизм, как явление. Мы все здесь - подавляющее большинство - коммунисты. Полагаю, дальше  говорить нет надобности. Люди взрослые. Понимаете, что к чему…
    Но тут, братцы мои,  имеется  и другая сторона. О ней  тоже  в числе прочего  напоминает  наш американец. Щепетильная вещь: оказывается, у него любой рабочий может через голову мастера обратиться непосредственно к директору и получить адекватный ответ.
   Причем, если ситуация разрешается не в пользу мастера, тот и не подумает обижаться. Ибо знает, что при несправедливости, допущенной к подчиненному, может начинать подумывать о приискании другой работы. А собака-то знаете, где зарыта? Она – в соразмерности. Рабочему при такой постановке дела вовсе не к чему затевать тяжбы с начальством.  У нас же рабочий редко обращается просто потому, что до бюрократа не добраться, не достучаться…
   Начальник десятого цеха Карташов: - Как пешком до Китая…
   Главный инженер Чистов: - Верно. Иной раз до нас добраться, как до Луны пешком…
   (Тут, пояснял Сибилёв - со слов Ворожейкина, должно быть, - немного посмеялись. Разрядка на любом совещании полезна – самокритика, вроде того, что…)
   А дальше, как передавали, Мережников сказал одну почти крамольную вещь.
   - Я обеими руками за это, здесь любой коммунист подпишется. Но вот насчёт среднего комсостава моего согласия нет. У Форда, возможно, за воротами стоят  толпы людей, готовых согласиться на любые условия. А у нас при социализме безработица отсутствует, мы за персонал боремся, хорошие мастера составляют наш золотой фонд, разбрасываться кадрами нам, коммунистам, не свойственно. Увольнять буду, но  только за серьёзные провинности…
   На том и порешили. А вывод Мережников сделал совершенно в духе принципов первого в мире государства рабочих и крестьян: у нас героическая история, и эта история учит, история вдохновляет, люди активнее работают, если, кроме материальных, получают и моральные стимулы.

   Участники узкого совещания в последующем немало пообсуждали демонстративную приверженность директора к образцам мирового опыта. И приходили  к выводу, что Мережников привёл Генри Форда  себе в союзники, дабы подтвердить свои собственные позиции. Очевидно, нынче более не считается зазорным изучать зарубежную литературу по проблемам организации и управления промышленными предприятиями.
   Не исключено, что нам, производственникам, директором  будут ещё представляться подобные сочинения.
   К чужому опыту нужно прислушиваться, кто бы спорил. Ленин призывал: учиться, учиться и учиться надлежащим образом. Однако мы все практики. Это – главное. У директора время для чтения книг находится. У нас – нет.

   Некоторых особенно задело антибюрократическое рассуждение шефа. На лестничной клетке в заводоуправлении, возле урны с грузом окурков, дымили, спорили.
   - У Форда оно, конечно, демократию разводить – милое дело: дескать, любой работяга через голову мастера может обратиться к начальнику цеха и к любому другому руководителю, вплоть до самого директора, и никто не обидится. А мы-то знаем: один сутяга заведётся, так целый завод на уши поставит, никто не  обрадуется, затаскают же, и работать некогда… А  коли появятся два сутяги? Да объединятся и  возьмут за горло?  Ну, тогда хоть святых выноси!..
   Нет, мы уж лучше по старинке – дедка за репку, бабка за дедку, и так далее, до той мышки, которая и вытащила пресловутую репку.
   Но кто-то и подосадовал:
   - Я начальник – ты дурак. Ты начальник – я дурак. Безнадёга, одним словом…
   У каждого свой пример борьбы с сутягами, иные воспоминания совсем свежие, не остывшие. Но, чтобы поделиться с товарищами опытом обуздания баламутов - правокачей и правдоискателей,-  времени уже не оставалось.
   Торопливо досасывали бычки, сбрасывали в урну, и – дальше,   по местам, работа не Алитет, в горы не уйдёт.

4.

   Однажды хозяин области товарищ Черносвит в сопровождении обкомовского секретаря по идеологии товарища Верхоленского и с завами соответствующих отделов областного комитета партии пожелал  проконтролировать готовность обкомовских дач к приёму дружественной партийно-правительственной делегации из прогрессивной  страны третьего мира, выбравшей социалистический путь развития. 
   По существующему ритуалу, рекогносцировка завершалась товарищеским ужином. В столовой обкома - накрахмаленные скатерти, накрахмаленные же белоснежные салфетки, втиснутые пачками в специальные подставки, дорогой фарфоровый сервиз (на стенках предметов красивые пейзажи с танцующими пейзанами и пейзанками в малиновых панталончиках), хрустальные бокалы и рюмки, ледяная финская  водка и тёплый армянский коньячок о пяти звездусеньках, дефицитные закуски, включая бутерброды с икрой двух  красок, красной и черной,  прочая отборнейшая снедь, а также неслышно скользящие по паркету, красивые и  нарядные, сноров`истые  барышни - официантки, ради репетиции званого ужина умыкнутые из ресторана Центральный.   
   В числе немногочисленных избранных членов партхозактива был приглашён и  потому находился здесь  директор ЧРЗ товарищ Мережников, заслуга которого заключалась в том, что под его руководством предприятие разработало новый, усовершенствованный музыкальный центр, и как раз в эти дни доводило до ума  выпуск изделия   в массовое производство.
   Лучшего подарка нашим товарищам из-за рубежа  область не могла предоставить,  а у нас ведь не принято отпускать гостей  с пустыми руками, хуже того, отдавать выпавшую на  долю нашей областной партийной организации  почётную возможность  в в`едение территориальных соседей, - чего, чего, а уж подобной роскоши товарищ Черносвит никоим образом  не мог позволить ни себе, ни подведомственному ему партхозактиву.
   Во время трапезы  Первый спросил:
   - Тебе, Мережников, сколько времени нужно для окончательной доводки изделий подарочного образца?
   -  По плану – выпуск в следующем квартале…
   - План – это прекрасно. Срывать правительственные задания не следует. Но нас никто не отодвигает и от перевыполнения… Сейчас только начинается нынешний квартал. Три месяца запрашиваешь? Не дадим…. Гости будут через две недели. Так что десяти дней тебе за глаза хватит. Что-нибудь потребуешь для улучшения самочувствия?
   Мережников счёл недальновидным портить настроение Хозяину выдвижением возражений по ситуации на производстве.
   - Пришлите толкового редактора городской газеты, - нашёлся Мережников. -  А то у меня в  «Новой жизни» за год меняется четвёртый, газета и без того хилая…
   - Молодец. За что тебя уважаем, Мережников, так это за то, что на первом месте у тебя моральный климат не только на предприятии, но и в городе.
    И Хозяин приказал секретарю по идеологии Верхоленскому подыскать и согласовать с Мережниковым толкового редактора городской газеты.
   Среди провозглашённых  здравиц два  тоста Хозяин  посвятил:
а) успеху Чеминдинского радиозавода в производстве новых изделий, выходящих уже на международный уровень, и
б) капитанам нашей промышленности, красным  директорам, болеющим за моральный климат.
    Внимание Первого, к тому же члена ЦК партии, -  знаменательно.
    Значит, завод наш  у власти не на последнем счету…

    Дома, на заводе Мережников поделился впечатлением с Барановским: хрусталь, сервиз с пейзанками в панталончиках, изысканные закуски, икра двух видов, финская водка, армянский коньяк и, как бы в придачу,  смазливые молодухи в парадном ресторанном  антураже.
    - Как думаете, Сергей Савватеевич, долго ли мы сумеем удержаться от подобных эксцессов?
   - Чем раньше начнёшь, Андрюша, тем быстрее втянешься. Банкеты - неизбежность наших дней. Того же Хозяина с челядью будешь принимать, угощать  необходимо  по близкой к этому схеме. Иное обращение они теперь плохо понимают. На всё – свои  ГОСТы*.

*ГОСТ - государственный стандарт. В данном случае – шутливый намёк на утвердившийся обычай.

   В идеологическом отделе обкома партии успешному директору градообразующего предприятия, разумеется,   пошли навстречу, тем же мигом привезли и представили  редактора из областной молодёжки, которого  обрадовали   внезапным переводом   - на вырост – в чеминдинскую «Новую жизнь», орган как-никак горкома партии.
   Сделавшись таким образом своего рода мандатарием областного комитета партии, окрылённый Редактор - газетчик, надо сказать, честолюбивый, к тому же  небесталанный и уже поднаторевший  в профессии, - начал выпускать действительно интересную газету, прямо-таки по московским образцам, а кроме того  сразу же стал  вхож к директору завода в любое время суток,  и съездил с ним на охоту, и они  с женами-семьями вместе проводили отпуск.
   Такого приятеля, как Мережников, - где бы Редактор ещё приобрёл? Потому теперь он ради прославления завода в лепёшку расшибается, и у себя в газете, и через друзей-собкоров в центральной прессе.
   Информационный повод, чтобы получить одобрение обкома партии и санкцию на издание книги, – первый отмечаемый юбилей, 30 лет заводу. На верху Мережникова опять одобрили: инициатива  добрая, молодец, не дожидался, когда бы мы подтолкнули…

5.

   … и как, вы полагаете,  поступил Мережников?
   Правильно, нашёл исполнительницу.
   Решил вопрос.
   И всё завертелось.
   Журналистка – громко сказано. Но,  раз произнесено Мережниковым,  – так и воспринимайте, товарищи дорогие!..  Вот как у нас растут люди: директор, приняв решение, мигом пригласил к себе  девчонку из самодеятельного  театра, ученицу в сборочном цехе, воодушевил, убедил, что она потянет, если не станет лениться, определил на рабочую ставку в штат десятого цеха, а для приобретения опыта послал на стажировку  к своему приятелю, редактору местной газеты, с которым он  уговорился, во-первых, чтобы стажёрку никакими другими заданиями не отвлекали, во-вторых, пусть бы подготовленные ею отрывки из книги по мере изготовления сразу начинали печататься  материалами с продолжением – в городской газете.
   У него на всё темп, у Мережникова. Сказано – сделано. И, главное, приступлено без промедления.
   Концентрируется материал у Барановского, а та журналистка повадилась ходить к ветеранам завода с просьбами от Сергея Савватеевича, чтобы составляли воспоминательные записки, а в редакции их отредактируют, потом включат в издание  отдельной книги.
   Потому что надо оказать честь родному  заводу, быть может, для кого-то (в силу возраста и присущих старости болезней) - последнюю.
   Барановский знает, что говорит, родился еще в  восемьсот девяностом, вот-вот та, чёрная, с косой которая,  заявится  по душу славную…

   Рыжова утомилась уже на третьей странице, внучкину шариковую ручку с тетрадкой отложила, куда засунула, не помнит, а по-новой никак не нацелится. Остальные, не приступая, отговаривались отсутствием литературных способностей. Тогда бойкая  журналистка начала  их  активно обзванивать, предлагая свои услуги, чтобы диктовали, а она обрабатывала. Наверное, на таких условиях дело пойдёт.
   Кто-то и обижался: Барановский  не сам с нами якшается, а через посредников – посылает девочку-журналистку, но что она, ребёнок,  понимает в нашей истории…
   Хотя все одинаково кормимся от собеса.
   И Барановский тоже…
   Ладно, наше с нами останется – жили, и жили.

6.

     … а умер Жабреев под самые крещенские морозы, и несколько дней, пока слегка не потеплело,  мертвое тело покоилось в леднике больничного морга. Дирекция дома-интерната попросила завод посодействовать в устройстве похорон. Мережникову на селекторном совещании принесли записку, он объявил, что вот, скончался Никифор Серафимович Жабреев, и моментально экспромтом нашёл прочувствованные слова: вот,  ветераны уходят, большое им спасибо, если бы не они, так и нас бы здесь не было… И тут же во всеуслышанье дал команду  хозчасти выделить для рытья могилы  крепких ребят, с оплатой рабочего дня по тарифной сетке и двойными сверхурочными, а также немедленно изготовить и поставить оградку и памятник - руками завода и за  его  счёт, естественно. Сергею Савватеевичу озаботиться о некрологах в нашей многотиражке и городской газете. 
    - А мы продолжаем. Как с комплектующими на последнее изделие? Десятый цех, вам слово...

    Четверо мужиков, отогревая землю на выделенном месте, наливали и жгли мазут, долбили размерзающийся грунт ломами, прикладывались для согрева к столичной, купленной на выделенные профкомом деньги,  но не пьянели из-за того, что холод… Поминки тоже были организованы профсоюзом - в заводской столовой. Барановскому пришлось говорить речь, потому что директор с главным инженером Чистовым  не присутствовали, они сразу после совещания ночью улетели в командировку в Москву, зато из начальников цехов и участков многие были на кладбище и затем в столовой…

   Рыжова, язвочка ещё та, называла их сходки  скверными утренниками, либо вечёрками на скверных скамейках, а самих стариков, соответственно, - скверными. От слова  «сквер».
   В любом из наших городов, посиживая на таких вот скамейках, пенсионеры многое переделывают в минувшем: перестраивают, совершенствуют, шлифуют. «Сделали бы, как я предупреждал…» и прочее. Рыжова смиряет: «Будет вам хвалиться-то, посмотрите на себя – старые, слабые, у того диабет, у этого склероз с гипертонией, с таблеток не слезаем, у меня из-за варикозов ноги едва двигаются». Нет уж, ребятушки, прошла драка, сейчас кулаками станете махать, руки отобьёте –  и весь результат…
   Инструкции, уставы – всё нынешнее, рассчитанное на теперешнюю жизнь и теперешних людей… Соглашались: нашего брата всё меньше, с кем переделывать?..
    На сороковины после смерти Жабреева Сибилёв сказал, что, мол, Коля с Жабреевым, кажется, так и не доспорил, Рыжова недобро глянула на Веденеева Колю и довершила:
   - С тобой, Сибилёв, доспорит. И чего делили? То ли яблоки?
   - Почему яблоки, Руфина?
   - Мы с внучкой, когда решаем из задачника, то раскладываем яблоки или семечки от подсолнуха. Ребёнку понятнее, если с ним не абстрактно…
      Сибилёв удивился: я о зарплате, а ты о яблоках…
      - А зарплату нам с Иришкой делить ещё не время.
      Веденеев засопел – первый признак, что начинает сердиться. И верно:
      - Ты бестолковщину оставь, Руфина! Если про ту, талочкину, зарплату, то я от своего мнения не отступал ни тогда, ни тем более  нынче, через тридцать лет.
      -  Да ты чо, Николай Фёдорович, окстись, родненькой, - отступила Рыжова. – Не хочу обидеть…
      - Деньги народу надо было платить, - не унимался Веденеев, - и  в тот день, а не после. Все ждали… И попробуй, не выплати, все голодали, война же окончилась, но еще у всех была в крови…
      Сидели без молодых, и шло на откровенность.
      - Тогда, Коля, деньги были – деньги.
      - Карточки…
      - Карточки – временное… И на них без денег тоже не отоваришься… К ним так и относились: за денежку напашешься до кровавых мозолей. А у нас ныне-то -  приёмники тащат, краденными   стереоголовками  все рынки завалены.
      Сибилёв не согласился: воров обэхээс* ловит, и вообще - верить людям*

*Обэхээс (сокращенно, в речи, на письме  - аббревиатура ОБХСС) - Отдел борьбы с хищениями социалистической собственности.

 надо, не все же воруют, а, кого поймают, то по головке не гладят.
      Она одёрнула: чепуху молотит.
     - Воровство – оно то стихает, то снова волной катится, вечный процесс… А у тебя голова сроду под крылом, как в песне: ничего не вижу, ничего не знаю…
     Обиделся:
      - И я не с луны свалился, на земле живу, на советской. Понимаю про общее богатство: примазывается всякая нечисть…
      - Начальство – тоже кто как устраивается. Я Полувееву, замдиректора по  общим вопросам, в глаза высказывала: машины гоняешь налево, по своим надобностям, сам пьяный на казённых лимузинах раскатываешь, а молодых порядку,  вроде бы порядку! - учить не забываешь – совесть где?..
      - А он чо?
      - Вас, мужиков, разве прошибешь? «Да ты чо, Александровна, да кто тебе сказал, да никогда в жизни…» Глазищи выкатит, винцом отрыгивает, на роже блины не испечёшь, сгорят…
     Сибилёв, никогда не пивший, пробует войти в положение.
      - В снабжении без бутылки нельзя. Везде – подмазать. Так люди и спиваются…
      - Раньше так не было. Сергей Савватеевич сам не выпивал и других осаживал.
     - Много ты знаешь… У Савватеича чистый спирт всегда не выводился. У меня сноха в медсанчасти работала – через медсанчасть столько спирта выписывали, что счёт не просыхал. Но, конечно, дисциплина была не в пример нынешней.
     - То-то и оно, что дисциплина…
     - И то. Сравнила!.. Там – культура какая!.. И время иное. Сейчас по телевизору все выпивают. Тогда телевизора не было.
     - Кино было. Артисты прикладывались…
     - Не в этом дело. А в том дело, что начальники эту жизнь поняли. Кремней, как Сергей Савватеевич или Жабреев, царство ему небесное, ох, как не любят. Кремни своё отробили, как смогли, Руфина. Павку Корчагина нынче днём с огнём не найти.
      Веденеев не слушал. Молчал. Думал.

7.
   
… Проснулся от ледяного продрога, в мозгловатой темени. Приподнялся на локте, ждал, пока глаза привыкнут, но мгла была густая и долгая.
       Он истратил спичку, чтобы осветить циферблат часов.
       Была половина четвёртого.
       Вся землянка-гостиница шумно дышала, храпела, ворочалась и вскрикивала  во сне. Бязевые занавески лишь условно разделяли пространство.
       Жабреев спросил:
       - Где будете жить? Могу определить на квартиру к кому-нибудь из деревенских, а то – в гостиницу, здание земляного типа, зато из заводского фонда.
      Талочка купилась:
      - Из заводского! Только в гостиницу!
      - Устраивайтесь.
      Жабреев директорствовал второй месяц, и сам спал в конторе на составленных стульях. На приказе об организации завода радиоаппаратуры ещё, что называется, не высохли чернила. В качестве цехов  предприятие получило десяток каменных бараков – склады бывшего элеватора. В первые годы войны здесь делали танки; оборудование крепилось на земляном полу, оттого земля покрылась колдобинами, ходить по ней без света было опасно. Как только отошли эшелоны с реэвакуированным заводом, появился Жабреев. Коллектив составлялся с бору по сосёнке – из нескольких рабочих, оставшихся от предприятия-предшественника: они успели обзавестись семьями и приживались в Сибири. Нанимались и местные.
    Жабреев написал кое-кому из друзей-фронтовиков, что назначен директором, и без проволочки в Чеминдинск пришли телеграммы одинакового содержания: «Присылай вызов».
    Жилья было: деревянный барачный городок в лесу, у заводской ограды, пять двухэтажек в линию вдоль новой улицы, достраиваемая двухподъездная трёхэтажка  - небоскрёб - для дирекции и отборных ИТР*, да здание земляного типа – гостиница,

* ИТР – инженерно-технические работники.

Жабреев определил: ничего себе блиндажик. Знал, о чём говорил.
    А вот о том, как делается радио, Жабреев не имел ни малейшего понятия. В главке обещали прислать специалистов, но медлили. Потом-то прислали сильных профессионалов из молодых преподавателей, немного оголили Семипалатинский техникум, но для дела в те трудные годы  и не такое практиковалось…
   А в первые дни нашлись трое подростков из чеминдинских. Вычитывали руководства в старых номерах журнала ХВЗ («Хочу всё знать»), где помещались статьи  со схемами об устройстве детекторных приёмников,  и почти из ничего, из воздуха и отходов прежнего производства несколько штук слепили.
   Подарком с неба свалился инженер с довоенным опытом Сунгорский, высланный в Чеминдинку по какой-то причине (если и была причина).
   Несемейный, бездетный, бездомный, с прежним заводом в реэвакуацию не выехавший, Сунгорский нигде не мог (или не хотел, что тоже вероятно) устроиться, опустился, питался подаянием. Зимой явился в милицию: берите меня обратно, хоть буду при месте. Милицейские смеялись: туда, куда просишься, лимиты на этот месяц исчерпаны, жди следующего…
   В это-то время и заприметил его Жабреев, оказавшийся в райотделе с просьбой дать милиционера для охраны ценностей. «Хотите на завод?»  Сунгорский и захотел… Он сразу же получил три талона: на баню, в столовую, на койку в гостинице. И в приказе обозначился: и. о. главного конструктора.
    До реальной продукции предстояло шагать и шагать. Осваивались: заполняли пустоту станками и  механизмами, добывали транспорт, налаживали питание и снабжение, обучали рабочих и ИТР. Жабреев зарегистрировал завод, где надо, написал, по установленному образцу, документ, поименованный уставом. В цехах и конторе работали, не снимая телогреек. Следовало позаботиться о зарплате и продуктовых карточках; на отпущенные кредиты  - забирать радиодетали и прочие нужные для завода вещи.
    Принимая Веденеева, Жабреев сказал:
   - У тебя в трудовой книжке написано: счетовод. Будешь главбухом.
   По совпадению, тут же и получили телеграмму из Второго Главка: для начала хозяйственной деятельности на ваш расчётный счёт в областное отделение Государственного банка переведены пятьсот тысяч рублей.
   Веденеев остался на ночь в конторе, прилёг на столе. Главбух  бессонному  директору мог понадобиться в любую минуту.
   - Коля, время подгоняет, - сказал Жабреев сгоряча. – Завтра едем в банк.
   - Прямо завтра?
   - Праздник на носу. Можно и после Октябрьской, но, если выдать людям зарплату перед праздником, то положим заводу добрый зачин.
   Жабреев однако закопался в бумагах. Сидел при семилинейке, подливал и жёг керосин напропалую. Света от заводского движка производству хватало только на утро и часть вечера. Старичок-истопник подкармливал свой локомобильчик дощечками и другим деревянным хламом, что успевал на территории  насобирать за день.
   Жабреев поднял голову.
   - Ты что, Коля? Не спишь.
   - Как  - что? Мы же в банк собирались. Не до сна мне.
   - Я передумал. Отложим всё-таки. С оборудованием надо разобраться.
   - Тогда с зарплатой к Седьмому не успеем.
   - Теперь ты, Коля, торопишься? А надо? – Голос у директора сиплый, сорван от крика на морозе и курева. Левая рукавина, пустая, всунута в карман. Из-под ватника над воротом гимнастёрки торчит краешек несвежего бинта: гноится перебитая ключица, Талочка перевязала чистой холстинкой – оторвала от простыни, проутюжила. Медицина на заводе отсутствовала, никакой аптечки, поедем за деньгами, оказией посетим больницу и госпиталь, там и там выпросим хотя бы малость бинта, ваты и марли, тоже и йода с зелёнкой. 
   Жабреев до глаз зарос поседелой бородищей, бриться некогда, скалился зверовато, морщился от боли и самокруток с ядовитой махрой. 
   - Я подумал, рано, милок. До завтра, а?
   - Опоздаем, Никифор. День туда, день сюда, да и там одним часом не обойдёшься…
   - Успеем, за сутки обернёмся… Напрасно я тебя раскочегарил.
   - Людям деньги нужны в срок, - настаивал теперь уже главбух.
   - А в нашем положении деньги – бумага. Магазинов у нас нет. Кому деньги, зачем деньги? Что на них купишь, товаров нету. Не нэп. Люди не голодают: выдаём паёк по карточкам, у кого семьи большие - даём в долг, под расписку, вон у тебя этих писулек сколько накопилось. Есть мука, пшённый и перловый концентраты, сухари, два мешка конфет. Наши с обменом  в колхоз уехали, за горючку раздобудут капусты и картофеля. Деньги из банка никуда не денутся. Потом – без охраны опасно. Вот пришлют милиционера, тогда… К завтрему все концы сойдутся, Коля.
   - У тебя что, револьвера нет, Никифор? А ещё директор!
   - Маузер, да что толку? Гнать за сорок вёрст  полную телегу денег – не ближний свет. Иди к себе спать. Давай, топай, я тебя отпускаю. Вот записка на баню. Талоны возьми у завхоза.

8.

    Руфина Рыжова:  - Жабреев чувствовал беду. Всё ты, Коля, две ноги в один сапог: ехать и ехать!..
    Веденеев:   - Ты, Руфа, меня не собьёшь. Деньги – часть советского образа жизни. Мера труда. Они должны поступать трудящимся бесперебойно. А в предчувствия всякие я не верю. Ты, может быть, как женщина, суеверна, я нет.
   - Сердце ему подсказывало…
   - Сердце подсказывало другое: и платёжная ведомость воюет. Верить в предчувствие – мистика, От старости.
   - Сейчас не одни старые в предчувствия верят.
   - Такие, как ты, настырные, кому хочешь голову заморочат.
   - И правда, Коля.
   Мучать его расхотелось.

Веденеев

   Сибилёв крепко задел его.
   Ночь показалась нескончаемой.
   Он поневоле прослушал весь дом – дверные громыхания и скрипы, запоздалый скрежет и рокотанье стиральных машин и поздний телевизор («Уд-да-ар! Го-о-ол!»), бубнящее  радио, громкие шепотки в подъезде и плач ребёнка, ругачку пьяного дурака, а дальше уже и ранний «Маяк», и стук уроненной гантели, и дятлом бьющую по ушам пишущую машинку диссертанта… А с шести тридцати утра, хоть не заводи будильник,  – неукротимые фортепианные гамы выносливой и терпеливой девочки из сорок первой квартиры.
   Внутри этой чужой жизни постигла его и минута забытья. Талочка присела на белом госпитальном стуле, погладила руку. Нагнулась, подбила с двух сторон подушку. Мебель вся выкрашена одинаковой белой масляной краской – стол, стул, кровать и тумбочка.
   … Позже в землянке, прилаживая без света жалкие свои ремешки-держалки, он услышал её шёпот: « Разве пора, Коля?» «Талочка, ты бы осталась…» «Когда я тебя оставляла? Покуда я с тобой, и ты целый…»  Дольше перешептываться было неудобно, кругом люди.
   Поднимаясь, он едва не уронил ведро.
   Талочка и впрямь никогда не раздумывала. И в те давние, сказочные предвоенные дни, когда её с двух сторон осаждали авиаторы Ашихмин и Веденеев, а она ни одному не отдавала предпочтения, но и не прогоняла ни того, ни другого. Оба не годились в герои её романа, а третий не появлялся.

   … в голубое полудённое мгновенье, на тренировочном поле...

   Неотвратимая, как метеорит, из голубизны, в чаду и пламени, свалилась машина Веденеева. Их Старший, багровея, нёсся на перкалевый костёр с поверженным в нём человеком. Впереди Старшего бежала женщина. Старший, опасаясь взрыва и второй жертвы, вопил во всё горло: «Назад, медсестра! Я сказал: назад!» А Талочка всё оставалась впереди него, и это Веденеев ещё смог увидать и запомнить, а вот как она выдернула его из огня, из обломков, уже не воспринимал… странно, он горел, а серьёзных ожогов не получил, возможно, потому, что тогда не носили ничего капроново-нейлонового, хотя плащи-то были из прорезиненной ткани, тоже, по-нынешнему сказать,  синтетика.
   …а ногу ниже колена как ножом срезало.
   …и Веденеев истекал кровью, плавал в луже крови, и как-то те двое остановили кровотеченье, уняли, и он выжил. Наташа не любила вспоминать: остановила, и остановила – ну, жгут, ну, индпакет, ну, повязка, меня же учили. Ну,  Еремей Ашихмин помог – держал крепко… и не допытывай – жив, и ладно…
   Много суток он был между жизнью и смертью. Талочка дежурила безотлучно, что объяснимо: полётная медсестра, в  чью смену произошла катастрофа.
   - Что Старший? – спросил Веденеев, чуть оклемавшись.
   - Признали: не виноват. Машина отказала.
   К Веденееву окончательно вернулось сознание, и с тем – отчётливое понимание рокового смысла случившегося.
   Наташа ушла с полётов и поступила в госпиталь. Ради меня, калеки.
   А она, собственно говоря, уже там, на поле, в первом порыве, узнала и свою, и его судьбу… Но тот, кому довелось опробовать крылья, никогда не смирится с увечьем; лётчикам тогдашнего, близкого к пионерному, времени не летать – значило не жить. И Веденеев не торопился сдавать пистолет, примеривал и так, и этак.
   Талочка предвидела.
   И удержала.
   
Веденеев:   - У кого что болит, Руфа... Скольких людей я знал или примечал, что мучаются ногами, – в больницах, на протезных заводах, среди ветеранов, на улицах, в очередях… То мальчик с параличной ножкой, то девушка, припадающая на от рождения укороченную ногу, то хромой инвалид с палочкой,  то катит на коляске… потом разбогатели, появились «запорожцы» с наклейкой на стекле «ручное управление»….
   … безногий сапожник…старик из города, по телевизору показали, изобретатель протезов…
   … доктор, с укорочением, в супинаторном ботинке… а врач хороший, душевно к людям…
    И, естественно, к фронтовикам особое внимание.

 Дорога

   Запрягала Груньку немолодая солдатка, из местных, Пелагея. Сани ещё не успели наладить, некому, ездили на колёсах. Пелагея кинула в телегу сенца, просила шибко не гнать, поберегли бы Груньку-то.
   - Смёрзнете, однако, - сожалеюще сказала Пелагея, Из тёплого у них только стёганки да ватные штаны, у женщины муфта, сама хоть в платке, бухгалтер в кепке, затискал руки в карманы. Пелагея  стянула с себя телогрейку, бросила Талочке. – И не отнекивайся, у меня друга, запасна найдётся. – Ещё-то кто с вами?
   - Директор  Жабреев.   
   - Погодьте, пока он собиратся. Я счас.
   Сходила,  принесла от сторожей три потёртые армейские ушанки, овчинное покрывало, да три пары верхонок.
   - Бери, милочка.  Ехать долго. Напрямки сорок кил`oметров, ежели по тракту, а лесом махнёте – считают двадцать восемь. Грунька у нас старенька, ейный шаг недлинный.
     Веденеев уходил торопить Никифора. Подумал о ерунде: Жабреев, техник, с образованием, подсчитывает расстояние по-старому вёрстами, а малограмотная Пелагея говорит правильно: километры.
     Прибежал Жабреев.
     - Возьмём Пелагею?
     - Я бы тебя не взял, - огрызнулся на Николая.
     - Что так?
     - А то сам не знаешь…
     Знал, конечно, почему нельзя снимать и брать с собою конюха Пелагею: она, помимо конской тяги  (упомянутая Грунька и два других одра), отвечала и за собачий парк, а собаки - сторожи заводские, голодными их не оставишь.
     Кроме того, Жабреев уже узнал оба пути – и трактовый, длинный, и другой, наезженный лесом, что покороче.
    Путь далеко был виден. Луна, как выкаченное блюдо, сияла почти ослепительно, а кругом неё расстилалась тёмная, с драгоценной прожелтью, мраморность неба.
   Из барачного городка вынырнула мужская фигура. Заметив едущих, неизвестный дёрнулся было обратно, да раздумал. Метнулся через дорогу и скрылся в лесу.
   И пусть его, мало ли у кого какие дела в лесу поздней ночью.

Дознанье

    Следователь, тощий, с изуродованным вражескими осколками лицом, крутил козьи ножки, набирая коричневыми пальцами злую махру из фронтового подарочного кисета. Крошки сыпались на шинель и на снег. Следователь никого не звал разделить с ним курево, поскольку вёл не дружескую беседу, а формальное дознанье. Стало быть, свидетель мог в одну минуту превратиться в обвиняемого, то есть в обвинённого, значит, во врага, - а как же с врагом делить курево?..
   Следователь разговаривал резко, исключительно по делу. Неоднократно, в разной тональности, как бы невзначай спрашивал, обязательно ли было ликвидировать лошадь, на тот момент почти единственное тягловое средство на заводе?..
   Веденеев уразумевал трудно: лошадь, причём тут лошадь, когда погибла Талочка… ну, да, лошадь пристрелили, чтоб не мучилась, её же больше нельзя использовать, так всегда – пристреливают.
   Следователь досадовал: в его эксперименте недоставало чистоты. Для повторения события в интересах эксперимента в ближнем совхозе раздобыли другого конягу.
   Следователь злился: ваше, Веденеев, дело не единственное, а одно из многих по саботажу, уходит время…
   По видимости, следователь приступал с конца. Однако его беспокоило главное. Преступление совершили братья Мохрюткины, это считалось установленным. Последыши семьи конокрадов, скрывались поблизости от здешних мест, надлежало выяснить, вело ли их наитие, знали или слышали о заводской экспедиции от подельников  среди работников предприятия, или они были частью нераскрытой банды, орудующей в окрестностях Города в момент, когда реализуются важные народнохозяйственные планы. В последнем варианте сознательное уничтожение тягловой силы могло рассматриваться, как элемент диверсии…

Следователь: - Всё не ясно. Навстречу вам с территории завода, пусть из жилой зоны, всё едино завод, воровским образом прокрадывается человек, удирает, а вы даже не пытаетесь задержать его. Вернулись бы предупредить сторожа – так нет, едете себе дальше. Время, сами знаете, какое, вражеских недобитков полно повсюду, вы не в артели «Пух-перо», а на государственном объекте особой важности. Мохрюткин явно выслеживал ваш маршрут. Поясните.
Веденеев: - Знал бы, где упасть…
   - И всё же?
   - Спешили. О цели поездки знали только три человека: директор, моя жена и я. Конюх не в счёт, она не была посвящена.
   - Вы больше всех настаивали на срочности?
   - Да. Люди сидели без зарплаты…
   - Могли вас подслушать?
   - Могли.
   - Где и каким образом?
   - Да хоть бы в гостинице. В землянке.
   - Ещё где?
   - Да где угодно. Кому нужно, тот уши навострит, не спасёшься…
   Следователь облокачивался на стол, укладывал голову в развёрнутые ладони. Оба измотались: эксперимент   начался в половине четвёртого утра, длился много часов, и весь вечер,  следующий день и часть другой ночи длился допрос.
Следователь: - Допустим, спешили, допустим, не война. Однако же конюх Пелагея Журавкина опознала задержанного Мохрюткина. Выходит, она различила, а вы нет. Мохрюткин показаниями жителей Чеминдинска характеризуется как личность тёмная, из семьи лишенцев, уклонщик от мобилизации, чудом избежавший трибунала, злостный тунеядец и вор. Журавкина после происшествия поставила вас в известность, но  в органы не обратилась. Вы тоже. Почему?
   - Собирался. Не успел.
   - Детский лепет.
   - Журавкина о Мохрюткине отозвалась презрительно: шляется по девкам. Я был в горе и не сразу подумал, что он грабитель. Других объяснений у меня нет.
   - Нарисуйте ещё раз, кто как располагался на телеге.
   Веденеев брал карандаш и рисовал на бурой, с неперемолотыми щепками бумаге то, что от него требовали.

Письмо (перед опубликованием в городской газете слегка поправлено журналисткой Ларисой Сорокиной)

   «Сергей Савватеевич, отзываюсь, сколько могу, на твою просьбу описать факты, без лирики. Боль притупилась за столько лет, но окончательно не ушла. Всё опять взбаламутилось. Но постараюсь рассказать, как было. Изволь прочесть.
   Зарплата основная помещалась в двух брезентовых мешках. Стенки их выступообразно вздыбливались торчащими пачками сотенных, тридцаток, червонцев, пятёрок, рублей. Третий мешок был с мелочью, очень тяжёлый.
   Я вынес деньги на банковское крыльцо, поставил мешки на телегу.  Талочка помогала. Вышел из банка Жабреев с портфелем, где вёз документы. Талочка накинула на мешки овчину. Поехали.
   Банковская площадь была безлюдна. Вообще городские улицы выглядели пустынно. Нам встретились только солдаты, шедшие строем, старуха с полными вёдрами на коромысле, какие-то дети… Никто не попадался нам и дальше, за городской чертой, на лесной дороге. Мы, понятно, чувствовали себя настороже, вглядывались в тени между соснами, в торчавшие сквозь белизну кустарники.
   Жабреев отобрал вожжи и гнал, как хотел.
   Вы не забыли? На двоих у нас было три ноги и три руки, всего шесть конечностей вместо восьми.
   Кобуру я расстегнул и сдвинул директорский  маузер кпереди.
   Во второй половине дня пошли холмы, до серых папоротников, до чёрного брусничника близ одиноких стволов, обдутые ветром.
   Жабреев разлепил губы:
   - Скоро дом:  деревня и завод почти что рядом.
   Нам предстоял крутой спуск, его конец обозначался светлосерым бескорым пнём, стоящим наклонно. Этот очень высокий пень я заметил когда ехали туда – с него, взметая снежок, порхнула сорока. Сейчас, прислонясь к нему, стоял человек. Грунька пошла на спуск, и он двинулся нам навстречу.
   - Затопчу! – крикнул Жабреев. Но тот поднимался. Башка здоровенная, будто водяночная, под рыжим треухом, как у киргизов  или алтайцев, пальто городское, суконное, распахнутое, сапоги офицерские, хромовые.
   - Уходи! – орал Жабреев. Лошадь пёрла прямо на этого мужика.
   В руке у него отсвечивал топор.
   Вдруг лошадь осела передними ногами, к ним подтянула, оскальзываясь, задние. Телега нас выбросила, раздался треск, и мы услышали дикий, мученический крик лошади.
   Сзади, с горы шёл с обрезом второй урка – давешний, утренний.
   Вырыли, значит, обманку на дороге, и ждали: нижний на виду, верхний повыше, за деревьями.
   Я очутился на земле. Успел схватиться за горловины мешков с бумажными деньгами, решил, подохну, но не отдам. Впереди, у дерева, скорчилась Талочка. Жабреича я не видел. Бандиты подходили с двух сторон, а я всё, как помешанный,  держался за мешки и не лез в кобуру.
   - Стреляй, Коля! – приказал Жабреич откуда-то сбоку.  И, отвлекая их: - Вы, гады, что творите? За нами лыжники, солдаты, энкавэдэ…
   - Молчи, дурак! Мы тебе и солдаты здесь, и энкавэдэ, и лыжники без снега…
   Мелковатый, поджарый мужичонка, щеря гнилую пасть, выстрелил прямо, почти в упор, убрал из игры Жабреева. Тут я и расстался с мешками, рванул наконец маузер. Нижний, топорник, бежал ко мне, а больше у них никого не было.
  Я выстрелил в того, с обрезом. Намёрзшие руки подрагивали, но на стрельбах лучший результат получался у меня из положения лёжа, и я попал.
   Он падал рожей вперёд, медленно, будто споткнулся о протянутую через дорогу верёвку. Упав, ещё пробороздил на брюхе и остался лежать ничком, с подвёрнутыми руками. Обрез  отлетел в сторону, и тем спас налётчика: моя пуля ушла рикошетом и впилась в шейную мякоть, не задев сонную артерию, мне об этом потом сказали. Он выглядел мёртвым, и потому я всё внимание переключил на второго. Тот не ждал вооружённого отпора. И побежал. Ко мне.
   Подбегая, он уже поднимал руку с топором. Одно оставалось – послать пулю в эту руку. Я так и сделал. Топор упал, рука повисла. Бандит завопил, стал опускаться на корточки.   
   - Стоять! – и я для острастки выстрелил ему поверх головы.
   Так всё и было, Сергей Савватеевич.

Веденеев: -  Я и повторяю, гражданин следователь: подслушать всё могли. В землянке занавесок навешено много, но от них звук только сильнее, потому что все же друг к дружке прислушиваются поневоле… и где-то в углу возились…

   В следственном эксперименте взяли участвовать, кроме Веденеева, нескольких молодых работниц – на все роли. Среди них и Руфину, в девичестве Верёвкину.
   Ныне Сергею Савватеевичу мало кто поможет восстановить истину. Оставались лишь Веденеев и Руфа, впоследствии она вышла за баяниста Веньку Рыжова, поменяла фамилию. Остальные - кто разъехались, иные умерли, и разудалый Венька Рыжов, заслуженный слесарь, ударник комтруда и прочее, тоже отыграл своё на баяне и после тяжёлой и продолжительной болезни (некролог в городской газете) покинул нас навсегда.
    Выживший тогда Жабреев существовал  замкнуто, бумаг после себя не оставил.
    Рыжова одно твердит насчёт писаний для истории завода: «Я старая, мозги склероз разъел».

Дознанье

   Подобно придирчивому режиссёру, следователь проигрывал с ними сцену разбоя.  Выяснял, нет ли преступного сговора. Кажется странным, что в деле государственной важности разбирались не всепроникающие люди из НКВД, а простой уголовный розыск, но так оно и было.
   На вопросы смог ответить единственный уцелевший участник бойни со стороны завода – Веденеев. Жабреев, полуубитый, не совсем в себе и своём уме, карабкался от смерти на госпитальной койке. За те дни, что прошли до начала расследования, в лесу многое изменилось. Два снегопада смели следы, удалось раскопать только кусочки наста, спекшиеся от крови. Память Веденеева оставалась единственным источником истины.
   Одетый в шинелку, застёгнутую под подбородком, с натянутой на голову фуражкой и в непочиненных ботинках, следователь ужасно мёрз. И все, конечно, тоже. Но из лесу уйти до времени было нельзя.

Следователь: - Поясните, пожалуйста, почему, при одинаковом, по видимости, механизме удара при выбросе из телеги, вы, Веденеев, остались невредимы, тогда как ваша жена погибла, а Жабреев получил тяжёлое ранение? Покажите место, где оказались вы, а где Жабреев и Наталья Веденеева. А вы, Верёвкина, вы лягте под вон то дерево и постарайтесь представить себя в тогдашнем положении Веденеевой. Где вы стояли потом, Веденеев? И так-таки никого больше не видели? А если хорошо подумать? Покажите, где стоял нападавший, которого вы, по вашим словам, упустили…
   Фразы, подобные последней, часто срывались у него с языка. «Будьте точны, ведь вы собираетесь ещё поработать у себя на заводе… или не так?»
   Подозревался каждый, кто попадал в поле внимания следствия.
   
 Веденеев: - Следователь сопровождал свои вопросы движениями рук, и я долгие годы спустя помню эти выразительные ладони – как часть кошмара, как неразрывную его принадлежность. Казалось, длинные, страстные следовательские пальцы, уже  не жёлтые, а зловеще чёрные от махорки, витая у моего лица, упорно искали, нащупывали связующие нити. Дергали, не разбирая, и там, где кровоточило.

9.

Рыжова: - Не ждал меня, Сибилёв, признавайся!.. А я вот явилась на свиданку, хотя и не званная, и можешь не озираться: тот, кого ждёшь, сегодня не придёт. Ночью я к нему вызывала скорую. Назначили постельный режим и чтобы вызвать участкового врача.
   Коля постучал мне в стенку. Как раз я и не спала. Внучка хворает, так я встала ей молочка согреть. Кормим по времени, витамины, закаливание… Надо, чтоб здоровыми росли, не то, что мы старичьё беззубое… Ладно, не о внучках, у-у-у, какой нетерпеливый!..  Я тебя ругать пришла, Сибилёв. Разволновываете вы с Барановским Сергеем Савватеевичем дружка своего. Сергей-то Савватеевич забавляется на старости лет писульками… возможно, и для потомства, что спорить, но кто о нашем здоровье позаботится, разве что сами мы друг о друге…
   Это ты, Сибилёв, Колю разбудоражил. Ты, не отпирайся! Ты на заводе новый, - подумаешь, пятнадцать лет оттрубил до пенсии. Это не срок. Тебе лишь бы вызнать, приспичило   выведать, отчего Коля Веденеев вторично не женился?..
   Коля был мужчина видный, на него не одна женщина глаз положила. Ходил – что на деревяшке, незаметно. Ну, как будто не заметно. Надо приглядываться, а кому охота – мужиков с фронта не так много вернулось, все наперечёт…  Танцевал – как будто обе ноги есть, и здоровые! И зарабатывал по тем временам прилично. Так что за него любая пошла бы.
   Нет, бобылём остался.
   Талочка так им дорожила, могла бы и не ехать, да как не поедешь… Погибала страшно – шея вывернута, порвана, позвонки изломаны вдребезги… Коля причикилял к ней на деревяшке, припал к своей Талочке и чуть не умер от горя и ужаса. А на нём, между прочим, три мешка денег, один – с мелочью, тяжеленный, как станок у нас на штамповке...
   Про Жабреева? Коля подумал: неживой и Жабреев.
   Притащили в завод. Обоих пострадавших – живого и мёртвую.
   Коля пришёл к заму – тогда Супонин крутился, случайный на заводе мужчина, после он сошёл незаметно. Заробел: люди погибли, как деньгами распоряжаться до приказа от властей? Коля настоял: деньги в сохранности, зарплату выдавать необходимо.  Ну, вот. В сборочном цехе на конвейерную ленту положили кумач. Все плакали, все, все, Сибилёв… Воронин, парторг,  сказал речь, промямлил, но кто бы придирался…
    Раскрыл Коля платёжную ведомость,  и бледный стал, как полотно, краше в гроб кладут, но не отошёл от кассы, сам отсчитывал, что положено. Всю церемонию сам провёл...
   Что говорить, тогда к деньгам было другое отношение. Думали не про роскошество, а про то, каким трудом они достаются. Какой  кровью.
   Когда брали Мохрюткиных, там ещё два брата-акробата нарисовались в семейке, одна бандитня, - проводили через толпу, то женщины их едва не растерзали. Милиционеры удерживали.
   И тогда тоже умели преступников отлавливать.
   Ну, все подходили, расписывались. Коля каждому руку пожимал. Слёзы ему я вытирала…
   Хоронили Талочку, как на войне. Стреляли вверх. Из маузера.
   Вот, милый Сибилёв, и всё.
   Так и скажи Сергею Савватеевичу: всё.
   
   - Надо было рисковать или нет? Сами, старики, и решайте. А я что? Моё дело  десятое,   мне  только молочка взять в магазине, да хлебца, да крупы перловки  -  для птичек...
   -А сама хлеб есть перестала?
   - Очень редко, если только кусочек…
   - По телеку твердят: вредно… 
   - Да как не верить – телек же, там проверяют. Ладно. У нас завтра балетный кружок, она горячее молочко не выносит, а тут посылает: иди, баба, я пропускать не хочу, а хочу лечиться.
   - Я одного не пойму, Руфина, - не выдерживает, переводит  её на другое Сибилёв. - Что вам за следователь такой попался – дотошный. Эксперимент ему зачем-то понадобился. И так дело ясней  ясного, -  как на ладони: грабители, плохие люди, не наши, бери, арестуй – и на срок, или там под расстрел подводи. А  он вот  еще всё, как на сцене, разыгрывает. Спрашивается, зачем собаке блин,  самому тяжело, и людей замучил. В ОГПУ бы враз всё открыли…
   - Какое тебе  ОГПУ? Зачем ОГПУ? Опомнись ты, Сибилёв, миленький! Тогда было энкавэдэ, вспомни… Мохрюткиных братьев туда и передали. Их дальше и след простыл…
   - А, может, ГПУ с вами и занималось, - вдруг начинал догадываться много чего знающий Сибилёв. - Только прикрылись чужим именем, а? Тебе никогда не казалось?   
   - До того ли мне было, чтобы разгадывать? Дрожала вся от холода и от страха. Ну-ка, под деревом полежи, где только сейчас человека убили… да в мороз, да в одежонке бросовой – небось, и ты  забоишься… И сейчас, как  память проснётся, дрожать начинаю. Власти боялась, конечно. Вдруг признают виноватой в чём-то?  Да кто не боялся, скажи?..  Порядок был,  Филимон Митрофанович, порядок, понимаешь? Следователю  так велели – он делал… А что да почему, наверное, он и сам не знал. Порядок не нам разбирать…  Не то, что теперешние, расхлябанные, только бы увильнуть…
   - Ну, и объяснения у тебя, Руфина, сразу всё по полочкам…
   - Опасный ты человек, Сибилёв. Задержал меня вон как. Коля захворал, в лёжку лежит. Пойдёшь проведывать - прошу тебя, как друга, прошлое не вороши. Говори про нынешнее.




Часть первая.  Нападение


Глава первая. Предупреждение

   Мастер Ахтубин бежал по заводскому двору, да вдруг споткнулся и встал, как вкопанный:
   - Ба, Николай Ильич, сколько лет, сколько зим, куда вы запропали?
   - Погоди, Феденька, проберусь к тебе.
              Пожилой человек с печальным лицом и глазами, выражающими боль и страдание,  ветеран завода Николай Ильич Воронин, пробовал землю ногами в мелких штиблетах. Нынче на Новой площадке асфальт, по любой погоде пройдёшь в легкой обуви. На Старой же в сырые дни по-прежнему желательны сапоги, но, едучи в машине, в сапоги влезать как-то не хочется. Сегодняшняя грязца – так себе, можно мириться без лишней воркотни.
   Немощёная земля на заводской территории раздражает, зато рядом лес, река, благотворные для человека изначальные каменные (а не панельные) бараки, где размещались цеха, переехавшие недавно во вновь построенные корпуса Новой площадки. В ту эпоху, когда производство базировалось здесь, Николай Ильич пользовался известностью, был в авторитете. На ламповом «Старте» поднимался до должности начальника ОТК.
   Николай Ильич – из тех, уже немногих оставшихся, кто не называет Ахтубина на «вы», а, между прочим, мастер Ахтубин тоже не юноша, 38 лет, среднее заводское поколение. Причем обращение не начальственное: руководство тыкает тебя независимо от возраста и стажа, а такой вот Николай Ильич относится по-отечески, как старый педагог, по шерстке поглаживает выросшего ученика.
   Когда-то завод чуть ли не исходил обсужденьями насчёт Воронина. Николай Ильич по очереди (или каким-то образом обойдя её) купил «москвича-408-го», и пошли вопросы с подковыркой: дескать, куда ездить станешь, Коля, по нашим богоспасаемым Чеминдам, всех куриц распугаешь!..
   Потом поднялись многоэтажки, улицы легли асфальтом, машины вздорожали, появились усовершенствованные варианты, и в немалом количестве, так что очереди, несмотря на цены,  уменьшились, приобрести машину стало проще, и хлынул вал покупок, брали все, кому не лень, рабочие, ИТР, строили гаражи, проводили там время, сбивали с соседями компании, чтобы попивать на досуге водочку -   вдали от жен… Воронин, автопионер, сменил 408-ю модель на 412-ю. Машину держал в сарае, в гаражное братство не влился, из-за того, что жил на отшибе, в отдельном финском домике с пристроенным мезонином.  Ездил в основном на работу, да изредка по другим неотложным делам.
   Тоже бедун. Выросла, уехала с мужем дочь. Жена познакомилась на курорте с человеком, для нее лучшим, чем Воронин. И в этой прискорбной ситуации Николай Ильич снова слывёт первопроходцем: после их, не слишком примечательного  (заметим кстати) развода, распавшиеся семьи на ЧРЗ становились едва ли не заурядным явлением. Кто-то не выдерживал вечной текучки, сверхсильной загруженности, бесился, воображал себя в одиночестве непонимания, и это при живом муже или при живой жене… Воронина, соломенного вдовца с машиной и собственным домом, атаковывали разведённые жёны, но он устоял.
   - Полюбилась сатана, забудешь про ясного сокол`а, Николай Ильич, - говорила Вепрева, тоже в одиночку кукующая на заводе. – Так ваша супруга и поступила. Припозднилась, правда, оттого вам и больно вдвойне. Всё надо делать заблаговременно, включая и разрыв. Но не смертельно, вы ведь уже привыкли, так? Дальше ещё легче будет.
   Это она сегодня утром так утешала, по дороге в аэропорт.
   Позвонила:
   - Выручайте, Николай Ильич. Самолёт через два часа. Просить у начальства, сами знаете,  как у нас насчёт машин.
   - Вы на работе?
   - На работе.
   - Выходите на проходную, Альбина Севериновна.
   В пути старые, бескорыстные друг к другу, редко встречающиеся  приятели помаленьку отводили душу. Воронин  знал: она не его, а свою боль пытается уменьшить. Угрызения совести – штука зверская. Муж погиб от саркомы, а незадолго до этого они развелись. При её умонастроении такую вещь, как саркома, связать с отвергнутой любовью – пара пустяков. Вепрев свалился, Альбина вернулась – выхаживать. Самоотверженность вместо любви – нет, не проходит.  Плата вышла суровая: дочка Ольга с малолетства сбегает из дома, Альбина время от времени пытается её находить, не всегда в Чеминдах, мать берёт командировки, срывается наобум, каждый раз предполагая, где найдётся непоседливое чадо.
   После смерти мужа Альбина полностью приняла его верование в пришельцев, и не скрывает ни от кого, что думает об инопланетянах и всяких, там, перевоплощениях, как о полной реальности. Иные за глаза посмеиваются, но большинство принимают Вепреву, как она есть, вместе с теми пришельцами и кармой всяческой.

   - Куда-то ездили, Николай Ильич? – спросил Ахтубин.
   - Отвозил к самолету Альбину Севериновну. Головчинов дал ей задание перед новой моделью побывать в ИРПА*, разузнать обстановку. 

   *ИРПА – головное экспертное учреждение: Всесоюзный  Научно-исследовательский институт радиовещательного приёма и акустики.

   - Как Сувенировна поживает?
   - Севериновна, - поправил по-серьёзному Воронин.
   - Снимаете её в картине, Николай Ильич? – спросил Ахтубин.
   - Хотелось  бы, да наверняка откажется.
   - А вы уломайте, Николай Ильич. Нас, бракоделов со стажем, осталось по пальцам пересчитать при нынешней текучке. В фильме о юбилее завода должны бы все сняться.
   - Видишь ли, Феденька, основной материал отснят, а Вепревой кадра не досталось. Мережников обещает подкинуть деньжат еще на одну часть. Но как уговорить Альбину?
   - Попробуйте через Головчинова. У вас лад с ним?
   - А, может, подключить Мельникову-Крафт?
   - Ну, начинается высокая заводская политика: как говорится, весь Чеэрзэ от Альбины до Регины, и обратно. Сие мне не по зубам. Моя беда с виду попроще: приёмники налево поплыли.
   - Старая песня: объявляют полноценное изделие некондицией, выделяют  штуки на подарки и представительство. Якобы действуют на благо завода, цель оправдывает средства: не подмажешь, не подъедешь - к плану, к прибыли, ко всему. Я этого не понимаю, хоть убей. Отстал, говорят.
   - Большое бедствие, Николай Ильич. А где бедствие, там и следствие:  параллельно спецзаказу вульгарные кражи посыпались. Тащат и тащат. Боюсь, аппараты от меня волокут, сердце не на месте.
   - Ты, Феденька, будь на страже. Про всё забудь, а здесь – бди. Ты прав: левая продукция взяткистам  и обыкновенное воровство – звенья одной цепи. Отвечает всегда стрелочник – ты, мастер. Требования, вместе с порядочностью, Федя, кругом снижаются. Возьми бывшего директора ЧРЗ: Войтов, государственный человек, поставил во главу угла личные интересы,  и, в результате, взят на более высокую должность!..  Охрана, опять же, слабая. Не тот, кто ворует, вор, а тот, кто вора проспал.
   - Или  тот,  кто на вора глаза закрыл.
   - И это, и это… А нынешний ОТК* товарищ Костерин – ему кондицию от некондиции

*ОТК – отдел технического контроля

бывает сложно различить. Держится за старые заслуги, да за покладистость. И Войтову угождал, и Мережников от его услуг, будь уверен, не откажется.
    - Уж я-то Костерина знаю, Николай Ильич. Войтова он устраивал: в меру строг, в меру покладист, браковал и пропускал по директорскому запросу и указу. Крен был не на экспортную продукцию, и ОТК мог действовать в широких пределах допуска. Нынче происходит поворот. Мережников глядит дальше собственного носа. Его присказка: вал и качество – враги-братья. Из-за вала качество не разобрать, слишком высоко надо взбираться..
   - Взяткистами, Федя, экспортная продукция особенно ценится. Ты, брат, смотри: как на экспорт поставят, жди задачку… Престиж, Федя, на первом аккорде. Взять тот же фильм. Пользуются моим пристрастием к литературе, но писать стихи и снимать документальное кино – совсем не одно и то же. Об игровых сценах договорился, актёрам платить надо, а денег нет. Орудовать со спиртом или, упаси Господь, с некондицией – уметь  требуется. Я и не берусь.
   - Раньше легче было. У меня кореш Фастриков…
   - Который? Гоша, нос красный?
   - Пять лет, как не пьет. Так он, задним числом, на Барановского не намолится. «Сергей Савватеевич, там голова, что ты-ы! Культура, ого!». Выпил как-то Гошка перед обедом стаканчик спирта. Вызывают к Барановскому:  «Зайди по ферритам».  Ну, Фастриков кинулся искать, чем бы заесть. Пришел к Сергею Савватеевичу, тот просит: «Объясни, у тебя не идёт, перерасход». «Да я, Сергей Савватеевич, да  я… Всё исправлю». «Ну, ладно, в последний раз спишу.»  Всегда, бывало, в последний раз. Пошёл Гоша, от двери слышит: «Хорошо, когда от мужчины пахнет спиртным, но плохо – когда чесноком».  - Фастрикову, значит.
   - Патриархальные нравы, Федя. Но вы Барановского не идеализируйте. Тоже – надо, так три шкуры спускал.
   - Понимал мастера Сергей Савватеевич. Разве ж один Фастриков его добром поминает… Всё на мастера валят. Нужен передаточный привод от рабочего к администрации – мастер всегда под руками. Вы по ОТК знаете, сам нас всегда в чёрном теле держал, Николай Ильич.   
   - Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой...  Увёл ты меня от мрачных мыслишек, молодец. Как дома?
   - Дома – мрак. Гиль сплошная. Галька только в  обнимку с топором разговаривает, как бы в один прекрасный момент по черепку не тюкнула. Не пара мы, отсюда всё начинается, и тем заканчивается.
   - За семейным скандалом работу не упускай. Обидно будет, если тебя повалят, как трухлявый пень. Ну, держи пять!
   - Спасибо за предупреждение, Николай Ильич. Вот здесь тропочка сухая. Идите.
   - Бывай.
   
Глава вторая.  Командировка в Москву

Альбина Вепрева
 
    В командировку внеплановую, ни с того, ни с сего, единственно  под Кланин телефонный звонок, мог отправить лишь главный конструктор Головчинов, и сделать такой подарок  только одному человеку – своей сотруднице, тысячу раз проверенной в деле Альбине Вепревой.
   Потому что Альбина  зря не попросит.
   А заделье для делового визита в Центр у завода всегда найдётся. 
 
   Кланя в трубку ныла:
   - Я тебя жду, жду. Мне плохо, плохо. А тебя нет и нет.
   У Альбины внутри точно плотину прорвало. С младшей сестрицей прочно ассоциируется дочь Ольга. Чем черт не шутит, вдруг нынче она там? Ненавидит мать, а тетю Клаву привечает. По звонку судя,  похоже, что  Ольги там нет, где-то скрывается в посторонних направлениях. Иначе бы Клавдия сказала: Ольга здесь, у меня. А то – о себе: мне плохо, плохо… 
   Но никакие доводы рассудка уже не действуют. Голова вроде бы, как полагается, занята расчетами по очередной новинке радиоаппаратуры, а в груди жмёт, аппетит исчез, что бы она делала, если б из продажи вдруг убрали  курево? Не раздумывая, пошла бы вместе с толпами других заядлых  курцов  перекрывать  трамвайные  линии. 
   Напротив, алкоголь ей всегда был противен. На уколы бы перешла? С этим в стране строго, доступ туда перекрыт, хотя где-то в потаённых глубинах сознания манящая мыслишка и копошилась.
   И Альбина, чтобы не пробиваться, куда не надо, всех мигом подняла на ноги: Головчинов подписал командировку, Полувеев сделал авиабилет, Воронин доставил в порт.

    И вот она в Москве. Такси, подъезд, лифт, двенадцатый этаж. И сразу, после поцелуев, Кланины дрязги: очередной дружок, мерзавец, ни с того, ни с сего её бросает, оттого депрессия, свет не мил, с деньгами туго, в школе другие училки окрысились, подсиживают, соседка сверху заливает кухню. Оли, разумеется, нет и не было. По мере кланиной исповеди сердце медленно стихает, местечко для Тайгеты и ИРПА в нем восстанавливается. 
    Ольга на практике в Ярославле. Могла написать, могла и позвонить, нашла бы копейки для матери. Не в тему?..  Ладно, опять перетрётся…
 
    В доме стоял сплошной рёв. Вера с восьмимесячным Санечкой на руках сбежала от мужа к матери. Бедлам и дым коромыслом.
   - Аля, какие у нас дочери! Всё, что выкидывают, падает на наши головы! Ты уедешь, Верка опять что-нибудь натворит.
   - Да, мама, ладно тебе. У тети Али своё горе. Я не выношу давления, а он меня совсем задавил! Ты прими таблетку, и сразу успокоишься. Тетя Аля, к вам наверное  это еще не дошло. Чудо лекарство, снимает депрессию. Импорт, чёрный рынок. Я и вам достану. И стоит совсем  не дорого.
   На серванте лежала начатая облатка. Альбина выдавила из блистера и проглотила таблетку. Запила теплой водой. Осознала, что таблетка провалилась куда надо. С этого момента лекарство начинает действовать. Можно посчитать по циферблату. И действительно стало спокойнее, пульс утих. Ночью спала крепче обычного, несмотря на художества этой оголтелой семейки.
   Странно, что она не сама дошла до понимания смысла в находках из фармацевтики, и ранее этому не придавала значения. Впрочем, всякий фрагмент   из матрицы времени находит нужное звено в предназначенный момент, и ничего никогда не бывает запоздалым.

