ОН. ОНА

ОНА

Разве можно было теперь жалеть о чем-то? Бессмысленно. Столько всего не прожито, не сказано и не задето, а теперь и не будет.
Бэлла смотрела на Додика отстраненно, представляла, что не его сухие, негнущиеся руки только что целовала, и не с его лица будто колючка перекати-поле соскребла все живые краски. Он ведь не мог так лежать, даже мертвый. Весельчак и затейник Додик. Бэлла прощала ему за эту вечную веселость все: и законную жену, и хоровод незаконных, и даже его неуместную смерть. Хотя, последнее прощение далось особенно тяжело. Оставить ее в такой момент! Уму непостижимо! И ведь почти молодой еще.

Вот весь он был в этом — насмехался и шутил, даже когда повод выдавался самый неподходящий. Мог и рта не раскрывать — субтитры на лбу и «гусиные лапки» вокруг глаз выдавали. Он и сейчас лежал, будто подсмеивался. Умер-шмумер! Желал, небось, досмотреть финал недомонтированного им фильма — как там все дальше без него застопорится. А посмотреть, прости-господи, было на что.
Волоокая, пышногрудая красавица Бэлла истратила свой ценнейший ресурс на шибздика, который снабдил ее незаконнорожденными детьми и моральными травмами. «Зато навеселилась» - сострила бы сейчас Бэллина мама.
Фрида Яковлевна, надо отдать должное ее прозорливости, с самого начала заподозрила неладное. Еще до того, как сама Бэлла поняла, как вляпалась.

Мама пригласила дочкиного ухажера на семейный ужин и без обиняков вкатила ему прямо в лоб: «Женат, поди?»
Но Додик не был бы Додиком, повергни его такая прямолинейность в ступор. «Как вам сказать… - пространно начал он. - Вообще, конечно, да, но это вопрос глубокий и философский. Смотря с какого боку приглядеться».
Фрида Яковлевна умела приглядываться с разных боков — серьезная была женщина. Но Додик опередил ее нелицеприятный вердикт. «Вот сегодня, к примеру, - заявил он, - можно даже подумать, что я ни разу не женат!»
- Таки у вас есть на это алиби? - парировала Фрида Яковлевна.
- Еще бы! - обрадовался ей в тон Додик. - Сегодня меня с женой, Барух Ашем-слава Богу, никто не видел. Даже я сам себя.
Фриде Яковлевне не нашлось, что на это ответить. Тогда она зашла с другой стороны и напомнила гостю о гулком хороводе, сопровождавшем его помимо законной супруги.
- Не расстраивайтесь, - ничуть не смутился весельчак Додик, - у людей есть пороки гораздо обширнее. Помните старый анекдот про Софочку, к которой весь город стоял в очереди на пересып, а Рабинович не бросал ее, чтобы самому не занимать место в этом хвосте. Вот и подумайте о дочке. Она будет иметь ко мне абсолютно льготный доступ. Во всяком случае, со мной она никогда не закиснет.
Последний аргумент пришелся Фриде Яковлевне по душе. Уж она-то знала, что такое прокисать рядом со скучным, скупым на любые эмоции мужем и не желала Бэллочке своей участи.
В конце-концов, зачем делать себе нервы заранее. Тем более, этот самый муж и по невероятной своей случайной везучести отец Бэллочки, только при ней распаковывал свои глубинные чувственные залежи, и именно эта любовь мешала ему слышать и знать о единственной дочке все, что не вписывалось в идеальную картину идеальной еврейской девушки из идеальной семьи. Он и на ужин с дочкиным кавалером предпочел не явиться, загрузив себя работой по самое завтра. Фриде Яковлевне, а Бэллочке и подавно, это было очень на руку.
- Вот-вот, - подхватил Додик ход мыслей мудрой женщины. Где та истина? Сказал же Соломон, что все от Бога, а Иисус - все от сердца, Фрейд утверждал, что все от секса, а Эйнштейн сказал - все относительно.


ОН

У Додика было много женщин. Господи-Боже, сколько у Додика было женщин! Он бы и сам удивился, посчитай кто за него их даже примерное количество. И зачем одному не слишком объемному носителю игрек-хромосомы такое изобилие истеричной биомассы?

Не отключись у него теперь слух по весьма банальной физиологической причине, он бы слышал, как причитали его любовницы.
- Додик поимел такой гроб с музыкой, за который ему вряд ли и мечталось. Вот бы он мог это видеть.
- Хорошо, что не видит. Или вы не знаете Додика? Лежал бы сейчас и торговался с музыкантами.
- Да уж, семья не поскупилась, особенно, если учесть, сколько денег Додик из нее вынес.
- Вам ли говорить об этом, Бэллочка?! На вас же и вынес с вашими голодранцами.
- На своих посмотрите, Таечка.
- Мне за вами не угнаться по их плодоносному количеству.
- Девочки, ша, вдова подходит.

