О школе сновидений

В Школе Сновидений время текло не совсем как обычно. Оно как бы шло, но в мягких тапочках, неторопливо попивая тёплое молоко с корицей. А потому утро в общежитии началось около полудня.

На полке под потолком, среди пыльных свитков и пустых банок из-под сгущёнки, дремал Митя — чёрный, как сожаление, кот с белым пятном на лбу в форме запятой. Именно он первым услышал шаги.

— Опа... — зевнул Митя. — Митрофаныч идёт. Шаги важные, с ухмылкой. Значит — лекция.

В аудиторию вошёл он — Борис Митрофанович. Огромный, седой кот с густыми бакенбардами, в поношенном халате, который всё время слегка мерцал, как полупрозрачная тюль в открытом окне сна.

— Так, мои пушистые други. Внимание! Построиться! — Борис Митрофанович тяжело уселся на подушку. — Сегодня — последний день перед практикой. Завтра вы разлетаетесь по чужим снам. Поэтому слушайте внимательно, записывайте ушами.

В уголке аудитории кто-то захрустел вафлей. Это был Архип — кот-философ, предпочитавший жить в чулане и говорить исключительно шёпотом, потому что «голос может спугнуть мысль». Рядом с ним сидела Лапса — изящная, белоснежная, но слегка подёрнутая дымкой грусти. Она родом была из Снов Лесных Кошек и неохотно делилась прошлым. Говорили, что однажды она заснула во сне и не сразу нашла путь обратно.

— Запомните, — продолжал Борис Митрофанович. — Практика — это не прогулка в коробке из-под ботинок. Это не «понюхал — ушёл». Это серьёзно. Чужие сны — штука прилипчивая. Зашёл в них — знай выход. А если не знаешь — выдумай.

— А если выхода нет? — сонно спросил Василий, перекатываясь на спину.

— Тогда стань дверью, — флегматично отозвался Митрофанович. — Или хотя бы дверной ручкой. Главное — не стань ковриком. По коврикам все ходят.

Пауза. Все задумались.

— Василий, ты идёшь в сон старого рыбака, — продолжил преподаватель, заглядывая в список. — Он там уже третий год ловит собственную тень. Ты постарайся не спугнуть. А то она кусается.

— А я? — спросил Митя, неторопливо расправляя усы.

— Ты — к девочке. Её сны — хрупкие, почти прозрачные. Там нельзя мяукать. Только мурлыкать. И в ритм.

— А Архип?

— Архип пойдёт в сон младенца-философа. Там будет спор о природе молока и смысле пелёнок. Постарайся не потеряться в диалектике.

— А Лапса? — тихо спросил Василий.

— Лапса... — Борис Митрофанович замолчал. — Лапса пойдёт в сон, который не числится в расписании. Он появился недавно. Никто его не создавал. Никто в него не входил. Но он... есть. И он ждёт.

Лапса кивнула, словно уже знала. На миг её глаза сверкнули странным, зеленоватым светом.

Сон первый: Митя и Девочка из Каши

— Важно, Митя, не торопиться, — сказал Борис Митрофанович, неспешно помешивая воздух лапой. — Настоящий кот идёт не туда, где нужно, а туда, где интересно.

Митя кивнул, хотя всё равно не понял.

Он вообще был котом инфантильным — пушистым, задумчивым, всегда как будто немного не здесь. Его часто находили спящим в немыслимых позах: в кастрюле, в полке с картошкой или прямо на крышке старого проигрывателя. Иногда он спал так крепко, что его даже не удавалось разбудить. Но внутри этих снов у Мити был целый мир, и он туда уходил с ушами

Следующей ночью, когда звёзды будто забыли выключить яркость, а сквозняк шептал что-то неприличное под порогом, Митя снова уснул. Не просто уснул — провалился.

На этот раз сон был... странный даже по меркам кота. Он очутился в комнате, целиком сделанной из каши. Стены — овсяные, пол — манный, потолок — рисовый, с изюминками вместо звёзд. А посреди стояла Девочка. Из гречневой каши. С большими бантами, стеклянными глазами и абсолютно реальным голосом.

— Ты опоздал на завтрак, — сказала Девочка, глядя на Митю с печальной важностью. — Осталась только сама суть.

— Это больно есть? — осторожно уточнил Митя, осматривая её огромные банты.

— Есть — не обязательно. Иногда достаточно быть голодным.

Тут Девочка вывернулась наизнанку и превратился в лестницу, уходящую вверх, прямо сквозь потолок из риса. Митя, не особо удивившись (это же всё-таки сон), полез наверх.

Наверху была станция. Платформа. К ней подходил поезд, но каждый вагон был... воспоминанием. Один — нёс в себе запах укропа и вареников с картошкой. Другой нёс в себе запах мамы, которую он не помнил, но чувствовал. Третий был воспоминанием, как он первый раз поймал солнечный зайчик и не знал, что отпустить его невозможно.

— Ты что выберешь? — спросила проводница. Она была молью, очень элегантной, в очках.

— Мне не нужно ехать, — сказал Митя. — Я уже там, где нужно.

И сразу проснулся. В подвале. В обнимку с любимой игрушкой. Борис Митрофанович сидел рядом и что-то чертил лапой на пыльной плитке.

— Видел Девочку? — спросил он, не оборачиваясь.

— Видел.

— Съел?

— Не смог.