   - Надеюсь, ребёнка ты аптечным кормом не пичкаешь? – спросила у Веры.
   - Нет, что вы, тетя Аля, будьте спокойны.  Я и сама, когда кормила, то в рот не брала. Советовали водкой поить, чтоб спал. Тоже не слушалась.
   - Ребенка она, Аля, жалеет. А муж – от мужа у мамы спасается. Но стоит ему свистнуть… Переехала бы уже насовсем ко мне, и дело с концом.
   - Мама, ты ничего не знаешь! Он на меня дурно влияет, совсем задавил. Приезжаю к тебе, чтобы передохнуть. Больше некуда.
   Вера повышала голос, Губки раздулись, слёзки отворились. Санька на руках у нее припустился реветь. Сунула ему соску, заходила по комнате. Ребенок притих, запосапывал, уснул, перенесла его в кроватку.
   - Аля, ты нам погадаешь? Ты же всегда узнаёшь. Мы тебя так ждали.
   Ну, начинается. Звали специально, чтобы поворожила, и тем успокоила.
   Альбина раскинула картишки, произвела простенькое гаданье. Веруське выходило гадкое: у валета близость с крестовой дамой.
   - Я так и думала!
   - Вот и уходи, пока не поздно, - сказала мать. – Какая-нибудь из его поклонниц  ведь и побить может.
   - Я, мама, обречена, - тяжко вздохнула Вера. – Санечка без него тоже не может.
   - Вот и глупышка. Терпишь, и терпи, и плакать не следует.
   Альбина отвлекла их гороскопами.  Всех, кого вспомнили, просчитали по нескольким системам - и каждого по отдельности, и по совместимости с парами. Клавдия оправдывала Веру.
   - Моя дочь иной судьбы не заслужила. Мы, Аличка, солдатки, вынужденные ждать, пока наши суженные навоюются, а им всё мало, всё времени не хватает. Жизнь и проходит.
   - В чем и ужас. Стоило тебе, Кланя, произнести магическое слово «солдатки», и всякая критика должна моментально умолкнуть. Уверовали, что ваши вахлаки заняты самыми важными на свете делами. А они между тем друг друга ст`оят, что зятёк, что папочка: прикрываются мантрическими играми, а не забывают за ваш счет сладко жрать и пить, валандаться с чужими бабами…
   - Аличка, они зарабатывают  столько, сколько нам с тобой и не снилось.
   - А денег-то вы не видите. Кто-то видит, а вы так и тянете от получки до получки.
   - Не в деньгах счастье, сама же говорила. Покоя нет, Аля, с тех пор, как мы получили это несчастное расширение. Будто бы семья может жить на два дома, в разных концах Москвы. Давали бы рядом. Или меняли сами.  Ну, кто так расширяет  - надо укреплять семью, а они   разъединяют…
   - Жилплощадь – большая ценность. Хоть где, а в Москве особенно.
   - Жить на два дома, в разных концах такого города, как Москва, тяжело.
   - Мы с тобой вообще в разных концах страны, а ничего, семья, как семья.
   - Сравнила!.. В Чеминдах жили в тесноте, но с надеждой. Соседи не подводили, руки всегда подставляли. Верку выхаживали всем миром потому, что мы с Варламовым вечно на работе пропадали. Страх подумать про её бесконечные гриппы, и все с осложнениями: то ушки, то животик, то поносы, то запоры, то сыпи, инфекции – руки падали, жуть брала, а люди помогали, ты появлялась – травку заваришь,  компрессики,  клизмочки, горчичку в носочки, банки на грудку. Тебе бы не конструктором быть, а детским врачом… Точки обрабатывать ты раньше всех научилась.
   - Не преувеличивай.
   - Я правду говорю. Вон какая Вера получилась. Здоровая, да красивая.
   - Мама, не перехвали.
   - Ладно… Иду вчера по улице – женщина, пожилая, перебегала под светофор, машина вынырнула, толкнула её, женщина едва выбралась, живая, в шоке, конечно, - встала к ограждению, согнулась, умирает совсем. Я подошла, взяла за руку, обработала точки. «Вы медик?» «Нет, металловед» «А, всё равно спасаете людей».  И скорая не понадобилась.
   - Выучилась у Варламова. Много у него взяла.  Компенсация за его прохладное отношение к семье. Для меня общение с ним тоже не прошло бесследно.
   - Варламов разве знал заботы? Поносы, запоры, ушки, глазки – глазки тоже воспалялись…
   - Ну, мама, ну, перестань, сколько можно… У Санечки та же история: носик, ушки, глазки, ты хочешь, чтобы его отец или дед  с этим занимались? Только хуже сделают. Тетя Аля не за тем летела, и папа не при чем, и расширение. Сменяемся, когда найдётся приличный вариант.  Все меняются, и мы не рыжие. Дай время!..
   - У меня противоречивое чувство, Аля. Вроде бы я упустила мужика, проворонила. А с другой стороны, ты предупреждала о нашей несовместимости, но как я могла поверить? Он взял кармой. Так подошёл, что, казалось, и вырваться невозможно. И вот я за столько лет так и не определила: в нём, правда, что-то есть редкое, суперменское, или одно ловкое притворство? Но за притворство его бы в Москву не перевели. Мало ли что здесь учился, и друзья заняли положение. Они же разборчивые. Забирают тех, кто им лично полезен.
   - Думаю, что у него, во-первых, сильное биополе, - спокойно сказала Альбина. – Он индуктор по природе. Удача его в том, что на пути часто попадаются соответствующие реципиенты – восприниматели – перерабатывающие ту информацию, что годится для его карьеры. И ты тут оказываешься использованным и выброшенным в баласт материалом.
   - Да, да, да, - завздыхала Клавдия, И, чтобы она не зарыдала, Альбине пришлось успокаивать:
   - Извини за жестокость и цинизм в моих словах, но, может быть, это и к лучшему. Привыкнешь сама за себя отвечать, переживёшь утрату, как если бы он умер. Утешение в том, что хотя бы цветы на могилку носить не требуется.
   
   Сейчас в квартире, если не считать санечкиного рёва, тихо, посетителей нет и не предвидится. А в прошлый приезд Альбины стены дрожали от споров про карму, пришельцев, биополе и прочую эзотерическую всячину. Приходили мужики, в основном, двух видов: сановитые, сытые, в дорогих костюмах от знаменитых портных и заграничной обуви на каучуке, и контрастные этим, элитным - сухие, жёлчные, с невыспанными глазами, с  бронхитом курильщиков и с мутной ненавистью в речах, такому  народцу индийщина придаёт оправдание, а в мыслях же укреплено: дали бы в руки нож или бомбу, и позволили  крушить направо или налево, себя бы проявили, а так – чего же, только мантры пережевывать… Женщины отчего-то запомнились узкоплечие и широкобедрые, шалые, расхристанные, причёсанные кое-как и намазанные гуще некуда, но некоторые, надо признать, были очень красивы.
   
    …немедленно, сию минуту  брошу сигареты, именно тогда твердо и окончательно решила она, и последнюю, едва начатую пачку легонько опустила в мусорное ведро, рука не сразу разжалась, но, к счастью, её внутреннего боренья никто не видел, и мусор, не ревизуя ведро, Вера тем же вечером вынесла к приехавшей за ним во двор машине…

   - Варламов дома?..   - Мы к профессору...   - Занят? Можно, мы  зайдем попозже?
   - Заходите.
   И двигались чередой нескончаемой.
   Кухня всех не вмещала, хотя Санечка еще лишь проектировался, Вера ходила, поглаживая растущий живот.  Расширение требовалось позарез.
   Вообще-то Варламова из Чеминдинска забирали в министерство, на солидную должность, взлёт в карьере неописуемый, под каковое назначение дали квартиру и прописку, вот, стало быть, так им дорожили, что дали квартиру с пропиской (в Москве!), и теперь расширение.
   Но в нём действительно заключалась какая-то сущностная особость, распознанная министерскими, виды на него имевшими,   мистиками, слухи о коих (включая информацию от самого выцарапанного из глубинки  новичка Варламова) кругами неслись по впечатлительной Москве, и власть ничего с министерством  не делала, не разгоняла, не осуждала, ибо те же мистики и были самой властью.   
    Варламов уместно вписался в их ряды, но уже вскорости выяснилось, что к серьёзной должности надо и относиться с почтением, и деловые рамки все более превращались в прокрустовые.
   Варламов мало занимался непосредственным делом,  зато вокруг него образовывался и креп свой кружок, начальство негласно поддерживало: буддолог, выходец из Китая                (эмигрантская семья репатриировалась, когда позволили), знаток восточных психотехник и психопрактик, к тому же с мощным биополем, а у них – у кого зубы гнилые, у кого сын наркоманит, а третьего, скажем, и вовсе геморой обескровил.
   Варламов снимал, излечивал, потихоньку прорицательствовал, заверениям его верили. Другой Распутин, вторая Джуна, в одном флаконе, и где?  В самом сердце родного советского приправительственного истеблишмента!..
   Когда же ведомство, скрепя сердце, от него отказалось (формально исключив из штатного расписания), то при выходном пособии, в премию за заслуги, и выделило это расширение.
   Ныне имя Варламова уверенно тусуется в среде московских гуру.
   В семье известно, что его приглашают на самый верх, как советчика по прогнозам. Не выдумка.
    Клавдия по сравнению с таким мужем – курица, да и разве подобные знаменитости нуждаются в официальных женах?
   На развод она не согласна, хотя  физического присутствия Варламова в этом доме давно нет. Он поселился в мастерской одной поклонницы -  скульпторши, на добрых началах оставившей ему жилплощадь, - временно, на период ее отъезда за границу. Она укатила вместе с художником, которому ранее давала здесь приют. Сейчас оба в Париже, и, видимо, надолго, потому что в Союзе их искусство проходит по разряду непризнанных. Так что Варламов со своим биополем может вытворять что  угодно, без оглядки на кого-либо.
   Какие-то деньги оставленной семье от него перепадают. Вера позвонит, он скажет, когда приехать, выдаёт щедро, грех обижаться, Москва - город недешёвый, но на жизнь им, экономным провинциалкам, до сих пор худо-бедно хватает.

   Насчёт замужества Вера бодренько тащится  по стопам матери.
   Малыгин прибился к варламовскому клану пару лет назад, и, по номенклатуре Вепревой, мог быть причислен ко второй, несытой и озлобленной категории граждан. Мужичонка серенький такой, невидный, претензионная гипюровая рубашка в оборочках, тощая бородёнка, голос бледный, с едва намеченными модуляциями. А Веру смутил россказнями об их гипотетической встрече в минувших реинцкарнациях, где она будто бы обреталась Шопеном, он Геродотом, отцом истории, и в нынешние времена имели карму встретиться и заключить сожительство уже в качестве мужчины и женщины, жены и мужа. Верке (перестарку, по двадцать шестому годочку) и деваться-то некуда.
   Синие, аквамариновые, бандитские его глазёнки, комнатушка в Томилино, плюс общее, полумолитвенное настроение в доме, - Веруське оставалось одно: последовать за ним куда угодно, однако, не дальше постели.
   Капля из наклонённой пробирки срывается не сразу, повисит, помедлит –  поверхностное натяжение. Так и человека среда удерживает, затягивает. Но мы обязательно срываемся, падаем, расшибаемся. Карма, брама, чакры, открытые и пока закрытые, знания эзотерические у неё на удивление легко укладывались, как должное,  - тем не менее, Альбина, рационалистка, популярные рассуждения про атлантов, практикуемые у Варламовых, считает легендой. Мужики тему забалтывают, все уж больно жуиристые, ушлые, бородавчатые. Верят? Да ни шиша они ни во что, кроме бабок, не верят, также и бабы с напряженными от возбуждения ноздрями, в запустелых извилинах - парфюм, да тряпки, да золото («подарил колье, вы говорите, ах, какой щедрый… не колье, а кулон… вы говорите, подарил кулон… вы говорите… ах, какой щедрый!.. Пусть бы и мне подарил, я тоже на всё согласна…»), да мужики, способные раздобыть и подарить всё это, - тётки заучившиеся, сбитые с панталыку, и все до единой – разводки, и свято верят в атлантов, ровно,  как верит Кланюшка моя – в  картежный расклад.
   Но во всём этом путаном, нездоровом и полустрастном мире все-таки привлекает элемент исканий. Всё время ждешь: вдруг явится очередной знаток, но на тот случай главный, и подтвердит реальность нахождения среди людского сообщества существ оттуда, условных атлантов.

   …неважно,  какого происхождения, вознеслись ли они (атланты) из глубинных городов, затопленных волнами катаклизма, спустились ли со спутников звезды Цереры, рождены ли абсолютно земной женщиной, но гены, гены… гены-то от цепкого глаза поисковика никуда не спрячешь.
   И что-то ведь есть и во мне, и в несущемся по волнам полулегального почитания Варламове, что выделяет нас из всего остального, - не созданного,  дабы  нести и прочитывать в себе  кармическую информацию, - мира.

   Разумеется, путать домашние бдения со служебным заданием не следует. Обязана отчитаться перед умницей Головчиновым в полном объеме, и все, к кому она обращается, относятся к ее вопросам с полным вниманием. Документы тут же и отксериваются, походная папка уже толстеет,  Головчинов будет доволен. А друзья в ИРПА ждут её, рады новому, приятному человеку, и Альбина с наслаждением предаётся  добыванию концентрированной информации, что скапливается в недрах прославленного отраслевого НИИ (и, не без сплетен, с перемыванием косточек начальству и девочкам из соседних кабинетов), где она одновременно и въедлива, и скромна, в полном соответствии с занимаемым положением и реноме активной  периферийной службистки.
   Нынче не нужно раздваиваться, напряжение в целом опало: визитёров с уходом  профессора, как ветром сдуло. У Клани мир чистый, мир Божий, потому что в биологическом и смысловом центре его - младенец, невинное дитя, и многое, с ним связанное: пелёнки, не умолкающая стиральная машинка, и разноцветные погремушки,  нанизанные на резинку и без оной, и капельки с пипетками, и подгорелая кашка, и вечно сбегающее молочко, и соски, обеззараживаемые кипятком.
   Альбина, от всего своего свободная, вечерами стоит себе с утюгом у гладильной доски, и только и знай, что принимает от Веры влажные, мятые фланельки, и превращает их в свежие, сухие квадраты. Она высыпается, а дни напролёт работает в ИРПА. И консультирует по гороскопам, конечно, тоже, и ей здесь легко и весело…

   …   Если двадцатиметровые лемуры, и на фоне их малютки атланты  (или как их там кличут?) ростом всего в  три метра (последнее, кстати, вполне представимо – играет же в чьей-то команде баскетболистка в два метра   семьдесят) жили, то гигантские глаза их смотрят далеко и, возможно, видят грядущее.
   Но тут она спотыкается, словно автомобиль, что не сбавил скорость  при наезде на лежачего полицейского…  и тут - оглушительный риск.  А вдруг  эти существа не до нас по земле ходили,  а придут нам на смену? И сущностно – мегалопаты, то есть при физическом великанстве душонкой обладают вороватой и мелкой?.. динозавр вот  огромен, как гора, а головёнка – с булыжник на мостовой…
   И – подлые, как Малыгин? Притворяется чуть ли не отцом родным, а сам – воришка, щипач базарный. Двуличность, предательство, как все людские феномены, вечное свойство, но подлежит росту, изощряется с годами, с поколениями, проходящими по земле в истории.
   Да нас, недомерков они, по небрежности, просто растопчут. Без применения огнестрельного оружия. Не говоря уже об атомном…

   Кланиного зятя она раскусила с прошлого отпуска. Ходили купаться на городской пляж. С ней были Клава и Вера, и двое мужчин – Малыгин и случайно подвернувшийся Старый Друг дома, понятное дело и с кармой, и с брамой, и с чакрой, естественно, -  свойствами, ловко продекларированными в унисон мсье Малыгину.
    Предвидя скорое расставание, этот жук внаглую сразу и объяснил ей, чего бы хотел.
   - У вас на меня не хватит элементарной энергии. Посмотрите на себя в зеркало. Вы же настоящий арбуз – пузо округлое, еще растёт, а кончик вянет.
   - А вы откуда знаете?  Попробовали бы сначала – возможно, арбуз внутри сладким покажется.
   - Вы разговариваете с ясновидящей. Давайте, доказывайте! Ступайте за мной!
   Она подбежала к вышке, поднялась, и, собравшись в узел, не раздумывая на высоте, ухнула в воду.
   Старый Друг и не подумал подняться. Отпустил еще какие-то двусмысленные шуточки, и только тогда, оставив за собой последнее слово, потрясывая пузом, горделиво удалился с лежбища.
   Пляжное радио играло на полную катушку. Повторяло и снова запускало песню, которая и так была у всех на устах. 
 
Вечный покой  сердце  вряд ли обрадует.
Вечный покой для седых пирамид.
А для звезды, что сорвалась и падает
Есть только миг, ослепительный миг!

 Призрачно всё в этом мире бушующем,
Есть только миг, за него и держись.
            Есть только миг между прошлым и будущим.
           Именно он называется – жизнь…

   Трогательная  песня из фильма «Земля Санникова»  в середине семидесятых годов действительно полюбилась, если не всем, то многим.   Простые, прочувствованные слова подтверждали всеобщее зыбкое настроение тревожащей безбудущности. 
   Гимн нашей, исподтишка фрондирующей интеллигенции, мечтающей (в так называемых кухонных разговорах)  дожить до свежих, омолодившихся времен. Вот, дескать, перемрут дряхлеющие правители, что стоят у власти на непослушных ногах и склеротическими пальцами изо всех сил  держатся за ее подол, не отпускают.  Шамкающие, без импортных, индивидуально разыскиваемых и доставляемых спецавиарейсами  лекарств не живущие,  изжившие себя… и скоро так или иначе начнут уходить туда, где последний приют приготовлен любому человеку… и  держава ни в каком разе не рухнет, а мы наоборот воспрянем, и опасные лемуры с атлантами будут нам наконец нипочем…

   Малыгин таскал за собой кланину подержанную сумку, и было ясно, что уже присвоил ее себе. Бедная была сумка, хозяйственная, в клеточку, но поместительная, можно с базара ведро картошки унести, и еще пучок морковки поместится.  Из сумки торчал уголок книги. Альбина узнала: из кланиных, ненужных ей запасов. Подарила, читает в дороге? Ни то, ни другое  на сестру не похоже. По торопливому жесту  (с оглядкой на нее), по тому,  как Малыгин запихивал высунувшуюся случайно книгу обратно, она догадалась: утащил себе на потребу. Недавно переведенная книга  в магазины не поступила, разошлась по рукам,  и подарена мне в ИРПА:  Лилли «Человек и дельфин», из тех, что распространяются среди избранных, становятся затем достоянием частных книготорговцев,  на черном рынке  получающих за дефицит неплохие деньги.      
   Альбина быстро прокатилась к нему по тряпке, на которой лежала, рывком запустила руку в сумку, Малыгин не успел щелкнуть застежкой. Так и есть, чуть надорванный уголок обложки и загнутая титульная страница. То самое.
   - Где взяли книгу?
   - Купил.
   - Врёте! Стащили у тёщеньки. Вы у них половину библиотеки перетаскали на книжные развалы. Барышничаете? Но всё, Малыгин, именно эта книга отберёт у вас здоровье.
   - Почему это - здоровье?  Сказала бы, что не дефицит, значит, дадут не дорого, а то – здоровье. Я в колдовство не верю. Сам колдун. Здоровья и так нету.
   - Потому что гад.
   - А вы гадюка. Друг друга стоим.
   - Ну, квиты. А книжку я забираю. Вместе с сумкой. Имущество сестры - моя собственность.
   Тут она ловко перетащила сумку к себе, и ахнула – вот, обобрал окончательно. Там, среди современных дефициток наличествовали действительные раритеты - теософические сочинения мадам Блаватской, оба экземпляра, ксерокопированный, добротно переплетенный в ИРПА (временно оставила в Москве, по просьбе Варламова), и подлинник, дореволюционное, по старой орфографии  напечатанное издание.
   Малыгин прикарманил и это, гаденыш. Слава богу, не успел еще загнать на развале.
    - Твоя карма, Малыгин, - из тех, что засоряют пространство. Ты в прошлой жизни ползал мокрицей, а в будущем перевоплощении превратишься  в жука-навозника.
   - А вы кобра. Мужчина, который осмелится до вас дотронуться, не то, что поцеловать, падёт мертвым.
   - Кобра, гадюка – у тебя воображение на уровне конторского серпентария. Понятно, откуда в современных гадючниках заводятся склоки: не от баб, нет. А благодаря таким обабившимся мужчинам, как ты, Малыгин. Так что сумки ты больше не увидишь. А библиотеку я от Варламовых забираю, и увожу к себе в Сибирь.  Поэтому  находи для своих спекуляций другой заработок. И скажи спасибо, что я тебя не показала милиции.
    - Милиция такой ерундой не занимается. Не надо меня шантажировать, тетя Аля!
   -  Издеваться-то погоди. Я видела тебя среди фарцовщиков у Метрополя.
   - Ну, и что? Да, если хотите знать, в Москве половина жителей фарцует, другая половина у них покупает.
    - Короче. Я тебя не показываю нигде. Из-за того, что жалею племянницу.
    - Книги не отдадите? А то взял бы вас в долю…
    - Я бы тебе сказала словами Мюллера-Броневого  из кинокартины: «Не зарывайтесь, Штирлиц!»
    Клавдия  купалась, Вера в отдалении катала в коляске крохотного Санечку. Когда пошли домой, Клавдия спросила:
   - Ты почему сумку тащишь, Аля? Тяжелая ведь. Туда Малыгин, наверное, кирпичи накладывает. Он бы и нёс?
   - Тренируюсь я, Кланя. В секцию, как вернусь, пойду. Рекорд по штанге среди женщин поставлю.
    Малыгин промолчал.
    И мигом смотался, растворился в густой и тесной московской  толпе.

   Книги она отчасти взяла с собой в самолет, отчасти же припрятала на антресолях. Велела сказать Малыгину, что изъяла всё до единого листика. Когда будут переезжать,  остаётся риск, что он захватит.

   А Верка, еще тот курёнок, сдуру защищает:
   - Уймите ваш язык, тетя Аля. Злющий, что крапива. Если Малыгин позовёт, я опять за ним брошусь.
   - И снова сбежишь.
   - Так  т`о – потом. Уезжала бы ты скорее, сами бы разбирались, а ты только бередишь.
   Жизнь как маятник: то «приезжай, без тебя пропадаем», а то «убирайся скорее, ибо  мешаешь  нашим разборкам».

   В самолёте её зажали с двух сторон. Слева нестарая большегабаритная женщина уложила ручищу на весь подлокотник. Справа грузноватый, крепко сбитый молодчик занял другой. Худенькие локотки Альбинины  остались на коленках.
   Сосед попался подвижный – все время рылся в портфеле, откуда доставал и разворачивал папки с бумагами, с газетами, сложенными над заголовками нужных статей, пробовал читать, чиркал карандашиком, мычал, тихонько что-то бурчал себе под нос. Всё суетливо, и, по всей видимости, не слишком толково.
   Вышла из кабины стюардесса. Привычно оповестила:
   - Сейчас товарищам пассажирам будет предложен небольшой ужин.
   И потащила тележку с едой. Только из Москвы, а вид усталый, веки в синьке. Тоже, поди, с хлыщарой мучается. Когда мы залётываемся, мужчины нас покидают, уходят – кто к сопернице, кто к   бутылке, а кое-какие  и без пересадки прямиком на тот свет. Впрочем, самолёт рейсовый, прилетел, заправился, команда передохнула в портовой гостинице, и работает на обратное направление.
   Сосед-хлопотуша заёрзал, превкушая жратву, гурман, должно быть, забороздил округлым локтем перед Альбиной. Умудрился на ее столике опрокинуть чашку с фруктовой водой, зажульканным платком вознамерился убрать лужицу.
   - Оставьте, я сама! – рыкнула она.
   Посмотрела по-своему – чуточку снизу, чуточку сбоку, но все равно, с оттенком брезгливости, с надеждой, что сосед поужмётся (та, что слева, как-то смогла высвободить подлокотник, этому – молодчику - одного места в самолете мало, нужно два).
   Сосредоточилась, дабы  повлиять на него, в сторону успокоения. Пустой номер. Реципиент попался никудышный, плохо поддающийся внушенью, такие вещи надо уметь чувствовать с одного раза, априорно, ещё до опыта.
    Она умела.
   
    Мнимая надменность Вепревой иногда отпугивает.
    На заводе кое-кто её остерегается. Зовут за глаза Сувенировной. Как-то на совещании у Мережникова говорили о выходе изделия на экспорт. Директор воодушевлял, но она чувствовала: по срокам в голосе у него уверенности не было, что успеем.
    Начальник десятого цеха Карташов (по положению и авторитету один из основных деятелей на предприятии) сказал:
    - Надо как следует диспетчерить по комплектующим.
    Один остроумец, склонный к подхалимажу, возгласил, обращаясь к директору:
    - Успеем,  Андрей Николаевич! К гадалке не ходи!
    И тут, не сговариваясь,  все враз обернулись в её  сторону.
    После разговора директор попросил Вепреву остаться.
    - Альбина Севериновна, о  вас по ЧРЗ идут слухи, - вы, правда, гадаете по руке и на картах?
    - Не в служебное время, для забавы и развлечения. Могу и то, и другое.
    - А можете просчитать, сколько еще времени понадобится заводу для освоения экспортного изделия, и добьемся ли мы успеха?
    - Что вам это даст? Вы же не верите ни во что?
    - А вы верите – на полном серьёзе?
    - Я верю. Но для того, чтобы ответить на ваш вопрос астрологически, надо знать точку отсчета. Когда началось движение в Тайгете ноль-ноль пятой. День, и желательно час. От документов, от первой операции – от чего плясать?
    - Свяжитесь с Барановским. Наш летописец. И посчитайте, сколько заводу жизни осталось?
   (Потом она вспоминала, то ли особенная административная прозорливость присуща была директору, то ли предчувствия его томили, ну, кто в те отдалёееые советские времена сомневался в долговечности своего труда? Во всяком случае, от Мережникова, прущего, как танк на преграду, такого она не ждала, а вот сказал же)…
    - На вечность не рассчитываете?
    - Нет. Не рассчитываю..
   - А почему?
   - Люди смертны. И дела их…
   Она не нашлась, что ответить. И хорошо сделала.
   Включил магнитолу. У него там стояла всё та же известная  запись:  - Вечный покой для седых пирамид… 
   - Посидите с Сергеем Савватеевичем, Возьмите девушку из газеты, определите к Регине Марковне, у неё там, кажется,  свободная ставка. Эта журналистка готовит книгу к юбилею завода. Попутно вам поможет в расчётах. Подключите её.  Идёт?
    - Идёт, Андрей Николаевич. Только ставку уже  занимает Полувеев. Для своего протеже.
   - Кто это?
   - Его племянник.
   - Тогда действуйте без сотрудников. Или с кем находите нужным. Как будете готовы, приходите.
    Альбина сделала, как просили. Но у него для серьёзного разговора как-то  времени не находилось, ибо Мережников загружался до предела, гадание же, как ни крути, баловство, встречу отодвигал, Альбина, естественно, лезть на глаза стеснялась. А потом затёрлось, забылось, заводом перекрутилось, как фарш в мясорубке,  сошло в долгий ящик, да там и осталось.

   … Сосед – нахалюга. Слева женщина, хотя и толстая, занимает только то пространство, что принадлежит по законному билету,  нашла такое  положение руки, которое не претендует на весь подлокотник, согласно билету. Этот не замечает, что стеснил рядом сидящую. Возможно, просто элементарный растяпа.
   Пиджак расстёгнут, пуговица болтается, вот-вот отпадёт.
   Она отвернулась, и, чтобы не прикасаться к его не новому, в гармошку, рукаву, выдвинула локоть.
   Досуха вытерла столик салфеткой. Своей не хватило, без спроса взяла у него и также использовала.

   Сосед заворочался, стал разоблачаться, уложил на полку полупальто на клетчатой подкладке, с капюшоном. Похоже, что дорогое, не нашего производства – чешское или гэдээровское.*

*ГДР – Германская Демократическая Республика.

   Налопался, полез через неё -  в туалет. Вернулся, дыша табачищем. Неприятно. Она дала себе слово прекратить курение – после сцены с Малыгиным. А в полете, благо,  формальное - ноу смокинг. Курильщики сие предписание обходят, но, оставаясь законопослушным пассажиром, будешь соблюдать.
   Он сбил её с толку. Ругалась про  себя, как бывало детскими словами: жиртрест, мясокомбинат.
   - Взорвёте самолет, курильщик! «Звёздочку» с`адите, поди, гв`оздики?
   - «Пел мел», импорт.  Могу угостить.
   - Зачем? Своими обойдусь. Вообще-то я бросила.
   Удивительное дело: ногти у него коротко стрижены, без каймы, и руки, в противовес одежде, чистые, ухоженные. Не работяга от станка, тоже и не инженеришка, это же очевидно.
   - Вы не москвичка.
   - Вы тоже не в столице живёте.   
   Отвернулась, не желая втягиваться в трёп.
   - Положим, я-то перебираюсь. Приглашают внедрять изобретение. В провинции нет людей с размахом и пониманием технического прогресса.
   - Ого, заявочки.
   - Констатация факта.
   - А в столице что,  есть такие, кто с понятием?
   - Если б не совался, так же бы думал уничижительно о себе, как вы … А то весь избит. Кричат об НТР*, а как её пощупать? Предел мечтаний –

   * НТР – научно-техническая революция.

канализация на директорской даче, за казённый счёт. У меня тридцать два авторских свидетельства, на мои изобретения приобретаются заграничные лицензии. А что я с того имею? Думаете, лабораторию? Опытное производство? Шиш с маслом!... Пыль на полках…
   - Если…
   - И я разве один такой неудачник? Вы куда летите?
   - В экзотическую страну.
   - В т`айги?
   - В джонглы.
   - Блаватская, в прежней транскрипции. Увлекаетесь эзотеризмом? – Он поскучнел. – Карма и брама, Агни и Шива. Рерихи с Гималаями. Штуки известные.  Суеверие нынешних технократов. Когда голова перестаёт продуцировать собственные идеи, люди охотно влезают во всякие Шамбалы…
   - Как - суеверие? Ошибаетесь.
   - Вы инженер и живёте без мужа.
   - А вы начитаны и любите дерзить женщинам. Потому и размениваете жильё до седых волос. Уходя от жён, оставляете им квартиры. Потому что рассчитываете на получение нового жилья.
   - Откуда знаете про размен? Мы были знакомы? Может быть, в прежней жизни?
   - Не язвите. Нет. Но на проницательность монополия не выдаётся.
   - И вы себе не хозяйка. У вас, инженеришек, это сплошь и рядом.
   - С чего-то взяли, будто я инженер.
   - Женщины сейчас занимают места, согласно отобранным у мужчин билетам – в педагогике и медицине, отчасти в юриспруденции. Те, кто едет по своим билетам, оседают в технике.
   - Своеобразный, но комплимент.
   Она наконец разглядела его лицо. Ни намека на второй подбородок, глаза зеленоватожёлтые, углубленные, тамошние. Губы жёсткие, подрубленные, рот маленький, над выпирающей челюстью. Уши прижатые, с крепкими, твёрдыми мочками. Истинный волкодав.  Такой раз даванёт и не отпустит, пока не повалит противника… Боец…
   Все бы жиртресты такими были…
   Но нечего заглядываться, лицо как лицо, мужик вполне себе мужик, сбегает с завода, поманили высоким окладом, посулились дать лабораторию, все может быть, вон у Варламова ведь выгорело. Самолёт прямой, значит, пока что трудится где-то у нас. Вот скоротал время с первым попавшимся (попалась я), так заведено в сотнях лабораторий по всей стране.
   Да и ладно, да и Бог с ним.
   Или сделает пересадку у нас в аэропорту и полетит дальше? Теряться  в догадках я не привыкла. Установила, что летит к нам, и достаточно. В конце концов, ну, мне-то какая разница?
   Особо  притворяться  усталой не нужно, ночь на дворе. Листаются часовые пояса, и тёмное время остаётся за бортом. В Москве при моём отлёте было девять вечера, у нас час ночи, летим четыре часа, значит, и будем  у себя, когда рассветёт. Надо вздремнуть. 

   ...смежила веки, также и сосед,  оставив наконец  в покое свой портфель, отвалился на спинку кресла, успокоился и затих. Выговорились.
   Прибытие рейса объявлено ранним утром, приём багажа, автобус круглосуточный, такси не оплатится бухгалтерией, и шут с ним, шикану, как умею. Головчиинов никогда не начинает рабочий день  позднее семи часов утра. Поэтому нет никакого смысла заезжать домой, с аэродрома – прямо на работу.
 
    В столице я ведь не только занималась семейными вопросами и, в качестве развлечения,  консультировала девчонок из ИРПА, но  решила и деловую, командировочную часть визита.  Лёгкое возбуждение предстоящим производственным разговором, как  предвкушение, нарастало. С удовольствием воображала близкую уже, прикидочную говорильню в СКБ*.

   *СКБ – специальное конструкторское бюро.

   Атланты (условные), расхаживающие среди нас, не подозревая, кто они есть для населения земли (завораживающая байка для девочек-перестарков), временно растаяли в пространстве и времени.
   В экзотической местности, где главный фактор именуется ЧРЗ.
   Мы вам, дорогие товарищи из ИРПА, врежем, как подобает. Скажем, что думаем о вас и ваших советах. Собственно, крамола, но – зачем вы вообще существуете? Раздуть расходы, и набить себе две цены за рекомендации, - здесь вы мастаки, а дошурупить до новых конструктивных элементов – надо ж поломать голову. Отвыкли-с!
   Разочарование побуждало интенсивно продумывать некоторые тонкости по Тайгете, уже не два ноля пятой, а следующей.

   Начисто забыв про  амбициозного соседа, она широко распахнула косметичку, где в отдельных секциях распределены тушь, пинцетик, зеркальце, медицинская иголка с канюлей, чтоб не выскальзывала при пользовании.
   Стала работать над бровями и ресничками.
   Дома не до того, как известно из опыта прежних перелётов.
   Головчинов сразу, нетерпеливо, с места в карьер гонит на развитие появившихся у него мыслей. А их – пр`опасть сколько всегда набегает и накапливается.
   
   Человек, что примостился рядом, после того, как ужался, занял вполне допустимые пределы, не докучает соседством. Зачем-то пытается разузнать мои занятия и адрес. Видно, ещё представляю интерес, не всё потеряно, одно из трёх, - или в принципе не прочь продолжать дорожные знакомства, или я зачем-то сгодилась бы по делам, или наконец ещё из себя что-то представляю, или, уже сверх нормы, – я о себе, Бог знает, что воображаю.
   А он молчал, мирно посапывал.
   Вдруг встрепенулся, глянул на часы, полез в  свой необъятный портфель. Порывшись, подал мне буклет с описанием академического института. Профиль наш: электроника, радиометрия. Он, положительно, меня знает!
   - Берите. Насовсем.
   - Вы – из рекламбюро?
   - Вроде того. Насовсем берите.
   - Я из узурпаторского класса, по-вашему?
   - Учитель? Нет. Продавец в книжном магазине? Тоже нет.
   - Для вас моя профессия представляет интерес. Почему?
   - Видел вас где-то состоящей при технике. Где - забыл. На выставке? На совещании, на конференции? Где?
   - А, если я окажусь патологоанатомом и скажу, что вам ещё рано ко мне в гости? Сочтёте за комплимент вашему здоровью?
   - Нет, сочту за блёстки черного юмора. Которые не разучился ценить.      
   Полистала альбомчик. Типичная академическая халтура. Наша Регина выпускает подобную дребедень куда искусней. Каждый хочет реализовать свой товар наилучшим образом, на то реклама. При выборе наименования для изделий я настаивала  на светилах, из которых составлены созвездия.
   Были другие варианты…
   Уран – вообще говоря, у эллинов – небо. С неба летят молнии. Огонь неба – наш огонь, оттого и Уран для нас - покровитель электричества.
   А, значит,  радио – здесь же, под его, урановой, дланью.
   И слово уран – сузилось и собрало в себе и мощь, и силы небесные.   Для этого астроному Гершелю понадобилось собственноручно изготовить рефлектор лучших, чем прежние, оптических свойств. Не так давно, между прочим, по меркам истории:  в 1781 году. Потом начались точные математические расчеты движения Урана, и Урбен Леверье предположил и подтвердил, что следующей, дотоле неизвестной планетой является Нептун.
  Уран, Урбен…
   Нет, я своим,  заводским сказала, ребята, название аппаратуры должно не раздражать потребителя. Звёзды не раздражают,  а планеты Солнечной системы, так же имена собственные, понятия опосредованные, любая топонимика   – настолько всё близкое, с детства внедрённое, что потребитель поморщится, и отойдёт в сторону. К нашему конкуренту.
   Да, да, и  не будем привязывать к родному городу, подражая тем же прибалтам. Живут в Риге, и за названиями далеко не ходят: магнитола «Рига», приёмник «Ригонда». А наше «Чеминда» вряд ли чьё-то нейтральное ухо выдержит.
 
   Чистов, друг, каких мало,  спросил:
   - Откуда такая  эрудиция?
   - А я – филолог по призванию, правда до диплома недоучилась, ушла к вам, инженерам, но игра словесная – в жизни не последняя радость… А с вами, мои дорогие, - я есть технарь с технарями.
   - А в споре богов и титанов на чьей  стороне?
   - Боги безжалостны и капризны, титаны могучи и дерзки.
   - Правда – у титанов?
   - Ты, Влад,  со мной не согласен?
   - Я, Алис, видимо,  недостаточно подкован, чтобы вести столь сложную дискуссию…
   
   Выбрали компромиссное решение. Плеяда показалась слишком привязанной к газетному штампу: плеяда орденоносцев, к примеру… тем более, - государственных деятелей… пушкинская плеяда поэтов… В зубах навязло. А вот одна из Плеяд Тайгета пришлась ко двору, потому что мы живём среди тайги, хотя и почти уничтоженной, сведённой на нет… Задумаются: почему не тайга, какое-то потаённое значение просматривается. Жена мужу скажет:
   -Давай, возьмём.
   И купят.
   Смыкалось – конструкторское и рекламное. Карташов отметил: теперь у нас завод звёздный. От Альбины до Регины. И не возражал, чтобы его Светлана поступила в отдел рекламы.
   Плеяды – дочери Атланта  и прекрасной океаниды, нимфы Плейоны,  сёстры, богом из богов Кронидом (Время!) превращенные в семизвездие. Ранее всемогущие боги в наказание за борьбу с ними превратили побеждённого титана Атланта в каменное изваяние и  заставили поднятыми руками держать небосвод. А весёлые девушки так любили отца, что, загоревав, после мучительных треволнений, лишили себя жизни, и тогда боги, снисходя к такому самопожертвованию, взяли их на небо, поближе к родителю. И с тех пор звёздочки  Плеяды неустанно зовут нас к себе. 
   Так я объясняла древнюю легенду моим современникам.
   Трогательно же, плакать хочется…
   Атланта я бы навязала им тоже, но это первый шейный позвонок, двусмысленность имени, чересчур  очевидная для радиоаппаратуры.
   Потребитель хочет романтики, с легким ностальгическим оттенком.

   Сосед - такой увалень – полноватый, похож на штангиста, оставившего спорт. Прагматик отпетый, электронщик, нужны ему мои атланты, как рыбе зонтик.
   Втягивающие,  тёмные,  с желтоватым отливом глаза, крепкие, гармоничные ушные раковины, интересно бы глянуть на линии его ладони, наверное, не соврут.
   Я вырвала из записной книжки листок в клеточку, записала мои  ф.и.о, рабочий телефон, подвинула к нему по столику. Сосед, в свою очередь, из бумажника извлёк визитку.
   Я глянула  со всем вниманием,  вскинула голову. Он  кивнул: да, я, ich bin*,

   * Я есть, это я (нем.)

мол, можете  не сомневаться.
    На карточке было написано:

                Харитид
                Артур Ксенофонтович
                член-корр. АН СССР,
                зам. директора Института,  д.т.н.
                ( и телефоны, домашний и два служебных)

   Во как, не фунт изюма.
   - Вам надо подождать меня в порту, пока выдадут багаж, - непререкаемым тоном. – За мной приедет мой шофёр, и я доставлю вас по назначению.
   - Спасибо, я привыкла добираться сама. Прощайте.
   - Да, да, всего лучшего, - рассеянно проговорил он. -  Ну, как хотите…
   И отвернулся, словно и не было соседства,  разговора и обмена установочными данными.
   Равнодушие незнакомого к незнакомому. Да.
   Если предназначено, то возможность новой встречи появится. Сама собой, без наших усилий.

    В проходе между креслами образовалась толпа.  Все устремились к выходу, но двигались  без особой спешки, спокойно.   Соседка слева поднялась, и я поспешила встать в очередь, имея между собой и им, замешкавшимся, нескольких очередников - чтобы не выходить с ним вместе. А попасть на первую платформу.
    Крахмальные стюардессы регулировали движение.
    И я бросилась - бегом, бегом из аэропорта!
    Решила: багаж (чемодан с книгами, тяжёлый, но я спортсменка, тяжестей не боюсь) заберу  раньше его, чтоб Харитид  не окликнул меня у транспортёра, с этой целью  вскочу на первую платформу, везущую от самолета к дверям здания аэропорта. Он, увалень, помешкает и поедет от самолета на второй повозке. Раз отказалась от места в его автомобиле, то  разорюсь таки на такси.   
   По-моему  и вышло.
   Мы дома.
   Приехали.
   Приплыли.
   Адье, Харитид Артур Ксенофонтович, член-корр. Академии наук СССР.
   До новых встреч.

Глава третья.  Личная жизнь заводского мастера

Ахтубины расходятся

   Решением руководства завода для освоения новейшего электрофона высшего класса Тайгета-005 определялся срок в три месяца. Выделено изолированное, просторное помещение, максимально скоро сооружена соответствующая оснастка. Руководить выполнением задания поставлен авторитетный, квалифицированный мастер Фёдор Ахтубин.
   Учитывая экспериментальный характер производства, задание по первым изделиям в план цеха включалось условно. Однако уже на втором месяце, когда Ахтубину удалось заполнить реальными лицами все строчки в штатном расписании, участок получил чёткие, в меру напряжённые нормативы по штукам и качеству продукции.
   Мастер Ахтубин, исходя из заводского опыта и положения с кадрами и поставками,  спланировал и рассчитал предстоящий труд. И начали работу, но тут вмешалось непредвиденное обстоятельство. К заданию добавили сорок незапланированных штук, с требованием особого прилежания при их изготовлении и с предупреждением о том, что штуки предназначены не для реализации через торговлю, а пойдут по спецназначению.
   Объем задания невелик, но спецназначение настораживало, и не склонного к левачеству Ахтубина просто выбивало из колеи.
   - Возьми себя в руки, - жёстко  посоветовал начальник цеха Карташов, - и делай. Переигрывать все равно никто не позволит.   
   Выполнение плана с неба не падает. Ахтубину требовалось находиться на участке практически безотлучно в течение обеих смен.
   Для улаживания личных дел в этих условиях, как на военной службе, оставались только воскресенья, и то, в том случае,  если опять же не заняты заводом. Ахтубин, отслужив действительную на флоте, поступил в мореходку, но, к сожалению, после первой практики  был отчислен по нездоровью (дал подписку о неразглашении причины). Ему и воскресенья  не  сулили  перерыва – в  плаваньи  какие воскресенья?
   Он носил тельняшку, и на заводе имел прозвище Мичман, что Ахтубину нравилось.
   Жена Ахтубина недолго мирилась с фактическим по целым неделям отсутствием супруга.
   - Ты для меня не больше,  чем сосед. Так и будем жить, как соседи живут.
   Он поначалу не соглашался, старался следовать ее капризам, но времени не оставалось, а, приходя домой, валился почти замертво, спать тоже нужно…
   - У меня нет мужа, - говорила Галина, и это было серьёзно. Она вела какую-то свою жизнь, неинтересную ему, туда он предпочитал вмешиваться пореже. Себе дороже: с замечаниями можно нарваться на истерику или такую каверзу, что закаешься – он и закаялся после нескольких острых столкновений. Её связи в торговле от начала до конца его не занимали,  раз он ей муж не муж, ну, так,  невестке в отместку, - и жена пусть уходит.
   Ахтубин уверился, что она начала первой, и потому, распоряжаясь собой,  не испытывал томлений совести.
   Свободный брак…
   Он видел, что многие на заводе ведут такую же странную жизнь, и ничего, не тяготятся, по крайней мере, внешне.
   Свободный брак терпели ради Женечки. Опять же и другие подобные пары держались в тандеме из-за детей.
   В последнее время однако у Галины что-то стало меняться. Реже выпивает, хахали с подружками у них дома почти не появляются. Плачет украдкой… Он как-то попробовал расспрашивать, проявил участие, близкий все-таки человек. Но против него же и обернулось: посмеялась зло,  изощрённо. По некоторым репликам, сказанным на кухне, когда сидели там за экзотическим кофе, которое нынче только у торгашей и водится, он догадался: растрата.
   - Может быть, я могу помочь. Займу у кого-нибудь. Большая сумма-то?
   - Зачем тебе? Сиди уж… Твои копеечные деньги не покроют и сотой доли… Ты и так не со мной. Ты бы лучше ковры вытряс во дворе. Месяц не чищены…
   И долго, громко, ожесточённо  кричала. Насчёт невытрясенных ковров, непочиненного крана в ванной… даже перегоревшую лампочку на кухне в люстру вкрутить не в состоянии уже вторую неделю.
   -Ты кто есть в этом доме? Да ты не кто, а что, неодушевленный предмет, как вот этот стул на кухне!.. Я тыщу раз покаялась, что отдала такому ничтожеству  лучшие годы!...
   Ну, что скажешь, крыть нечем: и то, и другое, и третье - правда, и дом - запущен.
   Ушла к телефону. Минут через пятнадцать  забрать её приехали на машине. Оделась в лучшее, в коридоре у зеркала подмазала губы и брови, припудрилась. Второпях, стуча каблуками на весь подъезд,  сбежала по лестнице, словно минутой раньше ничего и не происходило.
   Около машины стоял мордоворот, бугай с бычьей шеей, Ахтубин знал его: замначальника Торга. Фёдор смотрел на него в окно, тот показал на выбегающую из подъезда Галину, потом тем же указательным пальцем ткнул себе в грудь и большой палец поднял кверху.
    Возможно, до предела откровенный, оскорбительный жест и требовал сатисфакции, борьбы, но отчего-то кулаки у Ахтубина не чесались, краска к щекам не приливала, уши не горели,  а сердце не сбивалось в ритме.
   Жена, не глядя вверх, подняла руку, пару раз махнула, полезла в машину.
   Мордоворот рванул сразу с места. Вихри взметнулись…
   Они умчались.   
   Ну,  что ж, у всех своя дорога.
   Фёдор ещё постоял у подоконника.  В нём шевельнулись остаточные чувства: покаянное, ревнивое, но, самому странно, никакой страстности, всё тотчас и улетучилось.
   Он не мог находиться в этих стенах, которые еще гудели от её воплей. Куда идти? Смена начнётся через час, вроде никто не гонит.
   Вышел на улицу, и вот она уже  -  проходная.
   
   Пропади они пропадом, те ковры, и кран починить пара пустяков, не говоря уж о смене лампочки. Вопрос: зачем? У мастера Ахтубина  лично адекватного ответа как не было, так и нет. Негативные эмоции  в зачёт не берем.   Зачем столько лампочек на участке, уютнее  и полусумрак, однако  у нас работа тонкая, надо, чтоб у рабочих глаз не уставал, не замыливался.
   Отчаянная гонка, которая в эти дни разворачивалась на заводе, была для Ахтубина, что называется, звёздным часом. Основные правила предлагались готовыми, отточенными, как ГОСТы, промежутки для творчества, казалось бы, не просматривались. Ахтубину мало горя: правила всегда формируются до начала игры, иное дело сам процесс – повороты, прорывы и отступления, допущения и порывы, не прозевывай, и ты – в передовых и ведущих!


   Одно давило – те, навязанные, проклятые, незаконные штуки, избавиться бы от  них, отягощающих чистоту действий, и забыть, а там зашагаем, покажем, мужчины мы или так, сырьё для компота.
   Так-то вот, попадая на участок, где, собственно, и складывалась фактура игры, человек мог на законном основании выбросить из головы всё остальное, наносное, всецело отдаться стихии производства… Отринуть оглушительные скандалы и гнетущее молчание, длящееся неделями, обломки так и не состоявшейся любви… но не преодолеть тоску по Женечке, как бы ненароком, на самом деле сознательно спроваженной в круглосуточную группу – милые словечки, вопросики, тонкие ручки и ножки, ботиночки, платьишки, куколки и мишка…
   Сама бросает девочку, и его старается не допустить к ней, когда он вырывается в семью. Родители-кукушки. Содрогаешься весь от угрозы отнять насовсем, лишить отцовства, а суды у нас ведут женщины, и они всегда на стороне матери… ты не муж, дык и не отец, и не мужик вовсе, дочери недостоин, а получать алименты можно и не видя твои бесстыжие глаза.
   Фёдор, человек флотский, в жизни всякого наслушался, но категорически не принимал сквернословия, а у Галины при наскоках на него через слово – мат. И даже мысленно воспроизводить такие речи не хочется.
   Заберёт, отнимет, лишит.
   И станет вместо отца у Женечки - бугай из Торга.
   И ребёнок с ним вырастет.

Надежда
 
   Садовский, зам Карташова,  едва разжимая губы от утомления, позвал Ахтубина в кабинет начальника цеха, к телефону.
   - Там апппарат разбили. Вас.
   Звонила Надежда. В голосе – тревога.
   - Надо увидеться. Желательно скорее. Желательно сейчас.
   - Что, Наденька? Случилось что-нибудь?
   - Случилось, Фёдор.
   Ясно - не Федя, а Фёдор – это что-нибудь, да значит.
   Прикинул, можно ли оставить участок. Пока вроде спокойно. А если что-то запорют? Проморгаешь, потом расхлёбывай! Но и она не всполошится зря, знает же, что у него ни секунды свободной.
   - Ты, Надя, где?
   - На проходной, Фёдор. Касается твоей работы.
   - До утра нельзя?
   - Ты сумасшедший?
   - Нет как будто.
   - Ну, не знаю. До утра, так до утра. Тебе виднее, Фёдор.
   - Всё. Бегу!
   Проняла. Что я ещё натворил? С Галиной связано? Так бы и сказала, а то нет – о работе. Меня обвиноватили? Это бывает.
   Ахтубин предупредил ребят, из ответственных: управляйтесь, да приглядывайте за окружающим.
   И побежал.
   Надежды на проходной не было. И правильно, зачем вахтёрам глаза мозолить, вахтёры тоже не с Марса, а земляки, свои, чеминдинские, словят информацию, понесут дальше.
   Он поднял воротник.
   И шагнул из тепла в холод.
 
   На ветру, под ледяными созвездиями, стыла одинокая фигура.
   - Надя!
   Он бросился к ней, схватил, целовал, медленно, долго,  продляя счастье, в холодную щеку, в губы.
   - Надя…
   Она отстранилась.
   - Подожди, милый. Не всё сразу.  Давай-ка, отойдём.
    Она увела его в заснеженный переулок, лишь кое-где почищенный возле калиток. Свежо, тревожно и сладко пахло первыми сугробами, печным дымком, сытным вечерним варевом.
   Росло беспокойство, но он знал, что не следует прерывать молчание, пока Надя подбирает слова поделикатнее, уж кто, кто, а Надя меня побережёт.
   - Попробую ввести в самую суть, милый, - начала она. – У одного моего ученика есть подружка. А у подружки дальние родственники… Так что сведения косвенные, ОБС – одна баба сказала. Как называется твоё новое изделие? Которое на заводе делается только на твоём участке? Тайгета?
   - Допустим. Тайгета ноль ноль пятая. Да.
   - Оно ещё не в продаже?
   - Пока эксперимент. До серии, значит, и до продажи должно пройти время.
   - Так. В том доме видели два готовых приёмника.
   - Ну, и что? Из экспериментальных изделий тоже кое-что может пойти на продажу. Так случается. На почти  законных основаниях.
   - Хорошо. Первого удара не пугаемся. И то слава богу. Мы с Мережниковым знакомы, с тех времен, когда пробивали вместе заочный филиал института. Иногда видимся. В воскресенье к ним в семью пригласили в гости: затруднения с младшей дочерью, нужен совет по её учебе. Дала совет… Он разоткровенничался: «Все силы бросим, в короткий срок поставим завод на ноги!» …
   - Да, и?
   - Ах, длинно говорю, а ты сгораешь от нетерпения. Ладно, о приятном: директор тебя помнит, «преданный заводу человек…» - ты. И вдруг стал выкладывать мрачные вещи: приёмники тащат с территории, но он, мол,  разводить гнилой либерализм не намерен. Сопротивление, говорит,  раздавлю… Прёт, как танк. Смотри, не оказаться бы тебе под гусеницами. За ротозейство.
   - Выискивая ротозеев, отыгрываются на невинных. Старая песня.
   - Чего ты щетинишься, милый? Федя, он при всей занятости, многое замечает. Знает, в частности, что мы с тобой в связи.  Я волнуюсь, я за тебя боюсь, Федя. Твоя жена где сейчас?
   - А шут её знает. Может, и где-то на попойке развлекается. С любовником упорхнула. От такого мужа… За мной  разве что с топором ещё не гоняется…
   - Женечка здорова?
   - В порядке. Спасибо детсаду: у беспутных родителей дитя целое.
   - Федя, берегись! Следователи – люди жестокие, ко всему цепляются. У них есть нераскрытые дела, ухватятся за нитку, потянут и такого наворочают… Я пять лет просидела в народных заседателях, всего насмотрелась.
   - Тут такое дело, - сказал Фёдор,  - у Мережникова, в период освоения предыдущего изделия – Электры – прорывались фразы, которых, думаю,  теперь он бы ни за что не повторил: «Мы знаем, что каждый из вас пришёл сюда за Электрой». Дескать, если по одной штуке себе изготовите,  глаза закрою…
   - Мало ли что когда-то было. Пустое, не то, Федя. Он такой умный! Предупредил открытым текстом: «остереги своего хахаля!»
   - Сгрубиянил, да?
   - Ах, какая разница!.. Я боюсь. Боюсь, и всё. Припишут преступную халатность. Как минимум.
   - Все на испуг берут. Послушай, но так же нельзя работать – куста бояться.
   - Федя, как-то всё собирается в кучу. Подумай лишний  раз, кто у тебя работает, у всех ли руки не липкие. Будь собранным, мало ли что… Жену спроси, как у неё…
   - Похоже на растрату.
   - Вот видишь!.. Когда копают, до всего добираются.
   Шли переулками частного сектора, кружили, оставляли следы в глубоком, рыхлом снегу.
   - Надя, не нагнетай. Цепочка случайностей…
   - Мы ничего не решили.
   - Нет. Решили.
   - Не решили. Тебе стоит всё взвесить, как следует. Семья – это же тыл, опора в трудный час…
   - Скажи прямо: бросаешь меня?
   - Чем твоя голова забита? В такой момент!
   - В какой момент, Надя? В какой момент? Всё идет своим порядком. Ответь: ты со мной?
   - Иду вот… Дай-ка, шарфик поправлю. Постой! Тепло тебе? Не дует больше?
   - Ты холода нагнала.
   - Как дальше будет, милый?
   - Всё в твоих руках. Как скажешь, так и будет.
   - Легко тебе живётся, мой дорогой.  Ставишь невыполнимую задачу, как привык у себя на заводе – через не могу. А я всего только женщина, ничем не выдающаяся, в меру несчастная. Ты же заставляешь меня брать ответственность за судьбы всех нас.
   - Как скажешь…
   - Упрямый. Заладил…
   - Надя, вопрос-то в чём? Мы друг без друга разве можем?
   - Мама сляжет, если узнает, что я разлучила тебя с ребёнком. Пусть это старомодно, но для меня такие вещи, через которые трудно переступить, остались.
   - Маму твою беру на себя. Она поймёт.
   - Одумайся. Ты так привязан к ребёнку.
   Незаметно подошли к надиному дому, к её подъезду. Фонари едва мерцали, накал в лампочках аховый. Луна спряталась. Мело, ночь тёплая, влажная, словно наливалась трава подо льдом запоздалыми соками, а вдоль бора пролетали черные птицы с белыми клювами.
   - Чаем напоишь, Надя? Угости на прощанье, а после прогонишь.
   -Тебя прогонишь. Как раз… Чаёвничай и отправляйся домой. Силы восстановишь. Для работы.
   Тихонько в дверях повернулся ключик. Вошли в квартиру.  Надежда занялась на кухне.
 
   - Душ, Федя, примешь?
   - Конечно. Я же как-никак с работы. И к тебе бежал, как взмыленный.
   Позже, оставив его за столом с вареньем  и печенюшками, сказала:
   - Теперь я.
   И нескончаемо долго шумел за стеной горячий дождик.
   Вышла – в коротком, незнакомом халате, босая. Волосы, освобожденные от шпилек, слегка золотились.
   А в половине пятого Надя наклонилась, поцеловала его, спящего, в лоб.
   - Пора, мой верный Федруччо… Жалко будить, но делать нечего, надо. Пощадим и соседей: пусть не заботятся о наших проблемах.
   Оказывается, покуда он, измаянный, растревоженный и снова умиротворённый ею, спал мощным, коротким сном, Надежда успела простирнуть    и  подсушить утюгом его рубаху и тельник.   Снова на столике в кухне дымился чайник.
   И опять она возвращала его с небес на землю.
   - Сказать, что вынудило позвать тебя? По-настоящему?
   - Да.
   - А то зазнаешься, возомнишь, будто я без Фёдора и часа не вынесу. Мережников только намекнул… А тут пострадала подруга, тоже учительница.  Её муж влип в историю. Заподозрили, взяли, закрыли. Явились в дом с обыском. Что страшно: осмотрели в том числе и её гардероб – бельё, лифчики… все складочки, коробку с бусами и прочей бижутерией.
   - Понятно. Раз речь идет о радиоаппаратуре, ищут головки от проигрывателей. С завода утечка, это известно.
   - Ее допросили. А у них с мужем отношения натянутые, как у тебя с Галиной. Следователь добивался, чтобы она его охарактеризовала отрицательно.
   - Добился?
   - Сказала, что с мужем действительно ссорится, но в честности его не сомневается. Под суд он всё равно угодил. Хотя и оправдан, но позора оба натерпелись.  Ну, как твоя жена сядет перед следователем, - что запоёт?..
   - Пусть запоёт. Во-первых, я ни во что не влипал и влипать не собираюсь. Во-вторых, Галина тоже не чокнутая.
   - Значит, всё будет в порядке? И хорошо. Теперь ступай. Нельзя больше, медвежонок, Федруччо, мой маленький… Время... Ступай!.. А, может быть, всё-таки мне тебя спрятать. Куда ты потащишься ночью, в холод, в темноту? Не домой же…
   - На участок рано.  Зайду домой на пару часов, благо, Галины нет, а Женя у бабушки с дедом. Прикорну минут на  десяток.
   - Не проспи.
   - Исключено.

Глава четвертая.  Мужчины в  жизни Ларисы

Лариса

   Старый, самодовольный резонёр постоянно отказывал. В его руках была маленькая, но в нашей ситуации реальная и действенная власть.
   Я знала, что и на сей раз будет так же плохо, следовало перестать унижаться, но сочувствие режиссеру толкало на очередные бесплодные попытки.
   В директорской заводского клуба вечно забывали проветрить воздух, вымыть пол и сменить шторы. Курильщики проводили здесь время в пустой болтовне. Их стараниями помещение превратилось в подобие кочегарки.
   Итак, я поправила перекрученный провод, установила дыхание и сняла тусклую от множества объятий телефонную трубку. Разболтанную вертушку дожимала до предела, до рубчика на пальце – иначе выпадал другой номер.
   - А-а, милая барышня! Могу вам только посочувствовать…
   - Вы пробовали на одном сочувствии доехать до вокзала? И дел-то чуть – добросить человека к электричке. И потом, автобус нам полагается по праву!
   - Прав`а, прав`а… А где приказ по заводу? Нету.
   Гаражный позёвывал, разгрызал орешки, подавал реплики кому-то из посторонних.
   - Сколько можно вам, девушка, отвечать?  Вы на заводе работаете, или где?  Надо болеть за производство, а вы хотите гонять машину с места на место. Режим экономии, знаете, что такое? Вопрос как ставится? Допустил перерасход бензина - плати из своего кармана.  А у меня пенсия. Накладно будет.
   - И когда же это вы из своего кармана платили, простите меня?
   - А будете грубить, совсем положу трубку.
   - Вы, между прочим,  лучше войдите в моё положение!.. 
   - Я, между прочим, вхожу.
   Резонёр давал рекомендации, набрасывал варианты. Для вашего режиссёра, пожилого человека, напоминал он, полезней ходить пешком, чем трястись в колымаге и дышать выхлопными газами. Потом: вы, артисты, зачем удерживаете его до последней электрички, так что впритык? Заканчивайте раньше… Можно организовать ему ночёвку – сегодня у одного, завтра у другого, или в клубе…
   Она слушала эту галиматью и пыталась парировать.
   - Народный театр – тоже завод. Цех искусства. Что стоит вам выделить машину? Причём здесь бензин? Непорядочно пожилого человека тащить ради моциона семь вёрст киселя хлебать. Было время, Герман Аристархович спал в клубе на диване, а нынче у него болеет жена, он по утрам готовит особую, диетическую пищу и отвозит в больницу.
   Резонёр словно того и ждал – пустился в обсуждение: что можно носить в больницу, а чего там не примут ни под каким видом.
   - Автобус на приколе, разутый, -  вымолвил наконец он.
   -  Так бы и говорили! А то мелете вздор…
   - До свиданья.
   Лариса помассировала дрожащий подбородок, ушла.
   В зале сдёрнула пальто со спинки стула, влезла в рукава.
   Все сгрудились у режиссёрского столика. Спешили доспорить.
   Герман Аристархович глянул на неё. Смертельно усталый человек, и в семьдесят пять лет живущий ради идеи, возникшей ещё в молодости.
   - Заканчивайте, товарищи. – Её слова звучали почти официально. – Нам пора.
   Лариса подхватила режиссёрский дипломат-кейс и первой двинулась на выход.

   Он, Гаражный, не врал. Автобус действительно стоял на приколе.
   Гаражный  не был здоров, и за свою жизнь так наездился, что садился в машину лишь при крайней необходимости, и то старался, чтобы с водилой. Что доброго – кататься? Трястись, дышать бензином или соляркой – канцерогенами. Предпочтительнее ходьба: воздух, движение, а того и другого, как всюду трезвонят, современному человеку недостаточно...
   Очень трудно понять тех, кто просит машины для поездок на ближние расстояния. Какая-нибудь краля из бухгалтерии или кадровичка, или столовская – нет, чтобы лишний квартал протопотать на своих двоих, - норовит проехать на чём попадя, хоть в кабине самосвала, лишь бы не идти, а ехать. Народ до чего обленился:  дай ей волю, она и в грязный кузов залезет, из лени!...
   Завод это завод, людское сборище, у всех нужды всякие, и экстренность не предусмотришь: одному вывозить на дачу удобрения, другому доски,  кирпичи,  третий срочно едет на аэродром, встречать друга, тёщу, делегацию. Естественно, всё  это - руководящий состав, начиная с директора и главного инженера, либо нужные заводу люди – нужные тем же руководителям, да и, если всю жизнь провел в Чеминдинске, состарился на заводе, то и у тебя самого –  надобностей пруд пруди, и, стало быть, люди, нужные заводу, нужны и мне, как я нужен им,  я же  и есть завод.
  Лариса и режиссёр к нужным не относились – ведь за режиссёра никто, кроме этой настырной девицы, ни разу не похлопотал.
   А театральный автобус  был  на техосмотре, тэо, на яме. Это могло продлиться неделю, могло месяц. Пусть скажут спасибо, что рыдван, рухлядь, ещё бегает время от времени,  и вообще - держится.
   
   И в самом деле, Гаражный в тот момент был занят сложным расчётом, куда входили лежавшие  на одной чаше весов требующиеся ему лично запчасти, а на  другой имеющиеся в избытке талоны на горючку,  что  выдавались  чохом для всего транспорта, при формальном учёте техосмотра - тэо - и неизбежных простоев. Всё строилось на доверии к  заслугам, ветеран завода - лицо ответственное: сколь надо, столь пусть и сто`ит машина на яме, скажет жалобщику. Так что талонов наэкономить, сколько нужно, нет проблем…
    Полувеев, начальник  и  приятель Гаражного, сам автомобилист, отдавал свою машину на ремонт и профилатику только Гаражному, относился к заботам друга с полным  пониманием: приварок есть приварок, а кадры надо беречь.

   Актёры и режиссёр все вместе прошли мимо стадиона и танцверанды, давным  давно переоборудованной в городошную площадку. Всё пустое, заброшенное, фонарей нет.
   Лариса переваривает стычку с Гаражным. В реальности глупец он. Насчёт движения Герман Аристархович даст ему фору, а подачки нашему режиссёру нож острый. Но время, время! Если бы мы только от себя зависели!..
   Можно посчитать по пальцам, сколько раз в жизни режиссёр Ратников посещал медицинские учреждения. В тощей амбулаторной карте  скопились, наверное, лишь единичные записи окулиста при подборе очков. Очереди в поликлинике его напрочь отталкивали, а стационары он без стеснения обзывал Терминалами: туда только умирать ложиться…
   Ратников начинал еще в конце двадцатых годов, в рабочем театре синеблузников. Из небогатого оставшегося скарба хранил папочки с партитурами тех лет, эскизные зарисовки  декораций и  театральных костюмов, афиши с профилями Вахтангова, Таирова и Мейерхольда… Считал себя неповторимым. В руководстве культурой такую оценку не разделяли. Неуступчивостью он, бывало, перечёркивал собственные достижения – хлопал дверью, когда полагалось промолчать и стушеваться. В инстанциях напоминали: успех у зрителей, коим вы козыряете, эфемерен, а репутация режиссёра складывается не столько из утончённости и прозрений в театральных трактовках, сколько из готовности идти на компромисс, но  вот этого золотого качества  у вас и не просматривается. Он настаивал: главное – воспринимать мысли и недомолвки автора, как свои собственные, верно оценивать настрой и возможности актёров, чувствовать ауру зрительного зала, - понимать эпоху!..  А конъюнктура и взаимоотношения с начальством, величины взаимосвязанные, приложатся.
   
