Шедевр

Дым над избой Макара Игнатьевича полз лениво, как сонный кот — тонкий, вялый, будто и ему эта сырость поперёк горла. День был промозглый и неказистый — из тех, когда всё будто не на своём месте. В печке потрескивало — Макар клал щепу по одной, не торопясь. Не для себя — для Мурки. Старая уже кошка, подслеповатая, растянувшись на старом, засаленном одеяле, дремала — только усы дёргались.

А Макар… Макар тепло уже давно не чувствовал. Когда-то его грел другой жар — у горна. Там, где медь стонала под молотом, который ложился в лад, как родная рука, и искры летели в лицо. Теперь же молот ржавеет на стене, а горн давно остыл, зарос паутиной да пылью. В кузнице, что притулилась к его избе, стало глухо, сыро и холодно.

Макар не ждал гостей. Особенно городских. Поэтому, когда во двор, шурша шинами по мерзлой грязи, въехал нарядный джип цвета мокрого асфальта, он только хмуро прищурился из окна. Вылезла девчонка — лет двадцати пяти, не больше. В ярком платке, стягивающем копну рыжих волос, в короткой, не по сезону, курточке и в белых, не для деревенской слякоти, кроссовках. За ней — молодой парень с камерой на плече.

Макар что-то буркнул про себя, но к двери пошёл. Избежать не удастся — сами в избу полезут.

— Здравствуйте! — голос у девчонки был звонкий, как колокольчик. — Вы Макар Игнатьевич? Мы к вам! Я — Анна, куратор проекта «Архаика: голос глины и металла»! Мы из Санкт-Петербургского центра этнографического дизайна!

Макар кивнул, жестом приглашая в избу. Пахло дымком, старым деревом и кошкой. Анна оживлённо оглядывалась — её взгляд скользнул по почерневшим от времени иконам, по выцветшим фотографиям на стене, по грубому деревянному столу.

— Макар Игнатьевич, мы о вас знаем! — начала Анна, усаживаясь на краешек лавки, которую дед ей подвинул. — Последний мастер медных сковород в округе! Это же уникально!

Макар фыркнул:

— Какие нонче мастера? Дело забытое. Лет двадцать, как кузню не топлю. Кому нонче медная посуда? Алюминий, тефлон… — Он махнул рукой.

— Вот именно! — воскликнула Анна, и глаза у неё загорелись. — Это же наследие! Живая история ремесла! Мы хотим возродить интерес! Создать арт-объект! Аутентичный, рустикальный! Сделать его символом уходящей, но такой ценной эпохи!

Макар не понял половины слов. «Арт-объект», «аутентичный»… Но «символ» — это слово зацепилось где-то в глубине. Он молча достал папиросу и потянулся за щепкой к печке, чтобы прикурить.

— Мы готовы оплатить ваш труд, Макар Игнатьевич! — Анна выложила на стол пачку хрустящих купюр. Сумма заставила деда замереть с горящей щепкой в руке. Столько за одну сковороду? Да за эти деньги он раньше десять делал!

— Нам нужна именно ваша работа. Вашими руками. В вашей кузнице. Как встарь. Мы всё заснимем — это бесценный материал!

Макар посмотрел на деньги. Потом на свои руки — узловатые, в старческих пятнах, но всё ещё сильные. Внутри что-то кольнуло. То ли обида за забытое ремесло, то ли азарт старого волка, почуявшего дичь. Да и деньги… Деньги лишними не бывают. Печку новую поставить, крышу подлатать…

— Ладно, — хрипло сказал он. — Попробую. Только гляньте — кузня не топлена. Да и медь… не знаю, найду ли хорошую.

— Не беда! — заверила Анна. — Главное — процесс! Аутентичность процесса! Патина времени — это же прекрасно!

На следующий день Макар с трудом отворил скрипучую дверь кузницы. Пахнуло затхлостью, ржавчиной и холодом. Горн, наковальня, молоты, клещи — всё стояло на своих местах, но покрытое толстым слоем пыли и забытья. Он нашёл в углу кусок меди — не идеальный, с вкраплениями, кривоватый, но сойдёт. Развёл огонь в горне. Первый раз за двадцать лет. Уголь разгорался неохотно. Макар кашлял от дыма, тёр глаза. Руки помнили движения, но тело не слушалось — скрипело, ныло. Молот казался вдвое тяжелее.

Анна и её оператор вертелись под ногами. Камера лезла в лицо, в руки, в горн. Анна ахала, задавала вопросы:

— Макар Игнатьевич, а что вы чувствуете, возрождая древнее ремесло? Это же диалог с прошлым! А этот ритм ударов молота — он сакральный? Он передаёт энергию прошлого?

