Странники сказка Руки

РУКИ

1.

Этот сон она видела вот уже двадцать лет подряд. Сначала он снился редко, может быть, один-два раза в месяц; потом чаще; в последние годы сон грезился ей ежедневно, и даже несколько раз на дню: стоило лишь закрыть глаза, как перед ней возникали руки. Две большие крепкие ладони левой и правой руки, с немного шершавой от работы кожей и свободными от мозолей мягкими подушечками пальцев. В этих руках была заключена любовь и нежность, они пахли добротой и уютом, они были очень родными, родными из родных – эти незабываемые руки.
Во сне, как и давным-давно наяву, они пахли спелыми яблоками и горячим свежеиспеченным белым хлебом. Милые сердцу ладони, как и раньше, приходили по утрам, чтобы, ласково прикоснувшись к щеке, поманить из сна душистой долькой апельсина; днем они подносили к губам терпкое виноградное вино, а по вечерам зарывались в пряди густых волос, пригибая голову к ложу любви и страсти. А как они умели ласкать – эти руки?! На всем созданном богами свете не было больше таких умелых и шаловливых пальцев. Смеясь, будто невзначай десять братьев проникали в самые потаенные уголки ее тела, легко разжигая жаркую бурю пылающего огня, заставляя изгибавшуюся плоть сначала исторгать стоны восторга, а потом забываться в утомленной неге, благодарно прильнув к родным ладоням.
За двадцать лет стерлись из памяти очертания знакомой фигуры, будто в Лету канули шелковистость волос и бороды, вдали минувшего стих любимый голос, даже глаза и те постепенно растворились в дымке прошедших дней. Но вот руки, руки жили вечной жизнью, ни на секунду не позволяя забыть о том времени, когда она была совсем молода и бесконечно счастлива!
Как это страшно – ждать!
Первые десять лет ждать, покрываясь холодным потом, потому что каждый парус в гавани мог оказаться черным вестником ранения или смерти. Но шла война, поля битвы под стенами Трои оглашались криками ярости и стонами умирающих людей, и дело женщины было надеяться, хранить верность и ожидать возвращения любимого. Потом, когда в течение трех лет оставшиеся в живых победители вернулись к своим очагам, она с трепетом прислушивалась к каждому шагу во дворе дома, к каждому звуку голоса, к каждому бряцанию конской сбруи. И ждать стало тяжело. Однако еще невыносимее ожидание сделалось тогда, когда миновали следующие три года, и только фимиам сжигаемых на алтарях многочисленных жертвенных животных изредка вырывал у бесстрастных небожителей крохотные искорки надежды. А двойственность положения терзала душу: похоже, уже не жена и все-таки еще не вдова.
Но вот сердце захлестнуло отчаяние. Прошли все мыслимые и немыслимые сроки возвращения, были выплаканы все слезы, передуманы все мысли; отказывая истерзанной жертве даже в малейшей весточке, молчали изведанные и неизведанные просторы Ойкумены. И, похоже, некому было больше хранить верность; только памяти да своей не угасшей любви.
А потом появились женихи. Один за другим они вползали в дом, клали к ее ногам дары, уверяли в неподдающихся словам чувствах и, роняя капли жира с лоснящихся губ, жрали пищу ее очага, ругаясь и изрыгая хулу, оскверняли стены ее жилища, источая похоть и блуд, насиловали ее служанок. День за днем они становились все наглее и настойчивее.
– Итака не может оставаться без царя! – кричали первые. – Ей нужна твердая рука и опора!
– Вдова Одиссея должна выбрать одного из нас! – пьяно хохотали другие. – Сколько можно ждать неизвестно чего! Ведь ей всего лишь тридцать шесть, а молодой кобылице ох как потребен крутой жеребец!
– Разве мы не красивы, не образованы, не умны?! – хмурили брови третьи. – Чего еще не достает этой гордячке?!
Ох уж эти обладатели ума и твердых рук! Их «твердые» руки не стоили даже крохотной части ногтя тех незабываемых ладоней из ее каждодневного сна!

2.