   Не прилагалось. 
   Уходил, а остающиеся посмеивались: романтик, чересчур много   амбиций и зауми.
   Он пережил тридцатые и сороковые годы, припрятав  под потертой подкладкой чемодана заветные листки с профилями гениев. Ездил на передовую с фронтовыми агитбригадами, после войны скрепя сердце ставил ходульные идеологические пьесы, но бился за право на Мольера и Чехова. Конфликты с власть  имущими протекали скоротечно и грозно, как чахотка в репертуарной классике. Обычно ему возвещали, что незаменимых  нет, и танцевали от этого тезиса, постепенно оттесняя его от большой сцены. Он покидал поле брани, считая себя непобеждённым, хотя и, как правило, терял выпестованную труппу.
   Кто бы сомневался, что путёвки в дома творчества  предлагаться не будут. На круизы и курорты он тоже не попадал. Зато проводил отпуска в театрах друзей-однокашников - известных, поднятых государством на щит  деятелей сцены в Москве, Ленинграде и Киеве.
   Настал момент, и жена перестала его сопровождать: дети сменились внуками, гастроли больницами.
   Лечебницы, хоть и терминалы, всё же выпускали  Ирину Модестовну – до этого раза. Теперешний был всамделишний, откуда попросту не выходят. Ирину Модестовну  прооперировали, пооблучали, снова  взяли на операцию.
   Заводской народный театр достался ему на склоне лет – находка, вознаграждение за перенесённые обиды и поражения. Он дорожил каждой минутой, там проведённой, но заявил без колебания:
   - Я брошу театр, чтобы находиться с тобой,  Ира.
   - И ты умрёшь раньше, чем я, что меня не устраивает.
   Ирочкина улыбка слабела…
   Ему удавалось побыть с ней подольше, но мешал разрыв между электричками, поздним  вечером просто громадный. Режиссёр носил в дипломате пакет со свежим бельём и другой, с умывальными принадлежностями и бритвенным прибором. Так поступают военные и артисты, у них много общего: солдаты – актёры истории, артисты – солдаты культуры.
   Из колеи выбивают случайности вроде сегодняшней.
   Лариса, заботливая девочка, огорчилась. Он ей поможет состояться в театре. Его друзья в столицах не все умерли, он к ним обратится. Характеристику напишет безупречную, в лучший актерский вуз Советского Союза. 
   В ГИТИС, исключительно в ГИТИС!…
   Он вырос на подмостках, и, на них состарясь, видел массу талантливых актрис, но редко таких, как она. Энтузиазм, выносливость, организаторские данные у неё ирочкины, а Ира, если бы занялась режиссурой, успела бы много больше, чем он.
   Девочка пишет пьесу. Показывала черновую рукопись: для совсем юной провинциалки недурно, диалоги местами просятся на постановку. Рекомендовал поработать ещё, и вот принесла второй вариант. 
   Он собирался нынешней ночью проглядеть написанное и сделать указания по ещё одной доработке.

   Первыми попрощались пожилая примадонна Леонила Львовна - звезда мольеровского «Тартюфа», и во всём остальном человек сильный, имеющая опору через мужа в руководстве завода, - и её шестнадцатилетний талантливый сын Владик, мальчик одарённый по-настоящему,  и без скидки на семейственность.    
   После, на проспекте, разошлись остальные.
   - Я пройду с вами до станции, Герман Аристархович, - сказала Лариса.
   - Не надо. Вам будет плохо одной возвращаться.
   - Есть важные новости.
   - Какие?
   - Хотела не огорчать… Но вопросы касаются будущего нашего театра.
   К ночи заморозило, грязь припаялась к дороге, лужицы подстыли. Луна  на исходе, разрываемая облаками, сияла. Идти было хорошо, в чём-то даже приятно.
   Их путь лежал мимо высоченной краснокирпичной стены Новой площадки завода.
   Новостей было, собственно, две. Первая: директор объявил аврал – сверхурочных не жалеть, до сорока процентов заводоуправленцев (среди них треть нашей труппы) направить в цеха, на прорыв. Работников завода посторонними, в том числе общественными, мероприятиями отвлекать лишь при крайней необходимости.
   - Посягательство на наши репетиции, - отозвался режиссёр. – Раньше Мережников нас поддерживал, теперь совсем  перестал считаться с театром, Мы – песчинка…  Вы безусловно  обязаны были поставить меня в известность. И как, по-вашему, я должен поступить? Обратиться к директору? К парторгу?
   - Пустые хлопоты. Весь завод знает: заказ на новое изделие от самого первого секретаря обкома Черносвитова. Так и называется: заказ Черносвитова.
   - Его фамилия Черносвит, - уточнил Герман Аристархович. - Переходите ко второй новости.
   - Уезжает Бекешин.
   - В отпуск? Надолго? У нас на носу премьера…
   - Насовсем. Он давно собирался.
   - Что его гонит? Альберт Владимирович, сколько я помню, работает не на заводе, а в горкоме партии. Кажется, место устойчивое.
   -  Причины важные. Жена астматик, меняют климат.
   - Что же нам делать? Бекешин, вы, Ларисочка, и Леонила Львовна – три опорных кита театра…
   Закончить ему не  удалось. Над заводской стеной внезапно возникло нечто чёрное, похожее на столбик… или на перископ субмарины, словно в кино… Отдалённые фонари горели в пол-накала. Да и неуютная жидкая лунность (Есенин) что-то лилась бледновато.

Глава пятая. Ограбление

Событие

   Первым своими дальнозоркими глазами разглядел неладное Герман Аристархович. Под заводской стеной стоял мужчина с протянутыми кверху руками, и с территории  предприятия  сообщник, а вовсе не перископ, и не столбик, - передавал ему продолговатый предмет. В густом полумраке, чёрным по-тёмному, картина выглядела особенно зловещей.
   - Ларисочка, они воруют! – промолвил Герман Аристархович. И тут же крикнул: - Эй, что вы делаете! Прекратите!
   В следующий момент число участников мизансцены увеличилось, и оба прохожих оказались в неё втянутыми. По закону детектива, из пустоты выросли двое, с шарфами, натянутыми на нижнюю часть лица. Ларису стукнули по голове, впрочем, не больно. Вырвали сумку, грабитель бубукнул через шарф: молчи, дура!.. Второй отнял дипломат у Германа Аристарховича,  повалил его на землю, и тоже: бу-бу.
    От одного пахло вином, от другого сильно несло куревом. Оба одинакового роста, повыше Ларисы.
   Со стороны звонкий мальчишеский голос посоветовал:
   - Дай мужику по кумполу, Колян! Пускай не лезет.
   - Тебя – по кумполу! – посулили из-под шарфа. – Чтоб не орал.
   Последовал удаляющийся топот, взвыла, рванула с места машина.
   Лариса помогла подняться Герману Аристарховичу. Он громко, затруднённо дышал, голову ему сильно прижали к земле. Ощупав лицо режиссёра, она поняла: его раскровянили.
   - Глаза хоть не повредили? Возьмите платок, пожалуйста. Вот.
   - Спасибо. Кажется, вижу. К счастью, я не ношу очков, а то бы скорее всего разбили…
   - Пойдёмте к поезду, ещё успеем. А я после сообщу на проходную.
   - Нет, надо сразу, Ларисочка. Дадут знать в милицию. Быть может, сумеют догнать этих мерзавцев. Вернуть дипломат, в нём ваша рукопись.
   - Вам же домой… Пьесу я смогу восстановить по памяти. Всё равно сейчас она без окончания…
   - Что – домой?!. Что – домой?!.. Идёмте!
   С юга нарастал гул поезда. Длиннющее освещённое окно сплошной сияющей лентой пронеслось мимо.
   Она процитировала напевно:
   - Опять от меня сбежала последняя электричка…
   - Идёмте, Ларисочка, идёмте, - поторопил Герман Аристархович.
   Она привела его к проходной, сдала вахтёру:
   - Помогите ему.
   И, ни секунды не медля, бегом пустилась в милицию.

   В крошечной комнатке рядом с парткомом трудился заводской историк. Домашние донимали звонками: поздно, давай, возвращайся. А он сидел над интересной главой – про изобретения и изобретателей. За тридцать лет существования завод сталкивался со всем, что угодно, вплоть до перпетуум мобиле. Все полагают, что занятия Барановского - курьёзы, стариковское хобби человека,  которому платят ставку инженера на созданной специально под него почётной должности замдиректора. А он понимает: в технике ничего не исчезает бесследно, и есть  на заводе по крайней мере один небезразличный товарищ, главный инженер Чистов, ему архивы Барановского не блажь, а манна небесная. У парня хорошее чутьё, он далеко видит, не даёт погубить себя агрессивной текучке.
   Историк скрупулёзно подбирает и тщательно систематизирует документы, готовя материал  к процедуре ксерокопирования, по меньшей мере в двух экземплярах  – себе и Чистову.
   - Уже надел боты, - отвечает он на очередной звонок.
   Нехотя завязал папку с письмами изобретателей заводу, спрятал в сейф, подаренный Андрюшей Мережниковым.
   Тусклая красноватая лампочка слабо маячила в дали коридора.
   Теперешнее руководство!.. Андрюшка Мережников сильно подрос за те годы, что делал карьеру. После войны и госпиталя, двадцатилетним, явился к Сергею Савватеевичу, не скрывал, что за знаниями, дабы подняться вверх, и, в соответствии с заявленной целью, -  через цех, также  техникум, институт и аспирантуру (вся учеба   в заочном и вечернем исполнении) -  пришел вот  к успешному управлению крупным современным предприятием.
    Но как бы не надорвался, ноша сия  посильна не всякому. Иной раз рубит с плеча, как вот и с экономией на мелочах. Потребовав отрубить лишние светильники, сам обошёл завод, заявил: верный способ экономии электроэнергии – размонтировка выключателей. И понеслось, где-то и переборщили, люди в темноте шарашатся, лбы разбивают. Это бы ладно. Но сокращена внутризаводская охрана, и сейчас на выходе из заводоуправления вестибюль совсем пуст.
   Сказал Андрею: вот тут нас жизнь и накажет.
   Не слушает.

   Пустынный в этот час двор освещался только окнами вспомогательных цехов.
   Завод работал круглые сутки, однако ночью основное производство стояло. Конечно, люди должны спать ночами, но, если б мы имели в достатке квалифицированных рабочих, то и оборудование действовало бы всегда с полной нагрузкой.
    Некогда Барановский был среди пионеров – тех, кто запустил и двинул эту громадину. Тем более болезненно воспринимаются остановки и перебои в её движении.
   От резкой смены температуры и после продолжительного сидения  взаперти его познабливало. Холод пролезал под шляпу, мыкался в развороте кашне, противно обнимал ноги.
    Показывать бессрочный пропуск не требовалось: вахтёрствовал давний знакомец, пенсионер, в прошлом подчинённый.
   - Отработали, Сергей Савватеевич? – с оттенком почтительности спросил остающийся.
   - Сегодня, Данилыч, сегодня, - покровительственно ответил уходящий.
   - На завтра, верно, грех загадывать.
   - То-то и оно.
   Посторонний, кто не знал былого расклада, вряд ли уловил бы нюансы прощания. Для них же всё преисполнено значительности: вот, мы ещё при деле – и вместе.
   Барановский нажал было вертушку турникета, и тут вдруг протиснулся в проходную старик с поцарапанным лицом и без шапки, Пальто испачкано, плешь неприятно обнажена.  Следом появилась  девица, передала Данилычу шапку и перчатки, попросила присмотреть за тем, кого доставила,  и убежала.
   Старик стал у стенки и делал над собой усилие, чтобы не сползти вниз.
   Одышка его давила? Пьяный? Избит? Астматический приступ? Или сердечный?
   Данилыч вынес из дежурки стул, усадил  пришедшего.    Выжидательно смотрел на Сергея Савватеевича: куда звонить – 02? 03? По обоим телефонам?
   Знаю его, догадывался Барановский, и девчушка из наших, оба имеют к заводу отношение.
   Двое терпеливо ждали, покуда третий старик придёт в себя и объяснит, что произошло. Наконец он смог произнести несколько слов.
   - На меня напали. Повалили на землю, отобрали  дипломат.
   - Кто вы такой?
   - Режиссёр народного театра Ратников. Шёл на вокзал, с ученицей. После репетиции. С завода через забор передавали какие-то ящики… Грабили. Я им сказал: нельзя. Толкнули. Выхватили чемоданчик. Ученица побежала в милицию.  Я – сюда.
   - Вы хорошо разглядели, что передавали именно ящики? – допытывался Барановский. -  Ночь, глаз коли…
   - Мои глаза еще видят. И ночью в том числе.
   - Хорошо… Вот тебе, Данилыч, и Юрьев день, - с укором произнёс Барановский. Вахтёр виновато крякнул. Не усмотрели другие, но спрос-то ведь  и с наружной охраны. Мережников скажет: иначе зачем мы её держим… Да пусть и не сказал бы  так, и то худо…
   Сергей Савватеевич властно, размеренно и несколько надменно приступил к распоряжениям.
   - Вызывай милицию, Данилыч. Объявляй тревогу по заводу. Вели начальникам в работающих цехах послать тех, кто покрепче, вдоль всей ограды. От моего имени… Проверить паросиловую, она ближе всех к  ограде.  Сюда – дежурного медика.
   Сергей Савватеевич извлёк из кармана длинненький флакончик, свинтил крышку, вытряхнул мелкую таблетку на ладонь режиссёру.
   - Прошу, под язык.
   Ратников так и сделал. Затем, своим чередом, достал черную, с голубым ободком коробочку, порвал упаковку и предложил столь же маленький, однако  не белый, а зеленоватый диск историку.
   Руки у обоих, естественно,  потрясывались.
   Данилыч обошёлся без лекарства.
   В прошлом (теперь уже отдалённом) Барановский к представителям художественной самодеятельности относился практически безразлично. Неизбежное зло, предусмотренный государственным регламентом элемент заводского соцкультбыта, идеологический надстроечный пузырь над производством,  не свыше того.  До одного случая, когда, много лет назад,  появился у нас некий певец, хлюст, заувивался вокруг его младшей дочери. Пел с ней в дуэте, Сергей Савватеевич слышал раз, на праздничном концерте после торжественного собрания. Выводил сладко, закатывал глазки: Вечерком на реке всякое бывает, на ветру, в холодке сердце замирает… У моей дурочки сердечко и замерло. Хлюстишка ретировался, разумеется. Внук уже большой, любит деньги, приходится давать…
    Сергей Савватеевич приучил себя принимать самодеятельность, как данность, но объективно заводу чуждую, - неизбежная дань социальной политике партии. Тем не менее особенно не жалует, увидит кого из них, и сразу звон  в ушах: Вечерком на реке… на ветру, в холодке… Ерунда, глупейшее сочетание звуков, понятно же, однако мелодия-то привязчивая.
   - Медсанчасть пустая, - доложил Данилыч. – Нету никого, и окна все темные.
   - Завидки берут на тех, кому заводской порядок не писан, - съязвил Барановский. – Зови скорую помощь – туда, на улицу. Мы пойдём к месту происшествия. Сможете пойти?
   - Попробую.
   Барановский двигался достаточно медленно. Ратников обогнал его и замаячил впереди, но Сергей  Савватеевич, - прямой, высокий, в старомодном, ниже колен пальто, в ботах и нахлобученной шляпе, - шагу не прибавил.
   Барановский избегал разговоров на улице, потому что холодный воздух жёг ему бронхи, а режиссёр приметил у этого сухопарого старика некоторую высокомерность, и оттого тоже не стал набиваться с общением.

   - Ребята, меня ограбили! – крикнула в милицейской дежурке Лариса.
   - Где? Давно? Что взяли? – деловито осведомился капитан.
   - Только что…
   Ему позвонили.
   - Да, понятно, - поглядывал на Ларису. – Меняет дело. Девушка  уже у нас. – Прикрыл трубку ладонью, спросил у неё: - Завод? Ящики?
   Она быстро, часто закивала.
   В дежурке торчали парни в штатском – дружинники. Вскакивали, гасили сигареты.
   - Выезжаем. – Капитан поправил фуражку.
   Но машины у крыльца не было. Понеслись бегом.
   - Пээмгэшка на вызове, - на бегу оправдывался капитан. – Передадут по рации, подъедет.
   - Не везёт, так не везёт, - успокаивала Лариса.
   - Что вы? – не понял капитан.
   - Игра, говорю. Такой топот: не только воры, - честные люди, и те попрячутся.
   - Силы поберегите, меньше слов… Ещё понадобятся.
   - Затихаю. Как рыба…
   - Отчего же, говорите. Потихоньку.  - Голос у вас красивый, - польстил, и всё - бегом.
   Возле ограды два старика обернулись на шум, стоят, замерли. Герман Аристархович, а кто второй? Так, Барановский, дедушка моей преподавательницы из музыкалки.
   Капитан поздоровался, посветил фонариком им в лица. Осветил себя: фуражку, погоны. Дружинники столпились рядом. Будто детсадники за спиной воспитательницы. Игра…
   - Разрешите фонарик, - попросила Лариса. Стала приглядываться к лицу Германа Аристарховича. Капитан лишь рот раскрыл для вопросов, и тут враз подъехали машины милиции и скорой помощи.
   - Вечерком на реке, - пробормотал Барановский. – На ветру…  в холодке…
   Никто не прислушался, не переспросил.

   Запись показаний произвели в отделе внутренних дел. Стариков продержали совсем недолго. Режиссёра  добросили до станции милицейским бобиком.  До раннего утреннего электропоезда оставалось три часа. Вокзал открыт круглые сутки, есть где посидеть до поезда.
   Капитан, задавая вопросы, поднимал от стола серые цепкие глаза. У него из-под фуражки спускались рыжеватые бачки; такие же, слегка срыжа, подбритые усики змейкой залегли над бледноватыми, тонкими губами.
   Не очень выразительное лицо, хотя заметное.
   Закончив расспросы, он выразил сожаление, что похищена рукопись.
   - Постараемся найти. Все силы приложим. Театр ваш отличный, я водил дочку на «Василису Премудрую».
   - У меня там три роли: Василиса, Лягушка и баба Яга.
   - Мы догадывались: голос один и тот же… Чемоданчик скорее всего они захотят присвоить, а бумаги выкинут.
   - За приёмниками лезли, - напомнил кто-то из дружинников.
   - Лезли, да. За приёмниками, - вздохнул капитан и оставил реплику без комментариев. Потому что дальнейшие действия предпримут спецы из ОБХСС, и эту славную девушку ещё потаскают на допросы, а, может быть, и не очень потаскают.
   – Вы, Лариса, завтра чем занимаетесь? На случай, если надо будет помочь в розыске?
   - Пожалуйста. Я в отгуле. А вашей дочери сколько лет?
   - Четыре.
   - Моей племяннице столько же.
   - Совпадение.

   Женщина-следователь в погонах старшего лейтенанта, майор из ОБХСС и я, Лариса, - таковы участники мероприятия, называемого рейд - на громком милицейском языке.
    Майор, приземистый, плотный, развлекал воспоминаниями о происшествиях, сходных с нынешними.
   - А вот ещё был сюжет, - и следовало описание какого-нибудь вульгарного воровства, либо острой шалости подростков, либо, наоборот, крупного ограбления. В сюжетах действовали лица, жившие без усилий интеллекта, о ком поётся в полузапретных записях  песен Высоцкого:  такая пьянь,  такая рвань.
   Между рассказиками майор, будто невзначай спросил у Ларисы, кого из заводских она подозревает.
   - Без понятия. Но, по-моему, те, кто несут с завода, вряд ли будут привлекать к себе внимание, одновременно грабя случайных прохожих.
   - Не скажите, - хмыкнул майор и отчего-то враз поскучнел.
   Они походили вдоль ограды и, конечно, ничего не обнаружили. Прибыл пожилой сержант с огромной овчаркой, собака что-то унюхала, оброненный какой-то предмет,  женщина-старлейт  обрадовалась:
   - Вещдоки!
   И спрятала находку в пакетик, а тот -  в портфель.
   Сержант, отпустив овчарку на длинном поводке, побежал по следу.
   Машина тронулась, начался разговор по рации, и следователь о ком-то сказала:
   - Так и знала, что он не удержится, пожертвует выходным.
   Они очутились на городской окраине, у оврагов, полных чёрной водой позднего предзимья.
   Подошёл высокий милицейский лейтенант, лицо выточенное, как у знаменитого артиста Ланового, игравшего в кино Павку Корчагина. Следователь ему обрадовалась.
   Майор вздохнул:
   - Сюжет получается. Двойное ограбление: хищение с завода и, сразу же, нападение на прохожих.
   - Свидетелей отвлекали,  - пояснил лейтенант. – И прогоняли.
   - Им, возможно, нужны документы? – предположила следователь. – У вас в сумочке что было, - ну, паспорт или профсоюзный билет?
   - Пропуск на завод.
   - Шарап, как подорвал, к нам притопал,  - сказал лейтенант. – Пропуск ему может и сгодиться.  Подотрёт, карточку переклеит, и гуляй, Вася, не обижай Катю. Проникнет на завод на законных основаниях, спрячется до темноты, а, как начнут воровскую операцию, поучаствует…
   - Сразу не взяли, теперь наищетесь, - копнул майор.
   - Уж это так.
   Собака вывела на берег, испятнанный ссохшейся травяной щетиной. Разодранный, с вывороченным нутром, валялся режиссёрский дипломат. Кругом листы. Ларисе разрешили собрать рукопись и не считать вещдоком. Так ей доверяли. 
    В овраге, обложкой кверху, плавала книга выдающегося режиссёра Николая Акимова «О театре». Друг Германа Аристарховича, ленинградец.
   Лейтенант поднял из плавника длинную шестину, приблизил к берегу книгу. Спуститься человеку нельзя, послали собаку.
   Потом собаке дали понюхать край чемоданчика.
   Овчарка, ведя проводника, лёгкими прыжками побежала в выбранном направлении. Майор сидел в машине, скучал: сюжет чужой, приёмник или, там, радиолу воры за просто так не выкинут.
   Скоро собачьи возможности оказались исчерпанными.
   Майор и следовательница  попрощались, а лейтенант предложил Ларисе:
   - Давайте-ка вон в тот домишко заглянем. Живёт в нём один озорной  парнишка. И вы, возможно, его узнаете.
   Избушка попалась дряхлая, предназначенная на снос. У притолоки пришлось нагнуть головы. Хозяин – инвалид со скрюченной рукой, низ лица перекошен, речь невразумительна. Лейтенант стал допытываться, куда подевался Мишка. Инвалид раздражался, мычал, махал здоровой рукой: нету, бегает.
   Ушли ни с чем.
   - Безуглов, такую фамилию не слыхали? Хотя,  да, откуда? – Мишка Безуглов. Трётся возле ворованной аппаратуры. С прохожими вроде вас - тоже пошаливает.
   Лариса крепко держала свёрнутую в трубку рукопись. Всё страшное позади. Более всего пострадал Герман Аристархович. Опоздание к поезду, травма, погубленный дипломат – дефицит, днём с огнём не найдёшь, - растерзанный Акимов.
   Но жизнь продолжалась, и мысли её снова занимало беспощадное распоряжение директора и предстоящее исчезновение Бекешина, обезоруживающее труппу.

   Дома она принялась рассматривать своё изувеченное творение.
   Листы рукописи были истоптаны, измараны, надорваны, некоторые и вовсе отсутствовали. Придётся переписывать, восстанавливать, а вещь почти готова… Но вот повод ещё раз подумать над заголовком вещи. Сочинить что-нибудь неожиданное, вроде той  цитаты из песни, что произносил Барановский,  – пустышка, но    наверняка, имеется подтекст, что-то личное, заветное: вечерком на реке… Но на фоне её замысла это словосочетание  показалось мелковатым для заголовка.
   Современные, пользующиеся успехом авторы избирают либо законченную фразу, типа А зори здесь тихие, Одиноким предоставляется общежитие, либо одно ёмкое слово -  Премия, Ситуация, Наследство.
   И она решила остановиться на последнем варианте.
   Искать слово.
   
   … Так, в подробностях, предстало перед ней вхождение в профессию литератора. Потому что буквально на следующий день вызвали Ларису к директору  завода, и Мережников предложил ей сменить  амплуа, театр временно законсервирован, а мы предоставим вам место в городской газете, где будете заниматься подготовкой к  печати книги из истории Чеминдинского завода (ЧРЗ), и печатать главы из неё в этом органе горкома партии.
       
    Бедный, бедный режиссёр Герман Аристархович! Мало того, что покидает наш город амплуа первого героя Бекешин, а второстепенных никого начальники цехов и служб не отпускают на репетиции, так еще и третий столп труппы Лариса переходит на службу в газету. На очень привлекательных условиях.
   Она искала оправданий.
   Но режиссёр не дал ей кручиниться.
   - Во-первых, там у вас будет не меньше времени для театра, чем на заводе. Возможно, и больше. Во-вторых, вы не должны оставаться без высшего образования.  Я вам составлю протекцию, - заявил он. –  Попрос`итесь в командировку в столицу. Постарайтесь поступить в ГИТИС. Они там  дают великолепную режиссёрскую подготовку. Со временем будем работать вместе. Начнёте моим помощником, а в будущем я вижу в вас свою наследницу.
   Он надеялся прожить долго, и столько же трудиться…
   Чуткий режиссёр по её унылому виду догадался, о чем печаль.
   О нём самом, получившем очередной удар от жизни.
   Грустная улыбка Германа Аристарховича сопроводила его письмо приятелю, корифею театра, влиятельному в столичных  сферах.
   К августу книга о заводе была составлена и сдана в типографию.  Лариса засобиралась в Москву – поступать в ГИТИС. Приехала назад, не солоно хлебавши.  В газету обратно хода нет.   
   Лариса о себе так хорошо не думала, чтобы её ставка, переданная из цеха в отдел рекламы к  Регине Марковне,  её же и ждала.
   На заводе, в кадрах спросили:
   - На свободное место в цех пойдёте – на рабочее место в десятом?
   - А в цех принимают без ограничений?
   - Со свистом! – воскликнула кадровичка. - Потом, освободится вакансия,  – на той же ставке будете работать в рекламе у Мельниковой. Как прежде.
   - На таких условиях - пойду. 
   - Тогда садитесь и заполняйте анкету.
   - Вы уверены, что та ставка освободится?
   - Мы-то уверены. Почти… А вы сами увидите, что к чему. Заполняйте анкету!

   Она и заполнила, и приказ последовал без задержки.
   И всё бы срослось, но вскоре  потом Регине позвонил Полувеев.
   Вот роковой дяденька. Не зря у него такие подчинённые, как вреднющий Гаражный.

Глава шестая. Дорога на Терминал

Константин Карнаухов (псевдоним Шурин-Варов)

   Лариса, по возможности, урывала время, навещала  городской стационар, где тихо угасала жена режиссёра. Герману Аристарховичу разрешали свидания без ограничения времени, и он  у Ирины Модестовны дневал и ночевал.
   (Не пренебрегая однако театром).
   Настенные разрисованные листы ватмана – самодельные санбюллетени  - старательно, от руки,  успокаивали: определённый процент раковых больных-де излечивается, важно своевременно обратиться. Описывались эффективные способы лечения: операции, облучение, химические препараты. На рисунке, наглядно подтверждающем сообщаемую информацию,  изображался  обезображенный больной до операции рака губы, и он же - после лечения: с выправленной губой - человек, как человек. Казалось бы…
   А у неё при одной мысли о наглядной агитации в пользу современной медицины перехватывало в горле. В палате женщины только и думают, говорят и молчат, и плачут – всё об умирании. Её Ратников тоже – очень сдал, шаркает при ходьбе, сильно сутулится. «Ирочка, сварить тебе бульончик? Купил на рынке замечательную курочку…»
   Ирочка  - лицо истончилось, кожа пергаментная, руки – одни косточки, речь тихая, почти что шопот… В основном,  лежит, сил совсем мало осталось…
   Лариса унизилась перед Константином.  Попросила добыть лимоны и апельсины. Часа не прошло, как тащит, довольный, и от себя – консервированный китайский ананасовый компот «Великая стена», литровая жестяная банка. Естественный вопрос: где взял? Шуточки: через институт любовниц.
   Константин Шурин-Варов, каков он есть: надо ж и поиздеваться. 
   А раненное-то болит…
   Да и чёрт с тобой, не жалко, всё равно нет жизни. Отгорело, отлетело, отшумело, отцвело… Всегда всё делается за счёт женщин. Такой человек, такие люди. Козлы.
   Когда-то и она попалась.
   Да выбралась.
   Не без потерь, но уцелела.

   Был пёстрый листопад. Ночь напролёт, после первого знакомства на генеральной репетиции популярного спектакля в городском театре, - сидели рядом среди вроде бы постороннего народа,  но это те зрители, что  допускаются к таинству, во всех театрах такая обожательная публика имеется, закоренелые зрители - ходили  неутомимо. От него никаких поползновений, никаких рук, упаси боже. Слова, пылкость, отрывки из театральных монологов – всё выглядело неподдельным, всамделишным.
   Его театральная эрудиция ошеломила.
   Кого винить? Сама бегала на свиданья, куда он просил: то к памятнику, то к театру (тому, знаменитому, что в Городе), ждала после репетиций – он, хоть и не играл сам, но был каким-то образом вхож в кабинет главного режиссера и в гримёрки  ведущих  актёров.  Заставлял ее ожидаючи смирять нетерпеливость.   
   Снова ходили, она, развесив уши на деревьях, внимала его бархатному голосу, впитывала информацию о столичных постановках, о режиссёрах и больших артистах, с которыми он то ли был знаком, то ли ему обещали, что  познакомят.
   Вдруг признался, ни с того, ни с сего:
   - Я человек порядочный, у меня есть жена.
   - Пускай. Разве она тебя пожалеет?
   До сих пор неясно,  в чём нужда была его жалеть, пустельга, хлыщ с налётом  околостоличного снобизма. И что за прок был бы ему от жаления её, восемнадцатилетнего цыплёнка, провалившегося на конкурсе в столичный вуз? Не дошедшего до конкурсного экзамена, что, впрочем, все равно тождественно провалу.
   - Но ты же красавица, не хуже Быстрицкой, тебя на руках носить, Лёлька!
   Носил, безумствовал. Начал остывать, когда узнал: будет Иришка.
   Потом случилось:  позор и кошмар…

   Одной гастролирующей, малозначащей   труппе отвели для ночлега  после спектакля большой, необорудованный зал заводского клуба.  Наговорились до хрипоты, накурились, выпили, пожевали печёностей  с пивом и газировкой,  и наконец разобрались – попарно, по одному, кто как, - на полу, на стульях, на лавках, так у нас иной раз бывает: на одну ночь перебыть, чтобы бежать дальше,  - в тесноте, не в обиде.
   Костя перемигнулся с одной латышкой. Девушка по-русски говорила чисто, но чуточку иначе артикулировала, чем мы, и, видимо, эта особенность его, искателя, и привлекла.  Всё сборище выглядело вполне пристойно, порядочные люди в приличном обществе, но, вымотанные, засып`али мгновенно, никому ни до кого не было никакого дела. 
   Но Лёлька-то понимала: ей конец. 
   Встала неслышно: Константин лежал с латышкой.
   К той девочке не имела никаких претензий. Почти благодарила – за прояснение. Не та, так другая.
   Убежала без оглядки. Спустилась к ледяной, тёмной  Чеминде. Села на брёвна, вдохнула запахи наволгшей коры, чёрного, в бочке остывающего вара. Взлаивали собаки, на пришвартованном вдалеке теплоходе горланил магнитофон.
   Та девочка очаровательна и доступна? Сходится легче легкого - так и что? Я-то разве ж другая?
   За длинную кудрявую шевелюру Константина звали Итальянцем. Шухерманом его назначили несколько позже. Трудная фамилия, он, по паспорту Карнаухов, представлялся как выходец  из потомственной семьи актеров: Шурины-Варовы (якобы не менее знаменитые, чем   Коркины-Дарские)  у старых театралов на слуху, но сложно произносимые в простом обиходе.  Шухерманов, и, короче – Шухерман - куда доступней для воспроизведения в устной речи.
   Костя носил  темнокаштановые кудри до плеч, плюс к тому имел  короткий,  прямой нос римлянина, выразительный рот потомственного актёра. А как говорит… поёт… танцует… и, конечно, - глаза, томные, играющие оттенками, - там утонешь…      
   Подхватывал  на руки, всё забывалось – только бы обнять крепкую, сильную шею… дать себя убаюкать.
   И вот эти же руки, - как они могут, после меня, -  ласкали беленькую прибалтку…
   Вода тянула, уплыть бы и не вернуться. Как у Джека Лондона в романе «Мартин Иден»…
   Маяковский:

                Вынесешь на мост шаг рассеянный:
                думать хорошо внизу бы.
                Это я под мостом раскинулся Сеной.
                Лежу, скалю гнилые зубы…

   Малодушие, пропущенный удар…  я уже не одна…
   Думала: переживу, забуду. Но он разве даст? Прикатил, разыскал, нашёл на заводе  влиятельного родственника, у него поселился. Воткнулся на завод, в рекламу. Малость побитый жизнью, но в целом тот же – Итальянец… рвач…
   Приставал, навязывался, взывал к счастливому прошлому.
   Ради меня будто приехал, вроде бы и дядька настаивал: семью не бросай.
   Но первую-то семью бросил…

   Не на ту напали.
   Она установила и следовала этому всю жизнь: главное – отвергать любую попытку близкого контакта с предателем. Самую минимальную, самую крохотную, с булавочную головку попытку сближения – отбить. 
   Оказалось, приучить себя к этому  трудно, но не смертельно.
   И другое: не соблазняться на алименты, мало ли у нас матерей-одиночек? Век такой, не все уживаются вместе, когда страсть проходит, а детки никуда не денутся, есть, пить требуют, и быть одетыми не хуже других, и  на детские утренники, и  в киношку… мороженое… а денег в получку - чуть.
   И пожалела ту, другую семью, никогда не называемую, никак не показанную – туда ведь уже платит…
   Ничего, как-нибудь перетащимся, переможемся.
   Отшила.
   А он и рад – от алиментов отделался без лишних усилий…

 Глава седьмая. Инженер Чистов и его дилетанты

Лицо товара

   Лил дождь пополам со снегом. Бетонный козырёк над входом в заводоуправление плохо берёг от сырости. Сотрудники отдела сбыта Светлана Карташова и  Константин Карнаухов переступали с ноги на ногу, поёживались. Костя попал в отдел сравнительно недавно, и, по всей вероятности, птица здесь перелётная, но они со Светланой уже хорошо познакомились,  и знали,   кто  чем дышит,  и, главное,   кто  чего стоит.
   - В узком пространстве между корпусами  ветер  приобретает дополнительную скорость, - сообщил Константин.
   - Ценная информация. Ты бы лучше выяснил, где застряла твоя дорогая шефа.
   - Моя, как и твоя.
   Мельникова словно растворилась в корпусе, а до начала выставки всего час с копейками, дорога мокрая, скользкая, и пока ни намёка на транспорт. Константин затосковал о погубленном вечере: Светлане  и Шефе перед выходом к покупателям нужно подчепуриться, да и после события -  тоже. Та и другая умеют превращать заводские мероприятия в подобие совместного бенефиса. Провозимся…
   - Выбежит – за машиной турнёт, а куда? – буркнул Константин. В его шевелюре помаленьку скапливался снежок.
   - К дядьке твоему, к Полувееву. Куда же?
   - Дядя Полувеев только и ждёт нашу пустяковину. И вообще, чего Регина меня с тобой сводит на мероприятиях. Взяла бы вместо меня или вместо тебя свою любимицу Лариску…
   - Из цеха?
   - Забыл, что Лариска в цехе сидит. Извини.  Лариску все отчего-то любят.
   - И ты?
   - Я не люблю.
   - И не любил?
   - Что было, то было, и быльём поросло. Её бы всё  равно на выставку не взяли.  Лариска сей час в отпуске учебном, поехала сдавать зачеты. Она же учится на журфаке, заочно. Не следишь за жизнью бывших сотрудниц отдела.
   - Достаточно того, что ты у нас за следователя. И потом. По всем признакам,  Лариса из отпуска в отдел не вернётся, а останется в цехе. Ты хотел бы, чтоб она вернулась? Или пусть, раз ушла, то пусть и уходит?
   - Угу.
   - Внято говорите, бэби!
   - Угу…
 
   Вышла наконец и Регина.
   - Ох, ребятки, о-опаздываем. Костя, по-оинтересуйтесь!
   - Где же я, Регина Марковна,  поинтересуюсь? Я человек маленький, не знаю, в какую сторону  у начальства двери открываются.
   - Прибе-едняетесь, Ко-онстантин. Ещё ка-ак знаете, а вредничаете. Хо-орошо, к Сте-епану Лукичу двинемся вместе.
   Интересно, что заикание у шефы, вообще-то  не так уж сильное, всё же  заметное в начале фразы, к её окончанию почти стирается…
   Хотелось приехать с шиком, на директорской «волге», но директор в командировке, машиной распоряжается шофёр, и, куда он улепетнул, мог выяснить только один человек на заводе – Степан Лукич Полувеев.
   К нему входили и от него выходили люди – совали бумаги, чего-то  клянчили. Полувеев успевал вникать, а сам жонглировал трубками с трёх аппаратов – красного, чёрного, желтоватого, - плоских, обтекаемых, кнопочных - новейших. Развив такой темп спозаранку, он и к вечеру, в начале шестого, удерживался в нём: приказывал, отругивался, пошучивал, настаивал, требовал. Голос осип, лицо красное, фаянсовая тарелка полна окурков. И видно: человек от всего этого получает удовольствие.
    Поняв с полуслова,  Полувеев скомандовал в чёрную трубку:
   - Пахомыч, подашь рекламщикам «шкоду». – Видно, ему возразили. – Санчасти   -  автобус.  Разутый? Кто велел разувать? Ладно, разберусь. Медики, в крайнем случае вызовут городскую скорую. Понял? Давай!
   - «Шко-ода» - тоже ма-ашина, ребята, - утешила своих  Регина. – Спа-асибо, Степан Лукич, выручили.
    - Что сделано, то сделано, Гина Марковна. У вас ко мне всё? Тогда - пока!
   В коридоре Светлана проворчала:
   - Вам же, Регина Марковна, реноме завода надо поддерживать. Причалить к «Орбите» в чёрном лимузине, выйти импозантной группой, и, по окончании, в лимузине же, стоящем на приколе, - и укатить. Покупатель скажет: - ого! – и набросится на нашу продукцию.
   В тесном салончике Мельникова села на переднем, Светлана на заднем креслице, Константин, поджимаясь, сугорбился на носилках. В кабине с шофёром вольготно расположился подпитой мужик, явно настроенный прокручивать сомнительные делишки.
   Мельникова, чуть заикаясь на гласных,  сказала:
   - За-авидую вашему мужу, Светочка.
   - Почему? Вы так хорошо знаете моего мужа?
   - Ему незачем на-апрягать и-извилины для сочинения о-острот, а это, по на-ашим временам, уже преимущество.
   - Оригинально сказано. Хотя, думаю, у него извилины уже выпрямились. Ему их завод  проутюжил, как подобает.
  - Мужчи-ина должен беречь э-энергию для деловых комбинаций. – Лёгкое, не частое спотыкание в речи на гласных, по мнению многих, украшает Регину Марковну. – Оттачивать бу-улавки – удел женщин.
   - Муж да убоится языка жены своей? Добьёмся.  Когда-то, в другой раз. Быть может, в другой жизни… Но вот вопрос: где бедной женщине найти мужа, способного заработать на те булавки?
   - Хо-отите богатенького Буратино?
   - Мне-то уж не до жиру, да и запросы мои самые скромные. Я – абстрактно.  Просто хотела бы видеть мужа дома, хоть иногда. Выходить за начальника цеха или кого повыше рангом, не всякой женщине такие подвиги под силу. Мой Карташов, пожалуй, особенный в каком-то смысле. Человек, преданный родной жене. Таких немного, раз-два, и обчёлся. 
   - Си-ильно сказано.
   - А что? Наши руководители производства, держа за спиной верных и преданных подруг жизни, пускаются иногда в такие авантюры, что остаётся только ахнуть.
   - Си-ильно, - повторила Мельникова. – Смело.  Вам ра-ано думать обо всех, Светочка.
   - Что вы – обо всех? У таких дурочек только и уводят. За ветреными женщинами мужики сами бегают. Гужом. Вот вы – отчего одна, Регина Марковна?
   - Ба-анально. Мо-ой друг оказался несемьянином. Не муж, к сча-астью, но друг постоянный… Уста-али от несменяемости, бо-ольше и сказать нечего. По-ожила с пьяницей, вы-ыгнала – и вся любовь. А про чу-увства что?.. Роман у Бо-ормотовой с Войто-овым проходил на ваших глазах. Я ей со-очувствую. Ему – нет.
   - А вы?
   - А я – одна.
   - А до того?
   - А до того бы-ыл Са-аймон Кра-афт, иностранец. Университет, ка-афедра англи-ийской филологии, семинар по Ше-експиру…  Но это не-еприкосновенно, и-извините…
   - Семью, уж верно, по боку. Вот  Костенька  наш – тот за Бормотову, да? И за Войтова. За обоих сразу?
   - Я – сам за себя. Чего прикапываешься? – с затаённой злобой отозвался Константин.
   - Ну-у, ка-ажется, затеяла я бе-еседку перед  мероприятием, себе на голову. Ребятки, призываю вас к порядочку!
   Приоткрыла фортку к шофёру:
   - Успева-аем?
   - Всегда успевали.
   И доставил их к цели с таким расчётом, что в запасе, как подарок, оставались целых восемь минут. Мельникова его похвалила, назвала искусником, пригласила на выставку. Но шофёр и его товарищ имели от Степана Лукича срочное задание, и тотчас умчались.
   
   Представители завода проталкивались в толпе покупателей, одетых разномастно, обыдённо, в большинстве уже по-зимнему.  Подчёркнутая элегантность двух миловидных, ярких женщин – импортные пальто, сногсшибательные сапожки, распущенные волосы ниже плеч, горделивая осанка – и чернявого молодого человека в мохеровом свитере, в распахнутом кожане, шея обёрнута  длинным, в красную и чёрную клетку, шарфом – впечатляла.
   В магазине, искусно огибая людские скопления, прохаживался моложавый, грузноватый мужчина в дорогом, однако потёртом костюме. Небрежность ненамеренная, всё-таки не директор,  а все лишь зам. Обрадовался гостям, покраснел.
   - Боялся, вдруг у вас авария. Первую конференцию провожу сам, без директрисы.
   - При-ивыкайте.
   Он пригласил их в кабинетик, маленький, обставленный недешёвой мебелью. Женщин оставил там, а Константина проводил в угол торговой площади, к месту его непосредственных обязанностей.
   - Регина Марковна, когда же вы успели? – ахнула Светлана. – Были в простом, рабочем…
   -Доживёте до мо-оих лет, приучитесь успевать.
   Поправили причёски, подмазали губы, переобулись.
   На Мельниковой великолепно сидела шёлковая кофточка – по белому небу летали розовые и синие цапли. Расклешённая юбка до середины колена, бежевые туфли на каблуке в двенадцать сантиметров.
   - Вот это да, Регина Марковна! Класс!..  Меня джинс`а выручает, а то бы – куда до вас! И при чём здесь возраст? Вы молодость сохраняете, как никто.
   Константин между тем добросовестно проверил, как проведена расстановка демонстрируемой аппаратуры и стендов. Его заплетенные в косицу волосы (машинально отметила Мельникова) оставляют двойственное впечатление: ортодоксов стандартной внешности могут ввести в смущение, зато молодёжи скорее понравится - смелость во внешности  у нынешнего поколения в чести. Племянник Полувеева, с несостоявшейся театральной карьерой, у нас не задержится, надо при встрече спросить Лариску, отчего она тотчас после его появления ушла (в цехе!)  на бэ-эль*, потом без перерыва  получила  второй, и собирается ли обратно вернуться, если не в  отдел рекламы и сбыта, хотя бы вообще на завод…

*бэ-эль – больничный лист, жаргон.

   На стульях, принесенных из красного уголка   магазина, располагались участники выставки-продажи, громко называемой покупательской конференцией. Подходили и подходили, стулья кончились, кое-кто уже и стоял. Аншлаг у входа всеми прочитан:

    Покупайте радиоаппаратуру Чеминдинского завода!

   - За девять месяцев продали радиоаппаратуры на четыреста тысяч, - с достоинством сообщил замдиректора.
   - Вы-ытянули пла-ан на наших изделиях, - уточнила Мельникова.
   - Согласен.
   Конференции эти – способ исследования спроса, семинарский метод. Состав участников подбирается произвольно (покупатели!), ход обсуждения непредсказуем, а от результата в чём-то зависит работа многотысячного коллектива завода, судьба полумиллионного плана торговли и, если угодно, репутация отечественной радиопромышленности.
   - Его величество покупатель, - шепнула Светлана. Напускной скептицизм её стремительно  увядал под влиянием торжественности минуты.
   И они пришли к покупателю, к его величеству, и поздоровались, и услышали в ответ лишь одиночное, выжидательное «здрасте».
   Расселись за широким столом, уставленным образцами. Такие же образцы стояли сбоку на этажерочках.
   Светлана осваивалась.
   Шепнула, с важной миной на лице:
   - Только что семечки не грызут.
   - По-отерпи с за-амечаниями хотя бы до середины выставки, - попросила Мельникова, тоже шёпотом и с выражением ещё большей серьёзности на лице. Обе – будто бы – толкуют о важных вещах.
   
   В шесть ноль одну Светлана тем же манером известила:
   - На Орбиту прорвался главный инженер Чистов.
   - Завод со-овершает прорыв на Орбиту. В целом!.. – Регина Марковна выпрямила спину. Щёки у неё порозовели.
   Чистов, оставив пальто в машине, шёл пружинисто, спортивно. Костюм на главном инженере – гэдээровский, с иголочки, белоснежная сорочка, дорогущий заграничный галстук. А на предыдущую выставку он же явился в простеньком  свитерке, стульчик поставил за спинами женщин, стушевался. Он-де за директора  Войтова, тому некогда.
   Войтов тогда блистал, женщины в заводоуправлении заостряли: суперзвездач. Чистов тащил на себе производство, и, синхронно,  огребал разносы и шишки: завод заваливал план. Благодаря связям Войтова и его  умению показать товар лицом, внешне всё до поры выглядело пристойно.   
   Войтов, уходя в кусты, подставлял Чистова. Так предполагали заводские провидцы, и почти так получилось.
   Мережников при своём назначении отбил оргвыводы по Чистову, заявив на бюро горкома:
   - Ответим, когда будем с планом. Тогда разберём, какой сестрице какие серьги. А сейчас надо работать. Конец показухе, завод в прорыве, вместе с руководителями ответствен весь коллектив. Доверяете мне, - щадите людей, на которых я полагаюсь.
   У Чистова с Мережниковым тоже не без трений, но роль каскадёра при слабом актёре кончилась. Вот тут Чистов и показал, что тоже способен адекватно выбрать и костюм, и галстук.
   И вот он разделся в машине, и в магазине пружинной походкой прошёл мимо публики, сидящей в пальто, в платках и шапках, иные даже в перчатках, и уверенно занял принадлежащее ему по праву место в президиуме, между замдиректора магазина и своей коллегой рекламщицей  Мельниковой-Крафт.
  И заговорил:
   - За тридцать лет существования завод произвёл 18 миллионов изделий. Ими снабжена практически каждая шестая семья в стране. Но, разумеется, мы сталкиваемся и с крупными недостатками.
   Первые две фразы главный инженер произнёс веско, в расчёте на понимание аудиторией того вклада, что вносит коллектив предприятия в культурную жизнь страны.  Последнюю – без нажима, но с известным осуждением. В президиуме переглянулись: умеем.
   Чистов, словно у себя дома за чаем, раздумчиво продолжил:
   - Взять службу сбыта. Она оказалась неподготовленной работать  с таким потоком радиоаппаратуры. Ремонтные возможности наших телеателье и радиоателье слабы. И это бы ещё полбеды.  В конце концов, находится всегда выход из положения. Но еще хуже с мебельными фирмами. Ведь современное радиоизделие несёт, наряду с прямыми функциями воспроизведения звукового рисунка, и дополнительные, в некотором смысле столь же важные.
    Он улыбнулся, призывая к сочувствию. Кое-кто покивал.
    – Прибор является частью интерьера жилища, так? Вот и спросим с себя, положа руку на сердце: способны ли наши гарнитуры удовлетворить любые вкусы? Ваши любые запросы, товарищи? Увы, не в полной мере.
   За шесть минут выступления главный инженер  успел отключить потребителя от заводских проблем, направить его внимание на собственные заботы:  ремонт изделий, интерьер квартир.   
   И не утомил их.

   Прения открыл остробородый покупатель в крытом армячке.
   - Допустим, спор о первенстве между курицей и яйцом разрешён в пользу курицы. Всё-таки радиоаппаратура привёрстывается к мебельным гарнитурам, а не наоборот. А вот с этим получается плохо. Хочется больше услышать и о гарантированной надёжности. Пример? Мой аппарат работал полтора часа, и всё. Ещё: звук на стерео наслаивается, разные станции мешают одна другой.  Что же получается, товарищи?
   Чистов поощрительно улыбался: да, да, говорите, учтём, какие наши годы? Сидела бы на месте Карташовой Лариска, той бы Р. М. замечания делать не стала. Однако, Светлана у нас временно, - муж устроил, она по складу личности законченный  гуманитарий, -  пока что Лора в отсутствии, но верну же я её в отдел из цеха, а  там у Лариски – больничный за больничным, а прежде  брала  отпуска то по уходу, дитя болеет, то по учебе... Этот Константин  каким-то образом перешёл дорогу хорошей девочке, скользкий паренёк, что-то в нём есть такого, нечистого,  червоточинка…
    А здесь – особа более степенная, зрелая, но всё равно…
    Светлана положила ручку, повернулась к главинжу, И, мягко говоря, - вся внимание. Мельникова, наклоня к ней голову, попросила:
   - За-акрой рот. Не гла-азей… Про-отоколируй! – И пошептала: - А-америк этот посети-итель не открывает. Дефекты ра-аспространённые, легко устранимые. Пло-охо, что за-атравливает, за-адаёт осудительный тон.
   Чистов едва заметно,  по-свойски  подмигнул Светлане.

Мельникова-Крафт

   Чистов - белозубый, как наша Лора, и правильно – с такими зубами нужно почаще улыбаться. Лора ссылается на советы бабы Руфы: кушай свёколку и морковочку, зубки всегда останутся беленькими. Так всё просто, и стоматолог не нужен…
   На заводе есть известная личность – конструктор Вепрева, сторонница модных увлечений: пришельцы из других миров, прилетающие на небьющихся тарелках, мир тонкий и мир толстый (сама хоть знает, что такое?), биополе с инфракрасным излучением и Лучи Кирлиан, третий глаз, каннибальское  сыроядение, вообще набор диет из предложений разных авторов, от Стрельниковой и Шатиловой  до Николаева с его лечебным голоданием (де-факто замучают и приведут к смерти от истощения – в данном случае   газетной критике нельзя не верить). Имеет последователей, главным образом среди женщин, но и некоторые доверчивые существа мужского пола попадают на удочку. Может, и правда, надо её слушать, заниматься подобной бодягой, но тогда нет времени жить - трудиться, вкалывать, волочь, карячиться, а без этого мало останется смысла в существовании.
   Такие мысли в темпе вихря пронеслись в голове Регины Марковны (Р.М.), а ещё другие, по существу акции: отчего мы на заводских буклетах и в проспектах воспроизводим исключительно снимки неживых аппаратов? Люди жаждут антуража, журнал «Новые товары» идёт из-под полы, а почему? На его страницах смазливые девицы показывают помаду на губках, очерченных, как на картинах сюрреалистов, они же носят полупрозрачные  платьица, из-под укороченного подола которых выглядывают коленки в капрончике телесного цвета… А мы упускаем шанс прославить наших красавиц… Так напрягайся, Гина,  выкладывайся, кумекай, ибо реклама – бог торговли, рычаг индустрии.   
   А что, если Лорика изобразить на буклетике? Лариска  - приедет на выставку,  и вот она, - и на картинке, и живая, рядышком, можно потрогать в  паре с главинжем, а, что скажете? Ослепительный зрелый  мужчина с иголочки в обществе яркой девицы, дизайнеры подретушируют,  - сверкают белозубые улыбки, пара на подбор, завод  - он вот в каких руках, ура, товарищи!.. У покупателя из глубины подсознания всплывёт  великолепный Юрский в роли О. Бендера, изделия поплывут без задержки, прямо с конвейерной ленты в руки покупателя. Чирк, чирк… Нью-Васюки, и, главное, без обмана, это вам не в шахматы играть!..  Реализация через магазин, конечно, как неизбежное звено, и всё по-честному.
    Да, но, говорят, у Чистова жена ревнивая. Ничего удивительного: такой мужчина, любая встревожится…
   С плакатом - захватывающе смело?
   Или, наоборот, слаб`о выделяться из рядов серых?
   Интересно, что у них там, в Москве, было?
   Уехали врозь,  и вернулись тоже по одному.
   Но что-то же произошло. Иначе, с чего бы Ларка возле него крутилась на юбилейном заводском банкете? И Чистов танцевал только с ней, показывали оба класс танца, народ засматривался. Еще бы, в кои веки увидели профессиональное танго с фигурами, как в телевизоре или в балетной школе… Фокстрот, уинстеп… Ларка к нему то приклеивалась, то, в других фигурах, изгибалась, падала назад, как акробатка…
    Жена главинжа на празднике отсутствовала, была в командировке, как раз усовершенствование подоспело, ни раньше, ни позже. 
    И все заметили, такая слаженность, не может быть, чтобы прежде не тренировались… Кумушки конторские назавтра шептались: что-то есть…
    Отметила в блокнотике: «Нов.т., Дали - сюр, губки, глазки. Л+Ч. = квадрат??? Журн. ПРАМО – практич. Мода,  Силуэт, Бурда-моден – смотреть. Л. уйдёт? уже ушла?».
    … не связался бы чёрт с младенцем… напротив, не младенец ли ластится к чёрту?.. Смотрелись в танце  - да, красиво, гармонично, однако в его сорока лет ларискины двадцать укладываются ровно в два раза, и с этим ничего не поделаешь… положим, на заводе и не такое видели, всё же мы команда рабочая, умеем ценить время, потому - долой помехи, сразу к цели,  и вся недолга…
     … да что ж это вы, Регина Марковна, Р. М.  дорогая,  собственно, внутри себя раскудахтались, пока же ничего не случилось - все на местах,  и опять же барахтаются в бездонной пучине загруженности заводом… что и требовалось доказать…   

   А конференция сдвинулась, и пошла, пошла…
   Радоваться нужно.

   Витийствовал новый оратор.
   В наших выступающих много сходства: дотошничают, лезут в знатоки, а сами дилетанты. А вот Чистов как раз дилетантов-то  днём с огнём и ищет: у них взгляд свежий.
   А у него на них серьёзный, дальний прицел.
   Мельникова  пишет на листке: «Специалист? Дилетант?» Чистов чёрными чернилами, золотым паркером выводит ответно: « Типичный Дил!»
   Дил – с большой буквы, значит, одобряется.
   А Дил усмехается, Дил широко руками разводит.
   - Знаете, у меня радиомашина немецкая, с войны, трофей. В ней налито масло!.. Представляете, какая древность?
   Чистов сообщнически подмигивает:
    - Времён Очакова и покоренья Крыма?
    - А что вы думаете? Штучный товар.
    - Умели в старину работать руками, - сострадательно воздыхает Чистов.
    - Вот и я про то же.
    Обоюдное согласие достигнуто, и тяжёлая артиллерия смолкает. Дил на примете, и связь будет установлена.
   Дискуссия переходит на более удобоваримый уровень. Краткие похвалы изделиям. Девицы, пожилой интеллигент, юноша-очкарик - студент, должно быть.
   От Чистова реплики только отскакивали, как воланчики от бадминтонной ракетки – сказывалась школа совещаний. Возбудился, когда некто (назвался электротехником) спросил, нельзя ли продукцию типа Электра-003 продавать и целиком, и поблочно (отдельными деталями), чтобы покупатель получил  возможность комплектовать аппаратуру по своему усмотрению. Чистов пустился в пространные объяснения, искусно обходя реальные трудности. В частности, не упоминал спецзаведение закрытого режима в пресловутой Калиновке, где изначально готовятся футляры на радиолы старого типа, включая Электру-ноль-ноль-третью.
   …Спрятал Калиновку, слёзы завода чуть не от самого его основания. Калиновку, содержимую по настоятельной просьбе промышленного отдела обкома партии, получившего в свою очередь внушительный запрос министерства внутренних дел…
   Калиновка со спецкомендатурой, ссыльнопоселенческая деревня, где тянущих испытательные сроки зеков необходимо держать трудоустроенными. На Мережникова навесили, он тащит. За пределами завода об этом довеске мало кто знает.
   - Проблема запчастей, блоков пока не решена с любыми бытовыми приборами – от автомашин, что особенно заметно, вплоть до мясорубок, если угодно, - толковал Чистов. Принялся рассуждать, как – чисто теоретически! – можно выйти из тупика.
   Редкая в принципе информация, но оттого, что не сбыточная,  покупатели заскучали, стали рассеиваться. Что ж, сидим уже сорок минут, время вечернее, и явкой никого не обязывали. Уловив паузу в речах главинжа, Мельникова поднимается:
   - То-оварищи, вы все ждёте бе-еспроигрышную лотерею.  При-иступим!
   Из третьего ряда сразу тянет руку женщина в помятом зелёном пальто.
   - Можно ещё вопрос? Я омичка, здесь в  командировке. Зашла в вашу «Орбиту», глаза разбегаются. Обязательно что-нибудь куплю – не собиралась, да уж придётся. Спросить хочу: почему изделие с выставки имеет двухлетнюю гарантию, тогда как обычные радиолы гарантируются только на один год?
   Чистов дипломатничал, а вывод-то прост, как яблоко: для выставки завод особенно старается, а на весь ширпотреб пороху пока не хватает.
   Если бы покупатель ждал…
   
    В лотерее омичке повезло, и крупно. Первый же выигрыш пал на её билетик. Светлана, ослепительно приоткрывая улыбкой белоснежные зубки, вручает счастливице новинку -  плоский ящичек в добротном кожаном футляре.
   А совсем дряхленькая, пополам согнутая бабка выиграла фирменную пластинку с тестовой записью. Кто-то посмеялся:
   - Что с ней станешь делать, старая?
   - Знаю, что делать. – Бабушка деловито прошаркала по залу за обретённым бесплатным  достоянием. - Спасибо, мои матушки.
   - Спасибо, бабуленька, - ласково улыбается   Светлана. Идиллия, да и только…
   Поскольку билеты распространялись и заранее, часть тех, кому выпала удача, за добычей не явились. Мельникова на всякий случай заверила, что выигрыш можно получить в любую минуту здесь, в «Орбите».
   И бородатик, тот, у кого приёмник времён Очакова, одобрил: 
   - Великодушно.
   Чистов, как старого знакомого, поманил его пальцем.
   А та, что из Омска, вошла в азарт. Зелёное пальто распахнулось, берет сбился на сторону. Она, видать, из толкачей – порода, нам хорошо знакомая, у самих целая служба такая: ездят по стране, проталкивают залежалую продукцию. Вот она подступила к главинжу, беседующему с бородатиком:
   - Я вам помешаю.
   Чего-то допытывалась. Проявляет заботу о доме, о быте, активна. В толкачах застревают всякие, эта, видимо, не из худших, но Чистов не всеяден, как Полувеев, командир наших толкачей. Такую не взял бы, слишком прямая, прёт и прёт…
   Чистов же скорее примет бородатика, если тот попросится. Староват, или он у нас раньше работал, соображала  Регина Марковна, или мы его напрасно величаем Дилом, а он, быть может, электротехнический кончил, да с отличием, и не в заводском филиале, а в нормальном  исполнении, и очным порядком,  почему нет?..
   От омской толкачки Чистову удалось отвязаться. Стоя с бородатиком, расслабился, лицо смягчилось, игра закончилась. Чистов наслаждался, сполна чувствовал себя инженером, без всякой наносности.
   Чувствовать себя истинно инженером администратору тоже, наверное, удаётся не часто, и те, кто в этом знают толк, умеют посмаковать миг радости… 
   Регина Марковна начала распределение пластинок в экспортном исполнении, на обложках – молодка в удалом  цветастом  сарафане, казаки-усачи, те и другие участники конкурса Терпсихоры, спецзаказ Чеминдинского завода.
    Светлана принялась за оформление протокола, чтобы назавтра осталось меньше работы.

Глава восьмая. В белом халате, не врач

Вечерняя экспозиция в цехе

   Этим  же временем, в 19.54 по часам Карташова, в Чеминдинске, в десятом цехе ЧРЗ, одна пожилая женщина внезапно подумала: «хорошо-то как, господи, живу, работаю, как все, а то уж было…». Только сейчас уверилась: насовсем дома. Отпустили обнадёженной… Из шести больных её палаты одна умерла, трое на выяснении, а  Ирина Модестовна, артистка, - тоже не жилица. «А я вот  выписана, и  с  доброй справкой…»
   Начальник цеха, одетый в белый, доверху застёгнутый халат, походит на доктора из онкодисп`ансера. Большую часть времени на ногах, в обходе. Его замы носят костюмы партикулярные, Карташов же самой внешностью своей подчёркивает особый характер производства – техника высшей точности, измерения на микроны. Белый халат, надетый начальником, должен и подчинённых побуждать к большей ответственности.
   - Как здоровье, Раиса Карповна? Эритроциты?
   - Спасибо, Виктор Александрович.  Вот, вышла. Эритроциты маленько снижены. Да ничего, жить можно…
   - С вами теперь дело двинется. Тут беда: новое изделие надвигается, а у нас налево плывут и стереоголовки, и готовая продукция. Вашего подопечного Горбунова вызывали к следователю…
   - Когда мы новых изделий боялись, Виктор Александрович? Что ж, думаете, мой Олежка мог украсть?
   - У вас хочу спросить, может ли?
   - Знаете, скажу вам: он обозлённый. Ему брат купил мотоцикл, мальчишка поступил на водительские курсы, обнаружилось – дальтоник. На него разочарование сильно подействовало… Почва подготовленная. Выучился играть на семейной неурядице. Отец появляется и исчезает, всё разрешает, мать оказывается злой, строгой. При мне Олег прогуливал, сочинял отговорки – то в военкомат вызвали, то мать болеет, будто он за ней ухаживает. Наставников – нас – обманывал.
   - Прогулы продолжаются, Раиса Карповна. Я предложил ему перейти в общежитие, там хорошие ребята – шахматисты, волейбольная команда. Увернулся… Увидеть бы вас в бригадирах опять! Сейчас ничего не отвечайте. Позже, позже. Как совсем поправитесь. Вам после больницы надо приходить в себя, обвыкаться. Кража – болезнь, тяжкая, надо бы побольше надёжных людей. Но я вас, видимо, утомил. Верно? Ну. я пошёл. Бегом, кругами.
   - Спасибо вам. За доверие.

   Десятый цех занимает целый этаж, двухсотметровый пролёт. Начинается производство на конвейерах, где делают платы. Конец – на экспериментальном участке мастера Ахтубина. Сюда Карташов заглянул на минутку, повидать Раису Карповну. Его многое тревожит, события, место которым на периферии жизни, перемещаются к центру, и он применяет собственный метод пережить затруднения: обращается к тем, на кого полагается безраздельно.
   Подходит и к работнице, сидящей отдельно, за монтировкой шкал.
   Куртка на ней отглажена до стерильного, почти медицинского облика, из-под косынки ни один волос не выбился, губы слегка подёрнуты помадой – стариться никому не хочется.
   - Чем заняты, Анна Анисимовна?
   - Экспорт, Виктор Александрович.
   - Ясно: шкалы – английская, русская. Слышали про наши неприятности?
   - Детей мы упускаем, Виктор Александрович, Женщины про молодёжь забывают. Мужские дела к нам привязчивые, а дети уж как получится.
   - Может быть, может быть…
  Друг в цехе, и надёжный. От того, каким тоном сказаны элементарные вещи, зависит иной раз чрезвычайно многое. У Карташова на столе, под стеклом, лежит газетная вырезка. На снимке – делегация области в зале заседаний сессии Верховного Совета Республики. Среди депутатов А. А. Петрова, работница Чеминдинского радиозавода. Когда выбирали кандидатуру, посчитались и с мнением начальника цеха, у Анисимовны семья в порядке, наставляемые – за этих тоже спокоен.

