Не ври, чадо, перед Господом...

Друзья!
Из Сети
"Василий Иванович Белов, писатель, один из крупнейших представителей «деревенской прозы». Родился 23 октября 1932 года в вологодской деревне Тимонихе в семье крестьянина, в 1943 погибшего на войне. Рано, еще мальчишкой, начал работать в колхозе, помогая матери поднимать младших четверых детей.
Окончив сельскую школу, весной 1949 уехал в город Сокол, где в школе фабрично-заводского обучения получил специальность плотника и столяра. Потом освоил специальность моториста-дизелиста, а позже — и электромонтера. Во время службы в армии выучился на радиотелеграфиста.
Но очень скоро обнаружилось, что подлинным его призванием была литература, писательский труд. Он жил в Вологде, писал очерки, статьи, стал сотрудником районной газеты, но больше всего любил поэзию и писал стихи. По совету писателя-земляка А. Яшина посылает свои стихи в Литературный институт им. М. Горького, проходит творческий конкурс и поступает учиться. Окончив институт, вернулся в Вологду, отдавая все силы и время литературному творчеству. В 1964-67 были написаны рассказы «На Росстанном холме», «Весна», «За тремя волоками», повесть «Привычное дело». В 1969 — «Бухтины вологодские».
В 1992 г. Белов удостоен Ордена благоверного князя Даниила Московского III степени, а в 2002 г. – Ордена Преподобного Сергия Радонежского III степени. В 1997 г. ему было присвоено звание Почетного гражданина города Вологды.
В 2003 г. писатель получил Орден «За заслуги перед Отечеством» IV степени. В 2004 г. ему была присвоена Государственная премия Российской Федерации в области литературы и искусства.
За годы своей литературной работы Белов выпустил более шести десятков книг, суммарный тираж которых (по подсчетам 1998 г.) – более 7 млн. экземпляров. Его произведения переведены на многие языки.
4 декабря 2012 года на 81-м году жизни писатель Василий Белов ушел из жизни".https://azbyka.ru
...Други!
Не забыли ли мы этого русского и советского писателя, православного верующего человека?
Конечно, крепкая вера эта помогала в жизни Васе, деревенскому  мальчонке, ставшему потом широко  известным автором рассказов и повестей о родной вологодской земле и её простых  людях.
В.Н.
*************
1. Поющие камни
Обогнув соседний островок, я пересек полевую дорогу и взбежал на
правобережный бугор. Все было затоплено ярким вешним солнцем, река мерцала
острыми золотыми звездами, над теплым, наполовину вспаханным полем
дрожали прозрачные волнистые струи. На пашне переваливались с боку на бок
белоносые грачи, в зацветающих лужах кряхтели лягушки, свежо и ярко светились
высыпавшие на травку желтые «пятачки» мать-и-мачехи.
Я сел на чемодан и долго глядел на разлив. Никто не знал, как стосковался я по
этой родимой водополице, как часто снилась мне эта синяя речная дорога,
затопившая пойму с ее кустами и изгородями, с прокопченными банями по обоим
берегам, с мостками, где бабы полощут белье, с овальными, как гороховые
стручки, долблеными лодками.
Вода ровно шумела на много верст в обе стороны. Сквозь этот ровный широкий
шум прорвался вместе с ветром рокоток трактора и затих за сквозной рощицей, за
белоногим березняком. Вдруг метрах в трех от меня стремительно и отвесно
поднялся жаворонок. Словно захлебываясь от весеннего счастья, он трепыхал
крыльями, то опускался, то вновь поднимался, делаясь все меньше, пока совсем
не растворился в бело-синем небесном молоке. Я уже не видел его, только глаза
мне сдавило непостижимо яркое небо. Но, странное дело, жаворонок пел все
громче. Было непонятно, как этот крохотный ликующий комочек издает такие
сильные, то булькающие, то журчащие с присвистом, не-прерывающиеся звуки.
