Муму 2

... А Герасим всё греб да греб. Вот уже Москва осталась назади. Вот уже потянулись по берегам луга, огороды, поля, рощи, показались избы. Повеяло деревней. Он бросил весла, приник головой к Муму, которая сидела перед ним на сухой перекладинке — дно было залито водой — и остался неподвижным, скрестив могучие руки у ней на спине, между тем как лодку волной помаленьку относило назад к городу. Наконец Герасим выпрямился, поспешно, с каким-то болезненным озлоблением на лице, окутал веревкой взятые им кирпичи, приделал петлю, надел ее на шею Муму, поднял ее над рекой, в последний раз посмотрел на нее...
И вдруг услышал такой тоненький голосок:
– Не губи меня, Герасим! Отпусти душу на покаяние!
Герасим аж присел, едва не выронив и кирпичи, и Муму. Руки его задрожали.
– Развяжи-ка верёвочку, – снова пропищал тот же голосок, – а то ненароком уронишь! Задыхаюсь!
Герасим, будто во сне, машинально распутал узлы. Собачка шмыгнула в лодку, отряхнулась.
– Спасибо тебе, спасибо! – Она робко глянула за борт. – Эх, плавать-то я мастерица, да берег далек... Слушай, Герасим! Отвези-ка ты меня вон туда, – она показала мордой в сторону берега, где угадывался лишь смутный силуэт высокого дерева, – а я тебе... я тебе тайну великую открою. Не пожалеешь!
Герасим рот открыл – и закрыл. Слов не было. Сущности – страх, изумление, надежда – множились с головокружительной быстротой, затягивая разум узлом.
– Кстати, – Муму села прямо, глядя ему в лицо прищуренными глазами, – знаю я, что ты не вовсе немой. Обет дал в церкви – ни гу-гу, покуда сестренка твоя, Глаша, не сыщется. Так вот... – Собачка замолчала на миг, будто собираясь с духом. – Жива Глафира. Жива-здорова. Взял ее замуж купец Афанасий, да и уехали они в Сибирь. Дети у них есть, живут небедно. А что не пишет – грамоте не обучена, да и муж строг вельми, побаивается ему Глаша докучать.
Герасим охнул. Словно глыба с плеч свалилась, да другая на сердце легла – невероятностью сего. Он откашлялся, попробовал мычать, но голос, дремавший годы, выдавил хрипло:
– Чу-удеса! – Тяжело давались слова, будто те кирпичи со дна поднимал. – Где слыхано... пёс... человечьим гласом...
– Заговоришь тут! – Муму фыркнула обиженно. – Сколько лет терплю от Ивана Сергеича! Приспичило ему такую концовку учинить! Знаешь, как меня в нашем кругу кличут?
Герасим молчал, лишь голова качалась. Сущности опять клубились, не давая роду мыслям обрести.
– Мокрая Муму! – взвизгнула собачка. – А та бестия, Каштанкой звать, на каждый мой день рожденья к будке два кирпича тащит да верёвочку! Насмешка!
– Какие... собаки? – Герасим с трудом выговорил.
– Наши – те, кого в книжки записали. Я, Каштанка-Тётка, Белый Клык, Белый, опять же Бим с черным ухом, Шарик, он же Полиграф Полиграфыч... Много нас. Жизни – рознь. Каштанке повезло – цирк, хозяева нашлись. Иным... – Муму вдруг сникла, свесила голову. – Иным не так повезло.
Тяжелое молчание повисло над рекой. Герасим смотрел на говорящую собаку, на кирпичи, на приближающийся город. Мир перевернулся.
– И... что ж теперь? – спросил он наконец, голос окреп чуть. – Теперь Каштанка... отстанет?
Муму подняла голову, и в глазах ее мелькнул странный, почти человеческий огонек.
– Отстанет. Потому как сию минуту, пока мы с тобой толкуем, сидит один добрый человек у светящего ящика с буковками... – Она увидела, как Герасим снова замотал головой, сметая непостижимую сущность. – Короче говоря, концовка теперь иная! Плывем на тот берег. Там, под корнями старого дуба, кое-что припасено. Не атаманский клад, нет... наследство твоего деда, о котором баба Арина сказывала. Хватит на дорогу до Сибири и на обустройство.
И они поплыли. Отыскали под дубом заветный горшок с монетами, повечеряли, чем Бог послал. А наутро двинулись на восток, в Сибирь, к сестренке Глафире, купцу Афанасию и новой жизни.
Много ещё чего случилось на их долгом пути, много опасностей, чудес и приключений.
Но это уже совсем другая история.