 Карташов

   Рабочие мало загружены. Сидят там и сям, большинство мест не занято. Только на упаковке полно народа. Главным образом, нормировщики и прочий управленческий персонал, направленные на прорыв приказом директора.
   Многие – из наиболее сознательных, сами напросились.
   Карташов, где надо и когда надо, не стесняется говорить на высокие темы.
   Отчего-то в последнее время  меньше употребляем это слово – сознательность. Рано забыли, рано списывать в архив мобилизующие слова. Ещё понадобятся.
   Идёт комплектация деталей. Диоды, триоды, транзисторы – привозные. В меньшей степени – заводского производства. Мы согласились бы на  обратную пропорцию, запас карман не тянет, но… не обнимешь необъятного…
   Ладно, здесь-то у меня порядок. Хуже на возврате.
   Возврат, после проверки ОТК, большой, и переделывать, что напартачили, естественно, никто не хочет. И начальник цеха ласково, с большим терпением, уговаривает ребят и добивается своего: они таки берутся за переделку возврата.
   - Эх, посидел бы с вами, не знаю ничего занятнее – копаться в загнанных изделиях. Это ж детектив, раскрытие непознанного.
  - Да уж, Виктор Саныч…
  - Сами бы ели, да деньги надо, Виктор Саныч?
  - Вроде того, вроде того.
  В коридоре стоит полная кара с ящиками.
  Тут же мой зам коротыш Садовский.
  - Кто грузчик? – спрашиваю.
  - Володя.
  - А где он?
  - Да вон, шарашится.
  Володя тащится, пошатывается. Узрел начальство. Дёрнулся сбежать, да поздно.
   - Где выпил?
   - Дома, Виктор Саныч. Не вру, честное слово. Просто развезло. Извините. Сейчас пройдёт, посм`отрите.
   - Пройдёт, как же. Иди из цеха! Завтра встретимся, поговорим.
   - Виктор Саныч, да я могу доработать смену. Оставьте!
   - Отвечать потом за тебя. Нет. Иди!
   - Но где взять грузчика? – спрашивает Садовский. В голосе полная безнадёжность.
   - Твоя забота, - поневоле жёстко роняет Карташов. – У тебя люди пьют. Где вот он набрался?
   - Говорят, есть у них в подсобках. – Зам унылый, бледный. – Завод огромный, укромных уголков много.
   - Может, через забор бутылку перекинули. – Тема расширяется, тема – перекати-поле. – Забор - открытая граница. Демаркационная линия, условность. В обе стороны.
   - Разреши ему остаться, Виктор Александрович. Я его вытрезвлю, обещаю. А то оголим совсем упаковку.
   - Гляди, чтоб в последний раз. А накажу – тебя.
   - Меня, кого же.
   - Может, домой пойдёшь? Сероватый ты у меня чего-то. Добегаешься тут. Живот?
   - Молчит язва.
   - Вот и ладно.
   Пошли в разные стороны.
   Мережников обязал заместителей начальников цехов бывать в ночную смену, по очереди, а фактически они на работе круглые сутки – завод в прорыве. Выберемся наружу, тогда  отдохнём!.. Мечта…
   Карташова  директор специально обязывать не стал. Карташов и так в цехе и ежедневно, и еженочно.
  Карташов приходит в половине восьмого, самое позднее – в без четверти восемь утра. Уходит   - когда в десять вечера, когда и в полночь. В субботу и воскресенье прихватывают с замами часы и по выходным.  И в воскресенье – тоже: ноги сами тянут сюда,  дома не усидишь, если твои рабочие вкалывают.   
   Валя Садовский сегодня пробудет до восьми утра, потом до полудня дома поспит, и снова в цех. В таком режиме в эти дни живут все руководители, начиная с директора. Ещё в прошлом месяце ночные смены были  только во вспомогательных цехах, нынче – везде.

  На заводском митинге Мережников заявил:
  - Утешить мне вас, товарищи, нечем. Дела, принятые мною, в плачевном состоянии. Славу нам государство выдаёт авансом. Правда в том, что завод в яме. Придётся засучивать рукава.
  На узком совещании так изложил обстановку:
  - Пора назвать вещи своими именами. Орден заводу, орден директору, знамя, премии, сюжет центрального телевиденья – сладкое бремя славы. За этим пустота… На заводе создалась диспропорция основного производства. Голова чудовищно выросла, выпятилась – за счёт худосочного тела и слабых конечностей.  В таком виде организм существовать не может. Завод дегенерировал: заготовительные цеха обеспечивают нужды производства всего лишь на восемьдесят процентов. Отсюда все беды. Предстоит трудная, мучительная реконструкция. Вопрос стоит так: или мы положение выправим, или нас закроют. Есть, верно, и третий выход – очередная смена руководства. Прямо скажу: меня такой вариант не устраивает. И, если кто-то в этом кабинете рассчитывает пересидеть в уголке очередного директора, пусть такие выжидатели готовятся к борьбе не на жизнь, а на смерть.
   Круг был такой: главный инженер, главный радист, начальник производства, главный конструктор, заместители директора, партсекретарь, предзавкома, руководители служб, начальники цехов и отделов. Сидели без протоколистки.
   Мережников, ближе к полуночи, выговорившись и дав отвести душу всем, кто пожелает, решил, разрядки ради, пустить весёлку. Обратился к единственной даме Мельниковой-Крафт:
   - Мы все привыкли к работе с передышками, у вас одной их нет. У производственников начало месяца уходит на раскачку: отдыхают, отгуливают, опохмеляются. А вам, Регина Марковна, надо крутиться, хоть в начале месяца, хоть в середине или в конце. Сезонностью не пахнет. Поучите нас таланту  равномерности.
   -  О-ох, кру-утиться, А-а-ндрей Николаевич ! – Мельникова порозовела.
   Но вместо развития сюжета  Мережников вернулся на прежние позиции.
   - Изнашивает оперативная работа, товарищи. Человек по-настоящему начинает жить после пятидесяти, когда оперативную работу воспринимает, как естественную форму существования. Но тут кто-то устаёт, заводит дачу, автомобиль, подумывает о лёгкой пенсии. А ему ещё вкалывать и вкалывать… А после сорока – конец творческой работы. Имеется в виду творчество свободное, без внутреннего контроля.
   - И без внешнего? – спросил  начальник десятого цеха.   
   - У добросовестных людей оба фактора стремятся к гармонизации, Виктор Александрович.
   Многие, не один Карташов (по 33-ему годочку), сообразили: ставка, значит, на тех, кто от сорока до пятидесяти. Те, кому ближе к тридцати с той и с другой стороны, расходясь, перекидывались беглым комментарием;
   - Нашему возрасту – без доверия.
   - Малолетки.
   - Остаётся одно – изнашиваться до стадии полного послушания.
   - Обустройство собственного быта – не роскошь.
   - Зато индикатор изношенности. Правильно он издевается.
   - Совесть, если её нет, - сколько извне ни контролируй, не проснётся. Своё дороже общего.
   - А я, братцы, вообще не усваиваю: жить без внутреннего контроля – как это?
   - Подрастёшь – узнаешь.

   Иногда у Карташова щемит сердце. Усталость? Нет. Маяковский: «Тушу вперёд стремя, я с удовольствием справлюсь с двоими, а если понадобится – и с тремя». Скорее детренированность, плюс работа в закрытом помещении, при люминисцентных светильниках, ну, и вечное напряжение, разумеется. И самолюбие, спрятанное в карман. Мережников не грубит, но прилюдно может пообщаться, как с мальчиком.
   Мережникову 46. Вершина.

   В воскресенье сошлись на лыжне. Оба катались с жёнами. Все постояли, опираясь на палки, обменялись – насчёт зимнего серебристого леса и нашего сибирского солнца, также о сортах лыжной мази.
  В лесу разница в возрасте ощущается относительно, разве что в экипировке. Зависимость от годов проявляется в том, что Мережниковы катаются ради удовольствия. А Виктор со Светланой, наоборот, выкладываются. Светик всё же не переусердствует, зато Виктор дал два кружка по двадцатке, нагрузился под завязку, и рад-радёшенек,  и сердце бьется, как часики.
  В  кои ведь веки.   

Глава девятая. Возвращение с «Орбиты»

Головчинов

    В день выставки Регина Марковна с утра искала главного конструктора. Узнала только, что спозаранку он совещался с директором, затем  тот пошел по цехам, а след Головчинова таинственно затерялся. В приёмной секретарша Верочка недоумевала:
   - Вызвали. Сама не знаю – куда… Еще не приехал… Не появлялся… На него? Абсолютно не похоже. Обычно предупредит на сто рядов, где искать… Нет, так и не позвонил, Регина Марковна.
   Головчинов намеревался участвовать – выйти к  покупателю напрямую.   Правда, узнав, что будет Чистов, поморщился: «Массированный залп из тяжёлых орудий. Я вам зачем?» .
   Всё же посулился. 
   И вдруг – нате вам. Нету!
   Внезапно заболел, травма на улице – попал в больницу?
   Додумывать было и страшновато, и некогда.

   … Но, если б она знала, чем иной раз  могут заниматься значительные люди!...
   Дрожит от напряжения взнузданный завод, гонимый вскачь директорским кнутищем. Только и слышно мережниковское присловье:  «Авральный день год кормит!». А в эту совсем нешуточную пору главный конструктор Головчинов умудряется бесцельно фланировать по улицам областного центра, подобно удравшему с лекций студенту, кружит, рассматривает подробности дворов и фасадов зданий, толкается в магазинах, на крытом рынке, кушает в захолустной  пельменной – совершеннейший нонсенс!..
   На мраморных стойках забегаловки, над тарелками из фольги вьётся парок. Здесь алкаши, традиционная тройка, сосут из гранёных стаканов фиолетовую жидкость, на вид ядовитую.
   - Вздрогнем?
   - Поехали!
   Славно живётся: времени хоть отбавляй.
   Выпили, едят пельмени. Не то, чтобы вяло тыкают вилкой, нет, смачно жрут, почти не жуя, в утробы кидают. Один рассказывает:
   - Это… Хряк лежит. Поросёнок его дергает: - Папа, сделай свистульку! –Хряк лежит. Поросёнок опять подступает: - Папа, сделай свистульку! – Хряк не поднимается, поворачивает морду: - Сейчас брошу все дела, и буду мастерить тебе свистульку!
   Действительно, смешно.
   Видимо, обед у базарных грузчиков.
   Выпили всё, что было, слопали закусон. А не уходят.
   - Это… Идёт свинья с поросёнком. Смотрят: в канаве другая хрюшка кверху брюхом валяется. Свинья встала, смотрит. Поросёнок: - Мам, ты чего? – Думаю: не полежать ли рядом? – Почему? – Да свой брат, железнодорожник, пуговки в два ряда.
   Такой заушательский юмор проходит, когда уж всё на сто рядов рассказано.
   Кончили, ушли.
   Ему, как и этим работягам, уходить на холод, на морось не хотелось. Тепло, спокойно, никто не дёргает, обаяние вечности… Будто перед ним не миска, наполненная дешевой примитивной жратвой из мороженных полуфабрикатов, а по меньшей мере жаркое по-домашнему, поданное в керамическом горшочке, накрытом лепешкой, на дубовый стол в московском ресторане «Якорь». Нравилось обедать там, когда в командировках с Чистовым или  Войтовым  жили в министерской гостинице неподалёку.
   Нет, но каков Игорёк-то Головчинов! Уединился в миллионном городе. Блажит, гурманствует.
   Не было бы КБ в Чеминдинске, куда  бы двинулся? Алкашня – вот она, альтернатива, рукой подать. После учёбы почти упал, спасла женщина, мой якорь…
   Опять идти, бродяжить – в толпах, один, как перст.
   Завернул ещё в одно жратвенное местечко. Чаю напился.  Хорошие пирожки пекут, мясные, со всех концов прорумяненные, пахучие. Попросил два десятка, накидали в мешочек горяченьких, уложил в портфель, знаю, кого угощать придётся.
   Дальше – больше. Город обязывает к расторопности, почти к нахальству. Из-под носа у очереди выхватил такси. Отвалил червонец шофёру:
   - Я приезжий. Давно не был в городе. Потаскай по новым кварталам, никого не подсаживай.
   Несколько часов на ногах, завтра с отвычки заболят спина и ноги. Переживём.
   Так, накатавшись, велел подрулить к «Орбите», и встать метрах в пятидесяти от магазина.
   Пользуясь преимуществами малого роста, скромный тихоня, незамеченный никем прошмыгнул внутрь. Мероприятие уже раскручивалось, прибыл Чистов и взял акцию в свои руки. Головчинов протиснулся за уголок, стал за колонной,  в затылке у публики, не видный президиуму. Прослушал. Посмотрел всё основное. Вышел, образно говоря, перед разбором шапок.
   Невдалеке стыла директорская волга. Шофёр Серебряков знает всех заводских, подсаживает любого, гуднул бы и Головчинову, но этого не последовало. И главный конструктор ЧРЗ лишний раз порадовался своим конспираторским способностям.

   Давеча он шастал по городу, конечно же, не впустую. Присматривался: как люди живут, чем дышат, как одеваются, что за сумки носят, как ходят, улыбаются, разговаривают. Например, целый квартал прошагал сдуру за личностью с вихляющейся походкой. Личность была одета в нейлоновую куртку, потёртые джинсы, из-под вязаной шапки сползали на плечи волосы, похоже, что плохо промытые. И высоченный каблук. Вот я и угадывал – кто? Догнал, набрался нахальства, заглянул в лицо. Девица… не мужик же…
   С другой стороны, какая разница? Главное – разбирается ли в аппаратуре, покупатель или нет?
   Некоторые прохожие несли в руках транзисторные приёмники – наши Электры. Музыка, звучание - чин-чинарём.
   Он, в частности, уразумел давнюю заботу прославленного когда-то местного зодчего, давно отболевшую, но близкую конструкторскому мышлению Головчинова. Начав со строений в стиле деревянного купеческого ампира, архитектор, войдя в возраст, возводил просторные конструктивистские здания, а по пути давал эклектику, торговые корпуса в национальном варианте, - к сожалению, ныне их все, за исключением того, где сейчас «Орбита», или сносят или уже снесли.
   От деревенского лабаза до самолётного ангара – за одну только жизнь. Себе бы так…
   Продолжим сопоставление. Наше поколение радиоинженеров тоже ведь в считанные годы продвинулось от грубого ящика с зеленым глазком, набитого лампами, как мешок сеном, к обтекаемым формам с транзисторами. О беспроволочном радио, тем паче о  телевизоре тот архитектор в его время не смог бы прочитать ни у одного фантаста. Уэллсу, и тому в тысячелетнем будущем понадобились столбы какие-то для отдалённой связи…
  Здания живут на порядок, на много порядков дольше предметов бытового назначения. Но шедевры среди тех и других попадаются одинаково редко, запросы на стили приходят и уходят, и только поколения спустя, на новых витках спирали времён, их элементы возрождаются из прошлого в новом контексте. И потому всякий, кто взялся придумывать что-то новое, должен априори принять за должное: страдания его мысли вряд ли переживут его самого, а, если и укрепятся во времени, то чаще всего – безымянными.
   Явятся после нас люди в других, чем наши, одеждах, с иным восприятием всего сущего. Унаследованное, оценив, большею частью отбросят.
   И всё же ностальгируем по исчезнувшему. По конным упряжкам и граммофонам, посуде с вензелями, церковным куполам и деревянной резьбе вокруг окон, по жарким харчевням и базарным дворам с коновязями…
   Интуитивное стремление задержать время нынче называют стилем ретро. Приёмник «Старт» устарел во всех отношениях, но ещё покупается. На совещании я разбил требования худсовета снять с изделия виньетки и картинки: ретро востребовано именно как удовлетворение ностальгического чувства!..
   Девчонки из КБ* подсунули рижский журнал со статьёй о закономерности моды, успевающей за семь лет совершить циклический круговорот и возвратиться, обогощенной, назад, к истоку. Семь лет – нормально для одежды. У меня в радиоаппаратуре, в начинке, в корпусе, цикличность еще не выявляется, мала длительность наблюдения. Рост поступательный. По экспоненте.

  * КБ – конструкторское бюро.

   
    Сбытовики промёрзли на троллейбусной остановке. Чистов на машине укатил раньше того, как они собирались и договаривались с магазинным начальником о дальнейшем. У Чистова на заводе – хвосты. Извинился, ждать не стал.
   Светлана где-то споткнулась. Порвала чулок и замарала рукав.
   - Хоть бы под руку подхватил. Плакать хочется, какие рыцари.
   - Смущаюсь, мадам, - говорит Костя.
   Пикировка. Не надо.
   - А я за-амёрзла, ребята, - жалуется Р. М. – Чайку бы…
   - Судьба к нам благосклонна, - проворчал Константин. – Закаляет по методу контрастов: из тепла да в холод.
   - За-ануды вы, ребятки.
   - Нет, я серьёзно. Как в баньке деревенской: попарься, в снегу поваляйся, и опять в парную…
   - Костик – спец по баням, Регина Марковна. Приёмы знатных гостей, то, сё…
   - Ты! –злобно. – Всё знаешь…
   Мельникова заволновалась, напряжённо у них, о каких-то гостях речь. 
   Слухи про светские увеселения на базе отдыха ползут по заводу – беда, если мои подчиненные влезут. Пусть кто угодно, только не мои!
   - Врёт она, Регина Марковна, не переживайте! Лишь бы сделать ближнему вавку.
   - Ладно, вру. – И тоже с чувством.
   - Ребята, на ва-ас действует погода. Слякотно, ме-ерзко. Уста-али, есть хо-отим.
   Наконец подкатил троллейбус.
   Нету везенья, так до конца. На привокзальной площади машины столько грязи намесили, не обойдёшь, и Светлана так сапоги заляпала, что, разглядев в электричке, ужаснулась:
   - Чушка чушкой. Приеду, мужик не узнает. Скажет – не на выставке трудилась, а с ухажёрами рыскала. Обидно, ухажёры-то всего-навсего Костик.
   Сонно объявили отправление. Резко скользнула вбок межвагонная дверь. Вошёл, волоча раздутый портфель, маленький человек в потёртом простеньком пальтеце и видавшим виды берете.
   Дамы обрадовались, замахали:
   - И-игорь Ефимыч, сюда!
   - Иг-Фимыч, какими судьбами?!.
   - Скучно одному, Дай, думаю, прошвырнусь по вагонам, авось кого-то из своих встречу. Смотрю – вы.
   - Ну, мы, по-оложим с ко-онференции, а вы откуда, Игорь Ефимович?
   - Так, делишки кое-какие, жена поручила сделать покупки по мелочи.
   - Вы-ы  -  и по-окупки? Свежо предание…
   - То, что приказано взять, на прилавки не поступило.
   - Или ва-ам не показали?
   - Да, - легко согласился. – Ну, и пусть. Отвечайте-ка: вы сейчас не самые сытые люди на свете.
   - Не са-амые.
   - Так получите.
   Портфель распахнулся, уютно запахло печеными пирожками.
   - Испёк вот. И кофе сварил. Угощайтесь.
   Снял крышку термоса.
   Кофе, набранный в привокзальном буфете, еще дымился.
   - Ну, Иг-Фимыч, ну, удружили!
   - Просто я, как Бернес,  работаю волшебником, Светлана.
   Трое уплетали пирожки, по очереди отхлебывали из крышечки.
   - Увидел вас и подумал: на каком-то коллективном просмотре побывали, в театре или ещё где.
   - О по-окупательской конференции не вспоминали, - укорила Мельникова. – Па-атриций! Тво-орец! Вы-ыдаёте идеи, а то-орговать изделиями предо-оставляете нам, смердам.
   - Себя вините. Считаете Головчинова большой шишкой, робеете пригласить.
   - Да я вас це-елый день и-искала! – Р. М. задохнулась от возмущения.
   - Ладно, забыли. Что полезного извлекли с конференции?
   Перестук вагонных колёс, мелькание фонарей на остановочных платформах, кофе с пирожками, ночная беседа с умнейшим человеком – заслуженный час покоя, передышка после честно исполненного дела.
   - Знаете, как проходят мимо «Орбиты»? Мимо, - сказал с ударением. – Не знаете. А я слышал – жена выговаривала мужу: «Купим Тайгету, а зачем? Такие деньги палить. Купил ты магнитофон, а что я от него  получила? Обещал записать мой голос – время на это не находишь. Где мой голос, скажи, где мой голос?» Мы с нашей продукцией и от подобных деталей, между прочим, зависим. Видимо, она права, и насчёт цен, и относительно того, что покупка должна быть максимально оправдана. Женщина во все века задавала тон на любом рынке, и рынок радиоаппаратуры не исключение.
   - Сло-ожный вы человек, И-игорь Ефимович! – разгадала Мельникова. – Отрешённость ваша мнимая. О-объективист нашелся! Сам всю ко-онференцию про-ослушал, а темнит чего-то… Действительно, пока му-ужчины там с жаром обсуждали ко-онструктивные  тонкости, женщины предъявляли пре-етензии или наоборот  выражали о-0добрение к внешнему облику изделий.
   - Сдаюсь, Регина Марковна. Грешен – всё прослушал, стоя за колонной. Так удобней, со стороны, а самому не лезть. Иногда отстранённость помогает сделать правильные выводы.
   Могло ли быть не так? На заводе считаются моветонными рассуждения о добром старом времени, когда без лишних затей заталкивали ламповую начинку в топорный ящик и не заботились о последствиях, ибо  разборчивость потребителя предполагалась равной нулю.
   Подлинная трагедия произошла с начальником отдела сбыта Гречаным. Раньше его таскали по ресторанам  представители торговли, чтоб выделял нужное им количество приёмников. А нынче, когда  всё встало с головы на ноги,  ему самому потребовалось искать подходы к торгующим организациям, заваленным радиоаппаратурой десятков заводов страны. Вот и скис…

   Нетрудно было сообразить, что Головчинов их высмотрел в позднем полупустом вокзале и ждал, пока они заберутся в поезд, усядутся, а затем и разыграл нечаянную встречу, артист, мистификатор невсамделишный…
   Не домой же он тащил купленные пирожки. Жена бы их тотчас выбросила в мусоропровод.
   В доме главного конструктора уклад определяет хозяйка. Мельниковой случалось отведать её кухню. Есть ещё на свете настоящие женщины, не вывелись. Термосы с кипяточком, пакетики со снедью, рубли с мелочью на столовку, выдаваемые  рассеянному, занятому мужу, - всюду её заботы. И пуговицы, как он их второпях ни терзает, не отрываются, потому что пришиты намертво.
   Остались, остались такие женщины и такие семьи!..
   - Давно собираюсь спросить вас, Регина Марковна. – сказал Головчинов. – Очень жалеете, что завод перетащил вас из журналистики?
   - Дру-угая жизнь. Как можно сра-авнивать?
   - А, положа руку на сердце?
   - По-оложа – то же самое. Завод – это моё.

Шепель

   Простоватый с виду  Игорь Ефимович редко задаёт пустые вопросы. Подтекст в данном случае состоял в  следующем. Начиная модернизацию предприятия, Мережников пестовал и нетехнические дарования. Среди его питомцев оказался Митя Шепель, родоначальник заводской рекламы. Те масштабы несопоставимы с нынешними, но у Шепеля за плечами был журфак МГУ, трамплин в чеминдинской «Новой жизни» и отчётливое понимание потребительской (покупательской) психологии.
   Нагловатая развязность заматерелого богемщика в редком сочетании с организованным коммерческим мышлением привели к ряду конфликтов с производственниками, резонно полагающими, что тон должны задавать они, а не чужаки, занятые, по их мнению, больше игрой, чем настоящим делом. На производственниках держался план – вал, премии, - и били они, казалось, насмерть: мы передовые в отрасли, наши изделия экспонируются на первых витринах, нам знамя  и благодарность министра, а ты, кто ты есть? – мальчишка, взысканный капризом шефа?
   Шепель пёр на трибуну:
   - Завтра ваши хвалёные изделия лишатся принудительного спроса, никто их не купит! Конкуренты уже в пути… Премии, первые витрины провалятся в тартарары, министр отвернётся. Знамя отнимут!
   Шумели, даже свистели.
   - Долой!
   Мережников гудел, напрягал голос:
   - Дослушаем!
   - Ладно, пусть мелет!
   Но, если объективно, то принять митину правду на тогдашнем уровне силёнок было не в достатке. Единственное, чего он добился, - этих вот выставок-конференций. 

   Однажды Мережников забрал Головчинова и Шепеля в столичную командировку. Сидели за пивом, в летнем «Ветерке».  Митя рубил:
   - Андрей, ты не вытянешь. Тебя сожрут провинциальные начальники, честолюбцы, взяткоимцы. Скажут: хочешь для завода иметь пети-мети, гони аппаратуру  по дешёвке  – нам и нашим близким. Процесс бесконечный. Саму дай, заму дай, в главке дай, в лавке дай, а там пошло, поехало, коготок увяз, вся птица пропала. Ревизору, обэхээсу, редактору, шмудактору, продавщице… и тэдэ, и тэпэ. Постановка дела, при которой контроль дирекции утрачивается, начинают хозяйничать клерки. На горизонте – крах.
   Взгляд с неожиданной стороны, от второстепенных деталей. Но в чём-то Шепель глядел в корень. Мережникова при первом заходе не надолго хватило. Только начал разворачиваться, его  ушли. Следом и Митя Шепель улетучился,  про него все забыли.
   При Войтове реклама влачила жалкое существование. Подмазка, по Шепелю, процветала. Войтов мыслил схемами, блоками – и по производству, и по жизни. Всё, что не вписывается в установленные структуры, отсекалось.
  Мережников – при обоих заходах -  системщик. Его природа.
  Система состоит из элементов и стержня. Элементы – люди, это понятно. Функции стержня  - при отсутствии вариантов – сосредоточены в руках директора. Однако за всем не уследишь.
   Мережников, создавая новые, нетрадиционные службы, держал их при себе. Сроки, тем более рамки, регламент, определялись на глазок. Само существование развиваемых отделов зависело от директорских замыслов, питалось директорской волей. Поэтому исполнителей искал по интеллекту себе вровень.  Поощрялся свободный обмен мнениями.
   Войтов придерживался иных позиций. Над ним довлели отточенные графики. Головчинову в КБ внедрили специальную группу, всецело занятую составлением  и  вычерчиванием диаграмм внутризаводских связей. (Позднее Мережников обратил внимание на невостребованность схем и беспощадно определил: бумажные тигры, пустая трата денег). Вольности отпадали. Рекламу подчинили сбыту – Гречаному Акиму Петровичу.   
   В сбыте паслись ребята пьющие, долго не держались, и – ныне дико подумать! – этот участок заводской жизни мало кого интересовал. Мельниковой деваться некуда, двое детей, зацепилась из-за квартиры, и платят лучше, чем в газете. Сдавался дом, ещё при Войтове, и Головчинов на семинаре в горкоме партии (от лица завода)  предложил  ей попробовать себя в рекламе. Так она и прыгнула с того же трамплинчика, что и Шепель, – из местной газеты.   
   Вторично придя к руководству, Мережников спросил за рекламу. «Проспал Головчинов рекламу, и тем самым дал обойти себя другим заводам».  Первым приказом по заводу Мережников известил коллектив о своём назначении: «Приступил к обязанностям с…» Вторым – о переводе группы рекламы в подчинение начальника КБ т. Головчинова И. Е.  и о реорганизации упомянутой службы в отдел рекламы и сбыта, и тут же, следующим параграфом,  о  назначениии руководителем вновь созданного отдела т. Мельниковой-Крафт Р. М. 
   Аким Петрович Гречаный, в полной растерянности, отправился с оправданиями, залепетал:
   - Заявки мы удовлетворяем…
   Его оборвали:
   - Заявки – бумажные тигры. У вас нет представления об истинном состоянии и положении сбыта. Я получил от своего предшественника шесть миллионов долга. Готовы у вас предложения о способах его погашения?
   Первый инфаркт  при  Мережникове  схлопотал Гречаный.
   Мельникова легендарного Митю Шепеля уже не застала. У неё свои взгляды и приёмы. Независимость ей, как женщине, сохранять сложнее. Однако удаётся. Зато у неё преимущество: Мережников, в отличие от Войтова, интересных женщин в командировки с собой не приглашает.
  Другой вопрос: удержит ли наша квартира журналистку, продолжающую писать в газетах?

Газета

   - Ра-аботать, Игорь Ефимович, при-иходится раза в четыре больше. Отда-ача, пожалуй, менее за-аметна, чем в газете.  Там хоть фе-ельетоны есть – задетые отвечают.
  - Разочарованы?
  - У-устала, наверное. А, в общем, и-интересно. То, что мы делаем, по-охоже на журналистику.
   Света чуть припала к плечу Константина. Смежила глаза; лицо при вагонных лампиониях совсем как обескровленное, уморилась, бедняжка. Красивая женщина, подумал Головчинов, и, должно быть, пользуется  популярностью. Причём отдельно от мужа.
   Муж – один из наших столпов.
   Красивых женщин следует остерегаться. У них самодовлеющая сила,  безотносительная к тому, чем они кормятся. Внутренне они  организованы на первоклассном уровне, хотя подчас их поступки трудно подвергнуть рациональному анализу. Взять эту сенсационную Бормотову. Только сейчас, по прошествии времени, всё её поведение в истории с Войтовым просматривается, как серия продуманных, последовательных действий. А прежде события казались спонтанными, будто инициативу проявлял сам Войтов .
   - С газетой случай меня свёл задолго до вашего там появления, Регина Марковна, - заговорил Головчинов. – Мы жили на Зелёной зоне. Туда проводили воду, к жильцам обратились за помощью. Мы копали траншеи, по разнарядке: на каждого приходилось три метра длины, один ширины. Мне с непривычки было тяжело.  Но работал, как все, с энтузиазмом. Потом пришла главный энергетик Тернов`ая. Её все любили, бывало, на совещаниях ругались, дым до потолка, а заговорит она, и все начинают улыбаться – что бы ни говорила! Видно, важно не что, а как… А ненавидел я то, что она пользуется своим положением привлекательной женщины. И вот появилась, и заявляет: «А в принципе копать-то надо было не здесь!» Я разозлился страшно: куда глаза-то у вас глядели, когда урок задавался, шутка ли перекапывать! Но что делать? Обругал бы, да кругом люди. Написал в газету. Напечатали дословно и с моим заголовком – «Головотяпство с подкопом». Меня вызвал директор, выговорил: нельзя разве по-другому, раз не доверяешь Терновой, узнал бы сам, где копать, и всё уладил, а не писать в газету, завод позорить… Прислали полтора рубля за заметку.
   - Занятно, - вежливо сказал Костя. Он сидел напряжённо, с выпрямленной спиной, возле притулившейся к нему Светланы.

   Главный конструктор,  в абсолютно безупречном браке пребывающий, как в благостной нирване,  целых 27 лет, смутно ощущал, что у его младших сослуживцев имеются какие-то особые отношения. Ну, и что? Лишь бы умели компетентно передать конечный продукт его мысли окончательному владельцу, и всё. Остальное – от нечистой силы. Парень, видно, с женщинами не очень разборчив, но эта Карташова, как жена Цезаря, вне подозрений.
   Головчинов женился в незапамятные времена, ещё до армии, и мог лишь умозрительно догадываться, что иные люди способны на развлечения, после которых бывает больно кому-то третьему, а иногда и самим забавникам.
   В конце дня, на исходе сил, спутники выглядели трогательно. Преданность делу явствовала без доказательств. Он такие, завершающие акцию, минуты ценил.
   Сделано, и без дураков, ноша пала на всех равно, и всякое плечо сработало достойно.

Глава десятая. Малая Пристань

Константин

   Светлана при старших повела себя по-товарищески, прислонилась к нему плечом, что подействовало успокаивающе.
   Недавно Константин пережил с ней беду, и потому насмешки, подковырки Светланы звучали для него, как намёки, нервировали и внушали  сильное беспокойство.    
   Костю на завод позвал Степан Лукич Полувеев. В прошлом году ездил по делам в Нижний Новогород, и там, разыскав сына покойной сестры, расчувствовался: парнишонка остался один, не пропал, образование имеет, бредни о театре оставил, болтается без определенной привязки к месту, не в школу же идти учителем, - получать 130 рэ, и харэ…
   - Переедешь, устрою, в смысле карьерки подумаем. С Лариской сойдись, а то, понимаешь, наскочил, сделал ребёнка, и отпрыгнул.  Не хорошо, не порядочно. Алиментов не платишь…
   -  Она от алиментов отказалась.
   -  Гордая женщина, настоящая. Мимо своего счастья проходишь.
   Действительно, отрезано, но стоит поднажать, былая власть над ней восстановится. Эка невидаль, переночевал с прибалткой, детские шалости, забыть пора. А и нет, так проще простого договориться, чтобы пускали к дочери, разрешали делать подарки, гулять с Иришкой. Своё всё-таки дитя…
   Словом,  уговорил племянника дядька Степан Лукич. Воткнул в льготную квартирную очередь. Лариска отказывалась вместе записываться. Над ней и без того не каплет, жилья навалом: двушка от родителей досталась, да ещё  другая   двушка - у одинокой бабушки Руфины Рыжовой, старуха в Иришке души не чает, не расстаётся ни на час, так что у Лариски руки развязаны, Константин ей вообще без надобности, что было, то было, и быльём поросло.
   Константину, как одиночке  и ценному спецу из отдела рекламы и сбыта, намечена однокомнатная, а пока его, спасибо Лукичу,  устроили на подселение к алкашу, которого только что отправили на пару лет для  исцеления в ЛТП*.

    *ЛТП – лечебно-трудовой профилакторий, учреждение для принудительного лечения алкоголиков. Впоследствии закрыты.

   По осени погнали в колхоз, на морковку.
   Выдался момент, на перерыве все разбрелись, кто куда, они с Карташовой вроде как наедине остались. Светлана, стриженная а ля гарсон, в лёгкой курточке и брючках, присела на холмик наваленной морковки, вдруг потянула Константина к себе, он повалился, она же нажала запачканным землёй пальцем ему на нос, и наклонилась, глаза к глазам, шепнула:
   - Да ты ничего…
   Надушенным платочком  стёрла пыль с его лица.
   - Ты тоже.
   - Ну, ну, руки-то спрячь. Сиди смирно.
   В другой раз, уже в отделе, очутились втроём, кроме них ещё переводчица, женщина вполне нейтральная.
   - Скукота, мужик в Ригу усвистал, дочку бабуленька с дедом заграбастали, - сообщила Светлана и повела плечами, словно потягиваясь. Зеленоватые глаза вопросительно уставились на Костю. – Хоть бы кто в ресторан позвал. Сто лет в  путний  кабак не ходила.
   - За чем же дело стало? – подбросила огоньку нейтралка.
   - Не за чем, а за кем. За ним вот.
   - Замётано. – Голос у Кости слегка охрип от столь явной откровенности.
  Между  тем дядя Полувей уже высказывал ему своё неодобрение. Позвал как-то в кабинет, заперся,  и давай орать:
   - Кончай своё Гуляй-поле, махновец! Сначала зарекомендуй себя, а потом на сторону гляди!... Я разбиваюсь, квартиру выколачиваю, а ты обращаешь на себя внимание бабскими делами. А там и не такие тонули. Мне помощник нужен, устойчивый, чтоб можно положиться, а с потаскуна какой спрос?!.
   - Я молодой. Они сами вешаются.
   - Ишь, ты, молодой он… Ты сперва семью восстанови, а то на заводе какая репутация, жену с ребёнком бросил, а сам в Гуляй-поле! И прикрывается родством с Полувеевым.
   - Да не бросал я.
   - Не ври. Лариска сама говорит. Я спрашивал специально… В общем, так. Дело на первом месте, понял?
   Выволочка по всем правилам, хоть беги отсюда.
   А мне бежать некуда.
   Но вот тебе и Лариса, с её амбицией – уходи, и алименты твои паршивые забирай! А сама? Донесла, снаушничала. Ради ребёнка пойдёшь на многое, но не закабаляться же.  Лукич не просекает, он гений местного значения, но по запросам простой, растительный, а Лариска рвётся в искусство, ей нужен верный муж – нянька, ассистент, добытчик – муж-отец, муж-мамка, да ещё и баба Руфа  при этом. Нашли дурня!..

   Светка поманила не зря, мало,  что мужик в начальстве, но на заводе утонул с потрохами, такие женщины долго скучать не привыкли, так что будем соответствовать моменту.
   Константин посчитал деньги, последний заход на антиквариат далеко не растаял, на кабачок вполне  хватит. Порылся в записной книжке, отыскал телефон Эдуарда. Не виделись давно, с тех пор, как Эд после института устроился со своей дылдочкой в Городе, она, не то кандидат, а, может, уже и доктор наук, благодаря удачной сложившейся конъюнктуре, получила отличную квартиру в центре, а Эд продвигался по магазинно-ресторанной сфере, и, кажется, приблизился к фактическому контролю над сетью пивных точек. Бабки большие и верные. Ради денег мелких, вроде инженерной зарплаты, Эд и пальцем не шевельнёт, лучше будет голодом сидеть.
   Звонку Эд обрадовался.
   - Старик, два билета на закрытый просмотр тебе подойдут, после поужинаете в ресторане, самый фешенебельный уголок в Городе. Ну, и к нам. Пойдёт?
   - Программа на ять. Как ты?
   - Подробности при встрече. Зинаида Павловна скучает. Спрашивает: куда Костяшка подевался?
   Всё остаётся, как было. Костя, робея почтенного возраста эдовой подруги, зовёт её Зинаидой Павловной. Она его, как школьника, Костяшкой. Эд всегда предпочитал взрослых женщин.

 В гостях

   С Карташовой уговорились встретиться прямо в фойе. Антураж настраивал на безобидный, мало к чему обязывающий интим. Откровенный французский фильм, ужин в полупустом зале с приглушённым светом, публика редкая, из посвящённых, никто не напивался, не приставал. Светлана говорила о себе. Он и прежде догадывался, из каких она кровей, а тут выяснилось, что он со своими недлинными похождениями в общежитии кордебалета и театральной информацией, почерпнутой главным образом от глуповатых балерин, может заморочить голову такой деревенской простушке, как Лариска, а здесь лучше прикусить язык и слушать.
   Светлана, с искусствоведческим хобби, знала,  как своё родное, и современное кино и хитовую музыку. Она ездила в столицу и в Питер на фестивали полуподпольных ансамблей, посещала  мастерские художников, куда вхожи только такие визитёры, кому доверяют хозяева.  Чему обязана? Родне из тех самых кругов. Рассказывала без вызова, просто и буднично. Но Константин был настроен на некоторый подтекст – коль скоро она согласилась на встречу и никак не торопилась заканчивать, а час уже был далеко не ранний.
   Попросила:
   - Есть ручка?
   - Возьми.
   - Повернись- ка в профиль. Ты так лучше смотришься.
   И тут же на салфетке нарисовала его штриховой портрет.
   - Бери на память.
   С такой дамой действовать нахрапом невозможно. Константин считал себя стратегом, рассчитывал на некоторую перспективу, и он, если б не эти тревожащие, с оттенком зыбкой и знобящей тайны, разговоры, наверное, вызвал бы такси, и для первого раза увёз  её домой, в Чеминды, не посетив Эда и З. П., и, честное слово, он так и собирался… и ничего бы не случилось… Но тут его чёрт попутал.
   Константин взял в буфете коньяк, армянский, и не только на пять звёздочек, но и с прямоугольным фирменным штампом на этикете «Р.Д.А.», такое водится только здесь, в особом ресторане, и коробку конфет, тоже дефицит, и Светлана должна была понимать, что он не  стеснён с деньгами.
   Завалились в гости.
   Приняли радушно, все перецеловались. Зинаида Павловна, кажется, ещё вытянулась и усохла. Эд расставил хрусталь, нарезал фрукты: апельсинки поперёк, лимоны  -  вдоль. Появились бутылки, естественно дефицит – чехословацкое пиво «Сенатор», начатая, пузатая - с виски. Под пиво, в глубокой тарелке  золотилась копчёная, упоительно пахнущая рыба,  Костино приношение, как тут и было.
   Света въедалась в интерьер. Стильная, под старину, мебель, тонное освещение, картины по стенам модерновые, чеканка и календарь с юными, смуглыми гаваянками.  Аппаратура – только «Сони».
   - Время – в обрез, - предупредил Костя.
   - Спать разве у нас не будете? – простецки спросила З. П.
   - Нет, что вы, спасибо, - непринуждённо ответила Светлана. – Домой надо. Завтра на работу. Запрягаться.
   - Кто бы стал спорить? – З. П. тут же наскоро подретушировалась, и вроде бы при электричестве ничего выглядела.
   Заправились коньячком, пожевали конфет и фруктов.
   З. П. с полки взяла стопку журналов, положила на особый столик. Толстые подшивки – моды, британские и  ФРГовские,  японские, россыпью, рекламные по радиоаппаратам, и ещё, несколько. От специфики последних Светлана как будто смутилась, однако не сильно. Как видно, не новость.
   - Добротно, но не первоклассно, - деловито откомментировал Эд. – По трояку номер,
   - По три рубля? – вопрос прозвучал наивно. Или делано наивно?
   - Рыночный жаргон, - объяснила З. П. - Трояк – 30 рублей, полтинник - 50. Ваши джинсы, по этой таксе, стоят, скажем, не 24 сотни, а 24 рубля. Так?
   - Так. – Света опустила голову над страницей, быстро листала журнал. Разъяснение ей явно пришлось не по вкусу.
   - Скажите по правде, вам, как женщине, это импонирует? – Светлана аккуратно сложила журналы, решительно отодвинула в сторону. Если и было ей поначалу неудобно, то  быстро прошло.
   - Многие спрашивают, - сказала З. П. – Всё зависит от взгляда на жизнь. Если принять за очевидность, что любовь свободна и прекрасна во всех её видах, то все пуританские предрассудки, на которых у нас людей и  по сей  день  воспитывают, - они отпадают.
   - Эти издания продаются и покупаются?
   - А вы как думали? Всё на свете стоит денег. Литература такого рода идёт помимо книжных магазинов и киосков Союзпечати, сами понимаете.   
   - Родственнички плавают по всем морям и океанам, завозят подарочки. Верно, Зинок?
   Эдуард поглаживал бородку, отправлял рюмашки и рыбку с лимончиком в толстые, сложенные трубочкой губы, животик у него заметно выпирал. Костя, зная его проницательность, отметил, что Эд начинает тяготиться беседой,  слишком долго вертящейся вокруг чепухи.
   Зинаида увлекалась, нашла собеседницу себе под силу, на щёки у неё выплескивался нечастый румянец.
   - Мальчики, покурите на кухне!
   Дверь в комнату прикрыла, но всё равно, с пятого на десятое, можно было услышать, о чём там говорилось.
   З. П.: Ценность представляют только современные люди, без догматизма, ваш муж такой, как вы? Если нет, тем хуже для них, атавистических…
   Карташова: - Мой муж на высоте…
   З. П.: - В мире выдающихся мужчин много, бывают и у нас в СССР… Может, и вам такой достался… На Западе сексуальная революция уже отшумела и принесла плоды, к нам же только прокрадывается, наши женщины в большинстве носят пояса на бедрах… Помните, как в крестовые походы, рыцари, уходя на войну, надевали женам под юбки цепочки, ключи от которых забирали себе… он уж давно убит, а она так и обречена носить оковы…
   Карташова: - Мне хочется думать про любовь, как чувство возвышенное. Страсть, по меньшей мере,  осмысленная.  А в журналах у натурщииков и натурщиц такая на рожах беспросветная тупость, простите, и чем коллективные мистерии в этой прессе отличаются, например, от очередей в дореволюционных деревнях?
   З. П.: - Вы рассуждаете теоретически, а как войдёте в полнокровный, развёрнутый мир, то будете исповедовать иные взгляды… Вам сколько? Двадцать семь, вот видите, жизнь уже наполовину прожита, надо искать… ищите энергичней, жаднее…
   Карташова:  - Да, да, время бежит, не заметишь, как тридцатник стукнет.
   З. П.: - И тридцать пять, вот увидите… Хотите видео напоследок? Посм`отрите, сразу и поедете… Эй, мальчики, давайте сюда!
   Включили приставку, показывался двадцатиминутный ролик с фабулой из жёстких нравов позднего Рима, голый Цезарь с подругами и дружками вытворяли  в смысле любви всякое-такое, и никто их не останавливал…
   Светлана часто вынимала платочек из кармана – подтереть тушь на веках, прикрыть румянец, в остальном вела себя уравновешенно, однако Константин внутренне содрогался – явный перебор со стороны Зинки, он уже немного знал Карташову, что-то произойдёт. И, как в воду смотрел.
   - Как вам? – спросила З. П.
   - Ни одного интересного мужчины. И красивой женщины – ни одной.
   - Кое-кто ищет такие зрелища. И готовы платить.
   - Всякие люди встречаются. Спасибо, что и меня познакомили с новинками. Не дали дуре помереть в невежестве.
   - Вообще вам у меня понравилось? Будете еще приходить?
   - У вас настоящий салон, - дипломатично высказалась Карташова. – Всё, что показали, впечатляет, но без особой привычки спотыкается о стереотипы. Не хватает коммонплэйснесс, привычное восприятие, да?
   - Коммонплэйснесс, как говорят англичане, мешает, вы правы.  Но это преодолимо.
   На прощанье галантный Эд поцеловал Светке руку, и кончилось бы всё пристойно, и обошлось бы без последующей омерзительной тряски и дрожи в поджилках, да неожиданная концовка погубила весь вечер.
   Уже уходя, Константин оступился в коридоре, задел клеёнку, надвинутую на груду острогранных предметов, загромождавшую коридор, обнажились коричневые полированные ящики, поставленные горкой один на другой. Очень знакомые ящики… Эд моментально задёрнул клеёнку. Но было поздно, чужая увидела.
  - До свидания.
  - Приходите. Посидим, поболтаем.
  - Спасибо большое. Придём.

  Светлана бежала по лестнице с восьмого этажа, будто за ней гонятся.
  - Светик, ты куда? Каблук сломаешь! Я лифт вызвал.
  - Чтоб он оборвался, твой лифт, с тобой вместе!
   Вот, начинается. Что натворил, ишак, с клеёнкой, у неё муж начальник цеха, дома, поди, только и лопочут про утекающие с завода аппараты. У Эдьки с Зинкой, дурак поймёт, они ж не купленные.
  Догнал её на улице.
   - Притормози, Свет. У меня подошвы скользят.
   Она резко остановилась.  Спросила тихо, яростно:
   - Деньги не пахнут? Ты с этими в связке, ещё кто? Решил меня затащить?
   - Застегни шубку, с ума сошла, простынешь, такой ветрина.
   Попытался помочь, потянулся к её пуговкам, получил по рукам.
   - Этой кошке драной пора на кладбище, а туда же, строит из себя секс-бомбу. В квартире пыль клубами по заугольям… Порнушка позапрошлогодней давности, у московской фарцухи посвежее, только свистни, из-под земли достанут и в зубах принесут, как собака палку. А здесь обычные ворюги срамное место фильмами прикрывают. Тьфу на них!..
   - Зря ты… с ума не сходи! Люди хорошие, передовые. Никто не ворует, а дело случая, приезжие из другого города  попросили временно подержать купленные товары.
   - Я видела, какие купленные, меня не обманешь.
   - Что ты видела, ничего не видела, случайность чистая!... – говорил, говорил, а она не слушала, медленно  шла, подавленная, молчаливая. Надо было болтать, молоть, что попало, уводить от темы. – Ты тоже с Барахла одета, кому нужна нищета? Все зарабатывают, как могут. Время такое.
   - Правильно. Одни строят, другие у них из-под рук тащат. Такое время.
   - Но ты-то, скажи, ведь на Барахле бываешь?
   - Меня, Костя, муж одевает. А у него вкус не то, что у тебя и той драной кошки с её сутенёром. И коридор у нас в квартире пустой, вешалка на стене, и всё. Зеркало недавно в комиссионке купила, а то, стыдно сказать,  времени не находила поискать хорошее трюмо.
   - Слушай, ну, что ты видела, ну, что? Тебя же не в коридоре принимали, а в комнате, тебе закрытый просмотр бесплатно  устроили, а люди по четвертаку выкладывают, чтобы такое увидеть.
   - Карташов спросил бы: ты думаешь, что заставил меня брать взятку? И ответил бы: нет, ты захотел заставить порядочного человека совершить сомнительный поступок.
   - Кругом н`елюди, а твой Карташов только и человек.
   Константин поймал  левака, сговорился
   - До Чеминдов? Две цены,  и лады, обратно ж пустой буду.
   - Едем.
   Дорогой молчали. Пытался теребить ей пальцы. Рука ледяная, пальчики безответные.
    Вышли у себя  в городе, в центре. Шли вместе. На перекрёстке остановились. Безлюдье, очень  позднее время. Окна везде погасли.
   - Дальше не ходи со мной. Дойду одна.
   - Не боишься? Пьяных везде полно, нападают на женщин…
   - Не боюсь. Нападут – получат… Страшнее кошки зверя нет. Драной кошки…
   - Далась она тебе…
   - И слушай. У тебя есть  месяц, чтобы исчезнуть с моих глаз. Сдавать тебя и твоих товарищей не буду до тех пор, пока вы снова не вырастете на моей дороге. Так что не вырастайте больше. Моя дорога – это дорога моего мужа. Его дорога с моей слита…
   - Надолго ли? Не говори, что надолго.
   - Надолго или нет, не тебе решать, Костя. А, коли  сделаешь плохо Виктору, то и мне будет больно. А я кошка не драная, могу и глаза выцарапать.
   - Я не делал…
   - Я всё сказала.
   Поцеловала его, и пошла в темноту.
   Губами слегка прикоснулась. Бесплотный поцелуй, словно и не щеку приголубила, а воздух возле лица…
   Говорилось на полном серьёзе, так,  чтобы  ничего не переиначивать.

   И вот сейчас в электричке ему вдруг захотелось проверить, согрелись ли у неё наконец пальцы. Но приходилось терпеть. Неспровоцированное прикосновение к Светлане в такой компании было бы большой неосторожностью.
   А данный ему месяц подходил уже к середине.
   И Константин, сполна оценив значительность и осуществимость угрозы, не сидел сложа руки,  и кое-что успел предпринять.
   Чтобы исчезнуть из жизни Светланы Карташовой,  как было сказано.
   Сложность задачи состояла в том, что надо было (дабы не оттолкнуть Лукича) не увольняться поскорее  и бежать, куда глаза глядят, а продолжать ходить на работу, где она трудится, сидеть в помещении, где она за соседним столом, выполнять поручения шефини – опять-таки вместе со Светкой.
   И Константин – человек находчивый и небесталанный в различных  положениях – решил поискать новое пристанище внутри заводских стен. Сначала надо было перестать мозолить Светке  глаза в буквальном смысле. А там уж – куда кривая вывезет.
  Отойти в сторону и  максимально глубоко затаиться.
  Завод такие возможности предоставлял.

Кошкин Дом
 
  И кстати о кошках. Не все же они царапучие, бывают и ласковые, а кое-кому из неосторожных попадаются и коты-мурлыки.
  Свою базу отдыха завод основал и содержал в чистоте и довольстве в глубине заповедника, близ крохотного, в десяток домов, не нанесённого на карты посёлка Малая Пристань на берегу широкой воды. Меж корабельных сосен полукругом расположились домики для приезжающих ИТР и рабочих, крытая кухня, где желающие могут приготовить пищу, вскипятить чайник или, например,  устроить коллективные посиделки в случае непогоды. Поодаль, за штакетником, соорудили сказочный теремок в старинном стиле под названием Кошкин Дом, измысленный фантазией заводского художника не без влияния сюжетов  из мультика по сказке Маршака.
   Кошкин Дом используется под гостиницу и, не станем греха таить, под экстренные потребности для уединения какого-либо деятеля из высшего комсостава с переменной подругой. Очень удобно: без лишних глаз.
   Посёлок Малая Пристань  практически в любое время года служит приютом пришлым рыбакам, и постоянным обиталищем нескольким оседлым семьям, это уже не просто любители, а подлинные профессионалы рыбалки, имеющие с неё неплохую добавку к пенсии, кстати сказать. Есть бульдозерист, зимой при не слишком обильных заносах, худо-бедно чистится дорога. Насчёт горючки для особого объекта Степан Лукич никогда не жмётся.  И базу, и посёлок днём и ночью берегут (на договорных с заводом началах)  здешние жители, старик и старуха, при них велосипед, лошадка с упряжью, пара собак в двухместной конуре, курицы. Завели было гусей, но отказались из-за  лишнего обремененья. А головы гусям свернули ради войтовской свадьбы.
   И больше неудобных птичек не р`остили.
   В будние дни и в  междусезонье на базе затишье. А, случись у начальства надобность, из посёлка зовут повариху. Через базу в Малой Пристани  пропускают гостей из главка, ревизоров и прочих важных и нужных (что в сущности тождественно)  людей.
   Степан Лукич почти сразу почувствовал, что для молодого родственника лучше, чем скучное прозябание в женском отделе рекламы (и никакого роста) будет энергичная деятельность в службе сопровождения, хотя формально служба сия в настоящий момент отдельной строкой в заводском  расписании не обозначена, а пристёгнута к той же рекламе. Но человек с такими талантами  на всяком уважающем себя предприятии имеется, и мы заведём.
   - Валяй, миляга, пробуй силы, препятствовать не то, что не стану, а продвину, сколько могу. Ибо мы, старшее поколение, от сохи, неучи, медведи урманные, заводище отгрохали на давай-давай, а нынче подросли другие искусники, народ меняется, и старикам тяжеловато с новым народом, у которого не хохломская ложка за голенищем, а университетский ромб на лацкане.
   И далее разворачивал мысль свою Степан Лукич  Полувеев:
   Шаляй-валяй, по кружке спирта под рыбку на газетке в кабинете не всегда проходит. Чтобы получить отдачу, нужны вложения. Не всегда, не будем говорить, что всегда, но дар гостеприимства в этом мире не последний, хлебосольство любят все – хоть ты, хоть я, хоть ревизор, хоть прокурор, хоть замминистра. По сравнению с тем, что мы хотим получить взамен, хлеб и соль стоят недорого.
   Главное – оказать тонкость обхождения, привет и почёт.
   
   Пробуя Константина на деле, которое провалить никак нельзя, Степан Лукич в родиче не ошибся.
   Все знали, что Лиза Бормотова из местных женщин у Войтова не первая и даже не вторая, и она не обманывалась, потому настояла на громкой свадьбе – все рты заткнуть. Церемонию организовал, и удачно, Константин – кортеж машин, украшенных лентами, звёздами, плакатами с пожеланьями и шутками,  памятные шоколадные медали в золотистой фольге, ресторан, оркестр, достойный, не аляпистый сценарий мероприятия (качественно заготовленные речёвки и своевременная локализация напившихся, чтоб не бузили). 
   После директорской свадьбы пылкий деловой ум Степана Лукича настроился на сотворение всё новых комбинаций при непременном участии способного племянника.

   Приём ценного незаводского кадра на базе в Малой Пристани  ведётся по отработанной технологии. Первая забота хозяина – не оскудевающий запас коньяка, водки и питьевого спирта;  в погребе укрыты мясные туши, и не только говядинка или, там, свининка, и тушки, не столько куриные, сколько других птичек (таких, по которым те, кому не возбраняется охота в заповедном бору,  постреливают), и здесь же - надёжная, безотказная, обходящаяся  без отпусков и больничных,  повариха, которая, как вы понимаете, неплохо готовит, было бы из чего… 
   В эпизоде встречи гостей  проявляется главное качество принимающего сотрудника: обходительность.  Важно не столько умение  красно  говорить, сколько талантливость хорошо слушать. Наконец самая  деликатная часть  – так называемая некондиция с гарантией,  вполне себе добросовестной; и  тут существуют два варианта: либо изделие, реализумое через магазин за половинную стоимость, либо особо полезным друзьям завода, на скромность которых можно положиться, презентуемое  в качестве сувениров.
   Как-то раз несколько вечеров подряд Константин обихаживал солидную главковскую группу. Жареная лосятина, икорка, спиртяга в унисон с коньячком… Толковища заполночь, укладывание гостей на бай-байки, что, опять-таки сами понимаете, не всегда просто… а утречком к 8.30 на работу, как часы. И попробуй опоздать – Крафтиха шкуру спустит.
   И Константин малость подвыдохся.

   Ближе всего сошлись с молодым, но тем не менее авторитетным членом комиссии.   
   - Ты, Котя, как приедешь в столицу нашей Родины город герой Москву, так останавливайся только у меня, а то обидишь, - приглашал москвич. – Хата подходит. Жена занятая, работает на Мосфильме, но мои друзья для неё – всё. Прямо ко мне, Котя,  на Самотёку, без никаких!.. Квартира, Котя, что надо, жена занятая, на Мосфильме, но мои друзья, понял: как я скажу, так и всё!..
   Председатель комиссии, пожилой, малодоступный пузан, напивался без болтовни и иных ухищрений, женщины-бухгалтер`а не искали приключений, интересовались исключительно  тем,  как поскорее добраться до  некондиции, а за столом были безучастны и рано уходили спать  на второй этаж  Кошкина Дома. Таким образом, вся тяжесть контактов  с мужем занятой мосфильмовки целиком ложилась на плечи Константина, что соответствовало и  указивкам Степана Лукича – держать его на прицеле, в смысле видов на дальнейшее.
   - Ты мой племянник, а он сын, знаешь, чей? Ого-го!..
   Посвящать шефиню в эти дела Полувеев не советовал. Сам с ней договаривался, но при условии, чтобы Константин хотя  раз в день мелькал на работе. И не дышал на неё перегаром.
   Крафтиха о Лукиче высочайшего мнения: лично для себя он на заводе и гвоздя не возьмёт. Лукич, в свою очередь, платит той же монетой. Велит ладить с Гиной Марковной,  выполнять всё, что скажет, вплоть до капризов.
   Но Регина умная, пустяками не нагружает.
   Короче говоря,  если б не конфликт с Карташовой, живи и служи, и в ус не дуй!..
   Да собственно и Карташова, когда вдуматься, так ли опасна? Что она докажет?  З. П. с Эдиком моментально удалили те злосчастные ящики, следовательно, реальной угрозы нет. И к заводу он и она не имеют никакого отношения, ни с боку-припёку, вообще никак.
   Так что с доказательствами у Карташовой полный провал.
   Но это, если следовать обычной логике.
   Опасность – в самой женщине. Тезис, Константину хорошо известный. Женщина, затаившая на тебя зуб, не должна целый день сидеть за соседним столом, а лучше даже, чтобы не находилась и в соседних комнатах.
   Тем более она покидать отдел не собирается. Стало быть, слово за мной. Не попробовать ли перейти в отдел дизайна?
   А что? С перебросом ставки из отдела в отдел Лукич   мигом уладит.
   Сроки, обозначенные Карташовой,  на моё счастье сдвигались. Она с мужем взяли двухнедельные туристические путёвки на Кавказ. Поехали кататься с гор на лыжах.
   Светлана, уезжая,  забыла на столе японский журнал с рекламными  картинками по радиоаппаратуре. И Константин сделал несколько набросков – копий. Зная, что пригодятся.

Глава одиннадцатая. Свиданья с гейшей

Подлеснов

   В отличие от рекламистов, распорядок дня  у дизайнеров определяется не женщиной, а мужчиной. Приходят не строго в 8.30, зато уходят всегда достаточно поздно.
   Костина шефиня (Р.М., Крафтиха) требовала убирать со столов после работы всё лишнее, а художники совсем не заботились о внешнем виде мастерской, и не  боялись оставлять столы в рабочем состоянии.
   С Подлесновым они пересеклись, как только Константин появился у Регины. Дизайнер первым зашёл – познакомиться. Черные волосы подстрижены коротко, аккуратно, усы не большие, не маленькие. Улыбается мало, говорит вроде и шутливо, а не разберешь, насмешничает или поддевает всерьёз.
    Годится ли в начальники взамен Регины?
    Проверим.

   - Ты кем был на гражданке? До завода то-есть? – спросил Подлеснов.
   - Театральным художником.
   - И что, не устаканилось?
   - Именно, что стакан вмешался – наполовину пустой, наполовину полный. У меня наполовину пустой. Случайно рабочие сцены по пьяни попортили декорацию перед генеральной репетицией, меня приплели… Театр пришлось покинуть.
   - Пить на работе не есть хорошо. Сделай выводы. А не на работе? Тоже не надо…Так забегай. Захочешь пополнить свой стаканчик, опять забегай! Покажешь работы, потреплемся. Пойло мы не употребляем, а так – людей любим.
   - Забегу.
   Ему  у Подлеснова понравилось. Художник, - хоть живописец, хоть декоратор, хоть радиодизайнер, - он, словно рыбак рыбака, художника издалека видит.
   Рисунки ребятам показались ничего себе.   И опять:
   - Забегай!
   Но всё ноги не туда заворачивали.
   И вот подошёл час.
   Забежать.
   И, быть может, остаться. Закрепиться.

   За время, что он здесь не появлялся, антураж отдела преобразился. На стену повесили две картины, большие и яркие. На длинных вертикальных прямоугольниках изображены разные сюжеты: на одном загадочно улыбалась японка в коротком, открытом  кимоно коричневато-бордового цвета, видимо, гейша, на второй бело-голубое облако нежно парило над горой Фудзи, тоже таинственной.
   - Откуда к вам попадают такие прелести? – спросил Константин.
   - Думаешь, литографии? – сказал Подлеснов. – Никому в голову не приходит, а это плоская колонка – мечта главного инженера Чистова и наша.
   Ребята подступили. И тоже любовались. В который раз… Действительно, и юную красотку, и кимоно, и гору Фудзи под белоголубым облаком можно было без конца разглядывать, и не надоест. Тем более, зная, что колонки.
   - Хлопцы, не томите. В чём соль-то?
   И ему рассказали, что картинки, которые на самом деле колонки, после одного начальственного наскока  в своё время пришлось убрать, а сейчас их опять повесили, как напоминание и укор совести за наше отставание от японцев. Руководящие товарищи приходят и уходят, а гейша и гора Фудзи, как образцы дизайна, остаются.
   Как-то раз известный тебе бывший директор Войтов со свитой совершал  фронтальный обход завода, и здесь, в отделе дизайна, сделал замечание относительно засилья иностранщины, японщины: что такое – гейша, Фудзи, да вот еще на дверце шкафа, у всех на виду – лист, испещрённый иероглифами? Что такое?!.
   Подлеснов тогда пояснил:
   - Япония, на сегодняшний день, образец. Недосягаемый? Не знаю. Скорее – не превзойдённый. На сегодняшний день.
   Войтов прошёлся относительно низкопоклонства.
   - Снять!... Впрочем, ваша воля, но я бы снял.
   Увидел на столе у Подлеснова портрет в рамке с подставкой. Мужчина в сюртуке, при крахмальном воротничке и галстуке бантом.
   - А это кто? Передвижник какой-то?
   - Мой дедушка, профессор орнитологии, - небрежно, в тон, пояснил Подлеснов.
   На самом деле было иначе. Подлеснов родился в глуши, в семье крестьян-спецпереселенцев, в детстве крутил хвосты коровам, рано осиротел и воспитывался в интернате. Фамилия ему досталась от предков, переселённых в Сибирь из-под какого-то леса.
   Дизайнеры допоздна играли на бильярде. Погонял с ними шарики и Костя.
   - Правда, может, у тебя в роду, в отдалении, и был профессор. Чего скрывать-то?
   -Товарищу Войтову, что Крым, что Нарым, - одна чёрт, - сказал один из дизайнеров. – Лишь бы кого-то на кукан подцепить.
   Поязвили на предмет товарища молодожёна Войтова, задели и Костю: пышная получилась свадьба, жаль, не твоя, а Войтова. Но всё легко, беззлобно. Войтов  раздражал их не в бытовом плане, но как ответработник, в технике мало смыслит, а суётся.
   На фотографии же – изобретатель радио А. С Попов. Мог бы, наверное, Володя Подлеснов не травить директора. Мог. Но не пожелал. Пошутковал.
   Из чего вывод: Войтовы мелькают и забываются, а на Подлесновых и А. С. Поповых мир держится.