Вдова у Додика была дамой показательной во всех отношениях. Корпулентна, молчалива, величава. Она надвигалась на своих соперниц как танкер полный нефти. Ее выдающиеся бедра грациозно и шумно разрезали воздух то с одной, то с другой стороны, оставляя позади подсвеченные солнцем вспененные хороводы пылинок. Своих многочисленных соперниц она таковыми не считала, предпочитая беречь свои и Додиковы нервы и уже давно вынесла их всех за рамки своего бронебойного восприятия.
Что и говорить, с вдовой Додику крайне повезло, еще до того, как он придумал на ней жениться. Сохранись у покойного Додика память, он сейчас непременно вспомнил бы, как просил у еще более усопшего тестя руки его дочери. В тот поросший паутиной день Додик явился к своим будущим родственникам вне себя от голода, а на столе, вызывая в его пустом животе неприличные звуки, как назло дымились и густо пахли вареники.
- Что, Ида, этот твой шлимазл притащился? Шидух нам делать? - недовольно буркнул от вкусного стола отец.
- Что до сватовства, - ответил за невесту Додик, - такие серьезные дела на голодный желудок не стряпаются.
В тот момент будущий тесть впервые с любопытством взглянул на Додика, и проворный парень счел это приглашением к столу. Быстро усевшись на высокий стул, Додик не стал церемониться и сразу нанизал на вилку два больших вареника. На замечание будущей тещи, что таки не культурно, Додик парировал:
- А шо делать, тремя таки можно подавиться.

Свадьба у Додика вышла веселая. Гостей приходилось выносить партиями. В последней оказались, собственно, новоиспеченная супруга и ее более симпатичная, но менее удачливая в супружестве сестра Циля. С этой заразы Цили и начались у Додика необратимые проблемы. Моральные настройки сбились, а починить их обратно Додик не умел.

И завертелось — не расхлебаешься. Одно было Додику успокоение — уютная и спокойная семейная жизнь. Он возвращался к своей Идочке, зная, что всегда найдет у нее умиротворение и поддержку. Словно волшебный сироп жена вливала в Додика жизненные силы и возможности противостоять великому и агрессивному женскому войску. Его амазонки были так молоды, горячи и похотливы, что сердце маленького бедного Додика, в конце концов, не выдержало и разорвалось на сотни кусочков — как они и хотели.
Теперь вот стояли, таращились на него в гроб, плакали и истерически посмеивались, наглаживая осиротевшие головы многочисленных Додиковых отпрысков.


ОНА

Циля предпочитала думать, что настоящие только у нее. Даже законные — те, что у сестры Иды — не представляли для нее такой ценности, как собственные. Она вообще считала себя ничуть не меньшей и важной женой, чем Ида. Тора не запрещает мужчине иметь несколько жен. Авраам, Яков, Давид, Соломон — чем они лучше ее Додика? Спроси его сейчас, по закону он жил или по совести, и если бы мог, он ответил, что, конечно, по ситуации.

Городок у них был маленький, так что порядочной девушке, кроме как замуж, и выйти было некуда. У Цили с этим долго не клеилось, а потом и вовсе неправильно вышло. Пусть и не официально, пусть и за собственного свояка, да что с этой чертовой несправедливой жизнью поделать?! Додик ведь как национальное достояние, не мог принадлежать только одной женщине. Пришлось Идочке с самой брачной ночи смириться.

Вообще, сестру Циля уважала. За стойкость духа и тела. За ней ведь целый Моисей Абрамович ухаживал, в кино приглашал, а Ида не поддалась, хоть и имела на то все возможности. Моисей Абрамович потом, надо сказать, удачно женился, ну а Ида осталась с Додиком и его безудержным психодинамическим, как подчеркнул бы Фрейд, потоком.
Циля не хотела себе такой судьбы, но кто ее спрашивал, да и разве уйдешь от нее.
В какие фанфары дули там наверху ангелы в тот решающий момент, но только за этой какофонией не разглядели, что подсунули Циле не принца на белом коне, а серийного мужа без штанов. Этот торжественный шум без повода заложил Циле уши на долгие годы, да так, что она уже и не слышала ни доводов разума, ни криков сердца, ни обиженной за Идочку родни. С того злопамятного утра после свадьбы сестры у нее уже не было выбора, а только путь — почти как у самурая.


ОН

Додик и сам на себя вечно удивлялся. Зачем ему весь этот гарем? Кто в здравом уме так портит себе кровь, притом за собственные деньги!
С другой стороны, удобно. Устал - сказал одной, что пошел ко второй, второй - что отправился к третьей, а сам домой, под бочок к Идочке - спать.
Впрочем, Додику было не до сна. Ночами он грубо порицал свое поведение и распущенность, стоящее его Идочке больших нервов, а ему больших расходов. Не то, чтобы ему так необходимы были все эти женщины. Он не зависел от них ни энергетическими вихрями, ни прикладной физикой. Скорее, это была жалость, какую обычно испытывают женщины к мужчинам, когда дают им от широты души. Вот и Додик действовал по Христовым заветам — возлюби ближнего своего. Они так желали от него любви, все эти женщины, что он не имел столько жестокосердия, чтобы им отказать.

Если бы он мог теперь видеть их всех, оплакивающих сейчас не его сведенное смертельной судорогой щуплое тело, а свое несостоявшееся женское счастье, то вряд ли точно назвал всех по именам. Слишком объемно для его нефеноменальной памяти. Многих он звал одинаково «малыш» - так делают все неверные мужья, у которых измены поставлены на поток. Чтобы не запутаться и не сделать больно милым дамам, угодливо спускающим свои единственные жизни в штаны чужим мужьям. Бедные «малыши».

