Пассажирка

Крупная, мощная женщина сидела на жестком сиденье экипажа и смотрела в окно. Многочисленные узелки, кулечки и сумочки, которые она держала в своих мясистых руках, были свалены горкой на ее коленях. Почему-то у нее было очень приметное, яркое лицо – не возможно было его не заметить. Хотя, на самом деле в нем не было ничего необычного – широкий рот, глаза редкого, яркого цвета морской волны, прямой нос и широкий подбородок. Возраст ее не возможно было определить – она не выглядела молодой, но и назвать ее женщиной средних лет язык не поворачивался.
Эта необычная женщина сидела впереди меня – так случилось, что мы ехали в одной карете. Мне повезло, что я села сюда – она-то ехала от начальной станции, кажется, из какого-то селения… нет, никак не вспомнить названия. Я с самого начала поездки обратила внимание на ее ярко-желтые чулки, выглядывающие над стандартными коричневыми ботинками. Такое эксцентричное одеяние едва ли не могло остановить на себе взгляд. Я смотрела на ее внимательное, доброе и какое-то мягкое лицо уже около пятнадцати минут – все время, пока мы ехали. Она заметила, что я смотрю на нее, но не разозлилась (как я бы сделала на ее месте), а улыбнулась, показав ряд ровных, крупных зубов, и позволила мне рассмотреть себя. Она, кажется, привыкла ко вниманию и получала от него удовольствие.
Я лениво взглянула в окно – там опять шел снег. Он ложился мягкими сугробами на склоны холмов, и смешивался на дороге с грязью, которая, казалось бы, должна была замерзнуть при таком морозе. От этой гнусной картины, да еще в свете зимнего неестественного солнца, мне стало только холоднее – хотя и так снег на моем пальто растаял, теперь пробираясь через одежду к коже, и мне было просто очень противно.
Я ехала домой. Мне не хотелось вспоминать об университете, но мне приходилось думать о нем, причиняя этим самым себе острую боль – однако она была чуточку меньше от того, что все уже закончилось. Все уже закончилось.
Экзамены благополучно миновали, а я смогла с честью выдержать их. Только вот вопросы показались мне глупыми, а задания – бесполезными. Все это я умела и так. Иногда меня разбирал истерический хохот, когда я слушала некоторые объяснения учителей. Они набирали проектную группу, чтобы ехать в Идию! Вот тогда-то мы с Оданом повеселились! Но веселились мы не долго – нам устроили страшный разгон, что мы одни с курса не поехали. Это было так унизительно! И голос любимчика госпожи Горбс Алекса – «Вы чего от класса отделяетесь?» Это было противно. Мне тогда хотелось высказать ей все, что я о ней думала, и рассказать, что я там – «своя». Но Одан зачем-то остановил меня – он стоял тогда рядом. Потом на перемене он поймал меня, и предупредил, почему я должна молчать – эти работы, которые мы проводили, вроде бы были не законными, и те заклятия, которые мы употребляли… короче, мы это делали без лицензии. Тогда я позлилась и спокойно промолчала.
А не стоило, наверное. Одан сидел рядом со мной на сиденье. Всего в карете было четверо человек – я, Одан, эта женщина, и какой-то старичок, который тоже ехал с самого начала. А по виду этого пассажира можно было сказать, что он и живет в этом экипаже…
Я попробовала пнуть ногой, но стукнулась о чемодан – мой или Одана. Чемодан (на нем стояло защитное заклятие) рявкнул, как собака, и обиженно заскулил.
«Надо снять все-таки у него голосовые качества… пусть не орет…»
Однако мысли эти оказались запоздавшими, - соседи мои изумленно посмотрели на меня. Женщина улыбнулась, понимающе кивнула, а мужичок заворочался в углу и сиповато пробормотал что-то.
