Общественное мнение это ничьё мнение

Третья неделя декабря. Пятница.
Мороз такой, что даже кошки выходить не хотят — сидят по подвалам, пушатся, как ёлки, и смотрят исподлобья. На улице — ни души, только позёмка метёт вдоль дороги, будто ей одной знать, куда идти. Воздух хрустит при вдохе, и если не втянуть по привычке через нос, а ввалить сразу полной грудью — можно и припухнуть. Всё звенит, искрит, пар изо рта клубится, как у старой «Нивы» с прохудившимся радиатором.
 
В городе рано стемнело, в окнах — жёлтые прямоугольники, и даже в пробке народ какой-то тише стал, смирился, будто мороз поубавил амбиции.
А у нас по пятницам всё по графику. Гараж у Митрофаныча — как маяк: свет горит, обогреватель журчит вентилятором и гудит от сожжённой солярки, кот Бин Ладен дежурит у двери — ждёт, кого пустить первым.
Митрофаныч только дверь открыл — Бин Ладен сразу впрыгнул внутрь, будто на важное заседание. Обошёл привычный круг по гаражу, проверил, всё ли на своих местах, и выдал такое громогласное, с лёгкой хрипотцой «мяу», что Митрофаныч мгновенно понял намёк, ухмыльнулся и кинул ему кусок сала с края стола. Кот с достоинством схватил угощение и устроился у печки — проверка, что кормят вовремя и по плану, прошла успешно.
В гараже уже жарко, пиво в снегу снаружи, вобла на газетке расправила плавники, сало оплывает, оставляя на старенькой газете жирные пятна.
 
И тут, точно по звонку, дверь скрипит — вваливается Саня: красный нос, в руках пакеты, на голове родимая шапка-ушанка, как рыцарский шлем. Отряхивается, бурчит что-то про дороги, ставит пакеты на стол и хлопает ладонями — мол, живой, добрался.
 
— Ну, здорово, Митрофаныч, — кивает Саня, стягивая варежки зубами. — У тебя тут как в бане. Хоть раздевайся.
— Раздевайся, конечно, — Митрофаныч ухмыляется, — Только без фанатизма. А то я одного такого знал — тоже разулся, носки снял…
Саня фыркает, ставит пакеты на верстак.
— Митрофаныч, ну о чём это ты? Мы же интеллигентные люди. Взял огурцы, сало и вот это, — достаёт банку с закрученной крышкой. — Домашняя. Теще сказали, что на компот. Ага, щас.
— Ну и слава богу, — Митрофаныч кивает. — А то с компотом я в девяносто шестом завязал. С тех пор только водовку уважаю.
 
Дверь снова скрипит — и вваливается Пашка, в пуховике нараспашку, с перчатками в зубах и коробкой в руках.
— Я не опоздал? А то на остановке автобус сдуло, я пешком от светофора шёл. Принёс селёдку под шубой. Сам накладывал — там чуть без шубы не осталась.
 
За ним почти сразу Серёга — в стареньком, но гордом пальто, с буханкой чёрного и полиэтиленовым пакетом.
— Мужики, я по-простому. Хлеб, нож, пара лимонов. Остальное — на волю Божью. Если чё, соль у меня в кармане.
 
Последним, как по традиции, вваливаюсь я шарф сбился на бок, в руках пакет из «Пятёрочки».
— Не ждали? А я вот, как в сказке, к столу с жидким хлебом. Митрофаныч, думаю, пива мало не бывает.
 
Митрофаныч хлопнул ладонью по верстаку:
— Ну вот. Теперь можно начинать жить.
Бин Ладен, от громкого хлопка по верстаку вздрогнул, лениво приоткрыл один глаз, сверкнул им на Митрофаныча. Нехорошо так сверкнул, не по-доброму. Потом встал и, потянувшись, перешёл под стол, где тут же и уснул.
 
Серёга полез за ножом, Пашка расковырял коробку с селёдкой. Саня налил себе в крышечку, поднял и прищурился:
— За искренность между друзьями! И чтобы у каждого было своё мнение.
— О, — Митрофаныч хмыкнул, — пошло умное. Сейчас Саня нам расскажет, что такое демократия и почему за неё садят.
Саня пригубил, повёл плечом:
— Да не, я серьёзно. Вот скажи, Митрофаныч, ты когда в последний раз слышал «мнение общественности»?
— Вчера, — буркнул тот. — По радио. «Общественность обеспокоена». Чем не сказали. Но обеспокоена.
— Ага, — подхватил я. —Никто её не видел, но все на неё ссылаются, как на домового. И никто не знает, чьё это мнение на самом деле.
 