Кстати, истинные, возрастные мелкаши — дети, рожденные от Додиковой жалости, им самим в расчет не брались. Этого добра ему хватало дома. Два мальчика и три девочки, рожденные Идочкой, вполне закрывали гештальт по отцовскому функционалу. Остальные были нечто вроде побочного эффекта. Однажды Додик вплотную подошел к тому, чтобы применить к себе совет из мудрой книги Талмуд на странице 2327 и настроился отрезать себе оба семенных мешочка - в предотвращение ненужных мучений будущих рожениц. Но вовремя спохватился, однако, - чем бы он объяснил это Идочке?!

Своей героической жене Додик готов был петь дифирамбы и возводить памятники. Ее величайшая ответственность за его судьбу прощала ей даже некоторый деспотизм по отношению к мужу. Додик добровольно позволял Идочке быть для него и прокурором, и судьей, и палачом — если нужно. Впрочем, до крайней меры еще ни разу не доходило.

Здравого смысла Идочке хватало с лихвой, и Додик отчетливо понимал, что ни с одной другой женой все его злоключения не сошли бы ему с рук. Более того — он уже давным давно пал бы ненужной жертвой своего гуманизма, но жена твердой рукой держала его над мутной жижей, сладострастно чавкающей в предвкушении Додикового поглощения. Долго держала. Но всякой силе, как известно, благодаря сэру лорду Ньютону, найдется сила противодействия, равная ей по величине и направленная назад. Вот в этот «зад» теперь и устремился покойный весельчак Додик, вырванный энергией злого рока из крепких объятий своей всесильной жены.

Безусловно, его скоропалительная кончина стала неким реабилитирующим фактором, но даже смерть не способна скрыть все. Вина, которую Додик ежедневно нащупывал у себя под ложечкой, при жизни вмонтировала себя в плотный кокон, чтобы как куколка бывшей гусеницы трансформироваться там после ухода хозяина в иное эфирное состояние.


ОНА

Мама Таи все время ее подживания с Додиком язвила, что Таечка ходила на первое свидание с ним без фонарика, иначе такого шлимазла у них на счастье бы не появилось. Тая не спорила, молча глотала обиду за то, что она — молодая, здоровая и почти красивая вынуждена мириться со своим унизительным положением. В глубине души она надеялась, что когда-нибудь Додик разглядит все драгоценные залежи ее внутреннего мира и сделает выбор в ее пользу. Однако, наличие жены оказалось не всей проблемой.

Впервые Тая узнала, что Додик имеет женщин и на других сторонах, когда бесстыжая соседка Бэлла забежала к ним за солью, не забыв похвастаться, как затеяла роскошный ужин для Додика, да подвела внезапно опустевшая солонка.
- Он мне изменяет! - завопила Тая, забегая на кухню, где мама жарила котлеты.
Мама невозмутимо фыркнула от плиты.
- Измена, Таечка, может быть только в официальном браке, все остальное называется кастинг.
- Ты… ты… он… - Истерика не давала Тае выложить свои мечущиеся мысли в слова.
- Страдать по мудаку — это старинный женский обряд, Таечка, и ты им овладела в совершенстве, поздравляю! - не меняя тона, дополнила мама. Она уже потеряла надежду отрезвить дочь скучными житейскими методами и перешла в фазу насмешничества.

Тая и сама стыдилась своей глупой влюбленности, но, видимо, глупость досталась ей совсем безразмерная — в компенсацию других недостающих женских качеств — и потому очень плохо поддающаяся коррекции. Имей Тая талант предвидения — она бы заглянула в совсем близкое безрадостное будущее и постаралась сейчас избавить себя хоть от части страданий. Но таланта не было, самолюбия тоже, а потому приходилось слушать подтрунивания мамы и жалеть себя горючими словами.
   

ОН

С детства отец учил Додика брать ответственность на себя и не уподобляться Адаму, спихнувшему когда-то вину за обоюдный грех на Еву. Подарил подарок — женись! - считал старомодный родитель.
Додик вырос щедрым мужчиной, любил делать подарки. Но не жениться же теперь на всех! Вот проблема и обрастала ярусами — как детская пирамидка-кольцеброс — одно за другим мостились кольца на штатив, на котором не было места уже много бросков назад.

Однажды Додик решился просить о консультации своего шурина — очень известного в их городе врачевателя душ, психотерапевта Яшу Кацнельбогена. Долго мялся, подбирал слова в несвойственной для себя манере. Наконец, вонзил взгляд в начищенные до зубного скрежета остроконечные Яшины туфли и выдавил из себя то, зачем пришел. Он искал помощи, успокоения, лечения, наконец, но совсем не того, что получил от брата обожаемой жены.

Раздавленный обвинениями, Додик вылетел из врачебного кабинета Яши, так и не получив от него профессиональной поддержки. С ним шурин не смог остаться невозмутимым доктором, отстаивая честь большой семьи. Да и в своем ли уме пребывал Додик в тот момент, когда решился раскрыть Яше все карты своей двуличной натуры. Кого любящий брат мог рассмотреть под личиной изменщика, подлеца и развратника?! Уж точно не страдальца и доброхота.

К давно поселившимся в Додике угрызениям совести добавились новоселы — еще более агрессивные и бескомпромиссные. Они проедали плешь и печень до жгучего зуда, и последние свои дни Додик провел в мучительном раскаянии.