«Хорошо все-таки, что я именно с Оданом поехала – он поймал какой-то левый экипаж…»
Моя благодарность не была беспочвенной – перед глазами моими до сих пор стояла картина того, как мои прошлые соученики с криками штурмуют маршрутную карету, которую пустили специально, в день окончания экзаменов в университете. Мне было да ужаса жалко возницу, который успокаивал до смерти напугавшихся лошадей, но я понимала и студентов. Так сильна была неприязнь к родному учебному заведению, так они хотели как можно скорее покинуть его… я и сама бежала прочь оттуда - просто не видеть этого кошмара. Хотя, для них это был почти не кошмар – я представляю, как они веселились, когда брали на абордаж хлипкую карету. Но со стороны это было все-таки ужасно.
«Я боюсь животных человеческих начал. Точно. Ну это и выглядит… омерзительно.»
Я опять и опять вспоминала раскрасневшиеся на морозе, отчасти злые, отчасти восторженные лица студентов, которые, сминая друг друга пытались раскрыть дверь и влезть в экипаж. Они теряли свои вещи, тянули за руки своих приятелей, с хрустом выворачивая им суставы. Одни, открыв дверь, залезали туда, но их стягивали вниз за одежду – и снова эти недолговременные счастливцы окунались в месиво из человеческих тел, снега и кровожадных, яростных воплей.
Никогда у меня в душе еще не было такого чувства гадливости, грязи… это новое (к счастью, новое) чувство вселило какой-то страх… страх окружающих. Под этим секундным впечатлением я шарахнулась от Одана к стенке, чтобы быть подальше от него. Одан посмотрел на меня (сейчас он был опять в очках, хоть и света особо не было), но ничего не стал говорить. Как и всегда.
«Он так мало говорит… я его воспринимаю как предмет интерьера – молчит, и не двигается лишний раз…»
Я вобрала в легкие побольше воздуха и наконец-то освободилась от этого мерзкого чувства – ото всех мыслей. Зачем сейчас мучить себя? Все будет потом, а сейчас – все в порядке!
Немного подождать, и я наконец-то буду дома! С неземным счастьем (как мне казалось, все должны были если не занять, то уже точно догадываться об этом) я посмотрела на мою соседку и улыбнулась ей. Она смотрела в этот момент в окно, что-то очень увлеченно рассматривала. Не заметила моей улыбки. Это и хорошо, наверное – я не хотела, что бы она знала, как я в этот момент была счастлива! И даже не совсем понимала причину этой глупой, беспричинной радости, но все равно хотела ею поделиться. Сейчас, именно сейчас я даже не хотела злиться на учителей, а особенно – на учеников. И тот бред, который связывался у меня с обеими сторонами, вовсе не был больше омерзительным, ущемляющим мое самолюбие – скорее потешным и очень милым. Но это было минутное чувство. Почему-то о людях думаешь лучше, когда они далеко. А когда они рядом…
«Чем ближе начинаешь узнавать человека, тем дальше хочется его послать…»
Я рассмеялась мысленно своим глупым мыслям.
Через полтора часа неприятной тряски в сырой карете, я выползла с сиденья, подхватив неловко чемодан, на улицу. На площади Идии было снежно, сыро и холодно, ка и по всей стране. Я бросила чемодан и села на него – ноги затекли, и теперь болели, стоять было больно. У меня было ощущение, что и ступней-то (черт, протекли ботинки – ноги замерзают) нет – так, какие-то обрубки. Но потом чувствительность вернулась.
Одан расплатился с кучером и повозка (никак по другому, глядя на нее снаружи, я ее обозвать не могла) покатила дальше – в какой-то храм кучеров, где долгими зимними вечерами они греются горячим чаем с коньяком, бурно обсуждают своих клиентов за день, за неделю и травят байки, естественно, с личными дополнениями и эффектными заворотами.
«Как хорошо, что Одан заплатил и за меня. А то денег уже мало становится… Непонятно, когда я успела столько потратить? На что?»