Пашка уцепился за мысль:
— И ведь попробуй спроси — кто именно возмущён? Где они, эти люди с мнением? Кто-то видел?
Серёга ухмыльнулся:
— Как кто? Условная Марья Ивановна, у которой телевизор работает без перерыва. И которая верит, что её спрашивали.
Саня покрутил воблу в руке, будто микрофон:
— Общественное мнение, пацаны, — это как туман: вроде есть, а ухватить нельзя. И спорить с ним бесполезно — «таковы условия».
— Или как ветер, — добавил Митрофаныч. — Не видно, откуда дует, но всех уже надул.
 
Мы посмеялись, и Саня продолжил:
— Самое интересное — это ведь мнение тех, кого не спрашивали. Просто у кого-то есть рупор, и он орёт в него без устали. А остальные кивают, чтобы не отличаться.
— Страх, — подал голос Серёга. — Люди боятся думать вслух. Боятся, что останутся одни. Или в чём-то не патриоты. Или «за границу» мыслят.
— Во-во, — поддержал Пашка. — Мол, лучше шепни на кухне или пошути в курилке. Но не вздумай серьёзно сказать: «Царь-то голый».
Я кинул на всех взгляд, вздохнул:
— А всё, потому что правда ведь не обязательно громкая. Чаще наоборот — тихая. И если все молчат, то даже шёпот кажется криком.
 
Митрофаныч поднял банку с пивом:
— Вот ты, допустим, сказал сейчас, а вон тот на экране сказал другое. У кого микрофон — у того и мнение.
Саня крякнул, налил ещё:
— А потом эти мнения сливаются в одну колонку и идут строем. Кто-то не согласен? Поздно. Колонна уже марширует.
— А кто выбивается, — добавил Серёга, — тот «агент», «провокатор» или просто «неадекват». Ну или «не вписался в повестку».
Пашка задумчиво помешал вилкой в селёдке:
— А потом бах — и всё меняется. И те, кто вчера орали одно, вдруг начинают втихаря думать другое. Только вслух всё равно не скажут.
Митрофаныч кивнул и с улыбкой тихо сказал:
— Потому что страшно. Мнение — это ведь не про истину, а про чувство безопасности. Удобнее жить с чужим мнением, чем один с правдой.
Саня тихо сказал:
— А одиночество — страшнее, чем телевизор. Даже если телевизор врёт.
 
Мы замолчали. Только печка потрескивала, и кот Бин Ладен громко храпел под столом. Я посмотрел на пузырьки в пиве и на лица ребят и вдруг понял: вот оно, настоящее общественное мнение. Без рупора. Без камер. Просто — своё.
 
Кот вдруг вскочил на всех четырёх лапах, словно во сне испугался чего-то. Стукнулся головой о крышку стола, замялся и начал носиться по гаражу, запутываясь между ящиками, стульями, старыми колёсами и пустыми канистрами. Опрокинув очередную канистру, стоявшую возле печки-капельницы, вдруг резко улёгся возле печки и громко захрапел, будто ничего и не случилось.
 
Митрофаныч поднял кружку:
— Ну, мужики, за то, чтобы у каждого был голос. Даже если не громкий. Но свой.
— И чтобы не боялись его услышать, — добавил Саня.
— А если и боятся, — подмигнул Серёга, — пусть хотя бы уважают.
 
Чокнулись. Выпили. Стало как-то теплее, не от печки — от того, что кто-то всё-таки сказал вслух.
 
— Знаете, — вдруг сказал я, оглядывая лица вокруг, — в этом и есть суть. Не в том, чтобы громко кричать или подчиняться чужим голосам, а в том, чтоб иметь своё мнение и не бояться его хранить. Даже если оно тихое, даже если его никто не услышит. Главное — чтобы оно было.
— Вот именно, — кивнул Митрофаныч. — И не важно, сколько нас и кто там сверху что говорит. Главное — чтоб не затеряться самому.
 
Бин Ладен тихо посапывал у печки, изредка всхрапывая и подёргивая рванным ухом, словно подтверждая, что всё правильно. Мы подняли кружки, чтобы выпить за настоящую свободу — свободу думать и быть собой.
 
За окном снова завыл ветер, будто напоминая, что зима только начинается. Но в гараже стало теплее. Не от печки — от слов, взглядов, молчания. От того, что мы здесь, вместе. И каждый — настоящий, и каждый слышит другого.
 
— Значит, — улыбнулся Саня, — жизнь продолжается.
Та, которую не выкрикнешь в микрофон, но которую не забудешь.
Потому что сказана вслух. И понята.
 
Бин Ладен тяжело вздохнул у печки, зевнул, подтянул лапы под себя — как будто тоже был согласен.
А мы ещё долго сидели — не спорили, не доказывали. Просто были.
И этого было достаточно...