Когда эта птаха успевает глотнуть синего воздуха? Как не разорвется от этой
мощной песни ее маленькое, меньше наперстка, сердечко? Откуда такое
богатство? Я задрал голову: чуть левее поднялся другой, потом третий. Они пели
каждый свое, не мешая друг другу; и казалось, что поет само громадное синее
небо.
А река шумела все так же ровно, широко, и все так же мерцали на ее плесе
золотые острые искры. Я глядел на белеющую драночными крышами деревню,
слушал жаворонка, и детство приближалось ко мне, воскресало в памяти. Вот он,
тот самый бугор, где я пас когда-то дурашливых мокрогубых телят и палил со
сверстниками костры! Он пахнет согретой землей, и та же река омывает его, а в
реке ходят в траву на нерест зеленые щуки. А это поле исхоженное, изъезженное,
перепаханное тысячи раз, с камнями от древних ледников и с гнездами
жаворонков — разве не мое это поле? Шум реки над вешней землей — словно
шум времени. Он напоминает мне о моих предках, он волнует и что-то ворошит в
обновленном сердце, но более отчетливые образы заслоняют сейчас это что-то.
Там, вдалеке, я вижу лодку, вытащенную из воды на две трети, с торчащим
легким веслом, на котором сушится рыбачья снасть. Может, на этой лодке я ездил
на тот берег на первое свидание, а по берегам светилась глазками мать-и-мачехи
первая любовь…
Я сжал виски ладонями, раскуривая последнюю сигарету. Жаворонки пели все так
же, не уставая и не стихая. Мне вспомнился такой же праздничный давнишний
майский полдень, когда я ездил на лодке к девушке за реку, и как сосед старик с
женским прозвищем Окуля давал мне свою лодку. Сталкивая лодку в реку, он
учил меня, как надо разговаривать с дролей наедине. «Первое дело тебе, парень,
гармонья нужна. С гармоньей ты в любое время любую завлекешь, ну и слова
подходящие нужны, к примеру. А самое главное — первое слово. Ежели ты сказал
первое слово в точку, потом уже само дело пойдет. Ну, а какое это слово, это от
всяких причин в зависимости».
Я слушал тогда его с острым любопытством влюбленного мальчишки и, краснея
до самых ключиц, отворачивался, а Окуля вязал свою речь, искренне
заинтересованный в моем успехе. Помнится, однажды я пригнал лодку далеко за
полночь, с первыми петухами. Пока я был на том берегу, вода в реке намного
убавилась, месяц выплыл над берегом, и деревня спала легким весенним сном. А
около бани, на бревне, у самой воды сидел Оку-ля и палил табак.
— Что, брат, — сказал он, — не приморозит к утру, как думаешь? Я вот гадаю:
закрыть парники аль не надо? Ладно, не вытаскивай лодку-то, все равно сейчас
верши глядеть поеду.
Он ни словом не намекнул о позднем возвращении, никто в округе не узнал о
моей заречной любви. Я был благодарен ему за это. Та моя весна, как песня
жаворонка, звенела счастливо и долго; но пришла другая весна, совсем другая: за
реку незачем, не к кому было уже ездить… Помнится, я тоже собирался уезжать
из деревни, пахал в последний раз на этом поле, а Окуля возил мешки с зерном, и
мы отдыхали с ним на этом бугре. Тогда так же почти из-под носа взлетел
жаворонок и запел, а Окуля погасил цигарку.

— Ишь, греховодник, что выкомариват! Вроде бы и без паспорта живет, а поет и
поет, хоть бы что ему! А слышал ты, откуда эта веселая птица пошла? Не мудрено
и не слыхать, давнишнее дело, мне и не сказать, какое это дело давнишнее. Жил,
значит, на этом берегу мужик молодой, жил, да землю пахал, да подсеки рубил,
ячмень сеял. А лес тут был тогда не чета нашему, дерева росли в два обхвата.