Как-то вечером он пришел к Циле без привычных подарков, в подавленном настроении. Циля с порога испугалась, уже не приключилось ли чего с Идочкой.
- Нет! - заверил было Додик, но тут же спохватился. - Хотя, случилось! Давно! Я изранил ее всю, я испортил ей жизнь! Я порчу жизнь всем! Я Минотавр!
- Ты просто правильно читал Тору, Додик, - увещевала Циля, - ведь ее величайшая заповедь — спасти человека, находящегося в опасности! А мы все пребывали в огромной опасности — вероятности прожить жизнь, не познав любви! Ты дал нам ее. За это можно простить многое.
- Я не то давал, Циля, глупая. Это не любовь, а ее видимость. Подмена, понимаешь?
- Понимаю, - покорно согласилась Циля. - Но все равно…
- Никаких но! Мне нужна помощь! Я не знаю, как самому избавиться от этого!
Додик обхватил голову руками и, будто сломленный пополам, сполз по стене вниз. Там, внизу, он просидел долго, собираясь то ли с силами, то ли с мыслями.

Циля хотела помочь — но как? Даже если бы она пожертвовала своим женским призрачным счастьем, что дало бы это Додику? Вакантное место, которое перестало бы им быть, как только Додик ушел от нее? Да нет у нее такой силы воли, мудрости и космического всепрощения, как у сестры. Она просто увянет. Брошенные женщины с детьми быстро вянут. Господи-Боже, если люди узнают, что ее бросил Додик, замужества ей не видать, как неблагодарному шнореру райских кущ. Весь цимес в том, что она сама должна была уйти от него — замуж.
- Я возьму ответственность на себя! Я должен снять ее с Идочки!
- Найди мне достойного мужа и я помогу тебе, - выдала вслух Циля, сама от себя не ожидая.
Додику вдруг так понравилась эта идея, что его настроение мигом улучшилось. Вот оно! Спасение! Только и надо, что выдать всех своих женщин замуж! Прежде всего тех, что с детьми. А что, наследственность у Додика стойкая, самодостаточная. Можно вполне удобно устроиться на всем готовом.
- Цилечка, ты гений!
Додик чмокнул порозовевшую Цилю и метнулся к двери.
- Я все устрою. Дай срок.


ОНА

Додик часто мечтал, как он с Идочкой заживет, когда рассеется это наваждение. Будет смотреть в ее ясные честные глаза столько, сколько понадобится, чтобы самому разучиться лгать. Себе и другим.

-Бейгл мой, - утешала Идочка, - я так тебя люблю!
«Ой-вей, было бы за что», - злился внутри себя Додик и обнимал жену еще крепче.

Он наивно полагал, что умная Идочка ни о чем не догадывается. Что все ее заботы о нем и детях давно растворили в себе женское интуитивное чутье. Но Идочка не была бы дочерью своего народа, не умей она играть в шахматы. Удивительное свойство своего мужа становиться бабником, оставаясь при этом примерным семьянином, Идочка приписывала его необыкновенному состраданию. Это не было для нее банальной похотью, но — милосердием. «Бедный мой, хороший, мотек мой, - утешала она мужа в своих мыслях, - ты не можешь сделать всех счастливыми. Даже Иисус не смог, куда уж тебе».

Додик был для Идочки жертвой. По ее мнению, он пришел в этот мир, чтобы рассчитаться с женщинами за мужские грехи. Даже прескверный адюльтер с сестрой не ронял на святого Додика и капли тени. А жить со святым — не каждой по силам. Значит, она, Идочка — избранная. Богом и мужем, чтобы служить ему опорой в непосильной земной тягости. Шутка ли — иметь связь со столькими женщинами. И не ожесточиться, не стать женоненавистником, сохранить свет своего сердца для жены. Додик определенно был для Идочки особенным, человеком под божественной путеводной звездой, наделенным нелегкой миссией: сеять надежду в самой неплодородной почве.
Разве могла она предвидеть, что путь Додика будет так короток и прервется в самый неподходящий момент — когда она придумает, как ему помочь!


ОН

Мама Додика говорила, что зародыш не может считаться жизнеспособным, пока не окончит медицинский или, на худой конец, юридический. Конец у Додика — если судить по умышленным и внеплановым отпрыскам - был хоть и не совсем худой, но, с родительской точки зрения, бесславный. А послушался бы мудрую маму, идишкайт, может, уже был бы профессором гинекологии или акушерного дела и самолично держал свой репродуктивный конвейер под должным контролем.

Но не вышло из непоседливого Додика прилежного студента на радость маме, закрутила его жизнь, завязала в тугой узел бабского вороха — не вырвешься. В какую сторону ни потяни за конец — только туже затянется. Это он только так легко пообещал Циле, что все устроит, на деле обстановка была куда хуже. Пойди — найди каждой обещанного мужа! Как в старой сказке: сотрешь сто пар ботинок, да не найдешь такого количества дураков-шлемилей. Это он такой незадачливый уродился, что все ему нужно по уму, да по совести. Другие — пришли, наследили, да и подтереть за собой не удосужились.

Еще мама говорила, что хорошо все уметь, но не дай бог все самому делать. Непослушный сын был Додик у своей мамы — вот результат.