На раздумья ей оставили ровно неделю. Она водила этих умников за нос почти три года. Могла бы и больше, однако предательство бродит не где-то вдали, а зарождается подле нас, и предают всегда самые близкие. Ее выдала любимая служанка: растаявшая в жарких объятиях красавчика Амфимедона Хариклея рассказала о тайне покрывала. Женихи пришли ночью, тогда, когда ловкие пальцы распускали то, что сами же и выткали за день. Загадка трехлетнего ткачества разрешилась.
– Воистину ты достойная жена Улисса! – воскликнул Агелай. – Но больше тебе нас не обмануть!
– И вот еще что, – наглец Антиной буквально вжал ее в стену своим натренированным бесконечными упражнениями телом, сдавив стальными пальцами подбородок и щеки. – Прекрасная Пенелопа, наш гнев велик, но мы не прольем его на столь гостеприимный кров, что принимал нас почти три года. Мы пощадим стены царского дома, однако при одном условии: через неделю ты объявишь нам имя будущего супруга. У тебя есть право выбора ровно на одну неделю, после этого мы разыграем тебя. Место на брачном ложе достанется не самому богатому, или самому сильному, или самому красивому, или самому умному из нас, – нагретую тобой постель разыграет Фортуна. Она и подарит твое лоно самому удачливому из нас.

* * *

Они не оставляли ее в покое ни на минуту.
Первым, видно по возрасту, объявился старик Ктесипп. О, теперь-то они не церемонились. Сухие, покрытые старческими пятнами пальцы буквально впились в ладони Пенелопы.
– Смотри, – шептал похотливый старикашка. – Вот кольцо с изумрудом, а это рубиновый перстень, а здесь чистой воды бриллианты. Вот, вот, вот – по два на каждый палец. Я осыплю тебя золотом с головы до кончиков ног. Мой дом не чета Одиссеевым конюшням, мозаика покрывает там пол даже на кухне, а росписи смотрят и со стен помещений для рабов. Соглашайся! Что держит тебя в этой хибаре?!
– Это дом моего мужа и мой дом.
– Дом покойника и глупой вдовы, – сморщенную физиономию Ктесиппа перекосила ехидная усмешка.
– Что ж, если бы Одиссей был жив, он сумел бы достойно ответить и на твои слова, и на твои поступки.
– Однако он мертв. А ты?! И вправду говорят: бабий ум – короток. Назови меня своим избранником. Ты же ничего не теряешь: ты молода, а я не вечен, через год-два, снова можешь стать вдовой, только очень богатой. Ну?
– Измени свои руки, Ктесипп: они пахнут жадностью. Что же до вдовства, так я знавала стариков, переживших не одну молоденькую женушку. Видно алчность добавляла им желания жить. Уходи! – пригоршня перстней со звоном раскатилась по каменному полу.
– Ты еще пожалеешь об этом, – шипел старик, собирая небрежно брошенное золото. – Очень пожалеешь.

* * *

Могучий Элатоп был вторым.
– Стропила над стойлами твоего скотного двора пришли в полную негодность. Я заменил их собственными руками, – огромные ручищи гиганта тяжело опустились на хрупкие пальцы Пенелопы. – Смотри, разве не в таких руках должна находиться Итака?! Это самые сильные руки в мире. Жаль, что Одиссей мертв, я бы скрутил его в бараний рог и положил к подножью твоего трона. Я живо доказал бы, что достоин тебя!
– О, да, непобедимый Элатоп. Мне тоже жаль, что Одиссей погиб, ибо думаю, он не менее живо доказал бы и тебе, что сила против ума стоит ровно столько, сколько деревянный прут против обоюдоострого клинка. Ступай, я не держу тебя. Ты вовсе не мой герой. И убери, пожалуйста, поскорее свои ручищи, от них так и несет конюшней: видно те стропила попали в навоз.
– Издеваешься?! – силач покраснел, отскакивая в сторону и пряча ладони за спиной.
– Что ты! Наоборот, отмечаю твои несомненные достоинства: могуч и в навозе не боишься вымазаться, даже сильно.
– Погоди. Дай срок. Если фортуна улыбнется мне, я объезжу тебя как норовистую лошадь: не хватит рук, доберусь и до плетки.