Так и жил здешний мужик, никого не обижал и сам никого не боялся; была у него и
жена молодая, сидит в избе да куделю прядет, пока мужик работает. Хорошая
была жена, тоже работница. Вот весной о такую пору выехал пахарь на поле, соху
в землю воткнул, прошел раз, другой, пот утирает. А под сохой только камень
скыркает, соха выскакивает, того и гляди зубы вышибет. Много было каменья,
камень на камне. Шаг ступишь — соха чирк, — и опять борозда изпохаблена.
Умаялся пахарь, сел на это самое место. Вдруг из лесу вышла царевна лесная,
вышла, да и стоит. Глаза будто заводи, коса до колен, руки белые, кокошник в
золотой паутине, травинки первые к ней так и тянутся. «Полюби, говорит, меня,
молодец. Аль нехороша я кажусь тебе, пахарь?» Встал он у сохи, глядит, на такое
диво дивится, да и говорит: «Как нехороша, хороша! Только не дело, милая, не к
тому я тут приставлен, чтобы глядеть в такие очи. Земля сохнет, каменья много,
солнышко ниже катится, меня не дожидается». Пошел за сохой, землю
отваливает, а соха чирк — опять на камень наскочила. Глядит на пахаря лесная
царевна, слезы росой катятся. «Не полюбишь?» — говорит. «Нет, милая, не
мужицкое это дело, от своей жены на сторону». — «Ну, коли так, скажи, пахарь,
что тебе за верность твою мужскую сделать?» — «Ничего, говорит, мне не надо,
красавица, спасибо на добром слове». Взяла она камень с полосы, обмыла
слезами своими, обтерла мягкой косой, подала ему, да и говорит: «Кинь, молодец,
этот камень повыше, в синее небо, да гляди зорче, как он летит». Размахнулся
пахарь, кинул, а камень-то обернулся веселым жаворонком, замахал крылышками
и запел взахлеб. И вот тогда со всего поля поднялись камушки в небо, забулькали
вешней водой, и стала пашня без единого камня, легла под сохой черным пухом.
Оглянулся пахарь, глядит, а царевны-то и нет, только воздух дрожит на том месте.
Вот, брат, откуда пошла веселая птица жаворонок! С той поры и поет каждую
весну. Только проходил этим полем один раз вельможа с ружьем и начал стрелять
жаворонков для своей забавы, и на голову ему посыпался каменный град, каждая
градина по кулаку. С той поры опять в поле стало много каменьев.
…Сейчас, через много лет, вспоминая Окулин рассказ о поющих камнях, я долго
сидел на чемодане, глядел на разлив, слушал захлебывающуюся песню
жаворонка. Вокруг меня вздыхала весна, река шумела, солнце было нестерпимо
ярким и высоким.
Звенящие камешки купались в небесной сини, то падали, то вновь взмывали к
самому солнцу.
Где ты сейчас, дед Окуля? Жив ли, цела ли твоя лодка? И может быть, свозит она
меня на тот берег еще раз, может, увижу я вновь незабываемые глаза, может, ;
помнят меня на том берегу?
https://azbyka.ru/

**************
2.ИЗ «ПЛОТНИЦКИХ РАССКАЗОВ» ВАСИЛИЯ БЕЛОВА

-…Ты, Константин Платонович, про мою жизнь лучше не спрашивай. Она у меня вся как расхожая библия,
каждому на свой лад. Кому для чего сгожусь, тот и дергает. Одному от Олеши то, другому это понадобилось. А
третьему до первых двух и дела нет, обоих отменил. Установил свою атмосферу. Да. Ну, а Олеша? Да ничего.
Олеша и сам …как пьяная баба: не знает, в какую сторону комлем лежит. Всю жизнь в своих полах путаюсь,
выпутаться не могу. То ли полы длинны, то ли ноги кривы, уж и не знаю. А может меня люди запутали?