Конечно, вряд ли — даже чисто математически — вся обойма малолетних голодранцев была Додикиного помета, но не будешь ведь унижать женщин подозрением. Он исправно дарил каждой роженице деньги, несправедливо недодаденные Идочке, порой не удосуживаясь даже узнать пол ребенка и его самочувствие.
Пахать из-за нескончаемого беременного потока, конечно, приходилось, что тому волу, но, как смеялся над Додиком его сосед — любишь кататься, люби и саночки возить.

На черный день откладывать почти не удавалось. Да и кто о нем думает в расцвете лет и сил?!
Обидно было другое — почти все, кроме Цили, фыркали, как мало в финансовом смысле Додик думает о потомстве. А он ведь думал! День и ночь думал, до закипания мозга, но мысли его посещали — одна глупее другой. Он, было, даже решился завуалированно просить совета у жены, но Идочка в последнее время так истово отдавала себя какому-то сочинительству, что Додик не решался разрушать мир ее грез своими низменными проблемами.

Но жена — не будь она ею — конечно, видела, что с мужем творится неладное. Она даже мягко предложила ему сходить к психологу. На что Додик, уже «ошпаренный» психосеансом у ее брата, не преминул невесело пошутить, что, однозначно, лучше плакать у психолога, чем смеяться у психиатра. Однако идти наотрез отказался — хватило ему унижения от Яши. Да и не свои проблемы нужно было скоропалительно решать, но ведь не расскажешь о них Идочке.

Больше всего Додику хотелось исповедаться перед женой, пожаловаться ей на самого себя, выплеснуть душу прямо ей в теплые заботливые руки. Но кем бы он был после этого?! Отплатить такой черной неблагодарностью за свет, который держит его на плаву, не давая погрузиться в беспросветность жизни?! Нет! Он найдет выход сам. Обязан найти, сохранив веру Идочки в любовь и верность.


ОНА

- Доченька, ухаживают богатые и успешные, остальные — домогаются.
Мама Таи не оставляла попыток образумить свою непутевую девочку. Издевательская манера общения с дочерью была выбрана давно и не случайно — так, по мнению мамы, лучше доходило до цели.

Тая и сама давно подозревала Додика в нечестном сближении с ней, но меньше всего думала о деньгах. Тем более, он оплачивал ей все, что мог, и даже больше. Всяких фривольностей Тая себе не позволяла, да и на жизнь всегда старалась заработать сама. А что до ухаживаний — так редкие разговоры с Додиком «за жизнь» были ей приятнее «миллиона алых роз».
Мама же требовала «как у людей», ну, на самый непримечательный конец, «как у богатых подлецов».

Тая никак не соглашалась с крайней непорядочностью Додика, несмотря на весь богатый жизненный опыт своей мудрой мамы. Пыталась отыскать в нем для мамы хоть толику приличных качеств.
- Он все-таки отец твоих внуков, мама!
- Нашла аргумент! Да им мог быть любой шлимазл, тоже мне осеменитель. Учись мудрости на чужой глупости - ты в той плодильне не одна такая счастливица. Ох, Таечка, мозги это дело такое — обычно их не видно, но острый недостаток предельно заметен.

Несмотря на уничижительные характеристики, Тая все прекрасно понимала. И отвратительную двусмысленность своего положения, и инфантильную неспособность из него выбраться. Мучения совести горели открытой раной, на которую крупной солью ложились упреки семьи в выборе недостойного мужчины и рождении внебрачных детей. Тая так изводилась переживаниями, что любая мать уже сдалась бы под натиском жалости, но только не ее.

Однажды депрессивные мысли довели до того, что в Таечкином кармане поселилась горсть снотворных таблеток. Ночь проходила за ночью, а Тая все никак не могла решиться навечно погрузить себя в царство Морфея. Таблетки обнаружила мама и тогда, наконец, испугалась.

После этого поход к психотерапевту Яше Кацнельбогену, которым Таю стращали родственники в последнее время, сделался неизбежным.
Однако даже всезнающая Таечкина мама не могла «рассекретить» тайны душевных исповедей, а потому не знала, что до Таи «целебные сеансы» у Яши уже пыталась пройти добрая половина жительниц их городка. Тая, по критическому стечению обстоятельств, стала той «последней каплей», что стачивает даже камень — не то, что разум врачевателя. После ее визита психотерапевт Кацнельбоген закрыл свой врачебный кабинет, бросил практику и уехал вон из города.


ОН

Если у русского скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, то у еврея с делом еще медленнее — тут не семь, все семьдесят раз отмерять приходится.
Додик старался действовать, вспоминая мамину методичку, и его совесть всякий раз просилась на выход.

«Как мог такой умный мальчик как ты, залезть в такую грязную лужу?» - вопрошала родительница в Додикиной голове. Ответы были самые противоречивые и главное — сомнительно ее утешающие. Да, Додик до сих пор боялся расстроить свою обожаемую, рано почившую в бозе мамэ. Почти как в бородатом анекдоте: у еврея есть жена и любовница, а он любит маму.