Макар молчал. Злился. «Сакральный»… Какая чушь! Он просто колотил по раскалённой меди, пытаясь придать ей форму круглой сковороды. Руки дрожали. Медь не слушалась, пружинила. Пот заливал глаза. Вспомнилось, как легко это выходило раньше, как медь пела под точными ударами, как сковороды выходили ровные, гладкие, звонкие — «цыганский звон» прозвали этот звук мужики. А этот кусок… Этот кусок был упрямый, колючий. Сковорода вышла кривая. Один борт выше другого. Дно неровное. И звон был глухой, утробный.

— Ой! — завопила Анна, когда Макар, выбившись из сил, швырнул остывающую сковороду на верстак. — Да это же шедевр! Какая форма! Какая мощь! Эта кривизна — она же гениальна! Она передаёт всю тяжесть ремесленного труда, всю асимметрию самой жизни! Это не просто сковорода, Макар Игнатьевич, это скульптура! Арт-объект чистой воды!

Макар смотрел на своё убогое творение. На кривой, нелепый кусок меди. Стыд и злость клокотали внутри. Он хотел было схватить молот и разбить эту пародию вдребезги. Но Анна уже бережно заворачивала сковороду в какую-то мягкую ткань, а оператор снимал крупным планом его, Макара, потное, перепачканное сажей лицо.

— Спасибо вам огромное, Макар Игнатьевич! Это бесценно! — Анна вручила ему деньги, даже больше обещанного. — Вы — хранитель истинного духа! Мы обязательно вам пришлём ссылку на наш проект!

Они уехали, оставив в кузнице запах дорогих духов и чувство глупой, унизительной пустоты. Макар долго стоял посреди захламлённого полумрака, глядя на копоть горна. Потом плюнул и пошёл в избу.

Прошло месяца полтора. Снег сошёл, показалась первая грязь. Почтальон привёз свежую газету. На целую полосу — фото. Его фото, потного и злого. И фото его кривой сковороды. Лежащей не на кухне, а на какой-то белой тумбе под ярким светом софитов. Заголовок кричал: «Архаичный код: деконструкция формы. Работа Макара Игнатьевича К. из дер. Веретье — гимн аутентичности в эпоху глобализированного масс-маркета». В тексте пестрели слова: «грубая энергия», «диалог материала и времени», «сознательное нарушение канона», «патина опыта».

Макар читал медленно, шевеля губами. Потом долго смотрел на фото своей кривой сковородки, выставленной как драгоценность. Что-то тяжёлое и горькое подкатило к горлу. Он отложил газету, подошёл к заваленному хламом углу в сенях. Покопался в старом сундуке. Вытащил что-то тяжёлое, завёрнутое в промасленную, заскорузлую тряпицу.

Развернул. Там была сковорода. Настоящая. Его работа. Лет сорок назад. Медь, потемневшая от времени, но всё ещё благородно поблёскивающая в складках патины. Идеально круглая. С ровным, гладким дном. Борта — одинаковой высоты. Он стукнул по ней ногтем — тихий, чистый, долгий звон, как у хорошего колокола, поплыл по избе. «Цыганский звон»…

Макар взял сковороду в обе руки. Она была тяжёлая, добротная, сделанная на века. Чтобы жарить картошку, печь блины для большой семьи. Чтобы служить. А не висеть на стене. Он повертел ею, провёл пальцем по гладкому краю. Потом поднял глаза. На столе лежала газета с фотографией кривого уродца, который стоил целую кучу денег и назывался «шедевром». А в руках у него был настоящий шедевр — его жизни, его мастерства. Забытый. Никому не нужный.

Он постоял так минуту. Потом аккуратно, с какой-то странной бережностью, как будто клал в гроб, завернул старую сковороду обратно в тряпицу. Отнёс её в кузницу. Поставил не на верстак, а на полку, в самый тёмный угол — туда, где паутина была гуще всего. Постоял, глядя на свёрток в пыли.

Потом вышел, плотно прикрыв за собой скрипучую дверь. Пошёл к избе. На пороге остановился, посмотрел на проталины во дворе, на серое небо. Ветер трепал редкие седые волосы. Лицо его было неподвижно, как вырубленное из того же куска упрямой меди. Ни злобы, ни обиды — только пустота. Он толкнул дверь в избу. Кошки не было видно. Только печь дышала догорающими щепками, как старый человек — тихо и тяжело.