Вот, по правде сказать, ведь не все время был такой запутанный. Помню, родила меня моя матка, а я первым
делом от радости заверещал, с белым светом здоровкаюсь, ей богу, помню, как родился. Многим говаривал,
только не верят, дурачки. А я помню. То есть ничего этого не помню, один теплый туман, дрема одна, а все же
таки помню. Будто из казематки вышел. Я это был или не я, уж не знаю, может, и не я, а другой кто. Только
было мне до того занятно…ну, не чтобы занятно, а так это…благородно было.
Ну, родился-то я, значит как Христос, в телячьем хлеву и как раз в самое рождество. Все дело у меня сперва
шло хорошо, а потом и почал запутываться. Одно по-за одному…
Конечно, семья большая, бедная. Отец-мать нас, дристунов, не больно и нянчили. Зимой на печке сидим,
таракашков за усы имаем. Иного и слопаешь. Ну, зато летом весь простор наш. Убежишь в траву, в крапиву…
Оно дело ясное: мерло нашего брата много, счету не было. Только родилось-то еще больше, вот оно никто и не
замечал, что мерли. Меня, бывало, бабка по голове стукнет либо там тычка даст в бок: "Хоть бы тебя, Олешка,
скорее бог прибрал, чтобы тебе, дураку, потом зря не маяться!» Мне все старухи верную гибель сулили, темя
пощупают, да и говорят: «Нет, девушка, этот нет, не жилец». Есть, вишь, примета, что ежели у ребенка
ложбина на темени, так этот умрет в малолетстве, жить не будет. А я им всем шиш показал. Взял да и выжил
Конечно, каяться не каялся после этого, а особого восторгу тоже во мне не было…
Помню, великим постом привели меня первый раз к попу. На исповедь. Я о ту пору уже в портчонках бегал. Ох,
Платоныч, эта религия! Она, друг мой, еще с того разу нервы мне начала портить. А сколько было других разов.
Правда, поп у нас в приходе был хороший, красивый. Матка мне до этого объяснение сделала: «Ты, говорит
Олешка, слушай, что тебя будут спрашивать, слушай и говори: «Грешен, батюшка!» Я, значит, и предстал в
своем детском виде перед попом. Он меня спрашивает:»А что, отрок, как зовут-то тебя?»
- «Олешка», - говорю. «Раб, говорит, божий, кто тебя так непристойно глаголеть выучил? Не Олешка
бесовского звука слово, а говори: наречен Алексеем».- «Наречен Алексеем».
- «Теперь скажи, отрок Алексей, какие ты молитвы знаешь?» Я и ляпнул: «Сину да небесину!» - «Вижу,- поп
говорит, -глуп ты, сын мой, яко лесной пень. Хорошо, коли по младости возраста». Я, конечно, молчу, только
носом швыркаю. А он мне: «Скажи, чадо, грешил ты перед богом? Морковку в чужом огороде не дергал ли?
Горошку не воровал ли?» - «Нет, батюшка, не дергал». – «И каменьями в птичек небесных не палил?» - «Не
палил, батюшка».
Что мне было говорить, ежели я и правда по воробьям не палил и в чужих загородах шастать у меня моды не
было.
Ну а батюшка взял меня за ухо, сдавил, как клещами, да и давай вывинчивать ухо-то. А сам ласково эдак, тихо
приговаривает: «Не ври, чадо, перед господом-богом, ибо не простит господь неправды и тайности, не ври, не
ври, не ври…»
Я из церкви-то с ревом: ухо как в огне горит, да всего обиднее, что зря. А тут еще матка добавила, схватила
ивовый прут, спустила с меня портки и давай стегать. Прямиком на морозе. Стегает да приговаривает
«Говорено было, говори: грешен! Говорено было, говори: грешен!»
https://www.liveinternet.ru/
****************
Материалы из Сети подготовил Вл.Назаров
Нефтеюганск
19 июня 2025 года