Мы с Оданом теперь шли по улице. Идии зимой было прямо таки и не узнать – хотя эта картина и была мне знакома. Но эта зима была слишком снежная – такие сугробы…
- Знаешь, я так рада, что приехала! – все же не смогла сдержать своих чувств.
Я чувствовала, что Одану немного неловко от моей откровенности. Ведь ему надо что-то сказать в ответ…
- Я ненавижу университет.
«Да. Краткость – сестра таланта. Я бы не смогла все так точно выразить в трех словах.»
Я подняла голову вверх – и увидела уже знакомое, и до такой степени ненавистное серое небо. Этот спокойный цвет сам по себе успокаивал меня, но сейчас я его ненавидела. Не люблю зиму… скорее бы лето, весну…
- Элла.
Мое имя прозвучало так непривычно, неловко на этой пустой, холодной улице. И произнес его не Одан.
Ина радостно набросилась на меня обниматься сзади – это могла быть только она. И голос… правда, он стал немного взрослее, но я все же не могла не узнать его привычные, и даже дорогие интонации.
- Я получила твое письмо, только ты его отослала в Модгин, а я-то здесь. Мне мама его прислала. Получилось немного дольше, но все равно! – От радости у Инки заплетался язык. но она продолжала быстро и бессвязно что-то говорить. Потом, когда слов больше не осталось, объятия продолжились.
Ина быстро поздоровалась с Оданом и немного повисела у него на шее (теперь она делала это совершенно спокойно – они все  на прямой дружеской ноге), а потом… Впрочем, это совершенно не важно. Приехать втихаря, в секрете вместе с шумной Иной не получилось – она с радостно и абсолютно искренней улыбкой сообщала каждому встречному о моем приезде, об Одане. Так что когда мы пришли в дом Хелиги, наш приезд перестал быть для нее новостью. Она посмотрела на нас, на меня, на Одана, и я снова почувствовала, что она испытывала к нам почти материнскую заботу.
- Одан, - слезливым голосом вопрошала она. – Почему без шапки ходишь?
На лице юноши от этого вопроса отразилось все, что только можно было.
«У него сейчас мышцы лица сводить начнет. Неприятно, наверное, нельзя же так!..»
Пробурчав в ответ матери что-то насчет того, что не стал тратить деньги, он подхватил свой легкий чемодан и побрел по лестнице на чердак – он не спал в основном спальном блоке.
«Подхватит себе там, под крышей, воспаление легких. Там же теперь сыро и холодно – а если мороз усилится, можно будет совсем на коньках кататься. А, да ладно. Это его проблема, что он не живет, как нормальный, здравомыслящий человек.»
Мой чемодан понесся в комнату. Официально я здесь не жила – но Хелига была очень даже не против моего присутствия в доме. Она очень правильно использовала меня как некую уравновешивающую силу – я уговорила Одана все-таки жить с матерью (какой бы она ни была), и теперь была как-бы глушителем всех их ссор. Одан ни за что не хотел выносить сор из избы и ругаться при мне.
«Эй, моя дорогая, ты не слишком ли много думаешь об этом… даже и как его назвать ты не знаешь!»
Но так или иначе всем было хорошо. У Хелиги было время, чтобы найти общий язык блудной мамочке с блудным сыном, а у меня автоматически появлялась крыша над головой. Всем было хорошо. Только Одан ничего от этой рокировки не выигрывал – хотя, вопросы жилья тоже его касались. Но он мог бы обойтись и без этого дома – ведь раньше как-то обходился…
- Что это на тебе? – Теперь, когда Одан покинул нас, Хелига обратила внимание на меня.
- Пальто.
Взглянув на меня глазами, полными ужаса, она сделала такое движение руками… Короче, как размах крыльев.
- Где ты достала такой раритет? – простонала она. – Это же больше похоже на мешок для муки. Ты хоть в нем не мерзнешь?
- Мерзну, но покупать другое не буду.
Я взяла чемодан, кивнула Хелиге и поплелась к себе.