Не рвите его цветы

Было это в моем городе. В моем родном маленьком городишке где-то под Тулой.

Проживал там великой души человек. Он никогда не срывал зло на других, порой мне казалось, что и человек этот злиться попросту не умеет. Он был живым, очень чутким человеком. Не существовало попросту того, кому бы он отказал в помощи. Он тянул руки ко всем. Будь то ребенок или старик. Он уважал всех. И все его уважали в ответ. У него была эта редкая способность — не судить. Не искать, где твой грех, не смотреть свысока. Он будто понимал, что каждому в этой жизни тяжело — просто по-разному.

Я часто проходила мимо его дома. Скромный, облупленный, с покосившимся забором, но в палисаднике у него — цветы. Боже, какие цветы. Как будто сама земля под его руками вспоминала, что может быть красивой.И цветы росли у него краше остальных. Кто-то говорил: золотые у него руки. А кто-то — что сам он помечен Богом.Мне кажется, правда — и то, и другое.
Он никогда не искал похвалы. Просто жил. Тихо. Добро. С достоинством.

А потом случилось то, что никто не понял. Он ушёл. Без шума. Без объявлений. Без даже записки. Словно растворился.

Люди шептались. Кто-то говорил — обидели. Кто-то — надоело. А кто-то просто пожимал плечами. У нас ведь как: когда уходит кто-то светлый — чаще всего это встречают молчанием. Мы не умеем удерживать таких, только вспоминать потом.

А я… я знала. Не всё, конечно, но главное знала: он ушёл не от нас, а к себе. Ушёл, потому что его свет начал гаснуть здесь. Не от зла — от равнодушия.Он тянул руки, как всегда. А люди перестали замечать. А может — привыкли. Привыкли к доброте, как к фону. Как к воздуху, который всегда рядом, но которому никто не говорит спасибо.
Он ушёл не со злостью, а с усталостью. В какой-то момент даже самые светлые понимают — нельзя всё время быть огнём для замёрзших, если самому негде согреться.

Он чувствовал всех. Даже тех, кто молчал. Даже тех, кто врал себе и миру. Он чувствовал, как болит у человека за улыбкой. Как в глазах, за шуткой, прячется страх. Его сердце было открытым нервом — и всё, к чему оно прикасалось, отзывалось жизнью.Он не мог пройти мимо чужой беды, потому что для него «чужая» беда не существовала. Все были свои. Все были его.

Это был не просто альтруизм. Это была сензетивность — способность не просто помогать, а быть рядом настолько, что боль другого проникает в тебя, а ты — не закрываешься. Не убегаешь. Остаёшься. Он не лечил людей — он просто делал так, что рядом с ним они начинали верить, что жить стоит.

Дом его теперь пуст. Но цветы… цветы всё ещё цветут в палисаднике. Не так буйно, но всё же. Иногда мне кажется — они ждут его. Или, может, это он — в них теперь. В лепестках, в траве, в ветре, что шепчет сквозь калитку.

А может быть, он стал частью каждого, кто хоть раз смотрел в его глаза. И теперь эта часть внутри — дремлет. Ждёт, пока человек вспомнит, как это — быть живым, по-настоящему. Чувствующим. Тонким. Неравнодушным.