— Вот и молодец, — хмыкнул Борис. — Это не та каша, в которой ищут смысл. Это та, в которой он тонет.

С тех пор, если Митя долго смотрел в кастрюлю, никто ему не мешал. Мало ли что он там видит.

Сон второй: Василий и Тень

Василий был из тех котов, про которых говорят: "А этот-то точно что-то знает."

Он ходил, как будто у него был план. Хотя на деле — ни одного. Просто хвост у него извивался с особой важностью. А ещё у Василия была склонность к ночным прогулкам, как будто он проверял, всё ли на месте: звёзды, лужи, отражения, шорохи. Особенно шорохи — их надо было инспектировать тщательно.

— Василий, — как-то сказал Борис Митрофанович, подзывая его ближе к старой черепице. — Сегодня тебе выпадет задача особая. Наблюдательная.

— Это как — в окно сидеть и глазеть? — уточнил Василий, потягиваясь

— Нет. Сегодня ты пойдёшь за своей тенью.

— Хм. А она захочет?

— Умные тени не спрашивают. Они ведут.

Во сне Василий шёл по улицам, которых не знал. Но всё было знакомо. Пыльные фонари, чьи-то ботинки на проводах, луна, похожая на старый сыр.

И рядом с ним шла Тень. Очень чёткая. Не как обычно — чёрная тряпочка за лапой, а настоящая. С глазами. С голосом. С уверенным взглядом.

— Ты же не помнишь, куда шёл, — сказала Тень, и это было не в укор, а как констатация.

— Зато я знаю, зачем. Просто... не сейчас.

— Плохо, — ответила Тень. — Ночные дороги терпят только тех, кто врёт себе искренне.

Они свернули за угол, и там — был лес. Прямо посреди города. И в этом лесу сидели... звёзды. Прямо на ветках. Светились, как фонарики, как мандариновые дольки в темноте. Каждая шептала:

"Забери меня, забери..."

Но Василий не стал слушать их. Во сне лучше вообще ничего не забирать с собой.

— Ты справился, — сказала Тень. — Ты ни разу не подумал, что сон — это шутка.

— Потому что я — кот. Мы в каждом сне как дома.

Проснулся он на крыше. С воробьём на голове.

Борис Митрофанович снова сидел неподалёку, с чашкой ромашкового.

— Как звёзды? — спросил он.

— Сидят на деревьях, шепчут глупости. Всё, как всегда.

— Отлично. Значит, снова порядок.

С тех пор Василий каждую ночь выходил проверять звёзды. Вдруг кто-то снова шепчет: "Забери меня." А кто, если не он?

Сон третий: Лапса и Сон, которого не было

Сон начался без звука.

Даже привычный для снов шелест ткани реальности — отсутствовал. Лапса стояла на границе. Не места — ощущения. Перед ней не было ничего. Ни тьмы. Ни света. Ни одного ориентира, ни одного образа. Только мягкое давление, как бывает в ушах перед грозой или в сердце перед решением, которое нельзя отменить.

Она сделала шаг.

Под лапой не было поверхности. Но она не падала. Она просто двигалась — без усилия, без направления, будто шла не вперёд, а вглубь. Пространство не раскрывало себя — оно прислушивалось.

— Кто ты? — спросил голос. Он не звучал. Он возникал внутри, в той части, где живут тайны, о которых даже себе боишься думать.

— Я Лапса.

— Ты вошла в Сон, которого не существует. Ты не должна здесь находиться.

— Я не искала. Он сам меня позвал.

Молчание. Затем — дрожь.

Пространство вокруг затрепетало. Из пустоты начали формироваться образы, как чернила на промокашке: медленно, зыбко, с нерешительностью забытых снов. Сначала — дерево, растущее вниз. Его корни уходили в небо, а крона погружалась в невидимую землю. Затем — окно, за которым ничего не было, кроме зеркала. А потом — кошка. Лапса узнала её сразу. Она был как отражение без стекла. Как тень, от которой ты никогда не отступал.

— Ты же... это я?

— Почти, — сказал она. — Я — ты, если бы ты осталась. Если бы не пошла. Если бы выбрала не быть.

Лапса подошла ближе. Отражение не отступило. Оно взяло её за лапу — и они слились. Пространство содрогнулось.

Мир, в котором не было ничего, стал собой.

Сразу, без подготовки, вокруг возникли улицы, здания, шум дождя и запах молока в миске. В каждом окне — история. В каждом фонаре — чья-то печаль. Это был город, которого не было. Город, построенный из выборов, от которых отказались. Сны, не приснившиеся. Мечты, отложенные навсегда.

Лапса шла по улицам. Ветер трепал её шерсть, как старую открытку. Из переулка к ней вышел старик в пижаме и сказал:

— Ты должна разбудить этот сон. Только ты.

— Как?

— Найди Ту, которая проснулась.

— А если не найду путь обратно? — спросила Лапса.

— Тогда стань частью этого сна. Он давно ждал кого-то, кто будет помнить. Не спящего. Не блуждающего. Помнящего.

Лапса посмотрела на уходящий с перона поезд.

И не пошла.

Она вернулась. В Академию. Молчаливая, как всегда. Только глаза стали иными — как у тех, кто видел всё. Или почти всё.

Борис Митрофанович лишь кивнул.

— Понравилось?

— Нет, — сказала Лапса. — Но было нужно.

Лапса легла на подоконник и задремала. И впервые за долгое время — без снов.