Возможно, Додик и собирал вокруг себя всех этих несчастных женщин — как слоеный пирог — именно от недостатка материнской любви. Даже Идочкино тепло не компенсировало его полностью. Вероятно, и Яша Кацнельбоген, углубись он в профессиональные, а не личные детали, углядел бы во всей этой истории триггерный механизм — Эдипов комплекс.
Додик отчаянно помнил, как всю жизнь ему болезненно не хватало материнского запаха, голоса, участия. О, как дорого он заплатил бы, чтобы вернуться в детство, прибежать на маленькую кухню, всей грудью втянуть в себя радость от аромата маминых бейглов, прижаться к ней, подставить ей под руку свои непослушные кудри!
Свою старшую с Идочкой дочь Додик назвал маминым именем, отдал ей незамысловатые мамины украшения и все время находил в ее милом личике мамины черты.

Не получилось у Додика стать примерным сыном, а из него — примерным мужем, но он пытался все исправить. Однажды умудрился даже составить нечто вроде частной энциклопедии: внес туда всех своих женщин, описал их характеристики и возможных кандидатов в мужья. Вышло недурно и весьма подробно — хоть сейчас открывай бюро знакомств. Все анкеты несколько раз правил, снабжал, по возможности, фотографиями и главное — приписывал в конце каждой сумму своеобразного приданого, которое он планировал дать за каждую. Это был поступательный план — по мере финансовой возможности. Он очень окрылил Додика, ведь теперь появилась четкая цель.

Первой в очереди была, конечно, Циля. Она давно заслужила хорошего мужа. Тем более, у Додика уже был такой на примете. С твердым характером, работящий, любящий детей — идеальная партия. И счастливая звезда, наконец, озарила путь Додика — так он тогда подумал — после первой же встречи потенциальный жених стал перспективным, причем совершенно отказавшись от приданого. Влюбился.
Уж как хотелось Додику поделиться радостной новостью с Идочкой, но он рассудил, что нужно повременить — придумать правильный пролог к этой романтической истории.
Вот только судьба сама себе сценарист, и пролог к будущей жизни Цили стал эпилогом прошлой жизни Додика.


ОНА

Как бы ни желала Идочка отправиться после кладбища прямиком в свою унылую постель, а только она себе обещала. Не успела при жизни Додика, так придется постараться после смерти.

Она собрала всех обласканных ее мужем женщин (по крайней мере, всех, что пришли с ним проститься) у себя дома. Многих из них Идочка знала лично, некоторые даже доверили ей самые сокровенные подробности своей жизни. Все они были разного возраста, роста, веса, цвета волос и глаз. У них были свои секреты и болячки. Они отличались скверными или приятными характерами и привычками. Общая точка пересечения у всех этих заполонивших Идочкин дом прелестниц была только одна — Додик. Ради него Идочка и прошла весь этот нелегкий путь до самого края.
- Я собрала вас, чтобы сказать спасибо, - начала Идочка, немного волнуясь перед энергетической вибрацией столь многочисленного женского сообрания, которое молниеносно уловило в этих словах подвох.

Резкие повороты шей, колкий прищур глаз, нездоровый румянец — серпентарий ожил и приготовился к отражению неопознанной еще атаки.
- Спасибо?! Она в своем уме?
- Видимо, тронулась вдовушка.
- Уж не яд ли был в поминальном вине, девочки?

Зловещее шипение наполнило зал.

Смутившись, Идочка поспешила скинуть с большого стола в центре комнаты покрывало, отчетливо скрывавшее нечто весьма обширное.
- Это я приготовила для вас. Приданое Додика. Он так хотел позаботиться обо всех.
Тяжелый многоголосый стон непонимания, смешанного с отчаянием и радостью, завибрировал у Идочки в ушах. Она ухватилась за край стола, чтобы удержать равновесие, а с ним и лицо. Гордый остов шеи не должен был прогнуться ни на один нанометр. Необходимо было выдержать эту затрещину судьбы стойко, до конца.

Огромную кучу денег, возвышавшуюся исполинским жертвенным колоссом перед любовницами мужа, Идочка заработала сама. Хотела отдать их Додику, чтобы он, в некотором смысле, откупился от своих грехов. До последнего держала все в секрете, потому что твердо знала — Додик будет категорически против.

Идея была проста до безобразия. Если бы по этическим соображениям Идочка могла обсудить ее с Додиком, надо думать, он весьма поразился — как могут быть эффективны незамысловатые и даже банальные способы.
Но Идочка берегла мужа, предоставив себе заниматься всей недостойной большого ума и сердца работой.

Обширные, сочные подробностями заметки Идочка писала по ночам, чтобы Додик ни о чем не догадался. Главным консультантом по ним была Циля. К тому времени сестра со всей возможной в такой ситуации аккуратностью и виноватым волнением призналась Идочке в своем грехе.
- Господи-боже, - вздохнула Идочка. - Открыла Америку.
- Не хочешь ли ты сказать… - начала, было, Циля и осеклась, потому что и сама не хотела этого произносить.
- Мне нужна твоя помощь! - Идочка скомкала ненужные уже церемонии и перешла к главному. - Я пишу книгу. Такое, знаешь… любовные похождения. Додик и все-все-все.
Циля икнула.
- Не переживай, все имена я изменю. Мне нужны от тебя подробности. Только все строго между нами. Это в твоих же интересах.

С того дня сестры стали заговорщицами. И уже не один Додик ежедневно постигал жизненную науку вранья и запутывания.