Карнаухов

   - Ко-онстантин, хотите пойти на техсовет? – спросила Регина. – В ка-ачестве моего оруженосца.
   - А что там будет?
   - Про-оект нового изделия.
   - Думаете, с моими нетехнарскими мозгами смогу понять, о чем там будут говорить?
   - Мои мо-озги тоже не технарские, а во-ошла в курс дела. И вы по-оймёте. С чего-то надо на-ачать. У-увидите будущее детище на-аше при самом появлении. Мо-ожно сказать, из яичка.
   - Подлеснов присутствует?
   - По-одлеснов на пе-ервом плане.  Без него такие ма-атерии обсуждать бессмысленно.
   
   В кабинете начальника СКБ собрались художники, радисты, экономисты, конструкторы - Вепрева и молодые, - из рекламщиков Мельникова и Карнаухов. Число участников не ограничивалось, лишние заскучают и сами отсеются.
   Головчинов сидел у себя за столом, в простеньком пиджачке и ковбойской рубашке. Очки то поднимал на лоб, то движением морщин и лёгким пальцевым толчком сгонял назад к переносице. По ходу дискуссии  проделывать окулярную  гимнастику забывал, и тогда очки подолгу застывали на отведённом им пространстве.
   Докладывал Головчинов без предисловий, предельно коротко. Воды не лил.
   - На базе Тайгеты-002 заводу разрешено производство электрофона, но изделие получилось дорогим, и завод от него отказался. Чтобы компенсировать уход этого электрофона со сцены, завод и предложил электрофон первого класса, имеющий ту же ценность для потребителя, но лучшие характеристики. Мы должны подготовить два изделия – Тайгету-006 и Электру-104. Делаем с точки зрения номенклатуры два изделия, а с точки зрения техники – одно. Нужна унификация узлов… Назначены жёсткие сроки: уже во втором квартале мы должны передать изделие в производство. И во что бы то ни стало снизить себестоимость.
   Первым получил слово Подлеснов.
   Вытянутое, бледноватое лицо, короткая, облегающая стрижка, выпуклые светло-синие глаза. Вдумчивый, уравновешенный человек. Знает, что за его словами крупное дело. Хорошо, размышлял Костя, очень хорошо, что ведуший дизайнер и его ребята ко мне недурно относятся, несмотря на мою роль в марьяже директора Войтова,  не считают шестёркой, они заводская интеллектуальная элита, их презрение, что пуля в лоб.
   Звучат техницизмы, и мысли у меня поневоле рассеиваются. Рекламщики ближе к искусству, чем к технике, а приставлены и вовсе к прилавку. Где логика? И что я здесь делаю? Но, во-первых, полезно хотя бы верхов нахвататься, во-вторых, дядя Полувеев знает, как надо меня выращивать, но не век же на него гнуть спину. Мне бы перекантоваться, высмотреть настоящее место, а там… Пора запускать бороду, женщины офонареют, но, с другой стороны, обидно прятать под эспаньолкой выразительный подбородок. Стоит подумать…
   Выработать свой стиль и ненавязчиво демонстрировать – вот преимущество мужчины.
   Делая вид, что весь внимание к говорящим, медленно,  скользящим взором разглядываю присутствующих. Интересно, кто бы высказался за бородку? Скорее пожилые, нежели молодняк: Вепрева? Шефинечка-Крафтишенька? Вепрева, пожалуй, ещё ничего себе баба, хотя, похоже, ровесница Зинухи, точно во вкусе дурака Эда… фигура  подтянутая, талия без жировой складки, неоплывшая, сильные ноги, лицо моложавое, заметное, но женщина строгая, скорее злая, и  в общем-то знает, чего хочет. В другое время можно бы ухлестнуть, в пику Эду и ради собственной тренировки, но сейчас не до того…
 
    …А что Володя Подлеснов? Стоит у грифельной доски. Туда разноцветными мелками нанесён рисунок коробки будущего изделия. Которому, может статься, суждено завоевать мир.
   Подлеснов щурится. Парень близорук, но кому охота в тридцать лет нацеплять очки? Зарплата у главного дизайнера  с премиальными выходит за две сотни, у меня сильно поменьше, конечно, но дядя Полувеев обнадежил: потерпи, я тебя на добрые гр`oши посажу. Верить можно, как Лукичу не верить. Другой вопрос: сколь  долго ждать? И не подыскивать перспективы на случай  ухода с завода?
   Во всяком случае, у меня перспектива вернее, чем у того же Володи Подлеснова. Но никогда не будет так, чтобы мнение Шуринварова для Подлеснова значило столько же, сколько мнение дизайнеров значит для Шуринварова. Подло всё-таки мир устроен.
   - Предлагается компоновочное решение изделия, - говорит Подлеснов.- Имеются ещё два. Различаются только построением футляра.
   Мельникова, поощрительно: - Никто даже дву-ух вариантов не требует, а у Подлеснова, тем не менее, ни-икогда меньше трёх вариантов не бывает.
   Дизайнер продолжает докладывать – о стилевом единстве Тайгеты-006 и нового электрофона с некоторыми другими нашими изделиями.   Константин уже в курсе: важное обстоятельство, скрытая  конкуренция. Завод должен выделяться, иметь своё  лицо. Но как того добиться, работая на массового потребителя? Приоритет предприятия  у  нас в стране не регламентируется, особо не оговаривается, потому магазины заставлены продукцией, выпускаемой в разных уголках страны, но приблизительно одинаковой.
   А мы, ЧРЗ, должны выделяться. Если хотим подняться на мировой уровень. А мы честолюбивы. Полагая так, совещание надеется на Подлеснова. Но люди сюда не с улицы пришли, чтобы смотреть ему в рот, как оракулу. Доклада, как такового, нет, идёт дискуссия.
   Ушами на заводском жаргоне называются особые выступы на футляре. Ещё недавно они считались необходимыми, даже придающими красоту. С переходом на транзисторную форму и уменьшением размера футляров надобность в ушах  отпала.
   - А так ли это? – спрашивают Подлеснова.
   - Сняли же с ради-и-а-аторов грузовиков оленей и медведей, - заступается Г.М. А Подлеснов отвечает по существу:
   - У нас есть ушев`ой вариант и безуш`овый.
   Представляется, что в данном случае целесообразнее избрать  безушовый. В ИРПА, где разрабатывается тэзэ*,

*тэзэ – техническое задание.

 видимо, будет поощрён безушовый вариант.
   - Не слишком ли много пластмассы, - спросил парень в квадратных очках. – Не лучше ли смотрится аппарат, когда большая часть его исполнена в дереве?
   - Полистирол – традиционный для нас материал. Его изготовление даётся заводу меньшей кровью, чем деревянные футляры. Полистирол современнее, и будет естественно уделять ему больше внимания в наших проектах.
   - И всё-таки пластмассы много. Больше килограмма!
   - Нет, граммов четыреста. Точнее: четыреста семьдесят.
   Подлеснов обладает редким качеством – быть уверенным без воодушевления. Мне, если возражают, то я вспыхиваю, могу потерять в споре последовательность. Опомнишься – ничего не доказал, понапрасну полез в пузырь, над тобой же и посмеются; ищешь, посрамлённый, запоздалые аргументы, а ведь был прав.

   Лариска определила: разойдёмся без шума. Редчайший разворот: амбициозная женщина жертвует семейной устойчивостью ради карьеры, и с партнёром поступает благородно – разойдёмся, как в море корабли, и никаких друг перед другом обязательств. Задело: бортанула, как богодула последнего.
   Или у Лариски кто-то завёлся? Наверняка… Время бежит, вместе с ним и молодость уходит, не станет же  Ларка  долго ночевать в одиночестве.... Она страстная, к тому же связана со сценой, какой-никакой, но со сценой, а театральные  порядки одни и те же, хоть в провинциальной самодеятельности, хоть в самом поднебесном ГАБТе… Светку Карташову можно было бы попробовать аккуратно пошантажировать, пошла на адюльтер, муж узнает, попадёт обоим, но она-то выскочит, а меня Лукич совсем загнобит, оставит своим благоволением… ситуация, в которой  вернее набрать в рот воды и помалкивать.
   К Лариске опять подступаться бесполезно, ревновать бессмысленно. Сам в женщинах запутался, Лукич укоряет… страх, как бы Карташова не проболталась… а всё же Лариска была прелестна, и сознавать, что какой-то гусь лапчатый её берёт и ведёт спать, а ей это нравится, и быть бессильным, - вот ужас…

   …А тут всё разговаривают. Не надоело?
   - Каким мыслится поддон? – спросили у Подлеснова.
   - К сожалению, металлический. Тогда – не страшно по технике безопасности. Хотя металл не лучший выбор. Однако и деревянный плохо получается. Металл.
   Его наконец отпустили. Разрешили сесть.
   Вепрева раскрыла рот выступить, но Головчинов по-свойски попросил:
   - Альбина Севериновна, ещё чуть-чуть… Слово за радистами.
   Рыхловатый, одышливый мужчина начал излагать.
   - Схема – та, что использовалась раньше. Предлагается сделать машину по блочному принципу, что упрощает производство. Как у рижан… Радиаторы надо разделить с платой. Чтобы провода не перевивались. Транзистор, на старых изделиях…
   - Где унификация с изделиями завода? – резким, экзаменующим голосом спросила Вепрева. – Назовите процент использованных деталей.
   - В тэзэ оговорено шестьдесят процентов.
   Вепрева всем видом выражала недоверие.
   Рыхловатый пожал плечами и сел.
   - Ещё конструктор`a, - позвал Головчинов.
   Приподнялась молодая женщина в платье из полосатой, красное с белым, ткани:
   - Пока сказать нечего.
   А парень в квадратных очках уточнил:
   - На данном этапе. Мы доложим на следующем совещании.
   - Теперь экономисты.

   Шефиня меленько записывала. Костя напрягся, прочёл боковым зрением:  Н. – подружка Борм.
   Его это как-то касалось.
   Н. выкладывала цифры: трудоёмкость, в сравнении с предыдущим изделием той же серии, на два нормочаса больше. Это немного. На 21 рубль больше дают технологи – тут уже есть над чем задуматься.
   - Может, перепутали - усомнился Подлеснов. – Почему больше?
   - Не перепутали. Там 30, здесь 51… Зарплата на полтора рубля больше. Цена изделия получается в целом 204 рубля. Защитить её перед торговой палатой мы не сможем.
   - Перед Госкомитетом, - поправил Головчинов. – Докладчики закончили. Кто будет высказываться? Альбина Севериновна, поберегите пыл для заключения. По порядку – начинаем с торца стола. Регина Марковна.
   - У меня о-один вопрос: на-адо ли ставить изделие на майскую ярмарку?
   - Да. А что вас смущает?
   - Цена ве-елика.
   - Поправимо, - возразил Головчинов. – Задача завода на следующий год – подготовка производства к выпуску опытной партии. Всё хорошо, и с ценой справимся, но вот в чём главная конструктивная трудность  - сделать жизнеспособным функциональный блок второго поколения. При  разработке его мы должны учесть прошлые ошибки. Не секрет, что первое поколение радиоаппаратуры являлось лишь пробной пристрелкой. Электру-101-ю довели – видим, не будет жить, смирились: первый блин комом… Больше нам такой роскоши никто не позволит.
   Молодая конструкторша предложила: при разработке тэзэ и защите в ИРПА предусмотреть отдельные транзисторы.
   - Принято. Кто ещё?
   Никто.
   Наконец дождалась часа своего и   конструктор Вепрева. Делает разбор со вкусом. Ждала, чтобы наброситься на жертвы. Во время основного доклада суховатое лицо её временами нервно подёргивалось, а глаза блестели. Что-то записывала, но Подлеснова не прерывала. Лишь в тот момент, когда дизайнер заговорил о полистироле, как традиционном для завода материале, подняла руку с карандашом и ткнула почему-то в сторону разработчиков. И вот:
   - Разрешите мне! – Поправила очки, выпрямилась, как перед прыжком. Вставать не собиралась. – Разработчики не оставили от унификации камня на камне. Перед нами совершенно новое изделие.
   И Вепрева подробно остановилась на частностях, иллюстрирующих её обвинение. Можно же, в видах унификации, переработать плату Электры-100, тем самым облегчить работу в цехе, но, к сожалению, об этом не произнесено ни слова. Конечно, интересы рабочего – это не интересы разработчика, но надо и о рабочем подумать…
   Разумеется, Головчинов поддерживает всей мощью:
   - Вопрос унификации конструкции и схем, как резерва экономии, остро стоит на заводе. Альбина Севериновна права: кое в чём нам придётся спуститься с неба на землю. Хотите вы этого или не хотите, а большинство присутствующих не хотят, - во главу разработки вам предстоит поставить унификацию изделия с ведущими узлами и деталями, из тех, что используются на заводе.
   Ещё обсуждали мелочи: тюнер, музыкальный центр. А конца всё нет и нет. И я выдыхался. Чужие, нудные слова, напрасно ввязался, Лукич бы, и тот не выдержал, карьеру так не делают. Вопросы без конца сыпались, ведущий не прерывал.
   Шел третий час говорильни. Мне случалось бывать и на более продолжительных, но здесь я совсем оборзел от обилия терминов и названий, от нажима Вепревой и флегматичной раздумчивости Подлеснова.

   Мельникова проницательно посмотрела, заговорщицки усмехнулась. Костя смутился. Такое за шефиней не водится. То ли что-то прознала? Словно подначила: это, милейший, не коньячком по Пристаням баловаться.
   Головчинов, положив изящную ладошку на чертёж, подвёл итог.
   - Предложенный вариант одобрим. На данном этапе.
   Костя, выходя, протянул руку Подлеснову:
   - Поздравляю.
   Дизайнер, остывая, смотрел отчуждённо.
   Тесня их в дверях, Регина Марковна повела подчищенной бровью.
   - По-длизываетесь к дизайну, Ко-онстантин?
   У-у, язва…
   Учуяла, или как?
   Пуганая ворона куста боится.
   Возможно, Лукич уже приступил к передислокации.
   Скорей бы уж.
   Но и дизайн – тоже не какао.
   А скукота.

Глава двенадцатая.  Проба на прочность

В цехе

   С тех пор, как жену мастера Ахтубина увёз на машине наглый бугаина, а самого Фёдора позвала к себе Надежда, минуло дня три, много четыре, счёт времени в авральные периоды на заводе теряется. Фёдор начинал понемногу успокаиваться, но дамоклов меч над ним продолжал опускаться. Положенный судом срок для обдумывания развода истекал, к тому же общий с Галиной капитал на сберкнижке возрос до нужного Галине состояния, и предстояло проходить через тяжкую для Ахтубина процедуру делёжки. Цеховые заботы, не менее важные, чем  семейные, тоже не отпускали. Кто бы их за него расхлёбывал… Ах, люди, люди, что вас мир не берёт? И что вам всем от меня, Мичмана  Ахтубина, нужно? Работали бы себе спокойно, и мирное небо над нами никогда бы не протекало снегами и ливнями…

   День шёл наперекосяк.
   Некий Серёжа из бюро метрологии, давно жданный, соблаговолил появиться на участке для проверки контролирующих приборов посредством вольтметра. У него равнодушные, иссиня-серые глаза, при отросших волосах и кощеевом остром подбородке. Разговаривает с оттенком превосходства, так же и работает – оказывает снисхождение мастеру.
   Некоторые знают себе цену.
   Две цены знают себе некоторые.
   Вот он смотрел, смотрел, проверял, проверял, и советует:
   - Вызовите электрика.
   Ахтубина взорвало:   
   - Простите, зачем тогда вы? Доставить приборы – я. Наладить – я. Контролировать – тоже я. Каковы же тогда ваши функции? Напишу докладную в отдел метрологии, пускай разбираются.
   Серёжа отвечал вразумительно, как маленькому:
   - Но я же говорю, не могу без электрика лезть в прибор.
   - Вы ничего не говорите. Но ничего и не сделали. Путного.
   - Хорошо, - сказал Серёжа без выражения. – Я попробую ещё.
   И ушёл, а вскорости принёс ещё один вольметр. Подключили к неисправному прибору, проверили. До Серёжи, кажется, что-то стало доходить. В рыбьих глазах проявился проблеск интереса.
   - Видите, - объяснил Ахтубин. – В течение дня разные показания, что нас не устраивает.
   - Задачка. – Серёжа опять поорудовал с вольтметром. Разрыв по вольтажу получился значительный. – Занятно. Поразбираемся.
   - Поразбирайтесь.
   Ахтубин отошёл в надежде. Технарь этот Серёжа, законченный, непробиваемый технарь. Задачка – это он понимает. А то, что без хорошо налаженного контроля выпуск аппаратуры теряет всякий смысл, - задачка для других, значит, для Серёжи не задачка.
   Раньше как проверяли? Были в ОТК более мягкие приборы, а у наладчиков жёсткие. Первобытность… Сейчас поступают хитрее: рассчитывают на нашу ответственность, самим дают возможность полной проверки.
   Любимое словечко Карташова: сознательность. Идеалист…
   
   Пришли контролёры ОТК. Ахтубин снова почувствовал глухое раздражение: Басалаева, мучительница.  Им по инструкции нужно трогать пинцетом. Трогать проводки, а не рвать их, а Басалаева проговорилась:
   - Я пробую на прочность.
   Хорошенькая проба! Изо всех сил дёргает пинцетом!  Наудачу: порвётся, не порвётся. А проволочка тонкая, нежная, припаяна слегка. Всё зависит от того, кто проверяет: как дёрнуть.
   Сердце у него колотилось. Не сорваться бы!
   Ладно, отвлечься надо, а то ослабнешь, и не миновать крика.
   И на телефон садиться в таком состоянии тоже рискованно.
   И, как нельзя более кстати, позвали регулировщики:
   - У нас не идёт, Фёдор Иванович!
   Ага, на осциллографе – то, что называется колбаса. Толстая синяя полоса, луч идёт вниз.
   - Попробуем разобраться вместе, - с удовольствием сказал мастер.
   Рабочие не молодые, его возраста. Самые, пожалуй, способные на его участке. У Кротова большой, красный нос, но пить он вроде не пьёт, никто в этом смысле о нём не сигналил,  и на участке  не замечалось. А вид пьяницы. Ну, и что же, если вид? Кротова поддразнивают, а он: с лица не воду пить. 
   Второй, Хорсека, из племени радиолюбителей, тоже приятен мастеру. Ахтубин перетащил его с мехзавода, где Володька ремонтировал электромоторы. Хорсека неделю, вечерами, постажировался на участке и сел за сборку: новенького всегда ставят учеником на два-три месяца, а он сразу. Карташов не возражал, только предупредил:
   - Если запорете, ответишь ты, мастер.
   - Запорешь, как же, - обиделся Володька вослед Карташову.- Другие запарывали, не Хорсека.
   У Кротова способности пожиже. Но и на него можно положиться. Люди свои, рабочие, чистосердечные. Даже их молчаливое, надёжное присутствие в трудный миг удерживает на плаву.
   - Давайте-ка убирать вашу колбасу, парни.
   Пусть телефон хоть зазвонится. Прости меня, Надя. А ты, Галина, тем более перебьёшься.

   Столик мастера – позади рабочих мест. Ахтубину отсюда видны спины и склонённые затылки. Но он – не менеджер за пультом, и люди не роботы. Обязанность мастера – находиться у рабочих столов, во-время приходя на помощь тем, у кого дело не ладится.
   Менее благополучно в конце зала, у мужчин. Ближний край, где женщины, труднее. Формально он и там начальник, но они справляются сами, его подзывают редко, потому и степень контроля над этой частью коллектива относительно малая.
   И вдруг подходит Раиса Карповна.
   - Фёдор Иванович, поставьте на жгуты. Мне моя теперешняя операция не нравится.
   -  А у меня интуиция: не можете сработаться с Еленой Минаевной. Она же привыкла командовать!..
   - Если даже и так… Лучше уступить, Фёдор Иванович. А конфликтовать себе дороже обойдётся.
   Давеча, в смену Елены Минаевны произошла стычка. Василёк (между прочим, её родной внук) сидел отрешённо, вперившись взором в стенку.
   - В чём дело, Василёк? – спросил мастер.
   - А чо она говорит – не работаю!
   - Елена Минаевна, что?
   - Не работает. А вы к нему снисходительны.
   Елена Минаевна отрубила, и дальше беседовать не пожелала. Такие происшествия не в первый раз, но что тут поделаешь? Вася жалуется:
   - И на Валерку взъелась. А что Валерка? Плохо делает? Он верх`а собирает.   До обеда сделал двенадцать. А она за день семь.
   Тоже не поспоришь.
   Мастер в распрю не вмешался, нельзя, ни в коем случае. Но улучил минутку и показал парнишке, как руку к сердцу прикладывают: сочувствую, мол, но и ты вникни  в мои проблемы, она же – вон какая.
   Выручила тогда Надюша – вызвала на проходную. Думал, заглохло, ан нет – характеры!.. А можно оценивать и по-другому: свара на участке не может ли служить прикрытием для чьих-то шашней с изделиями. Люди, когда вносят смуту в отношения, то невольно способствуют нечестности, и она распускает крылья. Вот Елена Минаевна, строжится, а знает ли об утечке приёмников? С чего-то же нервозность у неё берётся… или за внука боится, как бы не испортился, или действительно склочный норов…
   - Придумаю что-нибудь, Раиса Карповна, - обещает мастер,
   - Придумайте, Фёдор Иванович.
   Солидный, исполнительный человек, не скандалистка. Видно, доведена до края. Не уступить ей сейчас – уйдёт.
   Надо не отпустить.

   Дневной обзор мастер начинает с подсчёта, сколько у него на сегодня рабочих. По штатному расписанию 41, фактически же значительно меньше. Там и сям рабочие места пустуют.
   Люди все на счету.
   Смены раздвинули – в связи с новым изделием. Сверхурочные. Смены – с восьми до восьми. Валерка, приятель Василька, заявил Карташову:
   - Это незаконно, Вик Саныч! Никто не вправе заставлять работать в неустановленные часы.
   Мальчики, мальчики, всё-то вы знаете!
   - Но ты же не по принуждению! – воскликнул Карташов. – Ты же сознательно, Валера!
   - Я-то да, - сбился с тона Валера. – Но не все же, как вы и я.
   - У кого нет вкуса к работе, тот нередко громче всех кричит про заботу о человеке, не замечал? Забота о человеке, по их представлению, - исключительно быт. Вот и возникает уравниловка: дача, машина, пожрать, поспать, в рабочее время уладить всякие посторонние делишки. Встречал таких?
   - Не в тему, Вик Саныч! Дальше-то что? Без машины и дачи, наверное, сейчас тоже не проживёшь.
  - Работа превыше всего, Валера.
  - Мы наши приёмники для людей делаем. Другие производят машины, дачи строят. Чтоб народу лучше жилось. Комфортней. У вас дача есть?
   - У моего отца…
   - И машину к`упите. Денег наберёте, и купите… Хотите честно? У меня без всего такого жизни не будет.
   - Но ты согласен, что главная забота о человеке – сделать так, чтоб ему интересно работалось?
   - Начальник на то и начальник – заботиться.
   Крыть нечем.
   - Крепкие у тебя ребята, Фёдор Иванович. Работайте, друзья. Остальное приложится.
   Бывшие на обходе Ахтубин и Садовский давно приметили: парнишка стоющий, но себе на уме. И чем-то озабочен. Возможно, тем, что следует скрывать. Надо присмотреться, думает Ахтубин. Дома у него побывать. Так  случается: отец тиранит семью, дети думают, как заживут, когда станут от него независимыми.
   - Надо жалеть людей, Виктор Александрович, - сказал Садовский, когда собрались в кабинете.
   - Жалеть и требовать с них работу, - не всегда две вещи совместимые, - мгновенно отозвался Карташов. – Производство беспощадно. Как человек, я отстающему рабочему сочувствую. У него свои, личные проблемы. Но, как начальник цеха, я олицетворяю производство, я проводник его законов и требований. Не я, так другой. Карташовых много, производство одно, и оно бессмертно.
   Посторонний вряд ли уловит, но Ахтубин и Садовский нашли в этих словах элегический оттенок. До Карташова цехом руководил Валиулин. Умер в 42 года – инфаркт, конечно. Карташов моложе, не курит, так что шанс пожить подольше вроде бы имеет.

Ахтубин   

   Объективно мы расплачиваемся за чужие грехи, а кто-нибудь – и обязательно – за наши.
   За много тысяч километров от нас, на другом конце страны, напился грузчик. Кто-то недополучил сырьё. На станции передержали вагоны под погрузкой. В главке устроили шашечный блиц-турнир, и потому не допустили толкача под светлые очи, а назавтра он уже не нашёл нужного человека. Где-то проворовались, не дали на лапу кому нужно, а госплан не зафондировал материалы из-за того, что ЭВМ* капризничает. Ударился в любовь директор (седина в бороду,  бес в ребро), перестал влезать во всякую дыру, а дыр – мильон.

   *ЭВМ – электронно-вычислительная машина – прообраз компьютера с подобными функциями.

   И пожинается результат. При налаженной, ритмичной работе надо ежедневно выпускать 18 Тайгет, это необременительно и обошлось бы без сверхурочных, неизбежного раздвигания смен и дежурных назиданий Виктора Александровича Карташова.
   Мы же до пятнадцатого числа по всем вышеназванным причинам почти ничего не делали, и потому во второй половине месяца приходится изготавливать уже по 27 – 28 изделий в день.
   Но на два рабочих дня смежники – наши же, не какие-нибудь гипотетические, с другого конца страны, - сорвали нам план и во второй половине месяца.
   Вот и задыхаешься. Хочешь, не хочешь, а штурмуй, Ахтубин!
   Делай до сорока штук ежедневно!
   Не отлучишься, всё на волоске держится.
   А волосок – ты.
   Жена, имея собственные источники финансирования, куда он не вникает, подкапливала, и, в былые, ласковые времена, просила: «У тебя, Федя, свободного времени вагон, так заскочи в сберкассу, я тут насобирала, положи, а то деньги разойдутся. Машину купим, - так, чтобы тебя не загружать,  сама буду водить, права мне гаишники сделают, вопросов нет». Сберкнижка в семье одна, зачем две, если муж и жена одна сатана. Теперь сатаны стало две, друг против дружки, настала пора переоформлять вклад на Галину, по доверенности, по заявлениям ли, в сберкассе подскажут, сумма нешуточная.  Процедура сама по себе муторная.
   Галька ради такого случая ко мне снизойдёт и явится. 
   Ему, как она и говорит, и мыслит, вроде бы проще: от завода до сберкассы сто шагов. Но там же надо минимум сорок минут в очереди томиться. Ладно, потом. Додумывать он не хочет – голову забивать не к чему, Галька не тот человек, ради которого стоит забивать голову.
   Скандал обеспечен, да тоже – потом.





Часть вторая. Защита

Глава первая. У генерала

   К этому времени в Городе центральный вещевой рынок (Барахолка в просторечии и Барахло на обывательском жаргоне) наводнился стереоголовками двух видов: импортными, польского производства, с алмазной иглой,  и отечественными, рижскими, с простой иглой. Соответственно материалу игл, госцена первых оглашена в 30 рублей, вторых в 6. Однако, если рижские головки, хоть изредка, но выходили в свободную продажу, то импортные никогда в магазины не поступали.
   На вещевом рынке стереоголовки шли и за деньги по цене в два, два с половиной раза дороже государственной, но чаще движение дефицитных деталей осуществлялось методом прямого товарообмена, с эквивалентом в виде пластинок, блоков сигарет, жевательной резинки чуингвам, рубашек  и джинсов – весь набор, естественно,  зарубежного (в большинмтве американского) происхождения
   По данным управления внутренних дел (на милицейском жаргоне – Управа), выброс ценностей произошел внезапно. Похоже, те, кому надлежало знать, видеть и вычислять неблагополучие в зародыше, проморгали момент, когда из текущего ручейка-ниточки образовался вдруг мохнатый, водоворотливый поток.
   Механизм раскрытия ряда важных преступлений в Чеминдинском горотделе милиции, как считали в области, заржавел и ослаб. Требовался срочный ремонт.
   К делу проявил повышенный интерес вновь назначенный начальник управления генерал Карпещенко.  Он затребовал весь имеющийся материал, включая заявления от  пострадавших, рапорты сотрудников, агентурные сведения, аналитические справки…  Ознакомившись, вызвал к себе начальника отдела по борьбе с хищениями социалистической собственности (ОБХСС) подполковника Званцева и справился о наличии в области сильных и вместе с тем удачливых раскрывателей. Достаточно одного пока, но чтобы с наименьшим числом осечек.
   Был назван майор Кулагин.
   Принимая его, начальник Управы пошутил:
   - На сегодняшний день  у нас с тобой по одной звезде.
   - У вас без просвета, товарищ генерал, - как бы поддержал шутку Званцев. Генерал сделал паузу, и так долго внимательно смотрел на Званцева, что первым вынудил подчинённого  отвести  глаза.
   - Просвета нет, верно. И звезда побольше. Тебе, Кулагин, сколько лет? – спросил наконец генерал, хотя о личности майора знал всё из написанного  в личном деле, и на память вроде не обижался.
   - Тридцать  два, - отвечал Кулагин, догадываясь о подоплёке вопроса. По-видимому генерал, по крайней мере в настоящий момент, создавать спецгруппу не собирался, а из экономии средств и кадров надежды и ожидания намеревался возложить на единственного расторопного и небесталанного сотрудника. Сыскаря в таких ситуациях  не лишне бывает заинтересовать перспективой карьерного роста.
   - В академию ещё не опоздаешь, и вторую звезду на погон поймать тоже, - посулил генерал. – Старайся. История не простая. Приёмники этого завода не безразличны очень высоким людям. На верху говорят, что изделие определяет лицо страны. Хотя, быть может, вскроется беда не такая уж большая и страшная. Сам увидишь. Потому работай на результат и о каждом шаге докладывай лично мне и подполковнику Званцеву. Шума не производи, лишнего не наматывай. Скандалы нам не нужны. Предприятие должно работать и давать план, как будто ничего криминального не происходит.
   Вернувшись в отдел, Званцев разъяснил:
   - Генерал не старый ещё. Хочет быть замеченным на самом верху. Прибыл-де в область, сразу и дело о крупном хищении распутал. Вот, скажут, молодец…
   - И  бац – вторую звезду приложат?
   - Как бы и первую не отобрали. Его к нам, говорят, поставили с понижением. Поэтому за его ошибками есть кому проследить.
   - На исправление?
   - Этого мы с тобой знать не можем. Наверху свои разборки, кто сильней, за тем и право, и правда. А, может, и намечен к подъёму, да в чём-то проштрафился, послан к исправлению или к чему иному…  Попробуем посмотреть с другого бока,  не ошибиться бы в обратную сторону: мы же умеем взяться с пристрастием, и в подобном случае разгром завода неизбежен, а этакую беду сделать ему никто не позволит. Ты начальство прикрыть должен… Как наши любимые фарцовщики говорят: хочешь жить, умей вертеться…
   - Или: не обманишь – не проживишь… А скажи,  Родионович, ты его решил подразнить, или просто так сморозил про без просвета? Ты бы не заедался…
   - А мне чего бояться? Дальше пенсии не сошлют, Я же и так свои год`a в милиции на службе перебрал. Пора уходить. Ты вот будь осторожней с начальством. И главное руки мой почаще, чтоб ничего не прилипало…
   - Я мою. От частого мытья скоро шкура с ладоней слезать начнёт.
   - И, кстати. На столике у него в углу видел приёмник?
   - Тайгета. Припаянная серебряная пластинка – дарственная монограмма.
   - На день милиции поздравили чеминдинские. Но не на вечере, а в неофициальном порядке. Приватно.
   - На всякий случай засечём: завод  делает подарки. За счёт казны. И за глазами у людей.
    - Тоже ведь как понимать. От казны не убудет. Казна всегда пополнится. А подарки все любят. И все делают. И принимают. Генерал Карпещенко – болельщик футбола, все значительные матчи слушает у себя в кабинете, потому что трансляция часто идёт в наше рабочее время.  От первого  свистка судьи  до последнего - болеет. Значит, у него Тайгета не только  для мебели.
   - Да ты вообще о чём,  Родионович?
   - А всё о том, Петро,  что начальство посулить может всякое. А сильно-то полагаться на их милости тоже себе дороже. Если бы всегда  отличали и продвигали по службе только за работу, мы бы давно жили при коммунизме. Группу нарочно не собирает, полагает, будто дело не самое крайнее, тебя испытывает, на что годишься, насколько ему лично  понадобишься в дальнейшем.  И приплюсуем: хочет узнать возможности твои по привлечению сотрудников местного горотдела. Формального приказа не отдаёт, но негласно поощряет. Дошло?
   - Да не жирафа я, Родионович.
   - Итак, Петро, приступай к работе. И позванивай.

Глава вторая. Где рыба?

  Кулагин выехал в Чеминдинск первой электричкой, в 5.58.
   Садился в почти пустой вагон, а, пока поезд шёл сквозь платформы и станции в городской черте, то на остановках народу набиралось всё больше. Заполнились лавки, проходы, теснились и в тамбур`ax. За Городом стало пустеть: наметились выходить пожилые мужики, в доспехах, тяжёлых,  как у древних рыцарей, – они и существуют по-рыцарски, закоренелые фанаты рыбной ловли. Выбирались наружу по-разному: где подавались гужом, где понемногу, а самые упёртые, гурманы рыбалки, ехали до Суртаихи, там речное дно засыпано подкормкой едва ли не до поверхности водоёма.
   Дальше всего ехали рабочие пригородных заводов и строек, встречная волна дневных мигрантов плыла в эти часы в обратном направлении, к центру.
   Сидели молодцы с включёнными портативными транзисторами, ЧРЗовскими и рижскими.
   Под тихую музыку многие пассажиры задрёмывали.
   
   Всю дорогу Кулагин был в движении. Проталкивался из вагона в вагон, стоял в тамбурах и проходах, изредка подсаживался, где мог, на скамейки. Курточка на нём лёгкая, ботинки из магазина, не с Барахла, шапка простая, кроличья.
   Его работу можно ведь  повернуть по-разному. Что выберешь, на том и пройдёшь по жизни.
   Как в анекдоте:
   «Вопрос: что такое – пыжики стоят, кролики идут? Праздничная демонстрация. А что такое: кролики стоят, пыжики идут? Очередь в магазин, за дефицитом».
   Кулагин, как некоторые коллеги, может легко сменить кролика на пыжика, стоит тихонько намекнуть, торгаши разобьются и принесут, на блюдечке с золотой каёмочкой, и спасибо скажут за то, что примешь. Но Кулагина кролик устраивал: без гири за плечами легко работалось.
   Тем не менее, и расхожий ширпотреб сидел на нём ладненько, и на лицо паренёк не уродливый, и девушки на него посматривали. Возле одной, хорошенькой, и задержался бы, да нельзя – работа. И в ориентировке значились одни мужчины (пока, на первый раз).
   Бывает, едут за головками и платами женщины, но редко. И, если определится такая, и на неё выйдешь, то, как правило, она стороной проскочит. Не в рабочем, переполненном поезде, при насыщенном мужском присутствии, потянется сия значительная персона, скорее возьмет такси, либо на своей машине с водилой прикатит в Чеминдинск.

   Тащат там, где плохо лежит. Неправы те, кто убеждают: сейчас везде лежит плохо. Где-то и хорошо лежит, оттуда не тащат. Задача сыскарская – распознать, где лежит именно плохо.
   Лежит плохо по двум причинам.
   Либо с ценностями заняты доверчивые люди, для них всё сфокусировано в желании наилучшим образом сделать свою работу, они меряют мир собственным аршином и ротозействуют непроизвольно и, можно сказать, добросовестно.
   Либо орудуют ловкие жулики, маскированные крупные махинаторы, уверенные в безнаказанности, и не без основания – такие, если даже и не в доле,  из любви к искусству, из принципа, попустительствуют мелким хищениям,  полагая, опять же с расчётом, что сыск из-за деревьев не увидит леса. У большого Вора маленький  воришка вроде дубинку крадёт. Но тот, кто позволяет украсть у себя дубинку, остаётся богатым, ибо перед ним открыты все леса и пашни государства.
   Исходная предпосылка розыска состоит в осознании того факта, что рынок в одночасье ценнейшими деталями как-то, по случаю,  не наполнится. Орудует организация, за мелкими воришками спрятан солидный, многоопытный  Вор.

   Можно было подвести итог некоторым отрывочным, клочковатым наблюдениям. Например, такое: наконечники рыбацких буров обвёрнуты войлоком, тем же самым, что и на тарной упаковке приёмников, но там он располагается в виде полосок, прикреплённых вдоль периметра ящиков. Здесь же, в обиходе удильщиков рыбы, в дело шли цельные листы войлока.
   - Белугу видел в Астрахани, - вдруг доверительно заговорил здоровенный дядя с крупным носом, облупившимся и закрасневшим от зимнего солнца и снежного ветра. – Мало, кто знает, что в Каспийском море тоже есть селёдка. А  я ловил: астраханская сельдь.   
   Во Владивостоке видел акулу. Рот внизу: чтобы схватить добычу, переворачивается. На Первое мая во дворе, на берегу, курили, ждали, пока хозяйки накроют стол. Один взял монетку, обернул хлебом, кинул акуле. Через пять минут поймали, монета уже не монета – буквы, герб растворены. Там есть кислота, я видел: иголку растворяет.
  Судак тоже. При мне съел щуку. А что? Зубы больше, чем у неё.
  Рыбу на земле, считай, съели.  Кета  мечет икру, после икры не может плыть, падает на дно и умирает. Хорошо. Допустим, воспроизводство плохое. Но где горбуша?
  Рассказчик почти крикнул, так возбудился. Пассажиры заоглядывались.
  -Да я не спорю! – улыбнулся Кулагин. Тренированный ум подхватил ассоциацию: вот акула, у неё кислота в желудке, заглоченное, не важно, что, хоть железо, моментально переваривает, потом ищи-свищи, или судак, с зубами, б`ольшими, чем у щуки, - вот и приёмники или, там, иголки – украдены, проданы, растворились, и -  как не бывали…
   Кулагин прогнал зарождавшуюся эмоцию и продолжал слушать защитника природы..
   - В Поронайске, на Сахалине, видел медведя. Стоит, как изваяние, над рекой, лапой хватает рыбу, выбрасывает на берег, - действует молниеносно. Но не медведь же всю рыбу съел. А съели мы – люди.
   На Урале видел давно: толстая круглая рыба, по старым деньгам 64 рубля, - где она? На сковороде мяса от неё нет, один жир. Сома ловил: голова замшелая, такой старый. Огромный – с эту лавку… Зеркальный карась в грязи, за Татарской – не карп зеркальный, а карась, - тоже доживает последние деньки. Там солонцы, Иртыш ушёл, видел скелет осетра, хорошо сохранившийся в соли, очень большой.
   Было ж… Еду ловить, и не потому, что голодный, а для развлечения. А внучек потом спросит: деда, а где рыба?
   Выговорился, отвёл душу. И, не прощаясь, ушёл: Суртаиха.

   Объявили: Чеминдинск. Проехал:  туда не сразу.  Следующая -  Синюха. Там трудится старый товарищ Алексей  Курганов. Путь – к нему.
   Когда пересказал Курганову попутчиковы байки, тот катнул желваками.
   - Мне бы те заботы. Сидеть, рыбку ловить – ловись, большая и маленькая, - и философствовать. Её чего не ловить, хлебцем прикармливают и пшённой кашей, а кто горохом, фокус, как в цирке у Кио. А на железной дороге жуликов не хлебцем и не горохом приваживают.  Дорога – открытый склад, ключи у того, кто более нахальный. Такого бы деда оформить сторожем, тулуп ему, бердану, да на товарняк, на заднюю площадку. Ну, фонарь там ещё, керосиновый. В`о времена были, Петруха. Ты их помнишь?
   - Смутно, Алёша. Тогда тоже крали.
   - Платили головой, если отваживались. А нынче хапугу знаешь по имени-отчеству, а добраться, за горлышко подержать – руки у тебя коротки, сам же и пострадаешь. Демократия, любовь к человеку, слюна вожжёй. А я бы Сталина поднял, на недельку, больше не надо. Согласен поработать ночами. Чтобы навести порядок.
   - Неделей не обойдёшься, Лёш. У меня на службе, когда мой начальник подполковник Званцев такие разговоры слышит, а он те времена еще застал, и служил в органах, то так отзывается: снова всё закрутишь, сожмёшь пружину, а после она опять ослабнет и тебя же долбанёт по лбу. А я дополню: долбанёт, да так, что вроде той рыбы - в лучшем случае от тебя скелет уцелеет, и то, если в соли зароют, а не в яму бросят, чтобы землёй завалить и забыть…
   - Хорош воду в ступе толочь. У тебя что за дела ко мне?
   -Ты бы, Лёш, показал мне, как провозится радиопродукция. Чеминдинский радиозавод плывёт по воле волн. Утечка в массовом порядке. Опять же упаковочный войлок на рыбацких бурах, как свой. А буры у нас не покупные, самодельные…
   - Да что тебе даст  выяснение того, как организовна перевозка готового продукта?
   - Пока не знаю. Хочу посмотреть с максимумом полноты: как делают продукцию, как её возят…
   - Возят, как и остальное, ты понимаешь не хуже меня… Грабители в поезда забираются на повороте, южнее нас. Поезд сбавляет ход, гады и лезут. Волокут всё: тушёнку и сгущёнку, копчёную колбасу и полушубки. Твои приёмники – тоже тянут, за милую душу.  Провозили из Японии ковёр для голландской королевы, так вскрыли контейнер, разрезали и по кускам растащили. Этих поймали.
   - Слышал.
   - Я брал. С поличным.
   - Хоть до Линейки-то*  вора в целости довёз?
   - Пальцем тронуть – и то ни-ни... Другая компетенция, не милицейская.  Дело сразу затребовали в Комитет**. Скандал международный.  Уровень Комитета и МИДа.   

   *ЛОВД  - Линейный отдел внутренних дел (на транспорте, в данном случае на ж. д., жаргон)
   **КГБ - Комитет государственной безопасности. МИД – министерство иностранных дел.

   Бродили по путям, мимо контейнерной, и снова путями.
   Поезда по первому и по второму путям едва не впритык один к другому проносились.
   Вот, кажется,  и до местонахождения  своего товара  добрались. В тупике на приколе стояли платформы  с контейнерами, на каждом нарисованы зонтик  и рюмка,   выведена надпись: Осторожно, приборы!
   Кулагин захотел осмотреть пломбы.
   - Срывают, Петя, иной раз в наглую, а, бывает, так аккуратно заделают после взлома и срыва, что сам пломбировщик спутает. В зависимости от того, насколько вор пуганый.
   - Насколько опытный.
   - А опыт откуда? Ворья развелось – так просто с этим не покончим. Ты хоть спорь, хоть не спорь, а надо принимать жёсткие меры.  И поскорей, пока всю страну не растащили. Всё равно, что пьянка – дали повадку, сами ж и тонем в этой водяре. Нет, я бы с удовольствием – в ночную смену!
   - Тебя, Лёш, видно, в Синюхе крепко проняли!
   - А ты как думал?

   Вернулись в дежурку.
   - Но всё -таки кто ответит деду: где рыба? – сказал Кулагин.
   Курганов отходил, отогревался. Добрел.
   - Где приёмники, ясно – на барахолке. А где рыба? Да Бог её знает. Сами себя и грабим.
   - Был бы ты егерем, наверное, пел бы иначе.
   - А что егерь, Пётр Валерьянович? Что всем дался егерь? Он даже в милиции не служит. Так, любитель без полномочий, вокалист на манер самодеятельности. Даже не дружинник – это называется охрана природы? Сказочки для гимназисток. В Казахстане большое начальство охотится в степях, на пространствах, равных Бельгии, Швеции, Люксембургу…
   -  Лихтенштейну…
    - Что? А, Лихтенштейну, да, Андорре,  и чему-то там ещё европейскому, вместе взятым, выбивают насмерть всё живое.  Да что на Казахстан смотреть!..  Весной над Черноярским бором, в заповеднике,  от выстрелов небо раскалывается, а это рядом, в часе езды на газике. А ты – егерь. Тьфу твой егерь, плюнут и разотрут.
    - Мне бы что посовременней, Лёш. Ездить на товарняке с берданой и дышать паровозным дымом  теперь, на электрифицированных дорогах было бы диковато. Деду с подергушкой сидеть над лункой тоже не запретишь. Радость заслуженная. Старики воевали, работали, пенсию выстрадали. Но где рыба, майор Курганов, где рыба?
   - Да что, тебе больше, чем рыбой, заниматься нечем?.. Но я тебя понимаю, майор Кулагин. Богатство, что природное, что сделанное руками человека, по-настоящему охранять разве что учимся. А у ворья учителя куда сильнее, чем у нас, охранителей.  А работать надо в тех условиях, которые предлагаются жизнью.
   - То-то и оно, Лёш.
   - Ну, я тебе скажу, что ты на задание отправляешься фактически разоружённым. Злости в тебе нету. Философски настроен, а писать мемуары засядешь ещё не скоро. Гляди, промажешь.  Найдёшь меня, если понадоблюсь    
   Электричка на Город - на Чеминду, значит, через пять минут.
   Пошли на перрон.

Глава третья. На Старой площадке

   Разрешение работать на заводе  майору из Управы лично давал Мережников. Без лишних слов принял появление милиции на предприятии, как должное. Удостоверение посмотрела секретарша, ушла доложить и, возвратившись от директора, пригласила пройти.  Без очереди.

   Вторую после Курганова вводную в этот день давала Кулагину Нина Соловьёва, с ней вместе начинали когда-то службу в инспекции по делам несовершеннолетних. Нина из милиции ушла, Пётр Валерианович там остался. Похоже, по призванию.
   Нина сидела в кабинете на Старой площадке над перепиской завода, связанной со штрафами. Подбивала итоги, готовила справку директору.
   - Для меня тоже бы не худо экземплярчик, - сразу шепнул Кулагин. - Информативненько. Потому что глубоко залезать в бухгалетрию я не в состоянии, что и генерал понимает. А тут само плывёт в руки… Задано  сыскарю покамест, на данном этапе разнюхать действительность в общих чертах. Объёмы и трактовка проблемы – позже, и со специалистами.
   Комнатка тесная, людная.  Женщины заинтересовались было новым человеком, но Кулагин отрекомендовался стажёром, интересующимся накладными по прошлогодним поставкам. Он предварительно созвонился с Ниной, и она обращалась с ним, как с незнакомым. Для стажёра он выглядел малость  повзрослевшим, но женщинам без разницы, кто у  нас там в органах кем является, лишь бы их с мужьями не трогали. Это и важно.
   Его перестали замечать.

   Обедали в столовой, за территорией.
   - Нин, можно ли на ЧРЗ  в бумагах спрятать серьёзную пропажу?
   - Чёрта с рогами и с хвостом петелькой можно упрятать, Петя. Ты хоть знаешь, чего тебе от бумаг надо?
   - Прикидочно, для первого раза, - знаю.
   - Ну, и молодец. А я вот из милиции сбежала.
   - Следить за документацией тоже кому-то надо.
   - Верно: кому-то надо.
   - Здесь поспокойней?
   - Небо и земля, скажу тебе, Петя. Не по душе, конечно, после живой жизни.  Но у меня – без выхода. Одна мамаша подтолкнула. Я на ней сорвалась. Представь: восемь детей от разных отцов, дети от семнадцати лет до пяти месяцев, и, как водится, - один дебильчик  со справкой, двое в спецшколе, как педагогически запущенные, а она - то в вытрезвителе, то в драке с соседями. Словом, пора лишать материнства. А ребятишки хорошенькие, и её любят. Я на  неё накричала, оттолкнула от малыша…
   - Набуцкала?
   - А что с ней делать, если пьяная с малышом на руках к плите лезет?  Ещё бы чуть, и обварила кипятком. Но там оказалась соседка, давно меня подлавливала, тоже дрянь, клейма негде ставить, но из интеллигенции. Её девчонку третий раз доставили из распределителя, а дома дверь на замке. Четвёртый раз убегает, представь! Я пошла к мамаше на работу, чтоб домой девчонку впустила, разгон  устроила  мамке, а она там фаворитка. Жалобы посыпались, анонимки, разборы. А моему начальству бальзам на душу. Возможно, они всё и организовали, я же строптивая, а это не всех устраивает. Спасибо, хоть спросили: «Служебное несоответствие устроить, либо сама уйдёшь?» Сама ушла.
   - Понятно.
   В столовой, несмотря на обеденное время, пусто, несколько посетителей наскоро похватали из тарелок, и один за другим удалились.
   Кухня, как всегда в рабочих столовых, отгорожена от зала только линией раздачи. Повара могли слышать, о чём говорится в зале, им не до того, но говорить удобней вполголоса. Пока ещё ничего особенного не произнесли – ни должностей, ни фамилий, конкретики никакой.
   А Кулагину предстояло задать вопросы и в ответ получить сведения, ради которых он здесь и находился.
   У Нины за эти годы обозначились на лбу морщинки, лицо потяжелело. Можно вообразить, какая к ней придёт старость. Честная, сердобольная женщина, вот сорвалась, стукнула пьяную распутницу, по-житейски понятно, борьба за ребёнка, но коли та бы соседка хипиш не  сотворила, сутяжница штатская, запросто сошло бы с рук, а формально  для сотрудицы милиции такие действия, как у Нины,   – должностной проступок.
   Спрашивают не за оборвышей, замазюканных и грязных, жалуется Нина, ты их отмываешь, накормишь, пристроишь в приют, никому не надо, дай показатели, и достаточно. Да поцапаешься с кем-то, да на виду оступишься, при свидетелях,  да стукачка  телегу на тебя в отдел накарябает - совсем хана, заворачивайся в простыню, и отправляйся ползком на кладбище. Как на ядерной войне… не дай, Бог, конечно…
   - Как у тебя? – спросила Нина. – Один?
   - Один. Кому я нужен? Старый, вечно занятой.
   - Так холостым и помирать собираешься?
   - Если костлявая с косой застигнет сегодня, то да. А до завтра ещё дожить надо. А ты мне, Нинок, лапушка, вот бы что приоткрыла: может ли такое случиться, чтобы на заводе вор внаглую работал – брал бы не через приписки, не из кассы, а, так сказать, натурой – проще говоря, засылал бы детали на рынок прямо из цеха или со склада?
   - С готовой версией приехал? Ваши управские умники подкинули? Нужен крупный улов, желательно при должности, чтоб орудовала шайка расхитителей, а он бы, злыдень,  ею командовал. Угадала?
   - Но это же всегда так и бывает?
   - Всегда ли? А вдруг самотёком побежало?
   - Масштабы, Нинок. И география продаж высвечивается, далеко за пределами нашей области… Но этого  я тебе  пока говорить вроде бы не должен.
   - Ладно уж играть в сыщики-разбойники. У вас же так - понадобилась кому-нибудь наверху разоблачённая преступная группа, разбейся, а группу им сделай.
   - Вы так проницательны, мэм… А не пора ли нам возвращаться? Ваши, в отделе, могут встревожиться: ушла, мол, на пару со стажёром, и исчезла…
   - Посиди, послушай. О заводе так: реальную власть имеет Полувеев Степан Лукич. Сложный, многомерный деятель, через его руки  проходят миллионы рублей и вся продукция. Туда, сюда, туда, сюда. Всё через Лукича.
   - Такой на арбузной корке не поскользнётся?
   - И на лимонной.
   - А в цехах? В заводоуправлении?
   - Запоминай.   
   И Нина охарактеризовала нескольких приметных людей. И столько же малоприметных и вовсе не приметных, но у кого дача дорогая, у кого жена в торговом мире на хлебном месте, а кто просто коммерсант по натуре.
   - Лапушка, ты мне существенно помогла. Со справкой ознакомишь, когда напишешь?
   - Второй экземпляр под копирку на машинке устроит?
   - Я твой должник, Нинок.
   - Сочтёмся. Должны же мы помогать друг другу. Можешь на меня рассчитывать...

Глава четвёртая. Встречи на производстве

   Более квалифицированного и верного закону юриста, чем его давний прямой начальник Юрий Родионович Званцев для Кулагина не было, нет, и, наверное, уже не будет. Званцева в отделе зовут Радиком, не всегда за глаза, но подполковник не обижается. Вот кого бы послушать Курганову. Вот чья философия не всеми принимается, но звучит прямо предназначенной сыскарям методикой под девизом «найдите свой алгоритм, и ему следуйте», - так нашего брата учит Радик.  Но, в то же время,  не впадайте в догматизм,  варьируйте приёмы по ходу работы, не убегайте от новых поворотов, не уходите в сторону. Боковые ходы не игнорируйте, оставляйте про запас, но разборы основного завала не затягивайте, потому, как время проходит быстро, и ход его, времени, не всегда на вашей стороне…
   И  есть важные вехи, которые игнорировать не следует.
   Поскольку при проведении расследования по поводу крупных хищений речь в любую минуту может зайти о ком-либо из авторитетных на предприятии товарищей, то далеко не лишне выяснить мнение секретаря парткома.
   Расследовали крупное хищение в одном из уважаемых торговых предприятий, коммерсанты обнаглели донельзя, перестали прятаться, речь шла о сотнях миллинов рублей, информация чуть не попала аж к помощникам члена  ЦК КПСС. Званцев не дал воровской ситуации развиться дальше. Нашлись кроты и в аппарате Управы, их вычистили, однако корешки остались,  и Радик навсегда застрял в подполковниках, и неизвестно, получит ли третью звезду на погоны при увольнении на пенсию.
   Из афоризмов и суждений Званцева мало-помалу собралась небольшая сводка, и вот в чём её особенная суть:
   
   - Сыск   сыском, способности к анализу, допустим, у вас имеются, а  остальному в конце концов можно выучиться, имею в виду технологию. Но в наших руках судьба людей  и, кроме того, судьба их дела. Мы же, увлекаясь, нередко забываем  - о людях, что они живые, о деле,  что оно ломается. Побуждения у сыска могут быть самые прогрессивные, но, если бездумно ломают человека и гробят дело, ссылаясь на высшие государственные интересы, то это уже не юриспруденция, а каннибализм.
   На политинформациях нам внушают: партия над органами, а не органы над партией. Формула неоспоримая. Но мало общего имеет с подлинной жизнью. Кто над кем, не всегда ясно. А для правильного и полнокровного расследования ориентиры  жизненно необходимы. 
   Но партию не обходи. Ибо поддержка парторга может пригодиться в самый трудный момент розыскных действий. Умное понимание законности предполагает примат партийности над любой схемой. В конце концов ты можешь обратиться к нему,  как коммунист к коммунисту. Делать это следует в самых крайних, самых, быть может, рискованных обстоятельствах, по мелочам не заводись. Помни, что секретарь парторганизации лицо выборное, при первом же собрании может быть переизбран, уйдёт в общественное небытие и останется жить и работать в том коллективе, где ты пытался выудить из него сведения, для остальных закрытые.
    Жалей секретаря партии…
    Кроме того,  в действительности и среди парторгов ходят не одни только избранные по духу, случаются избранные и по великому принципу «лишь бы не меня». Кремнёвых большинство,  но и простых смертных тоже хватает. Умей разбираться. Спрашивая, сильно  не налегай, конкретных людей старайся не задевать, завяжешь доверительный  контакт, и того достаточно.
   К этому теоретическому рассуждению вплотную примыкает момент чисто прагматический – конфиденциальность. Дело в том, что в горотделе Чеминдинска, как и везде в милиции, дознаватели и следователи нередко ютятся в крохотных кабинетиках на два-три стола, и расспрашиваемые невольно слышат то, что говорится рядом. Поэтому ходить туда непривычному к таким акциям рабочему или инженеру, или, скажем, женщине-распреду*, -
 
   *распред – рабочая профессия, сотрудник, отпускающий детали по участкам, производственный жаргон.

невелика радость. У сыскарей же, как правило, возникает необходимость пообщаться, для доверительности, с кем-либо тет-а-тет в его или в её родных стенах. Что, если это будет партком или помещение, парткомом рекомендованное?

   И Кулагин попросил секретаря парткома ЧРЗ о встрече, и коротко, не раскрывая источники, рассказал о первоначальных наблюдениях.
   Итак, сколько-нибудь значительных пропаж радиоаппаратуры, радиодеталей при перевозках на железной дороге в последнее время (не меньше года) не фиксируется. В бумагах при желании можно - посредством приписок и исправлений - укрыть значительное хищение, но изучение документации ещё впереди.
   Ревизии к заводу благосклонны, нужна обстоятельная проверка, на долгое время, а цель сиюминутная, неотложная – потерю заводом важных деталей нужно оборвать незамедлительно. На толкучем рынке – конец цепочки, и мы его будем нащупывать наряду с обстоятельствами начального  старта, который взят  на предприятии.
   Относительно стартовой позиции партсекретарь, сухощавый, внимательный, редко бывающий на воздухе, и потому бледный, усталый, сказал, что полностью согласен:
   - Всё начинается в цехе, и к решению поисковой задачи нужно подступаться здесь. Проблем перед заводом полно. Одна из первых – пьянство…
   - Как следствие утраты заводом перспективы, упадка. Пьянка – фон для всякого преступления. Но мы вас беспокоим не за тем, чтобы доложить, мол, опять за поллитра десяток головок загнали.
   - Естественно. Я вас понимаю. Отсекаем пьянство?
   - Для удобства рассмотрения, - помня родионовы заветы, предупредительно уточнил Кулагин.
   - Разумеется. Пьющих начальников у нас нет, да и мастеров немного. Производство суровое, забирает массу энергии. Люди выбирают: либо пить, либо расти в работе… Возьмите фактор монотонности: конвейер переносят не все. Кто остаётся? Два психологических типа: или те, кто склонен к раздумьям, у кого богатая духовная жизнь – освоил операцию, сидит, думает о своём. Или наоборот – особенно на отвлечённые темы не раздумывает.  Я знаю – сам сидел на конвейере. Есть и третий тип – случайные посетители, они не удерживаются подолгу, уходят или потихоньку, или – пылят. Эти – само неблагополучие.
   - Специально устраиваются, пылят за добычей?
   - Не исключено. Не исключено, да…
   - Преступники вербуют исполнителей среди молодёжи.
   - Молодые – им тяжело. Школа не успевает за ходом прогресса. Программное обучение не достигает цели. Приходят из десятилетки, где их учат работать головой, это они умеют, а у нас надо работать руками. В результате, нередко выучиваются работать руками, а головой – разучиваются. … Конечно, молодые вносят оживление в общественную жизнь, но этого мало. Программы по литературе срезаны до размеров американских комиксов. Лев Толстой проходится  за восемь часов, а Толстой – это психология человека, его нравственная основа.
   - Считается: технические дисциплины нужнее.
   - Всё нужно. Вот математика. Хорошая наука. Точная, нужная наука. Но, бывает, человек, незрелый духовно, начинает считать себя большим математиком, возносится в самооценке, просчитывает на свой манер всё окружающее, даёт рецепты всеобщей переделки. А он ещё и никакой не математик. А деньги надобны…
   -  Вот именно! - намекнул в нужном смысле Кулагин.  -  Остро стоит вопрос свободного времени,
   - Два выходных. Мы вводили их, чтобы суббота использовалась для собраний, конференций, семинаров, а что получилось? Уже в пятницу никого не заставишь заниматься общественными делами. Колёса, туризм – хорошо, но для себя же! А для других?!
   - У молодых – неформальные группы, - гнул своё Кулагин. – Музыка, тряпки, равнение на Запад. Вещизм… Работа на втором плане. На первом деньги и их добывание. Любой ценой…
   - Работа, в лучшем случае, - источник средств. Работу, как таковую,  ценят мало. Мы не обобщаем, надеюсь, а говорим лишь об определённой, численно незначительной части молодёжи? – строго спросил партсекретарь, и внезапная перебивка с доверительного тона на полуофициальный, политический,  заставила Кулагина внутренне подтянуться.  Ему напомнили об этикете: партсекретарь беседовал с представителем органов, а тот не должен был тоже  забывать, где находится. Кулагин собирался было мягко порасспрашивать о руководителях, но тут издалека донёсся предостерегающий родин голос, и Кулагин остановился, будто перед натянутой проволокой.
   - Разумеется, - энергично кивнул следователь.
   - Но труд должен оставаться основным содержанием жизни, а для того труд следует иначе стимулировать. – Партсекретарь вновь обратился к проблемам, которые его глубоко занимали. – Мы повышаем ставки: платим не по труду, а по профессии.  Требуются, допустим, токари или фрезеровщики, - повышаем тарифы. В итоге, у людей денег больше, чем товаров в магазинах. Об этом тоже не лишне задуматься. Литература, откуда молодой человек мог бы почерпнуть сведения о жизни, такие вещи затрагивает редко. Производственные детали писателям даются легче, а человек…
   - Извините, час поздний, а тут вот сыщик навязался…
   - Ничего не значит, что поздний… И, знаете, вы мне кажетесь думающим сыщиком. Думающим не только о поимке конкретного воришки, а и о том, почему люди воруют.
   - В правоохране тоже по-разному подходят. -  Кулагину захотелось ответить откровенностью на откровенность. – Главное – раскрыть. Да к сроку. Некоторые заранее ненавидят преступников, а преступника видят в любом, кто попал в поле зрения, любой заподозренный – уже враг.
   - Был бы человек, а статья найдётся, - улыбнулся партсекретарь. – Бросим ходить вокруг да около. Мы тоже прикинули, откуда может идти утечка. Наверное, центральный пункт – десятый цех, ведущее сборочное производство. Ну, там и перевалочная станция для тех, кто составляет пополнение рабочего класса. Текучесть – наивысшая по заводу.
   И партсекретарь вопросительно глянул на следователя. То было кульминацией разговора и, одновременно, его завершением.

   - Мы все, в администрации десятого, энтузиасты, - сказал на другой вечер Карташов, типичный мужик, а паханом ему не быть никогда. – Другие у нас не держатся.
   Карташов щурил белесые ресницы. Он сам назначил на 20.45. В заводоуправлении звенела тишина, лампа в парткоме светила неярко, и Кулагин тоже прижмуривал глаза, они от бумаг заметно слабели.
   - Вор самый страшный – самый близкий, - продолжал Карташов. – Тот, что свой… Но в целом коллектив цеха вне подозрений. Хороший, жизнеспособный коллектив. У руководителей никакой материи, сплошная идея. Умудряемся обходиться без трений. Все администраторы убеждены, что стрессы современного человека вызываются отнюдь не давлением общества, а желанием сделать своё дело как можно лучше, исполнить свой долг максимально полно.
   -  Неужели так помышляют все без исключения? Идеальный цех!
   - Такова стратегическая схема. Но, если анализировать, то столкновения начинаются там, где некто не хочет старательно работать, ищет, как урвать лакомство, не приложив усилий, чтобы честно его заслужить.
   - Украсть?
   -  Остаёмся в ваших рамках.  Украсть.
   - Вам тоже воры мешают. Больше, чем мне. Знаете их?  Кого-то заподозрили?
   - За руку не схватил, чего же тыкать пальцем в небо?.. Содействие окажем. Но без гипербол. Производство во главе всего, остальное на его периферии. Может быть, всех нас – меня, замов, передовых мастеров - снимут за какие-нибудь прегрешения, темп взяли слишком быстрый. Ловцы вроде вас любят на это указывать.
   - Значит, признаёте – все не могут быть энтузиастами.
   - Понятное дело. Проза и меня стороной не обходит. Одна просьба – чтобы людей на следствие дёргали меньше.
   - Будем стараться.
   А мужичок ты, братец, пахарь, не паханок, и слава Создателю. По крайней мере, по начальнику десятого Кулагин определился. Говорит, как думает. Думает, как говорит. Держать информацию не станет, но и выуживать её будет у него не просто.

Глава пятая. Скрипки в оркестре

Мельникова-Крафт

   Помощничек мой опять где-то болтается, хлебом не корми, так любит выполнять чьи-то чужие поручения, с этим пора кончать. Ясно, как божий день: Полувеев забросил в отдел своего порученца, использует по назначению,  а на рекламу работают пускай другие. Так не делается.
   Но у меня с Полувеевым отношения, можно сказать, сложились удачные. Мы от него зависим,  и, кроме последнего случая с Константином, никогда никаких завихрений, ни тени недовольства с обеих сторон.  Мужик симпатичный, при всей кажущейся раскрытости, со мной тактичен, предупредителен и  корректен, с первых шагов принял за чистую заводчанку, и до сих пор так относится, а  отсутствие отчуждённости дело нешуточное. Окружающие воспринимают, как фильтр совего рода: Лукич не кумится, но  принимает по-товарищески, и мы так же будем…
    Так что  о проделках племеянничка пусть лучше Степан Лукич узнаёт от кого-нибудь, не от меня. Кляузничать, стучать на кого-то - стиль,  чуждый Регине Марковне. Не дождётесь. 
 