* * *

Толстяк Писандр еле втиснулся в кресло. Пухлые колбаски его пальцев долго не находили себе места, пока наконец не пристроились прямо на туго обтянутом хитоном массивном животе. Маленькие глазки хитро прищурились за тремя подбородками, рот толстяка приоткрылся, с трудом расталкивая обвисшие щеки.
– Они все ругают тебя, на чем свет стоит. Глупцы. Пенелопа, ты достойна восхищения: замуровать себя на целых двадцать лет! Хранить верность давно погибшему человеку! Это достойно богов! Наверное, это было трудно?
– Первые три месяца – да, потом легче, – она устала так сильно, что не замечала издевки в льстиво-угодливом лепете заплывшего жиром чревоугодника.
– Да-да, – щеки колыхнулись и застыли. – Я понимаю: усмирять плоть так тяжело, особенно, если ты молода и полна сил. Вот только зачем? Неужели ты думаешь, Одиссей все эти годы обходился без женщины также как ты без мужчины?! Разве в те мгновения, когда его руки сжимали в объятьях очередную потаскушку из обоза, или попавшую в силки пленницу, или простушку, купившуюся на хитроумные обещания Улисса, он думал о тебе, о твоих страданиях?! Да и надеялся ли он вообще на твою верность? Знал ли о ней? Ведь сколько жен начинают изменять своим дражайшим половинам еще до свадьбы или в первые месяцы после брака; и иным не помогают ни крепкие запоры, ни суровые законы нашей страны! Так заведено бессмертными: изменяют все и вся, клянутся в вечной любви и тут же забывают сказанное, говорят друг другу нежные слова, чтобы уже через пару часов повторить их кому-нибудь еще. Да и сами бессмертные служат в этом вопросе далеко не лучшим примером. Возьми хоть Зевса, или Гелиоса, или Ареса. Богини тоже не отстают от мужчин: Афродита, Гера, даже воительница Афина и та не чурается мелких слабостей бытия.
Притворное участие исчезло без следа, перед ней развалясь сидел красный от похоти бодливый козел, чьи слова разили в самое сердце.
– Я тронута твоим участием, Писандр, хотя в отличие от тебя не берусь судить поступки небожителей. Наверное, ты не солгал и насчет Одиссея, хотя мне очень жаль, что он не слышит твоих слов, – он нашел бы на них ответ скорее, чем я. Однако ты забываешь: он – мужчина, я – женщина. Мужчина – лишь огонь и ветер, он несет свежесть и тепло, но только женщине, скрытым в ней началам земли и воды, подвластно постоянство; только она в состоянии плодоносить, продлевая жизнь на земле…
– Вот-вот, – пухлые пальцы взлетели ввысь в радостном всплеске жирных рук. – Женщина – бездонный сосуд, наполняемый живительными мужскими соками, и он не переполняется никогда. Так зачем же ты иссушила свое лоно до самого дна ради всего лишь одного мужчины?!
– Я не перебивала тебя, не перебивай и ты, – ее голос зазвенел угрожающе натянутой струной. – И лоно мое полно до самых краев, оно полно любовью. Разве может мужчина любить? Нет, только влюбляться! Любить, способна одна лишь женщина. Для мужчины любовь – игра, полная увлекательных приключений, новизны, волнующей страсти и, наконец, страданий. Для женщины любовь – порождающее уверенность постоянство, в первую очередь собственное постоянство. Зная это, умная женщина только подыгрывает мужчине, но никогда не принимает его правил игры. Глупая же – готова войти в игру мужчины с головой; рано или поздно она начинает считать себя равной своему избраннику, но разве может быть огонь равен воде, а ветер суше? Нет: и женщина теряет мужчину, оставаясь на развалинах собственной любви.
– Но ведь он мертв, твой избранник давно мертв!
– Пусть это так, но моя любовь жива и она помнит его руки. Они так не похожи на твои. Так что не стоит стараться навязать мне свою ущербную философию. Поверь, Писандр, тебе лучше удается рассуждать о бессмертных...

* * *

Фемий не говорил ничего, его хрупкие пальцы беспокойно тронули струны кифары, и под сводами комнаты зазвучали звуки волшебной музыки.

– Сильная страсть не подвластна людским пересудам и мненьям бездарным.
Только богам, им одним в поднебесье доступно бесстрастно и верно
Судьбы людские понять, только им лишь под силу измерить
Чашу страданий, что должно испить, чтоб увидеть вдруг берег лазурный,
Смутных видений исполненной радость обресть долгожданную въяве.
Скрыта от нас наша будущность, нет постоянства
в дней череде,
Что преследует нас ежечасно, память тупя и стирая ее безвозвратно;
Одна лишь надежда
нас ободряет, нам веру в любовь возвращая.
Так только вынести можно все то, что предписано свыше, и все же,
Если хоть капля еще сохранилась в тебе благосклонства,
Взор свой стыдливый сумей обратить на певца, что почти безнадежно
Струны терзает, пытаясь своею любовью
чувство ответное вызвать…
Он пел с закрытыми от страсти глазами, а когда открыл их, увидел на ее щеках слезы. Он наклонился и, подхватив мизинцем падающую слезинку, поднес ее ко рту:
– Соленая, и горькая. Ты полна горя, а мы умножаем его. Прости. Ни один из нас не достоин такой любви.
Фемий ушел, и струны кифары жалобно тенькнули ей прощальные аккорды песни неразделенной любви.