Путевые заметки сплавления Додика по любовной реке множлись, слоились и обрастали диковинными вплетениями, на какие только были способны острый Идочкин ум и фантазия. Тут было все — от бульварного французского романа до изысканной неовикторианской драмы. Идочка до этой поры и не подозревала у себя писательского таланта, но настоящие чувства, и правда, творят чудеса — она могла бы ради мужа научиться строить дома, возводить мосты, засевать поля, а не только извлекать из себя душещипательные повествования. Человеческие ресурсы поистине безграничны, если дело касается настоящей любви.

Дело двигалось с бешеной скоростью. Одна глава мягко подкатывала под другую, увлекая за собой третью. Довольно скоро рукопись уложилась в добротный многостраничный текст, готовый открыться любопытным глазам. С неистовой страстью, болью и в то же время пониманием и приятием описывала она похождения своего мужа. Вопреки народному фольклору и наивным предположениям Додика об Идочкиной слепой неосведомленности, ее любовь была слишком зрячей — она знала и выведывала такие подробности, о которых Додик и сам не имел понятия. Многие «страждущие» пробалтывались в невинной, на первый взгляд, беседе с Идочкой случайно, другие болтали злонамеренно, но, так или иначе, пополняли копилку пунктов Идочкиного сценария.

Она с самого начала отключила в вызнаваниях личный фактор, представляла себя чужой на этом «празднике жизни», как бы подглядывающей из-за шторки. Эдакий журналист, который меняет профессию. За Идочкиной спиной «соперницы» часто посмеивались — городок у них был небольшой, и все более-менее тайное быстро становилось явным.
Правда, не для Додика, который продолжал свою тяжелую миссию, ни о чем таком не догадываясь.


ОНА

Если жизнь после смерти и существует, то там все точно так же, как и в земной вариации, держится на женских плечах. И круговерть жизненных циклов напрямую зависит от циклов женских.

У Идочки был план. Первый его пункт включал шантаж.
Издательство — не по масштабам города крупное и довольно известное — куда Идочка собиралась отнести свою кипу исписанных мелким изящным почерком листов, печатать ее, понятное дело, не собиралось. Возможно, Идочка переоценивала свои авторские способности, возможно, в мире большой литературы, как и в его глобальном аналоге, всем заправляла коррупция, но только и у монахов бывает прошлое. Идочка зашла в издательский дом с козырей.

Глава дома — Давид Львович — слыл человеком зажиточным и жадным. Как до денег, так и до эмоций. Единственным человеком, способным выдавить из него улыбку, была дочь Бэлла. Давид Львович прямо души в дочке не чаял и был слеп ко всему, что мешало видеть Бэллу в розовых очках. Видимо, потому и об отце своих внуков, в отличие от жены, он предпочитал ничего не знать.
«Ну, что ж, - решила Идочка, - пора вытащить его из этой радужной ваты!»

Прозрение оказалось весьма болезненным. Весь процесс не занял и пяти минут, но развивался очень бурно: Давид Львович багровел, кашлял, мотал головой и, вообще, всячески намекал на прединсультное состояние. Он прошел весь путь, описанный классическими психологами — от неприятия и гнева до раздавленного смирения — за рекордно короткий срок.

Идочка умела не только давить, но и сочувствовать. Мягкой силой и убеждением она  добилась своего.
Обсудив ставшее общим положение, Давид Львович и Идочка договорились о сотрудничестве. Пожалуй, этот договор мог бы войти в Книгу рекордов Гиннесса, как пример самого скорого решения издательства о многотиражном печатании рукописи никому неизвестного автора.
Единственным из всех возможных условий Давида Львовича, который, в общем-то, в силу условий своего морально-этического капкана, не имел возможности их ставить, было полное отстранение от текста. Он не хотел касаться грязи, испачкавшей его дочь.
Зато редакторы издательства выстраивались на читку в очередь — благо, Идочка не жалела подробностей, кои не имели и малейшего шанса спрятаться за вымышленными именами.

Эдакая «Камасутра» уездного розлива — более мягкая и, можно сказать, целомудренная, по сравнению с оригиналом, и, в то же время, болезненно правдивая и даже жестокая — оттого и притягательная.
Анонс еще не изданной книги разлетелся по городу быстрее ветра квазара, способного рождать и убивать галактики. Но Идочке было мало. Она с самого начала планировала создать гигантские охваты, чтобы максимально достигнуть цели — заработать на своем унизительном поприще. Поэтому не слишком хитрый план придумался заранее. Накануне выхода рукописи в свет Идочка дала объявление в брачные разделы десятков газет нескольких близлежащих городов. Оно было примитивным и потрясающим одновременно.

«Честный молодой наследник нескромного состояния познакомится с девушкой, похожей на героиню книги «Любви все девушки достойны».
Именно так Идочка назвала свое творение, рекордный тираж которого был распродан за рекордно же короткое время.

Когда Идочка держала в руках никак не помещающийся в них гонорар, она сама себе не могла поверить. Давиду Львовичу даже пришлось цыкнуть на свою самую прибыльную и самую неприятную авторку, чтобы она уже удалилась со своими деньгами куда подальше.


ОН

Если бы Додик мог вновь заполнить свои голосовые связки энергией и заговорить, он много чего рассказал бы Идочке. А главное — как и почему он умер.
Тут не роковая цепь случайных событий — о, нет! - отдельная эпохальная глава для Идочкиной книги.