    Более трёх часов давеча продержал Головчинов. Прошлись по балансам Орбит, по выставкам, просчитали выручку, воображаемую и действительную.
   - Вот где резервы – в рекламе!
   - Пе-ереоцениваете наши ре-езервы, Игорь Ефимович! Брак бо-ольшой, покупатель на-ачинает не доверять  нашей марке, причём здесь реклама? Выше себя не прыгнешь…
   Собственно, спора нет: использовано не всё возможное. Но он добивается, чтобы выворачивались наизнанку. Дождался триумфа: на заводе переворот, убрался неудобный  Войтов, слабый директор, зато возвратился давний приятель Головчинова, настроенный на реванш  Мережников, уж теперь-то вдвоём завернут…
   Другие службы повинны больше нашего, нас-то, рекламщиков, раз-два, и обчёлся, а там сотни народу, изделия в их руках, мы получаем готовую вещь, и расхвалить её – ещё далеко не всё. А головчиновское кредо обращено ко мне: Вексель завода должен оплачиваться полноценной монетой. Рекламщиики рядом, рекламщики всегда под рукой, покладисты, интеллигентны, из рекламщиков хоть верёвки вей, за красоту  векселя собственной головы не пожалеют…
   Дискуссия, когда обе стороны правы, как называется? Правильно: полемика.
   Для чистоты эксперимента оградились от посетителей и звонков. Говорили на повышенных тонах, резкостей не убоявшись, но под конец достигли взаимопонимания. Расстались в удовлетворении – давно откладывающийся разговор удался.
   - Вечером будете на совещании?
   - По-остараюсь, Игорь Ефимович.
   Как же не быть на таком совещании? Да за отсутствие там с завода гнать надо! Но хотелось бы и дома побывать, изловить Максимку, пусть матери уделит минуту. Обязательно. Ибо поступила гнусная новость. Будто Максим и Чистов-младший путаются со шпаной, и далеко зашли: чуть ли не водку пьют и в карты играют…
   
   Однако в её мыслях родное максимкино лицо, краснеющее при попытке сказать неправду, отодвигалось. Для твёрдой сориентированности в нюансах предстоящего совещания требуется  заглянуть к Полувееву, бумага заканчивается, нужно срочно решить вопрос. Момент благоприятный – спад послеобеденной горячки. Но и к Максютке успеть бы самое время, потому что к тому часу, когда мать-гулёна заявится домой, он уже свалится, уснёт. На раннее окончание словопрений у директора рассчитывать нечего.
   Так сбегать домой, или что?
   Заманчиво приоткрылась полувеевская дверь, к нему заходят без стука, и я, никуда не денешься,  вошла, едва не столкнувшись в проёме с человеком лет тридцати, одетом, как одеваются на работе какие-нибудь клерки, официально, простенькое пальтишко, пиджачок и полосатый галстук. Он видно, уже решив свои вопросы, уходя, что-то вспомнил, спросил у Лукича, и, дождавшись  отзыва,  уже окончательно покидал кабинет.
   Посетитель отступил на шаг, давая мне пройти. Вежливый такой, а сам быстро окинул пристальным, запоминающим взглядом меня всю, от прически до кончиков сапог.  Или он меня знает, тогда бы поздоровался, а я так первый раз его вижу. Не очень приятно, когда тебя так разглядывают: мельком, но сильно приметливо, будто ты что-то должна кому-то, и отдавать взятое не торопишься.
   - Будете  в наших краях, заходите, - сказал ему Лукич, и незнакомец кивнул и вышел.
   Лицо у Лукича освобождалось от улыбки, лысина теряла пунцовость. Полувеев достал платок, крепко потёр лицо и затылок, убирал пот. Тяжело два раза выдохнул воздух.
   И тут же зателефонил.
   Видимо, клерк с полосатым галстуком чем-то сильно не потрафил эмоциям Степана Лукича, взбаламутил…
   Полувеев кивнул мне: садись, Гина Марковна!..
   И – в телефон:
   - Бухгалтера утверждают: не хватает 83 тысячи. Ну, 40 я беру на себя – 23 и 17. Понятно? И ладненько. А 43? Форма вторая не сошлась с восьмой, вот откуда всё берётся. Ну, я из своего кармана, Войтов уволился, разве что вдогонку исполнительный лист пустить, ну, Чистов, снаб, сбыт, кто ещё? Куда, куда позвонить?
   Молчит, слушает, деланно смеётся, благодарит, кладёт трубку. Опять вытащил платок, обтёр им толстую шею, влажную лысину, щёки. Снова взялся терзать вертушку телефона.
   - Кирилл Иваныч, выручай, тону! Брось хотя соломину!
   Этому ничего не объяснял. Выслушал ответ, записал, пообещал что-то. Уладил вопрос.
   Я жду. Торопить нельзя. Сам знает.
   Зашла пожилая работница. И ей кивнул: садись.
   - Имеешь время, Гина Марковна?
   - Вагон, как всегда. Я – по бумаге, Степан Лукич.
   - Займёмся.
   - Я подожду.
   - Александр Петрович, да ты газеты читаешь, радио слушаешь? – вновь заназванивал Полувеев. – Все берут обязательства, а у тебя на стройбазе что творится? Из-за ср…й кран-балки ничего сдвинуть не можем. Подтягивайся, не то – к Мережникову на ковёр! То-то – не надо. Давай, поворачивайся!
   Улаживает нечто существенное. Вроде попахивает растратой.
   В паузе прорывается работница.
   - Я насчёт сестры, Степан Лукич. Ничего мне не помогли. Вот новое заявление.
   - А где она сама-то? Посланники нужны!
   - Стесняется вас, Степан Лукич. Глаза мозолить…
   - Внуки уже, а стесняется… - Он подписал заявление.
   Ещё одна появилась, в тёмном халате. Полувеевская, не из цеха – цеховые ходят в белом. Чисто технологический вопрос: не так вяжет проволоку.
   - Мобилизованная, - подмигнул мне. – Ты бы к мастеру, Наташа.
   - Да там мастера, Степан Лукич,- пренебрежительно сморщила носик. – Вы  всё знаете.
   - Ну, на пальцах я тебе не объясню.
   И всё же попробовал – на пальцах. Азартно, как всё, что он делал.  Лицо от усилия налилось кровью… В сущности, не старый ещё мужик. Ездить с ним удовольствие – за рулём сидит, как влитый, гнать на малой скорости считает за позор.
   Наташа сразу усвоила, как надо вязать жгуты. Что значит настрой.
   Я собралась: припираю его к стене, и не выпускаю, пока не договоримся.
   - Так, Гина Марковна. Давай по бумаге.
   Наметил деловую комбинацию, указал нужных людей. Посоветовал за меловкой погнать Константина.
   - Ты с него дери три шкуры, Гина Марковна. Если будет отлынивать, - мне звоночек. Без промедления!
   - Ко-остя, по-мо-оему, ничего парень.
   - Сирота, понимаешь, от сестры достался. Застал его рабочим сцены. Это не профессия. В армию не пошёл, комиссия, перекомиссия, нашли какую-то причину, хотя на здоровье не жалуется. Откосил? Не знаю. От него не добьёшься… Рисовал эскизы, в театре сулились взять на должность, в чём-то проштрафился. Не взяли. Привёз его к себе. Но я так понимаю: создавать тепличные условия нельзя.  Пусть учится у знающих людей.
  -   Бу-удет желание – научим.
  - Слушай, Гина Марковна, говорят, у тебя есть хороший невропатолог. Показаться. Завод любого может найти. Хоть профессора, хоть кого. Но я врача хочу. Чтоб человек. Понятно?
  - Все че-еловека хотят. А где взять? Но я у-устрою, Степан Лукич.
  - Попозже малость.  Расхлебаю, и вот… ладно?
  - Как со-очтёте нужным, просигнальте. А за избавление от во-олокиты с бумагой отдельное спасибо.
  - Свои люди, Гина Марковна. Бывай.
 
   С бумагой – гора с плеч. В окнах уже темно. Опаздывать к Мережникову рискованно, нарвёшься на замечание, да и пропустить что-то важное не хочется. Максимка остаётся непосещённым.
  Догадка насчёт неприятного разговора Лукича с клерком в полосатом галстуке подтвердилась: невропатолога зря не ищут…
  Утешилась я тем, что  многие выступления  скользнут мимо сознания, и можно подготовить макетик встречи с Максей, уже завтрашней, а то и набросать планчик в блокноте. Наивность, питаемая прошлой практикой: при Войтове за строем обтекаемых, с подъёмом произносимых фраз уединение в притихшем зале получалось. Ход войтовских совещаний смотрелся предсказуемым. Предвиделось, кого выдернут, а кто так и просидит для фона – молчащая скрипка в оркестре, состоящем при одном солисте. И ничего  такого, что впоследствии может пригодиться, не услышишь.
   За пятнадцать минут до начала совещания  села в первом ряду и стала перекатывать по камушку ручеёк пробежавшего дня.

   Утром, в начале одиннадцатого, вдруг позвонила Лиза Бормотова.
   - Очень нужно встретиться. На полчасика.
   - Вряд ли получится. Вечером совещание у директора.
   - Дело касается вас, Регина Марковна.  Зря бы не беспокоила.
   - Верю, Лиза. Сейчас вы где?
   - В клубе ЧРЗ. Перемещаюсь в Красный уголок на Старой площадке… Страшного ничего пока  нет, но сведения – не для телефона.
   Регина Марковна, натягивая пальто, попад`ала мимо рукава.
   Что, ну, что натворил этот малый?
   - Помочь, Регина Марковна? – оторвалась от бумаг Карташова.
   - Подкладка завернулась…  вот, оделась.
   Светлана спросила больше из приличия. Поглощена чтением проспектов на английском и польском, листает словари и справочники. Пополняет знания, молодчинка. Умеет сосредоточиться, а у неё тоже кошки на душе скребут, из-за братца.
   - Вас вызывают? Стряслось что-то?
   - Да нет. Спрашивают о расписании самолётов.
   - По телефону нельзя?
   - Хотят лично.
   - Ага.
   - Исчезну ненадолго. Спросят, скажи: пошла в цех.
   - Ага. Исчезайте.

Любовь, солидарность…

   Бормотову считали способной. Росла быстро, сама, без подпорок, в считанные годы стала тем, что она есть сегодня. В отделе одни женщины, та больна, у этой детки сопливят, и начальница не вылезала из лечебниц. А Лиза больничные листы презирала. Она прошла все этапы производства, от сборочного конвейера до заводоуправления, имела ёмкую память и крепкую хватку, ей прочили должность главного экономиста.
   Роман её с Войтовым разворачивался на виду всего завода. Муж игнорировал, тихоня: возился в гараже, на даче, мастерил в цехе, выпивал, а между тем судьба его катилась по наклонной.
   Лиза увидела Войтова на выпускном вечере в институтском филиале: нового директора завода по определению назначили председателем экзаменационной комиссии. Он выглядел спортивно: фигура волейболиста, длинные ноги, волнистые, густые волосы, отличный костюм-тройка. Вальсировал по-королевски: призёр танц-клуба (танцы народов мира – от сиртаки  до  цыганочки). На вечере ухаживал за какой-то молоденькой преподавательницей, а, проводив её до машины, увидел за своим столиком Лизу, выпускницу.
   Лиза пригласила Войтова на дамский вальс.
   Оттанцевав, Войтов пригласил в свою очередь Лизу.
   Злые языки гундят: заарканила. Но кто был на том выпуске, тот помнит: Лизе он с первого взгляда понравился, как мужчина.
   Войтов ходил и говорил, и смеялся не так, как ходил, говорил и смеялся её Геннадий. Был на полголовы выше ростом. Мозги автомобилем не забивал, зачем ему машина, когда персональный шофёр возит. Дачной лихорадки не ведал, зачем ему дача? И каблуки носил нормальные, а не завышенные, как Геннадий, чтобы выглядеть хотя бы вровень с высокой  женой. С Войтовым и она смогла наконец встать на шпильки, как другие женщины. Таким образом, Лиза смотрела на Войтова снизу вверх, а не сверху вниз, как на Геннадия.
   - Настоящий мужчина, - отозвалась о директоре Лизина начальница, отправляясь в очередной раз в санаторий и оставляя за себя Бормотову. – Зрит перспективу - в делах, как и в жизни.
   Директор по работе всё больше доверял Елизавете. Когда придвигалась корректировка плана, документы составляла она.
   В универмаге ей показали жену Войтова, Безвкусно, с магазинных кронштейнов одетая, рослая немолодая женщина тащила старомодную сумку, в другой руке – авоська со свёртками. Типичная мать семейства, забитая дефицитом времени и супружеского внимания. Лиза с удовлетворением замечала, как Войтова задерживается у бросовых тряпок, на которые никто, кроме неё, и смотреть не хочет. Нет вкуса, это надолго.
   На заводском юбилее вручали ордена. Единственный, кто получал самый главный, был директор. Жену с банкета он проводил в полночь. Думали, не вернётся. Но он возвратился. И Лиза опять попросила музыкантов сыграть дамский вальс. Танцевали неутомительно, легко и нежно. Лицо Войтова казалось почти мальчишеским.
   -  Все расходятся, пора и нам, - сказала она без охоты.
   - Подождите у выхода, я вызвал машину.
   В машине спросил у шофёра:
   -Доберёшься сам, Жора?
   - Подбросите до школы, Валентин Леонидович, всё равно мимо.
   Жора, пустив директора за руль,  переместился на заднее сиденье.
   - Как знаешь, что мимо?
   - Может, и не мимо, - меланхолично сказал Жора.
   Ведя машину, Войтов сделал Жоре замечание насчёт заднего моста.
   - Утром проверишь.
   Тормознул возле школы, и, едва выбрался Жора, запустил на скорости.
   Всё понимая – сама вела к этому, - она спросила:
   - Интересуюсь, куда вы меня везёте. Наши дом`а – ваш и мой – вроде бы в другой стороне.
   - Прокатимся. До базы отдыха и обратно.
   Лиза и это предполагала: на базе отдыха помещение удобное, считается отгороженным от лишних глаз, да и ночь была совсем глухая.
   Но нет, от чужих глаз и языков  никак не отгородишься. Вести по заводу разносятся пулей. И пускай. Плевать ей на пересуды. Отныне на совещания у директора Бормотова являлась с ярко накрашенными губами, в нарядных платьях (на её-то вкус редкая из заводских модниц не равнялась). И впереди всех садилась.
   Её сияющие глаза приметила Регина. Отвела в сторону:
   - На-адеетесь успеть всё?  За-авидую вашей молодости… Тогда за-абирайте свою до-обычу и убегайте отсюда.
   - Собираюсь. Но что мне угрожает, Регина Марковна?
   - Положение Во-ойтова сильно пошатнулось.  Реши-ительная вы женщина, и мне си-импатичны, но с информацией у вас недобор.
   И Мельникова рискнула, как женщина женщине, открыла тщательно оберегаемые партийные секреты, к экономистам еще не просочившиеся. Коммунисты Валентином Леонидовичем недовольны, речь может пойти об исключении из партии. События готовятся на предстоящей конференции. У Валентина Леонидовича наверху две руки – ближняя и дальняя. Так вот, ту, что поближе, скоро отнимут. Вопрос решён. Пока не поздно, пусть Войтов опирается на остающуюся, дальнюю. А Лизе, чтобы сохраниться в новой жизни, лучше всего бы оформить отношения и поскорее убираться.
   Такой информацией не разбрасываются. Женская солидарность – не пустое слово.
   Через две недели со скандалом, разразившимся на заводской парткоференции, сняли войтовского дружка и покровителя секретаря горкома Сергеева. Расправа над Войтовым  планировалась следом.
   Лиза настояла на всамделишной свадьбе – с бальным платьем, кольцами, памятной медалью, и не в чеминдинском загсе, а  во дворце бракосочетаний в Городе, где пару поставили вне очереди (как и оформление разводов с обеих сторон), пришлось хорошо подмазать, но это уже из эпизодов сценарного подтекста.
   Всё рушилось. Геннадий с нервным расстройством лежал в стационаре. Войтова отказала бывшему мужу от дома, не позволяла видеться с детьми, грозилась, что при нарушении напишет в инстанции и окончательно добьёт его за аморалку.    Валентин Леонидович перебрался в заводскую гостиницу. Лиза с сыном ушла к матери. Потом Войтов уехал за новым назначением, а Лиза уволилась.
   Вот как всё было. Но это потом. А теперь вот она платила Р. М. услугой за услугу.

   Лизина сестра, офицер милиции, во время рейда обнаружила в подвале пятиэтажки специфическое сооружение, то ли домик, то ли вагончик, там собиралась группа старшеклассников. Курили, пили пиво, картёжничали, слушали музыку, ясно, какую  они сейчас слушают,  выявились ребята, замешанные в краже деталей с ЧРЗ. В этой компании поймали Максима Мельникова, Егора Чистова и сына директора Войтова. Возможно, забрели впервые, из любопытства, будет разбирательство.
   - Но их застукали. Я сказала сестре, чтобы протокол не афишировали, детям жизнь не ломали. Сестра вас найдёт.
   - И-или я – её.
   - Или вы.  На первый раз сестра попробует спрятать. Не урки же они, а могут затаскать и ребят, и родителей, ославят. Но тут щепетильность: остальные двое, Войтова и Чистова, дружат, а вы – в нейтралитете, и у них к вам претензий нет, и быть не может.  Вас выгородят, протокол исправят. Но как быть с ними, решать  не вам… Нам с Валентином и так досталось, а тут ещё ком грязи прилетит вдогонку… Не знаю, во что выльется… Фигурирует какая-то Биржа, ищут по гаражам, подвалам и в лесу. Шкода нарисовалась большая…
   Они сидели в пустом зале  красного уголка. Пахло ацетоном и столярным клеем. Регина перевела дух. Лиза – из самодеятельности, для неё, что красный уголок, что заводской  клуб, как дома родные, можно шептаться без опаски.
   - Лизанька, ро-одная, я уже да-авно живу съёжившись.
   - Телефон сестры я вам записала, вот, возьмите. Дело пока на раскрутке. В милиции тоже не заинтересованы раздувать кадило. Хотелось бы списать на детские шалости, но бережёного Господь бережёт. Если дети не виновны, вы вместе с сестрой всё уладите, и я уеду спокойная, насколько в моём положении такое вообще возможно. Я задержалась здесь. В Чеминдинске сижу последние часы. Валентин в Москве, улаживает себе перевод, и меня заберёт… Так что вас вместе с вашим сыном передаю на попечение моей сестре. Телефон у вас есть. Проверьте…
  Остаток дня Регина разрывалась между желанием хоть из-под земли добыть сына, чувством благоразумия и необходимостью глубоко вникать в нужды текущих суток. 
   В общем заводском оркестре её скрипка не первая, однако вполне насущная и не должна фальшивить.

Глава шестая. На совещании

Константин

   Секретарь директора обзванивала цеха и отделы.
   - На совещание к Мережникову, в половине  седьмого. Быть начальнику, заместителю и парторгу.
   - К Андрею Николаевичу. Совещание по перспективам завода. Начальнику, заму и парторгу. В 18.30.
   Шефиня, злая, как голодная кошка, выругала меня: бо-олтаетесь чёрт знает где. Вот, думаю,  погонит еще из отдела, если не с завода совсем, под горячую руку. Я поспешил  предупредить дальнейший поток разносов, и поспешно заявил о внезапно вспыхнувшем желании присутствовать.
  - Вот то-то же, при-исутствуйте, - смягчилась Р. М. 
   Совещание осеняет транспарант, закрепленный над сценой: Сделано отлично – продано отлично. Один острячок предложил исправление, из афоризмов «Времена вала прошли!»
   Мельникова приняла за чистую монету:      
   - Ой ли?
   Передавали: Мережников при расставании не подал руки Войтову. Заявил: корректировки плана в сторону уменьшения – антигосударственная практика. Я  слушал это у дяди, когда собрались ветераны завода. Как без корректировок? – разгадывали деды.
   При Сталине никаких корректировок не было, не дать план было равносильно самоубийству, а сейчас? Распущенность одна. Орден разве столько стоил? Директоров вообще не награждали, а теперь – первую из наград  по случаю юбилея завода подарили Войтову, который он и возглавлял-то несколько лет, и развалил, и аморалка за ним. В`о времена!..
   В каждом старике сидел политик. Шесть миллионов долга! Коли уж возьмёмся выплачивать, а ведь заставят,  то кости затрещат и у директора, и у всех. Мережников завод в бараний рог скрутит, а из положения выйдет. Придумали – корректировки! Признание несостоятельности сложившегося порядка взаимных поставок. Докорректируемся до того, что сами же себя сожрём.  Разве на корректировках коммунизм построим?
   Судачили деды и о том, что полегче. В последние дни Войтов планёрки проводил так, словно взлететь собирался. Привстанет, упрётся кулаками в столешницу, вот-вот прирастут крылышки. А прежде, бывало, благодушествовал, отпускал, разрядки ради, шуточки:
   - Комаренко, вам бы пузо сбросить на работе. А то – поставить приёмник на пузо – это Комаренко.
   Теперь заседал в темпе, напористо, срывался:
   - Надо работать, а не обсуждать, с кем я езжу в командировки, и кто, из какого отдела, по скольку минут у меня засиживается. Всё. Свободны.

   Старики горевали: неопределённость, ни перспектив, ни прямого дела. От мало-мальски ответственных решений Войтов устранялся, техническую политику сваливал на Головчинова и Чистова. Мережникова оценивали однозначно: Андрюха – работник. В первый директорский заход Мережников тратил время исключительно на посещение цехов, на технологию, чего Войтов избегал. Взаимные обвинения служб в рассогласовании Мережников отбивал, соцкультбыт (жильё, путёвки, ясли) переадресовывал в партком и профсоюз: позже налягу, пока не готов…
   Нынче взялся по новой.
   Будто не уходил.
   
   Лукичу доверяет, зовёт редко. А с Головчиновым засиживается до петухов, глушат кофе, то Головчинов сидит на столе, а Мережников исчерчивает доску рисунками и цифирью, то меняются местами – на стол громоздится Мережников, а доску терзает Головчинов.
   С Чистовым Мережников тоже задерживается, но сидят у стола, беседуют ровно.
   Всё старики подмечают.
   
   Мережников оставался в индивидуальных рамках и с остальными руководителями. Иные от него уходили сильно не в себе. Кое-кого снял сразу. Сидя у Лукича, Гречаный, к примеру, петушился, а потом поник и захлюпал носом. Случившийся тут Воронин утешил:
   - Я тоже в тиши, в загоне, и доволен, а был-то,  ого, какой…
   - И я научусь, да обидно…
   - Научишься, само собой же, - ободрял Полувеев. Оба в такое (что Гречаный научится) не верили.
   Мережников распорядился посадить на конвейер три процента управленческого персонала – на две недели, пока не выполнен план. Предупредил: отделы нуждаются в сокращении, но вместо этого небезболезненного шага им предстоит время от времени участвовать в выпуске продукции непосредственно на рабочих местах. Управленцам вдохнуть свежего цехового воздуха тоже не лишне.
   Мережников много раскатывал по командировкам.
   За время вынужденного отлучения от производства он натосковался, и ныне ускоренно обогащался представлениями о состоянии дел в отрасли, где намеревался лидировать.
   Наступал черёд старикам, слегка захмелевшим за столом у Лукича, расходиться. Степан Лукич лично отправлялся развозить их по домам. Костя предлагал:
   - Ты выпил. Давай, я.
   - Пьянствуют одни дураки. Умный человек никогда не напьётся. На моей работе случается и спозаранку принять косушечку, и на дню раза три-четыре. Воля – регулятор. Скажу себе: «не пьян», и овладею душой и телом. Машина – что? Хочешь – самолёт поведу?
   - ГАИ…
   - Ганька-то Коренев? Он у меня в цехе мальчонкой начинал – куда пошлют, подай, принеси…

   … На совещании Лукич громоздится в середине зала. Не оглядывается, никуда не повернётся, не переговаривается, иной раз платком пройдётся по лысине, и сидит опять, не шелохнётся.
   Отдыхает от трудов праведных.
   Директор прошёл на сцену в половине седьмого, минута в минуту, тютелька в тютельку. Почти синхронно с ним в заднюю дверь, нагнувшись, тихонько прошмыгнул скромный, малозаметный мужичок в полосатом галстуке, высмотрел  свободный приставной стульчик сбоку возле стены, присел и,  на манер незаводского,  скромненько притаился. Приготовил блокнотик с карандашиком – записывать здешние премудрости. Может, не заводской и есть, может, из гостей кто – за опытом  на ЧРЗ…
   В конференц-зале скрипели дряхленькие, истёртые стулья. Тихоговорящих ораторов Костя на галёрке слышал плохо.
   У него усилилось желание вздремнуть с открытыми глазами, Лукич может, так и мне пора овладевать уменьями бюрократа… Чего здесь слушать, перебыть, чтоб Крафтиха не злилась, и ладно, харэ.
   Налаживая свадьбу, Костя бывал в кабинете у  Войтова. Интерьер довольно роскошный: ценная чеканка с космическим сюжетом, полированная загранистая мебель, дорогие плафоны по стенам,  две люстры. На столе малахитовый прибор, бюстик Ленина. Портрет вывешен, как положено, но не генсека, а стандартное изображение опять же Ленина, в пиджаке и галстуке в горошек, - возможно, директор ЧРЗ по этикету может себе позволить жить не под портретом генсека, а под Лениным…  У начальника богатое кресло обтянуто кожаной, в рубчик,  обшивкой, индивидуальный заказ, длинный приставной стол с дюжиной полукресел, вдоль стены рядок стульев. У дальнего окна,  со  вкусом  задрапированного неплотной тканью, как и все остальные, - стол с образцами продукции. В уголке – кофейный столик с парой кресел… Паркет, разумеется, сохранный, не натирается, моется, потому не скользит. А, кроме всего, длинная подставка с цветами в горшках, -  герани, экзотика вроде розовых орхидей, микроёлочки. За всем этим следить же приходится. Не иначе, как женская рука, но не уборщица. Не только уборщица…
   - Следят, кому надо, успокойся! - оборвала Светка. Раскаялся, что поделился с ней впечатлением.
   Говорят, Мережников, зайдя после ухода  Войтова, фыркнул:
   - Здесь же нельзя работать: свет от полировки слепит, как прожектор!
   Двинулся в старую свою берлогу, но там угнездился БРИЗ*, гнать их директор постеснялся. На время приспособился к чужому, нелюбимому кабинету.

*Бюро рационализации и изобретательства.

Директор

   Войтов конференц-залу придавал малое значение, и всё здесь обветшало – плашки на паркете, стёртые, и те повыбиты.
   На совещание, по моей оценке, собрались человек шестьдесят. Женщин – процентов десять. Много пожилых мужиков, но, странно, кроме Лукича, почти все густоволосые. Не лысеют, что ли, у нас на заводе?..
   Открыл совещание секретарь парткома. И, без всякой вводной:
   - Слово Андрею Николаевичу.
   - Время сообщить о нашем с Игорем Ефимовичем визите в Запорожье, - заговорил директор. – Там такой же завод, как у нас. Но уровень технологии и культуры производства на два порядка выше. Зато по организации разрыв не такой заметный, а выработка на одного рабочего ниже: у нас двенадцать тысяч, у них четыре.
   За счёт чего там добиваются успеха?
   Конечно, когда смотришь в чужой карман, там всегда больше. Но всё равно тот завод развивается более правильно. Задействованы мощные службы. СКБ выдаёт объём разработок вдвое больше нашего. Отдел главного технолога – тоже. Инструментальный цех на тридцать процентов больше нашего, а по объёму производства – в два раза выше. А наши товарищи Громов и Комаренко ездили туда и ничего не увидели… Завод не похож на наш даже с внешнего вида…
   Энерговооружённость в три раза больше, чем у нас.
   У нас на одного слесаря приходится один и восемь десятых станочника, в Запорожье три станочника. Но можно наварить деталей сколько угодно. У них другая организация труда: они стараются избавляться от излишней ручной работы. Задача задач. Так – на 460 рабочих 70 на профильной шлифовке. Кто из инструментального?
   - Я, - поднялся начальник цеха.
   - У вас как?
   Что-то мямлит. Сейчас директор начнёт отливать пилюльки тем, у кого ответы от зубов не отскакивают.
    Сейчас начнётся.

 Регина Марковна

   Кого мне напоминает Мережников,  решала Регина, и так ли уж симпатичен  мне этот безусловно очень сильный человек?  Войтов был обаятельнее и в личном плане, и соцкультбытом оперировал дальновиднее, но  с производством   - безусловный  верхушечник. Хотя мне ли, гуманитарию, подобает  судить, есть ли разница в том, сколько в цехе слесарей и станочников, и правильно ли установлено соответствие между ними, а также какова энерговооружённость, и какую надо иметь профильную шлифовку…
   Сочетанно в паре Валентин и Лиза бесспорно близки к идеалу. Скверно, что припозднились обрести счастье, но как они бились!...
   У Лизы Бормотовой красивые брови и губы, короткий, чуть вздёрнутый носик, махонькие ушки, подстать тому в них золото с камешками, косметики пшик, разве что маникюр, да реснички подведёт, а губы и без максимума помады ещё яркие. Фигура сильная, здоровья не занимать. Словом, броская молодая женщина, знающая, чего хочет.
   Разбивать семью - скверное занятие, две семьи, получается, сломаны. Моя – не в зачёте, я своей даже благодарна, что убрала от меня алкоголика без шума и гама…
   Оправданы ли мучительные утраты невинных людей внезапной любовью двоих обидчиков? И опять же энерговооружёность, человеческая, и снова я без ресурса, чтобы судить…

    Мережников между тем продолжает:
    - А вот уж в этаком нам с ними есть чем поделиться: заводское у них значит всеобщее, и ничьё в отдельности. В смысле: никто не несёт персональной ответственности. Я взял одну отливку – ту, что показываю вам. Мог – целый портфель.   Но я не об этом…

   Наверное, так было предопределено, раз высшие силы столь  жёстко распоряжаются людскими судьбами... Высшие силы беспощадны, и они, высшие, крутят и вертят нами  таким образом, чтобы любовь к изделию заслоняла остальные виды и формы любовных отношений. А тем, кто идёт поперёк, кто выламывается из общей колеи, как Войтов и Лиза, - ставятся преграды… и эти бойцы обрекают и себя и других на жертвы… и что же дальше, и что же в конце концов будет со всеми нами?..
   Что знает про своего сына инженер Чистов? Наверняка больше, чем я о Максимке. Подойду… Кончится же когда-то совещательная тянучка, изловлю: давайте вместе выпутываться, и вдвойне несчастная Войтова пускай подтянется.
   У Мережникова короткая чёлка, откинутые плечи. Черты лица жёсткие, рубленые, набыченный взгляд реального хозяина жизни,  прущего напролом. Маяковский! Вот кого напоминает нынешний  директор ЧРЗ.
   Сила Мережников!
   Но надо же слушать…

   - Сколько у вас на профильной? – спросил директор у начальника инструментального цеха.
    - Семь.
    - Этим всё сказано: семь. А там ни одного. Забыли про семерых с сошкой… В Запорожье ручной труд слесарей заменили автоматом, на профильной шлифовке трудятся люди самой высокой квалификации, мастера своего дела. После них детали не требуют дальнейшей слесарной обработки.
   Далее идёт речь о заточн`ом участке… так, надо не потерять нить, Р. М., так, никого не поднимает, сам шпарит… так, об участках штамповочном и прессформ: специализация возможна, коль скоро завод обеспечен инструментом – тогда не страдает производство. О технологии: у рабочего чистый лист, с двумя-тремя цифрами и немногими поясняющими словами, сразу видно, что к чему, - у нас, к сожалению, этого нет. А отсюда у них – механизация всех производств, и меньше ошибок.
   Сменное задание доводится до каждого рабочего. И до мастера, конечно.
   - Литейное производство организовано по замкнутому циклу, - продолжал докладывать директор. – Цех – не литейный, а литейно-механический: что льёт, то же и обрабатывает… Качество литья очень высокое. Без заусениц. Я взял деталь, вот она. – Мережников показал деталь, держа над головой. Пустил по рукам. – И ни одного рабочего, чтоб снимал заусеницы. Ни одного человека поблизости вообще.

 Константин
 
   Вот именно, думал Константин, заводское значит ничьё. Закон социализма, действует везде. Эдька бы спел: и  всё вокруг колхозное, и все вокруг моё. Мережников только констатирует, а ничего  реального предпринять не может. У Барахла своя диктатура. Эдька так и поёт, редактируя: и всё вокруг колхозное, и всё вокруг бесхозное. Бери, сколько сил хватит, тащи к реализации, и товар уйдёт к потребителю, не так, так этак, и никуда из страны твои головки не деваются, а крутится продукция вся  внутри Эсэсэсэра…
   Директор сам не подозревает, когда проговаривается, у медали две стороны, кто орёл, кто решка, не разберёшь. По идее орёл – директор, но без обратки мертво же всё. Они заодно.
   Лукич – против. У Лукича устои. Если узнаю, грозит, что хоть чем из продукции попользовался за так, своими руками сдам, куда надо. Сдаст, не сдаст, ссора обеспечена. Прогонит, так ведь и Эдька меня отфутболит, и куда двигаться … театры – копеечная богадельня, досыта нахлебался.
   Эдька выругал: кобель ты кастрированный, замахнуться не успели, уже в штаны напрудил.  Не было ничего в коридоре, запомни, а эта твоя лярвочка не поняла выгоды ни  своей, ни мужа своего, кретина. Увидишь: все берут, и она возьмёт.
   - Прежде, чем её возьмут?
   - С тобой каши не сваришь. Нет за мной ничего, свободный коридор, смотри. У Светки твоей чистые  галлюцинации, психичка по ней тоскует…
    Костя навестил Эдуарда на следующее утро. и действительно застал гладко подметённый, совершенно пустой коридор. Менты,  хоть заищись, пусто и гладко…
   Перевалочная операция состоялась и кончилась, хотя бы насовсем, забыть про неё и не служить тем, кто напомнит…. А тут ограбление Лариски, с кражей, а тут менты забегали, не без того. Сама Лариска не подошла, а я со временем тоже никак не слажу. Потащат к ментам, спросят: а что у вас за муж? Да я с ним не живу. А где он работает, да с кем дружит, и потянут за язык, она девка простая, дерёвня, наболтает ерунды.
   Директор на Барахло плевал с высокой колокольни. Фирм`ы или там пластов ему даром не нужно, а, коли захочет иметь, мигнёт Лукичу. Тот меня же и погонит на край света.
   Не дальше Эдуарда и Зинухи,  дорог`ой, ненаглядной, не к ночи будь сказано.

   - У нас рабочие по снятию заусениц скоро превзойдут все другие профессии, - иронизировал Мережников. – Видите, я эту отливку привёз? А наши Громов и Комаренко были там и ничего не привезли. Чем занимались, непонятно. Конечно, я не о ротозействе, этому учиться не надо, само получается.  Я – об опыте, за которым их посылали.
   Есть там и отрицательные показатели, Но, в  целом, завод высокой культуры. Сранения с нашим – никакого. Грязи нет. У нас – пройти нельзя. Там единственная грязь – в кабинете главного инженера: ремонт был.
   Теперь – по сборочному производству…
   И, слушая, многие в зале пришли к заключению, что:
а) сопоставлять сборочные, основные производства ему без интереса, этим не обеспокоен, назвал три-четыре частности, понятно:  если сборка  обеспечена всем необходимым, там и спросить можно – и за план, и за качество, и
б) бедный Комаренко должен просить врачей, чтобы подготовили койку в кардиологии, потому что у  всех директоров он служит удобным мальчиком для битья, наглядно показано по эстафете – если существует  то немногое, что прежний директор передал нынешнему, так это злополучный Комаренко, значит, инфаркт неминуем, и
в) хотелось бы работать с Мережниковым, не попадая в Комаренки и, следовательно, прожить, как в анекдоте, от Ильича до Ильича без инфаркта и паралича.

   - Будем смотреть в глаза объективности, - предлагал директор. – Будем честны: наша выработка падает. Структурный сдвиг в нормо-часах за последние несколько лет  потихоньку смещается на цеха основного производства. Если и дальше так идти – завод не сможет развиваться. Надо изменять структурный сдвиг,  чтобы выработка не изменялась, а если изменялась, то  в лучшую сторону.
   Вывод из всего сказанного: чтобы не изобретать уже изобретённое, надо послать в Запорожье людей, действительно споосбных перенять опыт. А так, как было сделано, нас не устраивает.
   Наступила, товарищи, десятая пятилетка, и, к сожалению, первый год уже прошёл. Мы получили задание по росту производства на 171,4 процента. Чтобы приращивать такие объёмы, надо иметь разработки, которые бы обеспечивали сбыт. Выступит Головчинов Игорь Ефимович, расскажет, куда он заворачивает. Это первое. А второе: надо под этот разворот развивать производственные мощности. Сейчас мы не можем работать на достаточно квалифицированном уровне.
   И Мережников перечислил причины, мешающие заводу так работать. Их насчитывалось, по меньшей мере, три: недостаточная квалификация большинства рабочих; много производств не освоено; мало учтена серийность в разработках.
   - Прошу высказываться, - сказал Мережников.

Тип в полосатом галстуке

   Костя заметил, что тип в полосатом галстуке держит записную книжку и делает в  ней какие-то записи. Отчего-то стало неприятно, но мимолётное настроение сразу прошло.
   Тон обсуждению задал Фёдор Петрович Бобров, златоуст, из ключевых деятелей завода, первые десять голов, с кем без малейших оговорок считается Степан Лукич.
  - Аппаратура, выпускаемая заводом, настолько сложна, что полностью доверяться умению рабочего, его вниманию и аккуратности нельзя. Следует контролировать, создавать контролирующие устройства. Мы же расплодили очень много отдельных систем измерения, которые отданы на откуп цехам, а те нас подводят. Много, слишком много погрешностей. ОТК бракует гораздо больше изделий, чем следовало бы при другой постановке дела. Изделия уходят неизвестно куда.
   - Этого давно не проверяли, - подтвердил директор. – О том, как проводится унификация системы контроля, расскажет Тихонов.
   - Не подготовлен, Андрей Николаевич.
   - Как так? Я письменно предупредил месяц назад.
   - Мало времени. Тема большая.
   - Хорошо. Оставим пока. Итак, будем предельно сжаты, по-деловому изложим вопросы. Кто протокол будет вести? Вопрос чисто технический, всё надо писать. Возьмётесь, Альбина Севериновна?
   Встала и прошла к столику с обоими штатными стенографистками худая, дотошная Севериновна-Сувенировна. Поклонилась, отвернулась, уселась за столиком под сценой.  Включили на запись магнитофон, приникли к бумаге.
   
   В паузе рядом с Константином переговаривались двое: сухощавый мастер, с прямой, не привыкшей к облокачиванию спиной, и плечистый, коротко, аккуратно подстриженный, белесоватый шеф десятого цеха, Костя прицельно разглядел его впервые. Карташов.
   - Двадцать лет назад думали: построим коммунизм, что означает – люди работают четыре-пять часов, а остальное время развивают таланты, - вполголоса гудел мастер. - Срок  исполнился. А коммунизм не построили. Работаем сверхурочно, неделями, программа возрастает, не успеваем угнаться. К нам недавно вернулась артистка из самодеятельности, её ещё ограбили, ну, та самая… В конце месяца сорвали ей репетиции – жали на план.
   - Красивая такая? Брови чёрные?
   - Она.
   Костя старательно смотрел в сторону, на типа в полосатом галстуке, тот не убирал записную книжку  и глаз не поднимал.
   О Лариске речь, она в десятом. Ишь, брови!..
   - Концы с концами не связываются, - сказал Ахтубин. – Насчёт коммунизма.
   - Наоборот, вяжутся, - возразил Карташов, а Костя подумал, что он в общем-то занудный малый, и жена не просто с ним скучает, ищет развлечений на стороне, болван, уверенный, будто всё кругом идёт правильно, повёлся на производство, а вот и продолжение: - Не освобождение от работы даёт коммунизм, а свободный, раскрепощённый труд. А это, как известно, большая разница. Труд, требующий от человека массу времени, отдаваемого не по принуждению, а из внутреннего убеждения, его-то мы и воспитываем. Вот пьеса «Человек со стороны». Вопрос всего произведения: думает ли человек о других людях или не думает. Это сочинено. Проблема такая перед нами, производственниками, просто не стоит. Работа сама решит, о ком и как именно нам думать, Это и есть социализм, остальное демагогия. Космонавты трудятся на орбите недели и месяцы, а они ближе всего к коммунизму, так?
   - Видимо.
   - Это не общество бездельников. Коммунизм – наиоптимальнейше организованное для труда общество.
   - Для приумножения общественного богатства, как говорится.
   - А не для рыбной ловли в опустошённых водоёмах.
   - И рыбу ловить приятно. Почему нет?
   - Не знаю. Мне – нет… Или тот же театр. Такое совещание у директора получше любого театра, позабористей. При том, что здесь –  не одного актёра театр, а с участием зрителей.
   - А если одного? И как мне быть с артисткой? Силком от театра оттаскивать и держать на конвейере до упора?
   - Скорее сама уйдёт. Найдёт слабину у  твоей верёвки, и отвяжется.
   У Кости уши, как у сторожевого пса, торчали. Но эти двое полупомешанных умолкли и не нашли больше ничего сказать ни о коммунизме, ни о Лариске с черными бровями.
   И сильно скрипели по залу стулья.

Докладчик Головчинов

  … А  Головчинов затаскивал на сцену ватманы со схемами и графиками.   
  Слушатели устраивались поудобней, зал скрипел, как ржавая пилорама: вжик, вжик, уноси готовенького!..
   Карташов хочет быть слепым, и достигает  этого. Директор-то как раз и устраивает театр одного актера – самого себя. Другие – статисты, которыми он вертит, как хочет. Но режиссёра из него не вышло бы, воображения нет, технари не могут преуспевать  в театре, Войтов потому и сгорел, что не занимал отведённое ему природой место, а из него режиссёр бы получился классный, организатор, но не для завода…
   Карташов со мной одного поколения, чуть старше годами, но это роли не играет. И уже тянет ведущий, десятый цех. С такими взглядами на псевдораскрепощённость живет и шефиня Крафтиха. Хворала, и серьёзно, запахло гробовщиками, но пронесло, и появилась опять, почти ползком, и сразу повисла на телефоне – как там отдел сбыта?
   В нём поднималось раздражение против шефини. Себе позволяет отлучки, а за мной следит, как бы лишнего шага из-под её дланей не сделал.
   Завод – сколько на нём ни торчи, всё мало. 

   Головчинов стоял на эстраде, рядом с графиком. На белом листе, видел Константин, вычерчены красные, зелёные, чёрные прямоугольники. Профессорски проверил, крепко ли сидит на доске плакат с чертежом, и размеренным, с хрипотцой голосом принялся пояснять. Как лекцию читает.
   - Ситуация в отрасли непрерывно меняется. Данные, ещё вчера казавшиеся незыблемыми, сегодня устаревают и не отражают подлинной картины. И то, что доложу сейчас, тоже расходится с цифрами и номенклатурой, доведёнными до вашего сведения ещё совсем недавно.
   Основная наша сложность, на мой взгляд, - найти тираж изделий, подкреплённый сбытом. Обстановка объективно заставляет увеличивать номенклатуру, что я и постараюсь доказать настоящим сообщением.
   Нами взят курс на пластмассовые футляры. Это для вас не новость – докладывал на совещаниях. Нас побуждают к тому веские соображения. Трудоёмкость у пластмассовых футляров в пять раз меньше, чем у деревянных, сборка пластмассовых футляров проще, Калиновка терзает нас по части футляров столько, сколько существует завод. Влияние Калиновки при переходе с дерева на пластмассы существенно уменьшится. Мы действуем, руководствуясь указаниями партийного съезда о применении пластмасс. Прямо скажу: на сегодняшний день директивы партии не выполняются.
   - Ты о перспективе скажи, - перебил Мережников.
   - В перспективе будут выполняться.
   Это второй момент. И третий момент, на котором останавливался Андрей Николаевич, - номенклатура. По тем величинам сбыта, что изучены объективно, на основании опросов и покупательских анкет, - велик неудовлетворённый спрос. Простите за банальность, но ведь факт: то, что мы предлагаем, люди берут далеко не всегда, а то, что мы обещаем, и на что они хотели бы истратить деньги, нами маринуется порою до тех пор, пока начинает утрачивать всякую ценность.
   Вот почему, несмотря на 22 наименования изделия, эти количества не дают рост объёма на 70 миллионов рублей к концу пятилетки.
   Нужно брать ещё продукцию!
   На графике вы видите: обозначенное зелёным – выпускаемая продукция, чёрным – наши прежние предложения, красным – те предложения, которые я сейчас высказываю по каждому изделию.
   Итак, вырисовывается следующая картина.
   
   По каждому изделию Головчинов дотошно сообщал количество выпускаемой продукции, спрос, то падающий, то не удовлетворяемый полностью. Мережников прервал только раз: когда Головчинов сказал о радиоле, чей выпуск более других зависел от футляров с Калиновки. Этот Старт  ещё на свежей памяти считался весьма популярным, да и сейчас его покупают – из-за надёжности и относительной дешевизны. Мережников просил уточнить, как поступают футляры – равномерно ли по году.
   - Меня более волнует спрос, - твёрдо отклонил Головчинов постороннюю тему. – А спрос падает: подключаются со своей продукцией Иркутск, Ижевск. Поэтому надо сделать рывок и резко закончить выпуск этого изделия. Выдрать с кровью из сердца.
   Головчинов охарактеризовал ещё ряд изделий.
   - Хочу обрадовать. Только что утвердили, в  первом чтении, Тайгету-006.
   - Очередное произведение головчиновского мозгового треста на наши головы, - охнули в зале.
   - Я продолжу. Изделие фактически следующей пятилетки. Электрофон плюс приёмник третьего класса, плюс кассетная лентопротяжка. Комбайн! Пойдёт тысяч на тридцать штук.
   Головчинов подсчитывал: из необходимых 70 миллионов рублей завод, при существующих изделиях, способен дать только 40. А нужно добрать ещё 30 миллионов. Где выход?
   А вот он: мы должны учитывать технологические возможности завода. Они не маленькие. Следует всё решительно подтягивать  под потребности спроса. Если же планы будем подгонять наоборот, - под освоенную технологию, - то ничего хорошего не получится.
  - Вопросы к Игорю Ефимовичу, - предложил директор.
  - Как работает в Запорожье администрация? – спросил Карташов.
  - Судите сами. Мы сидели в кабинете директора три часа  в первый заход и часа два – во второй. И за все пять часов звонили четыре раза и заходили дважды. По-моему хорошая организация дела.
   - Хороший секретарь, Игорь Ефимович, - подсказали из зала.
   - Первая декада! – другой возглас.
   - Когда гости – могут вообще не заходить!
   Головчинов улыбался. Он отходил от напряжения. Выступление состоялось. Удалось соблюсти тональность, внешне бесстрастную, а внутри всё кипело. По сути защитил, и удачно, свою идею о максимальном расширении номенклатуры. Всё просто, стоило только предать её гласности.

   Ещё недавно, вникая в дела, Мережников разразился бранью:
   - Тебя расстрелять надо! Ну, Войтов, балаболка, ни бельмеса не смыслит, ему бы щёлкать бичом на сельском выпасе, раздувая павлиний хвост: мы-де план даём, номенклатуру даём, мы самые сильные, самые умные, - тем хуже для Войтова. Но ты-то, ты, хват, виртуоз, индустриальный Паганини,  мозг завода, - как ты мог на это пойти?
   - Стреляй! – Головчинов протянул Мережникову свёрнутый в трубку ватман, уставляя дуло себе в живот.
   - Паяц!.. Я дело говорю. Завод надо спасать, а на раздутой номенклатуре это за пределами возможного.
   - Народ меня понимает, Андрей. И ты поймёшь, если хочешь уцелеть среди этого шквала.
   - Народ-то понимает. Люди есть люди:  наши люди, наши кадры! Но молодёжи нужно всё сразу: заработок, квартиры, награды. Им недосуг ждать, покуда кто-то поднимется в очереди на блага, и их позовёт. Блага я им с собой в рюкзаке не принёс. И нам с тобой никто не давал права испытывать их терпение. Номенклатура!..
   - Есть люди, готовые работать день и ночь из любви к искусству.
   - И ты продляешь им удовольствие? По себе всех не суди.
   - И всё же – номенклатура. И ещё раз – номенклатура.
   - Ну, тогда защищайся.
   И он защитился. Сегодня.

   Мало для себя нового услышал на совещании главный инженер Чистов. Да и как иначе? И уровень,  и стиль мышления Мережникова – уважаемые, полностью соответствующие текущей политике государства в промышленности. И главный конструктор – подстать другу: всё сам! Будто за нашим порогом и мир кончается. Директор – сам,  Головчинов – сам, завод, пестуемый ими, -  сам во всех его проявлениях. Но можно ведь и косную действительность повернуть на принципиально новые рельсы. Если этого не сделать, то и завтра будет то же, что и нынче: заводы, ведущие натуральное хозяйство, а не покупающие те же отливки у смежников, - коли напортачат, то ввяжутся в неустойку, и крепко пострадают за нарушение договорных отношений, да и свои сотрудники спросят в конце концов, когда прозреют: мы радио предприятие или металлургическое? Экономические регуляторы – совсем иные, чем административно-потогонные, но кому это втемяшешь?.. Или одна талантливая, однако доморощенная голова задаёт гон, или сама гонка по определению поднимает головы и вводит в действие, одну за одной!..  ИРПА, другие НИИ не делают погоды. Рассадниками интеллекта становятся заводы. Сегодняшние мозговые тресты повсюду подчинены командной воле, обслуживают исключительно сиюминутные нужды, ну, как исключение, смотрят на три-четыре годика вперёд, а можно на двадцать… можно…
   Тут главный инженер дисциплинированно остановился в размышлении. Возникает риск прослыть наивным утопистом, с утратой доверия. Вылезешь, и скажут: хорошо, давайте программу. И возразят, не жалея слов: прекраснодушие, маниловщина, вы же,  как никак,  главный инженер, ибо на что же нанимать ваших умников, и как выживать, если отказаться от вспомогательных служб, ведь уже к вечеру иссякнут заделы и запасы, и наступит крах, директора снимут, главного инженера – следом…
   Чистов не был трусом, но вступать в безнадёжную полемику не считал для себя возможным.
   От него ждали выступления. Он пренебрег трибуной, а только поднялся в зале, в первом ряду, и бросил реплику:
   - Есть резонные соображения, что сейчас, когда массовым потоком пойдут цветные телевизоры, человек, приобретя один из них, два года не будет покупать радиоаппаратуру. Что вы   на это возразите, Игорь Ефимович?
   - Не знаю, сколько у людей миллиардов на сберкнижках. Но много. Будут покупать. Заметно уже сегодня: все рванулись на переносные изделия. Общий рынок, с реализацией до 400 тысяч.
   Чистов сел.
   - Насколько унифицированы изделия? – Мережников не хотел отпускать Головчинова.
   - Я вам гарантирую… Гарантирую и другое: переносную магнитолу не сделаем на уровне наших конвейеров.
   Поднялся Карташов.
   - Игорь Ефимович, как действует фирма Филлипс в условиях насыщенного рынка?
   - Выкручивается, конечно. Перед нами, между прочим, во весь рост встали те же проблемы.

   Получив слово, главный технолог через полчаса едва добрался до середины речи. Мережников, расхаживая по сцене, за стульями, буркнул добродушно:
   - Ты бы, Иван Хрисантьевич, время на вопросы оставил.
   - Оставлю, Андрей Николаевич, - заверил оратор. И продолжал тянуть, по отдельным цехам, следуя какой-то логике, хотя иной, чем у директора и Головчинова, но так же малодоступной пониманию Константина.
   - Поскольку Тихонов объявил себя неподготовленным, я использую его время, - бесцеремонно оборвав надоевшего выступающего, заявил директор.    - Конфета вкусная бывает и менее вкусная, но всё равно сладкая. Так и наша бытовая радиоаппаратура: швейную машинку из неё не сделаешь. Теперь она настолько стала сложная, что покупатель не заметит разницы в устройстве. Покупатель прежде всего обращает внимание на внешний вид изделия. Игорь Ефимович, какой вклад вы сделаете в этой пятилетке в улучшение внешнего вида изделия? Молчите? Головчинов и его экономист тут допустили прореху. Головчинов и его экономист, видимо, торжествуют победу. Но они не читали Директив  съезда партии – в части механизации и автоматизации. Увеличили трудоёмкость – и торжествуют.
   Иван Хрисантьевич скучал у доски, и директор из вежливости спохватился:
   - Вопросы главному технологу, пожалуйста.
   - Номенклатура и габариты изделий увеличились – как их теперь транспортировать? – спросил начальник двадцатого цеха.
   - У меня в этой связи вопрос ближнего плана, - уточнил директор, - как доставлять заготовки в инструментальный цех? А чей это вопрос?
   - Мой и механизаторов, Андрей Николаевич. – Главный технолог, бледный, ссутуленный, безжизненный, снова рассказывал. Специфика от утомленного Константина ускользала. А Мережников донимал:
   - Ты мне так и не ответил, Иван Хрисантьевич. Сколько надо реконструировать площадей?
   - Могу перечислить по цехам.
   - По цехам – растянешь опять на два часа.  А нам надо в целом по заводу. А ты – главный технолог…
   - 10 – 15 тысяч квадратных метров.
   - У тебя диапазон! Ну, а какие сроки?
   - Десятый цех – к сентябрю.
   - Какого года?..  Послушай, а не взяться ли тебе за комплексную перестройку производства?.. Хорошо. Ещё вопросы?
   Иван Хрисантьевич стоял, как потерянный,  а вопросы перебрасывали через его голову – директору, главному конструктору. Начальника ВЦ*, к примеру, интресовало: музыкальный центр, что такое, как объяснить населению? Кричали:

* ВЦ – вычислительный центр.

    - Усилить техническую информацию служб, Игорь Ефимович!
   - Перекурить! Заседаем три часа.
   - Перекурить!.. Перекурить!
   - Девять часов, - обозначил время Мережников. – Перерыв до пяти минут десятого.
   В курилке судачили:
   - Войтов тоже заседал. Но – до десяти.
   - Бывало, и до одиннадцати.
   Костя сбежал бы, но в коридоре толклась Мельникова, пришлось досидеть в зале до конца. И ей показаться, застолбив своё присутствие.

   …И заключил директор:
   - Идёт конкурентная борьба заводов за рынок. Этот процесс назвать соцсоревнованием уже трудновато. Реальность такова: другие делают то же, что и ты, но лучше. Так, запорожцы во-всю переделывают нашу Тайгету. Мы взяли, говорят, аппарат, а у него болтанка, ну, мы и переделываем. Видите, как? А наш завод гонит по заведённым рельсам. С болтанкой.
   Здесь спрашивали о состязании радиоаппаратуры с телевидением. По-моему, соревнуемся на равных. Кое-кто из присутствующих помнит зарю нашей радиопромышленности, другие доживут до её естественного заката. А нынче – полдень. Ветреный, правда, но дует ветер в наши паруса. Однако фортуна переменчива.
   Всё, спасибо. До свиданья.

Глава седьмая. Кулагину уточняют задание

   По просьбе Кулагина в местном горотделе МВД его познакомили с находящимися в производстве делами по хищениям в торговле. Предупредили: интересного мало, во-первых, бывший секретарь горкома Сергеев всё прикрывал, а, во-вторых, в торге сильное руководство, директор цепкий, пересидел троих первых секретарей и пятерых председателей исполкома, и сам чист, как стёклышко, – по крайней мере на данный час в глазах горотдела, так что  уцепиться не за что.
   И ладно, и славно. Собственно, сам торг нужен мне лишь, как организация - индикатор криминальной обстановки в городе.
   Более того, мнение о директоре торга в отделе сложилось благоприятным еще с тех пор, когда четыре года назад в Чеминдинске вскрыли значительное хищение из универмага, директор торга очень способствовал раскрытию орудовавшей группы, в итоге сели заведующая отделом, её зам, три продавца, вскорости еще двух заворовавшихся  продавщиц заловили.
   В продовольственной торговле выявлять расхитителей труднее, чем в реализации промтоваров. Причина ясная: дефицит. Шмутки мы приобретаем раза два-три в год, мебель и посуду того реже,  и всё там считанное по штукам, и связи по этим редкостям давние, глубокие, а есть-пить каждый день хочется. Питьё с едой (колбасу-сервилат, масло сливочное, консервы «лосось в натуральном соку», конфеты «кара-кум»,  или сортовое мясо, или коньяк армянский пять звёздочек) в очередях,  да с боем, и то не всегда и не всякое, какое хочется, добудешь, и связи здесь заводятся уверенные, каждодневные, налаженные, как профессия.  На заводах кое-какие пайки через профсоюз перепадают, но тоже не ахти какое снабжение. А бюджетники – врачи, учительство, да мало ли кто ещё,- разбегаются по точкам общепита, пасутся в подсобках магазинов, в столовых и ресторане «Чеминда». .
   Вести толковища на столь известной банальщине даже в горотделе значило для Кулагина проявить дремучую некомпетентность, которой он, конечно, наделён не был. Однако и понять, отчего нынешние дела по трём продмагам и одному хозмагу заведены, но ведутся ни шатко, ни валко, а, проще сказать, спускаются на тормозах, - доступно пониманию даже профана.  Причина та же: дефицит.
   Знакомый партсекретарь завода  скажет строго: надеюсь, мы не обобщаем? Помилуйте, какие обобщения! Отдельно взятый, нетипичный случай. Подумаешь, мешок лука взял.  Не бесплатно же, в конце концов. Принёс кладовщице пару стереоголовок, такая малость, подарок доброму человеку, пустячок, а приятно.

   В позапрошлом году, как-то, в первом часу ночи, плотно работали по мясокомбинату. И Радик спросил:
   - Ты, Петя, однако третий срок без отдыха.
   - Да я и уставать не успеваю, так время летит. От дела к делу.
   - А ты возьми отпуск. Возьми, давай! Переключись, развейся. Можно путёвку в санаторий.
   - Туда меня врачи не пропустят: ничего не болит, нигде не лечусь. Путёвку, скажут, у больных не отнимай.
   - Здоровье в порядке, спасибо зарядке. Да ведь мы как трудимся? Всё есть – и увлеченность, и процент раскрываемости дай бог каждому, и зарплата среднемесячная, стабильная. Только на себя время не тратим. Ладно, ты холостой, семьёй не загружен. А зарядка? Надо, Петя, зарядкой заниматься, здоровье беречь. А ты забросил.
   - Не забросил я, Родионович, - в тон ему отсмеивался Кулагин. – Я ж мастер спорта по самбо, а это поддерживать надо. Тренировки, спарринги, то, сё…
   - Тем более, физически поработать бы, как думаешь? Ну его, санаторий, к монаху. Что тебе, здесь мало женщин? Ездить по курортам ловить приключения не в нашем обычае. Меня вот осенило: ты бы взял отпуск, да месячишко  и подмантулил грузчиком, вот силу накачал бы, да, Петя? И начальству отсутствие в Управе докладывать не нужно. На тот же мясокомбинат наняться вроде ты и не милиционер вовсе, а так, инкогнито. Там рабсила постоянно востребована. Туши всласть поворочаешь с крюка на крюк, после в столовой комбинатской мяса полную тарелку с верхом навалят, налопаешься, явишься ко мне через месяц, щёки из-за спины будет видно.
   - Предисловия у тебя, Родионович, как у Льва Толстого.
   - Значит, так, Пётр Валерьянович. Оформишься на временную подработку на комбинат грузчиком или обвальщиком, куда поставят, посмотришь, послушаешь, много чего на низах усмотришь.
   Месяц и смотрел, и слушал. Была, разумеется, аналитическая работа самого Званцева. Нашёлся на комбинате, конечно,  и свой правдоискатель, пригрелся возле Кулагина, чего бы у такого благодатного слушателя не пригреться, и показал подноготную, если не всю, то схему и людей   для вооружения следствию в достаточной полноте. За месяц работы  Кулагин на примере комбината в тонкостях смог оценить эффект от слияния промышленности с торговлей. Установили личную виновность директора и его сообщников в хищении госсобственности на 7 миллионов рэ.  Не всё, по-видимому, но достаточно, чтобы директор огрёб четырнадцать лет строгого режима, и на участников группы также суд сроков не пожалел.
   То же самое и на мебельной фабрике. Там Кулагин ездил экспедитором. Выявили хищений ровно в половину оценочного основного фонда предприятия.
   Опыт включённого наблюдения годился бы и теперь, но задание давал генерал рекогносцировочное, и отпуск для откормки ( по методике «щеки из-за спины видать»)  не понадобился.
   Завод и магазин – близкие родственники. Связь может состояться, понятное дело, не прямая, а сколько-нибудь опосредованная. Но поискать её следует в любом случае.
   И Кулагин выписал несколько фамилий заподозренных горотдельцами торговых работников, имеющих родственников на ЧРЗ.

   По факту кражи, случившейся осенью, Ахтубина запоздало, зато официально, повесткой, вызвали в милицию. Его допросил следователь, в капитанских погонах, чем-то похожий на киношного Павку Корчагина.  Сразу предупредил, что ко мне лично претензий нет, но я могу помочь следствию,  если отвечу на некоторые вопросы, касающиеся нескольких людей, в разное время работавших под моим началом. Назвал фамилии подростков и предложил охарактеризовать каждого. Так же – о двух распредах.
   - Подозреваете ли кого-то? Нет ли на подозрении других фамилий, кроме названных?
   Ничего сколько-нибудь существенного Ахтубин припомнить не смог. Следователь особенно и не настаивал. Запись получилась не слишком большая.
   - Для формы и полноты расследования, - объяснил следователь.
   Во время допроса зашёл посторонний, человек лет за тридцать, в таком же простеньком гэдээровском костюме, как у меня,  в серенькой рубашке с галстуком в полоску.
   - Что такое творится, во всём горотделе стола свободного не найдёшь, - сказал усмешливо. – Контора совсем в бумаги зарылась. Пишут, пишут…
   - И ты пиши. Здесь, - равнодушно махнул на соседний, совершенно пустой стол капитан. Пришедший разгрузил дипломат от бумаг и принялся сочинять какой-то, видать, скучный текст. По ходу дела отвлекался, позёвывал, прикрыв рот ладонью, смотрел в окно, в стену, раскручивал ручку и разглядывал на просвет вынутый оттуда стержень.
   Когда я подписал протокол допроса, спросил у меня:
   - Скажите, на вашем заводе за короткое время сменились подряд три директора – Войтов, Чистов и Мережников – кто лучше, как управленец?
   - Во-первых, Чистов не был директором, а очень недолго исполнял обязанности при смене власти.
   - А во-вторых?
   - Каждый хорош по-своему.
   - Иронизируете?
   - Нужны подробности?
   - Да нет. Я просто… А правду говорят, что завод не на директорах держится, а на Полувееве? Будто Степан Лукич всем заправляет?
   Простоватая улыбка, рассеянный взгляд, вопросы наскученного писаниной человека.
   - На каждом заводе должен быть человек, способный оперативно решать постоянно возникающие хозяйственные вопросы. Такой Полувеев Степан Лукич. Нам с ним повезло. Но я не поддержал бы обывательскую точку зрения, будто снабжение само по себе решает судьбу предприятия.
   - А тогда как же именно решается судьба предприятия?
   - Без технической политики, конструкторских разработок, усердия мастеров и рабочих, рекламы и сбыта – всё остановится мигом.
   - Поддерживаю. А то Полувеев, да Полувеев, а он без инженера и рабочего – ноль без палочки.
   - Да, совсем забыл! – спохватился следователь. – О соседских участках не спросил. О мастерах. Надо бы. Для проформы.
   Он ничего больше не записывал и не собирался. И я сказал, что не кривлю душой,  все мастера в цехе опытные и честные, а, если кто-то интересует персонально, пусть скажут. Но, тем не менее,  сосед тем лучше, чем выше забор. Правило без исключений.
    - Нет, никто персонально, - сказал следователь. – А понадобитесь, пригласим. Давайте повестку, отмечу.
   А тот штатский опять полез в бумаги.
   На обратной дороге мне пришла в голову известная притча о двух следователях – злом и добром. Меня спрашивал следователь, точно не злой. А второй, штатский, вроде и на следователя не похож.
   Но как-то они меня прощупывали. И на предмет меня самого, и в связи с Полувеевым Степаном Лукичем. Естественно, как иначе относиться к массовой утечке с завода, если не затрагивать снабженцев. Эти же сроду на боку дыру вертят…

   Допустим, оба они следователи, и оба добрые, потому что на меня не шумели, не давили, в душу не лезли, про Гальку не спрашивали,  пугать и не думали. Хитрят, быть может, но у них же не годы в запасе, а каких-то несколько дней, за которые они должны выявить основных преступников, убрать их и  помочь заводу залатать дыру.
   Дырку… дыру… дырищу…
   
   У следствия свои задачи, узкие. Что не идёт к делу, спросят попутно, для блезиру, и переключатся на другое.
   Возможно, да, не без подвоха, обэхээсники парни ушлые, коварные по определению, но какой подвох мог быть в вопросе того штатского о Полувееве? Что, Лукич головки сам будет тащить? Банду создавать из подельников? Или приёмники оптом сбывать налево? Смех один.  Дикость, абракадабра. Не та закваска, не из того Лукич замеса.
   Торопятся легаши, в поспешке работают.
   И чем их темп от моего отличается?
   Кругом воровства больше, чем может переварить любая расследовательская служба, а на выходе товар, как и у меня, должен быть и качественным, и произведённым за наименьшую единицу времени.
   Приёмка придирчивая, у меня ОТК, у них – народный суд. И брак не проходит.
   