* * *

В предпоследнюю ночь ей снова приснились руки. Только пахли они не любовью и нежностью, а горячкой и похотью. Сначала они скользнули вдоль шеи, возбуждая огонь сладострастия, потом коснулись напрягшихся сосков и по-хозяйски спустились к святая святых. Сегодня ночью до боли знакомые руки были жадны и ненасытны: они мяли грудь, заставляя ее полниться тягучей истомой; их ладони сновали вдоль спины, задирая мигом пропитавшуюся потом рубашку; их пальцы впивались в мякоть набухшего лона. Сегодня они были далеко от нее, они жили своей жизнью эти руки, и ей стало страшно, настолько страшно, что она проснулась.
Чужое сопение над ухом, чужой запах и чужие, грязные в своих грязных желаниях руки!
Она напряглась и ударила, сначала локтем, потом, вырвавшись из жадных объятий, коленом. Она била, царапалась, кусалась. Она сопротивлялась, как могла, и она победила: непрошеный гость оказался вдруг на полу.
Она подскочила к столику и раздула тлеющий фитилек лампады. Так и есть: глаза в глаза ей смотрела ухмыляющаяся наглая рожа Антиноя.
– Не строй из себя недотрогу! Все вы шлюхи, шлюхами были, ими и останетесь. Небось, под Одиссеем скакала, не переставая, – или я не прав. Молчишь, значит, прав. Так чего ломаешься? Давай, ты же истосковалась, по мужику истосковалась, не могла не истосковаться за эти двадцать лет. А?! Или тебя пленил Лесбос? Да нет, такие как ты лесбийских забав не приемлют. Ну, давай же, сучка, от тебя не убудет. А послезавтра выберешь кого-нибудь из нас. Если не меня, так я уже буду не в накладе, а там, глядишь, и мне фортуна улыбнется: я ведь постараюсь сегодня, на славу постараюсь, – уверен, тебе понравится!
Он легко поднялся с пола и двинулся вперед. Он шел до тех пор, пока не уткнулся в острие стилета.
– Еще шаг, и тебя будут ждать на берегу Ахерона.
По гладкой коже потекла струйка крови. Он ощутил боль и отпрыгнул назад.
– Ты что?! – все насильники трусы, Антиной не был исключением, и оттого голос его звучал зло, но в то же время испуганно.
А она была совершенно спокойна. Это во сне было страшно, а наяву ни капельки:
– Ты даже не представляешь, Антиной, как ты прав. Я действительно истосковалась и действительно истосковалась по мужчине. Мне нужен мужчина, но только мой единственный мужчина, до которого такому кобелю как ты, Антиной, до которого всем вам вместе взятым…
Ее голос прервался, ей вспомнились любимые руки, ей так захотелось настоящих живых прикосновений этих самых рук. Она застонала, но это был стон невысказанной боли.
– Ступай прочь, пес, – только и смогла вымолвить она.

3.

 Наступила ее последняя ночь. На этот раз она тщательно приготовилась к встрече с ними: она искупалась и натерлась благовониями, а ложе усыпала лепестками роз. Она знала, что сегодня увидит их в последний раз. Завтра с первыми лучами зари она остановит биение своего сердца. Ее рука тверда, и стилет не дрогнет. Но это завтра, а сегодня она еще раз увидит их.
Пенелопа закрыла глаза. Сон не шел. Где-то там раздавались пьяные голоса женихов. Потом стихли и они. За окнами шелестели крыльями летучие мыши – души умерших, они пришли к ней, и между ними, наверняка, была и его душа. Души шелестели крыльями и баюкали ее. А потом появились руки.
Долгожданные, любимые, добрые, пахнущие яблоками и хлебом, ласковые, нежные, немного шершавые, мягкие, до боли знакомые и родные.
– А-а-а, – простонала женщина на ложе и внезапно открыла глаза. Ночной полумрак был на месте, он окутывал углы комнаты и постель, он скрывал все, однако в нем жили руки. Вот этот указательный палец правой, он приблизился к ее губам, требуя молчания. Он был как живой, от него пахло, нет, не яблоками и хлебом, от него пахло морем и странствиями. А потом из темноты выступили остальные пальцы, шершавые и мягкие, нежные и ласковые, добрые и любимые.
– Я умерла?
И тут прозвучал голос, долгожданный немного хриплый голос:
– Значит, и я умер, но это счастливая смерть, потому что наконец-то мы вместе. Я шел к тебе двадцать лет.
Из темноты выступили глаза, в лучиках морщинок, в обрамлении седых бровей, ее любимые глаза.
– Одиссей! Ты жив! Ты вернулся! И я ждала тебя двадцать долгих лет. Я больше никому тебя не отдам, ни смертным, ни бессмертным богам. Ты мой и только мой навеки.
– Навеки, – повторил его голос, и она уткнула лицо в ладони его рук.
2 апреля 2003 года