Эта кончина не стала банальной, в том смысле, какое в него вкладывают философы — вот это «мементо мори». Додик, конечно, помнил о смерти, но не ждал ее. По крайне мере, не сейчас. Не так. Не ценой собственной глупой заботы.
Тут можно было много о чем размышлять. О неминуемой расплате за грехи, о каре за невежество самомнения и ложность определения собственной миссии, о наказании за причинение боли ближним. Будь эта цель — определения — в Идочкиных руках, она выплеснула бы в свой текст много беспощадных эпитетов, но и не поскупилась бы на милосердные отклики. Однако автором синопсиса к этой рукописи был Всевышний, а потому — вышло, как вышло.

Успел ли Додик сам понять и простить себя перед накатившим Роком — знает он один.
Все приняли его смерть как неизбежную причину трудной, перенасыщенной жизни.
Все, кроме трех человек, которые знали правду. Если не считать Додика, конечно. Но тот спал своим неправедным сном и уже вряд ли мог ее кому-либо поведать.

Если бы люди представляли, сколь часто зло побеждает добро и остается неузнанным под разными вуалями, навсегда скрывающими истину! Сколько непрощенных обид, неузнанных тайн, нераскрытых преступлений прячет тьма. Как сказал бы сам Додик, просто не нашелся вовремя тот, кто знает, как все определить явным. Судьба посмеялась и над ним.

Последнее, что он успел сделать перед смертью — сильно удивиться и подумать, как же он умудрился так ошибиться в самом себе.
Глаза, залитые ненавистью, будто передавали энергию огромным рукам, выдавливающим из шеи Додика воздух — каплю за каплей, паскаль за паскалем. Сила была такого чудовищного давления, что не могла оставить Додику и одного шанса. Он успел помучиться лишь мыслью, где же так просчитался, и все — легкие взорвались молниеносно, почти безболезненно. Осколок угасающего сознания успел зацепить взглядом знакомый тонкий силуэт за плечом убийцы.
Она.

Багряную борозду на шее ловко скрыли пудра и высокий ворот парадной рубашки. В гробу Додик выглядел даже лучше, чем в последние годы своей изможденной жизни. Накрахмаленный, нарядный, хотя ангела смерти и не интересует, приготовлен ли мертвому саван.

«В гости к Богу не бывает опозданий», - бесконечно повторяла Циля на похоронах, то и дело подтягивая углы Додикиного хрустящего воротничка наверх. Сестра мягко прятала ее руку в своей, горестно улыбалась. Не вышло у Идочки войти в историю их уездного городка матерью Терезой, но получилось — сестрой-Плеядой.

Она рассудила здраво — мужа не оживить, как и не развеять его бесславные деяния, а у сестры — вся жизнь впереди. Ее будущего мужа и отца детей было легко осудить, сложнее -  понять. Да и кто стал бы разбираться в чувствах человека, полюбившего впервые и задолго до этой, настоящей, любви униженного ее осквернением?! Кто понял бы, что в человеке, толкнувшем обожаемую женщину на путь порочного беспутства, он видел не соперника, но оскорбителя ее чести и достоинства?! Кто поверил бы в непредумышленность и состояние аффекта?!

Все, что могло спасти не только Додика — но их всех — молчание. Идочка давно поняла, что оно — истинное золото.
Сестра — тоже, однако слишком поздно. Не расскажи она тогда всей неказистой правды жениху, не выдай секрет своего любовника и свой: не лежать бы теперь добряку Додику под толщей холодной земли, не мучиться бы Идочке до конца своих дней, покрывая убийцу мужа и оставаясь защитой Циле, не нести бы вечно тяжкий крест ее любимому, которого сильное чувство и долг перед ним толкнули на немыслимое злодеяние...


ОН и ОНА

Идочка стояла и смотрела на свеженасыпанный холмик кладбищенской земли. Под ним покоилась часть ее сердца.
Ей вспомнилась старая несмешная шутка: почему умер еврей? Его клетки не хотели делиться… Вот про Додика можно было шутить бесконечно долго с точностью наоборот — он хотел и мог делиться всем, что у него было. Своей любовью. Своей болезненной и своеобразной жаждой справедливости. Своей болью.
Горе тому, кого не любят, но берегись того, кого любят все.

Идочка нашла анкеты Додика слишком поздно… поняла, что и он пытался разорвать свой порочный круг. Узнала, как осчастливил Цилю и самое страшное — какой ценой. Однако сумела не спалить свою душу жаждой мести, наоборот — возвысить до милосердия и сочувствия. В конце концов, Богу — богово, только он властен судить и наказывать.

Додик гордился бы своей женой. Она осталась ему верной подругой  — сделала все, что он не успел: позаботилась обо всех его отпрысках, выдала замуж Цилю, простила ее супруга во имя их любви.

Кстати, теперь, спустя семь дней после похорон, сестра с мужем тоже были на месте последнего пристанища Додика вместе с ней.
Циля долго всматривалась в безжизненную насыпь и улыбалась сквозь пелену слез. Идочка знала, о чем она думает и не мешала. Была уверена — Додик простил их и благословил. Он позаботится о них с того света. Придумает как. Найдет способ и выход. Их дни и ночи не будут омрачены воспоминаниями, душевными терзаниями и мрачными мыслями.

А сам Додик всегда будет рядом, в самом сердце, ведь если любовь закончилась — она и не начиналась.