   А по-хорошему им бы потолковать со мной за жизнь где-нибудь в тёплом, уютном месте,  да  за пивом, да без намёка на протокол. Завод бы узнали, как мало кто знает.
   А им разве нужно?

Глава восьмая. Завод… и завод…

Судьба заводская

   Мичман Ахтубин на заводе кончает третью пятилетку.
   Собирался в вуз, но действовал не слишком интенсивно, спохватился поздно, упёрся  теменем в возрастной потолок. Но неучем не остался. Тогда шла волна – пол-завода практиков учились в техникуме, потом Мережников преобразовал его в филиал вечернего института – там и Мережников, и Головчинов получили димломы. Ахтубин, по всяким обстоятельствам, ограничился техникумом.
   Был прибористом, наладчиком. Подноготную завода узнал  в подробностях,  хотя не так, как знают женщины, не через личное, а через производственную сторону.
   В период Старой площадки цеха нумеровались вразброс, как попало. Ахтубин везде поработал. Переехали на Новую, и нумерация изменилась на более удобную для основного производства. Сборочные стали:  десятый, двадцатый. Десятый цех выпускает, в числе прочего, продукцию, обреченную на исчезновение, - ламповые, снимаемые с производства, приёмники. Ламповые и раньше с завода не пёрли – громадины, красть неинтересно.  Разве что лампы воришка прихватит. А вот портативные, полированные, нынешние аппараты плывут из цеха, только держись.
   Работал и в СКБ. Головчинов дорожил его искусством, умилялся: мы, радисты, интернационалисты, инфраструктура прогресса на всём земном шаре, помнишь фильм «Если бы парни всей земли…?» - про нас…
   Но Ахтубин настоял уйти – сколько можно быть на подхвате?

   В десятом цехе вытягивали Электру. Только-только переходили на тразисторы.
   Цехом руководил Овчаренко. Мережников ему доверял: молодой, и с нормальным, не вечерним вузом. Овчаренко, детина с густыми баками,  мог перекричать любой шум. А цех, в основном, женский. Появлялся могутный Овчаренко – на него сто взглядов. Популярный начальник, но Ахтубин с ним общего языка не нашёл.
   Меня  овчаренкины ухватки коробили. Овчаренко пил. Вначале прятался, потом перестал, ссылался на язву. В сейфе держал спирт.  Бывало, идёт оперативка. Овчаренко вдруг бледнеет – боли, тошнит. «Извините». Наливает, пьёт. Продолжает оперативку, как ни в чём не бывало. И так – всякий день.
   Ахтубин и вообще пьянку плохо переносит. А тут – ну, никак не мог примириться. Встретил его один из прежних начальников, Клюев.
   - Что ты с Овчаренкой мучаешься? Добьёт он и тебя, и себя. А мне регулировщики нужны, на выезд.  Иди ко мне.
   - Мы же два козла. У меня козлиный характер, и ты не овечка. Опять не уживёмся.
   А с Клюевым разлад вот как получился. У Галины  Ахтубиной умерла бабушка.  В районе. Родственник, предсельсовета, имел «волгу», его сынишка сел за руль, поехал за ягодой, с бабушкой. На куче гравия перевернулись, открылась дверка, и бабушка вывалилась. Отца не судили, ограничились партвзысканием. Ахтубин с похорон привёз к себе пожить мальчонку – переменить обстановку. Драма? Да.
   А Клюев накинулся:
   - Ахтубин уехал бабушку хоронить, а платы оставил на конвейере. Дело стоит, бабушка важнее.
   Добро бы один на один, а то прилюдно, на собрании. И важно – не что сказал, а интонация.
   Так что назад, под Клюева, хода нет.

   Завод – махина, а посмотришь: на нём тесно. Неуживчивому зачастую приходится путешествовать по кругу.  То Клюев позвал, то с Головчиновым снова судьба свела.
   В медсанчасти сидели в очереди к невропатологу. Ахтубин поделился: купил мотоцикл «Урал», давняя мечта, поднял его и сорвал спину.
   - Видишь, как тебя судьба отмечает, а почему? Старших не слушаешь.
   - Верно, Игорь Ефимович. Нервничаю, а где тонко, там и рвётся. Раньше-то я разве тяжести не поднимал? Обходилось же.
   - Конструкторам нужны регулировщики. На предторговую подготовку.
   - Возьмите, Игорь Ефимович.
   Там задавили командировки. Сразу послали в Ленинград, на шесть недель, до 24 декабря, а после Нового года – опять. Потом в Москву. Головчинов следил, чтобы в крупные центры направляли Ахтубина.
   - Подразовьёшься, страну узнаешь.
   Расчёт: Ахтубин с торговлей великолепно улаживал, мастерство выручало.
   Из трёх месяцев Ахтубин почти два провёл в командировках. Притомился.
   А тут и Овчаренку прогнали.
   Овчаренко закрутил любовь. По совпадению, он Овчаренко, она Овчарова. Вечерами оставались в кабинете, а то – с лестничной площадки их спугнут. Шёпоты, насмешки, пересуды. Овчарова и Овчаренко собрались вместе и пробились к Войтову:
   - Разберитесь, на нас за напраслину гонение.
   Войтов разобрался, по полной. Вскрылись неприглядные факты. Скандал!... И спирт всплыл, и то, что Овчаренко любимец Мережникова, и что гнал брак за браком. Войтова нормальным, не вечерним образованием не купишь: сам аспирантуру закончил.
   Пришёл Карташов. С идеями. И Ахтубин возвратился в десятый.
   Но опять же не просто жизнь течёт.
   
   В печати заговорили про новаторство: бригадный подряд.
   Выгодно рабочим, и организатору привлекательно.
   Заманчиво.
   Но как внедрять на конвейерном производстве? Никто не знает.
   - Конвейер тяжело переносится рабочими и является лишь временной необходимостью, вынужденной определённым состоянием индустриального производства, - признаёт Карташов. – Другой вопрос, кончается ли это состояние, или похороны его следует признать преждевременными. Вопрос оставляю открытым.
    - Куда кривая вывезет,  -  вздохнул коротыш Садовский.
    - Вывезет, - обнадёжил начальник.
   На практике это означает передачу сложной аппаратуры на сборочные участки, где рабочие сидят не на непрерывной ленте, а разбиты на своего рода микросекции, делающие большие блочные работы. Это не карташовская выдумка. По-иному обращаться с изготовлением сложной аппаратуры и нельзя.  Рассредоточение необходимо в связи с уникальностью операций. Плюс ко всему замаячила тень Робота.
   Сегодня усложнение сборки – ручной, ювелирный процесс. И Ахтубин подключился к нему одним из первых.
   Обустройством нового участка занимался лично главный конструктор. Карташов сильно увлёкся.  В последовательности ему не откажешь: предлагал и подрядную оплату, успел провести рабочее собрание, но поправили сверху, не забегал бы вперёд времени. Карташов заупирался. Вызвали, пропесочили. Но сдался Карташов лишь после того, как получил отпор в бухгалтерии. Да и рабочие плохо представляли себе новшество – в отрасли такое не практиковалось.

   Ахтубина на теперешний участок перетащил Карташов. Племянник вернулся домой, Женечку сдали в круглосуточную, Галина забедокурила, Надя всё затмила, но к семейной жизни она не устремлялась, отнюдь. И Ахтубину показалось, что вот, схватил то, что ускользало, участок новой техники. И где – в десятом цехе, впору перефразировать: попал в десятку! То всё в молоко бил, а теперь мишень подставилась – в самое яблочко…
   Теперь, жизнь, ты никуда не денешься: всё поставлю по местам, преодолею внутреннюю сумятицу.
   Сразу сменились на участке, одна за другой, две работницы. Не справились. Трудно: охломон какой-нибудь из молодых рабочих отпустит острое словечко, она краснеет, уходит, и распоряжение не выполняется. Ахтубин же – во всяком случае, в заводском мире, - умеет постоять за себя. Поэтому были столкновения. Один мазурик нанёс оскорбление действием, другой был пьяница, неделями не появлялся на участке, от обоих пришлось избавляться.
   А началось, как обычно, с подмены недостающего кадра. В конце августа послали сюда на неделю, затем на неделю в сентябре, а с октября, по рекомендации Головчинова и при содействии Карташова, утвердили насовсем.  Вспыхнула на горизонте новая звезда - Тайгета. И уже не оторвёшься, пока не доведёшь изделие до настоящего ума – до серии.
   Всё упирается в организацию. Вот у соседей, на конвейере, мастер-пьяница. Ахтубин из-за него по углам ютился – помещение делили одно. Пришли проверять культуру производства. А ящики стояли так, что, если идёшь с Тайгетой в руках, то можно протиснуться только боком. Хлам, засорённость. Культура производства ниже нулевой отметки по шкале Кальвина. График висел у начальника цеха. Ну, ставят двойку за культуру производства, красный цвет,  – разве заслуженно?.. Потом того мастера потеснили всё-таки, перевели в другой цех. График сразу позеленел. Снова проверка.
   - Можно тебе четвёрку поставить, Фёдор Иванович?
   - Нет, умная, твёрдая тройка.
   Забегать вперёд, рвать славу авансом, под липовые гарантии – нет, совесть должна оставаться. Семь раз отмерь… Так, предложение о бригадном подряде Ахтубин счёл преждевременным и выступил против.
   Теоретически возможна и коллективная ответственность за сохранность того, что делаем. Но как можно работать с оглядкой, а не стоит ли вор у тебя за плечами?  Руки затрясутся.
   Прогресс ведь где пешком проходит, где проползает на брюхе под шлагбаум, а некоторые ни то, ни другое не признают, раз есть самолёты. Но рабочий человек должен располагать хотя бы минимальными гарантиями, что труд его будет сбережён. А в милиции – формалистика, дежурные  вопросы, больше по мелочам.

   В первые недели Тайгеты директор вызывал на ковёр.
   - У тебя саботажники, Фёдор Иванович. Выявляй.
   - Ребята малоопытные. Учить их надо.
   - Учить надо. А плана нет.
   На следующий вечер:
   - Выявил?
   - Нет, Андрей Николаевич.
   - Хорошо. Составь график выполнения сменного задания.
   Составил. Директор смотрит, делает выводы. Один раз не выполнил задание – случайность, два раза – совпадение, три раза – закономерность. На участке был Киселёв, вдвое старше Ахтубина, ну, не вдвое, но за пятьдесят. Пил. Уволили, пошёл дегустатором на винзавод. Некачественных изделий, гробов, стало меньше.
   Гнать надо. Но в крайности, когда мастеру прилюдно дают по физиономии, скажем. По большей же части жалко их, дурашек. Падение человека – трагедия для общества. Изгнание, остракизм – Ахтубин, пусть совсем крохотный начальник, не пуп земли, а пупочек, но перед этим ужасом останавливается.
   Всё равно, что свалить пинком слабого.

Глава девятая. Батя…

Цейтнот
   
    Бобров, златоуст, забраковал большую партию продукции и ушёл.   
     Начальник производства Щербань пошутил:
   - Вы его не отпускайте, пусть сам расхлёбывает.
   - Начальник ОТК, небожитель, - вздохнул Карташов. – Как задержишь?
   Карташов пришёл в кабинетик, присел. Коротыш Садовский нахохлился сбоку. Настроение погребальное. Цейтнот.
  Зашла Раиса Карповна, и. о. мастера.
  - Некому нести ш`асси, Виктор Александрович. Одни малолетки на смене, вчера подняли ящики, надорвались.
   Смилостивилась жизнь, призвала к активности. От нас хотя что-то зависит!
   - Тряхнём стариной, Валерий Михайлович?
   Двинулись грузить сами.

Карташов старший – Батя

   Батю зовут Александром Георгиевичем.
   Карташов Виктор Александрович по бате соскучился. Рванул в Город.
   Батя зимой, отдыхая от дачной страды, углубляется в конструирование, ведёт по этому поводу обширную переписку. К весне всё сворачивается, дачная лихорадка батей овладевает, он в поте лица работает в саду.
   Осенью, к заготовкам, собираются ребята.
   Сын со Светой или без неё, дочки с мужьями, по мере возможности  в саду бывают и в течение сезона.  Но, хотя у бати боль в многорезанной ноге не отпускает, основной воз он тащит сам.
   Виктор трогает звонок. Вздрагивает колокольчик, Слышны через дверь приближающиеся неровные шаги – батя припадает на одну ногу.
   - Проходи, Витя.
   - Бать, ты как?
   Целуются. От старенькой пижамки едва приметно пахнет утюгом и одеколоном. Батя подстрижен, гладко выбрит. Грудь всё больше уходит кзади, лопатки поднимаются к плечам, время своё берёт, но старик молодец, следит за собой.
   - Живой, со мной что сделается? Ты как? И твои?
   - И я живой.
   - Вижу. Чайку сейчас. Давай, на кухню.
   - И мои в порядке.
   Место Виктора на табурете между столом и батареей.
   Батя налаживает всё к чаю. Греет сковородку.
   Когда Виктор назначался в десятый, Светлана была против, бегала сюда, пусть батя повлияет.
   - Мне жутко, я Витьку там потеряю!
   В десятом из начальников был Валиулин, не старый. Он умер. Светик убеждена: из-за стресса. Батя влиял:
   - Мужчина, Витя, проходит через всё,  и всё выдерживает. Как на фронте: убили Степана, встаёт Яков, свалился Яков, поднимается Володька, нет Володьки – Пахом Кондратьевич, хоть боязно, да идёт. Пусть пуля разбирается, кто Стёпа, кто Яша, кто Володя, кто Пахом Кондратьевич. А нам – идти.
   Света отмахивалась:
   - Старомодно, Александр Григорьевич. Карташовские влияния известны: жизнь – подвиг, и на меньшее мы не согласны.
   - На фронте так, назови  подвигом, а по мне  – работа.  - говорил батя. – Витя у тебя спортсмен, не курит, водкой не балуется, и кроме того он мой сын, а мы, Карташовы,  долговечные. Десятых цехов много, а Виктор у тебя один. Чего бы ему умирать прежде срока?
   Света: мол, не война. Но улыбается, смирилась, препятствовать перестала.   
   И о заводских стрессах замолкла.

   В январе сорок третьего в бою отцу прострелили ногу.
   Очнулся ночью, в поле, без своих – наверное, все полегли.  Полз наудачу, вдруг сбоку протянулась какая-то проволока. Услышал немецкую речь, стал отползать. Чудом выбрался.
   Ногу хирурги чинили и чинили. Спасли, но укоротили. Насмотрелся на своего брата, фронтовика, протезника, и на других увечных.  Протезные мастерские слабенькие, да и  фабрики попадались не выше кустарных мастерских. Вместо помощи тянули резину. И тогда батя мобилизовался, как инженер. И сочинил конструкцию. Стольким она могла пригодиться, и старший Карташов написал в инстанции, выслал чертежи. Поступили вежливые, на официальных бланках, отказы. Батя ровно в шестьдесят вышел на пенсию, налёг на дачу. Опять стучался с протезным проектом, пришло авторское свидетельство, написала солидная газета «В защиту…» Посыпались письма: «Выручай, браток!..» По всякому запросу без задержки  направлял чертежи и инструкции. Среди его адресатов находились умельцы, наладилась практика взаимопомощи, тянулись по всей стране связи, у бати дома часто квартировали прибывающие за советом инвалиды.
   После маминой смерти дочки старались облегчить батин быт, но, в целом, по хозяйству батя обходился один. Пока дети росли, с деньгами семья жила туго. Четыре сестрички – Марианна, Ирина, Верунька, Ритуська, – мал-мала меньше: овдовев с такой оравой, только  и оставалось, что  на садике в землю зарыться.
   Теперь-то уже все большие, все замужем.

Семейство

   Сидели в кухоньке. Батя подавал еду.
   - У тебя хлеб-то есть, батя?
   - Ох, извини, забыл нарезать. Черствоват, но ты же такой ешь.
   - Я всякий ем.
   - А у меня хлеба мало идёт. Отвыкаю от пищи.
   Однако яичницу с ветчиной и щедро натопленным маслом уминали наперегонки, как два голодных отрока. Чай пили с вареньями четырёх видов, фамильная традиция, ещё мамина.
   Перемолвились.
   У Марианны Леночка переболела гриппом, осложнение на ушки, вчера Марианна звонила – выписали из больницы, разрешили в садик.  Иришка со своим подрались – по самой правде, в синяки. Вите пора вмешаться: или – или, а то будет несчастье. И у Веры пьёт, но она терпеливая, ладят. У Ритуськи со студентом влюблённость, к деду забегут, уборку сделают, суп на два дня сварят, сладенького с собой унесут.
   - Так и живём. Что на заводе, Витя? Мережников давит?
   - По-прежнему. И ещё сильнее.
   - Ты, по порядку, давишь на подчинённых?
   - А что мне остаётся? Шёл бы ты ко мне в мастера, батя! Знаешь,  что к чему на производстве, организатор с опытом – иди!
   - Бьёшься с младшим комсоставом?
   - По-моему, это социальная проблема: инженеры на участок не идут.
   - А если  через зарплату?
   - Да он от себя отдаст, лишь бы спать спокойно и дома перед телевизором от сих до сих  высиживать.
   - Телевизор, кажется, скоро водку заменит, как думаешь?
   - Зелье тоже тянут за милую душу… Кража была. Точнее - поймали, а ещё точнее – ловят. Из моего цеха нитка протянулась. Ходит сыщик.
   - Неприятности, Витя? – с мнимым равнодушием спросил отец.
   - Всё возможно. Одни гнутся, спина мокрая, другие из-под носа хапают наработанное первыми. Неприятность!
   - Одолеем…  Как Светлана? Ладит с тобой?
   - Терпит пока.
   - Ты ж её почти не видишь… И она тебя.
   - Так спокойнее, я её не стесняю. Понятно, что загруженный муж – не лучший выбор…
   - На развод не подаст?
   - А, коли подаст на развод, приму, как должное. Но страдать буду…
   - Ладно, ставь посуду в раковину, айда на погреб. Ставь, ставь, я потом вымою. Время-то уже позднее. Увёз бы я тебя, но машина, сам знаешь, на колодках – зима.

Армия
   
   Семиклассником Виктор выполнил для отца несколько эскизов.
   - У тебя явная способность к черчению, - одобрил отец.
   Виктор ходил в авиамодельный кружок при доме пионеров. Заболел преподаватель.   Виктор повёл занятия, устал, бросил.  Директор отыскал его, « Буду, Витёк, тебе ставку платить». В гороно заартачились: малолетнему – вдруг ставку!.. Но директор выезжал на честолюбии, подключил область: отстаиваем честь!..
   Так складывался первый заработок. А в школе избрали секретарём комитета комсомола. Учиться, как попало. - невозможно. Приучился спать пять-шесть часов. Сваливался камнем и дрых без сновидений.
   Тянули с батей сестрёнок, тянули.
   В институте получал самую высокую, именную стипендию.
   Тогда предлагался эксперимент, особая форма подготовки специалистов. Первые полтора года надлежало провести на производстве, а только затем учиться с отрывом. Что ж, принято к исполнению: утром учился, вечером работал. На третьем курсе ликвидировали военную кафедру, его призвали в армию. Комиссия оценила высоко: секретарь курсового бюро, перворазрядник по боксу. Направили в воздушо-десантные войска (ВДВ).
   Осваивая парашют, неожиданно узнал, что обладает пониженным порогом страха. Отдавался полёту сполна, за считанные мгновения успевал ощутить себя, как стороннее, падающее тело. За промедление при пользовании парашютом  в полёте получил втык от инструктора.
   - Может такое быть, чтобы страха не было, товарищ майор?
   - Хвалиться нечем, Карташов, и других не зови безобразничать. Не такие асы, лихачествуя, гибли. Страх надо иметь.
   - Слушаюсь, товарищ майор!
   Парашют – одно из главных достижений цивилизации: управление гравитацией.
   Он занял классное место в зачёте армейской спартакиады. Надвинулась демобилизация, вызвал замполит. Незаконченное высшее, мастер спорта по парашюту, в армии стал кандидатом в мастера (ка-мэ-эс) по боксу, комсорг роты, отличник боевой и политической подготовки – зачем тебе дембиль?
   - Такие кадры нужны Советской Армии. Оставайся на сверхсрочную. Или – в училище. Подавай рапорт!
   Но Карташов собирался реализовать себя в промышленности. Как батя.
   Доверительность замполита Виктор оценил правильно: в нём видели прирождённого администратора. В армии от «не могу» отучают. Не умеешь -- научим, не хочешь – заставим. На заводе иначе. Скажут «не могу», и согласишься: даже если не умеет, не хочет, - всё равно не может.
   Он потерял время, вернулся в институт не на четвёртый, а на второй курс – изменились программы. Учёба, таким образом, растянулась на восемь лет. Но если б ВДВ не существовали, их следовало выдумать – для таких, как он: школа управления -  победа над гравитацией.

Завод

   Карташов никогда не стеснялся заявить о своей склонности к руководящей деятельности. Услышал уничижительный отзыв парторга, ныне уже бывшего:
   - Этого карьериста нельзя подпускать к  управлению!
   С парторгом Ланцовым схлестнулись на профсоюзной конференции. Карташов, молодой специалист, сказал, что местные общественные организации занимаются чем угодно, только бы уйти от решения назревших производственных вопросов, с которыми не справляется и администрация. Ланцов, из президиума, перебил:
   - Вы сколько времени на нашем заводе?
   - Три месяца. И что из того?
   - А то. Регламент не забывайте.
   - Дать ещё!...  Пусть говорит!... Свежий взгляд! – кричали в зале, аплодировали, и это одобрение, поддержка новичка заводом решили дальнейшее.
   Ланцов включился в игру, брал инициативу:
   - А что бы ты сделал на нашем месте?
   - Пожалуйста. Я бы сделал следующее: а…, б…, в… - И Карташов перечислил одиннадцать пунктов, начиная каждый очередной с «я бы…». Ланцов буркнул:
   - Экое якало.
   Но по существу не  возражал.
   Ланцов потом перевёлся. Зря, при Войтове процветал бы.

   На последних курсах Карташов возглавлял совет студенческого самоуправления, пользовался свободным графиком посещения занятий. На завод приехал по направлению. В кадрах обрадовались: институт был известен,  как поставщик конструкторов, а в конструкторах ощущался недостаток – расширялось СКБ.
   Карташова и направили в конструкторский отдел, где он добросовестно нёс обязанности, получил первую и вторую квалификационные категории.  Но не преодолел тягу к работе с людьми.
   Светлана училась на первом курсе, когда он уже готовил диплом. Карташов ей нравился, да ей многие нравились, мужской вуз, и она нарасхват. Казалось, что  Карташов ей уже староват. Назначение в Чеминдинск считала временным, пересадкой для дальнейших подъёмов. Зашла как-то в заводской спортзал, потренироваться на гимнастических снарядах, увидела, как Чистов и Карташов попеременно молотят принадлежности бокса - мешок и грушу, сказала себе: «Хороши оба, но Чистов не свободен, Карташов будет мой». К Головчинову пошла осуществить свой замысел. И влюбилась, уже не понарошке.
    Он загорелся сменить работу. Спросила:
   - Бежишь от меня? Не хочешь состоять при жене в отделе?
   - Сидеть за кульманом – подготовлять себе катастрофу.
   - Ты не такой?
   - Не такой, да.
   Ловил директора, подписать заявление – в цех.
   - Что тебе приспичило?
   - Более, чем приспичило.
   Мережников назначил его замом в 19-й. Там в оперативном отношении было сложно,  сложнее, чем здесь, в десятом. Достаточно сказать, что всю оснастку для Электры делал Карташов. К сожалению, с Мережниковым, как администратор,  поработал всего капельку: Мережников 25 сентября подписал приказ о его назначении, а 4 октября уволился.
   Полтора года Карташов проработал в 19-м, потом перешёл в цех новой техники. Вот где всего спокойнее: уходят в семь часов, как белые люди. Предел свободы.
   Возвратился Мережников, и Карташов сразу стал начальником десятого цеха.
   - Ну, как в десятом? – спросил однажды Андрей Николаевич.
   - Интересно. План не идёт.
   - Прекрасно, что тебе интересно, когда план не идёт. Но если будет интерес, а не будет плана, сниму с начальников.
   Мережников заочно бате  импонировал: был из того же теста, что директора послевоенного, реконструктивного периода.
  - Мережников – колоритный директор, полная противоположность Войтову, - соглашался Виктор. – Но, если откровенно,  батя, Войтова я больше понимал: тот, как и я, начинал на комсомоле, и по годам - не тождество со мной, но ближе, чем Мережников. Беда его в том, что производства не знал и боялся, а это для коллектива сразу заметно.

Директор Войтов

   - Карташов, попрошу остаться, - сказал Войтов после затянувшегося и неудачно склеенного заседания. Встал, прошёлся, приоткрыл фрамугу. Вызвал секретаршу, заказал кофе. Когда принесла, отпустил её домой, достал коньяк.
   Карташов отказался даже в кофе капнуть. Войтов потягивал из серебряного стаканчика. Кейфовали в креслах, в отдалении от стола совещаний.
   - Рассчитываю на твою скромность, Виктор Александрович. Что стану говорить, в этом кабинете должно и остаться.
   - Без вопросов, Валентин Леонидович.
   - Ты человек свежий, Я на таких, как ты, полагаюсь.
   Войтов признался, что разочарован и сильно устал. Думал производство организовать, как на Западе, где менеджеру знать его самое не обязательно, а надо владеть только системами и методиками управления. Тут он, действительно, начитан, что облегчается знакомством с немецким и английским языками.
   - Мы с тобой, Виктор Александрович, сдаётся мне, из тех, кому определять будущую политику государства. Не так уж и много нас, понимающих настоящее и предвидящих, что предстоит в ближайшем будущем. Об этом не принято говорить, но элита образовалась,  свершившийся факт. Можешь мне поверить, я знаю предмет. Отобрались деятели одного плана, работающие в разных сферах и ждущие своего часа. Они схожи по уму, образованию, происхождению, по возрастной планке,  и, главней всего, по тем представлениям, которые отличаются от общепринятых. Потребуется шлифовка и подгонка, тоже факт. Будет борьба, поднакопятся силы, страна опустится в наши руки. Или поднимется, развитие  покажет… У тебя кто отец?
   - Инженер. Простой, без чина.
   - У меня директор завода. Твой трамплин чуть пониже, но это мало что значит. Будешь с нами, поддержка обеспечена.
   - С  вами?
   - Узнаешь, с кем,  скорее, чем может показаться. В элиту входят по-разному. Существует и наиболее эффективен такой путь: кто-то сверху протягивает руку и подтягивает к себе. Не обязательно, как общепринято, по родственным связям. По деловому соответствию тоже хорошо… Твоя жена работает у нас…
   - У Головчинова.
   - Извини за нескромность, считаешь её красивой?
   - Да, считаю.
   - Молодец, хвали жену, люби…  Ей тоже на заводе не век вековать…  Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись. Сегодня это аксиома. Но, прошу понять  меня правильно, общие закономерности в истории пробивают себе дорогу не зависимо от воли людей.  Нужно уметь их вовремя заметить, чтобы не оказаться на обочине. Я понятно излагаю?
   - Более чем.
   - Ладно, спустимся с неба на землю. Констатируем очевидное. Заводы у нас остаются на уровне периода бури и натиска. Хозяйствуем плохо, что ли? Твоё мнение?
   - Земной шар большой, Валентин Леонидович. Буквально всё не воспроизводимо. Мы же ни Запад, ни Восток. У нас ритм другой. Страна, история, люди – всё другое.
  - Очевидность, общее место… Ты коммунист, и я вроде не из лейбористской партии выходец… Выпьешь, может? Отличный коньяк, армянский, прямо с завода, его любили товарищ Сталин и лорд Винстон Черчилль.
    Имя Черчилля он протянул в истинно английской, как представлялось, интонации. День выдался тяжёлый, час был поздний, число опорожненных рюмочек  становилось больше, Войтов чуть окосел, впрочем, он,  вероятно, этого и добивался, чтобы слегка развязать язык.
   - Спасибо, я лучше кофе подолью.
   - Подогрей чайник.  Бери. Растворимый, в продаже такого нет.
   - В продаже никакого нет.
   - Ты, возможно, не догадываешься, а твоя жена чувствует себя ущемлённой, из-за того, что вынуждена вековать с дефицитом. Муж талантливый, а доступа к дефициту нет. Парадокс. Другой парадокс: умение выпить – своего рода пропуск, очень демократично, кстати, сближает все слои и прослойки, не замечал?..  На всяком этаже общества свой порядок с выпивкой… Я без предрассудков, но совсем непьющий мужчина объективно  вызывает недоверие… Сталин с Черчиллем ладили и, оставив прежние распри, в трудный час нашли возможным посидеть за ужином с винами и коньяком, помириться и действовать вместе.
   - Коньяк помог?
   - Не смейся. Я тебе из достоверного источника  сообщаю… Сталин, извини, что бы о нём ни говорили  сейчас и впоследствии, был великий систематик, но не успел до конца достроить всё здание, которое создавал. Страну оставил недоукомплектованной, что приёмник без панели. Лет бы ему ещё десяток, но судьба распорядилась иначе. Кому-то выпадает доделывать за него…
   - Знаешь - кому?
   - Нам с тобой, вот кому. У власти старики, в Москве на видных местах баннеры с портретом теперешнего вождя, надели на него пиджак вроде френча, или там полуфренча, вождь бодрый, деловитый, с орлиным взором… на картинке… А на самом деле - стариковская куртка. Ордена за орденами, сподвижники счастливы, а страна ждёт, когда панель доделают. Скажу крамолу: в Союзе нашем не власть, а туфта сплошная…
   - Я как-то над этими вещами мало задумываюсь. Высокая политика, до неё не дотянешься... Где я, а где они?... На данном этапе меня всецело  занимает производство, на большее извилин не хватает.
   - Молодец, хорошо отвечаешь. По уму…А я вот хочу к двум языкам третий прибавить, выбираю, какой нужнее – французский или испанский. Многое зависит от преподавателя, в Чеминдинске на сегодня нет  ни одной испанистки. Я наводил справки. Языки всегда пригодятся. Растут внешние экономические связи…  Но это сейчас к делу не относится.
   Лицо его сильно порозовело. Виктор ощущал неловкость, обычно  с ним так вольно не разговаривали, но прекращать разговор не хотелось, пусть Войтов проясняет позиции, раз уж затеял такую открытость.
  - И вот эти десять лет… которых не хватило. Они, думаешь, с неба спустятся? Мой прогноз: десять лет, отсчёт от этого стола, от этих кресел и кофейного столика, от этого часа… И всё радикально переменится. Переиграется!.. Я вот десять лет потерял, как носовой платок теряют, когда от насморка изнемогаешь, задыхаешься… Я! А я кто такой? Рядовой директор. Пускай во втором поколении, но рядовой. Пока. И все руководители, повсюду,  – им тоже не достаёт чего-то, по-моему. Главного, стержневого.
   - Могу ответить за то, что знаю: на заводе реально много недоучившегося народа. Навёрстывают на ходу, большинство старательны. Но суть не в личной зрелости или  незрелости, а в сумме объективных представлений о положении дел в промышленности. И в самом уровне развития промышленности.
   - Проблема единая. Одно питает другое… Ты, Карташов, говори. Тебя Мережников поднимал, угадывал единомышленника.  И вот вы с ним ту панель, что страна потеряла с уходом Сталина, взялись отыскать?
  - Да что за панель наконец?
  - Власть и деньги, деньги и власть, в сопряжении, а не одна власть, как до смерти Сталина, и не одни деньги, как было до революции…  А в сочетании. Положим, власть устроена и закреплена, страх ослабевает, без страха власти просто не бывает… без страха божия мораль теряется. А деньги – мы их вкуса не знаем. Здесь Сталин не доработал, не успел просто, а так понимал, уверяю тебя…Зарплата, какая бы ни была большая, – к истинным деньгам не относится.
   - Метафора…
   - Мне спрашивать нелегко. Но спрошу: чем брал Мережников? Чем?
   - Мы вместе мало работали. Он подписал моё заявление, а через две недели уже расстался с заводом.
   - И ты хочешь мне сказать, что не разобрался? С твоим аналитическим умом?!.  Брось загибать. Он же никуда не девался, в Америку не сбежал. Ну. не сработался он с начальством, Сергеева, секретаря горкома,  под горячую руку едва не огрел монтировкой, да ещё при свидетелях. Мережников еще легко отделался, выговором, а мог бы загреметь куда следует, вместе с ботинками… Сергеев мне друг,  но тут, с квартирой для своей подруги,  зарвался, и монтировку заслужил. Наверное, переборщил с угрозами, не на того напал. В том ли дело? Ну, пристегнули Мережникову что надо на хвост, а не на лацканы, но я-то достаточно силён, чтоб не заблуждаться в том, кто завод на ноги поставил. Отвечай, Карташов, мне нужно знать: что отличает мой стиль от стиля Мережникова?
   - Слушай, сам напросился. Итак:
   Ты европеец, он азиат, вместе вам не сойтись – твоя же лексика.
   Представь: я в Сибири был на пяти заводах, и убедился, что здесь импульс, данный в первую пятилетку, не иссяк до конца. Эмоционально помнят Кузнецкстрой, войну, эвакуацию промышленности, танки и пушки, создавемые чуть ли не под открытым небом, лишь бы скорее на фронт …  С этим ощущением надо родиться. Может, и ты впитал его с молоком матери, а, может, и нет – это субъективно. Мережников, видимо, впитал. Сын строителя, вырос на площадке, и по сути никогда её не покидал. Ты в тринадцать лет ходил в музыкалку с нотной папкой, и учил язык с репетитором, а он кирпичи таскал и был на подхвате у стропаля.
   - Догадлив ты однако, Виктор Александрович. Обо мне – в точку. Но разъяснения не вижу.
   - Разъяснение глубоко, я достаю, достаю, и, видать, до него так и не дороюсь. Его карьера на производстве. Возьмут в аппарат, я не уверен, что потянет. Завод, группа заводов – да…
   - Министр?
   - Ну, что ты, какой из него министр? Ты обходительней. Тебя бы в таком высоком кресле я увидел, его – нет. В аппарате такие не приживаются, их не берут, поскольку на производстве они – курочки, несущие золотые яйца. Ему и ордена попадут, не хуже, как тебе, и Звезда, всё бывает,  на грудь опустится. Однако, лишь вместе с заводом. Не с нашим, так с другим.
   - Ты бы конкретней. Что говоришь, я и сам знаю. Или могу догадаться.
   - Мережников убеждён: не везде работают  в таком темпе, как у сибиряков. Допустим, обзор у него избирательный, сопоставления заострены. Но они переливаются в рабочие установки. Он ставит на сибирский дух первопроходчества. Хотя редко говорит об этом.
   В Иркутске на машиностроительном я был на практике, студентом, знаю Кыштымский, Барнаульский, Бердский, набирающий разбег, радиозаводы. Везде на виду  люди самоотдачи, им нужно способствовать. Вот правда, Валентин  Леонидович. Мало с людьми заигрывать и пробовать на них, даже с самыми лучшими намерениями, ту или иную систему управления, пусть и прогрессивную.  Отлично получается расставлять людей, как пешки и фигуры на шахматной доске, и двигать их по той же методе. Если ты игрок, удача рано или поздно от тебя отвернётся. Нет в тебе энтузиазма, то и в людей его не вдохнёшь.
   - Я тебе про панель, а ты об энтузиазме. Близок 21-й век…
   - Продолжаю твои мысли, всего лишь. Без энтузиазма и тогда скучно будет. Мережников заявил: у нас велик авторитет государственной власти – надо не уронить его руководителю, но и рабочему тоже. В этом весь Мережников.
   - К чему клонишь?
   - Ты сам затронул общие закономерности. Вот, читаем Хейли. Оказывается, и у них проблема прогулов и пьянки на работе, а воровства деталей нет…
   - Плюс служба психологов, служба социологов.
   - Это и ты завёл. Вернее, подобрал после Мережникова. Но что с ними делать по-настоящему, ни ты, ни он не продумали.
   - Дерзко.
   - Пытаюсь  разобраться. Про нас и про них. И про панель. Энтузиазм по команде возможен. И был в натуре. Но в другой эпохе. А вот как его получить сегодня, я, убей бог, не соображаю. Государство – в  этом; лозунг у нашего рабочего в крови. Во всяком случае, Мережников в это верит.
   - Формально.
   - Не знаю. Может, и вправду.
   - А ты?
   - Я считаю – не у всех.
   - Опять – не прицельно. Отдаёт мистикой, не находишь?
   - Что знаю, то и высказываю.
   Ездил я в Запорожье. Там  в шесть часов руководители с работы уходят. Иной стиль организации, иное отношение к работе. Надо признать, меньше организационных промахов, больше регламентации – есть чему поучиться.
   - И я был там. В Таллин и Ригу я тебя ещё не посылал, но сам там кое-что высмотрел. Руководители главка и министерства – оттуда, поэтому, должно быть, отношение к нам и к ним разное, а это, в свою  очередь, сказывается и на фондировании и на корректировке планов. Хотя ко мне в главке не придираются.
   Последнее он произнёс не без удовлетворения.
   Помолчали.
   - Неплохо бы и нам сорганизоваться, как в Запорожье, - проговорил Войтов.
   - Кто спорит! А вот Мережников был на Кавказе. По его мнению, там заводы стоят.
   - Сторонник потогонной системы и не то увидит.
   - Мы с тобой тоже не гонители сверхурочных, Валентин Леонидович.
   - Временные трудности. В следующей пятилетке так организуем производство, что станем обходиться исключительно сменным заданием.
   - Ты просто не знаешь, о чём говоришь.
   -  Нет, знаю! Система, где всё и вся разложено по полочкам, и допускается инициатива, но страх в людях поддерживается, и параллельно с денежной составляющей, - вот та панель, которую не успел достроить генералиссимус. Ты думаешь, я опьянел? Ничего подобного. Смотри, я коньяк не допил, и бутылку убираю. Допивай кофе. Остыл? Можешь опять подогреть чайник.
   - Спасибо.
   - Странно тебе покажется. Но у нас прогресс идёт волнами. Страха всё меньше, и деньги эту недостачу не покрывают.
   - Сознательность заменяет страх…
   - Скоро начнут привечать руководителей, способных ладить с рабочими, а не только выгоняющих продукцию. Тут твой Мережников и сядет.
   - Сам себе противоречишь. Как быть со страхом? С панелью?
   - Сознательность твоя – пустое слово,
   - Все сядут. Только куда?
   - Ну, не на Колыму же, Виктор Александрович. Не бойся.
   Карташов ощутил пустоту, вялость, так бывало на ринге: бьёшь, бьёшь, а противник уходит, финты за финтами, ловишь черёд удара, и бьёшь, и опять… проваливаешься… в пустоту.
   О какой он панели? Парады по телевизору, награды и знамёна, и звёзды на лацканы, изобретение всё новых почестей, пустая трата энергии. Я тут не при чём. Войтов туда пробивается. Я – нет.
   - Вернёмся к нашим баранам, Валентин Леонидович. Номенклатура продукции  растёт быстрее, чем мы  выпускаем заданную ею аппаратуру. Тут какая нужна организация!
   - Вот и я о том же. Мне нужен сильный главный инженер, чтобы со мной шёл на вырост. Технократ, который бы мощно вёл техническую сторону. А я продолжу обеспечивать заводу паблисити.
   Разгадка не за горами. Прощупывал. Даже и лестно, что так высоко ценит. Всем нужна личная преданность опытных кадров, с выдвижением молодых никто не хочет рисковать, Значит, моя молодость ушла?
   - Мне бы ещё подрасти, поднабраться заводского ума-разума.
   - Даю время. Видишь, я секретаршу отпустил. Приказ диктовать некому. Шутка.
   Директор вызвал машину.
   Карташов сказал, что живёт неподалёку, пройдёт пешком, заодно развеется.

   Замысел Валентина Леонидовича Войтова по замене главного инженера Чистова на Виктора Карташова с треском провалился. Так – с треском, или всё-таки с блеском? Лихо, стремительно  закрутился роман директора ЧРЗ с заводской красавицей  Лизой Бормотовой. Войтов проявил себя, как мужчина.
   С Карташовым он встречался теперь только на совещаниях, в официальной обстановке. Будто никакой исповеди директора перед начальником десятого цеха и не происходило.
   А вскоре Войтов с Елизаветой уехали, и след их затерялся, а завод пополнил свой запасник  очередной романтической картинкой. По мере старения коллектива мало-помалу забывалась и таяла некогда волнительная легенда о знаменитой свадьбе директора Войтова и красавицы Лизы.

Другой директор

   … А Мережников душещипательных речей с политико-историческим и футурологическим подтекстом не вёл. Явился, крутой, властный, с плохо скрываемой ненавистью к предшественнику.
   - Спрашивать буду с руководителей. Спрашивать ещё не разучился.
   Пропадал в цехах, садился сам на сборку, чуткие кисти его с длинными, узловатыми пальцами восстанавливали память о приборах и инструментах. Бывалые регулировщики перемигивались: знает… может…
   До восемнадцати часов завод вёл Чистов.
   Мережников к административным функциям приступал после шести часов вечера. С Чистовым обращался корректно, как с подчинённым высокого ранга. Вообще – на короткую ногу не сходился ни с кем. Однако заменой главного инженера уже не пахло.
   Делить ответственность с кем бы то ни было – не в натуре Мережникова.

   Батя, общественник, ко всем своим занятиям умудряется, не тяготясь, добавить дежурства в гаражном кооперативе, кто-нибудь заболеет, пенсионеры так поступают  часто, - подменит безотказно.
   Погреб у бати максимально глубокий, ведущий не меньше, чем  к центру Земли, - два лестничных марша по семь ступенек каждый,  с площадкой посредине.
   Над ямой  стоит машина, сейчас на колодках.
   Овощехранилище  оборудовано по всем правилам. В отдельных клетях – картошка, морковь и свёкла. Лук в связках на стене. Другую занимает стеллаж с банками: варенья, соленья. Капусту батя квасит особо, в тщательно промытом изнутри и снаружи  белом бочонке.
   Увозят запасы в мешке на  тележке и в двух рюкзаках-сидорах, один из них по обыкновению предназначен Виктору и Свете, остальное – другим в семье. 
   - Тяжело тащить, Витя? У меня тележка, катится легко. Давай мне что-нибудь.
   - Ничего, батя, утащу.  Смотри под ноги, скользко.
   - Машиной когда обзаведёшься?
   - Малость расхлебаем на заводе, пойду в школу вождения, будем собирать деньги, купим машину, не беспокойся.
   - Долгая песня. Когда еще завод тебя опустит настолько, чтобы ты стал с машиной возиться. Тоже ухода требует.
   - А как же… Электричка пока устраивает и меня, и Светлану.
   Он сопроводил отца до входа в квартиру.
   - Проводить? – спросил батя.
   - Что ты, провожать! Дорогу знаю. Ну, всего тебе!
   - И тебе, всего лучшего. Свету не обижай.
   - Не буду.

   В вагоне последней электрички было малолюдно. От нагретых сидений пахло скипидаром. Две старушки вязали на спицах, разговаривали вполголоса. Мужики лежали, вытянув ноги, - один на спине, другой на боку, руки под щёчкой, такой детсадничек. С платформы влез рыбак в тулупе, сел впереди, распорядился с ужином -  извлёк термос, на газетке разложил бутерброды со шпигом, стал закусывать.
   Здоровый я, подумал Виктор, и без рыбалки или там охоты. Батины гены никуда не денешь. Только вот наелся у бати до отвала, повозился в погребе, и опять голодный.
   В цехе задачи, новые, вязкие, успевай оглядываться. Вот сыщик исчез, допросил, и канул – к добру ли? Разведывает, компру копит, покуда Виктор Карташов ушами хлопает. Выскочит, как чёрт из табакерки, и начнутся вызовы, показания, объяснения. План затрещит, люди занервничают. Самому бы упредить события, докопаться до тех, кто тащит, и оборвать верёвочку…
   Буду с мастерами советоваться, настораживать, искать всем вместе…

      В Чеминдинске его объяли холодные, ночные, подфонарные сумерки. Ветер покачивал голые ветки, круглая луна отгоняла от себя облачные обрывки, редкие прохожие ёжились, наддавали шагу. Виктор неторопливо шёл, плечо привычно оттягивала лямка рюкзака-сидора. Неубранный дворниками снег искрился вокруг фонарей, от непогашенных окон тянулись желтоватые полосы света.
   Он вдруг спохватился: что же я тащусь, а  Света?..
   Ускорил шаги, и так, запыхавшись, ввалился в подъезд, освещённый, пустой, тихий. На кухонном столе, под подушкой стояла кастрюля с пловом, Записка, светин, ни с чьим на земле не сравнимый почерк: «выпьешь чай, не забудь выключить самовар». Быстро, стоя, поел, запил чаем, не забыл выключить самовар. Почистил зубы, принял душ, растёрся махровым полотенцем, подумал: выкроить время на утренний тренинг, хорошо же, здоровый же…
   На цыпочках прокрался к Свете, выключатель не трогал, видел так.
   - О-о, холодный! – прошептала она. 

Глава десятая. И еще раз он же – завод…

Рвач с топорищем

   Поздно вечером на полчаса присели у Карташова. Ахтубин пустился в рассуждения. Коллектив сам собой не возникает. Чтобы группу случайно собравшихся людей сделать коллективом, нужны целенаправленные усилия.
   Все знают: Ахтубин усилий не жалел. Ни сейчас, ни прежде, никогда.
   Осваивали Электру, новое дело. Платили сначала так: за первый десяток собранных штук по рубль десять, а с одиннадцатой по рубль пятьдесят. Прибежали ребята с машиностроительного завода. Ахтубин им сказал:
   - Вы вроде тех, что в «Крокодиле» продёрнуты: с топором, в обухе отверстие, и вместо кувалды рубль.
   Но он растерялся, когда Мережников на собрании объявил:
   - Мы понимаем, что каждому из вас нужна Электра.
   Без уточнения: то ли премирует отличившегося, но тогда почему «каждому», то ли – поступай, как умеешь…
   - Тащили в день до полусотни штук. Было еще до тебя, Виктор Александрович. Идиллия!... Пять человек я посадил. Не работа, а сплошная война. Потом изделие ушло в серию, расценки снизились. Рвач – топоришко на плечо, и ушёл.
   - Воровство нас убивает, - сказал Карташов. – Давайте, парни, прикинем, кто ненадёжный в цехе, соберёмся своим, надёжным составом, да обсудим. Принимается?
   - Воровство не прекратится, Виктор Александрович - констатировал Садовский. – Но если одну-две штуки унесут за смену, не уследишь.
   - Ты словно смирился?
   - Что меня-то пытать, Виктор Александрович? Был бы я ОБХСС…
   - Да они ищут. Найдут какого-нибудь мальчишку, навесят на него всю заявленную покражу, и на том утешатся.
   - Давайте, доскажу, - попросил Ахтубин. – Смотрю: один Электру в штаны спускает. Шаровары такие, на сапоги с напуском. Сейчас он у нас не работает. После моего скандала… Но чего о прошлом? И нынче – мрак. Твоё предложение, Виктор Александрович, - единственное. Надо его принять.
   - И ладно. На выход, что ли? По домам!

Котёл

   Мастерский фонд составляет 70-80 рублей в месяц. У других мастеров он распределяется по 10-20 рублей, их получают по очереди. Ахтубин так не делает – иной, может быть, плохо работает, а тоже придёт требовать: моя очередь, гони, мастер, червонец.
   Выбрали тёщу  - вроде казначея. Кто отличился, тому выдаётся подоходный налог в рубль. Остальные деньги пускаются в общий котёл – на дни рождения, коллективные походы, на горе, на радость.
   С днями рождения  получалось отрадное сближение на импровизированных банкетах в заводской столовой. Но стало повторяться: кто-то на следующий день является с трясущимися руками. Начались прогулы. Генка Бормотов принародно срамил: ты, Федюха, что делаешь, ты спаиваешь!.. Упрёк ожесточил рабочих, трезвенник раздражал: дескать ловкач, пить бросил, очистился, погоди, жизнь большая, запьёшь, и накаркали: ушла Елизавета, Генка спивается…
   Бригадой ходили сообща на рыбалку. Устроили соревнование, кто лучше обращается с мормышкой. Ахтубин, рыбак заядлый, судил. Специально брали автобус, уезжали к Суртаихе, за острова, где рыбаков мало и сидят они редко, мешать некому.
   Налаживался коллектив. А изделие  заканчивалось. Вышел приказ: сократить 19 человек, причём не худших – нормальных рабочих. Всего на участке 38, значит, убрать половину. Осаждали: оставь меня… и меня… Он мог бы продолжать руководство участком, но видел: заработка не будет, заст`упы тоже, а коллектив – кому он нужен? Фикция в глазах начальства.
   Ушёл к Пудову, у которого в замах обретался тогда Карташов, и там они познакомились.

   Две девушки сидели на участке Электры, на п`айке, и начальник цеха издалека, с уважением приветствовал их:
   - Наши виртуозы!
   Операция заключается вот в чём. Паяется плата, но на её днище остаются концы проволочек, и этот неприпай работница скусывает щипцами.
   - Даёте до ста штук в смену! – эти слова начальник тоже произнёс во всеуслышание. А следующие наоборот, тихонечко, для них одних: - Кое-где нужно припаять неприпай.
   И показал, где именно. Они и сделали. Р-раз, и готово. Чистенько, аккуратненько.
   - Виртуозы, - снова заулыбался Карташов. Одна из малых, но важных цеховых радостей.
   Истинно женская, мелкая, точная работа.

   Жизнь стала поганая. Но нельзя давать себе распускаться. Решаем же технические задачи и административные, весьма порой ожесточённые. Надо без осложняющих решение эмоций взвесить все варианты: кто всадил мне нож в спину и держит, и поворачивает? Рабочие?  Один из мастеров? Сторонний, но заводской ворюга? Единственный? Нет. Группа, из кого состоит, как организована, чьей лопоухостью пользуется?
   Отныне Карташов, пока не разберётся, выкраивает в уголке сознания местечко для негативной характеристики каждого мастера.
   Ахтубин под негатив не тянет.
   Отмелов – ну, никак же…

Профессор Отмелов

   Мастер Отмелов много лет бессменно руководит участком сборки плат.
   Сидят ребятишки, милые, прилежные, а ухо с ними держишь востро, тоже и к ним подход нужен. У Отмелова получается, его любят.
   Сборка, пайка, допайка, пол`удка. Формовка – усики из прямых делают извитыми. В смеси для паяния – сорок процентов свинца, шестьдесят – олова. Испаряется, а вредность платят не всем. Возможно, есть обиженные, но из молодёжи – вряд ли.
   Карташов останавливается у двери, на которой прикреплен плакатик, где наспех, чернилом накарябано: «Посторонним вход воспрещён». Секретов, конечно, нет – балуются. Но, по опыту, за такими аншлагами, бывает, удобно спрятаться от лишних глаз – тому, кто любит выпить, или ещё чего…
   На этом участке обычные станки и станок-полуавтомат сейчас не работают. Ребята курят, забивают в домино козлика. Карташову бы ругнуть за безделие. А он только, без нажима, интересуется, почему сидят.
   - Нас не загрузили.
   Карташов обещает поправить положение. Просит: погрузить бы пойти, цех горит без грузчиков. Двое поднимаются, другие равнодушно сидят. Постные, отрешённые лица – самое скверное. Ты, мол, начальничек, распинайся, а мы на своём месте, чужие грехи покрывать, пупы рвать – ещё чего!..
   У Отмелова главная трудность – до тысячи комплектующих, на сборке разобраться не так-то просто. На Электре, в маленьком ящичке, помещаются целых восемь плат!
   Нынешним поздним часом на целом конвейере сидит одна-единственная девочка. Проделывает дырочки.
   - Куриная работа, - вздыхает Карташов.
   У него повод побеседовать с Отмеловым о постороннем, за жизнь, так сказать. Писатель опубликовал большой очерк о заводе, Отмелова вывел в главных героях.
   - Прочитал, Николай Сергеевич?
   - Прочитал. Так себе. Он, когда был на заводе, то больше занимался с Мережниковым. Со мной разговаривал раза два, и многое неправильно записал.
   Дела исторические, Отмелов – герой  прежних баталий, кумир освоения Электры. Кончился этап штурма, и отпала надобность в таких,  как Отмелов.
   У него трагедия: парализованная жена. Его освоение Электры спасло, как личность. Дома нет путного, так на заводе получил признание. Рабочие его только что на руках не носят. И он гордится: у меня через скандал не уходят, а только или на учёбу, или в связи с отъездом. Если идут в декрет, берут отпуск до года и возвращаются.
    И вот вор, если и заведётся, скоро учует, сколь разрежен для него тутошний воздух, и уберётся.
   
   На самом конце ленты стояла тарелка с маленькими детальками. Неотъемлемая часть пейзажа. В разное время детали заваливались под конвейер, а сегодня извлечены и сложены – хватит на целое изделие. У Отмелова всё в деле, Мережников, спрашивая за культуру производства, этого мастера ставит в пример.
   Да, у такого попробуй, утащи! Порядок, что надо. И технологическая карта есть у каждой. Вслепую, как в иных местах, не работают. Отмелов безмятежен. У Ахтубина, если не клеится, он мечется, как зверь в клетке, а Отмелову беспокоиться нечего.
   Отмелов провожает   Карташова  взором из-под очков. Поругали с начальником писателей, так, вообще. Писатели свой хлеб отрабатывают, мы свой. Начальник должен от воришек избавиться, забота номер один. Поймает, да не у меня. Мои-то ребятишки не подкачают…
   Очки не годятся, пора к окулисту за новыми, но как подумаешь про больницу, в груди замирает.
   Оба на работе – я здесь, а Сонечка там, в больнице, медсестрой, смена за сменой, уходит с дежурства, а оттуда с подружками прогуляться по лесу, благо всё рядом, как в старину, за околицей. Раз пошли, ягод набрали, черники с земляникой, другой раз, а на третий – принесла клеща. Раздутый волдырь под мышкой, багровый. «Меня, Коля, не клещ укусил, а каракурт. Каракурт, запомни. А клещ потом в ранку пробрался… От каракурта не спасают…» «Давай, вытащу!» «Лучше пойдём к нам в больницу – там». Пошли, там вытащили, да, видать,  поздно. А тут, на беду – новация, приказ: отправлять только в специализированное отделение в областной больнице. Там условия, доцент, знаток клещевого энцефалита,  новейшие лекарства.
    На деле – на свиданку не пропускают, доцент подошёл, посмотрел, и больше глаз не кажет, новейшие лекарства – спросить не у кого, обычных-то дефицит, завод бы разбился, но из-под земли достал… в итоге – вернули с пролежнями. У себя,  в её  отделении  – ходили, как за родной, пролежни залечили, но параличи остались, и с умом – сильно ослаблено…
    … Давеча по цеху чужой прошмыгнул, вроде беззаботность на челе, а самого глаза выдают – рыскучие. Угрозыск, наверное. У нас, Отмеловых,  в родне полно милицейских, и я лиц этой профессии узнаю безошибочно. Жулик из меня получился бы первоклассный.
    Нет, моей потере никакой угрозыск не помощник.    
 
   Отмелов, пожилой человек, в сандалиях, под халатом застиранная рубашонка, блеклый одноцветный  галстук, - бесстрастно взирает на проходящую, на проносящуюся жизнь.  Дельный, всеми ценимый специалист. На его памяти – с основания завода восьмой директор, а считать цеховых начальников он прекратил в середине второго десятка. А он – всё мастер.
   Семейные фотографии Отмелов убрал и спрятал. Потому что Сонечка наладилась рвать в клочья, зачем, почему, что ей разонравилось в тех фотках – не дознаешься.  Сын после армии не вернулся домой, живёт на Востоке, в  году пришлёт пару писем, и баста. Дома какая жизнь? Тоска.
   А были, как поженились, красивые. Улица оборачивалась – Отмеловы идут. И любовь – куда всё девается? «Родненький мой, люблю ненасытно!..» Меня, Отмелова, ненастыно? А было.
   Дома, в кладовке, пылятся пустые банки, рухлядь. Альбом с фотками в мешке, мешок перевязан бечёвкой, обвёрнут газетами и схоронен. А в цехе кладовка пустая. На стеллажах должны находиться детали, сейчас конец месяца, их мало.  А в иное время там тесно. Мастер следит, чтобы всего было в избытке, на снабжение надеяться нечего, запас карман не тянет.
   Коробочку-копилку Отмелов пристраивает в конце месяца, когда всё выдыхается.

   Писатель спросил:
   - Не боитесь, что вслед за порывом наступит рутинный период?
   - Рутину тоже надо кому-то вытягивать.
   Вот она и наваливается, рутина. Когда приходил писатель, участок считался образцовым. У середины цеха стоял конвейер, сейчас его полностью заменили другим, иначе устроенным. Ответ писателя удовлетворил, и слава богу: иные безнадёжность принимают за мужество, покорность судьбе – за преданность производству.
   Кто что ищет. Писатель - Творцов Технического Прогресса. С больших  букв. Я опасался: станет пытать – как в семье, жена, детки. Лепить образ передового рабочего, с заглядкой в душу. К счастью, обошёлся производством – пишет не роман, а очерк.
   Отмелова, как отметил писатель, звали профессором. В углу цеха, над конвейерами, стояла кафедра, точно такая, как бывают в университетских аудиториях. Оттуда мастер видел, кто в каком состоянии приходит. Сразу определял, у кого плохое настроение, эту работницу лучше не трогать. Не пересаживать, скажем, с места на место, а то будет скандал. Кто с мужем плохо живёт, тех и сегодня всех знает, сколько б их ни было.
   … Человеческие души с кафедры не пасутся. Это не штуки.
   Сонечка, старая, опухшая, с выпавшими зубами, сидит дома – инвалид на пенсии. За ней присматривают её младшая  сестра, тоже инвалидка,  и мать Отмелова.

Парторг Леденёва

   В то время, как мастер Отмелов застыл неподвижно рядом с девушками, выполняющими первую операцию – установку штырька антенны, - цеховый парторг Леденёва рвётся на части, стараясь успеть повсюду, и часто безуспешно. Вчера, 25-го, работала круглые сутки, сегодня полдня промыкалась в ОБХСС, давала объяснение. Что характерно, два следователя, и оба осведомлены о цеховой повседневности, вплоть до мельчайших  подробностей.
   Ребёнком, в краеведческом музее, она наблюдала белку. В уголке большой клетки располагалось колесо. Зверёк с большим пушистым хвостом игнорировал укреплённые для него ветки и сучья, и даже кормушку. Вот белка запрыгнула в колесо, привела во вращение, и била, била лапками, усиливая кружение до высшего градуса мельканья, и была таинственность в побуждении её к бесконечной, до полного самоуничтожения, беготне.
   Беличьи бега – в цехе. Оглянуться хотели бы, да не можем.
   С Карташовым внутренне она на ножах. Наружных проявлений взаимной непереносимости оба избегают – сдержанные, битые. Но как-то раз она белобрысому выдала:
   - Для таких, как вы, нужны заповедники.
   И пояснила: таких, как он, подпускать к заводу опасно, такие, как он, считают, будто все могут, а, главное, все хотят работать, как они сами.
   Карташов в долгу не остался:
   - Аналогия с вами, хотя ваша энергия частенько уходит на ла-ла-ла.
   - А у вас язычок подстать активной тёте из магазинной очереди.
   - Ладно, встретимся в заповеднике.
   Беда, что его правда: оба из одного  котла вареные.
   В праздник на вечере разглядела у него на пиджаке значок мастера спорта.
   - По какому виду, Виктор Александрович?
   - Так, маленько того, маленько другого.
   - А всё-таки?
   - Парашют.
   И больше значок не надевал. И дырочку заштопал.
   Вот тебе раз – парашют!..

   …И я хотела в авиацию. Летчики у нас в двух поколениях, и меня назвали в честь Гризодубовой – Валентина.
   В школе имела подруг среди общественниц. Мечтала о балете: самоотдача. Занималась танцами и акробатикой. Тянуло рисковать. Помышляла о цирковом училище, отец отговорил. Под куполом крутиться интересно, ближе к небу, но где перспектива? В институте спорт не бросала, была в аэроклубе.
   Парашют любила, запах аэродромной свежескошенной травы и сейчас, нет-нет, в нос шибает…
   Муж иногда досадует: флегма ты, Валентина. Огня бы!.. 
   Что с ним спорить, если азарт в крови, а он не чувствует…

Сколопендра

   Выступление на заводской партконференции, которое сломало ход мероприятия и параллельно судьбы Сергеева и Войтова, родилось из обиды за фронтовика, у которого наглым образом отобрали причитавшуюся по всем земным и небесным законам, долгожданную квартиру, чтобы отдать любовнице горкомовского секретаря.
   Не первый случай.
   Скорее - последняя капля…
   Набралась и куча других фактов, один другого похлеще.
   Демарш готовился больше двух месяцев, и без моего участия. Недовольных собирал  Бобров. Нашлись проверенные, крепкие люди, ветераны завода, недовольные Войтовым с его похождениями, с его неумением работать в современных условиях, когда от личной нечистоплотности и от небрежности первого  руководителя завода  страдает производство… Сценарий разрабатывался по темам, роли распределялись в соответствии с речевыми возможностями каждого из выступающих. Целью намечалось недопущение постановки в список делегатов на областную партконференцию директора Войтова и блокирование его защитника, первого секретаря горкома партии Сергеева. Предусматривалось, что выпад мог и не состояться: кто-то, допустим, заболел или сказался больным, другой смягчил акценты в последнюю минуту, третий заробел еще больше, и отказался от слова.  На все сии случаи готовились запасные…
   
   При обнародовании заранее составленного и согласованного списка выступающих Леденёва подняла  руку, для большей убедительности встала, попросила записать её не в дополнительный (на «если останется время»), а в основной перечень, и лучше бы в середине списка, поскольку ей, возможно, по семейным обстоятельствам придётся отпроситься и уйти до окончания мероприятия.
   - Товарищ Леденёва, по каким вопросам хотели бы выступить в прениях? – спросили из-за стола президиума.
   - По производственным.
   - Товарищи делегаты, кто за то, чтобы предоставить слово Леденёвой? В середине списка? Голосование как будем проводить – открытое или закрытое?
    - Открытое! – покричали.
    - Тогда голосуем… Принимается.
    Вначале были выступления Сергеева (приветствие), Войтова (в виде доклада), потом дежурно говорили, по бумажке, подготовленные парткомом товарищи, в их числе – и бобровские.
    Бобров, златоуст, произносил прекрасную критическую речь – каждое слово взвешено, дикция отточенная, уместные, солидные паузы. Впечатление рассчитанное, хотя, не в пример мне,  от сильных резкостей Бобров воздержался.

    И  уже в самом начале, после вполне обтекаемой, как мне показалось,  речи Боброва, и первых же выступлений его сподвижников, дальнейший ход собрания не был для меня загадкой. Скорее всё ограничилось бы  вялой, с оглядкой,  критикой…  и вот я, поняв, что пар уходит в свисток, пошла ва-банк.
   И без парашюта, камнем, рухнула на головы президиума, от флегмы моей (воображаемой)  и следа не осталось…  А ведь могли не пустить на трибуну, зажилить мою речь вне списка, если бы  заподозрили, с чем я туда пробивалась…
   Слушать не очень хотели – перешептывались, разговаривали вполголоса. Скрипели стульями. Стали настораживаться, когда я повернулась к президиуму ( а кто там сидит, все те же, всегдашние – директор, секретарь горкома, инструктор обкома партии, председательствующий, тоже привычный, профкомовец, да слесарь, да токарь, пекаря еще не хватает, не хлеб же выпекаем – приемники)…
   Начала так: думаете, если женщина на трибуне, то и о производстве не заикнется? Вот и нет же…   
   - Говорить буду о ситуациях, связанных с производством, поскольку забота о человеке напрямую влияет на моральный климат, а, значит,  на выработку и качество наших приборов.
   В президиуме сидели спокойно, и пока никак не реагировали на выступление простой работницы. Моральный климат, отчего же нет, мы все за это…
   Тут я соскочила с последовательного изложения, и напрямую обратилась к секретарю Сергееву:
   - Вы бы, товарищ первый секретарь горкома, постеснялись нас, заводчан. Не приходили бы, не избирались в президиум, что ли… Все знают, что квартира, выделенная инвалиду войны Абаринову, в итоге досталась не ему, а вашей приятельнице из медсанчасти. Бывая там в гостях, как вы себя чувствуете? Спокойно ли?  И не стыдно вам?...
   Сергеев стремительно краснеет, чует кошка, чье мясо съела, Войтов насторожен, выпрямляется, парторг с профоргом растеряны, слесарь с токарем (и с отсутствующим пекарем)  рты, как  раскрыли, так и забыли захлопнуть.   
   Ну, я и выдала этому зажравшемуся прощелыге на полную катушку. Рассказывала про несчастного, одинокого старика, который едва доживает свой век в промозглом холоде барака, с промерзающими до снежного куржака стенами, с полуразрушенным сортиром на улице, с мокрицами (жирные  такие, чёрные, пузатые, в палец толщиной, ползают по кровати!- как сколопендры! - голос у меня дрогнул, сама чуть не разревелась, представив и передав свою болячку другим, ну, что такое есть сколопендры, что-нибудь невероятно страшное, скользкое, липкое, кусучее и нехорошо пахнет!.. не насекомое, гораздо хуже!) - и женщины сопели, ёжились, хватались за платки, иные ревели  и сильно плакали)…
   - Хижина, как после бомбежки…
   - Со сколопендрой! – подсказал зычным голосом начальник стройцеха Ворожейкин.
   -Да. Со сколопендрой!
   - Хижина дяди Тома, - продолжил Ворожейкин.
   - Дайте договорить, - попросила. - А насчет производства, тоже не секрет, потому  завал, что дирекция свои дела улаживает, руководить некогда,  да, если начистоту, то и  некому…
  Кончила так:
   - Проголосуем товарищи за то, чтобы не включать секретаря горкома партии, плохого коммуниста  Сергеева в список на областную конференцию? Директора Войтова Валентина Леонидовича – тоже не включать! Кто за это, поднимем руки. – И первой подняла свою. Резким взмахом.
   - Товарищи, не нарушайте регламент! - вмешался наконец председательствующий. Куда там!  Поднятые руки – лесом.
   И регламент не причем.
   - Объявляется перерыв, - нашел что сказать ведущий собрание. – Регламентом предусмотрено.

   Сергеев вертелся, как уж на сковородке.
   Ненавидящий взгляд Войтова запомнился навсегда.
   Инструктор обкома, не дождавшись конца перерыва,  уехал.
   Сергеев с Войтовым тоже на перерыве сбежали.
   Если не считать Ворожейкина, перебить никто не посмел, фурий не останавливают.
   
   Муж, в гражданском,  ожидал меня  у городского Дома культуры, где шла конференция, и позже признался, что внимательно  приглядывался к другим автомобилям – который из них увезёт меня прямиком куда-то в казённое место, где станут допрашивать с пристрастием,  и в завершение  посадят за покушение на устои советской власти.
   Планировал опередить нападающих и доставить меня в расположение его части, а туда пусть только попробуют сунуться, уже на КПП* любого остановят без разговоров… Я ведь его предупредила, что эти два распоясавшихся лоботряса, Сергеев и Войтов,  у меня вот где сидят, и конференция на то и собирается, чтоб не молчать, как это обычно принято. А какие у меня бывают слова в решающие моменты, кому и знать, как не моему любимому мужу (любимому – это я без иронии), и какие могут воспоследовать дальнейшие реакции, он тоже догадывался, не маленький.

*КПП - контрольно-пропускной пункт (арм.)

   Но какая же буржуй Сергеев советская власть? Её противоположность. Случайный, грязный человек, ломающий людей о колено…
  Такие разрушают общество.
   Распахнулась  дверца, я влезла,  Боря только посмотрел пристально, коронное «ну, как?» не вымолвил. Спросила:
   - Слушай, что есть сколопендра?
   - Дома в словаре посмотрим.
   И дал по газам…

   Результат налицо: Сергеева немедленно убрали из Чеминдинска,  уже назавтра в двухэтажном здании на площади  появился и. о. в лице второго секретаря… Инвалиду давали квартиру уже при Мережникове – в первом же сданном при новом директоре доме.
   Карташова на той конференции не было, командировка. Тоже не из трусливых, - интересно, как бы повёл себя…
   Моё выступление воспринято было, как спонтанное, в ответ на демагогию Сергеева и Войтова. Флегма взорвалась, точно граната, брошенная во вражеский окоп… и разлетелась в осколки.
   На ближайшем собрании единогласно выбрали парторгом цеха, не отнекиваться же – самолюбие не позволит.

Всё вверх…

   Многое в сегодняшних людях мне непонятно. Столько зла!..
   Боброва, супруга начальника ОТК, была профгруппоргом. Хорошая женщина, скромная. Стали выдвигать, обсуждали – столько грязи вылили, и на неё, и на мужа. Казалось бы, что из того, если муж на двадцать лет старше? Семья отличная. Нет, нашли же, чем уколоть. Карташов тогда, редкий случай, поддержал парторга. Даже прикрикнул на сплетниц, а обыкновенно избегает поднимать голос.  Языкатые растерялись, отлипли.
   А сколько сил стоило  наладить грамотное распределение дефицита: французские сапоги, финские пальто, шапки меховые, полотенца. Боброва себе не брала, а всё равно обвинили: дескать, у кого в руках, у того во рту. Все перессорились, переругались, наобвиняли друг дружку Бог знает,  в  чём.
   Карташов бесит. Упрекает: у Валентины Витальевны не хватает такта уладить бытовые вопросы. Сегодня дали талоны на пододеяльники, и парторг настраивается на трудные объяснения. Но уж Виктора-то Александровича она в помощники не позовёт. Потому что у  него типично мужской  взгляд на вещи. Виктор Александрович может всё испортить.
   А в общем-то 10-й  цех -  это аэродром, где два парашютиста летят в двойном затяжном прыжке.
   Только земля не принимает, а отбрасывает всё вверх.
   Всё вверх…

 Глава одиннадцатая. Будни цеха

Ставка на молодых

   - Как обходиться с молодёжью, Виктор Александрович? – с этим вопросом и. о. мастера Раиса Карповна явилась к начальнику цеха.
   - А  в чём дело, Раиса Карповна?
   - Не хотят завтра и в воскресенье работать. Знаете, если человек в возрасте, он как-то понимает. Эти – нет.
   Вот и сказывается мережниковская ставка на молодых. В цехе сорок процентов малолеток, и вопрос дальнейшего комплектования штата за их счёт не подлежит обсуждению. Леденёва шпыняет: ненормально, буду ставить на конференции. Того не уяснила, что основной наш резерв – энтузиазм, а его больше всего как раз  у молодёжи.
   - Ну, не все, Раиса Карповна, право же, не все. Пойдёмте.
   Она его недопонимает. Карташов про энтузиазм, и. о. мастера – про сложившееся положение. Люди мыслят конкретно, и это правильно – удобней работать.  Леденёва слушает по-умному, Карташову с ней интересно, однако разговоры, как правило, кончаются пикировкой. Остаётся ощущение незавершённости спора. Охота ещё появиться на её участке, не отпускать Леденёву со смены, последнее излишне – сама не уйдёт до победы.
   Быть может, Валентина подвернётся во время прохода по цеху. Брать её для толков с ребятишками, или не брать? Пожалуй, брать излишне – переталдычит по-своему. Хотя лишний разок всмотреться в зеленоватые, прохладные глаза просто-напросто приятно.
   Ребята расходятся, будто после танцевального вечера. Впереди свободные, честно заработанные два дня выходных.
   Идущих навстречу девушек начальник спрашивает:
   - Вы подружки?
   - Нет.
   Мальчишки тоже останавливаются. Улыбки. Один поправляет:
   - Троица.
   И все смеются. Очень хорошо, дружелюбие – основа успеха.
   И Карташов, не рассусоливая, запросто говорит:
   - Завтра надо немного поработать, друзья. Конец месяца, ребята, выручайте цех.
   - Я «нет» сразу говорю, - поспешно выпаливает румянощёкий, на пол-головы выше Карташова, кудрявенький  акселерат.  И дёргается уйти, но остальные удерживают.
   - Ему девушка сама назначила свидание, - тихонько сказал полноватый, приземистый мальчик.
   Раиса Карповна разрешает: могут уйти те, кто остаётся назавтра. Ушла одна – Поделкина Ира.
   - Хорошая девочка, - отзывается о ней Раиса Карповна.
   - Вижу, молодец, - согласен начальник цеха.
   - По часу не дорабатываете, так это ничего! – упрекает и. о. мастера. – Теперь не буду ставить часы.
   - Как же выполняют план? - удивляется начальник цеха. – Туфта?
   - Есть  и туфта.
   Начальник продолжает увещевать:
   - Я же к  вам по-человечески, мальчики и девочки. И вы будьте по-человечески. А то, если я встану на формальную ногу, знаете, что получится? Не знаете. Отпуск без содержания придёте просить – я не подпишу… Ужесточить режим всегда можно. Только зачем? Подумайте, мальчики, девочки, о государственном плане.
   Не уговорил. Ушли ребята.
   - Насильно не удержать, - осудила старая работница  Мария  Андреевна. - Нагло воспитанные.
   - Есть люди, идущие рядом с высокими идеями, - говорит Карташов. – Рядом – и в стороне. До них не доходит.
   Толкуя с другой группой ребят, он нажимал на цифры:
   - До конца месяца осталось сделать 18538 штук. По 1300 ежедневно, если вы нам эти два дня дадите. Дайте нам эти два дня, ребята!
   Кого-то и убедил. Но и. о. мастера, после ребят, поправила:
   - Едва сделают 16000. Нет оснований.
   Отсутствие пластмассовых футляров – оснований – сводит на нет самые недюжинные усилия. Карташов, как может мягко, выговаривает:
   - Что же вы меня не предупредили, Раиса Карповна, голубушка?
   И Карташов круто повернулся. Почти бегом кинулся  к себе.
   Сел на телефон. Нашёл основания. В третьем цехе.
   Уже полуофициально дал указание Раисе Карповне – на субботу и воскресенье                укомплектовать сознательными одну смену.
   - Предложите им двойную плату – до восьми рублей в день. Ребята, многие, не откажутся подзаработать.
   Он движется по другим участкам. Обещает: будет автобус, кому далеко ехать.  Ласково успокаивает: да встретишь ты своего суженого в четыре часа! Уступает: к деду ехать – ну, разве что к деду… Товарища, говоришь, три года не видел. Но товарищ приехал, говоришь, на неделю,  его можно и завтра навестить.
   Попутно начальник развивает свои мысли Раисе Карповне:
   - Примем за реальность: высокие идеи не всем доступны. Живут активно, руководятся идеями двадцать процентов людей, шестьдесят процентов проживают инертно, остальные враждебно или аполитично.
   - Ого, бухгалтерия!
   - Чуток заострено, думаете?
   - Пожалуй, что…
   Следующим начальник напоминает:
   - Ребята, дорогие, это Электра! Мы сорвём Электру!... Электру!
   Они молчат. Смотрят мимо. Уходят.
   В коридоре он останавливает четырёх девушек.
   - Девушки, голубушки! Ну, Олюшка!..   Ну, пойдёмте ко мне и потолкуем спокойненько.
   Привёл к себе, а сам чем-то отвлёкся.
   Девочки посидели, помолчали. Одна и говорит:
   - Мы всё поняли, Виктор Саныч. Не будем отнимать время. Завтра придём.
   Вбегает Садовский, с белым лицом:
   - Шарики!!!
   Ясно без слов: шаровые колонки, их не даёт седьмой цех, потому что там, в свою очередь, нет пластмассовых решёток. Без шариков нет работы. Нечего завтра делать, если их не получим.
   - Как я буду выглядеть перед ребятишками?
   Названивает, добивается, клянчит, достигает. Есть шарики!
   Всё-таки проще выколотить детали у смежников, чем своих рабочих оставить в цехе на выходные.
   Смежники, конечно, тоже не изюм.

Страсти по экспорту

   В комнате красного уголка комиссией ОТК принимается экспорт. Не ритуал, конечно, а случайное совпадение, что собрались именно здесь, другого подходящего помещения не нашлось. Однако при желании можно усмотреть и символ: наиболее ответственная акция цеха проверяется и оценивается  за столом, накрытым красным сукном, под лозунгами и портретами. Впрочем, кроме антуража, на который у всех ноль внимания, - ни малейшего намёка на торжественность, напротив будничность обстановки как бы подчёркивается дощечкой с надписью на стене: Ответственный за пожарное состояние тов…
   Начальник ОТК отсутствует, уступчивого первого зама Костырина тоже давно не видно, процедуру ведёт второй зам  Боброва – въедливый, пожилой Сидоров. Лысый, старый, маленький, но об этом забывается, ибо в его руках  такая сила… К синему пиджаку Сидорова намертво прикреплён красный ромбик высшего военно-учебного заведения.  Отставник.
   Мог и у Карташова появиться такой же ромбик. Но он не жалеет, что не появился.
   За нынешним столом у каждого свой угол.
   Сильно суетится контрольный мастер, тощий, нервный, с прилипшей ко лбу чёлкой. Не Бобров и не Басалаева, но и его присутствие не предвещает безболезненного хода акции.
   Карташов об этом субъекте низкого мнения – не разбирается.
   И, неизбежно, - вездесущие женщины. Их, по условиям задачи, три от комиссии, и, по меньшей мере одна, из цеха. Вторая подходит позже – парторг Леденёва. У неё был визит в милицию, по этикету должна бы поделиться, может, и собиралась, но минуты не выкроились. По тому, как зелёные, прохладные, чудесные глаза остановились на нём, и быстро отошли в сторону комиссии, Карташов понял: спрашивали о нём.
   Что?
   Сохраняя внешнюю незамутнённость, Карташов говорит:
   - Что не улыбаешься им? Это действует на комиссию. Тоже мне деятельница! Если ты сидишь с погребальным лицом, то и изделия не оценят, как следует.
   Тон шутливый, но Карташов придаёт значение словам. Леденёва думает: когда успевает? – в цехе гоношится с утра до ночи, а тут смотался домой, переоделся, рубашечка, костюмчик, батюшки, подстригся! Парни, парни, где наша с вами краса пропадает!.. Но почему его и Полувеева фамилии называются следователями, и как-то уклончиво, скользко, запрятанными в густую вату иных вопросов, но в обнимку, и торчат, словно две погнутые спицы из вязания?..
   Леденёва делает лучезарное лицо, но представительница комиссии даёт отпор:
   - Я не уверена, дорогие мои, что ваши улыбки улучшат качество.
  И тоже улыбается. Ядовито.
  И приступает. Вынимает платы из Электры, остукивает, пробует, разглядывает со всех сторон. Леденёва следит за реакцией Виктора, у него подрагивает подбородок. Бедняга, никак не привыкнет. Экспорт – испытание, не дающее привычки. Союз есть Союз, а тут – Заграница. В Союзе ты – Один-из-нас, а в экспорте – ты и есть Союз.
   Ту женщину зовут Тамара Павловна. Изделие она оценивает по всем пунктам инструкции. Карташов не выдерживает:
   - А кто составлял инструкцию? Вы, Тамара Павловна?
   Она не поднимает головы.
   - Ну, да, я! Такую ответственность брать на себя…
   Контрольный мастер, повозившись с изделием, делает вывод:
   - Не идёт! – лицо его растеряно.
   - Не идёт! – подтверждает Тамара Павловна и отставляет изделие в сторону.
   Несколько раньше, на упаковке, Карташов и его замы Бородин и Садовский, а также  контрольный мастер, дружок ахтубинский из ОТК регулировщик Мелков, и Ахтубин, сообща, преисполненные чувства ответственности за экспорт, ещё раз проверили и установили: дефект, вот он – провод не обжат. Они вскрывали ящики, вытаскивали оттуда белый, толстый,  свёрнутый в кольцо провод,  видели необжатый конец, а контрольный мастер, как открытие, высказал всем известное:
   - Она дебилка. – О работнице, занятой на этой операции.
   Ахтубин выразился интеллигентней:
   - Неответственная работница.
   - Честно говоря, не очень представляю себе эту партию экспорта, - признался Карташов. Спросил Мелкова: - Как думаешь, что будет на комиссии? И вообще, что будет, если провод не обжат?
   - Потребитель… Поведение его не предсказуемо. Есть такие деятели – трогают не за штепсель, а выдёргивают прямо за провод. Может стукнуть током.

   Карташов просит:
   -  Прохор Вадимович, вы нас пожалейте. Мы её сняли с работы.
   -  Ничего не знаю. Сняли вы её с работы или не сняли, это меня не касается. Меня касается экспорт.
   И – хоть разбейся. Идти на комиссию, заведомо зная о дефекте, – ритуал битья…
   Порядок таков. Из пятисот изделий наудачу отбираются пятьдесят, из этих последних смотрятся четыре-пять, и, если они забракованы, то бракуется вся партия. И вот члены комиссии разбирают её по косточкам. Сидоров наставляет очки на конец провода, на вилочку, разминает её, расщепляет на части!
   - Здесь-то ещё всё можно поправить, - разъясняет он, словно первоклассникам учитель. – А если изъян откроется в Англии?
   Карташов молча сжимает челюсти: знаем.
   Зелёные, прохладные глаза Леденёвой теплеют, слеза бы не выпала…
   Сидоров добавляет в утешение:
   - Она сама взяла на себя – не обжимать. Надеюсь, никто указаний таких не давал.
   - Не ответственная работница, - повторил Карташов Ахтубина. И снова: - Вы нас не наказывайте!

Глава двенадцатая. Москва требует: рыть

   …А между тем…
   Между тем некто Кулагин, милицейский майор по званию, отрываясь от бумажных сшивок, давал волю воображению. Он справедливо полагал, что любое расследование только тогда приобретает законченность и полноту, когда может быть представлено в образах и лицах. И вот сейчас оживал пред ним цех в часы сверхурочных, поздневечерних работ. Пустовато, те люди, что составляют население огромных пролётов, с конвейерными лентами, станками, будками начальников, - как на ладони. Усилиями руководства всё продолжает двигаться, но кто же из вас, мудрые, многоопытные, ухватистые мужики, да мальчики, да славнецкие девчатки, да усталые пожилые женщины, насквозь замороченные заводом  и семьями, да  активные красотки, вполне себе  успешные и  в заводе,  и в семьях,  - кто смог проделать потаённые лазы, кто из водил транспорта выкатывает ночами, а то и белым утречком свои тачанки только что не с пулемётами, и, нагружаясь ценностями, направляют удары прямо в сердце родного предприятия?
   Кто наконец пахан?
   - Давай пахана! – велит генерал.
   Кулагина вызывали к нему уже третий раз в течение операции. Кулагин, основательно познав положение, пришёл к почти достоверному выводу: массив краденого, заполняющий местные рынки и растекающийся по всему Союзу, вполне может образоваться и вследствие более, чем нерадивого хранения, когда крадут все, кому не лень, а таких достаточно, чтобы наполнить рынок.
  - Хорошо, - сказал генерал во второй раз. – Если считаешь, что собрал достаточное количество реальных фигурантов, даю добро на окончание следствия и передачу дела в  прокуратуру. На время прервем утечку, понаблюдаем, не удовлетворит нас результат, вернёмся на прежние позиции. Или ещё пороешь?
   - На одно дело материала хватит. Но порыть ещё не мешало бы.
   Через день в чеминдинский горотдел позвонили с просьбой организовать немедленное  прибытие майора Кулагина в управление, к генералу.
   Что-то произошло.
   На горотдельской машине – в управу, к Радику, с ним,  и тотчас - к генералу.
   - Доложите, майор, как вы ищете руководителя хищений на Чеминдинском радиозаводе.   
   Кулагин изложил в основном то, что генерал раньше уже от него слышал.
   - Концепция не сложилась, руководитель не найден, - констатировал генерал. – А времени было много. Плохо дело, майор.
   - Массовая утечка, товарищ генерал. Беспечность руководства…
   Генерал словно его не слушал.
   - На предприятии действует преступная группа расхитителей, а мы до неё не добираемся. Чем вы там занимаетесь, вместе с горотделом, не понимаю.
   - Товарищ генерал, я могу представить подробный отчёт. Прикажете исполнять?
   - Дадите отчёт, вплоть до увольнения из органов за провал операции. Вот, майор, читай. Можно сказать, конкретный результат твоей деятельности.
   Он перебросил мне через стол документ, оформленный по всем правилам важных бумаг. Лист машинописи, с приколотой бумагой сопровождения, со всеми подписями, и резюме замминистра: «Необходимо провести комплексную проверку и разоблачить преступную группу».
  - Ты понял, майор? Выявить и разоблачить. Провести  комплексную проверку и выявить группу... А я имел к тебе доверие…
   - Разрешите прочесть до конца, товарищ генерал?
   - Читай.
   Слегка потёртый шрифт, машинка скорее всего учрежденческая, у частников и вообще машинки редки, а для такого текста тем более сомнительно. Крупный шрифт, вот будет фокус, если придётся устанавливать автора по шрифту, исключительно по машинке,  не обязательно на заводе, отдельное следствие, никто не позволит, пальчики такие сигнальщики, как правило, не оставляют, а напечатать на механической или электрической –  Москва,  Ятрань, Марица, Эрика, Ивица,  Оливетти, Роботрон… Скорее роботрон, пишут не кому-то маленькому, самому министру, постарались оформить солидно.
   В анонимном заявлении на имя министра внутренних дел СССР расказывалось о том, что на Чеминдинском радиозаводе уже несколько лет,  как  свило себе гнездо уголовное подполье, возглавляемое заместителем директора по общим вопросам Полувеевым С. Л., куда входят (давалось перечисление, 11 фамилий с инициалами). Организованы участки по выделке левой продукции, к плану приписываются несуществующие изделия, воровство достигает огромных масштабов (обозначались цифры с шестью нулями). Завод полуразворован. Приводились ссылки на документы, включая грифованные, имена предполагаемых свидетелей.
   - Что скажешь, Кулагин? Верно всё?
   - Информация, если не правдивая, то правдоподобная…
   - Вот, вот, Кулагин.
   - Анонимка, товарищ генерал. Писали на роботроне. Прикажете искать автора?
   - Сам вижу, что на роботроне, солидная контора, у частника такие – большая редкость. А ты с ума не сходи, майор. Где ты найдёшь анонимщика? Иголка в стоге сена. Но на всякий случай забрось невод пошире. Возможно,  пишут недруги Полувеева, сбились в кучу,  или какая-то одна потаённая личность сводит счёты. Писака уволился, или, хуже того, озлобленная баба села за роботрон. Однако углубляться в этот вопрос особенно некогда. Перед нами поставили задачу другого рода.  Приказано не автора выявлять, а преступную группу.
   - Враньё, оговор, товарищ генерал. Нет там группы в понимании анонимщика... Обычное наше российское разгильдяйство. Для массовой утечки вполне достаточно.
   - А ты не морщись и не чистоплюйствуй, - почти добродушно сказал медвежеватый, большелицый, с классической мощной челюстью генерал. – Скажи прямо: передайте дело другому оперу, либо создавайте группу, а я письма без подписи не читаю. Или опасаешься, что заставлю устанавливать писаку?
   - Фамилии разгильдяев могу представить. Связи по этой линии устанавливаю, еще бы подсобирать доказательства. Подполье существует, мы на него вышли, но это профессиональные преступники, судимые, наладили сеть утечки и сбыта, опираются на малолеток. Анонимщик, полагаю, ещё проявится…
   - Да на рожн`а нам нужно знать, кто строчил?!. Фамилии все есть, должности, и достаточно.
   - Руководство на суде будет оправдано, товарищ генерал.
   - Анонимщик, возможно, уводит нас в сторону, - подсказывает Званцев.
   - А это, извини, не твоего ума дело, сказано - искать группу…
   - Разрешите продолжить работу по делу, товарищ генерал? – просит Кулагин.
   - Продолжай поиск, городских ты подключил. Кстати сказать, горотдельские все ли у тебя на доверии? Крота не видишь? Смотри, не промахнись. Подполковник Званцев, какой срок просишь?
   - Две недели
   - Десять дней. Обком партии не разрешает трогать директоров – бывшего Войтова, и нынешнего Мережникова. Особенно Войтова. Остальных разрабатывайте и берите…
   - Дают уйти?
   - Второй раз говорю: не вашего ума дело, подполковник Званцев... Ребята, вы поймите, сейчас какой у нас год на дворе?
   - 1976-ой. С утра был.
   - Не 37-й. Но это не значит, что такие шайки-лейки не существуют. Еще какие! В газете «Правда» последний фельетон  читали? Еще раз прошерстите вашего Полувеева, начальников цехов, сбыт и снаб – любую службу, соприкасающуюся с учетом и распределением, хранением изделий и комплектующих. Дадите убедительный материал, опровергающий факты или вымысел, пошлю  объективку замминистру. Действуйте, хлопцы. Я на вас надеюсь. Вопросы ко мне?
    - Нет вопросов, товарищ генерал.
    - У тебя, Кулагин?
    - Тоже нет, товарищ генерал.
   
    - …Но где я им возьму группу такого уровня? Всё мальцы, мальцы, их много, на предприятии текучка. Лезут, специально засылаются, а кем? А вот и они, уголовники, бывшие сидельцы, и обязательный пахан, и ясная, незатейливая кликуха у главарей, группа, но не там, не того направления, и уровни совсем других измерений. А станем брать, надо с оглядкой, ибо и  обрезы найдутся, и пушки появятся… А как же иначе? Группа, товарищ генерал…
   Не 37-й, говорите. А как понимать задание – во что бы то ни стало найти группу. И непременно – из заводского руководства… А коли не находится – создать. Не 37-й, а кляуза без подписи, а задание с учётом кляузы?!.  Установка сверху.
   Меня давило наваждение, кусок стального листа, поставленный вертикально, укреплённый на тяжёлых, бесшумных шарнирах, гремящие засовы, и другая дверь, внутренняя, сработанная из крепких  железных стержней, сплетённых друг с другом, по горизонтали, по вертикали, в ряды квадратов, и юный затылок, сизый от стрижки лесенкой, а над ним застывший недрёманный ствол – на пол-пути до салюта – не то погребального, не то прощального. Но малолеток не стреляют, птичка нужна посолидней, да и пахан, если я им его представлю, уцелеет, самое плохое, что получит, пятнашку особняка, у нас законы гуманные, и смертью за воровство не карают.
   Не 37-й…
   Допустим, встанем на точку зрения тех, кто предлагает такие задания. 
   Поставим во главу  группы этого Полувеева, пожилого и нездорового, на грани смерти и жизни, навряд ли он выдержит СИЗО и нажимы установочного следствия… а эти заядлые работяги - начальники цеховые - не ясно, кого они под давлением оговорят, быть может доберутся и до этой женщины парторга, похожей на киноактрису (Ладынина, Орлова, Доронина, она четвертая), ну, и ребятишек без разбора, числом поболее, ценою подешевле, и кто-то на этой линии получит звёзды, к орденской планке прибавит  лишнюю  полоску, продвинется к следующей звезде на погонах, большой и маленькой…
   А красть будут, как и крали…

   Сказал генералу: информация, если не правдива, то правдоподобна и объёмна…  А про себя подумал: так бывает правдоподобна и объёмна раздевшаяся для тебя женщина в комнате с погашенным светом.
   Оттого на всех уровнях – в Москве, в управе у генерала, в отделах – с информацией такого рода знают, что делать. Однозначно – строить единственную версию и отсекать все остальные. Ибо в комнате с погашенным для тебя светом один человек, даже  силач  выдающийся, может за один заход справиться только с одной женщиной.
   И, ежели он оплошает, то его не поймут.
   И это надолго.
   Если не навсегда.

   Погудка: в нашей профессии вредно иметь воображение. Решётки, стволы, бритые мальчишеские затылки. В колонии шустряков активисты и шестёрки учат  чаще всего в туалете. После чего редко кому сладко бывает, нужны лекарства, а медикаменты сейчас не в  меньшем дефиците, нежели стереоголовки. Отбор поставлен не хуже, чем в университет на престижный факультет. И кем они оттуда выходят, и на какой промысел завербованы – вот и задача…
   Будет  вам и группа, товарищ генерал,  для доклада товарищу замминистра, но не такая, как воображается.  Дайте еще поискать – я вам и пахана представлю. Знаю же, кто, но семь раз отмерь, один отрежь, а то можно и ножницы затупить.
   Начало – в сортире на зоне, конец в притоне или в ресторане, или в подпольном картёжном доме – где мы их чаще всего и берём, горяченьких и с поличным...

   Прийти бы в цех по-обычному, как все люди, на смену, выгонять продукцию и проклинать штурмовщину, вести производство, и жить с копейки, но и рассчитывая на премию, на тринадцатую зарплату, всё равно ведь выведут на неё, как бы худо ни велись заводом дела, искренне огорчаться при забраковке твоего труда отделом технического контроля, а об отделе борьбы с хищениями социалистической собственности, ахая, узнавать лишь из газетных фельетонов, где правды кот наплакал, зато славословий в адрес безупречных стражей соцзаконности и народного достояния и обличений в адрес раскрытых ими злодеев – море.
   Кулагин прикинул к себе последний вариант, прокрутил его и так, и этак, вплоть до женщины-парторга, похожей на киноактрису, смирной и  осмотрительной у следователя, но наверняка при случае дающей разгон начальнику цеха…
   Совсем стало муторно. Какой из сыскаря мужик? – чушь собачья, своё не отдам, и чужого не надо.

Глава тринадцатая. Спасаем Электру

Цех, как он есть

   Начальник цеха в течение трёх часов  решал следующие вопросы:
1. уговорить рабочих выйти на смены в субботу и воскресенье, - последние дни месяца;
2. о боковинах и крышках;
3. о подставке на упаковке;
4. о необжатом проводе;
5. о шарике, к которому нет оснований.
   
   Когда в 17.30 началась, по селектору, директорская оперативка, Карташов ещё находился в цехе, и заместители записали вопросы. Начальник пришёл в кабинет, придвинул к себе один из телефонов, зелёный, связь с директором, снял трубку.
   Явились мастера, Карташов терзал зелёный телефон, и продолжалась оперативка.
   - Десятый цех, кто докладывает?
   - Карташов.
   Мастера сидели, молчали, отходили от беготни по цеху.
   Чёрный и голубоватосерый телефоны молчали. И то хорошо.

   - Электра, - с нажимом в голосе передал мастерам их начальник содержание оперативки. – Решается судьба Электры, судьба государственного плана!
   Он коротко рассказал о грозных происшествиях в красном уголке.
   - Что делать с необжатым проводом?
   - Вскрыть ящики, обжать, запаковать снова, - предложил Ахтубин. – Всего пятнадцать изделий. Я в ночь дам ребятам задание. К утру сделают.
   И верно.
   Сделали.

   В комнату участка из цеха через окно влез Валера.
   - Всё, Фёдор Иванович! – доволен, рот до ушей.
   - Неужто всё? Больно скоро.
   - Хоть проверьте. На упаковке девушки уже пол подмели.
   - Чего же я проверять буду? Мне есть что проверять. Есть…  есть…
   И оборвал на полуслове. До Ахтубина внезапно дошло: крышки перекорёжены! Валера увидал только, как у Фёдора Ивановича краска с лица уходит.
   Ахтубин прибежал к начальнику цеха.
   - Крышками нельзя пользоваться!
   Тому дважды повторять не надо. Схватил телефон:
   - Петрович! Крышки даёшь перекорёженные! Сделать нужно новые. Что значит нет? Я поднимусь до директора! Напишем акт брака, вернём 75 штук боковины, о ней не забудь тоже, и все крышки. Устраивает?
   Тотчас же позвонил в ОТК Сидорову, и чуточку свысока – так сводятся счёты – сообщил о дефекте, пропущенном контролёрами. И пригрозил:
   - Я вызову Боброва! Соберу весь ОТК! Мелочь, ничего себе мелочь. Улаживайте!
   Легко быть мстительным, когда прав.
   - Прозевали? – спросил Садовский. –
   - Нет, - за Ахтубина ответил Карташов. – Не проявили принципиальности. Три дня эти крышки валяются. Надо было сразу написать акт брака и отправить. Но можно было и что-то другое использовать, из запаса, например. Ты извини, Фёдор Иванович, ты прекрасный мастер, можешь решать  сложные вопросы, но – со странностями. Пустяковые изменения в расценках – становишься на дыбы, а тут – спохватываешься в последнюю минуту месяца.
   - Можно пойти? – спрашивает Ахтубин. Он уж не бледный, уши у него пунцовые.

   На участке Тайгеты из висящих на стене колонок доносятся женские голоса:
   - Продолжаем передачи из Томска.
   Тут же, ни к селу, ни к городу:
   - Слева от нас… Справа от нас…
   Прослушиваются тестовые записи.
   Ахтубин, как ему ни противно, снова пересматривает эти пресловутые крышки. Большего безобразия трудно себе представить. Царапины, оторванные щепочки, у одной крышки с угла отщеплена фанера. Другой бы мастер согласился, чтобы подремонтировали, и пустил в дело, не тревожил бы лишний раз начальника, нарываясь на разнос. Ахтубин так никогда не поступит.
   Конечно, и молодых не воспитывает в духе пренебрежения к чужой работе. Но ребята чувствуют его душевное состояние, и от мастера передаётся им глубокое неудовлетворение браком. И вот уже лихач Валера швыряет крышку. Так бросают на воду плоский камешек – плашмя, чтобы дальше прыгал, - и кричит:
   - Бросить её! Лети-ит! Ч-по-ка!
   Восторг щенячий. Ребята смеются:
   - Сам ты чпока!
   Мастер, кажется, успокоился. Он, как положено, строг.
   - Этой бы крышкой, извините, вас по физиономии. Ну-ка, будем расчётики делать. Крышка стоит полтора рубля, обрамление 3.50. Сердечник – 8…
   - Причём здесь сердечник? – серьёзный Виктор поправляет очки.
   - Не при чём. К звукам «ч-по-ка!» он не относится. Но знать себестоимость надо.
   С Виктором на регулировке сидит рыжий Володя Хорсека. Экран безмолвствует. В чём дело? Мастер присматривается. Слава богу, просто: не повернули круглую ручку, и всё. Экран загорелся.
   - Эффект бутерброда, в науке есть такое понятие. Бутерброд падает маслом вниз. Так и у тебя, Володя. Если штуки вернутся с контроля, считай – маслом вниз, Володя.
   С крышками Ахтубин долго терпел. Карташов его зря обвиняет. Знает же: дефекты крышек йодом лечим. Но до каких пор?
   Ахтубин назидательно произносит:
   - Не привыкайте исправлять чужие недоделки. В конечном счёте это примиряет с безалаберностью вообще. Бездарность потому и бездарность, что безалаберна. Филигранно должно исполняться любое дело. Сегодня латки на крышках, завтра Валера не укрепит начинку приёмника, послезавтра ещё что-нибудь напортачит.
   - Почему Валера? Всё – Валера!..
   - Молчи, ч-по-ка! – неприязненно цедит Хорсека.
   - Что, если брак пойдёт за наш с вами счёт? Подумали? – Мастер заходит с другого бока. – Признавайтесь, у кого родители богатые?
  - У меня родители на 4000 километров, - улыбается худенький Тарасик.
  - Я не о тебе, - перключается Ахтубин. – У тебя другое. Часто болеешь. Приехал с Украины, не привык к Сибири, а не работаешь над собой, не закаляешься. Думаешь, акклиматизация с неба свалится, без закаливания. Так не бывает.
   - Я обследовался, врач ничего не нашёл. Здоровый. А чуть что, простываю, иду на больничный, самому надоело.
   - Обследование – не то.
   - А сами вы, Фёдор Иванович, никогда не болеете?
   - За семнадцать лет на заводе – один больничный. Поднял мотоцикл, сорвал спину.
   - Да-а, зауважаешь…
   - Ну, что, будем делать пересменку? – спрашивает мастер.
   - Не-а, - отзывается Виктор. – На пересменку пол-дня уйдёт.
   - Я не высыпаюсь, - капризно тянет Валера.
   - Н-но, ты даёшь! – Виктор даже присвистнул . – Он не высыпается! А я высыпаюсь? Дочка по тебе прыгает – тут выспишься!
   Их слушает Карташов. У него пара слов к мастеру, но он не прерывает.   
   Виктор ему симпатичен. Сильный малый: грудь из пиджака выпирает. Значок с бегущим оленем и надписью – «Мангазея». Сибиряк, и не избегает подчеркнуть это.
   - Я за Виктора, - сказал начальник. – Мирок семьи увлекает. Отгородишься от всего, будто так и надо. У вас семьи? А у остальных ? У меня – нет семьи?  Тоже есть.
   Семья? Не скажи где-нибудь, засмеют. Куда-то исчез светин брат, спросить некогда, да и мальчишка пустой. Покрутился у меня в цехе, и слинял. Воровал? Почему нет? Но тогда меня следователь спросил бы. Или Светлану вызвал бы. Ничего этого сделано не было. Так что мальчишка скорее всего вывернулся. У них большая родня, услали куда-нибудь… заблаговременно…
   Светлана о нём замолчала. Стало быть, и справилась сама, как она справляется со всем сложным, что возникает в жизни помимо завода.
   Но их троих – папу, маму, дочку – назвать семьёй можно только условно.   
   Если очень постараться.
   
Дома у Карташовых

   Заполночь пробирается он к себе в квартиру. Ключ поворачивает осторожно, чтобы не кракнул. Разувается в прихожей, идёт в ванну. Наскоро ест бутерброды. Чай чуть тёпленький, подогревать некогда, надо спать. Ему разобран диван, и Карташов укладывается. Светик не выйдет: он не от бати, а с завода, и потому дверь к ней плотно прикрыта.
   Светик берёт своё утром.
   - Девчонка от рук отбилась, ты бы сходил в детский сад.
   И: - Говорят, в десятом цехе появилась хорошенькая блондинка. Всё заводоуправление сбегало, посмотрело.
   - Женский коллектив, Светик, и они не старые, те, которые бегали, чтобы краситься в чёрный цвет, и не пожилые, чтобы – в рыжий.
   - Все блондинки крашеные. Тебе не кажется? Странно.
   - Я как-то не думаю о красках для волос у женщин.
   - Оставь! Ты знаешь, о какой блондинке я говорю. Холодова или Холодкова, как там её?..
   - Вон что. Её фамилия – Леденёва. Её уже парторгом выбрали, а ты – появилась!
   - Значит, правая рука начальника. Так бы и сказал. Но я не ревнивая, не думай. Я не пойду, как некоторые, глаза выцарапывать…
   - Слушай, это становится невыносимо. К телеграфному столбу…
   - У тебя есть дом, Витя!
   - Но есть и работа!
   Он орудует эспандером. Разогревает рис и котлеты. Варит кофе старшим, Кисанька завтракает в садике.
   - Вы! Перестаньте ругаться! – требует Кисанька.
   Её слова закон. Для него, по крайней мере.
   Выходят втроём. Отец запирает дверь. Кисанька цепляет его за руку.
   Света уходит от них сердитая, не оборачивается.
   И это – семья?
   Меня устраивает: не валится, и ладно.
   Время пройдёт, наладится, дай мне время, Светлана!...
   Лишь бы Кисанька не болела.
   
   Участок. Елокин Вася и другие

   Когда Карташов или Ахтубин, хоть порознь, хоть вместе, раглагольствуют, то особенно внимательно прислушивается к  ним Вася Елокин. И остаётся после смены, отчасти ради того, чтоб старших послушать. Вася так не говорит: в его кругу таких старших слушают в пол-уха, а поступают, как желают сами или как повелят другие старшие.
   Вот  Николай, Колян. Дед его подталкивает: иди, работай, иди, учись.  Коляну  хоть бы хны. Раскатывает на дедовой машине, все ск`ачки на дискотеках – его, закладывает за воротник, впутался в какие-то махинации, но Вася предпочитает от этого держаться подальше.
   Всякий живёт, как хочет, это должно быть правилом.
   Старшие всегда ли говорят дело?
   Бабка Елена Минаевна – ей удовольствие, чтобы все развесили уши на деревьях и только бы её и слушали. Взяла его к себе в бригаду, спрятала под бочок, чтоб не испортился, но он нашёл отдушину – слушать не бабку Елену Минаевну, а умных мужчин – Карташова и Ахтубина.
   Он-то не испортится.

   У Васи маленькие, слабые усики, волосы подстрижены квадратиком, а впереди косо опускаются на высокий лоб – придуманная им самим стрижка. Вася сидит на сборке, вечерами вроде без надобности, просто так копошится.
   Мастер спросил потихоньку:
   - Тебе здесь больше нравится, чем дома? Интересней, да?
   - Дома – что? Читать? Всех книг не перечитаешь.
   - Кино по телеку. Многие кино обожают.
   Вася подумал.
   - Заграничные картины отпугивают: деньги, убийства, все обманывают, с женщинами плохо обращаются. Наши – тоже не все на высоте, много всякого неустройства, люди почему-то не могут найти себя, мало героического. Пьют водку. Сколько они ее выпили на экране и сколько еще выпьют – никакого винзавода не напасёшься. Лучшие картины поставлены по книгам, книгу прочитаешь, ждёшь от кино большего, а там всё по-другому, и часто хуже. Про войну есть хорошие книги и фильмы, но в некоторых картинах слишком много стреляют, и убийство, хотя бы и врагов, даётся как самоцель.
   - Категорично судишь. Однако и я на то же досадую.
   - Больше всего из картин понравилась Солярис. Как из Океана получаются фантомы, и живут, и действуют, как люди, дальше исчезают, и будто не были. Техника достигает, и мне бы хотелось так научиться – создавать технику.

   Вася появился на участке в конце августа, после того, как провалился по математике в Институт связи.
   Не он один провалился. Колька Хвостов – тоже. (Тёзка Коляна)
   Вася ни дня не потерял, сразу устроился на завод. Колька же, страстный радиотехник,  основал у деда в сарае лабораторию и засел там.
   - Зачем на заводе ишачить? – говорит. - Я хочу собрать – ну, не спутник, а что-то близкое по сложности к его узлам. А в цехе – подай, принеси. Без меня…
   В сарае утеплено для зимы, проведен свет. Столы, приборы, ящички с деталями. Стены красиво уклеены плакатами,  в основном заграничными, с портретами певцов и ансамблей. Вася их знает, но не то, что не любит, а ему без разницы, есть ансамбли, либо нет их.  Но об этом недостатке своём – в глазах сверстников безразличие к музыке занесено в минус – Вася помалкивает. У Кольки всегда потихоньку звучит современная музыка, и очень часто кто-нибудь из ребят сидит на табуретке и слушает.
   Ребята приносят сердечники. Колька платит копейки, с ним не торгуются, продавцам детали и вовсе достаются задаром:  дрянные, ломаные. Колька починит, потом их сбывают на барахолке, по четвертаку, Кольке идёт процент, малый, но постоянный.
   Накопив денег, Колька приобрёл новенький осциллограф. Теперь тестирует и собирается сам делать радиоаппаратуру. Недостатка в деталях нет, в случае чего, по колькиным словам, дед его прикроет, дед всю жизнь на заводе, сейчас, на пенсии, поддежуривает в транспортном, но связи сохранил, любимого внука в обиду не даст. Вася всё же предостерегал, а в ответ:
   - Ну, ты,  балда, с Луны свалился, озверел от фантастики! Да берут все, кому не лень, тебе лень, вот ты и честный. Без разницы, откуда комплектующие, Васяня, руки-то у меня свои.
   А прав оказался Вася. Следователи расспрашивали про воров, кого он подозревает – кто мог украсть приёмники,  в ту ночь, когда грабёж произошел и раскрылся,  двоих чуть не убили, и до того случая, и после. Вася назвал подозрительных ему двух пьяниц, его спросили и про кое-кого из ребят, и, в частности, про Хвостова.
   - Но он же на заводе не работает…
   - Да, но к нему приносят в починку приёмники. Приносят же, не станете отрицать.
   - У него руки хорошие.
   - А где он берёт детали? Вы же видели, детали приносят? Не станете отрицать?
   Спрашивали доверительно, разговаривали на «вы», как со взрослым, напоминали, что Вася комсорг, и они, следователи, - один коммунист, второй комсомолец, а воров жалеть не нужно, воры – враги нашего общества. Пришлось Хвостика немножко выгораживать:
   - Типичная эксплуатация специалиста. Николай же безотказный, ему нравится сам процесс возни с аппаратурой.
   - Ну, а могут быть детали ворованными?
   - Они всегда испорченные, я думаю – зачем их воровать – сплошной брак. Проще брать со свалки и ремонтировать.
   Вася ждал, что про колькиного деда спросят, был такой момент, он почувствовал интуицией,  интуиция у него есть, речь зашла о сарае. Они будто не знают про сарай, а сами знают. Но удивились.
   - Где, где сарай? У деда на усадьбе? Интересно. Один, что ли, сарай?
   - Нет, ещё один. Там дед собирает автомобиль.
   - А могут там находиться, скажем, приёмники?
   - Один приёмник у деда есть, новости слушает. Старенький, ламповый, Колька починил. И работает.
   - Дед, говорите, автомобиль собирает? И больше ничего не делает?
   - Нет, точно ничего больше.
   - Собирает? Ну, и пусть себе.      
   - Всю правду сказали, Василий Дмитриевич?
   - Всю. Я же не враль какой-нибудь.
   - Хорошо. Спасибо, вы нам помогли, Василий Дмитриевич. Распишитесь, пожалуйста, что показания с ваших слов записаны верно. До свиданья.
   Отметили повестку, пожали руку и отпустили.
   А дед, кстати говоря, корпус машины, старомодный, от «победы», собрал, спаял, покрасил, а двигатель вмастырил самоновейший. Но не нужен дед, так не нужен. И что я понимаю в двигателях, сказал себе Вася. С двигателями я бы следователям  помощником не был.
    Мне бы Хвостёныша, дурака, защитить.
    Вроде бы удалось.

   Мастер подсаживается, проявляет к Васе участие. Хороший человек, видит, что Васе трудно. Но ничего, другим бывает и похуже… Про визит в милицию лучше Фёдору Ивановичу не рассказывать, тем более вызов  был в нерабочее время. А то огорчится, встревожится. Про него тоже вопросы задавали, но самые безобидные, вроде того, что часто ли он по вечерам задерживается на участке, и до какого часа. Пустяки, он же мастер, ему полагается. Спросили и по числам, в какие дни он задерживался. А Вася не знал, потому что в те числа на заводе не оставался.
   - Той ночью, когда ограбили Сорокину и Барановского?
   - Откуда мне знать, я же не был…
   - Вот и я того же мнения:  добросовестный мастер всегда на участке, - сказал следователь.

   Приметив на следующий день (нерабочая суббота) на улице Васю Елокина, мастер Ахтубин и заподозрить не мог, что Вася неотступно думает о нём.
   Он внутренне ахнул: каков пацанчик! Идёт, по сторонам не смотрит, весь в мыслях, его толкают, разворачивают спешащие прохожие – ноль реакции. И размышления-то скорее всего нашенские: где выкроить время? К примеру, для лыжной секции. В школе пацанчик был физоргом: лыжи, бег. Завод, похоже, всё смял.
   На тот год Елокин будет поступать в институт снова. А пока он учится на курсах регулировщиков. Если просто сидеть на сборке, диплом не дают, а только первый разряд. Но Вася хочет, чтобы всё как следует, работать с дипломом. Потомственная профессия: папа, мама, бабушка. Брат и сестра вырастут – сюда же потянутся.
   Вася – ещё малолетка, его смена длится с восьми до пятнадцати, с перерывом на обед. Затем четыре часа на занятиях, а оттуда ноги сами несут к Фёдору Ивановичу. Отцу нравится, что Вася в цехе пропадает. Всю зарплату, сто рублей, Вася отдаёт маме и берёт у неё, сколько нужно. Вдумчивый мальчишка, по рекомендации мастера выбран комсоргом участка. На предварительной беседе Вася выдвигал самоотвод:
   - Нельзя. Я к  людям прилагаю тот же масштаб, что к машинам.
   - Тебе кажется, что так прилагаешь, - улыбнулся мастер.
   - Может, и кажется. А с машинами проще: хоть и случается неисправность, но есть какие-то правила, инструкции. Смекалка… До всего можно додуматься, не надо только лениться. С людьми не так. Вот кажется – добрался до сути, договорились, приняли решение. Смотришь, делают наоборот. Логика не всегда присутствует.
   - А как же? На то она и жизнь.
   - Девчонки – существа совсем абсурдные.
   - Что верно, то верно, - быстро соглашается мастер.
   И отчего-то сморщился, сделался печален.
   Но на собрании именно  девчонки Васю комсоргом и сделали.
   А вдруг зря? Ведь Вася ничего за других делать не любит, а любит других расставлять, и случаются столкновения. О чем же, спрашивается, думали раньше, когда выбирали?
   Вася полагает, что старшие для образца, для идеала ему не нужны. Про такое кто-то придумал, для чего-то надо, а человек должен прожить свою жизнь, а не чужую. Кто бы и как меня ни учил – жить всё  равно придётся мне самому.
   В комитете комсомола задирают голову вверх, на дяденьку. Карташов, о, Карташов, у самого Карташова работаешь, а не подтянулся!.. А Вася к начальнику цеха относится насторожённо – после того, как услышал обрывок фразы: «Он тебе, Фёдор Иванович, в рот смотрит», - по своему адресу.
   Учиться можно, подражать никогда. Девиз.
   Просто с Фёдором Ивановичем интересно. Ничего себе дяденька. Подсядет, заведёт  про всякие приключения, про мореходку и морскую жизнь… как-то ему доверяешь.
   - Жить надо по-рыцарски, - говорит Вася мастеру. – Вот у меня приятель Хвостов. За что я его не полюбил? Он отступил от рыцарских отношений, а мы их сами установили… Я, когда был маленький, то мог соврать – в тех случаях, когда надо правду говорить. Сейчас – не могу. А Колька Хвост действует по принципу: цель оправдывает средства. Появилась цель собрать денег побольше, - всё в жертву приносится.
   В чём именно отступает Колька Хвост от рыцарских правил, Вася утаивает, и мастер проходит мимо щепетильного обстоятельства. Вася это оценивает, откровенничает дальше.
   - К участку я привык. Товарищи здесь, особенно женщины, хорошие. Вам, Фёдор Иванович, с ними сложно, потому что вы тоже к жизни относитесь по-рыцарски. Женщины это быстро улавливают и пользуются вашей слабостью. Когда ими не командуешь, а сидишь рядом, всё получается, командовать – дело другого рода. Женщины любят, чтобы за ними ухаживали. Делать это приятно, если, конечно, не  касается бабушки.
   Вопрос принципа: раз она к нему придирается, он ей платит тем же.
   - В чём ухаживание? – интересуется мастер.
   - На участке не сидишь, всё время бегаешь, достаёшь платы и другое.
   Васина работа состоит в том, чтобы прикреплять начинку  к обрамлению на рифтерах. Норму - 26 штук в смену – выполнил только раз. Сегодня, например, сделал 19. Потому что так не бывает, чтобы весь день просидел на одном деле – гоняют с места на месте.
   - Нормально, - заключает Вася. – Пока учишься, это даже полезно. Потом – вряд ли.
   У мастера повод для нового беспокойства. Уж больно умненький пацаночек. Может ли быть спроста, чтобы сознательно, чуть не круглыми сутками вместе с нами, бирюками, прятался от света? Нет ли более основательной причины? И что там за Хвостов, который перестал быть рыцарем? Поди, внук Хвостова из транспортного. Ну, тот прохиндей известный, хотя и ветеран заслуженный, вся грудь в медалях.
   Уж не держит ли нашего пацаночка за горлышко чья-то лапа поганая? 
   И всё же, так и сяк прикинув, Ахтубин приходит к выводу: грозной тревогой Елокин не страдает. Так, житейские заусеницы. Вот и со мной у него не совсем мирно. Пожаловался: на комсомольские дела ни у кого нет времени. А мастер – нет, чтобы посочувствовать, ещё и на политзанятие не отпустил.
   - Если все пойдут, что получится? Четырнадцать комсомольцев!..
   - Кто виноват, что назначают в рабочие часы?
   - Виноват, кто назначает.
   - А получается – я.
   Не знает пацан, а Карташов за это мастера ругал:
   - Ты политически не развит.
   - Зато я поставлен на участок Тайгеты. Делать качественные приёмники – разве не политика?
   - Ну, если ты элементарные вещи не разбираешь, с тобой не о чем говорить.
   - Хотите, отпускайте их своей властью. Но тогда  я за выпуск продукции с себя ответственность снимаю. Рабочий человек политически подковывается, качественно решая свою задачу, а не в праздном пустословии. Игра в бирюльки – не лучшее из того, чему они могут научиться на заводе.
   - Договорились!.. Ну, ладно. Отлично понимаешь, что я не желаю подрывать авторитет мастера,  и играешь на этом.
   Ахтубин после вызова к начальнику по васиной жалобе явился с пунцовыми ушами. Вася догадался, почему. Тронул его за рукав, погладил.
   Комсорг завода за неявку Васе выговорил: и программу в цехе выполняй, и комсомольскую работу, а как же? А то мы далеко не уйдём! Вася молчал: каждому не объяснишь, что на участке творится.
   - Но как же быть, Фёдор Иванович? В рабочее-то время на собрания плохая явка, а если, как вы говорите, после работы проводить, что выйдет?
   - А почему так? Люди устают слушать одно и то же. Вообще быть пассивными. Если каждый от собраний будет ждать нового, яркого впечатления, проблема явок сама собой отпадает.
   - Легко вам…
   - Да, Васёк, мне легко, мне очень легко. Ты комсорг, я мастер, Карташов начальник цеха, мы высокими материями занимаемся, разбираем, какими должны и какими не должны быть собрания, всё акутально, а между тем с нами следователи собрания устраивают.  Совмещаем.
   Ахтубин, расстроенный, махнул рукой. Ушёл. Хороший человек. Переживает…
   Начальник цеха эмоций не вызывает. Приходит, показывает, что надо сделать, уговаривает остаться на сверхурочную. Ну, что ужасного? Подумаешь! Остаться не жалко, а всё же обидно: Вася малолетка, ему сверхурочные не платятся. Разве так делается – за бесплатно?
   Следователи не такие уж страшные. Знатоки по телевизору их похоже играют.
   Вот бы такое собрание, чтобы всех воров разобрать, и все стали честными!..

Глава  четырнадцатая. Новое утро в семье Карташовых

Похождения Кисаньки

   - Ты утряси с девчонкой, - с угрозой сказала Светлана. – Твоя кровь, побегушка. Ты и улаживай. Не запускай.
   Звучит прямо-таки зловеще.
   Света в коридоре у зеркала красила губы. Надела шапку, сапоги, шубу. Уходит наконец? Нет, возвратилась. Что забыла? Исчерпать ссору? Но тогда это была бы не Светлана.
   В их сторону – на того, на другую – ни взгляда. Из ящика в серванте взяла ключ и деньги. Теперь уже всё. Ушла.
   А с Кисанькой происходило вот что: она не сидела на месте. Выйдя с ней за порог, следовало не зевать. Иначе немедленное наказание: Кисанька уходила. В садике это началось с первого дня – отправилась осматривать окрестности,  ограда изобиловала дырами, а Кисанька не отличалась габаритами… Воспитательница, к обеду, спохватилась: нет ребёнка! Вызвали мать с работы: ищите! Мать, естественно, заумирала: вы меня убьёте!.. Вызвали отца, и он бегал – по скверу, по улицам, возле вокзала, везде расспрашивал людей, и никто ничего не знал, не видел… В городе тихо, никаких признаков, что машиной сбило ребёнка,  или что злые люди с дитём что-то сделали. На дочь наткнулся случайно. Стояла в своём же дворе, возле столовской лошадки, гладила старушкину морду. «Кисанька, золотая, как ты могла!..»
   Следующее путешествие состоялось, когда в Чеминдинске сдали девятиэтажку с первым в истории лифтом. Событие, из ряда вон, и всюду разрабатывалась лифтовая тема. Светлана с подругами обсуждали опасности лифтов: останавливаются между этажами, прищемляют людей дверьми, а кроме того монтёр-пьяница (в Городе) забыл проверить проводку у кнопок, а там торчал оголённый провод, и  там же  (в Городе) ненормальный пристаёт в кабине к женщинам, и тросы неисправные, и днище выпадает.
   - У Артура Хейли в «Отеле», - захлёбывались от избытка информации светины товарки-книголюбки, - описывается расшатанный гвоздь, на котором лифт удерживается, и ка-ак оборвётся, нет, ты помнишь или не помнишь? Перечитай это место, я тебя очень  прошу.
    И вот в этой-то сверхнапряжённой ситуации Кисанька, в погоне за впечатлениями, дала себя увести Гале Долгухиной, Долгушке, детки забрались именно в лифт,  развлекались, освоили кнопки, и раскатывались, вверх, вниз,  вверх,  вниз, до тех пор, покуда поднятая на ноги Долгухина бабушка не проведала, где они.
    И опять Карташову накрутили хвоста, «Кисанька пропала!», и он снова обшарил вокзал и улицы с перекрёстками, уже собрался в милицию, да притормозился – день же, и минуло всего два часа, как ребёнок вышел на улицу.
   Случались ещё выдающиеся побеги, походы из садика, смущавшие воспитательницу, вставал вопрос об отчислении, на худой конец о переводе в другую группу, заведующая ставила в известность маму, та, с соответствующими комментариями,  - папу. Воспитательница выдалась с особенностями: гуляя с детьми, углублялась в чтение сборника «Английский детектив», тайная суфражистка, конспиративно прикидывающаяся общественницей-книголюбкой. Но объяснение с ней или с заведующей признавалось немыслимым. Молчок! Не буди зверя, на ребенке отыграются…
    Книголюбка книголюбку издалека видит.
    Светика мучил пример дочери Альбины Вепревой. Впервые  Оля ушла из дома в тринадцать лет. Разыскали, но покоя  хватило всего на пару недель. Оля красивая, а быть красивой и убегать из дома,  как известно,  опасно вдвойне. И, хоть Оля не замечалась ни в выпивке, ни в курении, ни с мальчиками, ни, тем более, с мужиками, но  дотянуть её хотя бы до окончания восьмого класса  признавалось  несбыточной мечтой лучшей (женской) части СКБ. Пример, следовательно, перед глазами.
   Олю отправили в  Москву, к тётке. Там она вроде как притихла. И Альбина Вепрева снова из жёлчной мегеры превращается в привлекательную женщину спортивного облика.
   Ну, как наша Кисанька – вторая Оля?
   Вырисовывается вполне себе нормальненький тупичок. Глупая (чтобы не сказать подлая) воспитательница терзает семью, в  цехе зарезан экспорт, милиция скребёт, не хуже крысы под дверями, - крупные неприятности, доказывай, что ты не верблюд. Светик мучается. Надо бы спросить её про братца, опять упустил, чёрт…
   Но хороша у Светика её надёжность. Ушла в ярости, и я  уныло предугадывал, как сейчас буду обшаривать шкаф, искать вещички кошмарной девочки, и обязательно что-то переложу не туда и не так, и схвачу новую выговоряку. Но вот же:  колготочки аккуратно развешаны на спинке стула, платьишко и кофточка – на спинке другого. Всё выглаженное, как и должно быть перед ответственной акцией – уходом в садик.
   - Ну, Кисанька, не подводи, давай соберёмся поскорее,  и сделаем так, чтобы нам в дальнейшем поменьше доставалось от матери.
   Она проигнорировала первую  часть фразы, не включилась и на вторую, требующую некоторого анализа  и, быть может, повтора. А спросила:
   - Тебе рассказать сон?
   Я не сдавался.
   - Вставай, тогда расскажешь.
   - Да он маленький, всего два словечка.
   - Давай.
   - Нас отпустили куда-то за садик. А мы пришли туда, и видим: там, за нашим садиком, как-то называлось «слепотой», девчонки говорили – в соне, - а я не знаю, как это называлось, какое-то красное, вот, спелое.
   Она умолкает, и я робко напоминаю:
   - Встанешь, быть может?
   - А мягкие там яблоки были, вот, знаешь… Папа, а вот там, знаешь, такой маленький кустик. Мы с Галей Долгухиной пошли, и с Потешкиной, и с Никулькой. И там растут яблоки – здоровые такие, крупные. Мы их сорвали и показали воспитателям. И мягкие такие, сочные…  И сами попробовали.
   Бедный ребёнок, очень хочет яблок, но где их зимой достанешь? Хотя, ежели мозгами пораскинуть – на где-то, как-то, что-то, - опять же банкеты, дефицитное съестное не полностью пожирается… Экспорт из головы всё вышиб, мысли благие и неблагие, но посторонние.   
   - Уже легче.
   - Что ты сказал?
   - Сказал, что тебя ждёт Долгухина. Плачет, где Карташова Люда?
   И мне удаётся чудо – поднять Кисаньку.
   Женщины лишены логики. Существо, в такой степени приверженное к валянию в кроватке, к разнеживанию, они прогнозируют в бродяжку, на подобие Оли Вепревой. Чуд`ачки!
   - А как это так? Я ведь это не видела, а как это случилось? И так случилось, как будто я видела это всё  вместе. А я не видела.
   - Тебе показалось?
   - Нет, папа… Мне казалось, да, и я не боялась. Казалось, что я ела яблоко. И чувствовала, какое оно там вкусное, это уже в соне.
   Я  под шумок натягиваю  ей  колготки, помогаю почистить зубки и умыться.
   - Тебе показалось.
   - Не показалось, папа.
   - Ну, у тебя запечатлелось когда-то.
   - Папа, а может мне присниться, как я с Долгухиной в девятиэтажку ходила?
    - Нет.
    - А почему? Это же у меня запечатлелось.
    - Действительно. Может. Но лучше во сне. Не в соне, а во сне.
    - Буду говорить во сне. Хочешь?
    - Хочу, моя золотая… Пойдём в садик?
    - Пойдём, папочка!.. 

Карташов

 … Не так уж много пробежало времени. Кисанька перешла в старшую группу. Побегушечность от неё,  как рукой отрезало.  И мы больше никогда ни наяву, ни в соне (кошмарном), не видели ту неответственную (глупую? подлую?) воспитательницу, а из английских детективов с удовольствием воспринимаем только «Приключения Шерлока Холмса и доктора Ватсона», каковую картину   смотрели и пересматривали,  и скорее всего не раз ещё будем смотреть и пересматривать  вместе со всем двухсотсорокамиллионным населением великого Советского Союза
    Впрочем, это ведь не книга, а кинодетектив,  и не столько английский, сколько наш собственный, доморощенный, советского, надёжного  производства.
   Оттого нам и больше нравится.
   Сближает непроизвольно…
   Мы тоже за качество в `усмерть сражаемся.